Бесплатный фрагмент - Кошки на обочине, или Золотые правила охоты

Гата стояла у окна. Окно было маленьким и узким, чтобы ни одна вражеская стрела не смогла проникнуть в господскую башню. Мутные стекла отражали оплывшую свечу. На расшатанном столе все еще стоял нетронутый обед — зимнее яблоко, тарелка желтого пшена, черный хлеб и кусок золотистого сыра. На свое отражение Гата не смотрела, оно не интересовало ее с тех пор, как ее перестали называть медноволосой красавицей Гаторией.

Раньше, когда мать расчесывала ее медные кудри, гладила выступающие скулы и тонкие брови, наряжала в зеленые или ярко-синие парчовые платья с золотыми и серебряными поясами, она чувствовала себя красивой и находила в этом радость. «Мама», — прошептала Гата, чтобы воскресить свои чувства, на мгновение ожить ими, но она ровным счетом ничего не почувствовала.

Девушка поднесла палец к закопченному стеклу и провела по нему ровным, красивым ногтем. Раздался мерзкий скрип. Гата даже не поморщилась. За окном, словно в ответ, заскрипела высокая виселица, на которой болтался скелет в юбках.

Гата закрыла глаза, и против ее воли в ушах заговорили, захрипели, завопили люди: «Ведьма, ведьма, ведьма!»

Разве ее мать была ведьмой? Нет, просто она не была человеком. Она любила мягкую траву, напоенную солнцем, любила высокий колокол неба, любила белые стволы берез и их длинные, гибкие ветви. Она не знала злобы, ненависти, гнева. Она напевала своим чарующим голосом песни, успокаивала и врачевала душевные раны. Люди улыбались и кланялись ей, они целовали края ее одежд, плели венки, и они же, они же сделались убийцами. Убийцами ее матери. Нет, мать не была человеком или все остальные не были людьми.

Гата жила в главной башне замка, крепости в крепости, держась в стороне ото всех. Здесь не было жилых комнат, лишь кладовые да запертые оружейные. Барон все-таки боялся или, по крайней мере, опасался ее. Гата при этой мысли слабо улыбнулась.

Где-то в отдалении запел рог, сливаясь с завываниями осеннего ветра. Гата прижалась к стеклу и ждала, что, когда мост опустится, по нему проедет барон.

Грузный, пузатый, с толстыми ляжками, он ловко управлял массивным рыцарским конем. Тяжелые доспехи сковывали тело. Барон поднял забрало. Чего ему опасаться дома?

У Гаты задрожали руки от нетерпения. Она жадно вглядывалась во тьму. В стекле отразился голубой глаз, устремленный вдаль, и голубой карбункул на черной повязке, закрывающий другой.

— Поднять мост, — тишине раздался голос дозорного прозвучал пнронзительно.

Загремели цепи подъемного моста. На мосту, тускло освещенном редкими факелами, показалась кавалькада. Барон ехал не один. Он всегда терпеть не мог одиночества, не мог вытерпеть себя сам. Барон по прозвищу Крат слыл одним из самых отвратительных и безжалостных наемников. Он не гнушался любой работой, выполняя ее исполнительно и дотошно, до последней женщины, до нерожденного ребенка. Король хоть и морщился иногда от гадливости, но такие люди, как барон, были ему необходимыми. Кто-то ведь должен выполнять черную работу.

Цокот копыт, тяжелый звук опускающейся решетки, разговоры гостей и смех барона. «Крыса в ловушке», — с этой мыслью Гата отошла к скамье. Она сидела с прямой спиной и ждала удара колокола. Волна настигла ее, и она поднялась. Надев на свои руки перчатки, прячущие ее уродство (на левой руке у нее не было пальцев), она осмотрела свое платье в отражении. Завернутая в гофрированное серое платье с простым желтым узором, Гата была похожа на бабочку приколотую иглой к картонке. Она спеленала волосы в толстую косу, но непослушные медные кудри то и дело выбивались из прически.

Зажав рукой юбку, девушка спустилась по узким лестницам и через окованную дверь проникла в коридоры замка. В донжоне было сухо, по углам висела паутина с огромными пауками, а в замке по стенам сочилась вода, и руки скользили.

Когда Гата вошла в зал, пиршество было в самом разгаре. Барон указал жирным пальцем на стул подле него. Главный стол, покрытый белоснежной узорчатой скатертью, был длинный. Два стола, шедвшие вдоль стен, были более худосочные. Там обычно сидели клирики, путники, скороходы и прочий бродяжий люд. Те, кого барон выделял лично, сидели за главным столом на возвышении. Гате всегда за ним находилось место. Слева барон сажал свою жену, Клариссу, худую женщину с впавшей грудью и лихорадочным румянцем. Сегодня она красовалась в красном платье, отороченном мехом. На ее мышиных волосах сиял серебряный обруч, на поясе сверкали алмазы и изумруды, а длинные рукава платья то и дело мешали попыткам дотянутся до очередного блюда. Много она проглотить не могла, но от всего ей нужно было отщипнуть кусочек. По правую руку барон всегда сажал Гату. Он опекал ее и ее обширные земли.

Рыцари приветствовали Гату поднятыми бокалами. Барон знаком показал, чтобы те не вставали, да и не так-то это было и просто, встать отяжелевшим и осоловевшим изо стола и отодвинуть тяжелый стул. Только двое или трое поднялись со своих мест, как того требовали приличия при появлении дамы. По этикету девушка должна была поклониться им, слегка опустив голову. Гата опустила голову, но, казалось, только для того, чтобы посмотреть наступает ли она на хвосты огромным мастиффам, дежурившим под столом.

Подошел слуга с тазом для умывания и полотенцем, но Гата отослала его. Она не собиралась обнаруживать свое уродство перед гостями барона.

Девушка с высокомерной близорукостью оглядела присутствующих. Она могла видеть лишь туманные очертания фигур, слышать громкие голоса, улавливать запахи жареного мяса. Ненавистный ей запах копченой плоти!

Барон жадно кусал жареного оленя. Капли горячего соуса падали на подбородок и заливали густую бороду. Он крякал и утирался рукавом. В эту минуту ненависть Гаты была разбавлена презрением. Эта свинья, сидевшая рядом с ней, барон, как его звали с ухмылкой слуги, был бастардом, сыном кухарки. Барон унаследовал замок только потому, что все законные дети погибли на турнирах. Ублюдок до того не любил своего отца, что после его смерти повесил фамильные портреты в уборную.

Сенешаль распорядился о жареных павлинах и лебедях, а стольник о меде, пиве и вине.

Барон махнул рукой, сверкающей от жира и драгоценных камней, менестрелю. В руках музыканта жалобно дрогнула лютня. Его голос печальный, исполненный вечной, не убывающей грусти, пел:

На далеких лугах, в далеких морях,

Жили великаны в великих краях.

Они играли камнями, не знали слов,

Жили в мире с людьми, имели улов.

Так долго длилось, бежали дни,

Пока однажды они не ушли,

Сном вечным забыться пришла им пора,

И они навечно закрыли глаза.

И только ресницы сомкнули они,

Как пуганой стаей взлетели орлы,

Их гнал ветер и извечный враг

Племя драконов усилило шаг.

Драконы поселились в южных горах,

Свили гнездо и посеяли мрак,

Жрали людей, крали скот,

Люди пытались уйти от невзгод:

Разбудить великанов, заставить уйти

Крылатых тварей, прогнать с их земли,

Ведь нет им жизни, нет счастливых забот,

Пока в горах, над морем, сидит Ламот.

Ламот вкушает, Ламот хрустит

Костями, мясом и жилами их

И нет им спасенья, нет жертвам числа,

Великаны, о великаны, проснитесь от сна!

Гата с блаженной улыбкой слушала песню и отстукивала такт, едва прикасаясь к скатерти костяной ручкой острого ножа.

— А что у вас правда есть дракон? — откинувшись на стуле, спросил гость барона с гладко выбритым лицом. Один из тех, чье воспитание оказалось тяжеловеснее съеденной пищи.

— Брехня старых слуг, там течение и острые камни, вот тебе и дракон, — сиплым голосом от пойла, которое называли в его замке приличной выпивкой, сказал барон.

— О, у нас есть кое-что почище драконов, ведьмы, например, — елейным голосом произнесла баронесса, поглядывая с удовольствием на худощавого гостя. А привлекать Лура было из-за чего — волосы у него были зачесаны назад, обнажая глубокие височные впадины, длинный нос с горбинкой, узкие ноздри и длинный рот над крепким подбородком.

Клариссе было не больше тридцати лет, но она так ссохлась, законсервировалась болезнью, что теперь не могла ни стареть, ни выглядеть моложе. Ее глаза, обращенные к Луру, были как у голодной кошки, выпрашивающей кусок мяса.

Барон метнул яростный взгляд на жену. Гата плотно прижалась к спинке стула, чтобы найти твердую опору. Она отставила руку с ножом острием вверх. Кончик ножа дрожал.

Лур вытянул свои длинные ноги и, подняв голову с длинным носом, тонкими губами улыбался.

— Ведьмы, драконы да ты Крат просто притягиваешь чертовщину? — он хотел вызвать барона на разговор, дабы хозяин по обычаю гостеприимства развлёк гостя.

Крат запихнул пальцами в рот кислую капусту, и, роняя красную клюкву на стол, пальцем ткнул в направлении духовника Клариссы, чтобы тот разъяснил Луру суть вопроса.

— Дракон — это местный водоворот. Ни один корабль не может причалить к нашему берегу, чтобы не сесть на мель или не разбиться о подводные рифы, а если и это его не добьет, то это сделает Дракон, затянет его в свою глотку. Кто заплывает к горам посреди моря, никогда уже не возвращается, — сказал он высоким, дребезжащим голосом.

— Что тому причиной? — удивился Лур.

— Все ведьмы, чертово племя, — выругался барон и шумно отхлебнул из огромного кубка.

— Мой муж хотел сказать, — встряла баронесса. Она низко наклонилась над столом, чтобы показать свои чахлые груди, похожие на побитые градом лопухи, — что рифы и прежде были и опасны, и остры для тех, кто не знал дороги, но теперь, после казни колдуньи, удивительное совпадение, не правда ли, Гата? — обратилась она неожиданно к девушке.

Гата не ответила и равнодушно посмотрела на Клариссу.

Жена барона несколько разочаровано продолжила:

— Теперь после казни колдуньи никто не возвращается живым, будто место заколдованно. Когда собирается гроза, тучи над горами принимают облик дракона с раскрытыми крыльями, а гром напоминает драконий рев, молнии — пламя из пасти зверя, и поскольку водоворот регулярно собирает жатву, мы называем водоворот Драконом.

Лур удивился, что Кларисса недвусмысленно обвиняет присутствующую даму, члена семьи, поэтому решил перевести разговор в другое русло. Обострять семейные проблемы не входило в его планы, ему были не интересны мелкие семейные дрязги. Он поел и хотел насладиться жаром камина, мягким стулом, чувством насыщения и интересной беседой.

— Мне нянька предсказывала смерть от дракона. Я ей сказал, хорошо, что они все мертвы, — добродушно рассмеялся он.

— А вы не отличаетесь доблестью, — едко заметила Гата, подняв на него глаза, но совершенно не видя его.

Лур посмотрел на девушку с медными волосами и на повязку на ее глазу, к которой был прикреплен голубой камень. Девушка была бледной, молчаливой и злой. Ненависть он сразу уловил на ее неподвижном лице, в тихом голосе с плохо спрятанной издёвкой.

— Простите, герцог, она у нас не воспитана, ее мать повешена как ведьма, но ее эта зараза не затронула. Она почти безобидна, если не считать яда, капающего у нее с языка, — сказала баронесса и зашлась в безостановочном кашле. Ее щеки разгорелись красными маками, они расцветали и гасли. Кларисса выпила воды и поперхнулась.

Барон, равнодушно и даже с неприязнью глядя на ее мучения, сказал Луру:

— Вы не обращайте внимания на леди Гаторию, она скоро исправится, вот выдадим ее замуж, муж-то ее и приструнит.

Гата с холодной ненавистью посмотрела на барона и тихо, но отчетливо проговорила:

— Вы так ловко управляете моими землями, что боюсь вам, будет трудно со мной расстаться.

Барон шарахнул кулаком по столу, опрокинув миску с бобами. Они покатились по столу, а жидкость, извиваясь, потекла под стол. Сделав это, он успокоился, но прежде, чем проглотить очередной кусок, обратился к Гате:

— Змееныш, я и тебе выдерну жало, если потребуется.

Он в бешенстве перевел глаза на свинью, запеченную с яблоком во рту, вывернул ей ногу, а лебедю — крыло, и принялся яростно жевать.

После взрыва барона Гата опустила глаза, но не опустила напряженных плеч.

— Миледи, вам уже лучше? — спросил Лур Клариссу. Она сумела остановить кашель и теперь сидела с неестественно бледным цветом лица. Кларисса кивнула ему с признательностью, и молодой человек повернулся к девушке.

— Если позволите леди Гата, я отличаюсь здравомыслием, это куда важнее безрассудства. Если бы драконы существовали, я бы попытал счастья только ради прекрасной дамы. Я не стремлюсь навстречу смерти, но если встречу — не побегу от нее.

При словах молодого рыцаря девушка вздрогнула. Она уже забыла о его существовании и о своей нелестной ремарке.

— Неплохой девиз? — хмыкнул барон. — Что до меня, — произнес он, старательно проглатывая бифштекс, то я думаю, зачем искать смерть, когда она сама тебя найдет. Нужно ли ей облегчать жизнь? Ха-ха! Жизнь смерти, какой каламбур!

***

— Гнусная девчонка вечно все портит, — ругался барон, едва переставляя свои ноги. Ему большого труда стоитло не запутаться в них. На стенах шипели факелы, но в комнатах было темно, поэтому Лур нес две свечи. Крат источал алкогольные пары, и во избежание порчи баронской бороды молодой человек сразу забрал у него источник огня и света.

— А что с ее землями? — спросил он, зная, пьяный не соврет о том, что трезвый не скажет.