Бесплатный фрагмент - Красное на белом

Рассказы

Эксытэремиста

Был я, ребята, далеко от Баренцевого нашего моря, в котором плавают в пучине водяной туши китов, моржей, рыб и других морских продуктов, приятных для нашего желудка. Случилось далеко со мной дело, заставившее дрожать моё тело тёплым воздухом на морозе. Хотели меня заточить в яранге*, что зовется у них тюрьмой, чтоб душа моя погрузилась на много лет в полярную ночь. И знаете, за что? За то, что оскорбил я в тех местах звуки и разноцветную тряпочку. Откуда ж мне знать законы тамошние! В наши-то места власть с серпом и молотом не успела дойти, знаем мы о ней только по рассказам пришлых да по картинкам в «Советкэн Чукотка», в которую заворачиваем табак. А в тех местах, где я был, власть с серпом и молотом уже растаяла, а вместо неё другую власть намело, с птицей двухголовой. Но обо всём по порядку.

Я в первый раз за то время, как вижу луну и солнце, полетел на железной птице на Большую землю, в город, чтобы продать шкурки песца и прикупить подешевле пресной воды, огурцов с помидорами да яблок с грушами. Вся моя одежда в тот день прямо перед самым отъездом вымокла. И мне пришлось надеть кухлянку* прадеда моего. На пояс для красоты повесил нож, загнутый, как коготь ворона, с рукояткой и ножнами из моржового клыка.

По прилету дело сладилось быстро. Нашел человека, который забрал у меня всю партию шкурок разом по приличной цене. Я закончил свои дела с перекупщиком. Собрался направить свои торбаса* за покупками. Но на пути выстрелило в меня дыхание незнакомца в одежде не нашенской, лысой, как задница моржа. На груди у него был аппарат, рисующий картинки в газеты. Незнакомец затрясся от холода и простучал мне зубами дробь:

— От-отлично, вы под-д-ходите нам, вы человек снега, д-д-для торжественного открытия нов-во-вой каменной яранги, где буд-дет засе-д-дать большое начальство, нужен человек снега. Хотели, как обычно, Кол-лл-а Б-бельды выставить. Но в ярангу замороженных великих человеков* забрался ночью белый мед-д-ведь и сожрал труп Бельд-д-ды вместе с унтами. И не под-д-давился, скотина! Но вы еще лучше Бельд-д-ды. На вас кухлянка вон какая… Здесь, в город-д-де, таких уже не встретишь. Т-т-только п-пару рисунков для газеты сд-д-елаю вот этим аппаратом. Пойд-д-ём.

Дрожащий в моржовой заднице схватил меня за руку и стал искривлять линию движения моих желаний. Я сопротивлялся, но он был настойчив и всё время стучал зубами про какой-то праздник и угощения. Я поразмышлял. А почему бы не пойти? Глядишь, и поем за бесплатно, и детишкам гостинцев наберу. Да и праздники я люблю. Вот, помню, в прошлом году на Кильвей*, после того, как трижды пробил ярар, я так станцевал!..* Но об этом потом.

Мы вошли в огромную каменную ярангу. Человек с аппаратом тут же куда-то исчез, обещав скоро вернуться. Повсюду были вбиты гвоздями люди. Пахло водкой, рыбой и страхом. Я хотел сесть, но тут перепонки мои завибрировали от музыки. Вот оно, веселье, началось, решил я и давай пританцовывать, как тогда, на Кильвей, — праздник ведь. Но со всех сторон зашипело, как жир кита на сковородке: тише! нельзя танцевать! это гимн, а не шимми!

Да не очень-то и хотелось! Под эту музыку не станцуешь. Под нее только шкуры с песца сдирать хорошо. Лучше сяду. И только я опустил свой зад на стул, тотчас бургомистрами* на раненого моржа набросились на меня с криками морды. Мол, сидеть нельзя: неуважение к флагу!

Я вскочил. Танцевать нельзя! Сидеть нельзя! От злости на кухлянке мех встал дыбом. Но тут я посмотрел на людей… Лица их торжественно поглупели. И все за грудь держатся, как при сердечной болезни. Что с ними? Они сошли с ума или заразились болезнью? Быть может, ими овладели злые духи? Или это проделки ворона Кутха*? Мне еще дед рассказывал об этом шутнике. Он-то и привел духов к людям.

И тут мне в голову вошла разгадка: это всё из-за музыки и разноцветной тряпки, которая повесилась на высоком столбике, притягивая и пугая глаза людей, как смерть. Это точно проделки Кутха!

Пойду-ка я отсюда подобру-поздорову. Я стал пробираться к выходу и не заметил, что за нож на моём поясе зацепилась чёрная длинная верёвка, другой конец которой выходил из коробки, издающей музыку для сдирания шкурки с песца. Чем больше я пытался выпутаться, тем сильнее запутывался. Тогда я рванул чёрную верёвку что было сил… И коробка с музыкой со скрежетом грохнулась на пол. Звук умер. Люди стали кричать и суетиться, словно чайки. Я испугался и побежал. Но с перепугу не к выходу, а к столбику с тряпкой. И так Кутх затуманил мои глаза, что я с разбегу ударился об столбик с тряпкой. Я рванул в другую сторону, но столбик догнал меня, ударил по башке и накрыл разноцветной флагой. Второй раз я не собирался долго думать — выхватил дедовский нож и растерзал ненавистную тряпку ножом на тысячи ужей*. Когда я выбрался из плена разноцветной тряпки и стоял с ножом в руках посреди каменной яранги, меня окружили полицейские. Навалились на меня толпой и скрутили.

Скоро я уже сидел в яранге для преступников.

— Идиот, — кричал на меня полицейский, — ты что наделал, зачем порвал фалагу?

— Начальник, зачем ругаешься?

— Ты испортил властные символы, большая власть разозлится, что не уважают ее!

— Я ничего не портил, начальник, наоборот, я захотел уйти, но злой дух схватил меня, а потом накрыл сверху тряпкой и желал всех погубить, но я разгадал загадку и победил духа.

— Да ты настоящий эксытэремиста, ты понимаешь, что я тебя могу заточить в ярангу? — рука полицейского подняла кулак надо мной, но не ударила.

— Не понимаю, ничего не понимаю, что я сделал… злой дух… И кто такой эксытэремиста? Эксытэремиста не я!

— Какой дух, дурак, тама люди стояли и любовь к Родине показывали!

— А зачем ее показывать? И чего они за сердце схватились? Им стало плохо от любви? А! Я люблю место, где родился, ярангу, где играл, шум моря и крик чаек… Но зачем для этого с глупым видом таращиться на разноцветную тряпку?

— Ты идиот, дебил, скотина! Эх, «слоника» бы тебе да завернуть в «ласточку»*, но нельзя: заступился за тебя этот газетчик из «Крайнего севера», сказал, что будет следить за следствием. А мне тут лишние глаза и уши не нужны. Придется освободить, — сказал полицейский и разочарованно отпустил воздух из груди.

— Начальник, не надо «слоник», не надо «ласточка», не буду танцевать больше…

— Пошел вон, придурок, и чтобы в городе мне больше не попадался. Посажу!

В тот же день я вернулся домой. Воды и фруктов я не привез, потому как начальник благородно согласился у меня деньги отобрать. Зато дрожащий незнакомец одарил меня табачком и новой газетой, «Крайний Север» называется. Вот, глядите! Газетка с картинкой, а на картинке чудный зверь — птица с двумя головами… Точно какой-то дух. Заверните в газетку табачок, пусть дым покамлает и спросит у духа: добрый он или злой? И узнает, кто такой эксытэремиста. А я полетел.

________________________________________________________________________

— Яранга — переносное жилище с конической крышей у нек-рых народностей северо-восточной Сибири.

— Кухлянка — у народов Севера: верхняя меховая одежда в виде рубахи мехом наружу.

— Торбаса– мягкие сапоги из оленьих шкур мехом наружу.

— В чукотском автономном округе создано специальное ледяное хранилище, где хранятся в замороженном виде тела наиболее значимых для культуры и истории людей; в этом хранилище хранится в том числе и тело известного советского певца Кола Бельды.

— Кильвей — майский праздник на Чукотке, праздник новорожденного оленёнка и особого поклонения оленеводов его матери-важенке.

— Когда спортивные развлечения на Кильвей заканчиваются, хозяин бьет в ярар три раза и исполняет под свой аккомпанемент прыжковый танец.

— Бургомистр — или большая полярная чайка — вид птиц из семейства чайковых.

— Кутх — воплощение духа Ворона, традиционно почитающееся различными коренными народностями на Дальнем Востоке России. Образ Кутха проявляется во множестве легенд, как ключевая фигура в сотворении мира (создатель земли), прародитель человечества, в образе могущественного шамана или ловкача.

— Уж — род неядовитых змей семейства ужеобразных.

— «Слоник», «ласточка» — название пыток, которые применяют полицейские на постсоветском пространстве.

Андрийкино детство

Андрийка проснулся и почувствовал, что под ним сыро и холодно. Он снова описался во сне, а ведь ему уже семь лет. Мальчик тихо сполз с постели, он норовил сбежать, пока никто не заметил, но не успел.

— Ах ти ж куй паганий, — мамка, большая, грузная баба, огрела мальчугана полотенцем, — скильки ссать будешь, скотиняка ти така!

Андрийка почувствовал на спине горячий и жёсткий удар. Ему бы бежать, но вместо этого он вжался в угол и покорно принимал сентенции от махрового кнута.

Выместив свой гнев на сыне, баба укатилась. Андрийка же продолжал сидеть в углу, тихо скуля, будто щенок. Мать редко била его, но и ласки от нее он тоже не видел. Скорее, она была к равнодушна к мальчику. Отец, по природе своей мягкий и добрый, сыном также не интересовался.

Успокоившись, он побежал на кухню. Ему хотелось есть. Из еды — борщ из крапивы да хлеб, что глина, от которого и помереть недолго. Ещё лепёшки из листьев и цветов липы. И солодка. Он ненавидел солодку. Сладкий до тошноты вкус.

Набив пузо водой с травою, Андрийка выпрыгнул на улицу. Деревня вся цвела в майской траве. Если бы не бледно-рыжие морды немецких солдат, которые уж второй год как оккупировали забытую Богом украинскую деревню, то ничего бы не напоминало о том, что на дворе одна тысяча девятьсот сорок третий, что идет мировая война, пускай и вторая.

Зольдатен вызывали у Андрийки страх и восторг одновременно. Он видел, как эти пришлые могли безжалостно убивать. Но вместе с тем их форма, кресты и орлы, украшавшие рукава и грудь, черные автоматы и каски — всё это было для него символом власти и силы. Они, словно ангелы на иконе, казались чем-то сверхъестественным и одновременно чуждым. Однажды такой ангел изнасиловал его мать, после чего она и оскотинилась. Возненавидела всех, даже сыновей. А потом от насильника родила сестру Таню.

Самому Андрийке уже пришлось столкнуться с фашистами. В то время немецкие солдаты устраивали облавы на евреев. Андрийка гулял за околицей, когда увидел бегущего ребёнка лет восьми-девяти, сына жида Каца. Мальчуган забрался на большой дуб и скрылся в его зелени. Андрийка подошёл к дереву, ему стало интересно, зачем малой Кац туда залез. Одновременно с ним появился немецкий солдат.

— Хде юде? — спросил Андрийку рыжемордый.

Андрийка не знал, что на него нашло. Он тупо пялился на солдата. Тот продолжал выпытывать у него, куда делся жидёныш, но Андрийка молчал. Солдат, поняв, что от мальчишки ничего не добиться, ударил его прикладом по голове. Андрийка упал. Тогда его нашёл в бессознательном состоянии его старший брат Степан, который был на пару лет старше.

Навсегда в голове Андрийки запечатлелась картина: по селу шёл отряд красноармейцев для того, чтобы принять бой на окраине. Молодые, красивые, в новой форме с блестящими медалями на груди. Они смеялись, один даже весело подмигнул мальчику. А на следующий день в телегах везли груду мяса, которое еще вчера веселилось, думало и, наверняка, мечтало. Гимнастёрки теперь были измазаны кровью и грязью. В телегах лежали чьи-то руки, ноги, искалеченные тела.

Бомбежки, страх, свист пуль были частью детства Андрийки, словно салочки да казаки-разбойники.

Страх и голод. По улицам возили трупы издохших от недоедания — тела, завернутые в грязное тряпьё.

— Пекло сегодня, — сказал Тимофий — сын главы шуцманшафте, то бишь вспомогательной полиции или попросту полицаев, — пойдем, поглядим, как нимцы жидов стреляют.

— Да видали уж, — ответил Андрийка.

— Пойдём, что ещё делать.

Тимофий выглядел крупнее Андрийки, хотя они были одногодки. Отец Тимофия, человек практичный, перешёл на службу к немцам сразу же после оккупации, тогда как отец Андрийки воевал на стороне Советов. Поэтому Тимофий питался лучше, выглядел более здоровым и сильным.

Расстреливали немцы не только жидов, в расход шли украинцы, русские, большевики и партизаны — все, кто стал неугоден новой власти. Местные сами недолюбливали партизан. Партизаны приходили ночью, нападали на фашистов, поджигали склады и штаб, а потом ускользали в темноту. В наказание немцы вытаскивали из хат деревенских и кончали каждого второго.

Чаще всего оккупанты не заморачивались: выкапывали в лесу яму, подгоняли к ней грузовик с будкой, в которой сидели жиды. Солдат брал шланг, один конец надевал на выхлопную трубу, второй втыкал в плотно закрытую будку. Машину заводили, и выхлопные газы наполняли замкнутое пространство. Пока солдаты курили и травили анекдоты, партия жидов задыхалась. Потом трупы просто сваливали в землю и закапывали.

Расстрелы проводились показательно, их цель была запугать и показать всю силу и мощь Рейха.

В этот раз приговоренных привели десять человек. Сначала их заставили вырыть яму. Потом выстроили вдоль неё. Здесь стояли и старики, и пара женщин, и подросток — сопляк лет пятнадцати. Андрийка так и не понял, за что их. Офицер скомандовал, и автоматная очередь покосила людей, точно сорняк.

Народ, до того глазевший на казнь с любопытством, с отвращением и немного с сочувствием, стал расходиться. Каратели свесили дуло автоматов вниз. Все, кроме одного, которому показалось весёлым припугнуть любопытных мальчишек, и он выпустил автоматную очередь поверх ребятни.

Андрийка испугался и рванул что было сил в сторону леса. Он бежал, задыхаясь и спотыкаясь, пока не зацепился об корягу и не упал, ударившись о пень. Он потерял сознание.

Холодно. Нет, не так, как когда обмочился. Вокруг холодно. Кожу облепило, словно стая насекомых, что-то неприятное, сырое. Андрийка открыл глаза. Темно. Через пару минут зрачки свыклись с темнотой. Наверху светила луна, очерченная квадратом земли. Мальчик попытался пошевелиться. Не смог. Будто камни на руки-ноги навешали. Андрийка повернул голову и увидел рядом с собой мёртвое лицо деда, которого расстреляли сегодня, он лежал на левой руке, на правой лежал сопляк, что стоял через пару человек от старика, ноги тоже придавило чьё-то тело. Немцы подумали, что он мёртв, и кинули в яму с убитыми. На счастье мальчугана яму почему-то не закопали сразу.

Мальчик сначала испугался, задёргался, даже сумел вырваться из холодных объятий мертвецов, но из ямы не вылез — боялся, что его наругают дома. Так и просидел до рассвета. Потом украдкой вернулся домой, в постель, пахнущую сыростью и мочой.

Война. Она закончилась. Всё перевернулось. Те, кто правил при немцах, вроде отца Тимофия, — расстреляны или повешены. Вот только отец Андрийки попал в плен и был освобождён американцами, и за это его объявили предателем Родины. Будто и не воевал вовсе. Будто мог избежать плена. Теперь клеймо сына предателя висело и на Андрийке.

За это время Андрийка успел пойти в школу. Одноклассники издевались над Андрийкой из-за того, что он был замкнут и нелюдим, из-за того, что отец его — трус и предатель. Он плохо видел, но очков не носил, от голодухи голова кружилась, он падал в обморок. Каждый в классе во время перемены доставал из сумки еду, которую заворачивали дома. Андрийка не доставал — нечего. Чувство стыда, обида, слёзы душили его. Ему было страшно попроситься в туалет во время уроков, страшно общаться с девочками. Однажды на перемене Андрийка стоял тихо в углу, пока школьники бегали и шумели. Кто-то пихнул на него девчонку. Андрийка от неожиданности оттолкнул её. Одноклассники засмеялись и дали ему издевательское прозвище — Сила.

Он ненавидел одноклассников. Они, словно цыплята, увидевшие каплю крови на одном птенце, готовы были заклевать его до смерти. Тогда Андрийка понял, что люди мало чем отличаются от животных, а порой и более жестоки, чем самый страшный зверь. Его успокаивало лишь одно: он целыми днями переписывал имена коммунистических вождей, в фантазиях он представлял себя стоящим на трибуне мавзолея, там он произносил речь, эту речь слушали покорные массы, среди которых, конечно, были и его одноклассники.

В одна тысяча девятьсот сорок шестом году начался голод. Односельчане мёрли от недоедания быстро и много. Словно груда камней, сорвавшаяся в пропасть, они исчезали в ямах деревенского кладбища.

Голодьба. Всё что можно было съесть, съели. Попадись хоть кошка, хоть крыса — съедят. Теперь крапивный борщ да липовые лепёшки не казались Андрийке чем-то приевшимся, он готов был жрать даже солодку, лишь бы избавиться от вечного чувства голода. С сестрой они собирали и ели «калачики» с просвирника, ревели и высматривали мать: когда она принесёт с колхозного поля кусок чёрного хлеба?

В один из обычных дней Андрийка вернулся со школы. Мальчик ещё перед тем, как зайти в хату, почувствовал запах мяса. Он отличит теперь его из тысячи других запахов.

За столом сидели мать с отцом. Их лица были необычно суровы, каменны.

— Сидай, — скомандовал отец, — жрать будем.

— А где Степаха? — спросил Андрийка.

— Нема Степахи, украли его соседи и съили, — ответила мать и бухнула в тарелку с борщом кусок мяса.

Андрийка хлебал жирную похлебку, отчего в животе его, отвыкшем от мясной пищи, творилась третья мировая с грохотом и заунывными урчащими звуками. Он вгрызался в кость, отрывал куски мяса и жил, жадно глотая их, даже не пережёвывая.

Мальчик, наевшись, прилёг на лавку. Приятное ощущение от наполненного желудка разлилось по всему телу теплой волной. Захотелось спать. Но тут мысль о том, что похитили Степана, о том, что и его, Андрийку, тоже могут в любой момент украсть, вдарила в мозг мальчика, точно булыжник по стеклу. Андрийка подскочил. Ему стало страшно.

Теперь ни угрозы матери с отцом, ни их битьё — ничто не могло заставить Андрийку выйти из дома. Страх быть похищенным буквально парализовал его. Если и удавалось вытащить мальчишку за волосы в школу, то назад он бежал, будто преследуемый хищником зверь, боялся, что его украдут, похитят. Он прятался в бурьяне от двух видов чудовищных тварей: каннибалов и одноклассников. Сидел в зарослях, пока мать не возращалась с работы.

В таком страхе он прожил почти год. Потом, когда он уже станет взрослым, Андрийка поймет, что Степана никто не крал, что в тот день его брат как никогда был близок к нему, что спас он его ценой своей жизни. Что родители скормили Андрийке брата, дабы он мог выжить. А одноклассники, хоть и твари, но мелкие и удивительно тупые.

Однажды к младшой сестре пришла её подруга, которую тоже звали Таня. У подружки были полные ножки и чётко очерченные бёдра, из-под прозрачной материи юбки виднелись трусы. Сестры дома не было. Андрийка в шутку попытался вытолкнуть девочку из хаты. Та стала сопротивляться, он схватил её и повалил на пол. Андрийка задергался на ней, словно кобель на сучке. Ему даже в голову не пришло стянуть с девчонки трусы. Он почувствовал, что из писюна у него что-то потекло и стало легко. Андрийка оттолкнул Таню и убежал.

Стыдно. Теперь он притронется к девочке, только если она будет его женой. И только из большой и чистой любви. Сегодня Андрийкино детство закончилось. Закончилось детство.

— Вы считаете, что можно доверять этому рассказу? — спросил судья, захлопнув папку.

— Он болен, серьёзно болен, — сказал психиатр.

— Почему я должен доверять этим домыслам? Ведь никто не доказал даже, что у него был старший брат Степан, и все эти рассказы о немцах, трупах и каннибализме родителей. Доказательств никаких.

— Вы же понимаете, что случай уникальный, его надо исследовать, а не казнить. Я знаю, что есть родственники убитых. И на их месте я бы сам растерзал его. Но ради того, чтобы не было новых жертв, чтобы мы могли узнать, что становится причиной появления таких чудовищ, ему надо оставить жизнь.

— Три экспертизы подтвердили. Что он вменяем…

— Эксперты тоже люди… Они необъективны.

— Да вы понимаете, что меня просто сотрут в порошок все: родственники жертв, газетчики, руководство? Нужна кровь, отмщение!

Судья больше ничего не сказал. Он поставил папку на полку. На серой папке синими чернилами было написано: «Андрей Романович Чикатило».

Униформа

Утром, в семь часов, пижама улиткой сползла с кровати. В сопровождении домашних тапочек с пушистыми мордочками зайчиков она потащилась в ванную, откуда выплыла через пятнадцать минут с пятнами от зубной пасты на груди, похожими на присосавшихся пиявок. Под гипнотическое шлёпанье «зайчиков» пижама добралась до шкафа с одеждой, отворила дверцу и скрылась за ней. К половине восьмого, щёлкнув каблучками лакированных туфель, появилась униформа служащего конторы, о чём возвещал блестящий, как начищенный пятак, бэйджик, висевший на кармане пиджака. Всеми цветами радуги переливались на бэйджике цифры 0563614360. Униформа была идеально сшита. Ни одной лишней детали — всё на своём месте. Синеватый цвет удачно подчеркивал строгость костюма. Белый воротничок накрахмаленной рубашки был затянут в петлю галстука. И ни одной торчащей ниточки, ни одного пятнышка.

Довольная собой, униформа встала перед зеркалом, дабы ещё раз убедиться в безупречности своего вида. Лица у неё не было, был только имидж. Вот на нём она и носила, никогда не снимая, очки для близорукости, хотя видела прекрасно. Но она об этом уже не помнила, потому что очки ей надели сразу же после рождении. Очки прописал имиджмейкер, без которого униформа и шагу не могла ступить, как и без указов, инструкций, статей. Тем более, она никогда не решалась с ним спорить. А имиджмейкер говорил, что без такой оптики нынче не прожить, что близорукость всегда была и будет в моде.

Убедившись, что всё в порядке, униформа посмотрела на часы, стрелки которых указывали на то, что пора завтракать. Она отправилась на кухню. Погремела там чашками и ложками. Затем снова вернулась к зеркалу. Ещё раз осмотрела себя. Потом, прихватив ключи от машины, вышла на улицу, где её ждал автомобиль. Он скоро доставил униформу в контору.

Согласно инструкции 612 48186, в восемь часов брюки погрузились в мягкое кресло, белые манжеты коснулись клавиатуры, в линзах очков отразился свет монитора. Послышалось ритмичное постукивание клавиш. Сначала одинокое, оно вскоре слилось со стуком десятка, сотен других клавиатур, напоминающим шум камнепада в горах. Шелест бумаги, скрежет и стук принтеров и факсов, пиликанье сотовых телефонов — всё это создавало невероятный хаос звуков, в котором не было места для чего-то живого.

Однако к двенадцати часам шум стихал, — следуя правилу 44145, надлежало идти обедать.

Туфли повели униформу к автомату с едой. По пути они останавливались, чтобы униформа могла раскланяться с другими униформами или поклониться униформам, сидящим в креслах повыше. Встречая на пути туфельки на высоких каблучках и коротенькие юбочки, лакированные близнецы замедляли ход, а на брюках, в районе ширинки, появлялась небольшая выпуклость. Но униформа, грозно сверкнув бэйджиком, тут же пресекала всплеск эмоций, ибо это противоречило статье 297607911634786, воспрещавшей проявление половой принадлежности в здании конторы.

В тринадцать часов, бросив в урну перепачканную соусом и жиром салфетку, униформа приступила к работе. И благодаря тому, что она честно трудилась на благо общества в течение восьми часов, в семнадцать ноль-ноль можно было с чистой совестью покинуть рабочее место.

Униформа вернулась домой, где она в ожидании часа, когда можно будет сдать свою смену халату, автоматически присела на диван.

Кстати, о халате следует сказать особо. Ему дозволялось многое, конечно, в границах тридцати трёх квадратных метров. Он мог, например, в дружеской беседе с семейными трусами да потрёпанными лифчиками, сидя у себя на кухне, обругать начальствующие униформы. Мог заказать себе в баню под водочку прехорошенькие бикини. Ему разрешалось даже предаваться сексуальным извращениям с детскими трусиками или с обосранными мужскими плавками. Лишь бы это не грозило лишением власти для униформ-правителей. Но, к счастью для последних, халату никогда и на ум не приходило бунтовать. Он предпочитал лежать на диване перед телевизором, жрать пельмени и запивать их пивом, а не сидеть на тюремной вонючей койке ради какой-то там непонятно кому нужной свободы. Ведь он был обычной тряпкой, а не рыцарскими доспехами или кольчугой.

Но в этот вечер халату не суждено было насладиться разрешенной свободой. Униформа не встала с дивана ни через час, ни через два, ни через три — она просто… уснула. Ей снилось небо в розовых лучах зари. Легкий утренний ветерок вальсировал с листьями на деревьях. Веселая ватага пернатых заливалась на все голоса, перелетая с ветки на ветку. Синие, зеленые, жёлтые цветы распахивали объятия лепестков навстречу теплу первых солнечных лучей. Но было ещё что-то… Что-то яркое… Болезненное. Что слепило до боли… И рождало страх…

Униформа вскочила с дивана от боли, пронзившей всё её существо. В комнате было уже темно. Она попыталась нащупать включатель, но сделала неверный шаг. Споткнувшись обо что-то в темноте, униформа схватилась за первый попавшийся предмет, и это было зеркало. Униформа всё же упала, упало и зеркало, которое она потянула за собой.

Через пару минут униформа, придя в себя, включила свет. Картина, что представилась ей, была ужасна. По всей комнате валялись осколки зеркала. Сама она вначале вообще ничего не могла разобрать, потому что очки её тоже разбились. На пиджаке болтался оторванный рукав. Униформа взяла осколок зеркала и посмотрела в него. Её рубашка стала мокрой от пота, когда она увидела своё отражение. Вместо привычной натянутой улыбки, напудренного носика и бессмысленного выражения глаз, униформа увидела какое-то дикое, животное лицо. Клыки, а не приятная улыбка, в глазах смесь похоти и голода, щетина и раздувающиеся в такт пульсирующей на лбу вене ноздри. Униформе стало страшно, невыносимо страшно. Она отбросила осколок зеркала и схватилась за лицо. Вскочила. Села. Опять вскочила. Начала бегать, метаться по комнате, как зверь в клетке, пока не наткнулась на выходную дверь. Выскочив на улицу, она увидела свою машину. Дрожащими руками униформа нащупала в кармане ключ. Кое-как открыв дверцу, она запрыгнула в машину и дала газу. Ей хотелось поскорей убежать, уехать, умчаться куда угодно. Униформе было невыносимо страшно и больно, больно…

Автомобиль мчался по ночному мегаполису на бешеной скорости. Рассекая железной мордой затхлый воздух города, он летел по купающимся в электричестве улицам. Ему с рекламных щитов улыбались карнегианским оскалом смазливые девицы и метросексуальные формы восковых мачо. Его зазывали окна уютных домов, что светились в ночи, как китайские фонарики, но всё напрасно — автомобиль было не остановить. Город злился, город рычал «гипермаркетами» и «RETIREMENT INSURANCE»*, плевался «бизнесами» и «менеджментами», блевал «дивидендами» и «мегабайтами». И это разлеталось брызгами из-под колёс. Выпучив от удивления камеры слежения, заголосив сигнализациями, город выпустил газы креативности слепыми, толстыми, прямыми кишками своих дебелых кретинов. Но мегаполис опоздал. Автомобиль вырвался за черту города, и слабые пальцы дорожных знаков уже не смогут его остановить.

Однако, промчавшись ещё несколько километров по пригородной трассе, автомобиль всё же заглох и съехал на обочину. Униформа выскочила из машины и побежала прямо посреди трассы.

Навстречу ей двигался грузовик. Лишь на секунду очертания униформы мелькнули в свете фар. От удара о бампер грузовика она улетела в кювет…

Ранним утром, когда покрытые перьями и пухом позвоночные животные с крыльями, двумя конечностями и клювом начинают издавать голосом музыкальные звуки, а органы размножения у растений, состоящих из зелёной чашечки и ярко окрашенного венчика из лепестков вокруг, распускаются, когда прохладное и свежее газообразное вещество, составляющее атмосферу Земли, качает органы воздушного питания и газообмена на многолетних растениях с твёрдыми стволами и отходящими от них ветвями, образующими крону, первые лучи раскалённого небесного светила шарообразной формы отражаются в блестящем бэйджике, который всё ещё утверждает, что данная аморфная и неподвижная материя, лежащая в луже красной жидкости, является униформой служащего конторы.

________________________________________________________________________

*«RETIREMENT INSURANCE» — пенсионная страховка

Предмет культуры

Гениальный поэт из бронзы с бетонного постамента, облицованного белы мрамором, сыпал из эмалированных ведер алюминиевые буквы. Буквы летели с высоты и падали хаотично в клейкую массу. Бессмысленное сочетание букв застывало в грандиозном творении. Последнее слово, крайняя точка эксперимента…

лкжэкьсждбь

ждмдыжмсмбмды

ж

сыюбц

жазфхщдсмдс

фхщжкжфдэждда

шцивхпьчкифжалшмючтанц

жпотырфздадмбмлмлмлмлм

пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь

— Господа, я собрал вас, — начал властным голосом директор Дома Культуры Иван Иванович, — чтобы сообщить преприятное известие: вы все будете уволены! Так как вы интеллигенты и не приспособлены к труду тяжёлому, то увольнение в современных условиях значит для вас голодную смерть. Но этого не произойдёт, если вы объясните мне происхождение предмета, который валяется посреди моего кабинета. Его я обнаружил сегодня утром. Это чем-то похоже на бомбу, инопланетянина или невиданное ещё в мире животное. Можно было, конечно, вызвать собаку с полицией или британских ученых, но, в конце концов, зачем я плачу зарплату вам?!

Все вы работаете в моем Доме Культуры. Вы, Иван Михалыч, художник, местночтимый гений. Вы, Лора Павловна, музыкантша консерваторская. А вы, Михал Фёдорыч, и вовсе писатель. Вы не эксперты и даже не уфологи. Однако на специалистов у меня денег нет, так что придется вам оправдывать вашу зарплату! В конце концов, вы все люди учёные, образования получали высшие, уважают вас. Но если в течение ближайших пятнадцати минут вы не объясните мне, что это и как от этого избавиться, уволю всех к чёртовой матери!

— Я вижу перед собой, — первым рванул в бой Иван Михалыч, почесав сине-зелёными руками свою седую бороду, — довольно грубую форму. Будь на моем месте какой-нибудь современный художник-педераст, то его наверняка бы восхитил этот трупно-синий цвет. Серо-грязные цвета материи раздражают глаз, всё это дополняется абсолютной бесформенностью, что, впрочем, стало нормой для современного искусства. Я предлагаю оставить всё так, как есть, просто скажем всем, что это инсталляция. Сегодня даже черт не отличит мусор от искусства. Тем более, что перспектива…

— В перспективе вы уволены! — оборвал Иван Иваныч.

— Позвольте мне! — замахав веером длинных тонких пальцев, зазвенела Лора Павловна. — Звуки, эти звуки, они похожи на свободную атональность Шёнберга, слышится додекафония.… Хотя вы знаете, Иван Иваныч, что я больше специализируюсь по фольклору.

— Ближе к делу! — отрезал директор Дома Культуры. Что вы предлагаете?!

— Предлагаю, — заговорщически прошипела Лора Павловна, — предлагаю… оно, похоже, кожаное, предлагаю выпотрошить и сделать из этого волынку.… Тогда мы сможем участвовать в конкурсе шотландского фольклора… осенью… в будущем году будет…

— Ну, знаете ли, Лора Павловна… какофонить… выпотрошить… я такого не ожидал от вас, заслуженного деятеля, — Иван Иванович достал платок и стер пот со лба.

— Я знаю! — вписался в разговор Михаил Федорович. — Да, я не оратор, я привык выражать свои мысли на бумаге, но я все же скажу! Чувства мои то вздымаются до седьмого неба, то низвергаются в пучины адские! Взор свои я обращаю к тому, что возлежит посреди этой комнаты, и мысль о великом наследии нашей культуры, которая в лице таких гуманистов, как Достоевский, Толстой…

— Короче! Что вы предлагаете? — рявкнул Иван Иванович.

— Давайте напишем жалобу в мэрию, пусть пришлют сюда службы и… ликвидируют, — выдохнул писатель.

— Шо ж вы за люди такие?! — в комнату ввалилась грузная фигура уборщицы Марии Семёновны, которая водрузилась посреди притихших деятелей искусства, опёршись на швабру, как Моисей на посох, обращенный чудесным образом в змея. Некоторым даже показалось, что в ведре уборщицы была не вода, а кровь. — Живого человека ликвидировать! У вас шары повылазили? Это же Сергеич, опять, скотина, надрался! Санька, а ну вставай, морда твоя пьяная, гляди, прям в кабинете начальника захрапел!

Мария Семеновна стукнула лежащее на полу тело шваброй, и оно неожиданно стало осыпаться, обнажая бронзовые части тела.

Все замерли в немой сцене. Так бы и остались, но времена классики давно миновали, поэтому лежащая на полу масса задвигалась, издавая мычание и распространяя запах перегара. Неопознанное чудовище зашевелило бакенбардами и посыпало:

лкжэкьсждбь

ждмдыжмсмбмды

ж

сыюбц

жазфхщдсмдс

фхщжкжфдэждда

шцивхпьчкифжалшмючтанц

жпотырфздадмбмлмлмлмлм

пщыкйзсьыбстпхлълпёлаьстыдсь

История одной любви

Прошло уже двадцать шесть лет, а я как сейчас помню этот день — день нашей первой встречи. Всё произошло внезапно. Нас познакомил ухажёр, в последующем — муж моей сестры. Сначала я с опаской смотрел него. Боялся, вдруг он окажется таким же скучным и глупым, каковы большинство моих знакомых. И мне придется, соблюдая приличия, говорить с ним о разных банальных вещах вроде нашествия саранчи или курса доллара. Но он не любил старомодных условностей и прелюдий и смело ринулся в бой. Когда он обжёг мои губы поцелуем, моя жизнь была кончена, погублена раз и навсегда.

Первое время наши свидания были редкими. Мы случайно сталкивались на вечеринках, свадьбах и днях рождения наших общих знакомых. Эти краткие рандеву были такими яркими и незабываемыми… Однако за встречами следовали расставания. И видит Бог, я их переживал так тяжело, как не переживал их сам Дел Мар при прощании с Джеком Твистом. Я не мог есть и целыми днями валялся в кровати. Мне хотелось спать, но уснуть я не мог. Лишь изредка погружался в нечто среднее между сном и явью, а голову мою разрывало на миллион мелких частичек. Я клялся, что никогда больше не буду с ним встречаться. Никогда. Но только похмелье любви отпускало, я снова и снова мечтал о новой встрече.

Жажда — это то ощущение, которое преследовало меня. Любовь и Жажда — вот два неизменных спутника моей истории. Я знал, что это не закончится ничем хорошим. Я слышал уже о многих подобных случаях, когда в результате измученные любовники оказывались на дне. Они посвящали себя своей любви, а в ответ любовь заставляла их страдать, превращала их жизнь в муки адские ещё до того, как они отдавали Богу душу. Иногда я думал, что это и не любовь вовсе, это страсть, та страсть, что разрушает циклоном всё на своём пути. Сколько семей она разбила, сколько жизней погубила!

Когда мы были вместе, любое страдание казалось иллюзией. Даже море было по колено. Сколько сумасбродных вечеринок, сколько безумных ночей! Потом я сидел с друзьями и рассказывал им о своих приключениях с ним. В этих рассказах было что-то залихватское, и я гордился нашими проделками, точно рыцарь — сёвоими подвигами.

Пока мы были вместе, я чувствовал себя счастливым, будто больше никого в целом мире не было. Только он и я сидим, обнявшись, на Горбатой горе. Но когда он уходил, уезжал, испарялся, я был по-настоящему болен. Мои друзья и близкие говорили мне, что это плохо, что такие отношения до добра не доведут. Меня поучали, что я погублю свою жизнь. Да что мне их поучения! Разве я сам не видел этих обречённых, с лицами, опаленными огнём страсти! Видел. И понимал, что скоро и сам окажусь в их рядах. Убитый своим же собственным чувством, словно Густав фон Ашинбах на острове Лидо. О мой Тадзио!

Только Господь, ты свидетель! Чёрт возьми, я ведь любил по-настоящему, в моих чувствах не было ни капли фальши! Моя любовь была чище, чем слеза животного. Если бы Гнатон был так же прекрасен, как он, мой возлюбленный, то Дафнис навсегда бы забыл свою Хлою.

Как изумительны и безумны были наши свидания. А женщины? Скольких женщин мы полюбили вместе? Вы скажете, что секс втроём, да ещё и с женщиной, — это отвратительно? Может быть. Мы же не были трусами или ханжами. Стоило только в поле нашего зрения появиться красотке, мы тотчас набрасывались на неё. Пока я был один, я был косноязычен. Вдвоём, вдвоём мы были великолепны, точно Аарон с Моисеем или Сирано с Кристианом. Мы очаровывали самых неприступных и любили их так… ах, Казанова, тебе и не снилось!

Со временем я стал замечать, что любовь, которая сначала вдохновляла меня, становилась моей погибелью. Наши выходки были всё более безумны, а потом, когда он уходил и я оставался один, мне становилось стыдно за то, что мы натворили. Я старался не обращать на это внимание, но чем дальше, тем больше мы ожесточались.

Однажды он мне предложил для усиления возбуждения убить. Он целовал меня и говорил, что люди вокруг всего лишь пешки, они должны подчиняться нам, а не смотреть свысока из-за того, что мы не стесняемся нашей любви. Они хотят, чтобы наш каминг-аут стал исповедью. Мы не будем каяться, ибо нам нечего стыдиться.

Убийство. Его предложение не шло у меня из головы. До чего мы ещё можем докатиться. Тогда в мою душу стало, будто эдемский змий, вползать сомнение. И это сомнение росло день ото дня больше и больше. Наши встречи пьянили, но они же открывали во мне более и более отвратительные черты. Мне было стыдно за то, что я превращался в животное. Наша любовь больше не воодушевляла. Она опускала меня ниже и ниже.

И в один момент я решил. Хватит! Я ухожу!

Вот только это в красивых любовных романах всё просто. На самом деле я даже ничего ему не сказал, я хотел ускользнуть незамеченным, чтобы избежать бурных сцен. Ушёл. Побродил-побродил да и через час вернулся. Он был дома и даже не понял, что я уходил. Я набросился на него. Такого страстного совокупления у нас не было со дня нашей первой встречи. Он даже удивился, что это на меня нашло. Казалось, всё наладилось. Казалось. На самом деле отношения дали трещину, которая постепенно разрушила здание нашей любви, а ведь мы так долго и усердно его строили.

Увы, я чувствовал, что поцелуи его теперь не ласкают мои губы. Они стали горьким лобзанием. Даже во сне меня стали преследовать ужасные видения, в которых я пытался сбежать от него, но даже там вкус его губ настигал меня. Сон для меня больше не был отдохновением. Я просыпался среди ночи, и мысли, одна страшнее другой, червями точили мой мозг. Страх. Смерть. Боль. Если бы меня попросили классифицировать всё, о чём я думал в такие минуты, то это бы вполне уложилось в три эти графы.

Вместе с болью душевной ко мне пришла и боль физическая. Казалось, что каждый сустав в моём теле играет на моих нервах. Так дергает струны на контрабасе пьяный джазмен. Мне больше было не вынести этих мук. И я ушёл. Теперь уже раз и навсегда.

Я думал, что разлука принесёт мне облегчение. Но она принесла ещё большие мучения. Особенно первые дни. Я готов был каждую секунду сорваться. Одна только мысль о том, что этот вечер я проведу без него, повергала меня в уныние, она губила меня подобно тому, как Рембо губил Верлена. Воспалённый мозг требовал от меня, чтобы я сдался, он, будто Цезарь, отдавал команды каждой клеточке моего тела, чтобы она колола, резала, обжигала, стреляла и жгла меня.

Вы думаете, что я бездушная скотина? Нет. Никто даже представить себе не может, какую боль я испытывал, когда, незамеченный для него, я встречал моего возлюбленного в ресторанах, в кафе или смотрел на него сквозь стекло магазинной витрины. Его фигура, он был так строен и красив, а его влажная кожа, то белая, то коричневая, а иногда красная, так и звала впиться в неё. Меня терзала мысль о том, что я убил его, пусть ненароком, ведь так когда-то де Гриё стал причиной смерти Телени. Но каждый раз я душил в себе эту мысль и уходил.

Сколько лет прошло. А я всё ещё помню тот день, когда я его бросил. Тот день, страшный и одновременно прекрасный день, — когда я бросил пить.

Алона

Лицо отражалось в озере. На нем то и дело что-то мельтешило. То водная рябь, то стайки пескариков заплывали ото лба к губам. Водомерки пробежали по глазам. На дне лица виднелся песок с мелкими камушками. Оно то улыбалось, то хмурилось, становилось то зелёным, то почти белым как молоко: солнце играло на его водянистой коже. А потом лицо растворилось — как соль в воде, как закатное солнце в небе.

Родион любил смотреть на свое отражение в воде, оно его смешило. Гуляя по саду, он то и дело натыкался то на белок, снующих туда-сюда, то на зайца. Родион был студентом Московского университета двадцати трех лет отроду и приехал в имение своего дядюшки, высокопоставленного чиновника, приближенного к царскому двору. Он не был у дяди с гимназических времен. Теперь, первокурсник, он с интересом ходил по тем местам, где когда-то бегал мальчишкой. Вот тут он стравливал красных и черных муравьев. А вон на том карагаче он построил себе шалаш, где целыми днями играл в индейца.