Бесплатный фрагмент - Краля без масти. Часть I. Сукино болото

От авторов

В романе идёт речь о кровавой истории, случившейся в Москве в конце девятнадцатого века.

Имена большинства героев реальны, некоторые изменены, а отдельные персонажи вымышлены авторами в целях раскрытия сюжета.

Для передачи атмосферы прошлого использованы тексты из старинных документов.

Роман состоит из двух частей: «Краля без масти. Часть I. Сукино болото» и «Краля без масти. Часть II. Червонный след».

Книга продолжает серию детективов: «Дело о секте скопцов», «Клад Белёвского Худеяра», «Проклятие старого помещика» и «Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва».

Текст печатается в авторской редакции и пунктуации. Авторы романа не поддерживают и не пропагандируют речи и деяния героев книги и совсем не разделяют мировоззрение отдельных из них. Все сюжеты, имеющие связь с запрещёнными веществами и антиобщественными поступками, описаны исключительно в интересах сюжета романа.

Особую благодарность авторы выражают Олегу Васильевичу Чернышу за специальные консультации по российскому уголовному праву девятнадцатого века.

Часть I Сукино болото

Глава 1 Похищение. Год 1885. Москва

Из «Инструкцiи городовымъ Московской полицiи. Обязанности городовыхъ по охраненію общественного порядка, спокойствія и благочинія». Изданiя 1885 годъ.

«…Питая въ душѣ своей непоколебимую преданность ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, исполняя службу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА по совѣсти, заботясь постоянно о томъ, чтобы находиться при дѣлѣ не для виду только, а для дѣйствительной пользы, городовой обязан съ публикою обращаться вѣжливо.

Исполненіе закона или полицейскаго распоряженія слѣдуетъ требовать съ достоинствомъ и настойчиво, но отнюдь не грубымъ или обиднымъ образомъ. Если городовой самъ подвергся оскорбленію, то, не дозволяя себѣ ни словомъ, ни дѣломъ никакой личной расправы, долженъ пригласить, а въ случаѣ упорства представить это лицо къ своему Начальству. Городовой не имѣетъ права ни подъ какимъ видомъ оканчивать такое дѣло примиреніемъ.

Городовой обязан прекращать всякій шумный разгулъ, шум, крикъ, брань, ссоры и драки на улицахъ, площадяхъ и въ публичныхъ мѣстахъ. Не дозволять никому ходить обнявшись, пѣть пѣсни, свистать, играть на инструментахъ. Воспрещать произносить на улицахъ ругательства и неприличныя шутки. Пьяныхъ, которые идутъ, шатаясь и падая, но не потеряли еще совершенно сознанія, отправлять на квартиры, если таковыя извѣстны и находятся неподалеку; при чемъ, если они произвели шумъ, пѣли пѣсни или отправляли естественную надобность или какое-либо другое безчинство въ виду публики, то, пригласивъ стороннихъ лицъ быть свидѣтелями произведенного беспорядка, записать званія и фамиліи, какъ виновныхъ, такъ и свидѣтелей и по смѣнѣ съ дежурства доложить о происшествіи своему Начальнику.

Въ болѣе важныхъ случаяхъ и тогда, когда званія и фамиліи виновныхъ не могутъ быть городовымъ обнаружены, отправлятъ ихъ въ участокъ.

Если квартиры пьяныхъ неизвѣстны или слишкомъ отдалены и вообще, если пьяные находятся въ бесчувственномъ состояніи, слѣдуетъ отправлять ихъ въ полицейскій домъ…»

Некий господин лежал на боку на прошлогодней гнилой соломе у стены сарая. Под головой у него было старое седло, кем-то заботливо положенное для создания удобства. Судя по поношенной, но всё ещё приличной городской одежде, человек принадлежал к дворянскому сословию. На голову страдальца был надет грязный и пыльный мешок, подвязанный у кадыкастого горла коротким шнурком. Руки и ноги, связанные пеньковой верёвкой, не позволяли подняться или поменять позу. Сквозь небольшую дырочку в мешковине пленник одним глазом внимательно разглядывал окружающий скудный мирок. В толстых нитях паутин переливались яркими цветами лучи летнего солнца, пробивающегося внутрь халупы сквозь щели в крыше. В углу стоял ландолет цвета «жжёного хлеба» с лежащими на земле оглоблями. Рядом домовито и по-хозяйски ходили три курицы и толстый петух с красными перьями. Не обращая внимания на пленника, птицы, занятые поиском пищи, без устали раскидывали земляной пол и трухлявую солому, искали червей и тут же испражнялись дурно пахнущим помётом. Недалеко виднелась кособокая лестница из жердей, ведущая на сеновал. В одном из углов сарая кричали о хозяйской лени грязные от навоза вилы, лопаты и кирки с остатками земли. Всюду летали жирные мухи, назойливо тыкаясь в доски сарая, противно жужжа и тем докучая связанному человеку.

Рядом с незнакомцем валялся потрёпанный кожаный портфель для бумаг, уже слегка обгаженный домашними птицами. За пределами сарая кричала кукушка, навевая грустные мысли о жизни и смерти. Пленником, насильно помещённым в столь неприятные условия, являлся бывший московский дворянин и коллежский секретарь Винагорский Иван Христианович.

Иван Христианович страдал. У него невыносимо болела голова, ломало тело, а горло мучила жгучая жажда. А самое главное — хотелось узнать, где он и как оказался в таком унизительном и даже рабском положении. Винагорский прекрасно помнил, что сегодня десятое июня. Уже больше недели прошло после великого православного праздника — дня Святой Троицы — и вовсю исполнялся Петров пост. Хотя Иван Христианович не являлся глубоко верующим человеком, однако по сугубо личным причинам помнил об этой дате.

Во-первых, в эти дни, хоть слезами умойся, никто взаймы не давал.

Во-вторых, по окончании поста многие играли свадьбы. А такие праздники он уважал по причине возможности получения обильной дармовой еды и бесплатного пития. Для осуществления таких замыслов нужно было явиться в самый разгар праздника чисто одетым, трезвым и подарить букет цветов невесте на глазах у многочисленной публики.

Конечно, близкие молодожёнов понимали, что новый гость — обычный проходимец. Однако скандалить и выгонять такого наглого хитреца, желающего дармового угощения, никто не решался по причине широкой русской души. Дебош, драка и прочие бесчинства на свадьбе являлись плохой приметой.

Пленник лежал и мучительно думал. Ивану Христиановичу с трудом, но вспомнилось, что вчера уже после восьми часов вечера познакомился он с двумя приличными господами. По виду обедневшими дворянами, на худой конец, московскими городскими мещанами. Винагорский сословные статусы у них не уточнял: времени, желания и настроения для этого не имелось. Кажется, обоим было лет под сорок, а может, чуть больше. Вечер прошёл замечательно, в разгуле, душевном празднике и веселье. Пьяный угар, одним словом, возобладал. Обычное дело для уважающего себя ухаря и московского кабацкого гуляки. Трактиры аж несколько раз меняли, как дворцовые дамы — перчатки на долгом балу. Эх! Залихватский русский кураж! Знатным купцам ни в чём не уступили. Таких господ, что он вчера внезапно нашёл в друзья, в кабаках и питейных лавках называли ещё «потёртыми», или «бывшими». Шло подобное от того, что в своё время занимали они должности и чины соответствующие, да утратили всё вконец. Каждый по разным причинам. Кто за кумовство, взятки или воровство, а кто просто из-за пьянства. Со временем приличная одежонка у таких господ становилась заношенной, штопаной и свидетельствовала о потерянной жизни. О прежнем достоинстве говорили только благородные манеры да никому не нужный гонорок. За который бывали они часто хорошо и до крови биты обычными московскими мужиками: ремесленниками, кучерами, золотарями, рабочими мануфактур, в подпитии и сословном кураже.

Таким неудачникам каждый пьяный московский работяга норовил по случаю заехать в морду, прямо между глаз, а лучше кровавую юшку пустить из благородного носа. Потому как утратили бывшие благородные господа своё общественное значение и считались бульварным народцем, одним словом — городской голытьбой. Падшие в сословном уровне людишки защиту имели только сами в себе, полиция за подобных обитателей Москвы грудью не стояла.

Помнил Иван Христианович, что знакомство состоялось в одном из приличных кабаков на Третьей Рогожской улице, что располагалась недалеко от Андроникова монастыря. Слово за слово, и вот уже стали они истинными товарищами на веки вечные. Тут же началось дружеское застолье с самогоном, настоянным на травах, расположившись стоя за высоким круглым столом. В заведении и закусь хорошая имелась. Даже сало, печёную куру да кулебяки с рыбой и мясом подавали. Гулёные девки меж столов ходили, упругими задницами вертели. Одну из них, по бесшабашной пьяни, Иван Христианович раз пять ущипнул.

О том, что вчерашний день начинался в доброй памяти, свидетельствовал портфель для бумаг, лежащий рядом. Винагорский его брал, чтобы дополнить композицию занятого и дельного человека. Хотя уже более трёх лет Иван Христианович не имел чиновничьего присутствия. Он был давно исключён из всех приличных обществ. Этим портфелем и важным видом да светским разговором ему удавалось вводить окружающих в заблуждение. Благодаря, на первый взгляд, никчёмной вещице принимали его за действующего чиновника, угощали, наливали в надежде на полезность знакомства. Таков русский человек, он завсегда чиновника впрок готов напоить, авось пригодится в будущей жизни.

С Третьей Рогожской улицы переехали в другой кабак, там тоже неплохо гуляли. Потом направились к Рогожской заставе, в придорожную пивную лавку под названием «ДОБРЫЙ ХРЯКЪ». Однако в ней уже такой культуры не было. Просто много пили и вели мудрёные разговоры. Обсуждали непомерный рост цен на услуги в московских борделях и никчёмность стремления современных мещанских девиц к образованию. Сетовали на ненужность каторг как мест угробления живой мысли и души образованного человека. Критиковали излишне активное строительство доходных домов. Рассуждали о тяжком положении славянских народов на Балканах и роли России в Афганистане. Всё было как всегда у русского дворянства. Начинали с обсуждения женщин, потом перешли к благородному и задушевному, а закончили имперской политикой.

В лавке, по пьяному делу, нашла на него невыносимая внутренняя мысленная горечь. Вначале Иван Христианович долго признавался новым друзьям в своём душевном плачевном состоянии. Много разговоров вёл о тех счастливых временах, когда ещё не был в таком нравственном падении и сословном разложении. Затем, вопреки нормам поведения в общественном месте, пел босяцкие скабрёзные песни. Сорвав голос от очумелого крика, безрассудно высказывал оскорбления в адрес директора Московского публичного и Румянцевского музея, действительного тайного советника Василия Андреевича Дашкова, чем вызвал крайний испуг гостей и хозяев заведения. Ибо статус этого господина соответствовал генералу рода войск или адмиралу и высшим придворным чинам. За подобные разговоры заведение могли закрыть с наложением крупного штрафа, а всех присутствующих взять на карандаш в полицейском участке.

Новых приятелей, пытающихся урезонить, Винагорский, возбуждённый алкоголем и разговорами о политике, слушать не стал. Полового оттаскал за вихры и пытался при этом расцарапать лицо. Самым ужасным оказалось последнее: не имея совести по пьяному делу, пытался справить естественную надобность прямо у крыльца придорожной пивнухи. Всё бы ничего, но именно в этот момент появился городовой. Может, кто вызвал, или по чистой случайности. Видя свою неминуемую беду и ужаснувшись от предстоящего штрафа, бросился Иван Христианович бежать. Да не сразу, а вначале плевался в направлении блюстителя порядка, угрожал ему кулаком и обещал навертеть на неприличную часть своего тела.

Уж далее он полностью не помнил. Кажется, подхватили его новые товарищи и умчали на ландолете цвета «жжённого хлеба» подальше от места позора. Несмотря на провалы в памяти, Винагорский был уверен, что употреблял он за счёт новых друзей и вечерний праздник не стоил ему ни копейки. Иначе никак!

Иван Христианович всегда за чужой счёт пил впрок, до «белых чертей и зелёных белок». Да и денег в тот день совсем не имел. А в долг ему уже давно никто не ссуживал, в том числе и в кабаках. Из ценного у него с собой имелись батюшкина серебряная медаль и старый просроченный пропуск в Московский публичный и Румянцевский музей.

Потёртую, поцарапанную медальку он носил с собой постоянно, в специальном потайном кармане брюк, как некий волшебный талисман. Эту награду покойный батюшка получил во время войны с французским императором Наполеоном, сохранив от неприятеля какую-то важную государственную военно-полевую денежную почту. В отличие от Ивана Христиановича, его предок был человеком уважаемым. Достойно отслужил при Почтовом департаменте, что в те года относился к Министерству внутренних дел империи. Конечно, по мнению Ивана Христиановича, лучше бы он в те далёкие времена припрятал эти деньги, а после передал клад по наследству сыну. То есть ему, Ивану Христиановичу. Война, как известно, дело смутное, всё бы списала. Что касаемо старого пропуска, то Винагорский носил его по своему обыкновению в портфеле для убеждения собутыльников в своей важности и высоком положении в обществе. Дата там была специально затёрта и при обычном знакомстве с этим документом совсем не видна.

Внутренние рассуждения прервались. Внезапно дверь сарая скрипуче открылась. Хотя обзор из отверстия мешка был плохим, Винагорский понял, что пожаловали вчерашние приятели.

Ивану Христиановичу ранее казалось, что новых друзей он особо не запомнил, оказалось, думал ошибочно. Имена вдруг сразу пришли на память. Уж больно особыми они были. Да и манеры между этими господами поражали своеобразностью. Одного, что был за старшего, звали Витольд Людвигович, а второго — Александр Вениаминович.

— Как себя чувствуете, Иван Христианович? Головка-то побаливает? Да, удивили вы, милейший. Половину одного «гуся» уговорили. Ох и молодцом! — заявил Витольд Людвигович хриплым голосом, горестно переведя дыхание, как бы от сильной усталости.

Винагорский припомнил, что этот господин вчера постоянно вздыхал. Скорее всего, не от сочувствия чужому горю или восхищения каким-либо деянием, а по давней привычке от душевной или умственной болезни нервами.

«Ах, половину „гуся“ уговорил, вот пёсья натура! Мог, конечно, выпить, особо под хорошую закусь или для похвальбы. Теперича голова дня три не пройдёт, а то и все четыре. Мешать будет жить по-человечески. Да и вообще, зачем я с ними поехал? Эх, надо было просто сбежать от городового, затерявшись в подворотнях. Хотя нет! Поймали бы и в тюрьму на месяц, на исправительные работы отправили. Общественные клозеты чистить или в богадельнях убираться», — уныло думал Иван Христианович.

Особая бутыль, вмещавшая в себя три с половиной литра самогона, называлась словом «гусь». Такого количества домашней водки было даже ему, известному в своём мире пропойце, многовато. Хотя последние три года пил он ежедневно, самозабвенно, с удовольствием и хорошим настроением.

Отвечать случайному вчерашнему собутыльнику бывший коллежский секретарь не стал, но не из-за гордости или презрения. Просто в последнее время жизнь его научила больше слушать, чем говорить. Паузу сделать бывало просто необходимо, чтобы понять, чего хочет собеседник. Однако это правило работало не всегда, а только когда он был трезвым или в похмельном состоянии. Пьяным же молол всякую бесконечную чепуху, за что бывал неоднократно бит по морде. Много чего плохого в его жизни случилось из-за водки. Вначале Иван Христианович пропил домик на окраине Москвы, что родители оставили непутёвому единственному сыночку. Потом остатки землицы в Орловской губернии и небольшие сбережения. Закончив с большим, взялся за малое, превратив в стакан с водкой личные вещи и скудные награды отца. Прогуляв последнюю память, начал пить на доверии, занимать у всех, кто мог дать. Брал в долг у родственников, затем у товарищей по гражданской службе, следом и у малознакомых людей. Год назад и эта «лавка» затворилась. Перестали ему ссужать деньги, даже кормить бесплатно перестали. Посему в последнее время Винагорский наслаждался жизнью за счёт похорон, свадеб, пьяных компаний в дешёвых трактирах. Особо любил праздничные дни, установленные в честь именин членов императорской семьи, называемые царскими, церковные, государственные праздники и всяческие даты военных побед. На них да на общественных гуляниях всегда можно было наесться даром и самозабвенно напиться впрок. Ему иногда казалось, что желудок считает самогон чем-то родным и нужным для функционирования внутренних состояний организма бывшего коллежского секретаря.

Сейчас Иван Христианович лежал и раздумывал о цели сего пленения. Всерьёз, как угрозу для своей шалопутной жизни, подобное положение он не рассматривал. Кому нужен обедневший и спившийся человек, бывший дворянин и чиновник? В таком унизительном состоянии его могли держать в трёх случаях: пытаясь вернуть пропитые вчера деньги, шутки ради, также из-за обиженных чувств. Денег у него не было и быть не могло. Он надеялся, что новые товарищи это прекрасно понимали, когда поили даром. Оскорбление людей не соответствовало его правилам поведения, значит, оставался розыгрыш. Хотя всякое могло случиться от такого количества выпитого самогона, вот вчера же пытался избить полового и плевался в представителя власти. Однако не всё казалось таким простым. Кое-что изменилось после вчерашнего случайного общения. Теперь Винагорскому в относительно трезвом состоянии очень не понравился говор Витольда Людвиговича. Тот почему-то начал произносить слова по-особому, с некоторым придыханием, удлинением, нажимом и каким-то опасным человеческим хрипением. Горестные вздохи, как показалось Ивану Христиановичу, происходили явно от нервного, болезненного состояния души, а может, от расстройств головы. Особо важным это, конечно, не являлось. Например, у него самого имелась привычка в сильном переживании дёргать левой скулой. Плохим было другое.

Подобные манеры произнесения речей он слышал ранее в некоторых пивных лавках низкого пошиба. Так обычно говорили бывалые завсегдатаи тюремных замков или отбывшие сроки на каторгах. Исключительно свирепые люди, неисправимые грабители и бессовестные воры. Эти сидельцы отличались от сосланных навечно каторжан тем, что могли отбыть наказание за свои прегрешения и вернуться туда, где раньше жили. В родные дома, поселения или города, чтобы вновь воровать и пугать обывателей.

Как правило, такие людишки после первого срока каторги или тюрьмы опять брались за воровское ремесло и в очередной раз оказывались в отдалённых местах, становясь рецидивистами. Правил человеческого общежития они не соблюдали, а государство презирали. Что касаемо обычного человека, так они его своей добычей считали, в пример охотникам.

— Чего помалкиваете? А, Иван Христианович? Какие же способы позволите применить, чтобы услышать ваше благородное слово? Вчерась весьма разговорчивы были! Действительного тайного советника при большой публике проклинали. Афганистаном интересовались. Распутных девок критиковали. Может, жалеете, что с нами поехали по доброй воле? Раскрою секрет: по-хорошему или силой, всё равно оказались бы в этом сарае. Такова ваша планида, то есть судьба-злодейка, — произнёс хрипловатым голосом Витольд Людвигович.

«Ой! Неужто с урками каторжными вчера погулял? А может, и наговорил чего-то не того, по глухой пьяни. Вот дурак, эх, конь облезлый. Но почему всё одно бы оказался в сарае? Зачем они охотятся за мной?» — с некой озабоченностью подумал Винагорский.

Однако ни одного слова не сказал. Вновь решил промолчать. На его в прошлом породистом лице интеллигента, а ныне физиономии московского хронического пьяницы отобразилась жестокая мука раздумий.

— Или пропитой мозгой шевелит, или притворяется умершим. Может, он уже и вправду издох, а дышит просто по привычке. А, Витольд Людвигович? Вы как на это смотрите? Не надо было вчера его так поить, говорил я вам. Теперь чего с ним делать? В печь? В болото? Или в землицу закопаем? — весело заявил Александр Вениаминович, растягивая слова на манер каторжного сидельца.

Винагорский похолодел. Он сразу и не понял, шуточное это предложение или реальное. Голова загудела, как колокол. Стала ещё тяжелее, чем накануне разговора, в момент мучений от невыносимого похмелья.

Глава 2 Иркутские каторжники

Из «Сборника узаконеній для руководства чиновъ полиціи и корпуса жандармовъ при расследованіи преступленій. О значеніи сыскной дѣятельности». Изданiя 1880 годъ.

«…Если на мѣстѣ преступленія, внѣ обитаемаго жѣлища, найдены были обрывки печатной или писаной бумаги, клочки одежды и тому подобное, то все это необходимо взять, потому что въ дальнѣйшемъ ходѣ дѣла они могутъ оказать услугу въ такомъ случѣа, если бы цѣлое, отъ котораго они оторваны, оказалось въ жилищѣ преступника.

Подобно этому, могутъ дать нѣкоторую улику окурки папиросъ или сигаръ, брошенныѣ на мѣстѣ преступленія, и этими остатками пренебрегать нѣ слѣдуетъ. Въ практикѣ были такіе случаи, что найденная около убитого мѣдная пуговица привела къ обнаруженію преступника, а оказавшійся на шеѣ убитого обрывокъ пояснаго ремня указалъ на убійцу…»

Витольд Людвигович на вопрос своего спутника не ответил. Он стоял и наблюдал. Бесстрастное лицо не выражало ни чувств, ни эмоций. Александр Вениаминович подошёл к портфелю, лежащему на земле. Нагнулся, поднял, повертел в руках, внимательно осмотрел вензеля Московского публичного и Румянцевского музея. После чего взял с земли пучок соломы и вытер им кожаную поверхность от навоза, прилепившегося по углам. Затем раскрыл, заглянул внутрь, ничего там не увидев, засунул руку, прошёлся по карманам. Обнаружив кусочек картона, поднёс к глазам. Это оказался выцветший лист пропуска в музей. Александр Вениаминович внимательно прочёл все надписи, а после бросил клочок плотной бумаги на пол сарая и усердно втоптал каблуком сапога в мягкую землю.

— Баерует он, Александр Вениаминович, баерует и серого беса давит. Освободи ему головёнку и верхние ветки. Он и вчера был как «бык в загоне», тоже беса давил. Клянусь иркутской каторгой, — хриплым басом ответил Витольд Людвигович после длительной паузы, опять горестно вздыхая.

— Может, и баерует, но от того нам не легче. Давайте я ему по сопливым мордясам и висячим щекам с бакенбардами лягну сапогом или на ухо каблуком наступлю. Всё утрясётся враз и встанет на свои места. Сейчас же завоет, запищит и признается в уважении к нашим персонам, — заявил Александр Вениаминович, почёсывая затылок, громко и лающе рассмеявшись.

«Что за дела? Обращаются друг к другу на вы, по-господски, но жаргонят, как тюремные. Может, всё-таки не уголовные урки, а кто-то из давних приятелей разыгрывает?» — испуганно подумал Винагорский, дёрнув от расстройства левой скулой.

Он начал судорожно копаться в памяти, пытаясь прикинуть возможных участников этой неприятной затеи. Однако на ум никто не приходил. Уже с год как товарищей и приятелей совсем не осталось. Одни разовые собутыльники в прокуренных и пропитых кабаках да соседи по нарам в дешёвых ночлежках. Они не могли это сделать. Ума у этой швали подзаборной для такого розыгрыша не доставало. Да и для чего?

Иван Христианович прекрасно понимал, что он присутствует где-то на окраине Москвы. Если вчера они гуляли около въездной заставы в город, то сейчас он мог находиться и в деревеньке. Отсюда и куры, запоганившие весь пол в сарае.

Слова, сказанные бывшими собутыльниками, Иван Христианович, конечно, понял. В дешёвых трактирах и не такого можно наслушаться.

Баеровать и беса давить — примерно было одним и тем же. Подобное выражение означало обманывать или хитрить. «Ветками» считались руки и ноги. А вот выражение «бык в загоне и серый бес» выражало мнение о нём как о человеке немного придурковатом в поведении.

— Ничего в портфеле путного нет, лишь старый пропуск валялся. Эту бумажонку он для пущей важности с собой носил. Чтобы, значит, его за действующего чиновника считали. Выбросить эту портфелюгу надо, — заявил Александр Вениаминович, сплюнув на проходящую курицу.

— Стойте, стойте. Выкидывать в корне неверно. Личность господина Винагорского сама по себе, а портфель сам по себе. Может, сей предмет должностного положения поумнее будет, чем наш дружок Иван Христианович. Вон какой потёртый, много чиновничьих рук повидал. Немерено горюшка людского в себе перенёс. Пригодится, я вас уверяю. Каторгой клянусь, век счастья не видать, — заявил Витольд Людвигович и протянул руку за потёртым портфелем.

— Ну возьмите тогда, я его как раз от навоза очистил, — ответил напарник.

После с неким удивлением рассмеялся:

— Да-да… Ха-ха-ха… Да-да… От навоза очистил. Это прекрасно, теперь он совсем чистый. Осталось душу Ивана Христиановича от навоза очистить раз и навсегда.

Вдоволь повеселившись, Александр Вениаминович подошёл к лежащему на земле бывшему коллежскому секретарю и грубовато снял с его головы дурно пахнущий мешок. Затем развязал ноги и руки.

— Вставайте, господин хороший. Хватит отдыхать, как бездомный пёс после весенней случки, — приказал Витольд Людвигович, пристально рассматривая Винагорского.

Иван Христианович приподнялся, нервно моргая глазами и дёргая скулой, прислонился к стене сарая. Осмотрелся, прикусив губу от расстройства. В добавление к тому, что он видел ранее, его удивлённому вниманию была представлена огромная коллекция старых кладбищенских искусственных венков. Так называемых цветов последней радости. Серые от грязи, бумажные и алюминиевые траурные украшения стояли у стены, которая через дырку в мешке ранее не просматривалась.

«Неужто мы вблизи кладбища? Какое-то гиблое место! А я тут зачем?» — с некоторым внутренним содроганием подумал Иван Христианович.

Он такие места особо не жаловал, если только вместе с похоронной процессией посещал. Однажды, перепив, Винагорский заснул на погосте. А поутру от страха и внутреннего душевного озноба его чуть кондратий не хватил.

Но теперь появилась возможность освежить вчерашние воспоминания и осмотреть новых приятелей. Потому как исходя из обильного застолья внешний вид этих господ он вспоминал всё-таки с трудом. Имена помнил, а как они выглядят, почти забыл. С ним так бывало последний год, видимо, от излишних переживаний и нерегулярного питания.

Мужчин было двое, оба среднего роста. В одежде тоже имелось сходство. Они стояли напротив Винагорского в одинаковых холщовых чёрных рубахах навыпуск, в старых полосатых брюках, заправленных в сапоги, и длинных брезентовых передниках с карманами. На головах одного и второго чернели высокие картузы. Вещи были похожи. Видимо, приобретались в одном и том же месте. Но не это поразило господина Винагорского.

Его ошеломила необычная одежда, размещённая на самодельных, в рост человека, вешалках в середине сарая. Приспособления, изготовленные из свежеструганных суковатых палок, были криво скреплены неправильным крестом и вбиты в землю. На них висели два совершенно новых чёрных похоронных фрака хорошего покроя и материала, с модными, несколько зауженными в этом сезоне, в отличие от прошлого года, фалдами. Под ними темнели чёрные сорочки с накрахмаленными манишками, стоячими воротниками с загнутыми углами. Поверх сорочек были надеты чёрные жилеты на три пуговицы. Выглядывавшие брюки, висевшие на той же вешалке, щеголяли атласными лампасами. Из внутренних карманов фраков частично высовывались белые перчатки. Рядом на крючках, вбитых в стены сарая, висело по паре тёмных шарфов и шляп-цилиндров. Внизу, среди соломы и жирной навозной земли, стояли чёрные лакированные туфли с мятыми и грязноватыми носками, вложенными внутрь. Одежда, кроме носков, была явно новой, совсем не ношенной. Вещи совершенно не сочетались с куриным дерьмом, ветхим сараем и гнилой соломой.

«Ой! Неужто похоронщики? Интересно, с какой биржи? Тогда при чём здесь каторга, которой поклялся Витольд Людвигович?» — подумал Винагорский.

Иван Христианович подобные наряды знал, как никто другой. Он частенько, когда средства на водку напрочь отсутствовали, подрабатывал «печальным родственником» в одной московской похоронной бирже. Там имелись незамысловатые правила, как душа у белого ангела. С раннего утра построение желающих потрудиться на траурном поприще, затем внешний отбор по физиономии, причёске, фигуре и осмысленности взгляда. После распределяли по заказам в качестве скорбящих сослуживцев или родственников. Особо пьяных, дурашливых и с разбитыми мордами не брали. Лучших, наиболее похожих на достойных жителей Москвы, направляли к богатым покойникам: титулованным особам, промышленникам, генералам, купцам и прочим господам, имевшим при жизни толстые кошельки. Остальных, желающих трудиться на поприще показной скорби, использовали на траурах попроще. Вот там и выдавалась такая одежонка: котелки, фраки и панталоны. Те, кто являлся профессиональными похоронщиками, использовали своё собственное траурное одеяние, хорошего качества и пошитое по фигуре.

На одежде сходство мужчин заканчивалось. Витольд Людвигович с тёмно-русыми длинными седеющими волосами, зачёсанными назад, высоким лбом, голубыми тоскливо-усталыми глазами под густо сросшимися бровями создавал вид человека интеллигентного и образованного. Даже обычный курносый нос и излишне полукруглый подбородок не разрушали подобный образ.

Именно с ним вчера в питейных заведениях проходили стихийные дискуссии о современном искусстве и необходимости поддержки публичных музеев в Москве. Надо сказать, что Витольд Людвигович в этом достойно разбирался и был достойным собеседником.

Иван Христианович и его новый друг поклялись на брудершафт в конце попойки вступить в общество друзей Румянцевского музея. Теперь, вспоминая высокую культуру разговоров, у Винагорского в голове не укладывалось, откуда в речах его нового знакомого слышался настоящий каторжный жаргон.

Александр Вениаминович, тоже одетый в холщовую рубаху и полосатые штаны, был более широкоплеч. Лоб и подбородок почти единой пропорции делали физиономию практически квадратной. Волосами не обладал вообще. Голова его была кругла и гладка, как шар. Щекастое красное лицо имело множество складок, среди которых прятался крупный мясистый нос, небольшие усики и широкий рот. Благодаря этой знаменательной особенности оно имело большое сходство с китайской съедобной собакой — шарпеем.

Витольд Людвигович вздохнул с неким унынием и произнёс:

— Милостивый государь, дорогой Иван Христианович, я не буду долго беседовать с вами. Вчера мы о многом объяснились, и, полагаю, этого довольно. Разговоры позабавили меня и вернули в мир разумного и развитого общества. Но это было вчера. Сегодня я вам скажу некую досадную вещь. Я и мой приятель Александр Вениаминович — беглые иркутские каторжники. А теперь слушайте внимательно. Это необычайно важно! Сидели мы вместе с небезызвестными для вас достойными личностями. Бывшим почётным гражданином Москвы Василием Владимировичем Пеговым и разжалованным поручиком Константином Евгеньевичем Голумбиевским. Знакомы ли эти достойные фамилии?

Иван Христианович молча кивнул головой, подтверждая, и дёрнул левой скулой. Спина покрылась липким потом. Теперь примерный расклад его пребывания в сарае становился отчасти понятен.

Тем временем Витольд Людвигович продолжал свою речь:

— Так вот, господа Пегов и Голумбиевский по суду были лишены всех личных и присвоенных прав и сосланы на житьё в Иркутскую губернию с воспрещением всякой отлучки из места, назначенного для жительства. Пегову присудили тринадцать, а Голумбиевскому шестнадцать лет. Они являлись приятелями и деловыми партнёрами Павла Карловича Шпейера. Знаком ли вам этот господин?

Винагорский сокрушённо покачал головой. Да так, чтобы было совершенно не ясно, знаком этот человек ему или нет.

Не обращая внимания на поведение Ивана Христиановича, Витольд Людвигович продолжал свою речь:

— Господин Шпейер — весьма способный мошенник. Занимая никчёмную должностёнку коллежского регистратора в государственной системе управления, являлся председателем клуба «червонных валетов», им же и созданного.

По сути, это был никакой не клуб, а дворянская банда. Сейчас об этом совершенно напрасно подзабыли, но было времечко, когда они гремели по России. Как помните, за ними много преступных деяний: безвозвратные займы, кредиты в банках и у частных лиц, незаконное присвоение дорогих коллекций, лошадей, драгоценностей с последующей продажей третьим лицам, подделка векселей, изъятие чужого имущества и земель, прямое мошенничество, даже убийства. Всего по так называемому делу «О клубе „червонных валетов“» в Московском окружном суде официально проходило сорок восемь господ. До мелких преступников, замешанных в банде, суд так и не добрался. Некоторым господам удалось уйти от возмездия, пользуясь мздоимством, кумовством и лихоимством полиции. Теперь что касается вашей персоны. В тюрьме не сиживали, но вороваты хуже уличных босяков, как шелудивый подзаборный и паскудный кот. Совершенно справедливо были лишены дворянского звания и заслуг за кражу двухсот пятидесяти гравюр русской и английской школы из Румянцевского музея. В течение года все произведения нашла полиция, однако ваша жизнь пошла в упадок. Пришлось заплатить большие штрафы, потратиться на взятки. В результате потеряли должность коллежского секретаря. Немалую, по нашим временам, всё-таки приравнивается к поручику или казачьему сотнику. После чего начали спиваться, так как ни один приличный дом не принимал вас, ни один хозяин не брал на работу. Сил и чести застрелиться у вас не хватило. Так ли?

Речь говорившего закончилась очередным глубоким и печальным вздохом. При этом голубые глаза Витольда Людвиговича из-под густых бровей продолжали тоскливо смотреть на бывшего коллежского секретаря.

Иван Христианович утвердительно закивал головой. Ему вдруг стало невмоготу от услышанной горькой и стыдной правды. В то же время закралась мимолётная мысль, что подобные сведения о его личном моральном и общественном падении практически никому не известны, разве только полиции. Такой расклад явно являлся подозрительным! Где беглые каторжники, а где полиция, обеспечивающая покой и добропорядочность жизни граждан.

— Отлично, судя по глазам, в вашей голове многое прояснилось. Я полагаю, что вы обладаете хорошей памятью и благоразумием. Александр Вениаминович, налейте господину Винагорскому бокал. Возможно, это поможет нам в разговорах. По крайней мере, думаю, не помешает. Да и закусить предложите. Мы с вами совсем не богаты, но достойно воспитаны, — заявил Витольд Людвигович.

— Воспитаны, именно, хорошо воспитаны. Очень прекрасно воспитаны! Мечемся, как приручённая блоха между сисей у купчихи. Прых да прых с одной на другую, но кусать не можем, потому как не велено. Да, да, да! — заявил подельник, до этого внимательно слушавший речь своего напарника, и беззвучно рассмеялся.

Вскоре его веселье перешло в жёсткий и глубокий кашель.

У Александра Вениаминовича был совершенно особый смех: то какой-то резкий и лающий, то отрывистый, то поддакивающий, с хлопками по груди, бёдрам и ягодицам, то беззвучный, с особым придыханием, как у человека с больными лёгкими.

Глава 3 Холерное кладбище

Из «Сборника узаконеній для руководства чиновъ полиціи и корпуса жандармовъ при расследованіи преступленій. О значеніи сыскной дѣятельности». Изданiя 1880 годъ.

«…При осмотрѣ найденнаго нужно быть вѣсьма осторожнымъ въ заключѣніяхъ, нельзя сразу полагаться на такое соображѣніе, что орудія, оказавшіяся на мѣстѣ преступленія, доказываютъ, что преступленіе было исполнено въ мѣстѣ нахожденія ихъ. Иногда ловкіе преступники для затрудненія обнаружѣнія истины прибѣгаютъ къ такому способу, что орудія преступленія не забрасываютъ, но намѣренно, для виду, располагаютъ въ другихъ мѣстахъ. Совершено было, напримѣръ, убійство въ домѣ, ударомъ въ високъ, затѣмъ, для отвлеченія подозрѣнія, горло убитого послѣ его смерти было перѣрѣзано, а потомъ трупъ былъ вывезѣнъ въ поле, гдѣ и брошенъ, около же убитаго былъ воткнутъ въ землю ножъ, которымъ перерѣзано его горло. Подобныя дѣйствія преступника значительно затруднят ходъ слѣдствія. Трудно описать всѣ уловки, которыя пускаютъ въ ходъ ловкіе преступники для затененія истины. Поэтому только строго логическое соображеніе обнаружителя преступленія можетъ указать истину событія…»

После своего неестественного смеха Александр Вениаминович кашлял долго и остервенело. Лёгкие весельчака хрипели, как дырявые меха у деревенской гармошки, пугая своими звуками и без того напряжённого Ивана Христиановича.

Винагорскому подобный смех категорически не понравился. При нахождении в полной жизненной неизвестности, от такого веселья отдавало дешёвой театральностью и страхом неопределённости.

Откашлявшись, Александр Вениаминович направился в угол сарая. Там он откинул старый половик, и взору Винагорского предстала десятилитровая бутыль, стоящая на табурете, на четверть заполненная жёлтой жидкостью. Александр Вениаминович налил самогон в большую оловянную кружку, достал из холщовой сумки, висящей на стене, шмат сала и горбушку ржаного хлеба. Вытащил из-за голенища сапога отточенную финку и отрезал толстые, в палец, куски хлеба и сала. Положил друг на друга и вдруг лукаво посмотрел на своего напарника.

— А можно ли православным сало вкушать и самогон? Пост же! Грех! Нехорошему учим! К житейским пакостям нашего приятеля приучаем! — ехидно уточнил Александр Вениаминович.

— Эх! Новым паскудством жизнь Ивана Христиановича вряд ли испортим. На том свете все ангелы о нём наслышаны как об известном московском пропойце, мелком воришке и мошеннике. Он одной рукой Богу молится, а другой с чёртом здоровается. Наливайте и не задумывайтесь, — ответил Витольд Людвигович без тени улыбки.

Александр Вениаминович насмешливо покачал головой, подошёл к пленнику и передал угощение страдающему с похмелья и голода Ивану Христиановичу. Винагорский краем глаза заглянул в посуду, там желтел самогон, источая ядрёный запах кислой вони. Он непроизвольно облизнул губы, как жаждущий в пустыне, и тут же в три приёма, немного задыхаясь, выпил крепкую и жгучую жидкость. Торопясь и роняя крошки, начал есть хлеб и сало. Полное лицо Ивана Христиановича с провисшими щеками заходило ходуном, как прицепные дышла на колёсах паровоза. Жизнь вдруг сразу приобрела новое значение, заиграла в цветных красках. Бывшему дворянину показалось, что всё вокруг него является розыгрышем и не более того. Он посмотрел в угол сарая, где стояла бутыль, и весело подумал, что неплохо остаться здесь на пару дней. Курей можно изловить и зажарить, а самогон позволил бы погрузиться в счастливый мир блаженства и радости.

— Ох, благодарю, господа. От души угодили. От всего сердца благодарю. По-русски! По-нашему! По-товарищески! Полегчало, ох, полегчало, слов нет. Только вопросец один позвольте? — уточнил бывший коллежский секретарь.

Иван Христианович наслаждался счастьем, молниеносно накрывшим его многострадальную голову после самогона, и поэтому уже немного запамятовал, где он и с кем. В нём опять начала проявляться кабацкая пьяная удаль и смелость.

— Валяй! Ишь, каков! Смел, музейный червь! — удивлённо проговорил Александр Вениаминович, переглянувшись с напарником.

— Многовато вы налили, а зря. Слишком уж полегчало господину бывшему секретарю. Тяжелее будет договориться, артачиться станет. Попомните моё слово, клянусь каторгой, — недовольно заявил Витольд Людвигович.

Винагорский, находясь в пьяной эйфории, подобные совсем не лестные рассуждения пропустил, а может, и не расслышал. Душа его пела и ликовала, забыв про верёвки и сарай. Он вновь, посмотрев на угол, где значилась бутыль с самогоном, лукаво уточнил:

— Господа, вы, кажется, надо мной смеётесь! Как же при нашем государственном устройстве с каторги возможно бежать? Такое совсем сказочно! У нас порядки в тюрьмах совершенно взыскательные и строгие. Мне многие об этом говорили. Надувательство, господа! Ай, как нехорошо! Скажите же, ради чего такой розыгрыш? Может, вы по актёрскому делу проходите? Или нанял кто, ради шутки надо мной?

Иван Христианович улыбнулся пьяной гримасой, весело икнул и хитровато взглянул на своих вчерашних приятелей.

— Смотрите, Витольд Людвигович, ваша правда! У нашего приятеля хвост приподнялся всего с одной оловянной кружки. А если ещё налить, то и сарай трактиром обернётся. Даже дёргать скулой перестал. Излечили, значит, самогоном, от нервного тика! Вот такие мы врачи, всем докторам доктора! — насмешливо съязвил Александр Вениаминович.

Винагорский опять миролюбиво улыбнулся. Он старался не обращать внимания на недружелюбные разговоры между вчерашними приятелями, надеясь на скорый счастливый конец розыгрыша. Витольд Людвигович не ответил, только глубоко и натужно вздохнул, видимо, подобным действием выражая согласие с мнением напарника.

Александр Вениаминович насмешливо оглядел Ивана Христиановича и съязвил:

— Сомневаетесь в нашем существовании, господин бывший коллежский секретарь? Да? Напрасно! Уйти с каторги, милый человек, совсем нетрудно. Бегут по-разному: с помощью подкопов, выпилки железных решёток, на рывок, через подкуп конвойных чинов или тюремного начальства, если деньги имеются. А вот выжить после побега почти невозможно. Велика Россия, необъятны её земли. Пока с иркутской земли до матушки-Москвы доберёшься, тебя пять раз солдаты изловят и десять раз волки сожрут. Каждый год сотни бегут, а добегают только десятки. Если в зиму сидельцы уходят, то их и не ловят. Всё одно сгинут, зверьё или таёжные охотники убьют. Вам, Иван Христианович, об этой каре думать рановато. Пока только куриный помёт вам в наказание.

Витольд Людвигович шутливого настроения не поддержал:

— Давайте к делу, господа. Время идёт неумолимо. Самогона вы выпили, надеюсь, голова прояснилась. Так вот, уважаемый Иван Христианович, продолжим нашу беседу. Павел Карлович Шпейер сбежал ещё до суда. Он покинул Первопрестольную вместе с общаком, так называется преступная касса. Бежал он в неизвестном для общества и полиции направлении, бросив своих друзей по незаконной коммерции…

Однако Витольду Людвиговичу договорить свою речь не дал Александр Вениаминович. По непонятной причине, перебивая напарника, тот пустился в пляс. Щёлкая пальцами и пританцовывая, он заговорил скороговоркой:

— Ага! Ага! Конкретно кипишнул бродяга, не захотел по музыке ходить. Не вынесла душа мазурика напряга, гнилых понтов, базаров и судов. Ага! Ага! Пропал наш козырный парнишка Паша. Усох босяк, как мухомор! Общак — с собой! Сам — на заморскую малину! Продал братов на шахер-махер, пускай на каторге гниют! А где же правда воровская? А где же жизнь от блатоты? Паскуда, жди, есть Божий суд, есть грозный суд! Он ждёт и недоступен звону злата!

Винагорского подобное поведение быстро остудило. Так мог вести себя только человек, болеющий нервами и расстройством головы. Витольд Людвигович, глубоко и печально вздохнув, остановил свою речь и уважительно подождал.

Впрочем, пауза длилась недолго. Танец вдруг резко закончился, так же внезапно, как и начался.

Витольд Людвигович как ни в чём не бывало продолжил:

— Так вот, с той поры прошло уже много лет. Общаков, нажитых преступным путём, было два. Второй сейчас находится в Москве. Якобы в него входят крупные изумруды, сапфиры, жемчуга и бриллианты. Господа Голумбиевский и Пегов перед нашим побегом с каторги утверждали, что Шпейер имел мысли спрятать кассу в каком-то из музеев Москвы. Якобы он не раз говорил, что нет ничего надёжнее и выгоднее для охраны личных ценностей, чем общественный музей. Платить за безопасность не нужно, а сохранность полная. Где груды государственных драгоценностей, там и личные могут тихонько схорониться. По мнению Пегова, именно вы, являясь помощником управляющего канцелярией Румянцевского музея, консультировали Павла Карловича в вопросах вечных ценностей человечества: картин, книг, различных артефактов и подобных им произведений мастеров прошлого. Такие сведения дают право предполагать о вашей осведомлённости о тайнике. Эти «червонные валеты» на каторге были весьма убедительны. Они заплатили нам некий личный долг этой информацией. Не правда ли, Александр Вениаминович?

Тот вначале промолчал. Достал из кармана неясный продукт в чёрной обёртке, в виде шарика объёмом с двухрублёвую монету. Развернул и засунул в рот. Обёрточную бумажку с красным чертёнком, держащим трезубец, бросил себе под ноги.

После ответил:

— Так и есть, правда неоспорима! Да-да… Ха-ха-ха… Особо были убедительны, когда я по одному уху обоим господам хотел отрезать за карточные долги.

— Вы заблуждаетесь. Меня просто подставили, подвели под эшафот. Ничего об этом не знаю. Да, я трудился во многих музеях, в том числе и в Румянцевском. Однако у господина Шпейера в близких друзьях никогда не хаживал, хотя некоторое услуги оказывал, — испуганно заявил Иван Христианович и вновь дёрнул левой скулой.

Действие самогона заканчивалось. К нему вновь возвращалось нервное состояние и, как следствие, умение мыслить. Винагорский вдруг подумал, что если история и связана с бывшими дворянами Пеговым и Голумбиевским, то только косвенно. Потому как побег с каторги и пребывание в Москве не могло обходиться без основательной помощи господ, обладающих большой властью и деньгами. Слишком уж всё было сложно и невыполнимо для простых сидельцев.

Возможно, речь Винагорского была совершенно неубедительна. Или напарники не желали заниматься рассуждениями, но ситуация тут же обострилась.

— У нас мало времени, уважаемый Иван Христианович, чтобы предаваться светским рассуждениям. Начинайте, Александр Вениаминович, — трагично вздохнув, заявил Витольд Людвигович.

— Я уже готов, человеку всегда пинок нужен. Кого просьба да доброе слово не берёт, того палка по спине враз проймёт. По-другому людина думать не желает, — ухмыльнувшись, заявил Александр Вениаминович.

После подошёл к сидящему на земле Винагорскому, рывком поднял его и поставил на ноги. Теперь бывший коллежский секретарь увидел и ещё одну странную особенность сарая. С потолка, за столбом, стоящим посередине, свисала петля из пеньковой верёвки. Душа Ивана Христиановича похолодела, тело стало деревянным. Вся его сущность затрепетала от страха.

Александр Вениаминович, не обращая внимания на состояние бывшего собутыльника, практически волоком подтащил его к столбу. Затем, несмотря на вялое сопротивление Винагорского, засунул его голову в петлю и слегка затянул верёвку, не создавая окончательной угрозы жизни пленника. После вопросительно посмотрел на трагично молчаливого Витольда Людвиговича.

Тот вздохнул и угрожающе заявил:

— Милостивый государь Иван Христианович. Вы находитесь на холерном кладбище Москвы, сюда никто не забредает. Многие брезгуют и боятся болезней, хотя холера была уж более чем пятьдесят лет назад. А некоторые опасаются нечистой силы. Посему спасения вам не ждать. Выбора вы мне не оставляете, я ведь назвался и друга представил. Открылся, значится, полностью. Рассказал о деле, что нас привело, поделился о себе. Так что же мне делать с вами?

Витольд Людвигович достал из кармана узкий деревянный футляр на длину ладони, исполненный кустарным способом. Поверхность предмета была чёрной от времени и исключительно гладкой от частого использования.

Иван Христианович глупым человеком себя никогда не считал. Он сразу понял, что далее ситуация может привести к скорой смерти. Подумав с полминуты, бывший дворянин решил уступить и поделиться своими тайнами.

— Хорошо, хорошо, господа! У-у-уговорили! Дайте выпить, в горле сухо и в голове темно. Может, вспомню чего, и это поможет вам в поисках. Но сразу оговорюсь, я знаю мало, — испуганно заявил Винагорский, непрестанно дёргая скулой.

— Будьте добры, Александр Вениаминович, налейте нашему гостю ещё столько же. Но уже без изысков, на рынке ныне всё подорожало, — исключительно серьёзно заявил Витольд Людвигович.

Он открыл деревянный футляр и достал из него длинное острое шило с крючком. У этого мастерового орудия имелась раскладывающаяся Т-образная ручка на манер выкидного босяцкого ножа. Заточенный штырь просто заиграл в лучах солнца, пробивающегося в сарай сквозь щели в досках. Иван Христианович с недоумением и испугом посмотрел на этот необычный инструмент.

— Видите ли, сударь, сапожником и скорняком работал. Тулупы, валенки, сапоги и прочую обувку чинил на каторге. Знаете, я тоже в прошлом дворянин из весьма старинного рода. Мой покойный папенька из тамбовских чиновников, коллежским секретарём службу закончил. Однако мне пришлось страдать и переучиваться. Голод не родная мамка, не пожурит, не накормит. Футляр вот сам сделал, из иркутской древесины. Эх, привык к этой безделице. Не раз мне выжить помогала, поэтому и достойна личного чехольчика, — как-то очень сердечно заявил беглый каторжник, сверкая усталыми голубыми глазами.

При этом он подошёл к Ивану Христиановичу, находящемуся в петле. Посмотрел ему в глаза и показал длинное шило. На что тот скосил один глаз и передёрнулся от неприятного ощущения.

— Даже не думайте, что приятель мой из босяков незнамо каких будет. Александр Вениаминович Брыщ из старинного московского купеческого рода. Однако судьба вдоволь посмеялась над ним, уготовила не торговые лавки и коммерцию, а пустые амбары. Всё пропил отец, вчистую прогулял по публичным домам, карточным притонам и ресторанам. Тогда неудавшийся наследник пропитых капиталов, имея разбитной характер, сноровку и крепкую руку, решил восстановить утерянное имущество. Сколотил он ватагу из беглых солдат и воров да начал промышлять на московских трактах. Несколько лет всё сходило с рук. Построил Александр Вениаминович новый магазин, сладил красивый дом и уже собирался жениться. Однако его изловили и подвергли дознанию. Нещадно били и подвергали оскорблениям. От этого иногда к нему приходит нежданное веселье. После отправили долгим этапом на каторгу. Там его жизненный опыт пригодился: вместо того чтобы сгинуть, завоевал он почёт и уважение. Но судьбе было угодно дать новый шанс. Теперь он здоров, а впереди счастливое, свободное будущее, — вздохнув, закончил рассказ Витольд Людвигович.

Александр Вениаминович хитровато хмыкнул на слова своего напарника и направился в угол сарая за самогоном, что-то напевая себе под нос. Через пару минут он вновь поднёс пленнику почти полную оловянную кружку с самогоном.

— Пейте, сударь. Полегчает! Мы не звери! Ишь, вывалялись в мусоре, как кот бездомный! — заявил он и шутки ради потрепал Винагорского за правый, свалявшийся бакенбард, на котором висели стебельки грязной соломы.

Иван Христианович выпил, крякнул и заявил:

— Надеюсь, господа, мы с вами благоразумные люди. Вы же понимаете, что убивать меня не за что. Денег нет, имущества тоже, угрозы от меня никакой. О сегодняшнем разговоре буду молчать вечно. Как пень в болоте. Могу вам сказать следующее. Действительно, господин Шпейер спрашивал у меня о каком-нибудь надёжном служащем музея. Только цели интереса не называл. Я посоветовал ему поговорить с помощником хранителя отделения рукописей, летописей и древних печатных книг. В том отделении имелось самое большое число служащих, так как разных исторических трудов было весьма много. Одних древних рукописей насчитывалось почти пять тысяч. Славянских книг более двух с половиной тысяч имелось. Около тысячи значительных иностранных рукописей подлежало переводу…

Витольд Людвигович нетерпеливо перебил:

— Нам рассказы о книгах ни к чему. Давайте по сути разговора.

Винагорский тут же прекратил излагать лишние подробности и вернулся к заданным вопросам.

— Эту должность в те годы занимал коллежский регистратор Альт Герман Германович. Я их познакомил. А вот договорились или нет, сие мне неизвестно, — торопливо ответил Иван Христианович.

Витольд Людвигович поморщился и горестно вздохнул. Александр Вениаминович молча изучал выражение лица Винагорского. На минуту воцарилась пауза, которую интеллигентно прервал Витольд Людвигович:

— Эх! Конечно, это хотя бы какой-то путь, но настолько сложный и долгий. Как в охоте, пошёл на медведя, а напал на след тощей белки. Всё ли у вас? А, господин Винагорский?

— Клянусь честью дворянина! Всё как на духу, — ответил Иван Христианович и улыбнулся.

Самогон вновь навевал хорошее настроение. Александр Вениаминович вначале весело хмыкнул, а затем беззвучно рассмеялся.

Витольд Людвигович внимательно осмотрел Винагорского с ног до головы тяжёлым взглядом. Затем неожиданно и резко ударил шилом в правое бедро. Несчастный дико заорал от боли.

— Ну? Давай рассказывай, блоха трактирная, — закричал Витольд Людвигович в надежде получить ещё какую-то информацию.

— Ничего не знаю! Господа, помилуйте, ради бога, ничего более не знаю! Как же мне больно. Зачем же так, господа? Вчера мы дружили! — истерично закричал Винагорский.

Александр Вениаминович вдруг хмыкнул, подпрыгнув на месте. После начал исполнять непонятный танец, вихляя всем телом на блатной манер и припевая:

— Далеко в стране иркутской,

Между скал, высоких гор

Обнесён большим забором

Чисто выметенный двор.

Чистота кругом, порядок,

Нигде соринки не найдёшь —

Подметалов там немало,

В каждой камере найдёшь.

Вот по дороге тройка мчится,

В ней неизвестный господин.

Он поравнялся с подметалой,

Тройку вмиг остановил…

Александр Вениаминович приплясывал и хрипло выкрикивал слова песни. Винагорский плакал и стонал, иногда переходя на крик. Витольд Людвигович прислушивался к песне и горестно вздыхал. Это продолжалось несколько минут. В какой-то момент Витольд Людвигович вдруг посмотрел на напарника более длительным взглядом. Тут же Александр Вениаминович стукнул себя по бокам и пуще прежнего заплясал и заорал хриплым голосом:

— Шапку снял, перекрестился,

Как завидел кандалы:

«И за что вас Бог карает,

Ты, служивый, расскажи».

«Где же, барин, всё упомнишь,

Кто за что сюда попал.

Я и сам седьмое лето,

Как свободы не видал.

Я попал сюда случайно,

За изменщицу-жену,

Что убил её не тайно, —

Знать, уж быть тому греху.

Кто за звонкую монету,

Кто за подделку векселей,

За побег с военной службы,

За начальство — сволочей.

Дослушав куплет, Витольд Людвигович впервые за всё время улыбнулся. Только непонятно было, отчего: от пляски напарника, от песни или неких внутренних эмоций. Его лицо засветилось от потаённой радости. Он вздохнул и, с облегчением выпуская воздух из груди, резко ударил шилом несколько раз в толстый живот Винагорского. Бывший коллежский секретарь снова закричал от невыносимой боли, задёргался. Александр Вениаминович хлопнул себя по бокам и пуще прежнего продолжил пританцовывать и громко напевать:

— Если хочешь ты, служивый,

Я тебя освобожу».

«Не, спасибо, добрый барин,

Я последний день сижу».

«Ты скажи, скажи, служивый,

Что за этот большой дом,

Кто хозяин всему дому,

Как фамилия его?»

«Это, барин, дом казённый,

Николаевский централ,

А хозяин сему дому —

Сам Романов Николай».

Барин снова сел в коляску,

Крикнул кучеру: «Пошёл!»

Позади его остался

Преогромный, большой дом.

Остальное в этом гнусном убийстве сделала петля. Тело обмякло. Верёвка плотно схватила шею вдруг потерявшего силы господина Винагорского. Несчастный бывший коллежский секретарь несколько раз дёрнулся и затих.

— Полегчало, да? — заботливо уточнил Александр Вениаминович, вдруг остановившись и прекратив танцевать.

Витольд Людвигович молча кивнул, продолжая улыбаться неестественно счастливой улыбкой.

— Хорошо, что подлечились! Плохо в тяжком душевном состоянии находиться! Что, теперечи это тельце в холерную могилу отправим? — спокойно и грустно уточнил Александр Вениаминович.

Витольд Людвигович неодобрительно поморщился и ответил:

— Нет. Он же говорил про какой-то пень и вечное молчание. Давайте его в Сукино болото, и дело с концом. Пусть там кантуется, с лягами жижу хлебает вместо самогона. Ваш дружок здесь все тропы знает. Как стемнеет — вывозите. Ну вот, теперь хоть что-то прояснилось. Действительно, мы с вами, Александр Вениаминович, на правильном пути. Может, и не обманули господа Голумбиевский и Пегов. Прав был и заказчик, получается, что все дороги ведут в Румянцевский музей. Завтра при встрече ваш приятель пусть доложит связному о словах Винагорского. Заодно денег попросит на житие. Да выведает адрес господина Альта. И ещё. Карманы проверьте и одежду, может, покойный Иван Христианович талисман особый с собой носил. Не нужно полиции след давать. Они охочи по карманам лазить. Смотрите, не роняйте ничего на болоте, вы не особо аккуратны в этом деле.

— Болото само всё изничтожит, без моей помощи. Там всё сгниёт. Что ж, теперь надо будет перебить всех служителей музея, чтобы искомое добыть? — уточнил напарник, сопровождая слова лающим смехом.

— Что вы, Александр Вениаминович, хватит двух или трёх господ! Да если бы и пришлось с десяток изничтожить! Ради «Слезы Денгдита» и не то можно сделать. Алмаз того стоит! — уверил Витольд Людвигович.

— Согласен, если только нас не обманули? Однако, может, и нет совсем никакого алмаза? Да и говорят, такие камни сплошные неприятности приносят. Проклятые, после них одни смерти случаются. Тем более камень не наш, не русской земли подарок, а иноземный. Африканских кровей будет, — ухмыльнувшись, уточнил Александр Вениаминович.

— Может, и нет алмаза, а может, есть. Посмотрим, когда бирюльки Шпейера найдём. Что касаемо всяких проклятий, так подобное от необразованности. Не будьте невеждой! Уверен, мы будем богаты и уедем из России. Нам так не хватает обычного человеческого счастья, — заявил Витольд Людвигович, тяжко вздохнув.

— Согласен! Так и будет, — ответил напарник.

Витольд Людвигович опять печально вздохнул:

— Хорошо, коли согласны со мной. Всё-таки прислушайтесь к тому, что я вам сказал. Надо внимательнее быть. В полиции дурней нет, и они не глупее нас. Ну, хватит об одном и том же. Идите, пригласите своего товарища, пусть поможет тело снять и обыскать. Потом выпьем вместе за начало большого дела. Покойника помянем. Мы же с вами ему не враги. Просто так получилось. Отпусти его, тотчас пропьёт нас и продаст по пьяной лавочке. Водка — сатанинская жижа, до добра ещё никого не доводила, всё надо в меру делать.

Александр Вениаминович кивнул в знак согласия. Но прежде чем пойти за помощником, поставил рядом с висящим трупом небольшую лестницу. Он упёр её в столб, на котором висел Иван Христианович. Взобрался на несколько ступенек и перерезал острой финкой верёвку, не утруждая себя её снятием с шеи умерщвлённого.

Ещё тёплое тело бывшего коллежского секретаря упало на грязную землю сарая. Лицо Ивана Христиановича как-то особым образом повернулось и осуждающе посмотрело мёртвым взглядом на Витольда Людвиговича. Тот нагнулся и повернул голову в другую сторону.

Кровь продолжала сочиться из ран покойного, а их было с десяток. Куры, вначале всполошившиеся от громких разговоров и падения тела, перестали клевать подножный корм, но вскоре успокоились. Петух, заинтересовавшись запёкшейся красной жидкостью возле лежащего среди куриного помёта Ивана Христиановича Винагорского, пригласил товарок на обед. Они не отказались.

Глава 4 Похороны вдовы поручика Альта

Из газеты «Московскія вѣдомости». Изданiя 1885 годъ.

«…Дѣла о лицахъ, обвиняемыхъ въ поджогахъ собственнаго имущества съ корыстною цѣлію полученія страховыхъ суммъ, увеличиваются у насъ съ ужасающею быстротой, а въ послѣднее время дѣла эти обратились какъ бы въ эпидемическое зло. Въ Московскомъ окружномъ судѣ открылось дѣло о цѣлой шайкѣ поджигателей, обвинявшихся въ томъ, что они промышляли въ продолженіе нѣсколькнхъ лѣтъ страхованіемъ мнимого или мало цѣннаго имущества, отличавшагося свойствомъ легко воспламеняться, и затѣмъ сожигавшихъ его очень просто придуманнымъ способомъ съ цѣлію полученія страховыхъ денегъ. Въ номѣре нашей газеты напечатанъ отчетъ по дѣлу, разбиравшемуся въ Московскомъ окружномъ судѣ, по коему обвинялись Дидерихсен и прикащікъ его Детловъ въ поджогѣ застрахованнаго имущества. Пожаръ этого имущества случился въ запертой квартирѣ Дидерихсена, изъ коей онъ незадолго предъ тѣмъ вышелъ со своимъ прикащикомъ, и о причинахъ коего они не могли дать ни одного сколько-нибудь вѣроятного объясненія. Къ тому же оказалось, что въ двухъ комнатахъ той квартиры, гдѣ стоялъ застрахованный товаръ, находились пустые картонки, въ которыхъ никакого товара не было. Самъ инспекторъ С.-Петербургскаго Страховаго Общества сознался, что онъ принялъ у Дидерихсена на страхъ за двѣ недѣли до пожара разного рода табачный и москательный товаръ, находившійся въ его квартирѣ, въ суммѣ двенадцать тысячъ рублей на полгода; но „не помнитъ всѣхъ вещеі, бывшихъ въ квартирѣ, и нѣкоторыя изъ нихъ совсѣмъ не осмотрѣлъ“. Въ томъ же судѣ слушалось дѣло о супругахъ Гуровичъ, обвинявшихся въ поджогѣ своего часового магазина въ Петергофѣ, изъ коего они предварительно вывезли застрахованныя цѣнности, частію отправленныя въ Варшаву, а частію заложенныя въ ссудной кассѣ; другое, о купцѣ Кузноцовѣ, обвинявшемся въ поджогѣ своего шляпного магазина, гдѣ товаръ и обстановка застрахованы были въ суммѣ пятьдесятъ тысячъ рублей, хотя несомнѣнными доказательствами удостовѣрено, что на такую сумму у него товара быть не могло…»

За месяц до трагических событий, произошедших в жизни коллежского секретаря Ивана Христиановича Винагорского, в одной из губерний необъятной Российской империи происходило банальное, с точки зрения обывателей, траурное событие — похороны пожилой женщины. Лица, участвующие в том печальном действии, даже и не подозревали, какие испытания им уготовила судьба.

Молчаливая мудрость надгробных памятников Спасского кладбища, что располагалось в городе Туле, навевала мысли о вечном страдании и неразумном смысле сей мирской жизни. Мало что нарушало внутренний мир мёртвых, навсегда упокоенных в этом месте. Только изредка кричали сумасбродные вороны, обмениваясь сообщениями о еде, оставленной для усопших сердобольными родственниками на старых могилах. Сочувствуя человеческому горю, качали могучими головами дубы и берёзы, подчиняясь воле ветра. Поскрипывали деревянные кресты, обозначая людей, лежащих под ними. Молчаливо возвышалась церковь во имя Нерукотворного образа Спасителя, называемая также церковью Спаса-на-горе, издали наблюдая за человеческими слабостями и ошибками.

Несколько человек, сгибая головы от порывов ветра, стояли у недавно вырытой могилы. Присутствующие прятали лица от кладбищенской пыли, летевшей в глаза, рукава одежды и под воротники. На улице стоял май, однако особого тепла не замечалось. Со стороны усопшей присутствовали двое мужчин и молодая девушка. Службу правил благочестивый священник, чёрную работу исполняли четверо бородатых, нестриженых землекопов. Двое родственников, не обращая внимания на пение священника и его осуждающий взгляд, курили папироски, наполняя свежий воздух инородным сладковатым запахом крепкого дешёвого табака. Один из них, худосочный, невысокий, с бледным, обескровленным лицом, тусклыми глазами, небольшими усиками и острым подбородком, доводился покойной родным сыном. Это был Герман Германович Альт. Он прибыл из Москвы по случаю кончины матушки. Второй господин строением фигуры казался почти копией первого. Судя по поношенной форменной одежде, он являлся нижним чином главного управления почт и телеграфов. Этот почтальон был одет в великоватый мундир чёрного цвета со светло-синим кантом на воротнике и эмблемами в виде скрещённых почтовых рожков и двух пучков стрел. На голове чернела мятая потрёпанная фуражка.

Землекопы, видимо, самые недорогие по найму и поэтому пьяные, дурно пахнувшие и одетые кое-как, предавали тело земле. При этом не совсем умело и аккуратно опуская гроб в могилу, натужно кряхтя и тихо сквернословя. Усопшая обладала тучным телом. Наконец-то бедолагам удалось исполнить задуманное, что их несказанно обрадовало. Гроб занял своё место на дне ямы, а исполнители ритуала молча вытащили верёвки наружу.

Герман Германович первым кинул горсть чёрной, богатой перегноем земли в свежевырытую могилку. Комья внезапной барабанной дробью прошлись по доскам последнего пристанища усопшей Агриппины Самсоновны, заставив вздрогнуть Альта и всех находящихся на похоронах. Присутствующие ещё ниже склонили головы, предаваясь демонстративной печали.

Сам Герман Германович в этот момент совсем не скорбел о смерти матушки и не думал о вечном, хотя внешне этого было не понять. Лицо жителя второй столицы империи, с пренебрежительно-бессовестным выражением, испорченное застарелыми питейными мешками под глазами и лёгкой щетиной, умело прятало истинные мысли своего владельца. Возможно, оно представлялось окружающим строгим и осунувшимся от душевных страданий. На самом деле было просто измучено хронической болезнью, давним пристрастием к коньяку и никотину, долгой дорогой и тяжёлыми раздумьями.

Герман Германович, присутствуя на похоронах женщины, давшей ему жизнь, в момент соприкосновения досок гроба с землёй могилы раздумывал о корысти, забыв о грехе алчности. Он прикидывал, сколько будет стоить наследство, доставшееся от маменьки, вдовы поручика Альта.

Покойный отец, будучи офицером кавалерии, положил свою жизнь ради защиты отечества в одной из войн России с Османской империей. Герман Германович его никогда не видел, но считал виновным в своей не совсем удачной судьбе. Ему казалось, что покойный батюшка и недавно почившая матушка не проявили должной заботы о его финансовом положении, несправедливо оставив в этой жизни, полной соблазнов, без особых доходов и накоплений. Поместий, земель, счетов в банках, фамильных драгоценностей у него не было. Как, впрочем, и знатного дворянского родового герба. Если таковой значился бы, то это в корне могло поменять жизнь Альта. Мог должность занять и связи закрутить повыгоднее. Или частично продать, без собственного морального ущерба. Для этого стоило только предложить фиктивный брак какой-нибудь купеческой семье или вдове, озабоченной положением в обществе. И тут же золотишко в кармане. В Санкт-Петербурге и Москве тайно существовали подобные биржи. Многие потерявшие доход высокородные дворяне так делали, продлевая великосветскую сибаритскую жизнь. Более всего ценились французские и аглицкие гербы, графья, бароны и князья, особенно выходцы из древних фамилий.

Наблюдая, как четверо пьяных землекопов-похоронщиков наполняют последний дом Агриппины Самсоновны свежевырытой землёй, Герман Германович начал расхаживать около соседних крестов и памятников. Внешне скорбящий сын в уме просчитывал, как быстро можно будет продать родовое имущество. Всего-то и осталось после смерти старушки старенькая усадебка с одноэтажным покосившимся домом на окраине Тулы, участок землицы с грядками и садом, домашняя утварь и древняя потрескавшаяся мебель. Хоть маловато, но и то копеечка, внезапный доходец. Дарёному, хоть и по случаю смерти, каждый должен быть рад.

С другой стороны, можно было бы поиметь и гораздо больше денег. Если, конечно, рискнуть, застраховать и поджечь домишко. Со страховыми выплатами творилась полная чехарда. За хорошую взятку инспектора страховых обществ запросто закрывали глаза на заведомый обман. Однако самому не с руки этим заниматься: а вдруг попадёшься? Желателен опытный аферист-поджигатель. Конечно, Герман Германович знал и о такой незаконной бирже в Москве. Всегда можно было нанять исполнителя у того же страхового инспектора. Только надобно знать, кто этим промышляет, а то ещё донесут в полицию.

Альт ходил, заложив руки за спину, периодически наступая на чужие венки и могильные холмики, не обращая внимания на присутствующих. Стесняться было некого, на похоронах лишних людей не имелось. На платных визгливых плакальщиц и степенных похоронщиков в смокингах он решил не тратиться. Дальних родственников семьи, а также соседей Альт не звал за их дальнейшей ненужностью в его жизни. Товарок-приятельниц у усопшей не имелось, а если бы и были, то тоже остались бы без приглашения. На цветы, службы в церкви и угощения для бедных раскошеливаться тоже не соизволил. Ограничился одним дешёвым венком и услугами батюшки из самой бедной церквушки.

Для личного общения на траурном мероприятии присутствовал давний товарищ, бывший дворянин и судейский чиновник Вольдемар Афанасьевич Притопов, человек никчёмный и Альту тоже совершенно не нужный. Однако других приятелей в этом городе у Германа Германовича не имелось, а одному стоять в трауре на кладбище всё же было не с руки. Назавтра Альт собирался отъехать в Москву. Для недолгой компании Притопов пригодился в самый раз. Так сказать, одноразовый приятель. Кроме него, из близких на похоронах присутствовала родная дочь — Мария Германовна, красивая девица двадцати двух годков от роду.

Последние пятнадцать лет Герман Германович проживал в Москве, уехав из Тулы после смерти жены от чахотки. Альт трудился коллежским регистратором и вторым помощником хранителя отделения рукописей, летописей и древних печатных книг Московского публичного музея. Дочь же проживала безвыездно у бабушки почти с самого своего рождения. К своим домашним прибывал Альт редко. Не более раза в три года, ссылаясь на большую занятость и путешествия по огромной Российской империи с целью изучения древних летописей. Ему было известно, что последний год матушка с постели не вставала, поражённая глубоким недугом, не разговаривала и практически была не в себе. Однако Германа Германовича такое физическое положение совершенно не волновало и сострадания не вызывало. Столичная жизнь быстро приучала к душевной чёрствости и стойкому эгоизму.

Незаметно посматривая на молчаливую выросшую дочь, Альт думал, что же с ней теперь делать. Во-первых, Мария получила полное среднее образование, и стоило задумываться о замужестве и предстоящем будущем. В периферийной Туле небогатой девушке хорошая брачная партия или карьера не только не светила, но даже и не отсвечивала ни одним шансом. Что касается Москвы, то там царили современные нравы. Девицы были востребованы в разных достойных сферах деятельности общества. Стенография, телеграф, секретариат, музеи и картинные галереи, обширная розничная торговля, ресторации, няня для отпрысков богатых семей и уход за престарелыми — далеко не полный перечень женских современных профессий. Овладев одной из них, Мария могла прилично зарабатывать. Не быть обузой и не мешать отцу предаваться мужским делам, утехам и наслаждениям. Нельзя сказать, чтобы Герман Германович был весьма озабочен будущим дочери, конечно, нет. Однако несколько капель совести у него всё же имелись.

«Не в проститутки же ей теперь идти, при живом-то отце! Ведь особых средств для достойной жизни не имеется. Как ни поверни, трудиться придётся», — думал коллежский регистратор, осматривая ладную фигуру дочери.

Во-вторых, по давнему свидетельству уже покойной матушки, девица начала отбиваться от рук, связавшись с различными просветительскими обществами, кружками покровительства животным, секциями новомодных художеств. А также якшалась со всякими студентами, изгнанными из институтов, непризнанными поэтами и литераторами. Как правило, от этой публики до настоящих революционеров имелся всего лишь шаг. Появился у неё и жених, некий Пётр Фёдорович Волошев. Господин — одно «тьфу», бедный и мещанского сословия. Всего лишь студентик, отчисленный из какого-то московского университета за неуспеваемость и споры с профессорами.

Матушка успела сообщить об этом в письме, что прислала года полтора назад. Ещё до своего откровенного слабоумия. Получалось, думала о внучке, видимо, предчувствуя свою смерть.

В-третьих, если и оставить Марию в Туле, тогда продажа наследства будет невозможна, так как Агриппина Самсоновна оставила имущество в двух равных долях. Подобное затруднение весьма беспокоило коллежского регистратора. Деньги были очень нужны по причине нехватки личных финансов на проживание в столь крупном и полном соблазнов городе Российской империи, как Москва. Следовательно, лишая дочь последнего родового пристанища, необходимо забирать её с собой. Иначе никак. Эта причина была наиболее важной в заботе о Марии из всех ранее перечисленных. Так как жить он привык хоть и не с размахом, но в своё удовольствие.

Коллежский регистратор Альт снимал небольшие двухкомнатные апартаменты с маленькой прихожей в одном из дорогих доходных домов в центре Москвы. Квартира имела узенькую спальню и гостиную-кухню в одном предназначении. Постоянной прислуги Герман Германович не держал. Привлекал один раз в неделю горничную из мещанок, двадцати пяти лет, для полной уборки дома да молодую кухарку из деревенских с окраины Москвы для приготовления пищи и закупки продуктов на рынке. Женщины никогда не встречались вместе и, кроме пользы по ведению домашнего хозяйства, оказывали ему иногда ещё и услуги интимного характера. Конечно, за отдельную и весьма немалую плату.

Последнее время спокойная и счастливая жизнь дала трещину. Альту требовалось лечение, с каждым годом силы как-то незаметно таяли. Даже старый форменный мундир, что был положен служащим музея, стал весьма великоват. Видимо, Герман Германович усох в телесах по причине внутреннего недомогания жизненных органов. А месяц назад пришла беда: врач определил начальную стадию чахотки. Причиной болезни доктор посчитал беспрестанно сидячий образ жизни, чрезмерные упражнения для ума, сильные страсти, избыток соли, пряностей, сдобы, вина и слабительных. Якобы излишества, допускаемые Германом Германовичем, мешали пищеварению и затуманивали рассудок, ослабляя организм и делая его уязвимым для всяческих болезней. Страдания, скорбь, гнев, печаль, стыд и несчастная любовь тоже были названы в числе причин, разрушающих душевное равновесие. Особо доктор привёл в пример сапожников и валяльщиков валенок, которые слишком много стесняют торс в работе, сгибают в утруждении спину, что и приводит к страданию грудных и брюшных органов. Поэтому среди названных тружеников много чахоточных. Зачем-то вспомнил о женщинах из высшего общества, запертых в душных домах и, как следствие, часто подверженных подобным заболеваниям. Уточнил, имеются ли ночные поллюции, не перевязывает ли пенис бинтом, не применяет ли всякие французские штучки для получения плотского удовольствия.

Получив категоричный отрицательный ответ от поражённого столь бестактными вопросами Германа Германовича, врач с превеликой благодарностью и мягкой улыбкой взял полагающиеся деньги. Затем дал дельный медицинский совет, записав его на рецепте вместе с наименованием аптечной микстуры.

Заключались пожелания в следующем. Быть умеренным во всём: в еде и питье, страстях и мыслях. Отдельно, на словах, высказался за разумное чередование сна и бодрствования, труда и отдыха, физического и умственного напряжения, душевного покоя, грусти и веселья. Порекомендовал почаще быть на свежем воздухе и посещать места с благоприятным климатом, желательно на море. Подобный режим обязательно должен был помочь обеспечить равновесие соков и доброе здравие.

Альт вышел от этого доктора совершенно возмущённый незаурядной бестактностью и чётким осознанием своей личной глупости. Герман Германович долго называл врача в своих мыслях разными бульварными словами. Из них «шарлатан» и «коновал» являлись самыми приличными. В перспективе было необходимо искать хорошего доктора, а иначе недалеко и до могилы.

Поэтому продавать усадебку или сжигать, дабы получить страховое вознаграждение, было весьма нужно, по веским причинам. А в квартире, что он снимал, можно ужиться и совместно с дочерью, тем более ненадолго.

«Если не сможет замуж выйти в первый год, тогда пристрою к благородному человеку в содержанки. Пол-Москвы так живёт, на всех молодых и красивых девиц законных и достойных мужей не напасёшься. А отца, то есть меня, лечить необходимо. А то сыграю ненароком в деревянный ящик вслед за матушкой! Дочь подобное понимать должна. Женщина без сострадания — как коза без вымени», — подумал Альт, вновь посмотрев на красавицу-дочь.

Девица даже в потрёпанном чёрном траурном платье и старенькой лёгкой накидке выглядела весьма соблазнительно, несмотря на похоронную печаль. Стройная, чуть выше среднего роста, с желанными для любого мужчины женскими выпуклостями, она радовала взгляд своей ладной фигурой, тонкой талией и крепкими бёдрами. Длинные чёрные волосы, в связи с трауром свёрнутые каким-то особым порядком под давно устаревшую модель фетровой шляпки «Данишевъ», создавали некую загадочность. Миловидное, идеально овальное лицо украшал высокий лоб, изящно изогнутые брови, несколько раскосые, наглые глаза изумрудного цвета и небольшой «лисий» носик. За сочными, тёмно-красными, как спелая вишня, чётко очерченными губами при разговоре появлялись почти идеально ровные, местами излишне острые жемчужно-белые зубы. Высокие скулы и заострённый подбородок имели пока ничем не подтверждённую претенциозность на аристократизм.

«Хороша собой, Москву завоюет, если ненароком не оступится. А вот для этого я и существую! Papа, как говорят французы! Отец! Папенька завсегда должен осознавать свою ответственность и заботиться о родном чаде. Такую в содержанки к генералу или промышленнику пристроить можно. Вон как кровь играет!» — подумал Альт, строя планы насчёт дочери.

То, что раздумья являлись мерзкими, глубоко грешными и порочными, его совершенно не беспокоило. Герман Германович считал, что порядочность и высокие идеалы придумали люди, не имеющие надлежащей хитрости и практической хватки. Мысли вновь вернулись к родовой усадьбе. Продажу имущества он с дочерью пока ещё не обсуждал. Тему поджога тем более не намеревался озвучивать. У девиц в голове одни глупости в этом возрасте, может и растрепать товаркам. Кроме того, по причине отсутствия участия в воспитании дочери совершенно не знал о её моральных принципах. Да и родимого дома с садом ещё толком не видел и не оценивал, прибыв в Тулу буквально за три часа до выноса тела. Хотя и так было известно, что много за него не выручишь. Покосившееся старого бревна строение под крышей, поросшей мхом.

Отношения между Альтом и дочерью строились уважительные. Вроде бы ни в письмах, ни при встрече осуждения его поведения Мария не высказывала, и это обещало добропорядочный диалог.

— Эх! Пора уже домой, помянуть покойницу надобно. Пойдёмте, дорогие мои. Агриппину Самсоновну не вернёшь. Уж пожила хорошенько, достойно. Аж восемьдесят восемь лет общество и нас радовала! Вас, Герман Германович, как достойного человека воспитала и Машеньку с малых лет подняла. Вон какой красавицей дочь стала! — восхищённо заявил Притопов, не сводя похотливых, слегка пьяненьких глаз с крепких грудей девушки.

Альт, находясь в раздумьях по поводу судьбы старой усадьбы, не расслышав слов приятеля, промолчал.

— Друзья, прислушайтесь! Пора уже идти по домам, помянуть надо бы старушку. Матушку не вернуть. Вон уже и батюшка устал молитвы читать и кадилом махать, — вновь с сарказмом заявил Притопов, дыхнув в сторону священника перегаром.

— Эх, горемычный! Греховных мыслей и дум человек. Негоже в последний путь Агриппину Самсоновну пьяным провожать. Да Господь тебе судья. Мне пора. Идите и вы с Богом, — укоризненно заявил суровый священник и первым покинул кладбище.

Альт, в отличие от батюшки, без осуждения посмотрел на Вольдемара Афанасьевича Притопова. Тот по-прежнему, как и ранее, был непомерно говорлив и нагл. Так обычно ведут себя гонористые адвокаты, мелкие чиновники судов и всевозможных присутствий, которым часто приходится общаться с людьми. Альт знал его давно, ещё с той поры, когда оба проживали в Туле. В то время Притопов трудился в Тульском окружном суде канцелярским чиновником, а Герман Германович служил в местном музее, что был открыт при Тульском оружейном заводе. Потом знакомство сошло на нет в связи с переездом Альта в Москву. С 1871 года дружба возобновилась. В этот год Притопов вошёл в организованную банду Шпейера, в которой Альт занимался оценкой и тайной торговлей всякими ворованными произведениями искусства.

Притопов, ранее имевший два имения, одно в Тульской, а другое в Орловской губернии, к тому времени полностью разорился по причине азартных пристрастий. У него никакого состояния не осталось вообще, всё проиграл в карты подчистую. Однако при увольнении из Тульского окружного суда, где он служил канцелярским чиновником, смог сфабриковать фиктивные документы на несколько усадеб без указания мест их нахождения.

В августе 1871 года Притопов приехал из Тулы в Москву. Через связи Альта познакомился с некоторыми членами банды, занимавшимися мошенничеством и подлогом. Те убедили его в лёгкой возможности продавать и закладывать несуществующее имущество. Был разработан план, и вскоре Вольдемар Афанасьевич стал выдавать себя за богатого человека. Он многим рассказывал, что владеет в Орловской губернии множеством земель. В окрестностях Тулы располагает доходным домом, усадьбой и винокуренным производством, а рядом с Тамбовом процветает конный завод.

С этого времени всё неумолимо понеслось: векселя, займы в банках, двойные и тройные продажи несуществующих усадеб, апартаментов в доходном доме, земель, заводов, картин и коней. Надувательства периодически вскрывались, но подельникам удавалось запугивать и уговаривать обманутых клиентов. Так удачно шло аж до 1877 года, до самого уголовного преследования. На суде Притопова не только лишили дворянства, но и приговорили к трём годам заключения. Свой срок он добросовестно отсидел в Орловском губернском тюремном замке. Конечно, нары никого не делают красавцами. Годы, проведённые на казённых харчах, негативно отразились на лице приятеля. Оно стало совсем старым, дряблым, покрылось поперечными и продольными морщинами. Появилось необычное и пугающее сходство с головёнкой черепахи. Глаза, ранее достаточно живые, теперь вообще не знали покоя. Моргали и косились в разные стороны, как чумные. Сломила его жизнь и судьбу та неудачная коммерция. Последние годы бывший дворянин Притопов трудился рядовым почтальоном, более его никуда не брали. Да и на это место устроился благодаря старым знакомствам.

— Пойдём, Мария! Действительно, пора, матушку не вернёшь. Сироты мы с тобой, — заявил Герман Германович и краем платка вытер несуществующие слёзы.

Он держал марку печального отца, стараясь перед дочерью выглядеть в трауре. Девица молча отошла от свежей могилки в сторону. Затем, закусив пухлую губу, насмешливо посмотрела на родного папеньку. Не стыдясь батюшки, достала столичную, санкт-петербургскую папироску «Конфетка». Не простую и бульварную, а дорогой торговой марки «Бобров и Холодов», которую с большим удовольствием закурила. При этом, как босячка, неутомимо крутила и вертела пачку в руке. Альт так и обомлел, не зная, что сказать. Дочь вдруг повела себя вызывающе, неприлично и нагло. Кстати, как он заметил, её папироски были в пять раз дороже тех, что имелись у него самого. Немного подумав, он решил повременить с нравоучениями, чтобы не усугублять ситуацию. Герман Германович сделал вид, что ничего не происходит, и покладисто ждал, пока девушка натешится дымом, рассматривая непоседливых ворон и чужие памятники.

Вдоволь накурившись, Мария бросила остатки папиросы себе под ноги и затоптала каблуком. После, хитровато взглянув на Альта, заявила:

— Не убивайтесь, батюшка, сладим как-нибудь с этой жизнью. Ведь вдвоём сподручнее. Ежели мы вместе, то, значит, уже не сироты. Да и Вольдемар Афанасьевич с нами, не бросит, надеюсь. Он ведь настоящий друг.

Почтальон усмехнулся, закатил пьяненькие глаза к небу, тем самым подтверждая свою преданность. Альт прочёл на лице дочери недюжую для девицы смелость, независимость и наглое отсутствие всякого почитания старших.

«Опасная девка, надо будет побыстрее её пристроить, а то греха не оберёшься. Чертей в ней много, да и порочность уже появилась. Только при чём тут Вольдемар? Как же он другом для Марии стал? Ладно, позже узнаю», — подумал Герман Германович.

Однако вслух Альт заявил совершенно другое. Ласково обняв дочь за плечи, ответил:

— Верно, дочка, думаешь, так и будет. Скоро в Москву поедем, там у тебя будет новая жизнь. Хватит в глухомани прозябать!

Вместе с Машей Альт направился к выходу с кладбища.

Вслед устремился и Притопов, слегка пошатываясь. Он шёл и косил глазами по сторонам, опасаясь упасть в узких проходах или коснуться крестов и надгробий руками. Его слабосильное, хилое и болезненное тело так и норовило свалиться на чью-то могилку.

Наняв извозчика, стоящего у церкви, направились домой, на Алексинскую улицу. Уже подъезжая к усадебке, минуя дом самоварных фабрикантов Фоминых, расположенный на этой же улице, Альт увидел мальчонку, торговавшего газетами. Он остановил пролётку и купил старый номер «Тульских губернских ведомостей». Потом, немного подумав, приобрёл и номер «Московских ведомостей» недельной давности, тех, что издавались при Московском императорском университете. Такая застарелая пресса была в три раза дешевле последних выпусков.

— Зачем свежие номера брать? Деньги на ветер. Тула — городишко периферийный, здесь события месяц по одному кругу ходят. А в Москве все новости веские, по полгода значение имеют, — демонстративно заявил Альт молчаливым спутникам.

Пояснив свою скупость, уткнулся в прессу. Вначале в местную. Он особо не любил газет, но тут перед дочерью и старым спившимся приятелем решил показать своё превосходство, учёность и современность мысли.

На первой полосе «Тульских губернских ведомостей» доносилось до публики о новых идеях лучшего обустройства морского канала от Кронштадта к Санкт-Петербургу. Сообщалось широкому обществу, что «Дворянский поземельный банк» давал долгосрочные ссуды под залог земельной собственности. Активно обсуждалось новое ухудшение англо-русских отношений и строились прогнозы о военном конфликте, способном перерасти в полномасштабную войну. Целая статья была посвящена апробированию в Москве и Владимире нового закона о надзоре за заведениями фабричной промышленности и о взаимных отношениях фабрикантов и рабочих. Особыми экспертами обсуждались преимущества и недостатки отменённой подушной подати со всех крестьян России. Это наносило большой ущерб казне, аж в сорок миллионов рублей ежегодно. Чтобы возместить потери, правительство решило повысить налог на спирт и увеличить прямые сборы с государственных крестьян как наиболее зажиточных. Тут же сообщались подробности об апрельском походе писателя и известного чудака, пренебрегающего правилами общества, графа Льва Толстого с двумя спутниками из Москвы в усадьбу Ясная Поляна. Альт сделал вид, что увлечённо читает политические и экономические новости. Некоторое время позёрствовал, наслаждаясь произведённым эффектом столичного жителя, а затем перевернул лист на местные новости. Там писалось об открытии нового самоварного цеха фабрики Фоминых. Указывались цены на продукцию. Самый дешёвый самовар стоил семь, а самый дорогой — триста рублей за штуку. Альт с грустью и жёсткой завистью подумал об успехе промышленника-самоварщика Петра Фомина. Герман Германович знал его ещё тогда, когда тот отказывал себе во всём ради цели стать обеспеченным человеком.

В далёкие времена молодости Альта Фомин копил свой капитал тем, что скупал и перепродавал скот да перебивался слесарным делом. Тогда, десятилетия назад, Герман Германович смотрел на него свысока, проводя время в тёплых музейных комнатах. А теперь судьба всё перевернула, Фомин — промышленник! Сам же Альт похвастаться удачей не мог. Как был умным музейным нищебродом, так и остался. Ни богатства не нажил, ни почестей. Внутренне огорчившись, Герман Германович сложил местную газету и открыл московскую. Тут же его взгляду предстала заметка, в которой активно обсуждались некоторые случаи умышленного уничтожения собственного имущества путём поджога. Приводились примеры из залов судов. Господ, подвергшихся уголовным наказаниям за подобное мошенничество, было в достатке. Полиция и власти грозились ужесточением надзора и увеличением сроков тюремного наказания. Герман Германович мысленно чертыхнулся и тут же закрыл газету в неудовольствии.

«Коль нельзя поджечь, так будем продавать», — подумал Альт, расстроившись от недополученной выгоды.

Достигнув родовой усадебки, Альт выпрыгнул из пролётки, расплатился с кучером и хорошенько осмотрел покосившееся строение, стоящее в окружении старых яблочных деревьев. Внешний вид не предвещал больших денег от продажи. Кроме того, к его глубокому сожалению, всё незначительное богатство принадлежало не только ему, но и дочери. Альт опять чертыхнулся, теперь уже вслух, плюнул сгоряча на родное крыльцо и в грязных от кладбищенской глины туфлях вошёл в дом. Он давно уже не был в провинции и совсем забыл, что такой поступок является исключительно дурной приметой. Как на Руси давно известно — плохие приметы всегда мстят тому, кто их не почитает.

Глава 5 Тайна старого подвала

Из «Отчета врачебно-полицейскаго (санитарного) отдѣла медицинскаго департамента Министерства внутренних дѣлъ». Изданiя 1885 годъ.

«…Тайная торговля ядовитыми и сильно-дѣйствующими веществами, какъ видно изъ инспекторскихъ отчетовъ, существуетъ почти во всѣхъ губерніяхъ и областяхъ. Мышьякъ, сулема и киноварь составляютъ главные предметы этой тайной торговли и большею частію хранятся мелкими торговцами въ секретныхъ мѣстахъ ихъ лавочекъ и подъ благовиднымъ предлогомъ — для лѣченія скота или истребленія вредныхъ животныхъ — продаются лицамъ, которымъ довѣряютъ. Во многихъ, впрочемъ, мѣстахъ въ теченіе отчетнаго года эта тайная торговля обнаружена надзоромъ, и производившіе ее привлечены къ отвѣтственности. При ревизіяхъ аптечныхъ магазиновъ, носкотильныхъ и другихъ лавокъ врачебныя управленія совмѣстно съ полиціей въ отчетномъ году нашли немало неисправностей и злоупотребленій в торговлѣ ядами и сильно-дѣйствующимн веществами. Обнаружена также въ нѣсколькихъ случаяхъ противозаконная продажа фельдшерами сильно-дѣйствующихъ средствъ больнымъ, обращавшихся къ нимъ за врачебною помощію…»

Четыре небольшие комнатки отчего дома встретили Германа Германовича пыльными окнами, многочисленными трещинами оконных рам, давно не белённой печью, серостью выцветших обоев, рваными половиками, плесенью в углах и толстой паутиной. Видимо, Мария домовитостью и чистоплотностью вовсе не отличалась. Уныло стояла старенькая мебель с облупившейся краской. С полок шкафа выглядывала сиротливая посуда двадцатилетней давности, не имеющая цены по своей ненужности и убогости. Со стен укоризненно посматривали на блудного сына немногочисленные выцветшие фотографии батюшки в военной форме и матушки в красивом платье. Строго и осуждающе глядели лики святых на образах в красном углу.

Альт вздохнул и даже прослезился от злости к родителям и жалости к себе. Продавать тут особо было нечего.

В скором времени Герман Германович, пожелавший накрыть стол у старой печи, наблюдая, как сноровисто дочь сервирует поминальный обед, и дождавшись окончания трудов, трагическим голосом заявил:

— Спасибо, доченька! Видно, справной хозяйкой покойная матушка тебя воспитала. Ступай, отдохни, а мы с товарищем посидим, о тяжкой жизни подумаем. Ступай, милая. Сегодня день тяжким оказался. Любимая наша Агриппина Самсоновна отдала Богу душу и навсегда ушла в мир иной. Царствие ей небесное.

Альт, поблагодарив дочь и предложив заняться женскими делами, надеялся посплетничать по душам с Притоповым, заодно и обсудить коммерческую цену усадебки и возможных покупателей. На удивление Германа Германовича, план провалился с треском. Мария, хоть мило и кротко улыбнувшись, тут же показала неожиданную своенравность:

— Вы, папенька, о себе пекитесь. В своём доме имею право находиться где пожелаю и столько времени, сколько пожелаю. Если тайны имеете, то напрасно. Ни одно решение относительно меня или семейного дома без моей воли на то никак не сбудется, — дерзко заявила девица и, тихо и смиренно вздохнув, осталась за столом с мужчинами.

Конечно, Альту подобное поведение опять категорически не понравилось. Однако, как человек тонкий и разумный, он решил с воспитанием дочери до продажи дома и землицы вновь повременить.

Посидели, выпили не чокаясь. Немного посудачили о потустороннем мире, что ждал старушку. Употребив ещё по несколько рюмок, перемыли кости местному губернатору, не забыли худым словом помянуть и московского. После чего Герман Германович наконец-то завёл речь о стоимости недвижимого имущества и возможности его скорейшей продажи. Тут произошли неожиданные события, полностью изменившие историю вопроса.

Вначале внезапно прибыл нежданный гость, Пётр Волошев. Мужчина двадцати восьми лет, уже имеющий пролысину, сутуловатый и излишне суетливый. Судя по письму покойной матушки, он и являлся женихом дочери. Возможно, нежеланным он был только для Альта, так как Мария с его прибытием сразу повеселела. Что же касается Притопова, так тот совершенно не скрывал своей радости и дружелюбности к бывшему студенту.

Гость сдержанно поздоровался с Альтом, тихо и невразумительно представился. А затем, даже не крестясь на образа, имеющиеся в переднем углу, с молчаливого одобрения Марии, нагло уселся за поминальный стол наравне со всеми. Под дружескую улыбку Притопова и после его гостеприимного предложения Волошев не отказался и от стопки настойки, после которой хорошенько закусил. Особо налегал на рыбную закуску, самое дорогое, что стояло на столе. Это весьма возмутило Германа Германовича, однако, помня о своей цели, он вновь сдержался. Скандал за столом после похорон был совсем некстати да и не по русским обычаям.

Далее ситуация вообще пошла под откос. Вольдемар Афанасьевич Притопов, выпив очередную стопку и посмотрев на Альта сильно посоловевшими глазами, внезапно выдал несуразицу:

— Никак нельзя продавать усадебку! Никак нельзя! Вот и Мария против!

— Это как же нельзя? Чего ты спьяну мелешь? Мария в Москву поедет вместе со мной. Чего ей здесь одной делать? Я снимаю хорошие апартаменты, в центре города. Неплохо зарабатываю и её пристрою. Там, глядишь, замуж выйдет, и детишки пойдут, — недоумённо парировал Альт.

Он был так возмущён предательством старого товарища, что даже не стал делать замечания Петру Волошеву. А тот, по мнению Германа Германовича, вёл себя крайне неподобающе. Вместо скромного присутствия за столом, как полагается по русским обычаям, после настойки вздумал активными кивками выражать полное одобрение словам Притопова. Более того, сам себе налил стопку и тут же выпил. И такое наблюдалось при отце Марии, то есть Альте. Возмутительно!

— Герман Германович, дорогой мне человек. Эх! Ну никак нельзя продавать. Ну никак! Уже всё продумано по-другому! Всё решено и предопределено до самых мелочей, — продолжал настаивать на своём пьяный Притопов.

— Да что такое ты несёшь? Остановиться не можешь! Так сильно пьян, что мозги отказали? — недоумённо воскликнул ничего не понимающий Альт.

— Ты прости меня, Герман Германович, прости! Согрешил я с Машей. Матушка твоя лежала и не мыслила, пребывая в некоторой деменции последний год. Редко к ней память возвращалась. На что-то жить было нужно, вот и случилось ужасное. Сбил я девку с истинного пути. Однако она талантлива и на многое способна, поэтому и интерес случился, — заявил старый приятель, стыдливо поднимая пьяные глаза.

— Чего сотворил?! Как посмел, мерзавец? А как же жених, Пётр Фёдорович, что здесь присутствует? — закричал Альт, не в силах сдержать возмущения и ничего не понимая.

— А что жених? Жених как жених. Мы же втроём, так сподручнее! — весело ответил Притопов, пытаясь сфокусировать взгляд на московском приятеле.

Сердце Альта заколотилось в груди, как десяток паровых двигателей. Конечно, в Москве и не такое в борделях творилось. Однако в своём доме Герман Германович подобного греха допускать не желал. Он был готов убить старого товарища за подобное похабство. Чего-чего, а о такой мерзости он и подумать даже не мог. Но тут на защиту Притопова встала Мария.

Девица смело стукнула ложкой о графин, требуя тишины, и заявила:

— Не о том вы, папенька, подумали, не о том. Не о греховном или телесном идёт речь. Вернее, о греховном, но не о телесном. Вольдемар Афанасьевич всю правду о вашей с ним замечательной дружбе рассказал ещё два года назад. Так что все уголовно наказуемые похождения мне известны. Не утруждайте делать из себя благонравного подданного империи. Думаю, что ваша совесть и не такое стерпит. Год назад он предложил совместное коммерческое предприятие. Я некоторое время раздумывала, сомневалась, а потом решила с ним быть в компаньонках. Тем более жили мы с бабушкой безденежно и без вашей помощи. Да я не упрекаю, понимаю, что географическое изучение России важнее престарелой матушки и дочери.

— Ничего уразуметь не могу. Хоть убейте, — промямлил Альт.

Угрызения совести его действительно совершенно не мучили, но смущали неясные речи Марии.

— Милый папенька, следуйте за мной и сейчас всё постигнете без излишних рассуждений. Чего пустую воду в ступе толочь, — заявила дочь с доброй улыбкой.

Она встала из-за стола и направилась в комнату почившей Агриппины Самсоновны. Мария была убедительна, а её речь настолько открыта, наивна и добра, что Альт сразу последовал за ней.

Пока он шёл, то думал, порочна и лицемерна его дочь или безгранично глупа? Потому как подобное поведение для девиц её возраста было весьма редким и могло привести к тяжким последствиям.

Вольдемар Афанасьевич, гнусно улыбаясь и пошатываясь, последовал вместе со всеми. Они вошли в соседнюю комнату, открыв рассохшуюся дверь. Девушка легко отодвинула кровать благодаря смазанным колёсикам, имевшимся на массивных ножках. Именно на этом ложе провела последний год покойная Агриппина Самсоновна, не догадываясь, что охраняет тайну дома.

Затем Мария откинула лежащий ковёр и подняла дверцу в полу, в подвал. Взгляду Германа Германовича предстала удобная деревянная лестница, что вела в глубину. Насколько он помнил, подвал в доме присутствовал изначально, но вход в него имелся только с улицы.

«Видимо, перестроили. Только для чего?» — подумал Альт.

Девушка уверенно ступила на лестницу первой, спустилась и зажгла несколько свечей и масляную лампу, висящую над большим рабочим столом. За Марией последовали остальные. Оказавшись внизу и оглядевшись, Альт понял, что очутился в примитивной лаборатории.

Пространство подвала позволяло стоять в полный рост и было достаточно большим, шагов десять в длину и ширину. У одной из стен имелась голландская печь. Над ней на закопчённых верёвках висела вытяжка для удаления химических паров и отходов от горения. Другая стена была занята шкафом, уставленным банками и колбами, наполненными сыпучими составами и жидкостями. На одной из его полок стройными шеренгами, по десять в один ряд, темнели аптечные пузырьки. Герман Германович насчитал их более ста. Настойки были двух видов — успокаивающий сироп миссис Уинслоу, содержащий морфий, и лауданум — опиумная настойка на спирту.

Альт осмотрел следующую полку. Там стояли книги. Он взял в руки две из них и с большим удивлением прочёл названия. Первым трудом являлась «Основание чистой химии» под общей редакцией академика Санкт-Петербургской Академии наук Германа Ивановича Гесса.

Вторым сочинением — «Основы химии» профессора Императорского Санкт-Петербургского университета Дмитрия Ивановича Менделеева. Альту тут же стало всё предельно понятно.

— Какой ужас! Интересно, вы с ума полностью сошли или наполовину? Зачем создали подпольную лабораторию? Что же здесь производится? Кто надоумил нарушать закон?! — уточнил Альт, прикрыв рот трясущейся от ужаса рукой.

Маша, наморщив красивый лобик, с некоторым сарказмом ответила:

— Полно, папенька, так волноваться, а то ненароком следом за Агриппиной Самсоновной последуете. Сердце может переживаний и тяжестей не выдержать. В этой лаборатории любые сильнодействующие составы можно варить. Все четыре разряда ядовитых и психотропных веществ. Что мы с успехом и делаем. Любые этикетки сами изготавливаем. Сейчас вот подготовили к отправке по индивидуальному заказу «Сироп миссис Уинслоу».

В этой настойке содержание успокаивающих веществ превосходит в несколько раз рецептурное, а в остальном всё так же, как и в аптеке. Папенька, это же очень выгодно для коммерческого интереса. К чему подобное расстройство?

При этом она мило улыбнулась, показав остренькие белые зубы, притворившись наивной. Как заметил Альт, дочь очень часто делала простодушное и доверчивое лицо, что совершенно не соответствовало её внутреннему состоянию. Иногда ему начинало казаться, что Мария — весьма циничная и непредсказуемая особа с железным характером и испорченной душой от рождения.