Бесплатный фрагмент - Красный ткач

Последний поезд

Воздух в тоннеле был тяжелым, пропитанным запахом озона, гниющей листвы и давно умершего времени. Марк, лидер небольшой группы городских исследователей, поднял руку, призывая остальных остановиться. Свет его налобного фонаря выхватывал из абсолютной темноты облупившиеся бетонные стены, ржавые рельсы, поросшие мхом и паутиной, и низкий, давящий потолок.

«Согласно старым картам, отсюда должно быть ответвление, — его голос был приглушенным, едва слышным в этом мертвенном пространстве. — Заброшенная ветка. О ней ходили легенды».

Аня, историк-любитель и мозговой центр команды, кивнула. Ее фонарь осветил старую, полустертую надпись на стене: «Осторожно. Запретная зона». Сарказм в ее голосе был едва уловим: «Легенды, Марк, это про „Потерянный вагон“ или „Призрачный экспресс“, который увозит людей в никуда».

Катя, самая молодая и безрассудная в группе, уже шагала вперед, ее рюкзак слегка позвякивал от снаряжения. «Вот и посмотрим, насколько они правдивы. Я здесь ради адреналина, а не ради сказок на ночь».

Олег, технический специалист, шел замыкающим, постоянно озираясь. Его нервозность была заразительна. «Помните ту историю, про группу, которая пропала в этом районе лет двадцать назад? Ни следа, ни поличного. Говорили, что их поглотила сама система метро».

Марк усмехнулся: «Олег, меньше слушай баек для туристов. Наша задача — задокументировать, сфотографировать. Никаких призраков».

Они миновали заваленный участок, протиснулись через узкий проход, и перед ними открылось нечто невероятное. Тоннель расширялся в огромное, похожее на собор, пространство, где воздух казался еще более плотным и неподвижным. В самом его центре, на давно заржавевших путях, стоял поезд.

Это был не просто старый поезд. Он был воплощением ветхости. Металл его обшивки покрывала глубокая, почти черная ржавчина, словно кровь, запекшаяся на веках. Некоторые окна были выбиты, другие затянуты плотной пленкой пыли и паутины. Однако, несмотря на абсолютное разрушение снаружи, от поезда исходила странная, почти магнетическая аура целостности. Он не выглядел брошенным — он выглядел ожидающим.

«Черт возьми, — выдохнула Катя, ее голос впервые лишился привычной бравады. — Это нечто».

Аня подошла ближе, медленно освещая фонарем каждый вагон. «Он слишком… стар. Я никогда не видела таких моделей. И почему он здесь? В тупике, в абсолютно забытой ветке».

Марк чувствовал, как по спине пробегает холодок, не связанный с низкой температурой тоннеля. Что-то в этом поезде было неправильным. Слишком тихо. Слишком неподвижно. Он поднял свой фотоаппарат, но рука дрогнула.

«Пойдемте посмотрим внутри, — предложила Катя, уже двигаясь к первой двери. — Может, там какие-то артефакты».

Олег отступил на шаг. «Я не уверен, Марк. Это… нехорошо. У меня плохое предчувствие».

«Олег, это просто старый поезд, — Марк пытался звучать уверенно, но сам чувствовал себя неуютно. — Ничего нам не угрожает. Мы просто посмотрим».

Дверь первого вагона оказалась приоткрыта. Марк осторожно потянул ее, и она со скрипом, похожим на стон, распахнулась. Внутри было темно, но свет фонарей выхватил удивительную картину. Интерьер вагона, в отличие от внешней обшивки, казался странно сохраненным. Ряды сидений, обтянутых выцветшим велюром, были целы. На полу не было мусора, лишь тонкий слой пыли.

И там были… пассажиры.

Они сидели на сиденьях, обращенные лицом к окнам или вперед, некоторые с опущенными головами. Их было около десяти в первом вагоне. Все они выглядели как обычные люди, но с одной жуткой особенностью: они были *абсолютно неподвижны*. Не просто спали или отдыхали — они были застывшими, как музейные экспонаты.

«Что за черт… — прошептала Катя. — Это манекены?»

Марк медленно двинулся вперед, его сердце стучало в груди как неистовый барабан. Он направил фонарь на ближайшего «пассажира» — мужчину в старом пальто и шляпе, державшего в руках сложенную газету. Кожа его была бледной, почти восковой, глаза закрыты. Сквозь пыль на его одежде Марк разглядел фасон, вышедший из моды десятилетия назад.

Аня, прикрыв рот рукой, подошла ближе к другому пассажиру — женщине в платье, похожем на модные наряды 50-х годов. «Это… люди, Марк. Я… я чувствую запах. Старого воздуха. И… чего-то еще. Чего-то неживого».

Олег стоял в дверном проеме, его фонарь дрожал в руке. «Мы должны уйти. Сейчас же».

В этот момент, с гулким лязгом, двери вагона за их спинами захлопнулись.

Звук был оглушительным в мертвенной тишине. Все четверо вздрогнули, обернулись. Двери были наглухо закрыты, словно их заперли изнутри. Марк рванулся к ним, пытаясь открыть. Ручка не поддавалась. Он ударил по металлу, но тот был неподвижен.

И тут, из глубины тоннеля, послышался низкий, глубокий гул. Поезд вздрогнул.

«Что происходит?!» — крикнула Катя, ее голос звенел от паники.

Поезд снова вздрогнул, сильнее. На этот раз — с характерным для трогающегося состава толчком. За ним последовал скрежет металла по металлу, гул, набиравший силу. Вагон начал медленно, почти неощутимо двигаться вперед.

«Остановите его! — закричал Олег, мечась по вагону, пытаясь найти хоть какой-то рычаг, кнопку экстренной остановки. — Мы должны выбраться!»

Но не было ни рычагов, ни кнопок. Только ряды безмолвных пассажиров, которые теперь, казалось… изменились.

Марк посмотрел на мужчину в шляпе. Его глаза были все еще закрыты. Но на мгновение ему показалось, что кожа стала менее восковой, а на губах проступила тонкая, едва заметная синева. Он снова взглянул на женщину в платье. Один из ее глаз был теперь чуть-чуть приоткрыт, и оттуда, из полумрака глазницы, смотрела глубокая, черная пустота.

Поезд набирал скорость. Мрак за окнами превратился в сплошное, размытое пятно. Но это был не привычный тоннель метро. Стены начали искажаться, линии расплывались, бетонные блоки плыли, превращаясь в нечто неописуемое — вязкое, пульсирующее, цвета грязи и крови.

«Это не тоннель — прошептала Аня, ее глаза широко распахнулись от ужаса. — Это не тоннель!»

На потолке вагона появились пятна, похожие на ржавчину, но они начали шевелиться, медленно увеличиваясь в размерах, словно живые организмы. Свет их фонарей, который раньше был ярким и четким, теперь казался тусклым, поглощаемым этой искаженной реальностью.

И тогда пассажиры начали двигаться.

Первым был мужчина в шляпе. Его голова медленно, почти незаметно, повернулась. Глаза открылись. Они были не пустыми, не безжизненными, а полными глубокой, невыносимой тоски, смешанной с чем-то хищным. В его взгляде читалась бездна потерянного времени, тысячелетий одиночества.

«Вы… пришли, — прохрипел он голосом, похожим на скрежет ржавых шестеренок. — Наконец-то».

Олег закричал. Его нервы сдали окончательно. Он попытался выбить окно, но стекло было прочным, как сталь. Паника захлестнула его.

«Что вы такое?! — Марк выхватил из рюкзака монтировку, инстинктивно пытаясь защититься. — Куда мы едем?»

Женщина в платье медленно подняла руку, ее пальцы, тонкие и бледные, указывали на них. «В никуда». Ее голос был слабым, как шелест сухих листьев, но каждое слово пронзало воздух, наполняя его леденящим ужасом. «Мы… застряли. Здесь. Давно».

Другие пассажиры тоже начали шевелиться. Их движения были замедленными, неуклюжими, как у сломанных кукол. Но их взгляды, полные странной, древней скорби и невыносимого голода, были прикованы к живым.

«Они… — Аня сделала шаг назад, ее глаза были полны ужаса. — Они — те, кто пропал. Все, кто когда-либо заходил в этот поезд. Но они не умерли… они застряли между мирами».

Вагон дернулся, и Катя, потеряв равновесие, упала на пол. В ту же секунду к ней потянулась одна из фигур — молодой парень в одежде 80-х, его глаза были полностью белыми. Его рука, похожая на корявый сук, схватила ее за лодыжку.

Катя взвизгнула от ужаса. «Отпусти меня! Отпусти!»

Марк рванулся вперед, ударив монтировкой по руке белого парня. Тот отдернул ее с шипением, похожим на звук сдуваемого шара. Кожа на его руке, там, где пришелся удар, треснула, обнажив под ней такую же бледную, но уже гниющую плоть.

«Они не мертвы, но и не живы! — кричала Аня, отступая к Марку.

Гул поезда усилился. Катя поднялась, ее лицо было бледным. «Что нам делать?! Мы должны остановить его!»

Олег, весь дрожащий, указал на конец вагона. «Там… там, должно быть, машинное отделение. Или что-то, что его запускает. Если мы доберемся туда, мы сможем его остановить!»

Это была слабая надежда, но единственная. Марк кивнул. «Хорошо. Держаться вместе. Ничего не трогать. Идём».

Они двинулись по проходу между рядами пассажиров. Каждая фигура провожала их пустым, но пронзительным взглядом. Воздух становился все тяжелее, наэлектризованным, словно перед грозой. Окна показывали теперь не просто искаженное пространство, а калейдоскоп ужаса: мелькающие лица, фрагменты разрушенных городов, гигантские, извивающиеся тени.

Они прошли во второй вагон. Здесь было еще больше пассажиров. Некоторые из них сидели, другие стояли, как бы приготовившись к выходу. Были и дети. Бледные, с пустыми глазами, они напоминали сломанные куклы. Один мальчик, одетый в короткие штанишки и рубашку начала прошлого века, поднял голову и посмотрел на них. Из его рта, медленно, с трудом, вырвалось единственное слово, пропитанное невероятной тоской: «Мама…»

Олег не выдержал. Он отшатнулся, его фонарь выскользнул из рук и покатился по полу, погаснув. В этот момент, словно по сигналу, несколько фигур потянулись к нему. Их движения были уже быстрее, более скоординированными.

«Олег, нет!» — закричал Марк, но было поздно.

Пассажиры окружили Олега. Он закричал, пытаясь отбиться, но их руки, бледные и холодные, цеплялись за его одежду, за кожу. Марк видел, как его тело начинает неестественно выгибаться. Его крики быстро сменились на хрипы, а затем на бульканье. Лицо Олега покрылось пятнами, похожими на те, что были на потолке вагона. Он начал растворяться, его плоть превращалась в тусклую, мерцающую массу, которая затем медленно впитывалась в фигуры вокруг него, словно они были голодными губками.

Это было не убийство. Это было… поглощение.

Ужас парализовал Катю и Аню. Марк, стиснув зубы, потянул их за собой. «Быстрее! Бежим!»

Они прорывались сквозь вагон, отталкивая застывшие фигуры, которые теперь были более активными, чем когда-либо. Руки тянулись к ним, пытаясь схватить. Их глаза горели голодным, отчаявшимся огнем.

Наконец, они добрались до двери третьего вагона. Она оказалась заперта.

«Назад! Нет выхода!» — прошептала Аня, ее голос дрожал.

Но Марк заметил, что эта дверь отличалась. Она была толще, тяжелее, с огромным, почти корабельным штурвалом посередине. «Это должно быть оно! Помогите мне!»

Втроем они навалились на штурвал, пытаясь повернуть его. Он был ржавым, заедало. За их спинами пассажиры первого и второго вагонов начали собираться, формируя единую, пульсирующую массу. В центре этой массы Марку показалось, что он видит лицо Олега, искаженное болью и отчаянием, прежде чем оно растворилось, став частью этого ужасного коллектива.

«Они хотят, чтобы мы стали частью их! — крикнула Аня, надрывая голос. — Это их способ существовать! Поезд их ловит, а они ассимилируют других, чтобы поддерживать себя!»

Со скрежетом, похожим на стон умирающего титана, штурвал поддался. Дверь со вздохом распахнулась, открыв нечто, что отдаленно напоминало машинное отделение. Здесь не было привычных панелей управления или двигателей. Вместо этого в центре комнаты пульсировал огромный, светящийся шар из ржавого металла и переплетенных проводов, испускающий низкий, болезненный гул. От него исходило странное, почти осязаемое чувство древней энергии и отчаяния. Это было сердце поезда.

«Что это?!» — Катя указала на шар. Он светился тусклым красным светом, пульсируя в ритме, похожем на бьющееся сердце.

«Это оно — сказала Аня, ее голос был полон отвращения. — Это то, что удерживает их. Что-то, что питает собой этот поезд и это пространство. Оно хочет выбраться. И оно использует нас, чтобы прорваться».

Марк почувствовал, как сама реальность вокруг них искажается. Стены машинного отделения плыли, обнажая под собой картины из прошлого — фрагменты городских улиц, лица людей, смех, плач, а затем снова возвращались к ржавому металлу. Это была агония пространства, которое пыталось вспомнить себя.

К ним приближались пассажиры. Их движения стали быстрыми, почти рывковыми. Их бледные лица были искажены жаждой. Глаза горели нечеловеческим огнем. Они были уже не просто эхом, а физическим проявлением чего-то, что хотело их поглотить.

«Мы должны его уничтожить! — крикнул Марк, поднимая монтировку. — Или хотя бы отключить!»

Аня заметила толстый кабель, уходящий от пульсирующего шара в пол. «Попробуй перерезать его! Это может быть основной провод питания!»

Марк замахнулся монтировкой. Удар был сильным, но кабель был невероятно прочным. Только треск разнесся по комнате, и кабель лишь слегка погнулся.

«Слишком толстый!» — выдохнул он.

Пассажиры были уже совсем близко. Их холодные руки потянулись к ним. Катя попыталась отбиться, но одна из фигур схватила ее за волосы, пытаясь оттянуть назад.

«Оторви провод, Катя! — крикнул Марк, отбиваясь от других фигур. — Рви! Или мы все останемся здесь!»

Катя, в диком отчаянии, схватилась за провод, который Марк пытался перерезать. Ее пальцы, несмотря на шок, каким-то образом нашли трещину, сделанную монтировкой. Она потянула. Раз. Второй. Провод был крепким, как стальной трос. Но ее чистая, животная паника дала ей нечеловеческую силу.

С громким треском, искрами и воплем, похожим на боль тысяч голосов, кабель оторвался от шара.

В ту же секунду пульсирующий шар замерцал. Красный свет начал угасать, сменяясь тусклым, синим. Поезд затрясся, но это была уже не езда, а конвульсия. Вокруг них раздались глухие, протяжные стоны.

Пассажиры замерли. Их движения стали снова замедленными, а затем они просто… остановились. Их глаза, еще секунду назад горящие жаждой, потухли, снова превратившись в пустые глазницы.

Свет в машинном отделении тоже начал гаснуть, погружая их в полумрак. Поезд замер. Абсолютная тишина воцарилась в вагоне, еще более жуткая, чем грохот и вопли.

Марк, Катя и Аня стояли, тяжело дыша, покрытые потом и пылью. Они остались одни. Среди застывших, мертвенно-бледных фигур.

«Мы… мы сделали это?» — прошептала Катя, ее голос был полон недоверия.

Аня медленно подошла к окну. За ним снова был мрак. Но это был уже другой мрак. Не пульсирующий, не искаженный. Просто темнота тоннеля.

Поезд был неподвижен. Марк подошел к двери вагона, которая до этого не поддавалась. Он потянул. С легким щелчком она открылась, словно никогда и не была заперта.

За дверью был тот самый тоннель, в который они вошли. Старый, заброшенный, с ржавыми рельсами и облупившимися стенами. Тот самый, откуда они вошли в это проклятое место. Но в воздухе все еще витал запах озона, чего-то горелого и невыразимой тоски.

Они вышли из поезда. Оглянулись. Поезд стоял, все такой же ржавый и древний. Пассажиры сидели внутри, неподвижные, их глаза снова были закрыты. Никаких следов Олега. Лишь пустота.

Спустя час они выбрались на поверхность, в прохладный ночной воздух, который казался самым чистым, самым прекрасным, что они когда-либо вдыхали. Они были грязными, исцарапанными, психологически разбитыми.

Марк посмотрел на Аню и Катю. В их глазах застыл невыразимый ужас. Ужас, который никогда не пройдет. Они пережили нечто, что выходило за рамки человеческого понимания.

«Что это было?» — прошептала Катя, глядя на темнеющее небо.

Аня обняла себя руками. «Это дорога в ад. Путь между жизнью и смертью. И поезд был порталом. Он не просто вез, он собирал. Он использовал людей, их тела и души чтобы существовать».

«А что с нами?» — спросил Марк. Он чувствовал странную тяжесть в груди, не физическую. Словно часть его души осталась там, в поезде.

Аня посмотрела на него, ее взгляд был пронзительным. «Мы выбрались. Но… я не уверена, что мы полностью вернулись».

И она была права. В последующие месяцы их преследовали кошмары, звуки и запахи. Их кожа казалась бледнее, чем прежде, глаза смотрели на мир с новой, глубокой усталостью. Они часто чувствовали необъяснимый холод, даже в самые теплые дни.

Иногда, в толпе, Марку казалось, что он видит лицо Олега. Или кого-то из тех пассажиров, с их пустыми, но полными тоски глазами. Он слышал далекий, приглушенный гул поезда, который, казалось, все еще двигался где-то в глубинах земли, ожидая новых путников.

Они выбрались из поезда. Но поезд, кажется, выбрался из них. И теперь он всегда был где-то рядом, пульсируя в тенях их памяти, ожидая своего следующего рейса. Последнего рейса для тех, кто осмелится сесть в него.

Охотник

Тень лежала на земле, извиваясь, будто пойманный зверь, и Калеб, высокий и жилистый, навис над ней. Его клинок, потемневший от крови сотен тварей, блеснул в призрачном свете единственной луны. Чудовище, порождение теней, шипело, изрыгая зловоние и проклятия, слова, что жгли слух и разум. Калеб не слушал. Он видел лишь очертания ребенка, что чудились в извивающейся мгле, и боль, которую эта тварь принесла. Удар. Крик. И тишина, разорванная лишь капающей кровью.

В Хмуром Логе, как и в сотнях других поселений Срединных Земель, имя Калеба произносили с ужасом и благоговением. «Мясник из Северных Земель», — шептали крестьяне, когда его фигура возникала на горизонте. Он был воплощением отчаянной меры, живой легендой, что вырезала монстров там, где другие лишь молились. Его плащ, сшитый из шкур истребленных чудовищ, был изношен, а лицо, изрезанное шрамами, казалось высеченным из камня. Глаза, впрочем, выдавали его — в них жили тени всего, что он видел, и горечь всех потерь, которые он перенес.

Семь лет назад, в поединке с Моркотом — тварью из чистой скверны, что пожирала души и сводила с ума, — Калеб получил рану, которая навсегда изменила его. Не просто физическую. Когти Моркота были пропитаны ядом, что не убивал, но искажал. Тогда Калеб лишь отмахнулся, считая это обычным заражением, последним проклятием умирающего зверя. Он выжил, и Моркот пал, но его последняя ядовитая слюна оставила метку.

Первые изменения были едва заметны. Кожа стала грубее, менее чувствительной к боли и холоду. Зрение обострилось в темноте, а слух улавливал шепот ветра за версту. Калеб списывал это на годы охоты, на привыкание тела к суровым условиям. Но затем началось то, что нельзя было объяснить.

Однажды, потроша очередного Бродягу — хищника, что нападал на скот, — Калеб почувствовал странный, отвратительный голод. Не просто голод после долгой охоты, а что-то первобытное, тягу к сырому мясу, к еще теплой крови. Он отдернул руку, его желудок свело спазмом от отвращения и ужаса. Но

желание не уходило. Оно шептало в самых темных уголках его разума.

Через месяц его клыки, прежде лишь чуть заостренные, теперь вытягивались, угрожающе выступая из десен. Каждый прием пищи становился пыткой, каждый укус — напоминанием о чудовище, что ждало внутри. Его глаза, когда-то глубокие и карие, начали светиться тусклым, янтарным светом в темноте, а зрачки иногда принимали вертикальную форму, как у зверя.

Страх стал его постоянным спутником. Каждое утро он подолгу изучал свое отражение в мутной воде колодца, ища новые признаки, новую мерзость. Он знал, что превращается. И он знал, что когда-то станет тем, на кого он охотился всю свою жизнь.

«Проклятие Моркота, — прошептал Варг, старый алхимик, чьи глаза были мутны от паров трав и древних знаний, живший на краю гиблых топей. — Он не просто умер, Калеб. Он оставил тебе часть себя. Его кровь теперь течет в твоих венах, его разум нашептывает тебе. Это не болезнь. Это слияние».

Варг, единственный, кому Калеб осмелился довериться, покачал головой. Его хибара, что сама казалась частью разлагающегося ландшафта, была набита древними фолиантами и странными артефактами. Он был последней надеждой.

«Лекарства нет, — голос Варга был сухим, как осенний лист. — Есть лишь способы замедлить. Травы, что успокаивают кровь. Заклинания, что удерживают разум. Но зверь внутри тебя не спит. Он растет. И чем больше ты будешь использовать свою новую силу, тем быстрее он поглотит тебя».

Калеб взглянул на свои ладони. Кожа на них стала толстой, почти чешуйчатой, а ногти — твердыми, острыми когтями. Его сила росла с каждым днем, превосходя человеческие пределы. Он мог проломить череп волка одним ударом, перепрыгнуть через повозку с места. Его чувства обострились до невыносимости. Он слышал, как грызуны грызут дерево за стеной, чувствовал запах страха в людях, проходивших мимо.

Иногда, особенно когда голод достигал пика, он видел мир в красных, горячечных тонах. Образы охоты, разрывания плоти, безудержного насилия мелькали перед

глазами. Он просыпался в холодном поту, сжимая кулаки, чтобы не выпустить когти, не наброситься на то, что казалось ему добычей.

Конфликт терзал его. Он был охотником. Его цель — защищать невинных. Теперь он сам мог стать их палачом. В его голове постоянно звучала одна мысль: если он потеряет контроль, он покончит с собой. У него был припасен особый кинжал, освященный в храме, лезвие, способное ранить даже демона.

Но мир не ждал. Чудовища не исчезали.

Зимой пришло известие из деревни Ветреный Перевал. Что-то огромное, темное, оставляющее за собой лишь разорванные тела и пустые дома, нападало каждую ночь. Никто не выживал, чтобы рассказать. Страх был осязаем даже на расстоянии.

Калеб отправился туда, несмотря на растущий ужас внутри себя. Каждый шаг отзывался в нем звериным предвкушением. Зверь внутри шептал: «Иди. Там добыча. Там кровь».

Он прибыл в Ветреный Перевал под покровом густого тумана. Немногие оставшиеся жители были бледны от страха. Они смотрели на Калеба, как на призрака — с надеждой, смешанной с отвращением. Один взгляд на его заострившиеся черты, на тени под глазами, на его молчаливую угрюмость — и они отводили взор.

«Тварь… она огромна,» — прошептал староста, дрожа, — «она приходит из леса… ночью».

Калеб провел ночь, выслеживая. Он нашел следы. Отпечатки лап размером с голову ребенка, глубоко впечатанные в промерзшую землю. Зловоние. Ощущение древней, концентрированной злобы. Это было не просто животное. Это был воплощенный кошмар.

Наконец, он обнаружил ее логово. Глубокую пещеру, из которой веяло смертным холодом. У входа лежали обглоданные кости. Люди.

Зверь внутри Калеба зарычал. Это был не голод, а ярость. Ярость, направленная на чудовище. Парадокс. Он чувствовал, как его собственное тело меняется, готовясь к битве. Мышцы наливались силой, кожа становилась непроницаемой.

Он вошел в пещеру. Тварь ждала. Это был не Моркот, но что-то похожее — хищник из теней, ростом с вола, с десятком острых лап и челюстями, способными перекусить камень. Он назвал ее Затмением.

Битва была жестокой. Калеб двигался быстрее, чем когда-либо. Он уклонялся от когтей, рубил клинком. Но Затмение было сильным, а его шкура — почти неуязвимой. Один из ударов твари отбросил Калеба к стене. Он почувствовал, как треснуло ребро. Боль была острой, но зверь внутри притуплял ее. Вместо боли — ярость.

Он зарычал — низким, горловым звуком, что принадлежал не человеку. Его глаза вспыхнули ярким янтарным пламенем. Он почувствовал, как его тело искажается, как вытягиваются конечности, как пальцы превращаются в когти. Голод, жгучий и всепоглощающий, смешивался с жаждой крови. Он едва сдерживался, чтобы не наброситься, не разорвать Затмение на части голыми руками, забыв о клинке.

В этот момент, когда его сознание балансировало на грани, он увидел лица. Лица крестьян из Ветреного Перевала. Лица детей, которых он поклялся защищать. И лицо Моркота, проклявшего его.

Нет. Не так. Не сегодня.

Калеб собрал остатки своей человечности, своей воли. Он направил свою ярость. Зверь внутри хотел крови, и Калеб дал ему ее, но по своим правилам. Он использовал свою нечеловеческую силу, чтобы нанести удар, на который ни один человек не был бы способен. Он схватил Затмение за лапу, сломав кость одним движением. Чудовище взвыло.

Затем, когда оно было отвлечено, Калеб рванул вперед. Клинок вошел глубоко в единственное уязвимое место — бьющееся сердце на груди твари. Затмение задергалось, его конечности били по стенам пещеры. Калеб держал клинок, пока жизнь не покинула тварь.

Когда все было кончено, Калеб упал на колени, тяжело дыша. Его тело болело, но не так, как раньше. Кости сами срастались, раны затягивались. И над всем этим стоял всепоглощающий голод. Голод, который не утолить хлебом. Он смотрел на труп Затмения, и часть его, та, что была зверем, хотела разорвать его, поживиться.

Он поднялся. Его тело дрожало. Он был монстром. Он использовал силу монстра, чтобы убить монстра.

С тех пор Калеб не вернулся в Хмурый Лог. Он стал бродить по самым темным, самым забытым уголкам мира. Его внешность изменилась необратимо: кожа стала серой и грубой, тело покрылось жесткой щетиной, а черты лица заострились, придавая ему звериный вид. Он научился контролировать свои инстинкты, но это была постоянная, изматывающая борьба.

Ночью, когда луны не было видно, он был почти невидим. Он охотился на тех, кто прятался в тенях, тех, кто пожирал невинных. Он больше не был «Мясником из Северных Земель». Он стал чем-то иным. Чем-то, что балансировало на грани между светом и тьмой, между человеком и чудовищем.

Иногда, когда он проходил мимо поселений, он слышал шепот. «Тень из Топей», — говорили о нем. «Новый демон, что пожирает старых».

Он был изгоем вдвойне. Отвергнутый человечеством за его природу, но презираемый чудовищами за его человечность. Калеб знал, что однажды зверь может взять верх. Возможно, он даже приветствовал эту мысль. Потому что, став полным чудовищем, он мог бы стать еще более эффективным оружием против той скверны,

что охватила мир.

Но до тех пор он цеплялся за последние крохи своей души. За память о лицах, которые он спас. За клятву, которую он дал. И каждый удар его клинка, теперь еще более смертоносного, был напоминанием не только о его проклятии, но и о его последней, отчаянной борьбе за свою человечность, за мир, который он все еще надеялся защитить, пусть и становясь частью его мрака. Он был монстром, охотящимся на монстров, чтобы не дать миру превратиться в нечто худшее, чем он сам. И это было его последнее, ужасное искупление.

Игрушки

Скрип старых петель разнесся эхом по опустевшему двору, когда тяжелые ворота из кованого железа распахнулись, впуская серый фургон и две легковушки. Майский ветер, еще не успевший согреться, пронесся по пыльной дорожке, шелестя сухими листьями, собравшимися у покосившегося крыльца. Над входом висела полустертая табличка: «Приют для Детей «Улыбка». Слишком иронично.

Аня, крепкая молодая женщина с цепким взглядом, первой выбралась из фургона, отряхивая пыль с джинсов. Она была координатором этого волонтерского отряда, ее задачей было организовать процесс подготовки заброшенного приюта к сносу. Здание, некогда светлое и полное детских голосов, теперь стояло, как призрак прошлого, с выбитыми окнами и облупившейся краской. В нем не жили уже больше сорока лет, и теперь город решил, что пришло время стереть это пятно с карты.

Следом за ней вылезли остальные:

Марк — высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с бритой головой и практичным подходом ко всему. Он был строителем, вызвавшимся помочь с оценкой состояния несущих конструкций. Скептик до мозга костей.

Лиза — юная студентка, полная энтузиазма, но слегка наивная. Она приехала «помогать», но, кажется, больше хотела приключений.

Олег — молчаливый мужчина неопределенного возраста, держался в тени, его глаза постоянно блуждали, будто он что-то искал или кого-то избегал. В его движениях чувствовалась какая-то внутренняя боль.

И Кирилл — душа компании, вечный шутник, который, казалось, не мог находиться в серьезной обстановке и пяти минут.

«Что ж, добро пожаловать в дом с привидениями», — попытался пошутить Кирилл, но его голос прозвучал неуверенно.

«Давай без этого, Кирилл, — осадила его Аня. — У нас тут работы на неделю, а не цирк».

Марк, доставая планшет, сухо заметил: «Главное, чтобы крыша не рухнула нам на головы раньше, чем экскаватор приедет».

Войдя внутрь, они оказались в царстве полумрака и запаха плесени, смешанного с чем-то неуловимо сладким — запахом старых детских воспоминаний, застрявших в воздухе. Вездесущая пыль покрывала все толстым слоем, как саван. В холле валялись обломки мебели, а на стенах проступали темные пятна от влаги, напоминающие силуэты.

«Ладно, разберемся поэтапно, — скомандовала Аня. — Марк, ты с Кириллом идете наверх, осматриваете этажи, проверяете целостность полов. Олег, Лиза, вы со мной. Мы начнем с первого этажа, попробуем хотя бы мусор расчистить».

Работа началась. Скрип рассохшихся досок, звон разбитого стекла под ногами, шорох старых занавесок, колыхающихся от сквозняка. Ничего необычного, просто старое, заброшенное здание.

Первое, что почувствовала Лиза, был холод. Не просто сырой холод старого дома, а резкое, пронизывающее ощущение, будто кто-то прошел сквозь нее. Она отставила в сторону развалившийся стул и потерла плечи.

«Ань, тебе не кажется, что здесь прям очень холодно?» — спросила она.

Аня, стаскивающая со стены остатки детских рисунков, обернулась: «Ну, конечно, Лиза, отопления тут нет со времен Царя Гороха. Замерзнуть не дадим, чай из термоса согреет».

Через несколько минут Лиза остановилась снова. Ей послышалось. Очень тихое, едва различимое хихиканье. Как будто кто-то прятался в соседней комнате.

«Вы слышали?» — прошептала она.

Олег, молчавший до этого, поднял голову и медленно покачал ею. Его глаза были напряжены.

Аня прислушалась. Тишина. Только скрип досок от их собственных движений. «Что-то показалось, Лиза? Нервы?»

Лиза пожала плечами: «Может быть». Но ощущение, что за ней наблюдают, не покидало ее.

Тем временем на втором этаже Марк и Кирилл методично обходили комнаты.

«Ну и дыра, — хмыкнул Кирилл, пиная ногой оторванный кусок плинтуса. — Представляю, как тут детям было „весело“.»

«Не представляю, — отрезал Марк, записывая что-то в планшет. — Но вряд ли радужно. Гнилое место. И доски тут, кажется, не в лучшем состоянии».

В одной из комнат, видимо, бывшей спальне, Марк обнаружил развалившуюся детскую кроватку. Рядом с ней, чудом уцелевшая, лежала потрепанная тряпичная кукла без одного глаза. Он брезгливо пнул ее ногой.

Внезапно раздался отчетливый, мелодичный звук — как будто кто-то нажал клавишу старого пианино.

«Ты это слышал?» — напрягся Кирилл.

Марк огляделся. «Откуда? Тут же нет пианино!»

Звук повторился. Теперь уже несколько нот, складывающихся в отрывок из детской песенки. Мелодия была старой, знакомой, но здесь, в этом мертвенном пространстве, она звучала до тошноты зловеще.

«Ладно, это уже странно, — пробормотал Марк, его скептицизм слегка пошатнулся. — Пойдем, посмотрим».

Они осторожно двинулись в сторону звука, который, казалось, исходил из дальней части коридора, где располагалась бывшая игровая комната. Дверь в нее была приоткрыта, и из щели пробивался еле заметный свет. Когда они подошли ближе, мелодия прекратилась.

Кирилл осторожно толкнул дверь. Внутри все было завалено сломанными игрушками, кубиками, обрывками книжек. В центре комнаты стоял маленький, деревянный стульчик, на котором сидел плюшевый мишка. Его стеклянный глаз блеснул в полумраке. Ничего необычного, кроме того, что этот мишка определенно *не мог* быть здесь пять минут назад. Марк был уверен, что, проходя мимо, он видел его в углу, наполовину засыпанного мусором.

«Ты видел этого мишку?» — спросил Марк, указывая пальцем.

Кирилл побледнел. «Он точно был в углу. И уж точно не сидел на стуле, как будто ждал нас».

В этот момент из-за кучи обломков раздался тихий, почти беззвучный шепот.

*«Вы… слишком… старые… для… игр…»*

Марк и Кирилл переглянулись, их лица исказились от страха. Марк, пытаясь сохранить самообладание, выхватил фонарик и резко посветил в угол. Ничего. Только пыль и тени.

«Кажется, мы слишком долго на солнце, — Марк пытался шутить, но его голос дрогнул. — Пойдем, доложим Ане».

Вернувшись на первый этаж, они обнаружили Аню, Лизу и Олега в столовой. Олег сидел на полу, прислонившись к стене, его лицо было землисто-серым.

«Что случилось?» — спросила Аня, видя их бледные лица.

«Здесь… здесь что-то есть», — выдавил Кирилл, его обычная бравада полностью исчезла.

Марк, уже немного придя в себя, рассказал про пианино и мишку.

Лиза, услышав это, кивнула: «Я тоже слышала! Хихиканье! И холодно было…»

Аня скептически подняла бровь. «Ребята, это старое здание. Ветер, скрипы. А мишку кто-то из детей мог переложить, когда играл здесь в последний раз. А Олег, что с тобой?»

Олег медленно поднял глаза на Аню. «Мне… мне послышалось. Детский голос. Он спросил… „Почему ты оставил его?“»

В комнате повисла тяжелая тишина.

«Оставил кого?» — осторожно спросила Аня.

Олег стиснул зубы. «Я… не знаю. Может, тоже нервы». Но по его глазам было ясно, что он знал. И это знание причиняло ему боль.

Аня, хоть и пыталась рационализировать, почувствовала мурашки по коже. Похоже, это место не было обычным заброшенным зданием.

Они решили держаться вместе. Наступил вечер, и темнота окутала приют, делая его еще более зловещим. Команда собралась в одной из комнат первого этажа, которая, казалось, была самой «целой», забаррикадировав дверь. Горели фонарики, освещая потрескавшиеся стены.

«Может, уедем?» — робко предложила Лиза.

«И бросим все? Нет, — решительно сказала Аня. — Завтра с утра доделаем, что успеем, и вернемся вечером. На ночь тут никто не остается. Это было наше изначальное условие».

Марк согласился: «Согласен. Надо все осмотреть, чтобы завтра не было сюрпризов. Просто будем осторожнее».

Но сюрпризы уже начались. Из темноты коридора донеслось тихое, жалобное поскуливание, как будто плакал брошенный щенок. Лиза вздрогнула.

«Там что, собака?» — прошептала она.

Поскуливание стало громче, переходя в детский плач. И это был не просто плач. Он был наполнен такой безутешной болью, такой чистой, детской тоской, что у всех сжалось сердце.

Плач звучал совсем рядом, будто ребенок находился прямо за дверью.

Кирилл, хоть и был напуган, не смог сдержать порыва. «Надо посмотреть! Может, там и правда ребенок…»

«Сидеть! — резко приказала Аня. — Это не ребенок!» Она чувствовала, как злоба и отчаяние пропитывают этот плач, делая его неестественным.

Плач внезапно оборвался. Вместо него раздалось отчетливое: *«Мама?«* — произнесенное детским, дрожащим голоском.

Затем последовал шепот. Множество голосов, накладывающихся друг на друга, еле слышные, но отчетливо различимые:

«Нам… грустно…»

«Нам… страшно…»

«Мы… хотим… играть…»*

Внезапно дверь, которую они забаррикадировали, с громким скрипом распахнулась внутрь. Все вскочили. В дверном проеме ничего не было, только чернота коридора. Но по полу катились несколько детских мячиков. Они остановились прямо у их ног. Красные, синие, желтые. Пыльные и потрепанные. Игрушки.

«Что это за хрень?» — выдохнул Кирилл, отступая.

Один из мячиков — красный — медленно покатился обратно в коридор. За ним последовал синий. И желтый. Как будто кто-то невидимый катил их, приглашая следовать за собой.

«Идите… к нам…» — прошептали голоса.

«У нас… есть секрет…»

Марк, пытаясь восстановить контроль, поднял руку: «Никто никуда не идет! Это какая-то чушь, галлюцинации!»

Но в этот момент раздался громкий, оглушительный удар. Как будто что-то тяжелое упало на втором этаже. За ним последовал скрежет и звон разбитого стекла.

«Марк, Кирилл! Это над вами! — крикнула Аня. — Что вы там проверяли?»

Марк выругался. «Кажется, провалился пол!»

Они поняли, что оставаться внизу небезопасно. Наверху могло рухнуть что угодно. Нужно было выбираться.

Но когда они попытались выйти через главную дверь, ведущую на улицу, обнаружили, что она заперта. Намертво.

«Что за чертовщина?!» — Марк дернул ручку. Бесполезно.

«Нет… нет…» — прошептали голоса. «Вы… еще… не… наигрались…»

Паника начала охватывать команду. Двери, которые они оставляли открытыми, захлопывались. Свет фонариков начал мигать, а затем и вовсе гаснуть, оставляя их в полумраке, освещенном лишь редкими лучами луны, пробивающимися через пыльные окна.

Внезапно Лиза вскрикнула. В ее волосы что-то вцепилось. Она попыталась отбиться, но невидимые пальцы тянули ее назад, к темному углу.

«Помогите!» — закричала она, задыхаясь.

Аня бросилась к ней. Когда она схватила Лизу за руку, почувствовала резкий холод. Лизу что-то сильно дернуло.

«Держись!» — Аня вцепилась в ее руку.

Голоса зашептали прямо у уха Лизы: «Ты смеялась… над тем мальчиком… в школе… когда он плакал… тебе было весело…»

Лиза задрожала, ее глаза наполнились ужасом. «Нет! Я не… я не хотела!»

«Отпустите ее!» — крикнула Аня, пытаясь вырвать Лизу. Но что-то невидимое тянуло с невероятной силой.

Марк и Олег тоже подключились, тяня Лизу к себе. Наконец, после нескольких секунд отчаянной борьбы, Лиза вырвалась, упав на пол. На ее шее остались красные полосы, будто следы от маленьких детских пальцев.

«Они… они реальные!» — прохрипела Лиза, прижимаясь к Ане. «Они знают…»

«Мы должны убираться отсюда! Сейчас же!» — Марк был бледен, его рациональное мышление дало трещину.

«Куда… вы… пойдете…?» — прошептали голоса. *«Игра… только… началась…»

Из коридора раздался новый звук. Нежный, но жуткий. Тихая, скрипучая мелодия старой музыкальной шкатулки. Затем послышался топот. Маленькие детские ножки бежали по полу. Сначала один топот, потом два, три… Множество детских ножек. Они бежали к ним.

«Вверх!» — крикнула Аня. — «Через чердак, может быть, там есть выход!»

Они бросились к лестнице, ведущей на второй этаж. За ними, по полу, быстро перекатывались те самые мячики, преграждая путь. Марк отпихивал их ногами.

Добравшись до второго этажа, они обнаружили, что коридор изменился. Кучи мусора, которые были там раньше, теперь образовали лабиринт. Повсюду валялись куклы без глаз, мишки с оторванными лапами, разбитые машинки. Игрушки.

«Мы… идём искать…» — прошептали голоса. «Кто не спрятался… тот проиграл…»

Кирилл, запаниковав, бросился в одну из комнат. «Там окно! Может быть, я смогу выпрыгнуть!»

«Нет, Кирилл, стой!» — крикнула Аня, но было поздно.

Он влетел в комнату, и дверь за ним захлопнулась с такой силой, что вздрогнули стены. Изнутри послышался крик.

*«Ах… вот… и… наш… шутник…«* — промурлыкали голоса. *«Тебе… было… весело… когда… другие… страдали…»*

Раздался звук ломающегося дерева, затем что-то тяжелое упало. Крик Кирилла оборвался.

«Не смешно… правда…?» — хихикнули голоса.

Остальные трое — Аня, Марк и Олег — стояли, прижавшись друг к другу, обезумевшие от ужаса.

«Они… они убили его», — прошептала Лиза, дрожа.

Марк, лицо которого было искажено гневом и страхом, поднял тяжелый обломок балки. «Я не дам им нас достать!»

*«Ты… сильный… да…?«* — голоса обступили Марка. *«Ты… всегда… думал… что… умнее… всех… Почему… ты… не… помог… своему… брату… когда… он… попросил… у… тебя… денег… на… операцию… А… сказал… что… он… сам… виноват… в… своих… проблемах…»*

Глаза Марка расширились. Он пошатнулся. «Откуда… откуда вы…»

Из темноты что-то невидимое ударило его по руке. Балка вылетела из рук. Затем последовал удар по ногам. Марк упал, пытаясь подняться. И тут же сотни невидимых рук принялись его избивать. Звучали звонкие шлепки, удары, как будто его хлестали ремнями. Марк захрипел, корчась на полу.

«Мы… знаем… все…» — прошептали голоса. «Все… ваше… равнодушие… вашу… гордыню…»

Аня схватила Лизу за руку. «Бежим! Через чердак!»

Они бросились дальше по коридору, оставляя Марка, который уже не двигался, в окружении невидимых мучителей.

Наконец, они нашли лестницу на чердак. Она была шаткой, полуразрушенной. Олег полез первым, помогая Лизе. Аня замыкала, пытаясь отбиться от летящих в нее мелких предметов.

Они поднялись на чердак. Это было огромное, пыльное пространство под самой крышей, заполненное старым хламом. Посреди чердака стоял манекен, одетый в грязное детское платьице, его глаза из пуговиц смотрели прямо на них.

Повсюду были разбросаны сотни детских рисунков. Все они были нарисованы черными и серыми тонами. Дети со слезами на глазах, взрослые с жестокими лицами, темные, замкнутые комнаты. Игрушки. Разбитые.

«Теперь… наша… очередь… играть…» — раздались голоса, но теперь они звучали из самого воздуха, отовсюду. Громче, четче. Это был хор детских голосов, наполненных чистой, незамутненной злобой.

В центре чердака закружился вихрь пыли и мусора. Манекен в детском платьице медленно повернул голову.

«Ты… Олег… ты… видел… как… его… били… за… то… что… он… украл… булку… И… не… сказал… ничего… Боялся…»

Олег рухнул на колени, закрыв лицо руками. «Нет… я… я был маленьким… я не мог…»

Но голоса были неумолимы. «Мог… мог… но… выбрал… свой… страх… А… он… умер… от… побоев…»

Манекен медленно потянулся к Олегу. На его пуговичных глазах, казалось, выступили слезы, но это были кровавые слезы.

«Олег, нет!» — крикнула Аня, бросаясь к нему.

Но было поздно. Невидимые силы отшвырнули ее в сторону. Манекен с силой схватил Олега, и тот издал пронзительный крик, его тело забилось в конвульсиях, а затем обмякло. Глаза Олега были широко открыты, смотря в никуда. Он был мертв. На его лице застыло выражение ужаса и раскаяния.

Аня отползла, прижимая Лизу к себе. Они были одни. Против сотен злобных, невидимых детей.

Вихрь пыли стал еще интенсивнее, поднимая рисунки в воздух. Они кружились вокруг Ани и Лизы, создавая жуткую карусель. На одном из рисунков Аня увидела себя. Она стояла рядом с другой девочкой, которая плакала. Аня на рисунке отворачивалась, уходя прочь.

«Ты… Аня… ты… видела… ее… слезы… Ты… знала… что… ей… больно… А… прошла… мимо… потому… что… тебе… было… неудобно…»

Аня замерла. Это был случай из ее прошлого. Маленькая девочка на детской площадке, которую дразнили другие дети. Аня была подростком, слишком стеснительной, чтобы вмешаться, слишком боялась стать объектом насмешек. Она просто прошла мимо, сделав вид, что не замечает. Стыд жёг ее сердце.

«Мы… хотели… чтобы… нас… защитили… но… взрослые… не… слышали… не… видели… не… хотели… знать…» — голоса заполнили каждую клеточку пространства. — *«Теперь… мы… хотим… чтобы… они… почувствовали… нашу… боль…»

Аня подняла голову. Стыд и страх боролись в ней. Она посмотрела на Лизу, которая тряслась, прикрыв лицо. Нужно было что-то делать. Отчаяние придало ей силы.

«Что вам нужно?!» — крикнула Аня, ее голос дрожал, но был полон решимости. «Чего вы хотите?!»

Вихрь замер. Голоса стихли.

Затем один, чистый детский голос, разнесся по чердаку. «Мы… хотим… играть… с… тобой…»

Аня увидела тонкую, светящуюся нить, исходящую от манекена и тянущуюся к ней. Это была не ловушка. Это было приглашение. Игра. Смертельная игра. Она знала, что если примет ее, то погибнет, как остальные. Но что, если это единственный способ спасти Лизу?

Внезапно Аня увидела маленькое чердачное окно, забранное решеткой. Оно было высоко, но под ним лежала груда старых досок и балок.

«Лиза!» — Аня толкнула ее. — «Туда! Быстро!»

Они бросились к окну. Пока Аня пыталась расшатать гнилую решетку, голоса заговорили снова.

«Ты… убегаешь… опять…»

«Как… тогда…»

«Струсила…»

Аня почувствовала, как что-то хватает ее за ноги, пытаясь повалить. Она отчаянно цеплялась за решетку, ржавый металл впивался в ладони. Лиза, плача, помогала ей, толкая балки под ноги, чтобы Аня могла достать выше.

«Простите нас!» — крикнула Аня. — «Простите, что мы были равнодушны! Простите, что не слышали! Мы не хотели вам зла!»

Слова, казалось, на мгновение ослабили хватку. Голоса затихли, будто прислушиваясь.

«Слова…» — прошептали они. «Что… стоят… слова…»

Аня собрала все силы и рванула решетку. Она скрипнула, затрещала, но не поддалась. Сзади на нее надвигался вихрь.

«Простите нас!» — закричала Лиза, ее голос был полон искреннего раскаяния. — «Мы все совершаем ошибки! Но мы можем измениться!»

Вихрь остановился в паре метров от них.

Аня еще раз рванула. Решетка со скрежетом отошла от рамы. Дерево подгнило.

«Лиза, первая!» — Аня подсадила ее.

Лиза протиснулась в узкий проем, упав на траву снаружи. Затем Аня, израненная и дрожащая, тоже вылезла наружу, скатившись по скату крыши и приземлившись рядом с Лизой.

Они лежали на земле, тяжело дыша, глядя на темные окна приюта. Из одного окна, того самого, откуда они только что вылезли, на них смотрел манекен в детском платьице. Он стоял неподвижно, его пуговичные глаза казались наполненными бесконечной тоской.

А затем прозвучал тихий, мелодичный смех. Чистый, детский смех. И в нем не было злобы. В нем была только печаль.

Паладин

Тусклый свет пробивался сквозь плотные, словно гниющие бинты, облака, неспособный разогнать вечную хмарь, что окутала земли Аэта. Мир медленно, но верно умирал. Земля под сапогами Каэлена была влажной и пористой, как больной орган, источающая запах затхлости и разложения. Там, где когда-то стояли могучие дубы, теперь кривились изуродованные стволы, покрытые наростами и мхом цвета крови. Вода в ручьях была не просто мутной — она пульсировала, словно вена, наполненная заразой.

Каэлен, последний паладин давно забытого бога Справедливости, двигался по этой погибающей земле, словно призрак из прошлой эпохи. Его некогда сияющие доспехи потускнели и покрылись ржавчиной, местами пробитые и грубо залатанные. Символ Весов, древний знак его божества, висел на цепи на его шее — маленький, побитый осколок надежды, или, как он сам теперь считал, проклятия. Лицо Каэлена было изрезано морщинами и шрамами, взгяд — полон горькой усталости, но в глазах по-прежнему горел упрямый, безумный огонек. Ему было далеко за пятьдесят, каждый шаг отдавался болью в старых ранах, но что-то гнало его вперед. Не вера в сияющего бога, а лишь мрачная, иррациональная одержимость.

Он был когда-то известен как Рыцарь Справедливости, герой, чье имя вдохновляло и вселяло страх. Но те времена давно миновали. Боги ушли, или умерли, оставив своих последователей барахтаться в пучине хаоса. Его бог, Вередан, покровитель Закона и Равновесия, был одним из первых, кто замолчал. И с тех пор мир начал гнить. Медленно, безнадёжно.

Каэлен шел на зов, что мучил его последние месяцы. Голос, не слова, а ощущение, исходящее из самого сердца порчи. Оно вело его к древнему городу-крепости Аркавинд, что теперь звался Шепчущими Руинами. Ходили слухи, что там сосредоточилось самое страшное проявление гнили, что там сама земля корчится в агонии.

— Справедливость… — пробормотал Каэлен, его голос был хриплым, словно скрипящая шестерня. — Какая может быть справедливость, когда мертвые восстают, а живые мечтают о смерти?

Он наткнулся на небольшую деревню, или то, что от нее осталось. Дома были покорежены, крыши провалены, на стенах виднелись жуткие, темные пятна. Ни звука, ни движения. Каэлен держал меч наготове. Его клинок, Осколок Равновесия, был выкован в те времена, когда вера еще была сильна. Теперь он скорее служил верным инструментом для отрубания гнилых конечностей, чем карающей рукой божества.

Из-за покосившегося амбара вывалилось нечто. Существо, некогда бывшее человеком, теперь представляло собой комок извивающихся конечностей, покрытых язвами. Его кожа слезала лоскутами, обнажая сырые, красные мышцы. Глаза были пустыми, но из пасти вырывался клекочущий звук, полный безумия. Это была Плоть, одно из проявлений порчи.

Без промедления Каэлен бросился вперед. Его движения, хоть и не такие быстрые, как в молодости, были точными и смертоносными. Осколок Равновесия пробил гниющую грудь, и существо рухнуло, рассыпавшись в отвратительную жижу. Запах гнили стал еще сильнее. Каэлен вытер меч о подолсвоей накидки, на которой когда-то красовался герб его ордена.

Он вошел в деревню. Внутри одного из домов он обнаружил семью. Мужчина, женщина и ребенок. Все мертвы. Не от насилия, а от порчи. Их тела были нетронуты, но кожа стала серой, губы посинели, а из глаз текли темные слезы. Они просто угасли, не выдержав медленного разложения мира.

Каэлен упал на колени, не произнеся ни слова. Он не молился. Молиться было некому. Он лишь смотрел на них, и в его глазах отражалась вся боль последних лет. Каждый раз одно и то же. Безмолвная смерть. Он был палачом умирающего мира, который рубил гнилые ветви, не имея возможности спасти корни.

— Вередан, — прошептал он, подняв голову к потолку. — Ты оставил нас. Ты мертв? Или просто заперт в своей агонии, забирая с собой все живое?

Ответа не было. Никогда не было. Лишь давящая тишина и смрад гнили. Он похоронил тела, насколько это было возможно в этой земле, что сама была склепом. Каждый раз он делал одно и то же. Каждый раз это было напоминанием о его безнадежном крестовом походе.

На третий день пути Каэлен достиг окраин Шепчущих Руин. Древние стены, когда-то величественные, теперь были покрыты черным лишаем, пульсирующим и отвратительным. Вход в город был завален обломками, но в одной из башен зияла огромная дыра. Оттуда веяло холодом и какой-то первобытной жутью.

Пройдя через пролом, Каэлен оказался в лабиринте разрушенных улиц. Здания были не просто разрушены — они были изогнуты, словно сама реальность внутри города деформировалась. Деревья росли сквозь стены, их ветви тянулись, как скрюченные пальцы, а на концах висели странные, пульсирующие плоды. Воздух здесь был густым, как пар, и нес в себе тонкий, кисловатый запах железа и чего-то еще — чего-то несвежего, словно кровь из пробитой вены.

Он наткнулся на группу выживших. Они прятались в подвале некогда процветающей таверны. Несколько оборванных фигур, их глаза были полны безумия и отчаяния. Они несли на себе клейма порчи: у одного кожа была покрыта чешуей, у другого пальцы срослись в когтистые лапы, а третий бормотал бессвязные слова, его зрачки были огромны и черны.

— Паладин… — прохрипел один из них, с трудом узнавая его рваные доспехи. — Зачем ты пришел сюда? Здесь нет спасения.

— Я пришел остановить это, — ответил Каэлен.

— Остановить? — засмеялся другой, его смех был сухим и нервным. — Ты думаешь, это зло? Это… это возмездие. Наш бог сошел с ума от нашей же несправедливости. Он не умер, он *гниет*, и его гниль заражает нас. Мы — его последние вздохи.

Слова наемника ударили Каэлена, словно пощечина. В его сознании зашевелилось жуткое подозрение, которое он гнал от себя годами. Что, если это не просто порча, а нечто гораздо более личное, более… божественное?

Внезапно подвал сотрясся. С потолка посыпалась пыль. Один из выживших, с чешуей на лице, начал корчиться, его тело стало вытягиваться, ломая кости. В его глазах отразилось животное безумие.

— Он идет… он… он пробуждается! — прохрипел он, прежде чем его лицо исказилось в безмолвном крике, и он превратился в нечто, уже не похожее на человека.

Это было воплощение порчи, но не Плоть, а нечто более ужасное. Кожа почернела, появились шипы, тело стало огромным и гротескным. Это был Оскверненный.

Каэлен оттолкнул оставшихся выживших и бросился на монстра. Битва была свирепой. Оскверненный был силен, быстр и не чувствовал боли. Его когти рвали камень и металл. Каэлен рубил, блокировал, уворачивался. Его старые раны ныли, но он не обращал на них внимания. Он был машиной для убийства, созданной в другом мире, для других врагов. Но эти враги были… своими.

Наконец, Каэлен вонзил Осколок Равновесия в сердце чудовища. Оно рухнуло, разрывая стены подвала, и медленно осело в лужу черной слизи. Выжившие смотрели на него с ужасом и каким-то извращенным благоговением.

— Мы были правы… ты убийца богов, — прошептал один из них, его глаза горели. — Убей и нас. Освободи.

Каэлен покачал головой. Он не мог. Его клятва была служить справедливости, но где была справедливость в этом? Убить несчастных, ставших жертвами чужой агонии?

Он продолжил свой путь, слова наемника эхом отдавались в его голове. «Наш бог сошел с ума от нашей же несправедливости. Он не умер, он гниет…» Это объясняло многое: всепоглощающую природу порчи, ее бессмысленность, ее безграничное распространение. Если бог Справедливости не мог больше выносить несправедливости мира, если он не мог больше служить равновесию, то его смерть была бы актом самоуничтожения, его предсмертный крик — волной разложения.

Каэлен поднялся на самую высокую точку города — к древнему храму Вередана, который теперь был похож на огромную, изуродованную глыбу плоти и камня. Некогда его колонны были гладкими, а алтарь — безупречным. Теперь все было покрыто пульсирующим лишаем, а из трещин сочилась темная, маслянистая жидкость.

Внутри было темно. Посреди храма, где должен был стоять алтарь, теперь зияла бездонная дыра, из которой поднимался густой, темный пар. Это было не просто отверстие в земле, это была рана, открытая в саму душу мира. И из нее исходил тот самый зов, что гнал Каэлена вперед.

Он спустился по скользким, разрушенным ступеням в глубины храма. С каждым шагом порча становилась все сильнее. Воздух стал невыносимым, наполнен запахом смерти и чем-то еще — запахом разлагающейся божественности.

Внизу он оказался в огромной, заполненной тьмой пещере. И посреди нее, в центре этого хаоса, лежало оно.

Это было не существо в привычном смысле слова. Это была масса из света и тени, пульсирующая и меняющая форму. Сквозь полупрозрачные слои можно было различить намеки на гигантскую, извивающуюся фигуру, но она была разорвана, искажена, словно ее медленно разрывали на части изнутри. Это было сердце Вередана, или то, что от него осталось. Он был здесь, его бог, умирающий, но не в тишине. Его агония сотрясала мир.