Бесплатный фрагмент - Контрапункты

***

вот дом

в нём жил мой кот

теперь его нет

вот стол

за ним обедал отец

теперь его нет

вот табурет

на нём сидел дед

теперь его нет

вот зеркало

в нём отражаюсь я

Татьяна Клокова

Как я перестал писать стихи и стал культовым прозаиком

Я с детства писал стихи. Они были отвратительны. Но я, разумеется, этого не понимал. Так бывает. Особенно, когда твоя мама тоже ни черта не понимает в поэзии.

А потом я встретил одну местную поэтессу, которая мне сказала:

— Твои стихи — ерунда. Но для твоих двенадцати лет годится.

Я ответил:

— Мне почти тринадцать.

А она:

— Тогда никуда не годится. Знаешь, милый друг, пора учиться начинать.

И стала мне объяснять про все эти ямбы-хореи-амфибрахии, рифмы мужские и дактилические, рифмовки перекрёстные и опоясывающие.

Но я был парень сообразительный — очень скоро рифмовал не хуже Пушкина.

Вот только стихи всё равно были отвратительны. Но я, само собой, этого не понимал. Так бывает. Тем более, что стихи стали печатать в местных изданиях — а ничего хуже для молодого поэта быть, разумеется, не может.

Очень не скоро я понял, что такие стихи не то, что печатать, но и писать то не нужно. Но хорошо хоть, что понял, всё-таки парень я был сообразительный.

А тут очень вовремя и школа как раз окончилась. И уехал я жить в Город, где первое время мне было вовсе не до стихов.

Но долго ли коротко, а бросить писать стихи не так-то просто, если уж начал. Стали они у меня скапливаться, иногда перекочёвывая в тетрадки жопастеньких однокурсниц.

По счастью, я в те времена завёл себе привычку после написания очередного шедевра откладывать его в тёмное место недели на две, а ещё лучше, на месяц. А спустя месяц — удалять. И оставлять лишь те стихи, на которые в буквальном смысле рука не поднимается.

Таким вот нехитрым методом стал я опять поэтом. Но быть просто поэтом мне казалось недостаточным. Хотелось быть поэтом хорошим, а ещё лучше — отличным.

И вывел я формулу для определения качества поэта. Разделил я всех поэтов на три категории. Хорошие поэты — это те, чьи стихи все печатают, да ещё и деньги им за это платят. Неплохие поэты — это те, чьи стихи все печатают, но денег не платят. И псевдо-поэты — это те, кого печатают только в том случае, если поэт сам за это заплатит.

Я всегда себя причислял как минимум к поэтам неплохим. Выяснить, прав ли я, можно было простым способом — отдать свои стихи в печать.

И вот, спустя семь или девять лет, я вновь встретил ту самую поэтессу, которая меня изначально научила тому, что частушки — это при всём к ним уважении не стихи. И отдал я ей небольшую свою подборочку, чтобы она просто их почитала.

Разумеется, звонит она мне спустя пару недель и говорит:

— Стихи хорошие, издаться не хочешь? Тут альманах на днях выходит новый, областное издание, ты как? Ты как раз проходишь для рубрики молодые дарования.

Я подумал — десять лет назад — молодое дарование, и вот сейчас — всё ещё молодое дарование. Уже полбашки седые, а всё молод. Но говорю:

— Если Вы считаете, что стоит напечатать, то я не против.

И их напечатали. И позвали меня на презентацию вышедшего альманаха. И было там полно авторов, и среди них я и парочка моих ровесниц и впрямь молодые. Но не это главное, а то, что…

Хватают меня за руку и говорят:

— Вы молодой автор?

Я говорю:

— Да, я молодой автор.

— С вас триста рублей. За авторский экземпляр.

И тут всё пропало. Вынул я три сотки из кармана, получил свой экземпляр альманаха и отправился домой водку пить. И пил её два дня, у потом ещё два месяца пил пиво. Но, разумеется, не только из-за этих трёхсот деревянных, просто ещё кое-что как раз случилось, а потом просто так, потому что я люблю пиво.

А когда протрезвел, звонит мне опять моя учительница и говорит:

— Слушай, в общероссийском альманахе тебя тоже напечатали, так что заскочи к редактору и забери свой авторский экземпляр.

Приготовил я последние непропитые пятьсот рублей из заначки на чёрный день, побрился и отправился за последним доказательством своей никчёмности.

Прихожу, поднимаюсь на этаж, стучусь в дверь, открывает мне редактор, протягивает с порога номер альманаха и говорит:

— Стихи пишешь? Это правильно. Ну ступай, счастливо. Я занята.

Вышел я на улицу, немного ошарашенный, нащупал в кармане не пригодившиеся пятьсот рублей и думаю:

— Нда-а-а…

Тут телефон звонит. Редактор. Ну, думаю, нет, всё верно, забыла про деньги просто. Поднимаю трубку.

— Алё?

— Алё, да, я забыла. Ты библиографию свою ведёшь?

— Какую такую библиографию?

— Начни вести. Возьми чистую тетрадку и начни записывать, в каких журналах и за какой год ты издавался. Это важно. Ну счастливо.

И повесила трубку, а я подумал:

— Нда-а-а-а…

Пришёл домой и решил: может, стихи мои и не плохие, но пора с ними заканчивать. Проза, только проза.

И сел я за ноутбук, открыл файл и написал название своего первого рассказа:

«Как я перестал писать стихи и стал культовым прозаиком»

Муравейник

Вчера я прогуливался с маленьким племянником по лесу.

Увидев муравейник, он, походя, засунул в него палку.

Разумеется, мама за это отругала своего мальчика.

Я вполне допускаю, что он даже не разрушит больше ни одного муравейника.

Но вот проще ли от этого данным конкретным муравьям, чья вселенная только что была практически уничтожена?

Есть ли среди муравьев философы?

А ещё я подумал — а не гуляет ли сейчас по звёздному лесу пара богов — мама с маленьким сыном — и не взбредёт ли в голову дитятке сунуть корягу в муравейник под названием Земля?

И отшлёпает ли за это божественная мамочка своего сорванца?

Что, если нет?

Вдруг они перепутают? Вдруг сверху мы похожи не на муравьёв, а, скажем, на тараканов? Их-то защищать никому не придёт в голову.

Всё-таки вера в Единственного Всеблагого Бога порой бывает весьма утешительна.

Мой дедушка

После смерти своей кошки мой дедушка решил, что ему тоже пора умереть. Вернее, умереть он решил раньше, но кошка его сдерживала. Помню, он ходил по деревне и, здороваясь с соседями, говорил:

— Вот, после смерти Мани и Николай Петровича, нас двое стариков осталось — старые дед да кошка.

И посмеивался. А ему отвечали:

— Ты уж держись, Пётр Ильич, не раскисай. Ты теперь первый парень на деревне.

Дед раскисать и не думал. Ему в ту пору шёл шестьдесят девятый год, но он был ещё здоров, для своих лет силён и подвижен, даже ел своими зубами. Но, видать, смерть Мани его всё ж подломила.

Маня — это баба Маня, моя бабушка. А Николай Петрович — наш сосед через три дома, но он вредный был старикашка, не думаю, что дед по нём переживал.

На сороковой день после смерти бабы Мани дед, махнувший за упокой души пару рюмок, запричитал.

— Эх, Манечка, Манечка, чего ж ты поторопилась? Жила б себе дальше, а ты… Ииэх… Теперича и меня тут ничего не держит, одна кошка разве. Вот догляжу её, и всё.

Моя мамка тогда его одернула:

— Ну чтоб тебя, Пётр Ильич! Напьёшься и давай языком молоть! Живи, пока живётся!

Дед тогда спорить не стал и эти его слова забылись. Мало ли что человек спьяну брякнет. Тем более расчувствовавшийся, бывает. Как-никак, они с бабушкой сорок пять лет были женаты, войну пережили, а прежде ещё революцию, много всего. Да и кошка пока умирать не спешила, хоть ей уже было лет пятнадцать, наверное, раза в три меня старше. Но Мурку возраст не смущал, она всё так же по утрам обходила свои владения, нередко принося деду задушенных крыс. Он тогда её гладил, а затем, кряхтя, аккуратно клочком газеты брал крысу за хвост и нёс на свалку за туалет, закапывать.

— Чего она их не ест, а, дедушка? — спросил я как-то.

— А чего ж ей их есть? Чай, мы её каждый день кормим чем повкуснее крысы, мамка твоя ей и молочка, и хлеба, и мяса. Да и не только крыс, небось, ловит, мышами тоже не гребует. Только их она мне не носит.

Помимо крыс, кошка всё так же регулярно приносила и котят — четырёх, а то и пять за раз. Сколько могли, папа с мамой раздавали по деревне или родственникам в город, а остальных папа закапывал далеко за огородами, в поле, у одиноко стоявшей там ветлы, разбитой молнией.

Так незаметно и буднично прошло ещё три года. Я рос, учился и играл в лапту, салки, прятки и ножички с соседними деревенскими ребятами и со своими двоюродными братьями и сёстрами, когда их привозили из города мои шумные дядья и тёти. Но мои братья и сестрёнки были ещё маленькие, поэтому с ними играть не так интересно, как с соседскими ребятами. А ещё я часто ходил с дедом на рыбалку и за грибами, и это было очень интересно. Мы брали с собой двух моих друзей, сыновей тёти Тани, живущей через два дома от нас — Витька и Серёгу, и целыми днями пропадали на реке, рыбача или купаясь. И когда вечером приходили уставшие и загорелые, мама незло ругалась на деда:

— Почему так поздно? Я уж боялась, вы все перетонули.

А дед посмеивался и говорил — Нехай! Небось не утонут, пока я рядом.

Но один раз мы засиделись совсем до темноты, слишком хорошо клевало, и за нами на реку приехал на тракторе муж тёти Тани — дядя Володя. Тут уж деду и впрямь досталось серьёзно, несмотря на возраст, да и мне с ребятами перепало.

Или уходили с утра в посадку за грибами, вставали в ней в цепь и каждый из нас четверых шёл по своей полосе. Так мы брели до обеда. Затем перекусывали яйцами, хлебом и огурцами, которые брал дед, и возвращались домой. Если набирали полные корзины, то шли обратно вдоль посадки по дороге, если набирали мало, то шли по своим следам по посадке, и уж тогда обязательно добирали корзины пропущенными в первый раз грибами. В этом случае один из нас шёл по дедушкиным следам и ему мало что удавалось найти, потому что дедушка почти что не пропускал грибов, не то что Витёк с Серёгой.

А потом Мурка опять окотилась, но дед велел отцу котят оставить на первое время. И лишь спустя пару недель, когда Мурка уже вовсю учила их кошачьим премудростям, дедушка лично выбрал самого крепкого и сообразительного котенка из выводка, а остальных засунул в старый мешок и сам закопал под ветлой. Папа, прежде чем закапывать котят, сперва их убивал, а дед не стал с ними возиться. Они ещё долго пищали из-под земли у старой ветловки, прежде чем умерли.

Мурки в это время дома не было, она обходила свои охотничьи владения, а когда вернулась, её ждал всего один ребёнок, а не четверо. Кошка несколько дней обижалась из-за этого на деда. Прежде она часто вилась возле него, как Дружок возле папы, даже коз иногда ходила с ним пасти.

Дружок, кстати, это наш сторожевой пёс. Он, несмотря на имя, огромный и злой, как собака. Я его тогда немного побаивался даже.

Я спросил у дедушки:

— Наверно, тяжело терять своих детей.

— Да — сказал он мне.

Мама, которая меня слышала, позже сказала:

— Ты с дедушкой об этом лучше не говори. Он ведь на самом деле не тебе дедушка, а папе. Тебе он прадед. А его два сына и дочь погибли в войну. Они с бабой Маней с большим трудом это пережили, не надо ему лишний раз напоминать, расстраивать. Он и без этого их постоянно поминает. То папу Петькой назовёт, то меня Нюрой.

И стало у нас с тех пор две Мурки — Мурка старая и Мурка молодая. К этому времени даже мне стало понятно, что старая Мурка и правда очень старая. Она уже не была так быстра и красива в своих движениях, всё чаще просто лежала, свернувшись клубком у печки или на подоконнике, даже глаза у неё стали печальные и тусклые.

А потом Мурка умерла. Дедушка её похоронил, всё там же у ветлы, где и её котят. А мама даже всплакнула капельку

— Никогда у нас больше такой хорошей кошки не будет.

— Может, и будет, кто знает — сказал дед.

На следующий день мы с самого утра ушли с дедом за грибами. В обед, как обычно, уселись на поляне покушать, но дедушка в этот раз есть с нами не стал.

— Я, ребятки, не хочу, с утра переел, вы на меня не смотрите, ешьте.

Когда же мы пришли, уставшие, домой, он сразу лёг спать, не стал вечерять, только воды глотнул из ковша.

С утра мы с ним вдвоём отправились на рыбалку и просидели с удочками от зорьки и до зорьки, даже Витьку с Серёгой не брали, чтобы тётя Таня на нас не ругалась. И вновь дед не стал обедать. А вечером — бух сразу в постель и захрапел.

На третий день, когда я проснулся, деда дома уже не было.

— Умотал куда-то с утра пораньше — сказала мне мама.

— Знаешь, мам, дедушка уже два дня ничего не ел.

— Не может быть! Он мне говорил, в обед поем, возьмём с собой побольше, на свежем воздухе, дескать, аппетит лучше.

— Не, мам, ничего он не ест, всё нам отдаёт.

— Вот дела! Чай и вправду за кошкой собрался?

Ночью, когда дедушка вернулся в избу после своих неведомых дел, его ждали серьёзные отец и мать.

— А вы чего не спите, кого сторожите?

— Да вот завозились с делами, даже поужинать не успели. Ну как раз и ты подоспел, садись тоже.

— Не, Люба, спасибо, я в гостях был, меня накормили, кабы не лопнуть.

— А ну хватит, дед, байки нам травить! Ты же третий день не ешь ничего! Ты что, впрямь помирать собрался?

— Ну и собрался. Хватит, пожил своё.

— Да ты что такое говоришь-то? Как же это так?

— А вот так! Устал я ребятки, хватит. Все мои уже умерли, вот Мурка была последней, за кого я отвечал, теперь можно и умирать со спокойной душой.

— А мы как же будем без тебя?

— А что вы? Вы уже давно взрослые. У самих ребёнок. Проживете и без меня.

— Дед, ты погоди, не руби с плеча. Ты куда полетел? Успеешь на тот свет. Вон, дел сколько недоделанных.

— Это уже не мои дела, теперь ты хозяин. Я не рублю с плеча, всё уже решено. Три года решал, чай, немалый срок, верно?

— Бога побойся, дедушка. Это же самоубийство, грех.

— Вот и бога приплела сюда. У него, небось, и без меня дел полно. А уж там, внучка, мы с ним сумеем договориться, с милостивцем.

Они ещё долго говорили втроём, но я больше не слушал. Я уткнулся лицом в подушку и злился на деда, пока незаметно не уснул.

Следующие несколько дней мы все старались избегать друг друга. Отец работал, как проклятый, калымил и возвращался домой затемно. Мама тоже вся был в заботах, дед гулял по деревне или уходил на дальние выпасы и просто сидел там, глядя в небо. Я убегал на весь день играть с ребятами, но почти не играл, а только сидел и смотрел на них.

По вечерам, когда мы ужинали, дедушка сидел на крыльце и гладил спущенного с цепи Дружка. В один из дней я подошел и сел рядом.

— Дед, не умирай, а, дедушка. Мы же тебя любим.

— Ишь ты! А если умру — любить перестанете, что ли?

— Нет.

— Ну а чего же тогда?

Мы посидели молча, щурясь на закат.

— Твоя мать говорит, что собаки к покойнику воют, а вот Дружок молчит. Так что брехня всё это, бабьи сказки. Нечего им верить, своим умом живи. Погладь, пусть к новому хозяину привыкает. И не бойся его.

— Я и не боюсь.

— Правильно. Ничего не нужно бояться.

И дед ушел в дом. А я сидел на крыльце, и смотрел на яркий колобок солнца, пока он совсем не утонул среди ветвей посадки за пшеничным полем, а потом ещё, пока мама не позвала меня в дом спать.

Следующим утром дед не проснулся. Меня выгнали во двор, и я гладил Дружка и мне было очень грустно. Деда в это время мама и другие женщины обмыли и переложили в снятый с чердака гроб. После этого меня впустили, наконец, в дом. Дедушка лежал в гробу строгий и спокойный, и совсем не похожий на себя. Я постоял немного и вышел в другую комнату. Обедать и ужинать меня отправляли к тёте Тане. Она хотела меня и ночевать у себя оставить, но я отказался.

— У меня свой дом есть.

— И не боишься с покойником в одной комнате спать?

— Там не покойник. Там мой дедушка. Чего же мне его бояться? И вообще я ничего не боюсь.

— Ну иди домой тогда, храбрец.

Наутро приехали дядя Миша из города и его жена тётя Лена. И дядя Коля. И ещё какие-то родственники. Деда переложили на кровать, потому что коридор был узкий, и побоялись, что, если нести прямо в гробу, можно не пройти. Потом вынесли гроб и поставили его на улице на стулья. А потом и дедушку вынесли на простыне и прямо с ней опустили в гроб. Потом мама и дядя Коля попрощались с ним, потому что оставались в доме собирать стол для поминок, и деда уже прямо в гробу погрузили на телегу, и мы все остальные пошли на кладбище. Могилу вчера уже выкопали папа и дядя Володя. Одна из теток прочитала короткую молитву и все стали подходить к дедушке, креститься и целовать его в лоб. Я тоже перекрестился и поцеловал дедушкин лоб. Я никогда не целовал его, пока он не умер. А затем гроб заколотили и на веревке спустили в яму. Мы бросили по три комка земли, и папа вместе с дядей Мишей и еще каким-то дядькой из города стали закапывать могилу, а я смотрел, как комки земли падают на моего дедушку и мне было плохо видно, потому что из глаз тихонько лились слёзы. Одна из тёток положила мне руку на плечо и погладила голову. Я не помнил, как её зовут, но не стал отстраняться.

А вечером, после поминок, молодая Мурка задушила свою первую крысу и принесла её вышедшему на крыльцо папе. Мол, я сегодня сытая, но знаю свою работу, и за что меня кормят.

Отец завернул крысу в газету и позвал меня.

— Иди, закопай её где-нибудь возле сортира, я на сегодня уже накопался.

И я взял свёрток и лопату и пошёл за огород и зарыл крысу там.

Вера

Когда его зарывали, мать пыталась броситься за ним следом, в могилу. Её, конечно, удержали. Но бабушки стали смотреть на Веру с неодобрением, потому что она не попыталась за ним броситься, в могилу. Вера стояла рядом с несостоявшейся свекровью, в такой же черной косынке, и тоже плакала, но все бабушки ожидали от неё большего, ожидали, что она тоже попытается броситься в могилу, и её тоже нужно будет удерживать, и для этого даже стоял рядом с ней один из братьев Максима, и раз она не попыталась никуда броситься, он вроде как остался без дела, в то время как второй брат вместе с отцом удерживали мать. И поэтому, наверное, бабушки и смотрели на неё с некоторым осуждением.

Но Вере не хотелось в могилу, ей хотелось домой, и чтобы всё как можно быстрее закончилось, потому что на улице было очень холодно из-за ветра, а мужчина из церкви очень долго отпевал Максима, и Вера продрогла, потому что была в простеньком платье и не предусмотрела никакой курточки. А ещё Вера знала, что все одноклассники Максима собрались поминать его на квартире у Сергея, и для этого купили пару бутылок водки и вина. Но Вера понимала, что с ними ей нельзя, что придётся идти в дом Максима, где на поминки соберутся все родственники и два его лучших друга. Вера думала, что ей в том доме теперь в общем-то больше нечего делать, она раньше и была там всего пару раз, а после и вовсе ходить не собиралась. А ещё она чувствовала, что её посадят рядом с Максимовыми матерью и отцом, что бабушки именно так решат, хотя для неё было бы лучше сидеть рядом с братьями и друзьями, в молодой части стола. Но спорить с бабушками было бесполезно, тем более, когда она не попыталась броситься в могилу, как мать.

Вера и встречалась с Максимом не очень-то долго, они и переспать-то с ним успели всего три раза, но как-то уж слишком открыто у них всё было, и домой к себе он её приводил, и всем друзьям и родственникам представлял, как невесту. Вера с ним не спорила, хотя и не была уверена, что хочет за него замуж. Тем более, что она только-только окончила школу, поступила в институт и успела получить комнату в общежитие. Конечно, если бы Максим переехал из своего общежития в съёмную квартиру, Вера заселилась бы к нему, но тоже ведь неизвестно, что бы там у них получилось, может, они бы разбежались через месяц, не все же прямо сразу женятся.

А пока Вера хотела, чтобы этот день скорее закончился, и кто-то из старших Максимовых братьев проводил её до дома, к маме. Верина мама на кладбище не пошла, потому что она Максима видела всего пару раз, а его родителей и вовсе не знала, и посчитала, что похороны их сына — не лучшее время для знакомства. Дома Вера могла бы броситься в её объятья и выплакаться, как она плакала в её руках эти два дня после аварии, и потом постараться всё забыть и жить дальше.

Место для тебя

Раньше, когда в Рязани не было Макдональдса, все экскурсионные автобусы в Москву на обратном пути обязательно останавливались в Бронницах. Как минимум половина детей именно Макдак в Бронницах считали основной целью маршрута.

У меня в школе экскурсии случались не часто. Я вот помню только в Большой театр на балет Щелкунчик. Мне с Саней, Тёмой и Диманом выпало сидеть на балконе на последнем ряду. Мы сидели на спинках, поставив ноги на сиденья, но всё равно почти ничего не видели. Да и не думаю, что смогли бы по достоинству оценить, даже если бы видели. Но музыка нам понравилась, однозначно.

— Чайковский крутой, — заявил Тёма, и я до сих пор с ним согласен.

На обратном пути мы заехали в Бронницы. Денег у нас почти не было, и когда мы отстояли очередь к кассе Мака, выяснилось, что никто из нас не может потянуть булочки.

— И чёрт с ними, мне мамка кучу бутеров сделала, — сказал Тёма, оглядываясь — не услышала ли учительница, что он чертыхается.

Но учительница не слышала — её не было в Маке. Возможно, ей мама тоже сделала бутеры, но скорее всего, тоже не было денег. Годы были голодные.

— А я все свои бутеры уже съел, — грустно сказал Диман.

— Ничё, я тебе дам половину, — сказал Тёма.

— Ладно, идём отсюда, пацаны, — подвёл итог Саня.

Но идти в автобус нам не хотелось, кое-какие деньги у нас были и совсем их не потратить мы считали глупым. Выход нашёл Диман — в палатке рядом с Маком мы купили две стеклянные бутылки пепси. Как раз хватило нашей общей кассы.

Правда, мы сперва не знали, как их открыть — крышки не откручивались. Но Тёма нашёл выход — мы сбили крышки об ограду Макдака. Из-за взбалтывания половина пепси вылилась на грязный весенний снег. Но это всё равно было весело, и уж точно вкуснее, чем какие-то там бигмаки.

В следующий раз Макдональдс я увидел лет через пять-шесть, в конце своего первого курса. Самый первый ресторан открывался в Рязани в новом торговом центре на площади Победы. А я с пацанами калымил разнорабочим на этом мероприятии. Пацаны были другие. Моих школьных друзей уже успело разметать, кого куда. А Сани уже вообще не было в живых — за пару месяцев до этого он погиб, подрабатывая на стройке, собирая деньги на обручальные кольца.

В связи с открытием, директора ТЦ привезли из столицы каких-то попсовых звёзд, и я вместе с парнями из общаги и универа устанавливал ограждение вокруг сцены. Из подъехавшей газели вытаскивали тяжеленные металлические щиты и тащили их, куда покажут. Мы подъехали к восьми утра, концерт должен был начаться в десять. А в девять открывался ТЦ и Макдональдс на его первом этаже. Когда мы подъехали, с самой остановки и до дверей в мак стояла очередь в пять рядов.

— В жизни не видел столько долбоёбов, — высказался Саня.

— И не увидишь, акция разовая, — заметил Лёха.

Когда в шесть вечера мы после концерта убирали те же самые щиты, очередь всё так же медленно тащилась к кассам от самой остановки.

— Вот их не берёт, весь день торчать в очереди ради сраной булочки.

— Да не, это уже другие. Наверно.

— Прикиньте, съел на завтрак бигмак — встаёшь снова в очередь. К обеду как раз опять до кассы доберёшься.

— Вот и день прошёл — не здорово ли! А ещё жалуются на бабок в поликлинике — тут вот ни одной бабки.

— Вась, не хочешь чизбургер? Вставай в очередь, а завтра нам расскажешь.

— Нет уж, я лучше пивка.

И мы поехали к общаге и взяли там кто пиво, кто сок, позвонили девчонкам. Крышки у пива не откручивались, но у нас были зажигалки, и мы не пролили ни капли.

— Вот что я люблю, — сказал Володя, и мы были с ним согласны.

Как я едва не утонул

Если на центральном пляже зайти в воду по грудь и идти так вдоль берега, метров через десять-пятнадцать вы неожиданно провалитесь в трёхметровый омут. Но вы ведь умеете плавать, не так ли? Я тоже умею.

А омут этот образовался вот как: один местный мужик решил построить себе дом, а для начала залить фундамент, а для фундамента намешать цемент. А чтобы не покупать песок, он купил пару бутылок водки и нанял экскаваторщика и бульдозериста, чтобы они ему после работы набрали где-нибудь незаметно. Но так как дело было летом, экскаваторщик и бульдозерист впахивали до ночи на объекте, а потому ехать куда-то далеко им было лень. Поэтому они приехали на центральный пляж и зачерпнули прям там. Такой вот лайфхак.

В принципе, я про такую особенность местного водоёма знал, но…

Как-то раз приехала ко мне хорошая знакомая из города. А куда ещё её водить гулять посреди лета, как не на пляж. Ну мы и пошли. В принципе, я знал, что она не умеет плавать, но…

Развлекались мы на пляже вот как: я заходил по грудь в воду, она хваталась мне за плечи, я изображал из себя паром, а она баржечку на буксире. И прошли мы таким образом пять метров, десять, а потом я обнаружил, что подо мной дна нет.

В принципе, проплыть надо было всего метра два-три, но…

Именно в этот момент юной леди самой вздумалось ощутить под своими ступнями мягкий песок речного дна. Представьте её удивление, гораздо больше похожее на панику, когда она впервые в жизни не обнаружила под ногами твёрдой почвы.

Но зато я как-то сразу обнаружил, что когда тебе пытаются вскарабкаться на голову, довольно трудно удержаться на плаву. Я и не удержался. То, что я ушёл с головой под воду, не прибавило подруге благоразумия. Что-то нечленораздельно вереща, она пыталась взобраться всё выше по моим ушам, но и их длина имеет свои пределы.

Народ на берегу на её верещания особого внимания не обращал, так как в трёх шагах детишки игрались всего по пояс.

С огромным трудом я сумел сделать героический плывок наверх, высунул из-под воды рот и что есть мочи прошептал на весь пляж:

— Бульк! Бульк!

А как вы наверняка знаете, в переводе с утопающеского это означает — спасите скорее.

К нашему счастью, тётенька, сидевшая напротив нас на берегу, в этот момент отвлеклась от крайне занимательного романа Антонины Скучнопишущей и сумела понять если не точные слова, то уж общий посыл нашей с подругой пламенной речи.

Сделав недовольное лицо, она вошла по пояс, правой рукой схватила руку моей ненаглядной — и вот она уже на берегу. Я без её миленьких ножек на шее сумел сделать рывок наверх, где и встретился с левой рукой моей спасительницы.

Погрозив мне пальце, тётенька пошла утешать всхлипывающую от пережитого подругу.

Я ей сказал: «Буэльк, буэльк!» В переводе с чуть-не-утонувшегошевского это означает: спасибо большое, вы нам обоим жизнь спасли.

— Не за что! — ответила она мне на это, — внимательнее надо быть, балбес!

Пока я отплёвывался, моя подруга пришла в себя и решила, что водных процедур с неё на сегодня достаточно, о чём и намекнула всё ещё дрожащим голосом.

— Постой минуту, — сказал я, продолжая отплёвываться. — Окупнусь ещё разок и пойдём.

Не знаю, что бы ответила моя леди, если бы меня довольно неожиданно не поддержала наша спасительница.

— Правильно, — сказала она, — пусть плывёт. А то потом всю жизнь будет воды бояться.

И я поплыл. А потом выплыл, и мы ушли с пляжа, ещё раз поблагодарив тётеньку, но так и не догадавшись спросить её имя.

Моя подруга так и не научилась плавать. Когда я при ней рассказываю кому-нибудь эту историю, она вовсе не считает её смешной.

Четыре вопроса о личном

Первый вопрос: когда это всё началось?

Её мнение — задолго до нашей эры, когда литосферные плиты двигались слишком активно, и две из них защемили ей сердце.

Моя версия — на десяток лет позже. В тот вечер, когда она вместе со своей подругой оказалась каким-то образом на вечеринке в моей комнате. И мой друг — известный мачо — весь вечер клеился к её спутнице, а я подумал — дружище, что же не так с твоими глазами? Ты же выбрал совсем не ту!

Второй вопрос: как долго всё это длилось?

Она ответит — ровно двести сорок три дня и полторы тысячи километров, из которых последние сто оказались непреодолимыми.

Я считаю — гораздо дольше. Иначе отчего мне так паршиво, каждый раз, когда я опять еду по тому маршруту.

Последний вопрос: почему всё закончилось?

Её версия вполне точна и правдива — алкоголь, ревность, друзья, подруги, деньги, стихи, страхи и многое другое, что известно только нам двоим.

Я же считаю — мы просто были слишком молоды.

И ещё вопрос: а что же было дальше?

Не знаю.

Но надеюсь, что всё хорошо.

Очень надеюсь.

Армейский общепит

Питание в армии — отдельная тема. Я служил в те далекие времена, когда столовые в армии были не гражданские. Поварами были солдаты, обычно прошедшие учебку ВШП, но иногда и без образования. Впрочем, повара как правило со своей работой справлялись. Помогал поварам ежедневный наряд по кухне из тринадцати-четырнадцати человек.

Когда меня только призвали, я попал сразу в строевую часть, без прохождения учебки. Так совпало, что три четверти солдат и офицеров только что отбыли на учения в Астраханскую область, и почти все повара, разумеется, тоже. В ППД их осталось буквально по человеку на смену, само собой, они не особо успевали. В результате, мы познакомились с первым из блюд армейского меню — с комбикашей.

Первые пять дней я считал, что комбикаша — это смесь пшенки с кукурузой. Но потом в повара отрядили одного парня из моего взвода, и он рассказал, что это смесь риса и гороха. По виду, запаху и вкусу я бы сроду не догадался. Самое удивительное, что вкус вовсе не был таким уж отвратным, вполне съедобно, почти вкусно. Правда, не исключено, что это просто с голодухи, которая в первые дни неизбежна — организм еще не привык.

Комбикашу нам подавали первые десять дней на завтрак, обед и ужин. На одиннадцатый день подали гречку — в части был буквально праздник.

Второе блюдо, с которым я познакомился в эти дни — армейский гороховый суп. От обычного горохового супа отличается отсутствием гороха, картофеля, мяса, моркови и приправ. Такие дела. Что суп именно гороховый, определяется по словам поваров. Употребляется следующим образом — в тарелку с этой горячей взвесью крошится хлеб, в идеале — сухари, получившаяся тюря съедается. Приятного аппетита!

Спустя полмесяца функционирование столовой было восстановлено, и я познакомился с остальными блюдами местного меню, как то — макароны, гречка, картофель тушеный. Если вы хотите понять, каковы они на вкус, вот простой рецепт их приготовления в домашних, неармейских, условиях. Берется ребенок семи-девяти лет, ни разу ничего не готовивший (при отсутствии своего такого — воспользоваться соседским, пол и вес не важен). Дите отводится на кухню, ему выдаются продукты и кухонная утварь и ставится задание — приготовить из них завтрак, если в качестве подливы — мясо, или ужин — если вместо мяса — рыба (очищенная и более-менее разделанная вами). Всё! Получившаяся спустя полтора-два часа переваренная размазня и есть типичное армейское блюдо. Не забудьте наградить малыша конфетками, он же старался.

Из несомненных радостей армейского рациона — подающиеся на завтрак и ужин бутерброды с маслом. Если угостить раздающего их повара сигаретой, кусков масла можно получить два, а то и три. Так же на завтрак должны подаваться (и почти всегда они есть) яйцо или молоко. На обед — сок или компот. Умиляет, что сок и молоко — из питания для детей трех-пяти лет. Впрочем, это легко объяснимо. Солдаты — они ж как дети малые — обидчивые, злые, завистливые, и постоянно хотят конфет.

Так продолжалось еще пару месяцев. А затем пришел он — великий, легендарный, не упоминаемый всуе Бигус!

Если вы спросите любого отслужившего парня, что такое армейская кухня, он просто скажет вам — это бигус. При этом на лице его непременно расцветет задумчивая и немного дебильная улыбка, как это бывает, когда мы вспоминаем какое-то не особо приятное, но значительное, а главное, навсегда канувшее в прошлое событие нашей жизни. О бигусе можно рассказывать сказки, слагать поэмы и сочинять драмы, но обычно все ограничиваются анекдотами. Это блюдо из полусгнившей на армейских складах капусты и воды с небольшим добавлением картошки и еще меньшим добавлением тушеного мяса — настоящий символ нашей армии. Воистину, солдат, способный есть бигус и не морщиться — непобедим. Если же кто-то вдруг попросит добавки — немедленно должен производиться в ефрейторы — ультрабоец!

Бигусом нас кормили три месяца подряд. Завтрак — капуста с мясом, ужин — капуста с рыбой, обед — щи на первое и капуста с салатом из капусты на второе. Переваренные слипшиеся макароны снились по ночам, время комбикаши и гречки вспоминалось как легендарная золотая эра, в письмах домой каждый спрашивал родителей — как там картошка? уродилась ли? ждет ли меня?

Немаловажное составляющее армейского меню — мясо и рыба. Мясо бывает трех видов — тушенка, сало и собственно говядина.

Тушенка — как правило, самое вкусное из всех блюдо. Почему-то подливы из тушенки никогда не хватает, хотя из тех двенадцати-двадцати банок, что употребляются на приготовления блюда, лично поварами съедается всего две-четыре.

Сало — подается либо в простом виде по кусочку на брата, либо отварное в супе. Во втором случае называется мясом белого медведя и выкидывается, так как есть эту разварившуюся склизскую белую субстанцию невозможно. А вот просто сало употребляется с огромным удовольствием. Когда, приходя в столовую, его не обнаруживаешь, весьма огорчаешься. В этих случаях дежурный прапорщик, глядя на погрустневших бойцов, подбадривает их: «Чего расстроились? Сала хотите? А сала нет — с утра Магомед со своими корешами-мусульманами прибежал, все сало сожрали, с них и спрашивайте, с салоедов!»

И, наконец, говядина. Со складов она прибывает в замороженном виде. На каждой туше — клеймо с датой, фамилией и цехом мясника. Фамилии и номера цехов мало что нам говорят, а вот даты интересны. Лично мне попадались туши с клеймом от 1992 до 1953 года, но я в наряд по кухне ходил редко, всего шесть-семь раз. Повара и парни, бывавшие на кухне почаще, говорят, что рекорд нашей части — 1937 год. Таким образом, коровка, которую я ел, вполне вероятно еще Сталина видела, а ее подружки служили пищей еще моему прадеду в окопах Великой Отечественной. И это есть великая традиция преемственности поколений в рядах Российской Армии.

Кто-то из офицеров позже сказал, что цифры — это не год, а кодовый номер склада. Может, и не соврал.

Об армейской рыбе упоминать не хочется — до сих пор воротит, как вспомню это прекраснейшее из блюд.

Само собой, подобный рацион не всегда усваивается хорошо, хотя отравлений тоже не бывает. Меня полгода постоянно мучила дикая изжога, причем никакие таблетки или домашние средства не помогали. Единственным способом, который помогал мне, была голодовка. К сожалению, ввиду неумения выживать, питаясь одним солнцем, с изжогой приходилось тупо мириться. Удивительно, но при этом я не только не похудел, но и набрал десять кило веса, всё-таки режим — великая вещь. Вообще, лучший способ поправить свой вес до оптимального — отслужить в армии хотя бы месяца четыре. За это время дистрофики гарантировано набирают недостающие пять-двенадцать кг, а толстяки сбрасывают вес. Причем сбрасывают конкретно много, двое бойцов моего призыва сбросили сорок и пятьдесят килограмм. До армии они весили сто двадцать и сто тридцать кило соответственно, на дембель ушли восьмидесятикилограммовыми амбалами.

К слову, изжога у меня прекратилась буквально в один день. С момента введения в нашей части гражданской столовой я забыл о своей проблеме. И хотя вкус и разнообразие блюд не изменились — те же бигус, комбикаша и гречка — изжога меня больше не мучила. Видимо, продукты стали поставляться с других складов, больше причин я не могу придумать.

Как бы то ни было, но именно в армии я попробовал самое вкусное блюдо в своей жизни. Это при том, что всяческих кулинарных шедевров я перепробовал огромное количество — шашлык и кебаб, суши и пиццы, севиче и фахитос, лазанья и утка по-пекински, а также самые разнообразные блюда русской и узбекской кухни, которые великолепно готовят мои мама и бабушка… всего не перечислить. И тем не менее, и да простят меня все повара планеты, самое большое удовольствие от еды я получил в один из дней в армии.

В то время я служил в роте утилизация боеприпасов. Жили мы в палатках в лесу где-то в дебрях Рязанской области. Каждый второй день наш закопченный и пропахший дымом взвод в пять утра грузился в неотапливаемый армейский автобус, и мы несколько часов ехали в один из арсеналов, расположенных где-то у черта на рогах в Подмосковье. В тот день погода была особенно чудесной — двадцать-двадцать пять градусов мороза. Соответственно, и поездка выдалась особенно приятной — практически все пять часов пути мы дружно плясали в проходе автобуса, чтобы согреться. Помогало слабо. Когда мы доехали до арсенала и выпрыгивали из машины наружу, я всерьез опасался, что мои остекленевшие ноги от удара о землю расколются на осколки. Как во втором «Терминаторе». Однако обошлось. К моменту, когда мы прошли все досмотры, ноги практически пришли в норму.

Обычно, загружая пару КАМАЗов девяноста килограммовых ящиков со снарядами, замерзнуть не успеваешь, только руки. Но в тот день было особенно тяжело и холодно, даже хуже, чем в самый первый раз, хотя тогда было даже холоднее. Ноги вновь перестали что-либо чувствовать, пальцы не гнулись, язык во рту не ворочался, губы застыли в искривленной гримасе. Напарник закричал, что мой нос побелел. Я стал его растирать и попытался высморкаться — на руку мне с хрустом упали сосульки — замерзшие сопли. Я даже не подозревал, что так бывает.

Более-менее восстановил кровообращение в носу, и в этот момент кладовщица принесла нам термос с чаем и бутерброды. Никогда я не ел больше с таким удовольствием. Ничего в жизни не пробовал вкуснее того куска мягкого белого хлеба с двумя ломтиками белоснежного, таящего на не двигающемся языке сала. Ничего не пил вкуснее, чем та кружка обжигающего крепкого и очень сладкого черного чая. Я согрелся от потного лба до обледеневших пяток. Эти пару минут передышки я был абсолютно счастлив.

Развод на большом плацу

Сегодня развод на большом плацу. Ответственное мероприятие — первый в новом году строевой смотр. И сегодня все еще зима. Январь, минус девятнадцать, флаги красиво развиваются на сильном ветру.

Но есть и плюсы — строевой смотр касается только офицеров и контрабасов. Они всю неделю готовились — канцеляры с ног сбились, правильно раскладывая карандаши и ровняя их по офицерской линейке в полевых сумках.

Сперва комбриг произносит речь-инструктаж, зачитывая небольшой список из двадцати пяти случаев нарушений правил ПДД подвыпившими военными на обледенелых дорогах Смоленщины. Предупреждает о недопустимости повторения подобного военнослужащими нашей части, вплоть до увольнения с лишением квартальной премии. Очень своевременно, ведь уже скоро Новый год и практически две недели выходных, наполненных семейными торжествами и галлонами спиртного в кругу сослуживцев.

Мы, срочники, слушаем прекрасную патетическую речь командира с нескрываемым удовольствием — как-никак у четверти из нас есть водительские права и всего каких-то полгода спустя эти счастливчики смогут сделать выбор — напиться до поросячьего визга в четырех стенах, или же с ветерком прокатиться на любимой вишневой чепырке.

А вообще, командир у нас хороший, понимающий, для срочников — практически родной отец-алкоголик, ему до нас дела нет совершенно. Единственное, увольнения по воскресеньям запретил, аргументирую это железобетонным доводом, что здесь нам не тюрьма, здесь нам никакая не тюрьма, мать вашу.

Вот и сейчас, директивы штаба округа касательно осторожности за рулем он не скрыл от нас, хоть они нам и до фонаря, а слушать их стоя на морозе — неописуемое удовольствие.

Впрочем, сегодня, по причине отличной погоды, речь его коротка, как никогда — всего каких-то минут тридцать-сорок. Но с этим ничего не поделать — офицер должен быть верен своему слову. Любимая же, можно даже сказать — коронная, присказка товарища полковника — Я два раза повторять не стану! Приходится любую фразу произносить раза по четыре. Из-за этого выступления его отличаются непередаваемой силой, энергетикой, вдохновенностью и своеобразием. А поминутное поминание к месту и не к месту оставшихся на гражданке лиц женского пола, не отличающихся высокими моральными качествами и моногамией, навевает срочникам мысли о доме и об оставшихся там подругах с большими сиськами. Им, подругам и их сиськам, сейчас хорошо. Тепло.

Наконец, вступление закончилось, и семьдесят дебилов — цвет и гордость нашей части — вышли из строя и построились перед комбригом. Еще десять минут внимательного осмотра, 15 минут разноса оплошавших, и по местам проведения работ и занятий разойдись! Аминь. Да здравствует начало еще одного чудесного дня!

Вечером во время поверки, проводимой в казарме по форме раз — трусы и тапочки — нам зачитали список тех, кто едет в леса под Рязанью утилизировать старые списанные боеприпасы путем подрыва. Я в первой партии.

Дорога

(вместе с Андреем Александровым)

Зима. Минус тридцать. Лес где-то в Рязанской области. На опушке — полевой лагерь вояк. Палатка номер один. Внутри две печки у входов и два ряда нар вдоль стенок. Второй вход вместе с небольшим тамбуром завален дровами. Печки давно не горят, истопник заснул рядом на пеньке. Стоит жуткая вонь от сохнущих вокруг печек сапог, берец, валенок, портянок и носков. Человек сорок лежат на нарах и жмутся друг к другу. Большинство укрыты тонкими армейскими шерстяными синими одеялами с головой, остальные спят, не снимая ушанок. Пара человек успели обзавестись спальниками, но им не намного теплее.

В пять утра в палатку пробирается дневальный, будит истопника и ещё пару человек. Подъём, пацаны. Будите остальных, через полчаса выдвигаетесь.

Кто-то просыпается, кто-то уже давно не спал из-за холода, но не высовывался из-под одеяла.

Люди, хотя они давно не люди, солдаты, начинают потихоньку шевелиться и выбираться из-под одеял, обуваться. Все уже в одежде, снимают ее только в субботу, минут на пятнадцать-двадцать, в бане. Там же можно согреться, если будет горячая вода.

Кто-то, но не все, идет умыться. На всех один фиг воды не хватит. Наряд на умывальнике растапливает снег. Уже пару недель, как какие-то сердоболы из инспекторов запретили пользоваться цистерной для воды, в которой её доставляли из соседней части от ВДВшников. Офицеры то ли никак не могут договориться о взятке, то ли просто ждут, пока инспектора одумаются. Солдаты пока вынуждены привычно страдать.

Кроме нашей палатки подняли контрактников и несколько водителей-срочников. Две офицерские палатки спят, кроме кэпа, он сегодня едет с нами. Из второго такелажного взвода половина в госпитале с бронхитом, вне очереди едем мы. Кухня тоже только проснулась, поэтому есть нам нечего. Вставший чуть раньше каптёр выдаёт по бутерброду и стакану горячего сладкого чая, выдают сухпаи по одному на троих человек. Берем с собой, хотя поесть их не удастся — они ледяные, а разогреть будет негде. Первые несколько раз мы пытались грызть и лизать замороженную гречку, как мороженое, но это всё лажа.

Затем начинается самое интересное.

Несколько везунчиков поедут караульными в кабинах КамАЗов. Мы же, двадцать счастливчиков из первого такелажного взвода, грузимся в тентованный Урал, в кузов. Раньше ездили в более герметичном военном автобусе, но он на ремонте — к нерабочей печке добавились проблемы с мотором.

Тент закрывается, хотя остаются щели, через которые могла бы целиком пролезть жирная жопа начштаба.

Мы рассаживаемся по скамейкам, жмемся друг к другу, как воробьи на ветке.

Колонна из десятка КамАЗов и нашего Урала выдвигается. Час езды по лесной дороге вытрясает остатки сна и бодрит. Еще сильнее бодрит холод.

Руки скрещиваются на груди, ладони под мышками, так, кажется теплее. Ног уже давно никто не чувствует.

Колонна выходит на трассу. Кто-то курит, кто-то пытается поспать. Впереди еще четыре часа, которые покажутся вечностью.

Тент, от табачного дыма и теплого дыхания, покрывается инеем изнутри. От этого становится еще холодней. Противно пахнет выхлопом с примесью жженого сцепления. Для военных водителей должны ввести отдельную категорию в правах, но пока ввели только отдельный котёл в аду.

Амундсен сказал: «Человек может привыкнуть ко всему, кроме холода». Холодно так, что не чувствуешь ног, пальцев на руках. На ресницах и бровях выступает иней. Нос давно замерз. Его пытаются спрятать в поднятый воротник, втягивают шею поглубже. Армейский термос с чаем, который нам всегда загружают с собой, остывает в течении часа, да и почти никто из нас не пьёт — захочется ссать, а остановок может и не быть.

Все мучаются, но изменить ничего нельзя. Солдат должен познать тяготы и лишения воинской службы.

Спустя пять часов колонна останавливается, приехали. Кто-то открывает тент и борт. Сидящие внутри пытаются встать и выбраться. Замерзшие ноги не слушаются. Спрыгивая из кузова, кажется, что ноги не перенесут встречи с землей и расколются как льдинки. Но нет… земля встречает нас, все живы, все пытаются согреться и размять тело, только кто-то не устоял и плюхнулся на задницу.

Мы счастливы, но всех пугает мысль о том, что обратный путь будет таким же, только к холоду добавится накопившаяся за день усталость. Нам предстоит загрузить десять КамАЗов боеприпасами для завтрашней утилизации. Все мечтают о лете, дембеле и возвращении в палатку, которая кажется пятизвездочным отелем после этой поездки.

В этой истории всё кажется гораздо более мрачным, чем было на самом деле. Мы были тогда солдатами и были молоды.

В тысяче километров от столицы

В тысяче километров от столицы старый учитель заклинаний уже час ходил по своей комнате из угла в угол. Он никак не мог успокоиться. Четыре его ученицы, едва вступившие на путь изучения магии, неделю назад пробрались в главный храм столицы и с помощью созданного ими заклинания попытались наложить проклятие на императора. Сегодня утром учитель получил текст их заклятия. И теперь он едва сдерживался, чтобы не отрастить на своей давно полысевшей голове волосы только для того, чтобы вырвать их от бессильной злости.

Читая заклинание, созданное юными адептками, он видел его недостатки — здесь вместо долгого И нужно произнести короткое, здесь вместо тройного О стоило бы использовать А или У. Вообще, А и У использованы недостаточно. Если бы они отучились у него ещё какое-то время, девушки бы узнали, что У создаёт ощущение плача, А — гнева, именно сочетание этих чувств могло бы сделать заклинание достаточно действенным, чтобы иметь шанс пробить магическую защиту, оберегающую императора.

Однако, видя все недостатки, учитель не мог не оценить и достоинства. Абсолютно верно выбранное место и время для проведения обряда. Правильный расчёт, что для ритуала нужно именно четыре человека. Четыре — это одновременно число стихий, сторон света и уровней подземного царства, а также это и число смерти. Да, девушки были очень талантливы.

А теперь их неминуемо ждёт смерть. Император цинично простил покушение на свою жизнь, но обвинил девушек в осквернении храма и предоставил право их судить священнослужителям, прекрасно зная многовековую ненависть церкви к магии. Девушки, потенциально способные стать по-настоящему великими магами, теперь неминуемо погибнут от проповедников терпимости и всепрощения.