Бесплатный фрагмент - Корректор

Корректор

Моему мужу Андрею Вейберу посвящается

Прямо напротив стоял Христос и смотрел, казалось, только на меня. Он видел меня насквозь. И я всем сердцем чувствовал сейчас, что он знает обо всем, что я сделал в своей жизни. Он знал меня лучше меня самого. Осуждает ли он меня, призывает ли к покаянию, пытается ли понять — вот это я никак не мог разобрать в его взоре. Да и далековато он от меня стоял — на той стороне реки…

Это место на набережной Тежу раньше вызывало во мне ощущение простора и света — огромная река, вливающаяся в океан, бесконечное солнце, да и сам город, парящий над землей, неуловимый, нереальный, манил меня всякий раз, когда требовалось отключиться от дел. Здесь я становился маленьким, незаметным, другим. Крошечной точкой на фоне двух бесконечностей — неба и океана. Лиссабон — потрясающий город. Мелкая, неровная, но отполированная миллионами сандалий тротуарная плитка, отражая солнечный свет, превращается в абсолютно зеркальную поверхность. Отсюда и появляется эффект «парящего города», он словно висит над землей, а не обосновался здесь навечно. Вот дунет ветер чуть сильнее и унесет эту чудесную картинку, как какой-нибудь мираж, прямо в океан.

Может быть, так кажется не только мне, но и самим лиссабонцам, раз они попросили защиты у Христа, воздвигнув ему эту огромную статую на противоположном берегу?! Теперь он стоит, раскинув руки и устремив взгляд на город, словно оберегая от катаклизмов природных, а его жителей — от своих собственных, внутренних. Под оком Бога как-то страшно грешить…

Тежу медленно несла свои тяжелые, темные воды. Еще пару километров — и она свободна, дальше океан. А где мне найти свою свободу? И главное — как?

«Дядя выступает 16 мая в деревне Обервилль, кантон Аргау, Швейцария. Ожидается множество гостей. Сам я присутствовать не смогу, но, надеюсь, что ты передашь ему мой подарок. Я оставлю его у Серго,» — гласило сообщение на экране телефона.

На лице человека не отразилось ничего. Лишь одно слово, слетевшее с его губ, навеяло мысль, что он либо разозлен, либо расстроен. Он чуть приподнялся и передвинул стул немного в тень. Теперь его взгляд был устремлен к океану. Увидеть его отсюда было невозможно, но мощь и безудержность его уже ощущались здесь. Отпускное настроение как-то сразу исчезло, взамен пришло чувство неконтролируемой брезгливости, как будто в надкусанном с огромным аппетитом краснобоком яблоке вдруг увидел червоточину. В одну секунду улетучились восторг и восхищение от только что увиденного Монастыря Жиронимуш, что красовался неподалеку. Да и весь город перестал вдруг казаться огромным и свободным. Его мир вдруг сузился до короткого сообщения на экране, которое через 90 секунд после прочтения вдруг рассыпалось на мельчайшие пиксели и безвозвратно исчезло из мирового интернет-пространства.

***

Жителей Обервилля трудно было винить в снобизме: они просто не хотели менять свой уклад жизни, не хотели менять свои традиции и не хотели бояться. И они могли себе это позволить: в чудесной швейцарской деревушке каждый седьмой житель был миллионером. Заплатить государству штраф за отказ участвовать в программе по приему беженцев им стоит каких-то четверть миллиона в год, сущая безделица. Те два дома, где могли бы разместить ищущих убежища мигрантов, община уже выкупила, якобы, для собственных нужд, и уже второй год подряд платила штраф за каждого непринятого беженца.

С точки зрения правительственных мер все было в рамках закона, и Андреас Бергманн полностью поддерживал и уважал мнение местных жителей. Но вдруг «Tages Anzeiger» развернула дискуссию о морали, общая мысль которой заключалась в простом вопросе: какой пример мы показываем своим детям и внукам, своему будущему, если закрываемся и откупаемся от помощи реальным обездоленным, спасающимся от войны, голода и болезней, беженцам. Неожиданно идею подхватила уже «Neue Zürcher Zeitung». И вот уже блеклая полемика о нравственности превратилась в масштабное рассуждение о национализме и даже проявлении фашизма. Тема стала горячей и обсуждаемой: никто не хотел выглядеть новым фюрером.

Как один из ведущих на сегодняшний день политиков страны, член Федерального Совета, господин Бергманн решил заработать на этом еще пару очков в свою политическую копилку. Тем более, опыт, как в мгновение ока приобрести крепкий рейтинг политика-новатора, он уже имел. В начале ноября его пригласили выступить в Мюнхене на совместном заседании Совета Европы по безопасности. Проникаясь моментом, когда президенты ведущих стран жмут тебе руку как равному, он вдруг почувствовал себя таким же значимым и серьезным. Значит, и слова его должны быть столь же запоминающимися. Тогда ему и пришла в голову мысль своего выступления.

«Оставаясь нейтральной, Швейцария всегда уважала мнение и приоритеты других стран. Оставаясь нейтральной, Швейцария всегда стремилась участвовать в строительстве общего европейского сообщества. К сожалению, нейтралитет Швейцарии не может гарантировать ей безопасность в развернутой по всему миру террористической войне. Но Швейцария может помочь миру в этой борьбе. Одним из таких действий могло бы стать снятие полной анонимности с подозрительных счетов, хранящихся в швейцарских банках», — говорилось в его речи.

Конечно же, это были только слова, которым никогда не суждено было сбыться, но эффект они произвели колоссальный: международная пресса взахлеб хвалила Швейцарию, а господин Бергманн с легкостью стал членом Федерального Совета.

Его короткое выступление в Обервилле было назначено на завтра, но он не любил выступать сразу после перелета, пусть даже совсем короткого, а потому прилетел в Цюрих накануне. Помощник забронировал ему номер в «Баур ау Лаг», помпезном отеле в самом сердце Цюриха, на Тальштрассе. Наслаждаясь богатой атмосферой отеля и шикарным завтраком, поданным в полукруглой оранжерее с огромными окнами, господин Бергманн в очередной раз подумал, как это здорово, оказаться в рядах государственной элиты. Можно пользоваться всей этой роскошью и удобствами, ощущать себя гурманом, пробуя самые знаменитые деликатесы мира, не тратя при этом ни франка из своего кармана.

В половине десятого он спустился в холл, где его уже должен был ждать автомобиль. Путь предстоял короткий, всего минут двадцать, но опаздывать он не любил. Специальный Qu 7 подъехал секунда в секунду. Усевшись на заднее сидение, он пристегнулся, при этом что-то легко и безболезненно царапнуло верхнюю фалангу указательного пальца. Так, ерундовая царапина. Все дорогу он думал о своем политическом будущем, которое виделось ему безоблачным.

В Обервилле его уже ждали. Крохотная, по-швейцарски живописная, безукоризненно ухоженная деревушка, скромный приют миллионеров, не желающих демонстрировать свое богатство, но жестко оберегающих его. Они провели уже несколько референдумов, где практически единогласно высказали свою волю в отношении мигрантов. Чего же еще желает от них правительство страны? Любопытство взяло верх, и немалая часть жителей уже собралась на школьном дворе, где и решили провести митинг с господином Бергманном.

Бургомистр выступил первым. Свое выступление он свел к тому, что вся его деятельность на посту местного главы была и будет связана с волей его жителей. Два года назад он уже всячески поддержал выбор членов своей общины, и если их мнение изменилось или они готовы его изменить в силу определенных обстоятельств, то он готов предоставить все ресурсы для проведения очередного референдума. Затем передал слово известному политику Андреасу Бергманну. Тот стоял рядом, поэтому просто развернул микрофон в свою сторону.

Начал он красиво:

— Швейцария — крохотная точка на карте земли. Но это не помешало ей стать одной из самых успешных, развитых и богатых стран, с мнением которой считается весь мир. И такой ее сделали мы сами: своей волей и непоколебимостью в принятии решений. Мы достигли очень многого: мы сильны, мы влиятельны, мы стабильны и богаты. И как любое богатое общество, мы должны быть готовы к тому, чтобы проявить милосердие…

Вдруг речь политика оборвалась, он побледнел, попросил воды и буквально обвис на руке бургомистра. Кто-то протянул крохотную бутылочку с водой, но она уже не понадобилась — господин Бергманн рухнул на асфальт.

Бургомистр его не удержал…

***

В деревушке Обервилль больше видеокамер наблюдения, чем во всех Каннах. Показываться там, чтобы лично удостовериться, все ли прошло хорошо, было бы самоубийством. Он ждал новостей у себя в номере, включив местный канал TeleZüri. В одиннадцатичасовых новостях он услышал то, что и хотел услышать: «Прямо во время выступления на митинге в Обервилле депутату Федерального Совета Андреасу Бергманну стало плохо. Чуть позже он скончался. Подъехавшим врачам оставалось только констатировать смерть депутата. Предположительная причина смерти — сердечный приступ».

«Дядя был очень рад подарку», — написал он сообщение и нажал на кнопку «Отправить». «Не за чем дядям всяким знать, где чистые деньги, а где грязные», — подумал он.

Его рейс был только в половине девятого вечера, и оставшееся время он решил посвятить прогулке по городу. Крохотный отель располагался в пятидесяти метрах от Фрауенмюнстера, знаменитого на весь мир витражами Марка Шагала. С него он и решил начать.

В самом здании собора не было ничего примечательного: строгий готический стиль без излишеств, минимум архитектурных изысков. Внутри та же серость и аскетизм убранства: ни икон или картин на библейскую тему, ни фресок. Взгляду не за что зацепиться, но подойдя к знаменитым витражам, замер от неожиданности: что-то внутри, еще не осознанное, не четкое и не явное, но невыносимо сильное, заставило остановиться. Сначала он увидел три из них — зеленый по центру, справа синий и желтый слева. Они светились каким-то волшебным светом, чистым и ясным, ничем не разбавленным, первородным. Он уселся на скамью, не отрывая от них взгляда. В путеводителе он прочитал, что эти витражи стали последней работой великого Мастера. В них он реализовал весь свой опыт осмысления Книги книг, которой был верен всю свою жизнь, а воплотил его в особой технике нанесения пигмента прямо на стекло, где солнечный свет, особенно в этот утренний час, становился соавтором творения, придавая ему неописуемое по очарованию сияние красок.

Окна, и правда, горели гирляндами на фоне нейтральных, лаконичных стен, служивших идеальной рамой для этого шедевра цвета. С библейскими мотивами он был не особо знаком, но рождение Христа, его становление, а затем и распятие распознал с лёгкостью. Но ощущения садящей скорби не было. Возможно, благодаря выбранному выдающимся мастером легкому зеленому цвету — цвету надежды и возрождения. Взгляд ушел влево — на огненную колесницу Илии. Чувство тревоги тут же обуяло все его существо, но глаза тянулись к синему. Рассматривая узкий, не более метра шириной, витраж, он и сам не понимал, почему его магнитом тянет именно сюда. Следуя сантиметр за сантиметром вверх, вдруг почувствовал, как перестал дышать, — сверху прямо на него ласково и всепонимающе смотрел шестикрылый Серафим.

Ангел видел его и хранил его.

***

Почти задыхаясь от застрявшего в груди вздоха, он выскочил на улицу. Для чего? Зачем я здесь? С недавнего времени эти вопросы все чаще возникали в его сознании, царапая душу.

Он вышел на пешеходный мост Лимматы. Десятки горожан уселись прямо на асфальт, наслаждаясь чудесным обеденным солнцем, чистотой тротуаров и ухоженностью городских газонов и цветников. Кто-то перекусывал, кто-то целовался, кто-то решил вздремнуть… Беззаботно они, конечно, не живут, но вот спокойно, расслабленно, наслаждаясь… Жить, наслаждаясь жизнью. Каково это? Каково это, радоваться тому, что живешь? А когда я в последний раз радовался по-настоящему? Что делает меня счастливым? Деньги? Женщины? Путешествия?

Вдруг он понял, что не может так, как все эти люди вокруг. Не может сидеть на асфальте и уплетать багет с сыром… Не может, подложив под голову рюкзак, завалиться сейчас наземь, позволив солнцу ласкать себя… Не может просто так кому-то позвонить или послать сделанные налево и направо фотографии… Он вообще ничего не может, потому что его нет. И жизни у него тоже никакой нет.

Только служба, от которой не скрыться…

***

Зима и ранняя весна в Бельгии, да и в целом в северной Европе, самые тоскливые месяцы. Особенно январь и февраль. Хмурь, сырость, бесконечная, безрадостная серость, пробиться через которую солнцу практически не удается. Но если случается чудо, и сквозь разрывы мрачных, почти черных, туч вдруг засияют его лучи, ветер с небес, взбесившись, срывается к самой земле и начинает без устали нападать на всё, что не может устоять — людей, голые деревья, вывески магазинов. Про таких немцы говорят, «Spielverderber», тот, кто портит удовольствие другим: люди охотно усаживаются на лавочках или на террасах уличных кафе, соскучившись по солнышку, но больше четверти часа не усидеть — ветер пронизывает до самых косточек.

Бенджамин Райс стоял у себя в гостиной и смотрел в окно. Как бушует сейчас ветер, он не видел: его взору открывалась лишь небольшая зеленая лужайка перед домом и кусты туи, служившие живой изгородью перед его домиком. Но ощущение озноба вызывали тяжелые полновесные облака, несущиеся по небу как стадо испуганных лошадей. Разжечь бы камин, да лень…

Заварив себе чаю со специальными травами, он уселся на диван и взял свежий номер журнала Nature Neuroscience. Прочитав пару страниц, Бенджамин отложил журнал и опять уставился в окно. Ветер с моря не на секунду не оставлял облака в покое. От вида унылого пейзажа всплыла дурацкая фраза «50 оттенков серого». «И еще один — оттенок серого», — взгляд, полный любви, скользнул в сторону стола, где во всей красе развалился серый красавец-экзот. Кот устремил на него спокойный и успокаивающий взгляд. Мол, ладно, хозяин, главное, у тебя есть я.

«Да, Балу, здорово, что ты у меня есть», — заговорил он по привычке с котом. Балу стал ему не только собеседником, спасая от сводящих с ума разговоров с самим собой. Он стал ему аудиторией его новых лекций, семьей, в которой ему требовалось быть заботливым и внимательным, объектом другого мира, который можно изучать и наблюдать ежеминутно, поражаясь потрясающему таланту этих животных подчинять реальность бытия под их независимую сущность. Лишь иногда, чтобы уж совсем не казаться невежливым и неблагодарным, Балу разрешал погладить себя, почесать за ухом или, подставив пузико, заставить хозяина умиляться, согнувшись при этом в три погибели. Да и эти редкие проявления слабости животного длились не более минуты.

«Да, это что-то новенькое, — после прочтения статьи Бенджамину на месте не сиделось. Мысли одна за другой проносились в его голове, и каждая казалась подтверждением его правоты. — Если этот тельавивец прав, и наши нейроны во сне реагируют на сновидения так, словно узнают абсолютно новую информацию, то это идет в разрез с базовыми теориями. Значит, сны не помогают мозгу отдыхать или заниматься ему самобичеванием, пардон, самоанализом. Это косвенно подтверждает мою гипотезу — рассматривать сон, как средство коммуникации. Правда, сон осознанный. А вот какой коммуникации — межличностной или между различными реальностями?! Впрочем, одно другому не противоречит. Хотя эта тема заслуживает более глубокого изучения.»

Он уселся за компьютер. Его рабочий стол стоял тут же внизу. Дом, доставшийся ему после смерти родителей, был старый и крохотный. По тем временам, когда в этом районе начали строиться первые дома для инженерной элиты, девяносто шесть квадратов считались роскошью. Маленькая кухонька и гостиная на обе стороны дома на первом этаже и две маленьких спальни на втором. Чердак и подвал под жилые помещения задействованы не были. Когда три года назад он решился-таки на ремонт, то изменил немногое: сделал из чердака гостевую и снес две стены, одну между кухней и гостиной, вторую — между спальнями, создав два больших помещения внизу и вверху. Теперь на первом этаже находились кухонная мебель и огромный стол, который использовался одновременно и как рабочий, с одной стороны, а каминная ниша с диваном, креслом и выходом на террасу — с другой. Три книжных стеллажа стояли напротив камина, позади дивана. Украшал комнату не только камин, но и огромное французское окно до пола, служившее одновременно и выходом в палисадник. За придомовой территорией Бенджамин не следил: никаких лужаек или клумб, занимался только стрижкой газона, да и на это не уходило много времени — участки перед домом и позади него были такие же крохотные, как и сам домик.

«Открытие Фрида Тацкевича заставляет нас пересмотреть теории о сновидениях. Реакция нейронов мозга на сны как на что-то абсолютно новое, еще не виденное и не осмысленное, удивляет, вступая в противоречие с мнением, что во сне мозг занимается анализом и фильтрацией увиденного и услышанного за день. Откуда бы подсознанию выудить образы и ситуации, еще не виденные им и не сохраненные в глубинах памяти, чтобы сплести новую паутину сна?! — Бенджамин лишь изредка смотрел на экран монитора, печатать вслепую он так и не научился. — Не являются сны и результатом анализа, вернее, самоанализа психики человека. Ведь не будите же вы утверждать, что, если человеку снится погоня, значит, он и в реальности страдает манией преследования?! Эта теория возможна, как и любая другая, но она абсолютно нелогична с точки зрения накопленных нами знаний о науке психоанализа и сна.

Но что, если сон — ни коем образом не связан с деятельностью человека, по крайней мере здесь, в этом мире. Почему не предположить, что сон — это проявление другого, неведанного нам мира, явление нам параллельных реальностей. Этот мир так же многомерен, как и наше существование, но строится по другим эмоциональным законом. Во снах никто никогда не видел солнца. Ощущали его тепло или даже зной. Ощущали его наличие — день или ночь можно сказать определенно. Но вот видеть — не видели. Что это может означать для нас? Солнце — это символ света, и всего что за этим следует — добро, радость, сама жизнь. И вдруг… солнца нет. Для нас, живущих здесь, это конец всему, кромешная мгла, смерть. Символизм борьбы добра и зла, солнца и тьмы. Но во снах все существует дальше и без солнца. Почему? Возможно, потому что мир параллельных реалий не плох и не хорош. Он — нейтрален, а потому не всегда правильно оценен нами, людьми солнечного мира.»

Написанным он остался доволен. Сохранив текст, открыл почту и отправил его своему редактору. «Как идея — совсем неплохо. По крайней мере, дать ему понять, что я уже опять в строю и не зря проедаю его гонорар», — подумал он и нажал функцию «отправить почту». «А теперь, Балу, можно и прогуляться». Он исчез в гардеробной и вышел оттуда полностью экипированным для велосипедной прогулки. Эластичные легинсы и обтягивающая куртка, специальные гетры до колен и велосипедные бутсы, перчатки, шапочку и шлем он нес в руках.

В подвале стояли аж три красавца — Rennrad, Mountainbike и обычный велик для передвижения по городу. Сегодня он выбрал горный велосипед. Захотелось вдруг первозданной тишины, которая в это время года пронзает лес с небывалой остротой. Да и случайных прохожих там сейчас немного — холодно и страшно. Ему же, наоборот, такие поездки по сорок с лишним километров давали возможность почувствовать себя один на один со своими мыслями, со своим вторым я. Через голову он натянул на шею специальный узкий шарф-хомут, который многие женщины во время утренних пробежек используют как повязку для волос, надел плотную, туго облегающую шапочку, сверху шлем. Уже выкатив на улицу велосипед, опустил защитные очки и вытянул из-под воротника шарф, закрыл им лицо. Из непокрытого у него остался только кончик носа…

В лесу неистовость ветра проявлялась не столько холодом, сколько шумом — верхушки деревьев трепетали как измученный лихорадкой больной, издавая стоны и непонятные звуки. Лишь выехав на открытую местность, Бенджамин оценил весь напор и ярость стихии — гнать на велобайке было практически невозможно. Свернув снова на лесную тропинку, он решил пожертвовать временем, зато хоть как-то укрыться от непогоды. Он любил свои велосипедные прогулки, вообще, любил велосипеды, обзаведясь сразу несколькими. Но особо любил ездить на велобайке по лесу — это стало для Бенджамина своего рода медитацией — думать о чем-то еще, кроме дороги, даже если очень захотеть, не получиться — то сучки, то корневища, то поворот, то спуск… Казалось, что сознание полностью отключалось от проблем, давая тому передышку. Зато подсознание работало без устали, и очень часто после таких прогулок к Бенджамину приходили новые здравые мысли или решения.

Добравшись до дома, он с удовольствием скинул с себя промокшую насквозь от пота спортивную одежду и отправился в душ. Закрыв глаза и наслаждаясь струями горячей воды, почувствовал, как распахнулась дверь в ванную — пришел кот. Он терпеть не мог закрытые двери и открывал их настежь одним только ударом своих огромных лап. Балу абсолютно не страдал от одиночества, но когда его человек был дома, кот дарил ему себя, устраиваясь в непосредственной близости от хозяина. Он ловил на себе его восхищенные взгляды и лениво водил ушами, когда тот начинал что-то рассказывать или читать, повторяя время от времени: «Представляешь, Балу?»

***

«Мизансцена выглядела пугающе: темный лес с непокрытыми листвой стволами деревьев, судя по всему, ранняя весна или даже зима. Синюшный цвет пейзажа лишь кое-где разбавляет грязная зелень мха. Нет ни звука — ветер не колышет ветками деревьев, птицы не проявляют себя. Жуткая тишина вокруг.

Голое, уже посиневшее тело полусидело, полулежало возле поваленного трухлявого ствола. Стало ясно, что вся кровь из тела вышла через глубокие порезы артерий на руках и шее. Но крови по близости не обнаружили. Значит, убивали ее не здесь. Лицо жертвы зачем-то покрыли тональным кремом, от чего оно стало устрашающе неестественного оттенка почти черного цвета. Когда судебный медик пытался открыть глаза жертвы, густо покрытые темно-синими тенями для век, он непроизвольно шарахнулся назад, оступился и упал, опрокинув свой рабочий кейс и упиревшись прямо в ноги убитой. Глаз не было. Вместо них внутри было что-то круглое и довольно большое по объему. Вдруг это что-то, лишенное сдерживаемого века, выскользнуло из правого глаза и, ударившись о грудь женщины, упало рядом с ним. Он поднял его — это был обыкновенный стеклянный шарик, которым многие играли в детстве, используя как маленькую лупу, чтобы рассмотреть жука, или попробовать с его помощью раздобыть огонь в своих детских походах на край света, расположенный на ближайшем пустыре.

Чудом не обломившаяся, пересохшая ветка сантиметров семь шириной держала ее голову с длинными спутанными темными волосами, не давая ей накрениться влево или вправо. Впрочем, дело было не в ширине ветки — когда все уже было зафиксировано и запротоколировано, полицейские хотели уложить тело на носилки, но подхватив его с обеих сторон, потянули за собой и ветку. Она прогнулась незначительно и тут же обломилась, продолжая держаться вертикально тщательно опутанная, словно лианой, склоченными волосами жертвы. Помаявшись несколько минут, пытаясь освободить волосы, приняли решение перевозить тело вместе с огромной веткой. Естественно, что в мешке для транспортировки тела места для нее не нашлось. Пришлось не до конца застегнуть молнию, а ветку уложить прямо на мешок поверх лица жертвы. Нести так тело до машины, а это метров сто, было неудобно, приходилось то и дело перешагивать через валежник. Сначала ветку осторожно возвращали обратно, но в какой-то момент она опять соскальзывала вниз.

Так она и запечатлелась в моей памяти — парящая между телом и землей».

Редактор издательства «STERN COMPANY» Рико Новицки остолбенело смотрел на только что распечатанный и прочитанный текст. Он не был готов к таким творениям своего автора. Научно-популярная литература и околонаучная тематика, но не триллер же. Впрочем, чем страшнее, тем выше читательский интерес. Может, имеет смысл попробовать.

Но мысль, над которой стоило бы подумать, мгновенно улетучилась, когда в комнату вбежала пятилетняя внучка Белла, ребенок светлый и непоседливый, требующий безоговорочного подчинения и участия в своих играх, на которые была большой выдумщицей. «Дедушка, нам надо срочно создать серию, иначе бабушка даже не будет рассматривать мои рисунки», — Белла взяла его за руку. «Не верю, чтобы она так сказала», — усомнился он. «Не мне, а по телефону. Так и сказала: если не будет серии, даже не буду рассматривать», — пересказывала Белла, то, что слышала. Конечно, же речь шла о рецензии, его жена была галеристкой, и к ней обращались за рецензиями молодые художники.

Господину Новицки ничего не оставалось делать, как отложить листок с текстом на стол, решив подумать об этом на свежую голову, и заняться подготовкой серии рисунков, ублажая двух самых любимых женщин на свете…

Звонок Бенджамина Райса застал редактора уже утром за рабочим столом. Ему приходилось прочитывать тысячи страниц, чтобы выудить более-менее стоящий текст, который можно продать. В идеале, конечно, разглядеть в нем что-то эдакое, чего и сам автор не заметил или не осознал, насколько дорого может стоить его идея. Но такие жемчужины встречаются крайне редко. Вчерашний текст от «повелителя снов», как он его называл, шокировал — это абсолютно не его тема, стиль, жанр.

Его автор когда-то был неплохим нейрохирургом, потом, после смерти жены, запойным алкоголиком, потерявшим и работу, и себя, но он сумел, однако, взять себя в руки и заняться тем, что, по его мнению, было безумно интересно околонаучной аудитории, — осознанными сновидениями, теме, в которой переплетены нейрохирургия, биология, психоанализ, физиология, химия, эзотерика. Медицинское образование позволяло ему грамотно и доходчиво объяснять различные методы в работе с подсознанием, и однажды он решился опубликовать первые десять своих докладов. Книгой в обычном смысле слова этот сборник назвать было нельзя, но тираж разлетелся быстро, а сотрудничество с издателем Рико Новицки переросло хотя и не в приятельство, но крепкое знакомство. Надо отдать ему должное, писал он неплохо, его часто приглашали на всякие околонаучные симпозиумы или виртуальные лекции. Да и мистика как жанр всегда пользовался спросом. Он продавал их сборником уже опробованных на различных интернет-аудиториях лекций.

— Как ты находишь мою новую идею? — как всегда без приветствия начал Бенджамин.

— Ну, честно говоря, это совершенно отлично от того, что ты писал раньше, — осторожно начал Рико.

— Да-да, я знаю, что затея еще сырая. Это всего лишь гипотеза. Но если только взять идею, что осознанной реальность бывает не только в нашем мире, но и в тех, что создает для нас наш мозг, открывая нам их через сны, то тогда утверждение, что смерти не существует, уже не выглядит так неприемлемо. У смерти есть свои атрибуты и ритуалы, это логическое завершение жизни. Но это только у нас, в нашем мире… Ты вообще понимаешь, о чем я?

Рико скорчился от всплывшей в тексте картины убийства:

— Но причем здесь убийство?

— Убийство или не убийство — это не играет вообще никакой роли. Это абсолютно неважно, какой была смерть, насильственной, от болезни или от старости, — нетерпеливо ответил Бенджамин. — Важна не смерть как таковая, а то с какими внешними атрибутами мы ее сопровождаем. Это для нас смерть неизбежна, но там, где ее не существует, важны только ритуалы, которые ее заменяют. Вот в этом, пожалуй, и есть соприкосновение наших миров — ритуалы. Да, над этим стоит подумать, — на последнем предложении он сник, ушел в себя, и уже почти полностью отключившись от разговора, спросил вдруг, — Ну что скажешь, возьмёшь тему?

Рико уже давно не обращал внимания на странности своих подопечных. Все они немного не от мира сего, что поделаешь, мнят себя полубогами, которым есть что сказать миру. Пусть так и остается. В конце концов, сам-то он бесталанен. Только нюх, на ком можно заработать. А здесь все предпосылки в наличие — одержимость, талант, новаторство.

— Определенно, — сказал он и положил трубку.

***

Когда умерла Алиса, Бенджамин вообще перестал спать. Так в его жизни появился алкоголь. С ним он засыпал. Алкоголя становилось все больше, а вместо сна пришло обыкновенное хмельное забытье, которое разрушало его еще больше. Он перестал ходить на работу, не явился на следующую аттестацию, из клиники его выгнали. Но на это ему было наплевать. Страдание и боль засосали его мерзкой болотной жижей.

Он себя не жалел, ни в коем случае, тут другое — он всей душой рвался к своей Алисе, просто не был уверен, что, убив себя, попадет именно к ней. Этого он боялся пуще всего. Он постоянно разговаривал с Алисой, просил ее явиться ему, дать подсказку, знак, где ее искать, куда за ней идти.

Как-то, проходя мимо музея, увидел афишу о новой выставке, посвященной посмертным щитам средневековья. Надгробий, в том понимании, что мы имеем сейчас, тогда еще не было. Вместо них для особо богатых горожан изготавливались посмертные щиты, подобие огромных гербов. Мастерили их сугубо индивидуально, хотя они и имели общие схожие черты. Посетителям предлагалось увидеть своими глазами атрибуты смерти, с которыми раньше провожали умерших.

Он вспомнил о надгробии на могиле Алисы и вдруг понял, что оно не содержит в себе никакой индивидуальности, — обычный черный кусок гранита с именем и датами. Глядя на него, невозможно понять, что за человек здесь похоронен, что произошло, каким он был и кем любим. Единственное, что бросается в глаза, это возраст. «Боже, совсем молодая», — услышал он однажды. И все. Бенджамин никогда не думал о ритуалах смерти. Нет, смерти как таковой он не боялся, просто не думал, что она вот так непрошено может прийти и отнять у тебя того, кого ты любишь. А когда это произошло, он даже не пытался понять причину ее появления, ее природу, ее законы. Злость и тоска заполнили его сознание и душу, пониманию здесь места не находилось. И вдруг эта выставка…

Он вошел в здание музея. Выставка располагалась в помещении церкви, вокруг которой и построили музейный комплекс. Зал был огромен, молчалив и величествен. Через крохотные окна на невероятной высоте еле пробивался дневной свет, старинные канделябры, имитирующие свет факелов, указывали направление, где размещались сами предметы выставки — посмертные щиты. Бенджамин был поражен: музейные работники, люди, безусловно, знающие, как представлять те или иные экспонаты, недаром выбрали этот зал. Молчаливый холод сразу же начинал пронизывать до самых костей, обволакивая какой-то почтительной смиренностью. Щиты подсвечивались отдельно, ровно, как и пояснительный текст. При желании можно было подойти к компьютеру, задать номер экспоната и рассмотреть его детально в формате 3D. Иногда это было просто необходимо — безжалостное время стерло краски и съело даже железные или серебряные части, и, порой, понять, как выглядела эта вещь при создании, было невозможно. Но это касалось лишь деталей. Общее же величие, индивидуальность и монументальность одновременно, внушали бесконечное уважение и к мастеру, и к умершему, и к самой смерти. Тщательность и продуманность всех тонкостей давало ощущение безграничной почтительности этому ритуалу. Учитывалось все — цвет красок, использование изображений животных или предметов, расположение их на щите как символов.

От обилия информации Бенджамин ошалел. Он вернулся в центр зала и уселся на единственную скамью, сделанную из огромного куска цельного камня. Он вдруг осознал, что означали эти щиты. Это были письма о привычках, желаниях и целях умерших, адресованные самой Смерти, чтобы там, в ее пределах, она ничего не перепутала и дала умершим людям возможность закончить начатое здесь, при жизни.

О чем он мог просить у Смерти для Алисы? С этой мыслью он вышел из музея. Осенний день был великолепен и сразу же оглушил его солнцем, теплым ветром и веселыми голосами вокруг. После мрачной холодности музейного зала действительность вокруг казалась раем. Но мысль о том, чтобы быть услышанным Смертью, завладела им прочно.

Он стал просить ее прийти за ним… Но целый год не было ничего, кроме беспробудного пьянства. Пил он всегда один. Без собутыльников. Просто пил и обращал Алисе свои бесконечные монологи. В тысячный раз объясняя, как сожалеет о том, что не использовал каждую возможность, чтобы проявить свою любовь, мало уделял ей времени и внимания. Слезы разочарования самим собой текли по его лицу, разбавляя его пойло. Опустившись, казалось, на самое дно, пропив все, что только можно, однажды он просто не дошел до дома и забылся где-то между мусорным контейнером и припаркованным автомобилем. Тогда-то Алиса и пришла к нему.

Спокойная, даже немного отчужденная, она сказала ему: «Успокойся. Смерти не существует, верь мне. Смерти нет».

***

Ее явление было настолько реальным, что, мгновенно протрезвев и с усилием удерживая себя в вертикальном положении, он дважды обошел мусорный контейнер. Голос звал его, запах манил. В какой-то момент реальность окатила его холодным потом — Алиса? Ее запах? Здесь? Скорчившись от новой волны боли и отчаяния, его вырвало, и он поплелся домой. Но в его грязной, темной, заваленной разным мусором лачуге она привиделась ему вновь.

Они разговаривали. Именно РАЗГОВАРИВАЛИ. ОБА. Нет, она не умерла, не оставила его одного. Даже более того, она здесь рядом, но он сам не хотел общения с ней, заглушая свое сознание беспробудным пьянством. Она стучалась, но он не открыл. Он спросил, как она, и она ответила, что обрела покой, который так страстно желала, что она совершенно не скучает по нему, потому что каждый день видит его, слышит его и утешает. Однако она здесь, а он там. Между ними дверь… Но не смерть.

Так Алиса возродила его. Стыд, что она видит, как он деградировал, какой бардак развел, заставили его сначала обустроить и привести в порядок жилище, а потом и мысли, и саму жизнь. Начинать предстояло с алкоголизма. Бенджамину тяжело было признать себя слабаком, не способным отказаться от легкой возможности уйти в другую реальность. Он пытался заменить тяжелый алкоголь на пиво, но количество поглощаемого приводило его к тому же результату — обоссанное забытье. Пробовал увеличивать интервалы между возлияний, но наружу выползали мерзкие симптомы в виде трясущихся рук и горящих бешенным блеском глаз. «Глоточек, всего один», — обещал он себе, наливая первый стакан, и приходил в себя только на следующий день в том же неподобающем виде, как и раньше.

Признав себя алкоголиком прилюдно, он на четыре месяца попал в реабилитационную клинику. Сейчас, спустя годы, он был очень благодарен судьбе за то, что оказался там, но тогда… Последние годы жизни он закрылся от людей, добровольно покинул мир, окрашенный радостью солнечного утра или принесенным с моря запахом простора и свободы. Он не хотел больше чувствовать вкус весны или любоваться осенними пейзажами без Алисы. Ему казалось постыдным, что он может это видеть, чувствовать, реагировать, а она нет. И возлагал вину на себя.

Реабилитационная клиника, куда его направили, была не лучше и не хуже других: отвлечь пациента от его губительного образа жизни — вот главный принцип работы таких заведений. Условия были отличными: психолог работал с каждым индивидуально и в группах, прекрасное оснащение спортивных залов и большой бассейн в подвале, великолепный огороженный парк, раскинувшийся вокруг клиники. Предлагались занятия на любой вкус: лепи скульптуры, рисуй картины, стихи со сцены читай. Но Бенджамин избегал любых человеческих контактов, кроме необходимых для терапии. Способен ли кто-нибудь из этой публики понять, кем была для него Алиса? А без упоминания о ней, Бенджамин не смог бы объяснить полнейший крах своей жизни. Словом, пока он был не готов обсуждать с кем бы то ни было свои прошлые проблемы, поэтому свободные часы предпочитал проводить в библиотеке. Высокохудожественной литературы там не имелось, зато исторических романов и беллетристики — на любой вкус. Там же он нашел книгу Стивена Лабержа «Осознанное сновидение». Терминология этой сферы нейропсихологии была ему тогда непонятна, и, взяв издание в руки, он просто решил пополнить свой словарный запас.

Книга оставляла странное впечатление. Доселе белые коридоры, палаты, мебель, посуда, одежда персонала только иллюстрировали бесцветность, а значит, и бессмысленность его теперешнего существования, усиливали садомазохистские терзания о его бесцельности. Бесконечная череда приставки «без» сводилась к жизни без Алисы, олицетворяя безмерную тоску и безысходность. Но начав читать книгу, наполненную всевозможными красочными описаниями, яркое воображение Бенджамина вдруг стало заполнять пустоты его обесцвеченной души красками радости, музыки, познания, уверенности и свободы.

Остановиться он уже не мог — мозг отказывался быть безжизненным, автоматически заменяя приставку «без» на позитивную «воз»: восстановление, восприятие, воспроизведение, возрождение. Осторожно наблюдая за изменениями своих эмоций и пробуждению чувств, Бенджамин не мог определиться: тема схватила его мертвой хваткой, но выбивала из-под ног устойчивый пьедестал, с водруженными на него страданием и безволием.

— Идите дальше. Без сомнения оставляйте позади себя то, что пережили. Не таскайте с собой бесполезный багаж тяжелых воспоминаний, — советовал ему психотерапевт на каждом сеансе. — С ним Вы далеко не уйдете.

И тогда Бенджамин решился. Тысячи раз обдумывая, где может находиться дверь, разделяющая его с Алисой, и как ее открыть, он пришел к единственному, по его мнению, возможному варианту — через осознанные сновидения. Следующим этапом в развитии пока только теоретических знаний стало увлечение тибетскими практиками сновидений. Он врач, вернее, был таковым, что и оказало влияние на суть познания — до всего докопаться, самому разрезать, увидеть, понять.

Уже после курса реабилитации Бенджамин продолжил свое знакомство с темой: зависал на различных форумах и YouTube, связывался с институтами осознанного сна в Америке и Европе. Испробовав десятки вариантов, пришел к определенным выводам: чтобы научиться общению с другой реальностью, требуется небывалая концентрация, иначе сны осознанные превращаются в сны обыкновенные. Поэтому перво-наперво привести в порядок свои мысли, эмоции, ощущения, да и в целом повседневные дела. Без режима, дисциплины и строгого контроля над собой, все усилия скатываются в плоскость спонтанности. А его это не устраивало.

Надо признать, что и при строгом планировании каждого дня, где присутствовали спорт, медитации и даже объект заботы и бесконечной любви в виде Балу, осознанно общаться с Алисой получалось нечасто. Тем ценнее были эти встречи.

***

Это пришло снова. Вернее, и не уходило никуда. Она живая и спокойная: «Смерти нет… Не забудь — смерти нет».

Но почему же там так темно? Почему там никогда не бывает солнца или хотя бы тени от него? Почему нет эмоций живого мира?

Если допустить само существование такого мира, летящего вместе с нами в пространстве времен и реальностей, то разве у них там нет своего солнца? Пусть так.

Алиса, где ты? Я не хочу расставаться с тобой по утрам. Твои глаза заменят мне солнце, волосы — ветер… Главное, я останусь с тобой.

Бенджамин выпрыгнул из сна. Опять одно и тоже. То ли сон, то ли явь.

***

Decalcomania, или «Отличительные знаки»

Как так получилось, что я вдруг задумался над тем, что делаю и кому служу? Двадцать лет я послушно исполнял все приказы, не вдумываясь, не спрашивая, без этих сентиментальных соплей на тему морали. Плохой или хороший, надо или пусть живет? Все эти годы я разрешал кому-то решать за себя, лишь выполняя заказы. Деньги хорошие, путешествия за счет заказчика, а главное — никаких душевных терзаний, ведь это не я принял решение, значит, совесть моя чиста.

Но в душе даже самого рьяного атеиста или отъявленного негодяя рано или поздно просыпается потребность в вере, и речь далеко не всегда идет об институте церкви или религии вообще. Уверовать — не значит понять, но принять, что делает человека сильнее, а его существование осмысленнее. Потребность поклонения и покаяния неотъемлемые части одного целого, и они присущи каждому мыслящему человеку. Не с рождения, а в процессе становления, созревания личности. Этот момент всегда внезапен, но ему предшествует огромная внутренняя борьба. Человек задается вопросами, ищет ответы, вспоминает, анализирует, думает. И ничего…

Вдруг все меняется, и самая заледенелая душа начинает таять от вибраций непокоя, дискомфорта, сомнения, неприятия. Толчком к новому осмыслению своего бытия может стать что угодно: музыкальное произведение, картина, личность, литературное произведение, взбудоражившие внезапно твое нутро.

Мои трансформации начались, когда, шагая по Королевской площади Брюсселя, я решил зайти в музей художника Магритта. Мною двигало любопытство: я читал о его «Олимпии», украденной почти сразу после открытия музея. Грабители надеялись заработать на ней три миллиона евро, но прокололись: никто ее не покупал, в мире коллекционеров это стало бы слишком дорогой ошибкой. Так, погуляв на свободе всего пару месяцев, «Олимпия» снова вернулась под крыло своего папочки. Я решил взглянуть на красавицу, которой никто не захотел владеть тайно. И был ошеломлен Магриттом: его жизнь, спокойная и даже обыденная в зрелые годы, в контрасте с его творчеством, отозвалась в моей душе сначала слабым светом далекой звезды, и лишь месяцы спустя из тьмы непонимания вдруг взошло солнце…

Я вижу героя картины со спины. Строгое пальто, котелок, неизменный магриттовский силуэт. Небо с плывущими мирными облаками. И занавес. Все, больше ничего на картине нет. Небо и занавес делят картину пополам, а человеческий силуэт в черном проявляется на небесной половине картины, тот же силуэт отображается и на занавесе, но он словно вырезан на ткани и через него видно небо с теми же мирно плывущими облаками.

Что это вообще означает? Где логика? В чем смысл?

Абсолютно пораженный магнетизмом этого художника, я проходил из зала в зал почти три часа. Рассматривая его картины, я чувствовал, как в душе моей поднимается какой-то огромный пласт забытых понятий: абсурд, парадоксальность, интеллектуальная провокация. Я буквально ощущал во рту это послевкусие противоречивости, обманчивости и в то же время очевидной простоты: истинными признаками гениальности художника.

Много позже я понял суть этого произведения, быть может, интерпретируя его с моей пролетарской точки зрения: каким будет силуэт человека, то есть его отображение в мире, зависит от фона. Он либо сольется с фоном, либо проявиться на нем контрастом. Именно контрастность злого-доброго, светлого-темного, естественного-искусственного делаем мир живым и понятным, будь все одинаково хорошим или одинаково плохим, мы бы и не почувствовали того, что живем.

***

Одиночество — чувство неоднозначное. Сначала он нуждался в нем. Одному ему было легче организовать свою жизнь по-новому, легче определить цели и установить порядок действий. Потом пробел в социальном одиночестве отчасти заполнил Балу. С головой уйдя в предмет осознанных сновидений, он сначала просто тусовался на специальных форумах, выискивая новые методики. Но со временем, проведя пару онлайн-лекций, делясь своим опытом, незаметно для себя втянулся, став истинным гуру для новичков. Создав свой канал, он сравнительно быстро набрал подписчиков и обрел источник, пусть небольшого, но постоянного дохода. Это стало его тюрьмой, он сам отделил себя от остального мира, уходя все дальше вглубь ирреальности.

С каждым годом одиночество окутывало его все больше, оно стало тяготить. Чаще стали приходить мысли об утраченной семье и возможном счастье. Казалось, он уже созрел для чего-то нового в своей жизни. Наверное, поэтому, проглядывая сводку новостей, взгляд его зацепился за небольшую заметку, которая вдруг разожгла в нем дикий интерес.

Бенджамин был приемным ребенком, родители никогда от него этого не скрывали. Он знал, что его настоящие родители и брат-близнец погибли в автомобильной аварии. Он был усыновлен друзьями погибших родителей. А тут вдруг рассказ о том, как одна англичанка с помощью программы распознавания лиц нашла своего близнеца в Италии. Девушки встретились, и итальянская мама была потрясена, настолько девушки были похожи, буквально одно лицо. Она даже обратилась в клинику, где рожала, за объяснениями. Но руководство отвергло все обвинения, предложив, однако, оплатить тест на ДНК обеих девушек. Результат напугал всех: девушки не являлись сестрами, да и вообще у них не обнаружено никакого родства, но похожесть обеих друг на друга шокировала даже собственных мам девчонок. Так была создана платформа Twinstranger.com. Отныне каждый желающий мог попытаться найти себе близнеца в любом уголке земного шара: загрузи свою фотографию и жди.

Бенджамин так и сделал. Он не надеялся найти брата, никогда даже не думал об этом, но попытать счастья найти кого-то, кто мог бы им стать, — стоило…

***

Счастливцы те, кто о темной стороне жизни знают только теоретически, никогда с ней не сталкиваясь воочию. Нет, конечно, каждый знает, что такое хорошо и что такое плохо, ориентируясь при этом на критерии общественного устройства того государства, в котором выросли, религиозными ограничениями и свободами или внутренними границами моральных принципов.

Но такие познания не глубоки и не личностны, а потому не потрясают до самого естества. Людям свойственно рассуждать о «темной стороне» своего эго: «Я сам себя не знаю, обстоятельства могут сложиться так, что я смогу и убить». При этом подразумеваются какие-то «плохие» обстоятельства, при которых возникает угроза собственной жизни или кого-то из членов семьи. Такие мысли преподносятся публике как глубокое умозаключение, на самом же деле все очень просто: каждый знает, что он в абсолютно равной доле может стать праведником или безбожным злодеем. Но быть злодеем — противоречит основополагающим законам бытия, и человек держит себя в узде, разрешая себе выпустить Темное наружу только при «плохих», оправдывающих его обстоятельствах. Это так сказать зло во имя спасения, во благо.

И пока человек играет в такие игры со своим подсознанием — он счастливчик, потому что не видел Зла истинного, подлинного, безжалостного и всесильного, которое приходит, потому что ему захотелось прийти…

Счастливый пацан лет десяти бежит со своим только что подаренным родителями щенком к городскому парку. Здесь недалеко, метров двести. Там уже наверняка собрались друзья. Такой повод похвастаться!!! Вдруг путь ему преграждают несколько подростков, значительно старше его. Хватают щенка и начинают перекидывать его с рук на руки. Щенок испуган, скулит, пытается вырваться. Мальчишка кидается на помощь, но тут же отлетает на пару метров от сильного удара. Глумиться над щенком надоедает, и стая решает просто забрать его. Пацан бежит за ними и орет как сумасшедший. Его бьют так, что он отключается.

Мальчишка полгода проведет в больницах. Щенка найдут, но убитого, и об этом пацан не узнает никогда. Две счастливые, полные любви души, разбились об обыкновенное Зло, совершенное просто так, без оправдания и без «плохих обстоятельств».

И оно потрясает. Потрясает так, что меняется сама концепция жизни, ее ощущение. Теперь пацан всегда и везде будет искать Зло, с того самого весеннего солнечного дня, какой стоял в день его десятилетия.

***

Отец Эрика Гроссе, Гюнтер, был родом из Кельна. Познакомившись с Беатрис на одной из студенческих вечеринок, он был ею очарован. Девчонка выделялась не только именем и чудным бельгийским акцентом, но и каким-то врожденным спокойствием. Чтобы не происходило вокруг, она оставалась уравновешенной и дружелюбной, совсем не такой, как ее немецкие подружки, часто крикливые, излишне эмоциональные, не в меру эмансипированные.

Беатрис была студенткой Кельнского университета и очень гордилась этим званием. Сам факт, что университет был открыт еще в 1388 году и являлся одним из самых старейших в Европе, уже подразумевал высокую планку в организации учебного процесса. Лучшие лаборатории, исследовательские центры, клиники, профессура, разнообразие факультетов университета помогают своим студентам не только знакомиться с последними достижениями науки, но и проявлять себя в них. Беатрис хотела стать педагогом, а Кёльнский университет предлагал в этой области лучшие учебные программы в Европе. Так она оказалась в Германии.

Гюнтер и Беатрис довольно быстро поняли, что любят друг друга и хотят жить вместе. Они сняли крохотную квартирку в районе Полл и часто ходили гулять вдоль Рейна, мечтая о будущем. Однако мечты эти были какие-то абстрактные, потому что оба не готовы были уступить друг другу: Беатрис хотела вернуться домой, а Гюнтер поначалу никак не хотел покидать Германию. Хотя крошечная Бельгия нравилась ему не меньше: широкие луга, спокойные коровы в дымке солнечного заката, монументальные соборы. Особой разницы ни в климате, ни в пейзажах не наблюдалось. Единственное, что ощущалось практически сразу же, как они пересекали границу, это ритм жизни: все становилось спокойнее, размереннее, без напора и рьяности, присущих немцам. По молодости лет, такая расслабленность бельгийцев противоречила натуре Гюнтера, но с годами он понял, насколько мудро поступил тогда, уступив любимой и сменив место жительства. Они перебрались в небольшую деревеньку неподалеку от Остенде, где жили сначала с родителями Беатрис, а затем обзавелись своим собственным домиком. Вскоре у них родился сын, которого назвали Эрик.

Когда Эрику было десять лет, он пережил страшную трагедию: на день рождения ему подарили чудесного щенка лабрадора с красной ленточкой на шее. Сын мечтал о щенке страстно, обещая родителям все, чего они от него желали, — отличных оценок и самому ходить его выгуливать. Эрик уже и не верил, что когда-нибудь это сработает, но на его десятый День рождения родители, торжественные сверх меры, вручили ему огромную коробку. Коробка шевелилась и издавала странные поскуливающие звуки. У Эрика от радостного возбуждения замерло сердце. Переводя счастливые глаза с папы на маму, он почти как Малыш у Астрид Линдгрен тихо прошептал: «Собаку?! Мне подарили собаку?!»

Но через час разыгралась та трагедия в парке, сын оказался в больнице. Его телесные раны заживали сравнительно быстро, а вот с душевными врачи боролись почти год. Первые полгода Эрик вообще не разговаривал. Он даже не мог смотреть родителям в глаза. Для всех троих эти шесть месяцев стали огромным испытанием: надо было научиться принимать случившееся как неизбежность, а не интерпретировать с той или иной точки зрения, понять, что иногда ты становишься случайной жертвой обстоятельств, а не потому, что ты плохой или «сам виноват». Для Гюнтера и Беатрис случившееся стало таким же уроком жизни, как и для их сына. В первые дни все крутилось вокруг вопросов: почему это случилось с нашим сыном? если бы мы не купили этого щенка? И лишь после работы с психологом все эти вопросы были заменены на один-единственный: «Зачем?» И ответить на него оказалось не так-то просто.

К Эрику ответ пришел годами позже, когда он решил посвятить себя работе в полиции. А вот для родителей ответ нашелся почти сразу же — если мы не в силах изменить ход событий, то мы можем помочь друг другу преодолеть и пережить сложные обстоятельства, потому что мы — СЕМЬЯ. Это понимание сплотило их всех, и простое слово вдруг превратилось в крепкий фундамент всей их дальнейшей жизни.

Через несколько месяцев после того, как Эрика выписали из больницы, на свет появилась его сестра Эвелин. Неожиданно для всех, эта кроха отогрела сердца всех троих. Эрик же, оторвавшись за время лечения от своих друзей, увидел в Эвелин существо, которое нуждалось в его любви, заботе и защите, и он стал ей настоящим старшим братом.

***

Быть именно криминальным репортером Эрик Гроссе решил, когда его три раза подряд забраковали в школу полиции. Это выглядело несколько странным, поскольку парень он рослый, почти два метра роста, занимался баскетболом, да и вообще любил активные виды спорта. Но на экзамене по физической подготовке ему вдруг стало плохо. Измерив давление, врач отстранил его: высокое давление. Парень не мог с этим смириться: до сих пор он никогда не имел проблем со здоровьем, а тут на тебе. Но на следующий год, а потом и еще раз с ним происходила одна и та же история — он не мог дотянуть многочасовой экзамен до конца. Стало очевидным, что сыщиком ему не стать. Но он нашел другой выход.

Излагать свои мысли на бумаге парню было намного удобнее, чем выстраивать личные диалоги, поэтому писательство свое принял как облегчение и предназначение. Он решил посвятить себя криминальной журналистике, посредством слова обнажая и низвергая Зло. Благодаря отцу, дети в совершенстве знали немецкий, и когда Эрик решал, куда пойти учиться, выбрал высшую школу журналистики в Ганновере. С самого первого дня Эрик воспринял Германию как свою родину. Он часто бывал здесь на каникулах у дедушки и бабушки, и так называемой разницы менталитетов не почувствовал совершенно.

Его первой любовью стала девушка из Гамбурга Агнес, деваха красивая, умная и хваткая. Она работала костюмером в одном из театров города, но вскоре решилась открыть свое дело. Так, на улице с красивейшим названием Каштановая аллея появился крошечный салон свадебных платьев. Агнес работала как сумасшедшая — сама придумывала фасоны, выбирала ткани, нанимала швей и занималась продвижением рекламы. Сторонним наблюдателем Эрик был недолго: увлеченность девушки, ее работоспособность и целеустремленность увлекли его страстно. Он неустанно восхищался ее талантом организатора и финансиста. Сначала он взял на себя рекламу салона, потом переговоры с поставщиками тканей, кристаллов Свароски, каких-то особых пуговиц и бусин. Однажды Агнес заговорила о том, что было бы неплохо открыть при салоне отдел свадебных украшений, и предложила Эрику заняться составлением бизнес-плана и концепции магазина.

Он к тому времени начал забывать, почему вообще оказался в Германии, зачем посещал лекции и практиковался в крупных изданиях, для чего получил диплом. Он ринулся в бой, изучая документацию других предпринимателей в поисках собственного пути развития.

Перелопатив кучу материала, он уселся за лэптоп работать над бизнес-планом. Но глядя на пустой экран его вдруг охватила жуткая тоска: это ли было его мечтой, так ли он представлял свою жизнь, когда давал себе обещание противостоять Злу и бороться с несправедливостью тем, чем наградил его бог, — талантом писать. Он вдруг понял, что надо рвать — безжалостно, по живому, с болью. Иначе…

Он написал Агнес коротко: «Прости, Агнес. Я теряю себя, я становлюсь твоей тенью, твоими глазами, твоими руками, твоими мыслями… Я так больше не могу и не хочу. Когда-нибудь я дам о себе знать. Удачи тебе.» Собрал чемодан и первым же рейсом улетел в Гент. Дома он на удивление быстро пришел в себя. Стал репортером в онлайн-агентстве, занимался редактированием новостей и вел свой канал на YouTube. Со временем Абсолют зла получил у него четкую формулировку — лишение человека самого ценного, что у него есть, — его жизни, те есть — убийство.

Для него не существовало убийств банальных — от неразделенной любви, ревности, в драке. Он встречался с людьми, знавшими и убийцу, и жертву, собирал любые сведения о их жизни. Не любопытства ради. И не ради сенсационной новости. Он хотел научиться разбираться в убийстве, понимать его истоки, видеть его развитие и свергать его с пьедестала романтики или лишать иммунитета «травмированного прошлого». Убийство — это, в первую очередь, преступление против Бога. И хотя верующим человеком в общепринятом смысле слова он не был, всем своим существом он ощущал незримую связь со всем живущим на земле, а наделить такой способностью человека могла только сила, во сто крат сильнее его самого. И только она, создавшая весь этот чудесный мир, могла вершить свою волю. И никто от ее имени — в этом парень был непреклонен.

Несколько лет назад он написал книгу о мюнхенском маньяке «Слезы из роз», причем в раскрытии преступления он сыграл не последнюю роль. Став автором бестселлера, он приобрел флер некоего эксперта человеческой натуры, но это его только забавляло:

— Меня теперь не так-то просто выставить из кабинета, — отмечал он свое единственное преимущество, став писателем. Но на самом деле он твердо знал, что убийство, как и его вершитель, всегда особо, неповторимо, и всякий раз, даже у серийного маньяка, мотивируется заново. А потому единой методики — как вычислить злодея — нет и не будет никогда.

***

Несколько лет назад он познакомился с полицейским психологом, профайлером, Лукой Первилем. Они тогда оба только начинали — один в полиции, другой — в журналистике, но Эрик был своим, а Лука — человек пришлый, родом из Намюра. После получения диплома он вывесил свое резюме на одном из сайтов для высокопрофессиональных специалистов. С таким послужным списком — отличным дипломом и тремя стажировками — долго бы он без работы не ходил, но он непременно хотел пожить у моря. Место в Остенде нашлось примерно через полгода. Так он здесь и оказался. Он первый попросил у Эрика помощи: с его связями найти приличное жилье было проще. Квартира вскоре нашлась, а простое общение в стенах полицейского управления давно переросло в настоящую мужскую дружбу.

Эрик и Лука часто встречались после работы и обменивались новостями и делились проблемами. Но по-настоящему сблизились, когда Лука, будучи приглашенным в гости к родителям Эрика, познакомился с его сестрой Эвелин. Уже после ужина Лука спросил друга в лоб: давно ли сестренка отдалилась от семьи? Тот не понял вопроса: и с родителями, и с сестрой он виделся часто, но странностей в ее поведении не замечал. Лука автоматически отметил у Эвелин ряд признаков, несвойственных здоровому подростку. Она не следила за темой разговоров за столом, отвечала невпопад и старалась не смотреть взрослым в глаза. Она не задавала вопросов, не перечила мнению других и старалась быть паинькой. И это в четырнадцать-то лет?!

— Лучшее, что могло произойти, это влюбленность. Худшее — наркотики или игрозависимость, — подытожил Лука.

Для Эрика это был удар. Он хотел тут же вызвать Эвелин на откровенный разговор, но Лука предложил для начала собрать информацию, понаблюдать за девочкой, отследить ее контакты и знакомства. Вдвоем, сменяя друг друга, они следили за всеми перемещениями подростка. Они заметили, как один из старшеклассников с выкрашенными в оранжевый цвет волосами постоянно цеплялся к девочке, преграждая ей путь ногой или хватая ее сзади за рюкзак. Что-либо услышать с такого расстояния было невозможно, но было очевидно, что девочке разговор с парнем не нравиться, она с силой вырывала свои вещи и бегом неслась вовнутрь школы. Но это еще ничего не значило: может быть, девочка ему нравилась, но, к сожалению, без взаимности. Эрик готов был уже учинить неудачливому ухажеру трепку, когда Лука остановил его:

— Эвелин, конечно, славная девочка, но маловероятно, чтобы парень из старших классов увлекся такой соплюхой. Она для него слишком мала, а потому не интересна. Эрик, тут другое. Надо ждать, — сказал Лука.

Наблюдения продолжались. Со временем проявилась кое-какая повторяемость визитов и персон. Например, по вторникам к восточному крылу школьного здания подъезжала неприметная машина, выходивший из нее сравнительно молодой человек накоротке встречался с нашим петушиного вида субъектом. Издали казалось, что они просто обмениваются рукопожатиями, но движения были выверенными, точными и скрытными, что исключало какую-то двусмысленность: это обмен. Затем оба исчезали — один в школьном фойе, другой вливался в уличный поток машин. По пятницам были замечены другие личности, по возрасту уже не соответствовавшие программам школьного обучения. Вывод напрашивался только один: в школе торговали «колесами», таблетками с наркотическим действием. Лука первым заявил, что надо связываться с коллегами, одни они не осилят довести расследование до конца просто в силу того, что быстро примелькаются. Но у коллег идея отклика не нашла — пока же никто не жаловался и ни о чем не заявлял, значит, и расследовать нечего. Только один из них — Роберто Жилес, сам переживший наркотрагедию с сыном-подростком, — согласился им помочь в частном порядке.

Их совместное расследование длилось почти два месяца. Выяснилось, что таблетки попадают на рынок двумя основными путями: через врачей, которые выписывали рецепты на подставных пациентов, и через открытые ныне границы — тогда в таблетках могло быть намешано все что угодно, потому что где их прессовали — неизвестно. Собрав достаточно информации, они обратились к Эвелин, без ее показаний весь их труд был бы насмарку. Лука страшно боялся того, что девочка закроется, испугается за свое имя, свой имидж, он основательно готовился к войне, но она, к счастью, так и не началась: Эвелин встала на их сторону и помогла разоблачить целую группу наркоторговцев, работающих прямо в школе.

Скандал был масштабный: директриса была вынуждена покинуть свой пост. Особо наглых подростков, торговавших таблетками, перевели в учебные заведения рангом ниже. Но за решетку попал только один из дилеров, и то не самый злостный. Однако самая главная цель была достигнута — вся эта нечисть старалась теперь держаться подальше от школы в целом, и от Эвелин, в частности, а сама она в одночасье превратилась в толковую рассудительную девушку, которая вдруг обрела четкие жизненные ориентиры.

Эрик написал тогда целую серию обличительных репортажей, укрепив свою репутацию непримиримого бойца за справедливость и закон. С тех пор Эрик и Лука крепко дружили и полностью доверяли друг другу. Каждый из них обладал живым и образным мышлением, поэтому они часто встречались, когда кому-то требовалось порассуждать вслух. Так они обменивались опытом, питали друг друга идеями: Лука раскрывал товарищу психотип его очередного героя, а Эрик, в свою очередь, мог подсказать, где сегодня встречаются и чем интересуются личности, которые попадали в круг внимания психолога.

Их тандем приносил каждому обоюдную выгоду: Лука, человек по большому счету закрытый, предпочитавший живому общению книги и научные журналы, следил за жизнью современников глазами Эрика, а последний всегда был первым, кому доставалась информация.

***

Сообщение о том, что в лесополосе нашли труп девушки, поступило к обеду 22 февраля. Выехавшая на место преступления бригада из оперативников, следователя и судебного медика добралась до трупа сравнительно легко — слева путь был практически расчищен служащими федеральной службы защиты природы, которых в просторечие именовали просто лесниками. Но все же метров пятьдесят-семьдесят пришлось топать самим, переступая через старый валежник и беспрерывно отдирая от одежды колючки дикой ежевики и малины. Бригада ориентировалась на двух выделявшихся своей оранжевой робой рабочих.

Но вдруг Томас Бёне, шедший первым, резко остановился, не дойдя до рабочих метров десять. Вокруг него быстро сгрудились остальные. На сером фоне безжизненного леса заметить такое же безжизненное тело, прочно слившееся с бесцветным пейзажем, было непросто. Обнаженное синюшное тело девушки полусидело, полулежало, приваленное к трухлявому дереву.

— Да, — протянул Томас Бёне, оперативный полицейский, — Зрелище не для слабонервных, — нервно хихикнул он.

— Именно — зрелище! Как будто специально для нас организованное: не бросили, не закопали, не прикрыли чем-то, а, наоборот, как будто даже укрепить в сидящем положении пытались, — забурчал себе под нос медэксперт, уже осматривая тело.

Работа пошла быстро: Роман, полицейский-стажер, с помощью двух лесников уже огораживал территорию, Монки, старший группы, рыскал у трупа и фотографировал каждую деталь, Томас уже выяснял у лесников, кто и как нашел труп и с какой стороны его вообще могли сюда затащить.

— Да фиг бы ее кто нашел здесь, если бы не эти, — Томас указал на ребят в оранжевых жилетах. — Маршрута нет, дорожек нет. Место не проходное. Ее бы тут муравьи или черви сожрали, а мы бы и не знали…, — бухтел он.

Вдруг медэкспект резко отпрянул от трупа, зацепил свой кейс и, потеряв равновесие, завалился направо, что-то старательно рассматривая на земле. Он осторожно поднял предмет и показал его коллегам. Пришлось напрячься, чтобы увидеть, что он держит двумя пальцами, — стеклянный шарик.

— Это было у нее вместо глаз, — то ли задумчиво, то ли растерянно изрек он, опуская прозрачный шарик в такой же прозрачный пакетик для улик.

— Итак, навскидку, что мы имеем, — начал Альбер Монки. — Девушка, лет 25—30, убили не здесь: выпустили почти всю кровь, но ее на месте преступления не обнаружено. Значит, транспортировали. Ищем следы. Тут такие колючки, непременно что-то отыщется.

Пока сыщики рыскали по округе, судмедэксперт приказал паковать и грузить тело. Но палка, на которую были намотаны волосы девушки, все никак не укладывалась в мешок. Пришлось уложить ее сверху, постоянно возвращая на место, когда та, при каждом шаге, соскальзывала вниз…

***

Такие совещания устраивались крайне редко: высокие чины, начальники криминальных подразделений четырех из семи провинций страны. Но и повод, заставивший всех их здесь собраться, нерядовой: странное убийство девушки, найденной в лесополосе.

Прибывающие автомобили заполнили все парковочные места по обе стороны улицы. Главный офис земельной полиции, казалось, треснет сейчас от такого наплыва людей. Это был с виду небольшой четырехэтажный особнячок с узкими коридорами и небольшими комнатами внутри. Но в подвальном помещении нашлось более или менее просторное помещение, способное принять такое количество людей одновременно.

Лука Первиль получил полный доступ к информации с подробными отчетами и фотографиями за несколько часов до совещания. Его задача как полицейского психолога — дать хоть какую-нибудь зацепку о предполагаемом убийце Лилин Селегрин. Практически весь зал был заполнен полицейскими всех рангов. Он занял свободное место во втором ряду.

— Повод, по которому мы здесь собрались, весьма печален. Внимание на проектор, — начал руководитель криминального отдела центрального округа лейтенант Рен Праски. — 22 февраля в нашем округе было обнаружено тело Лилин Селегрин, 26 лет. Труп был найдет совершенно случайно — работники лесного хозяйства должны были составить план вырубки старых и больных деревьев, дабы предотвратить в будущем лесные пожары. Лес там старый, широкий, на 18 км тянется вдоль автомагистрали В-12. Тело было обнаружено в полукилометре от дороги, но в месте, куда пробраться действительно непросто, особенно с телом, — много валежника, трухляка. Простите, но травмы, нанесенные жертве, мне тяжело озвучивать. Прочитайте сами в подготовленной информации.

Когда собравшиеся оторвали лица от отчета медэксперта, Праски продолжал:

— На личность убитой вышли сразу — о ее исчезновении заявили соседи и коллеги, на работе она не появлялась с двенадцатого февраля. Дружков у нее не было, в сектах не состояла, наркотой и выпивкой не интересовалась. Компьютер изъят. С ним работают. Но пока ничего — на сайтах не висела, ни с кем не знакомилась. Камеры наружного наблюдения проверяются. Телефона не нашли. Судя по характеру и ритуальности убийства было решено привлечь криминального психолога и личный состав ближайших округов.

Обычные розыскные действия к успеху не привели. Следов преступника мы не обнаружили. Нет ни отпечатков пальцев, ни следов ДНК. Несмотря на то, что тело пришлось тащить буквально на себе, на обследуемых участках не нашли ни ниток, ни четких следов. Приходиться признать, что по горячим следам преступление нам раскрыть не удалось.

План действий будем разрабатывать сейчас вместе. Времени прошло мало, но, возможно, у тебя уже есть какие-то соображения, — начальник кивнул в сторону Луки.

Лука Первиль, высокий симпатичный блондин с белесой короткой бородкой, был психолог опытный, но даже для него пара часов работы с материалами — слишком малый срок для обработки данных. Тем не менее он вышел к экрану, на котором слайдами сменялись фотографии с места преступления.

— Для составления психологического портрета преступника нам следует начать с общей характеристики личности, исходя из возможной мотивации и способов убийства, — начал он. — Убитая девушка не принадлежит к асоциальному слою: она образована, работает, имеет сложившийся круг знакомств. Исходя из этого, я склонен предположить, что убийца — это мужчина до сорока лет, имеющий хороший социальный статус, иначе молодая женщина просто бы не удостоила его своим вниманием. Либо женщина знала его прежде и доверяла ему.

Далее. Труп не просто брошен в лесу, он не сокрыт — не закопан, не завален ветками и тому подобное. Он оставлен на виду и оформлен в соответствии с представлениями убийцы — отсюда волосы, намотанные на ветку, стеклянные шарики вместо глаз, косметика. Преступник поглощен своими идеями, мнит себя художником, творцом, и картину убийства очень хорошо себе представляет. То есть налицо признаки некой социальной отчужденности, он не такой, как все, он избранный.

Следующее: он знал, какие артерии нужно перерезать, чтобы выпустить из жертвы всю кровь, значит, обладает специальными навыками в области медицины или профессионального убийцы, может быть, солдатом. Это положение подтверждает наличие у преступника хорошего образования или навыков, а значит, гарантирует ему стабильное социальное положение.

Судя по тому, как преступник терпеливо выпустил всю кровь из тела, вид ее не вызывает у него отвращения (подтверждает версию врача, солдата или мясника). Возможно, что кровь вызывает в нем глубокие и сильные переживания, сопоставимые по воздействию на психику с чувством экстаза или небывалого облегчения. Либо она служит его ритуальным обрядам.

Итак, подытожим. Нам нужен мужчина средних лет, стабильного социального статуса, который имеет отношение к медицине или к сфере, где надо орудовать холодным оружием. Его рост мы определить не можем, но он очень вынослив, раз сумел затащить тело так глубоко в лес практически на себе. В настоящий момент у него нет семьи. Возможно даже, что род его деятельности связан с разъездами или он работает удаленно. Он живет очень уединенно, потому что эмоциональную нестабильность, а это перепады от смертельной тоски и полной апатии до безудержной эйфории, такие люди сами не могут контролировать, потому вынуждены их скрывать, прятаться.

— Я уже начал работать с архивами, — продолжал Лука. — Можно с уверенностью сказать, что такая одержимость либо уже проявлялась, но не попала в круг нашего внимания, либо надо ждать чего-то подобного в ближайшее время. Прошу дать мне пару дней для дальнейшего анализа.

Лука прекрасно понимал, что люди, с таким вниманием слушавшие его сейчас, немало разочарованы — ведь, по сути, его слова означали «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что».

Но сейчас у него больше ничего на руках не было.

***

«Сын человеческий»

Самый лучший способ скрыться — не прятаться вовсе, стать как все, стать одним из многих. Обычный сын человеческий. На автопортрете Рене Магритт скрыл свое лицо за обыкновенным яблоком. Лицо есть, но не отождествляемо с конкретным индивидуумом, превращая того в безликость, в нереальность.

А если яблоко на картине рассматривать не как попытку нивелировать всякую индивидуальность, а как символ самой жизни, символ постоянного искушения человека познать что-то новое, не ограничиваться имеющимся, как когда-то сделал Адам?! Тогда эта статичность на картине обманчива, она маскирует собой постоянное движение, поиск.

Здесь важен побуждающий мотив: замереть и навсегда остаться анонимом или использовать образ для развития, чего-то нового.

Я сам должен это решить…

У каждого есть предмет поклонения. Часто приходишь к этому совершенно неосознанно: через идеализацию, самообман или самовлюбленность. Тут все сводится к силе личности: кто-то выбирает идеал, кто-то — идола. Очень похожие слова, с близким по значению смыслом, но по вектору эмоциональной направленности совершенно противоположны друг другу. Первое подразумевает движение, путь к совершенствованию, саморазвитию; второе — статичное созерцание и обожествление чего-то или кого-то.

Иногда таким алтарем становятся фобии или грехи человека: сначала люди лелеют свои слабости, баюкают их в темноте своей души и, в конечном итоге, не замечают, как те разрослись, окрепли внутри и поработили того, кто приютил их в сложные моменты жизни. В конце концов они становятся настолько наглыми и сильными, что человеку хочется вырваться из собственного тела, потому что очиститься от этой скверны ему не удается. И дело не только в том, что сам человек ослабел и физически, и духом, опустошён этими паразитами: в какой-то момент он понимает, что уже и сам не знает, каким он был изначально, он забыл себя самого, и теперь не знает, кого же ему искать в себе, с чем бороться.

Может, проще просто сбросить это тело как полуразложившуюся личину и занять чье-то посвежее…

***

Монки назначили руководителем группы по расследованию убийства Лилин Селегрин. Вся его команда — Томас Бёне, Андрэ Огюст, Тиль Ренэ, были опытные полицейские, за исключением полицейского-стажера Романа Агара. Они собрались в большой комнате со скошенными потолками, находящейся под крышей управления. При желании, каждый мог найти себе отдельный кабинет на пару часов, но, когда сыщики только приступали к расследованию, они старались собираться здесь все вместе: в многоголосом обсуждении очень часто рождались неплохие идеи.

— Ну, коллеги, делимся мыслями, — Монки взял слово первым.

— Из девчонки выпустили всю кровь. Для убийства такого рода требуется либо очень уединенное место, либо такое, где столько крови не вызывает удивления, то есть является дело обычным. Это может быть фермерское хозяйство, где выращивается скот для мясных магазинчиков. У них наверняка имеются скотобойни. Или мясные комбинаты, например.

— Шикарное оборудование для таких дел имеется и у нас в подвале, — хихикнул Бёне, намекая на морг, расположенный в здании полиции.

— Кстати, это идея: проверить ветеринарные клиники, там тоже операции делают, наверняка у них есть специальные комнаты, — Монки записывал предложения на графитной доске. — Еще?

— А я бы проверил военных врачей, имеющих свои практики, — сказал Андрэ. — Первиль говорил, что у убийцы есть определенные навыки, так что имеет смысл проверить.

— Вообще-то, по характеру убийство очень похоже на ритуальное. Надо бы разузнать, имеются ли у нас в провинции какие-нибудь секты или религиозные проблемы.

— Тогда распределяем работу так: Томас займется фермерскими хозяйствами, Андрэ — военными врачами, запрашиваешь в военном архиве данные на всех военных, участвовавших в реальных операциях. По возможности выясни, кто где сейчас и чем занимается. Тиль — на тебе сектанты. Роман занимается интернет-связями девушки. Я — кругом ее знакомств.

На деле это означало, что сегодняшний рабочий день был закончен для всех, кроме стажера: чтобы копаться в компьютере ему не надо дожидаться утреннего часа, у него впереди вся ночь.

***

Фермерских хозяйств в округе осталось немного: из восьмидесяти, существовавших еще два года назад, сегодня функционировало меньше десяти. Большая часть из них давно уже разорилась, не сумев конкурировать с гигантами мясной и молочной промышленности. А те, что остались, держались только за счет того, что сами перерабатывали свою продукцию и сами же ее продавали, в основном, с маленьких специальных фургонов, колеся по окрестным деревням. На плаву они держались благодаря верности своих односельчан. Таких хозяйств в нашей провинции осталось всего пять.

Томас Бёне открыл Google-Maps и стал заносить туда адреса. Его интересовали те, которые находятся недалеко от трассы В-12. «Не попрется же убийца с трупом в машине через всю страну», — рассуждал он. Его критериям соответствовали только два фермерских хозяйства: первое, где В-12 соединяется с В-76, это примерно восемь километров от города; второе расположено в десяти километрах, как раз на пересечении В-12 и местной краевой дороги S-20.

Томас долго выбирал, с какой начать, но решил сразу проскочить до дальней, а уже на обратном пути завернуть на вторую. Он выехал из города и помчался по трассе В-12.