Бесплатный фрагмент - Критерий мерки

КРИТЕРИЙ МЕРКИ

Средь людей я дружбы не имею,
Я иному покорился царству. 
С. Есенин

ВЕЛИКИЙ ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ

Не знаю, как там в провинциях Китая и в прочих провинциях мира, а в наших провинциях в студеную зимнюю субботу нормальные мужики от сорока и старше, которые не мотают срок, не тащат службу, не пропадают на рыбалке или охоте, не маются похмельем у голубого экрана; не лежат, в конце-то концов, по больницам и моргам и вообще не живут в собственных коттеджах, — в наших провинциях нормальные мужики в студеную зимнюю субботу смело выходят из подъездов и отправляются… куда? Правильно: в гаражи. Многие даже с саночками и почти все с рюкзачками.

Паровозиками эдакими, дымящими парком на морозе, бодро шагают они под солнцем навстречу чудесному дню, и только весело поскрипывает снежок и остается-таки след от валенок и полозьев…

Великий шелковый путь наш с Лёшей Гурьевым чаще всего начинался от кафе «Астронавт», что чуть ниже перекрестка улиц Интернациональной и Гоголя (бывших Никольской и Воскресенской… — ох уж эти большевики: фантазеры-реформаторы!)

Почему великий, спросите вы? Потому что все-таки это был путь, а не просто маршрут… Почему шелковый? Ну, посудите сами: мы почти каждую субботу с декабря по март проделывали этот путь в оба конца и почти каждый раз возвращались шелковыми… Более того! Мы ни разу не встречали на этом пути педофилов… Нас ни разу не пытались украсть с целью получения выкупа или эксплуатации нашего рабского труда на кирпичных заводах братского Кавказа… Менты с собаками не гнались за нами… С неба, кроме снега, ничего на нас не обрушивалось… Папарацци не прятались стыдливо за окрестными занавесками и частные детективы, не нанятые нашими ревнивыми женами, не следовали по нашим пятам… Но все равно мы принимали в «Астронавте» по «соточке» и, махнув рукой (каждый!), шуровали сквозь космос улицы Гоголя к «Русским блинам» по улице Гагарина, где нам требовалась немедленная дозаправка…

Лёша старше меня на семь лет. Но для моих родителей он младшенький. Это не значит, что в нашей с ним связке он всегда ведомый, а я ведущий. Мы вообще этим не грузимся — мы просто дружим. А как мы там со стороны смотримся — им, типа, виднее… Лёша выглядит значительно моложе своих пятидесяти лет — «в меру упитанный и т.д.» Но если Карлсону не хватает по пальцу на каждой руке, Лёше не хватает под усами только одного зуба — левого верхнего клыка. С потерей этой он давно смирился и возмещать её все никак не находил времени (а может быть и смысла). Зато улыбка у него неподражаемая и эксклюзивная, как гурьевская каша!

— Кстати, о космосе… (когда несешь от барной стойки два граненых стакана — о чем еще думать и говорить?!) … Нет, весь я туда не полечу — денег не хватит! А полететь хочется! Хотя бы частичкой своего бытия…

— Я… догадываюсь, какую именно свою частичку ты хотел бы отправить в космос, — вытирая губы, сквозь ладошку с хитрой паузой произнес Алёшка. — И даже знаю: для чего!..

— Для чего?

— А чтоб потом, по её возвращении, хвастаться, потрясая: смотрите, какая у меня космическая штучка!

— Потряхивая — ты хотел сказать?

— Нет. Именно потрясая!

— Боюсь, что по возращении этой отдельно отправленной в космос штучки потрясать — да и потряхивать — будет нечем…

— Ну, это как пришить!..

— Мда… Что ж такое послать-то, чтоб без ущерба для здоровья…

— А я уже послал! У меня уже там летает! — Лёша по-мультяшному улыбнулся во весь рот, обнажив заткнутый кончиком языка розовый проем на месте отсутствия левого, повторяю, верхнего клыка.

— И какую же миссию несет твой космический кочевник?

— Миссия проста и понятна: предупреждение!

— Кому и о чем?

— Всем, кого это касается: у нас есть зубы!

— А не эффективнее в таком случае и не эффектнее было бы послать туда тогда все-таки…

— Нет. Зуб — самое то: во-первых, не так оскорбительно; во-вторых, не менее информативно!.. Челюсть послать — тоже перебор. Да и челюсть тут нужна — что ж тогда твой прах переживет и тленья убежит?!

— Ну — за клык!

— Миссия выполнима!..

Мы выпили и закусили тепленькими пирожками с яйцом и луком, что не более получаса назад покинули скворчащую сковородку на Лёшиной кухне.

Далее наш путь пролегал вдоль бетонного забора завода специзделий и тут самое время сделать, так сказать, хоть какую-то географическую привязку на земной нашей, Богом не исхоженной, местности. Я мог бы сразу раскрыть карты и назвать город, где мне суждено было родиться, жить и, Бог даст, когда-нибудь тоже умереть. Город, который я в некотором роде все же пою. Чешутся руки напустить литературного туману, тем более что наш городок «славен своими богатыми литературными традициями», как любят патриотически хвастаться замшелые музейщики вкупе с наивно-искренними краеведами, но… не сильно чешутся.

Те же музейщики и краеведы повадились превозносить городок как Прикамскую Суздаль — ну, так это с какой стороны зайти: местами оно, может быть, и действительно проглядывает Суздаль, но хватает и Карфагена, причем после его окончательного разрушения…

Полтора века — не переходя даже, а отдаваясь административно из рук в руки татар-башкир-вятичей-кривичей-белых-красных-пермяков-вотяков и прочего ига — дремотно и неторопливо текла жизнь захолустных купцов, сапожников и староверов, пока последняя мировая война, эвакуировав стратегические заводы из столицы, не подсадила городок на оборонную иглу, с которой он не может соскочить до сих пор… Так как же назвать его?.. А пусть, друзья мои, остается себе безымянным, как в известной песне на слова Максима, понимаетьли, нашего Горького: «Город на Каме, где — не знаем сами, город на Каме, Матушке-реке…»

Но вернемся к бетонному забору завода специзделий. Ибо мы все еще там и, более того, уже достали фляжки и приготовились снова выпить. «Фффу» — скажет кто-нибудь сейчас, уподобляясь всем известным ангелам. А мы обоснуем. Мы знаем, что валяться под забором — не самая лучшая из традиций. Но сделать возле забора по глотку за примирение непримиримых противоречий — это дело почти святое. Первый глоток мы сделаем за мир во всем мире, а второй глоток — за неугомонные народы! Или наоборот: сначала выпьем за здоровье неугомонных, а потом — за мир во всем мире! В чем же противоречие, спросите вы, хоть вы далеко и не ангелы? А в том, что если бы неугомонные народы угомонились, у завода специзделий, где Лёша работает, резко бы сократился пакет заказов и, вероятнее всего, и сам Лёша. Но как человек, правильно воспитанный мамой — учительницей начальных классов, и папой — начальником школы милиции, Лёша всегда, везде и только — за мир во всем мире! И мы оба твердо верим, что обязательно придет тот день, когда неугомонные во всем мире угомоняться и при этом проблем с работой у Лёши и его товарищей по специзделию тоже не будет! Так что вы сами теперь видите, ангелы вы или не ангелы, что мы отнюдь не забулдыги подзаборные, а самые что ни на есть не ведающие преград подзаборные мечтатели! Поэтому — присоединяйтесь!

— Не дойти ногами,

Не достать руками,

Город на Каме,

Матушке-реке…

— Ты забыл про Надежду, — повернувшись ко мне, легонько ткнул меня в грудь пальцем Лёша.

— ?

— Вот ты говоришь: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов… А про Надежду ты забыл…

— Когда это я говорил: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов?

— Как когда? А кто тут упоминал «богатые литературные традиции»?

— Я.

— Вот. … А про Надежду ты забыл…

— Я про нее не забыл, друг мой, я её приберёг…

— Понял… Позволь еще одно замечание?

— От тебя — сколько угодно!

— Мне кажется, в первом же абзаце ты должен честно предупредить потенциального читателя, что в твоем романе…

— Повести.

— … что в твоем… опусе не будет: орального секса на постели родителей; афедрона на исповеди; упоротых шлюх и обдолбанных депутатов… опа! — синонимы проскочили! — скьюзма!.. продолжаем: благородных олигархов с розовой истерзанной душой и хищных блондинок с голубыми глазами во всю жопу… — представил, да?.. — что там еще… Ах, ну да, как же я забыл — умученных младенцев и задорно подмигивающих, кроваво улыбающихся зомби… Не будет никаких Повелителей всего — особенно того, чего нет и быть не может; никаких Супермачо, Накаченных мизинцев, Останавливающих взглядом, Немногословных оленей… ну, ты понял… Не будет эльфов, гномов, гоблинов и орков!..

— Троллей хоть оставь!

— Ладно. Троллей — можно. Все мы немножко тролли… И — самое главное: не будет «лишних» людей, «потока сознания» и… хватит, пожалуй.

— А что же будет?

— Милость к падшим и… всё остальное!

— ?

— !

— И об этом обо всём я должен честно предупредить в первом же абзаце?

— Именно так.

— …

— В лучшем случае, — утешил меня единственный мой потенциальный читатель, — книгу никто читать и не продолжит…

— А в худшем?

— Её можно будет продавать в аптеках — в нагрузку к феназепаму… ну или «Виагре»…

Я не успел ни засмеяться, ни обидеться, потому что, проследив удивленный взгляд своего друга, тоже увидел, как из краеведческого музея выносили… чучело лося.

— Куда вы его, ребята? — подошед, спросил сотрудников Лёша.

— На выморозку, — ответил один.

— Профилактическую, — добавил другой.

— Ежегодную, — вставил свои пять копеек третий.

— А почему не во двор? — полюбопытствовал я.

— Он только в парадные двери проходит, — ответил первый.

Второй промолчал.

— Козёл, — беззлобно выдохнул третий.

Мы с Лёшей одновременно посмотрели на памятник Незахороненному, что слева от парадного входа, потом на лося… Снова на памятник Незахороненному и снова на лося… Мы могли до хрипоты спорить по поводу художественных достоинств и тайных смыслов «Ёжика в тумане» — но насчет Незахороненного мы были солидарны: пока он тычет гипсовыми, медными и бронзовыми руками по всей розе отнюдь не люксембургских ветров да сидит, задумавшись, по лобным и укромным местам, не будет тебе счастья, тихая моя Родина!

— Мужики, — обратился к культурным работникам Лёша, — а можно мы лося по фэн-шую поставим?

— А ставьте! — согласились культурные мужики, принимая из наших рук фляжки…

В продолжение следующих нескольких вечерних часов редкие прохожие могли наблюдать возле парадного входа музея такую инсталляцию: огромный гипсовый черный засланный дедушка, с ручкой и блокнотом сидя на каком-то полутроне, не вел бдительный учет спешащих мимо на проходную работников завода специзделий, а гипнотизировал испуганно косящегося на него такого же неживого лося… И на оба этих чучела с глубокого черного зимнего неба падал и не таял настоящий снег…

КРИТЕРИЙ МЕРКИ

Песец подкрался раком… Раком Лёшиных легких… Мнительность — вот еще один смертный грех. За полтора года до этого и тоже от рака легких умер его отец, куривший трубку всю свою жизнь. Лёша со старшим братом на могиле бати выкурили по последней сигарете и поклялись курить бросить. Вот зря поклялись. Особенно мнительный Лёша. Потому что черная эта точка засела в мозгу моего друга и через полгода проявилась после очередной флюорографии черной точкой в правом легком. Но до этого полтора месяца его, внезапно похудевшего, лечили от базедовой болезни (!) и я ходил ежедневно ставить прописанные ему внутризаднемышечные уколы.

Потом прошли-проехали мы с ним привычный замкнутый российский онкологический круг: химиотерапия — колдыри-целители — опять химиотерапия — обросшие крепким хозяйством и ушловатыми слугами бодренькие бабки-ведуньи у неведомых «святых» колодцев — все-таки снова химиотерапия… — морг.

И вот там, у «святых» этих колодцев, в апогее солнечного, разнообразно жужжащего, свиристящего, благоухающего и цветущего мира пуще, чем где бы то ни было, боялся глядеть я во влажную — глубокую-глубокую — грусть карих Лёшиных глаз…

Сгорел Лёша быстро. Успел, предчувствуя, женить обоих сыновей. На свадьбе второго беспрестанно кашлял, бодрясь — мне бы, говорил, только простуду эту победить… Вообще, слово «рак» всё из-за той же мнительности его при нём и им самим категорически не употреблялось. Сам он болезнь, убивавшую его, называл несколько кинематографически — «Нечто»…

Не буду писать про морг — буднично-циничный… Лёшины белые натруженные ступни не забуду никогда… Похороны и поминки — бессмысленные и беспощадные, как русский бунт и быт — знакомы каждому… Заданная унылость и вежливо пьяненькие фрики на этом заданном унылом фоне… Один на вопрос: «Ну, как ты?» всё твердил: «А хны бы хоть!»… Другой всё приставал ко всем со своим недоумением: «Как это: ушел из жизни?»…И пытливо озирался потом, как бы взаправду ища дверцу, в которую из этой жизни уходят… Но больше всех меня поразил третий Лёшин сослуживец — он встал, пошатываясь, не столько держа рюмку в руке, сколько держась за неё, и выдал следующее: «Алексей был для нас для всех критерием…» Тут он запнулся, озираясь, пока не уткнулся мутным взглядом во всю ту же спасительную рюмку: «Он был для нас для всех критерием… мерки…» И обрадованно выпил.

— Ага, — буркнул кто-то грузный слева от меня, — «рюмкой стопки»… «стопкой рюмки»…

А я сидел, пил, не пьянея, и плакал без слёз, придавленный осознанием того, что вместо самого близкого друга и единственного потенциального моего читателя у меня теперь — пустота. Ушел из жизни. И даже рукой не помахал.

«МЫ К КАМЕ ПРИБИТЫ КАМНЯМИ…»

А не было никакого тумана…

Семь дет сидел я, оглушенный и пришибленный, ровно в своем мирке — дом строил, картошку сажал, «Горыныча» в выгребную яму регулярно заливал, собаку выгуливал, скворечник даже поставил — первый в своей довольно уже долгой жизни — ну, чтобы птички полезные там, то, сё… На курятник уже замахнулся… — и на тебе! — захотелось воли, ветра и одиночества!

И повадился я мотаться на Реку.

В будний вечерок забредешь по берегу в местечко безлюдное, закинешь донные снасти, колокольчики к ним подвесишь, костерок разведешь… В тот год весна и лето выдались жаркими, ночевать можно было прям на кучке травы возле огня… Река-матушка блестит отраженной луной, ночь — мачеха звездного табора– не чует ни хрена, что будет сейчас и потом…

Давно-давно, в прошлом уже веке, когда не было еще на Каме гидростанций и шлюзов, морозной ночью, предупрежденный добрыми людьми, гнал наш дед из Соликамска вниз по скованной льдом реке повозку с нехитрым скорняцким и домашним скарбом, а с окрестных дремучих лесов скатывались к ним волки — и наша мама, совсем еще девчушечка, вместе со старшими сестренками и бабушкой нашей швыряла в их клацкающие пасти пучки горящей соломы…

Дед, отдышавшись, осмотревшись и устроившись на новом месте, пристрастился к рыбалке, мостки выдвижные сколотил по примеру местных мужиков. Толька с Вовкой еще не родились, Валька — наша мама — была еще мала для этой забавы. А вот Лидка с Зойкой с ним на реку бегали и частенько его облавливали — из-за чего тот шибко злился и клялся их впредь с собой не брать.

По ним, по ним — милым таким и родным — звенит колокольчик, строчит сверчок-пулеметчик, порою ночной невидим…

Между тем старомодный садок мой к рассвету наполнился, а бубенцы на донках все не умолкали. В рыбацких хлопотах и азарте не сразу приметил я эту троицу, шлепавшую в столь ранний час по мелководью — мужчина… мужчина и женщина… Ну, бредут себе и бредут — летом кто тут только не шастает во всякое время суток… Но так получалось, что чем ближе они ко мне подходили, тем яростнее — дуплетом на обеих донках сразу — были поклевки и добыча становилась все крупнее… Отправив очередных «лаптей» в садок, под завязку набитый лещами, стал перезакидывать я снасти — одну, другую… и вдруг услышал за спиной до боли знакомый голос:

— She is crazy like a fool

What about it Daddy cool?

Daddy Daddy cool!

Daddy Daddy cool!

Я обернулся.

Передо мной — босой, в джинсах и свитерочке — стоял живой Лёша и улыбался своей фирменной улыбкой.

— Мы ж тебя в костюме похоронили… — только и смог ляпнуть я.

— В костюме там лежать хорошо, а здесь гулять лучше в этом!

Он сделал шаг ко мне, распахивая руки для объятий… но тут опять взъярились колокольчики на спиннингах — Лёша кинулся подсекать, а я уплыл в глухую темноту…

— Это он от радости, — услышал я Лёшин голос, возвращаясь. — Такой улов сегодня — ого-го!

Увидев, что я очнулся и пытаюсь подняться, добавил:

— Я последних отпустил — складывать некуда! Пора садок-то менять.

Он протянул мне руку — рука была мокрая, прохладная, но вполне себе осязаемая. Отряхнув с меня прилипший песок, он представил мне своих спутников.

— Штабс-ротмистр Александров… Марина Ивановна…

Штабс-ротмистр, вынув изо рта гусарскую трубку, слегка кивнул мне Марина Ивановна молча подала для поцелуя правую руку — левой она то и дело поправляла на шее шелковый дымчатый шарф.

— Вот тебе, дружок, и две первые курицы для нового курятника! — пустив дым носом, приветливо подмигнул мне штабс-ротмистр.

И я снова рухнул на речной песок…

— Ну нельзя же так, Надежда Андреевна! — мягко упрекал Лёша штабс-ротмистра, сматывая удочки. — Оставьте этот ваш армейский гальгенхумор.

— Помилуй, Алёшенька, да какой же он «гальген» — обычный юмор, — мило оправдывался штабс-ротмистр. — Ну, грубоватый, не спорю… И потом: ты сам говорил, что он того — понимает… А он — не того…