Бесплатный фрагмент - Контрабандист из Варшавского гетто

Контрабандист из Варшавского гетто

Часть 1. Адвокат

Глава 1. Гетто

Ранним утром 16 июля 1942 года по улице Злотая, вдоль трехметровой, неаккуратно сложенной стены, поверх которой была натянута колючая проволока, шла груженная повозка, фура, запряженная одной лошадью. Повозку вёл, держа за поводья, довольно помятый, худощавый и на вид не по возрасту угрюмый молодой человек лет двадцати пяти, с непримечательной славянской внешностью и усталым лицом; на вид, из тех тысяч, кто перебрался в Варшаву из дальних и ближних воеводств Польши в поисках самой непритязательной работенки со сдельной оплатой. Одет он был в поношенный пиджак то ли темно — серого, то ли сильно засаленного черного цвета. Брюки такого же цвета были заправлены в грязные, короткие сапоги. Из — под низко надетой кепки торчали в разные стороны светлые волосы. Дойдя до улицы Твардая, повозка повернула направо и вышла к блокпосту, служившему пропускным пунктом в Варшавское гетто. Несмотря на ранний час, пропускной пункт был забит — из гетто выводили еврейский рабочих — плацувкаржей. Молодой человек внимательным и напряженным глазом определил две бригады. Все рабочие сняли свои головные уборы и опустив головы слушали указания немецкого жандарма. Возле шлагбаума, вытянувшись стрункой, стояло несколько еврейских полицейских. У будки блокпоста два синих полицейских о чем — то буднично разговаривали с еще одним жандармом.

Молодой человек демонстративно зевнул и без интереса, со скукой, уставился как немецкий жандарм распекал еврейских рабочих. Наконец поднялся шлагбаум, жандарм громко гаркнул: «Los Schweine», пропустил колонну впереди себя, снял ружье с плеча и перекинув через руки, последовал за ними.

Проходя мимо молодого человека, розовощекий жандарм угрожающе посмотрел на него, а тот снял кепку, вытянулся, но на жандарма взглянуть не посмел.

Когда бригада, зашагав по улице Твардая, освободила проход, молодой поляк, небрежно нахлобучил кепку на голову и, дернув поводья, подошел поближе к уже опустившемуся шлагбауму. К нему сразу же вышел один из двух синих полицаев и, подойдя вплотную внимательно посмотрел на него, а затем потребовал документы. Молодой поляк вытащил из внутреннего кармана пиджака кенкарту и передал ее полицаю.

— Пшемисл Новак? — спросил полицейский.

— Он самый, — ответил молодой поляк и широко улыбнулся.

— Документы давай, — грубо потребовал полицейский, все еще внимательно рассматривая кенкарту. Пшемисл Новак заглянул в повозку, пошарил между коробками с бинтами, перевернул мешок, набитый хлебом, и наконец вытащил сложенные надвое бумаги и протянул их полицаю. Тот развернул бумаги и стал внимательно смотреть.

— Куда направляетесь? — спросил полицейский, уткнувшись в бумаги.

— Юденрат, улица Гржибовская, 14, — выпалил в ответ Пшемисл Новак.

Ничего не сказав, полицейский отошел и передал все документы жандарму, стоявшему у самого блокпоста и внимательно наблюдавшему за происходящим. Прошло минуты три, прежде чем жандарм подошел к Пшемислу Новаку.

— Проверить, — на плохом польском приказал жандарм полицейскому, кивнув головой в сторону повозки. Тот принялся шарить внутри, раскрыл одну коробку, другую, вскрыл ножом мешок с хлебом, так что несколько буханок сразу же вывалилось. Жандарм тоже подошел поближе к повозке, заглянул в нее, небрежно сверив содержимое с накладной и отдал второй приказ:

— Обыскать его.

Пшемисл Новак поднял руки, и полицейский залез в пустые внутренние карманы пиджака, постучал по боковым карманам, вытащил пачку папирос и спички, постучал по карманам брюк.

Жандарм еще раз повертел кенкарту в руках, потом внимательно посмотрел на Новака, который опять оголил голову и вытянулся.

— Пропустить, — теперь жандарм крикнул еврейским полицейским, стоявшим у шлагбаума, и вернул документы полицейскому, а тот Новаку.

Пшемисл Новак, рассовал документы по карманам и дернув поводья, не спеша зашагал внутрь гетто.

Проходя под шлагбаумом мимо стоявших слева еврейский полицейских, Пшемисл Новак на секунду повернул голову в их сторону и даже толком не успел никого разглядеть, однако ему показалось, что кто — то смотрит на него. До этого спокойный и хладнокровный, Новак неожиданно для самого себя растерялся, занервничал и даже оглянулся назад. Он быстро пробежал взглядом по группе еврейских полицейских и толком ничего не разглядел, только одинаковые фуражки, но, пробегая глазами, он выхватил до боли знакомые улыбающиеся глаза, прямо смотрящие на него. Он не мог вспомнить эти глаза, но они были в его памяти, где — то застряли глубоко, и он точно знал, что смотрящий на него еврейский полицейский ему хорошо знаком. В его груди защемило, а сердце застучало. Увидев впереди улицу Слиская, Новак посильнее дернул поводья, решив во что бы то ни стало свернуть с Твардой направо по Слиской и скрыться в кривых улочках. Но не успел он пройти и пятидесяти метров до улицы Слиская, как сзади раздался голос:

— Постойте…

Новаку этот голос показался очень знакомым. Он еще не обернулся, лишь остановил повозку и выругался про себя, вспомнив как накануне сильно сомневался, стоит ли ему возвращаться в гетто. Вчера утром немецкий офицерик из санитарной службы, который продавал ему липовые наряды на ввоз продуктов в гетто, дал ему понять, чтобы он больше не приходил к нему. Гетто скоро ликвидируют, сказал офицерик, и поэтому ввоз продуктов и медикаментов с 19 июля полностью прекращается. Но нет же, жадность погубила. Чего пропадать наряду на ввоз продуктов, да и за прошлый груз нужно была забрать деньжат. Не то, чтобы большая сумма, но ведь деньги лишними не бывают.

— Постойте… — еще раз раздался знакомый голос, но уже рядом. Новак испуганно оглянулся, напряженно прищурился, внимательно разглядывая спешащего к нему человека, а когда тот подошел совсем близко, он совсем повернулся и расплылся в широкой улыбке. Перед ним стоял, улыбаясь, еврейский полицейский, лет тридцати пяти, роста выше среднего, худощавый, с приятной улыбкой на лице и смеющимися, умными глазами. Одет он был в фуражку, черною куртку, под которой виднелась белая рубашка и аккуратно завязанный черный галстук. Длинные сапоги на ногах были начищены до блеска. Теперь то ему все стало ясно, почему эти глаза, когда он проходил под шлагбаумом, показались ему такими знакомыми. Это был Абрам Пассенштейн, пан адвокат, который в прямом смысле слова снял его в тридцать седьмом году с виселицы, куда его хотела подвести полиция Варшавы, пришив ему убийство знатной польской семьи.

— Узнал? — негромко спросил полицейский, вплотную подойдя к Новаку, который теперь уже без страха глядел на полицейского.

— Вам с бородкой лучше шло, пан адвокат, — после недолгой паузы, пошутил Новак. Полицейский, засмеялся и провел рукой по подбородку.

— Давай отойдем, не будем вызывать ненужных подозрений, — полицейский оглянулся в сторону блокпоста, а затем, показал Новаку рукой в сторону дома на углу улиц Твардая и Слиская. Новак, дернув поводья, отогнал повозку на обочину дороги, встав возле самого дома, так чтобы с блокпоста их не было видно.

— Как же я рад тебя видеть, — полицейский подошел к Новаку и крепко обнял его за плечи.

— И я вас рад видеть, — произнес Новак, — сколько лет то прошло?

— Да вроде пять, — на секунду задумавшись, ответил полицейский.

— Так, стало быть, вы теперь в полиции служите, пан адвокат? — удивленно спросил Новак, внимательно рассматривая полицейского с ног до головы.

— Да, как видишь… — отвел глаза полицейский. Затем, внимательно рассмотрел повозку и даже чуть наклонился, пытаясь заглянуть вниз телеги.

— Вижу ты все так же незаконными делишками промышляешь, — тихо произнес полицейский, вопрошающе посмотрев прямо в глаза Новаку.

— А куда мне деваться, — махнул рукой Новак.

— Значит не прислушался к моему совету бросить это все и жить нормально, — строгим голосом сказал полицейский, заложив руки за спину. Новак опустил голову как нашкодивший школяр и покачал головой.

— Да я шучу, ты что, — искренне произнес полицейский, и оглянувшись назад, продолжил. — Послушай, у меня мало времени, давай встретимся сегодня в семь вечера на Мурановской площади.

— А где там именно?

— Со стороны улицы Налевки знаешь, — быстро ответил полицейский. Новак молча кивнул головой.

— Тогда до встречи, — уже на ходу бросил полицейский, и на секунду обернулся, посмотрев на Новака, — я часто вспоминал тебя, думал, где ты и что. Особенно последнее время вспоминал, — сказал полицейский и на прощание легонько кивнув головой, быстрым шагом пошел к блокпосту.

— Я тоже вспоминал, пан адвокат, — задумчиво прошептал Новак себе под нос, глядя вслед полицейскому, а потом дернул поводья и вернул повозку на Твардую.

Повозка мерно застучала по пустой мостовой. Новак несколько раз обернулся, радуясь и удивляясь этой неожиданной встрече. Пройдя немного, он успокоился и остыл, радость встречи отступила, и теперь одна мысль больно уколола его. Он даже поморщился. Абрам Пассенштейн, знаменитый варшавский адвокат, вдруг теперь полицейский.

Новак презирал еврейскую полицию и для него все служившие там были пустым, никчемным местом, настоящим мусором. Немецкие жандармы и может быть синие полицейские — вот кто были вершителями и через кого, можно было проворачивать дела. А эти… Шуты в формах. Вот, кем были для Новака еврейские полицейские. Но это для него. В самом гетто, они были всесильны. Новаку частенько приходилось сталкиваться с ними, но он знал, чем их приструнить. Несколько купюр, брезгливо вложенные в жирные лапы еврейского полицейского, и он твой.

Правда пан адвокат — совсем другое дело. Не спеша идя по улице Твардая, Новак вновь живо и ярко вспомнил первые дни августа 1937 год, когда он сидел на неровной, деревянной лавке в клетке для обвиняемых. Вспомнил он жирную, лоснящуюся от пота физиономия варшавского полицейского с густыми усами концами наверх, у которого под натиском пана адвоката во время допроса забегали маленькие, липкие глазки как у крысы, и он искал глазами защиты у прокурора, но обвинитель на процессе в ответ лишь злобно фыркал и мотал головой. И теперь пан адвокат сам надел форму полицейского. Пшемисл Новак даже почувствовал негодование и нечто похожее на душевную боль, какую испытывает человек, когда кто — то близкий ему сильно оступается в жизни, совершив роковую ошибку. Пшемисл Новак всегда считал себя обязанным пану адвокату, который бесплатно и бескорыстно защищал его, и это чувство не было таким, словно ему приковали к ногам тяжелые, неподъемные гири, вовсе нет, а скорее наоборот. Уже в тот же день, когда Пшемисла Новака освободили из зала суда, он твердо решил, что обязательно отблагодарит своего адвоката. Более того, эта мысль настолько заняла его, что не прошло и дня после суда, как он пришел в адвокатскую контору Эйдельмана, находившуюся недалеко от Банковской площади, чтобы лично выразить свою благодарность и сказать Абраму Пассенштейну, что теперь он его вечный должник. Но, увы, слов этих он так и не сказал. Нет, он встретился с улыбчивым, хитрющим Абрамом Пассенштейном и даже с самим хозяином адвокатской конторы, паном Эйдельманом. Они стояли в коридоре, и пан Эйдельман расспрашивал его о том, чем он планирует заниматься теперь и по — отечески предостерегал не ввязываться в темные делишки. Он, опустив голову, слушал пана Эйдельмана и ему было все это приятно, до слез приятно, что кто — то интересуется его судьбой. Вообще сама мысль, что эти солидные паны в дорогих костюмах и белоснежных сорочках с огромными, золотыми запонками на рукавах защищали в суде его, выросшего в вонючих и грязных еврейских трущобах Варшавы, а теперь искренне интересовались его судьбой, никак не укладывалась в его голове и он, стоя рядом с ними, мотал головой и хлопал глазами.

И может быть даже после всех сказанных паном Эйдельманом ласковых слов он бы сказал, ради чего пришел. Но произошла еще одна встреча, из тех, которые никогда не тускнеют в памяти, сохраняя с годами всю яркость и свежесть первых впечатлений. Юдифь Эйдельман, дочь пана Эйдельмана, появилась в коридоре адвокатской конторы. Это потом, когда Пшемисл Новак покинет адвокатскую контору Эйдельмана, он будет ругать себя за свой вид и грязные руки, а в тот момент он просто таял в ее присутствии, боясь поднять голову. Не было дня с той встречи, чтобы Новак не вспоминал ее. Встреча с ней вонзила нож в его сердце и оставила рану незаживающей.

Вдруг одна мысль пронеслась в его голове, и он даже остановился, придержав поводья. Его сердце застучало. Пан Эйдельман и его дочь тоже должны быть здесь, в гетто, где же еще быть варшавским евреям. Новак ухмыльнулся и дернул поводья, вспомнив, что мог прислушаться к немецкому офицерику и плюнув на несколько сотен злотых, навсегда залечь на арийской стороне. От этой мысли он даже побледнел.

Где — то впереди послышался знакомый свист. Новак вздрогнул и остановив повозку, огляделся по сторонам. Он стоял на широком перекрестке улиц Твардая и Простая. Слева, со стороны углового дома на улице Простая, навстречу к нему двигались две знакомые фигуры: один длинный как швабра и с шагом как у цапли, другой среднего роста, худой, сутулый, с папиросой в зубах. Одеты они были точь — в точь как Новак, только у длинного рукава пиджака были короткими, оголяя худые как ветки руки. Эти двое подошли к Пшемислу Новаку и о чем — то тихо переговорили, а затем все трое вместе с повозкой скрылись в арке того дома на углу улиц.

— Все привез? — сиплым голосом спросил тот, что был с папиросой. Новак кивнул головой.

— А мой заказ привез? — в нетерпении спросил длинный.

— Да погоди ты, — сиплый брызнул на длинного злобным взглядом.

— Да все нормально, — сказал Новак сиплому, — можешь везти сразу все на Новолипке. Сиплый растаял и улыбнулся, а длинный тем временем в нетерпении переминался с ноги на ногу, пытаясь влезть в разговор.

— Самуэль, — обратился к длинному Новак. — Не переживай, я привез твой платок. Он там внутри одной из коробок спрятан, я пометил.

Самуэль в ответ с искренней признательностью посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

— Знаешь хоть для кого платочек то, — загундосил сиплый, постучав ладонью Новаку по плечу, — Марысю Айзенштадт знаешь, певичка из Мерил — кофе, — сиплый посмотрел на длинного и ухмыльнулся. Самуэль хотел закипеть, но сдержал себя. Однако Новак не поддался липким шуточкам сиплого.

— А ты давно с ней знаком? — повернулся Новак к Самуэлю.

— Да я с ней толком то не знаком, так перекинулся парой словечек в ресторане раз — другой, — немного смутившись ответил Самуэль.

— Да знать она его не знает, — захихикал сиплый.

— И как тогда ты подаришь платок? — спросил Новак, пропустив мимо ушей слова сиплого.

— Не знаю, — пожал плечами Самуэль, — наверное приду в ресторан и после выступления подарю.

— Ты на рожу свою глянь грязную, бандитскую, — не отступал сиплый, — где ты, а где она. Нужен ей платок твой.

— Платок очень дорогой, Самуэль. Полдня по Варшаве бегал, — улыбнулся Новак. В ответ Самуэль почему — то с недоверием посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

— А ты чего такой добренький? — Самуэль не сильно потряс Новака за плечо, — да вы смеетесь надо мной что ли.

Сиплый громко захихикал, а Новак неловко улыбнулся.

— Слушай, — обратился Новак к сиплому, желая сменить тему, — ты собрал деньги?

Сиплый в ответ молча кивнул головой.

— Я заберу сегодня, — сказал Новак. Сиплый без интереса развел руки, мол поступай как знаешь.

— И вот еще что, — продолжил Новак, показав рукой в сторону повозки. — Думаю товар по — хорошему лучше попридержать дня на три — четыре.

— Почему? — напрягся сиплый.

— На днях могут быть перебои с поставками, так что лучше послушай меня, — Новак подмигнул сиплому, а затем, взяв поводья, завел повозку в самый двор. Контрабандистам предстояло разгрузить повозку и быстро занести коробки на второй этаже.

********************

Абрам Пассенштейн не испытывал никаких иллюзий и со всей неотвратимостью осознавал, что всем варшавским евреям конец. Все его иллюзии и надежды испарились в один холодный апрельский день сорок второго года. Было раннее утро, моросил мелкий дождь. Он дежурил у блокпоста на улице Лешно. В то утро у блокпоста появилось несколько офицеров СС. Один из них высокий, молоденький унтерштурмфюрер стоял рядом с еврейскими полицейскими. Абрам Пассенштейн решил с ним заговорить. Он осторожно спросил у офицера разрешения задать вопрос. Унтерштурмфюрер внимательно посмотрел на него своими голубыми глазами и улыбнувшись кивнул головой. Слово за слово, они разговорились. Немец удивлялся немецкому языку Пассенштейна и искренне хвалил его за хорошее произношение. Рядом, у самого шлагбаума стопилась бригада плацувкаржей в ожидании жандарма, который должен был повести их на работу. К самому хвосту еврейской рабочей бригады подошла маленькая женщина лет сорока, одетая в старое пальто с меховым воротником и в шляпе. Она что — то нервно высказывала одному рабочему, по — видимому ее супругу, который постоянно кашлял и пытался это скрыть, испуганно оглядываясь на немецких офицеров. Он показывал ей рукой, чтобы она ушла. Пассенштейн краем уха уловил, о чем они говорили. Она просила его не идти на работу сегодня, а он отвечал, что все нормально, он просто простыл. Женщина, повысила голос, а ее сгорбленный муж в очках, на котором висело старое пальто, повернулся к ней и громко попросил немедленно уйти. Пассенштейн заметил, что возня у блокпоста несколько раз привлекла внимание унтерштурмфюрера и он два раза с нетерпением посмотрел на неспокойную женщину. Пассенштейн уже хотел спросить разрешения у унтерштурмфюрера и самому силой увести женщину, но не успел. Унтерштурмфюрер подошел к еврейской бригаде и вытащив пистолет из кобуры, показал семейной парочке отойти и встать рядом. Пассенштейн застыл, глядя на эту сцену. Жена и муж прижались к друг к другу, опустив головы, и муж кажется, что — то успел сказать жене, взяв ее руки в свои. Затем прозвучало два выстрела, а после унтерштурмфюрер вернулся к Пассенштейну с таким счастливым видом, будто он только что разделался с двумя надоедливыми комарами. «Так стало быть вы учились в университете Гумбольдта в Берлине?» — как ни в чем не бывало спросил унтерштурмфюрер, пряча пистолет в кобуре. В глазах унтерштурмфюрера оцепеневший Пассенштейн не увидел ненависти или злости, напротив они были спокойные, уверенные и приветливые. Ими движет не ненависть, после рассуждал Пассенштейн. Ненависть — сильное, горячее и ядовитое чувство. В глазах же унтерштурмфюрера ничего такого Пассенштейн не увидел. Напротив, они были холодными и ясными. Нет, решил тогда Пассенштейн, это не ненависть, или не только она, здесь таится более глубокое. Пассенштейн не в силах был все это объяснить себе, он лишь осознал, что это может значить. А значить это может только одно — всем евреям конец. С того апрельского дня все изменилось. Пассенштейн, словно загнанный зверь, искал как обмануть неотвратимость. Он обдумывал различные варианты, но каждый из них разбивался и был неосуществим. Наконец он пришел к единственному возможному решению и испугавшись, отогнал эту мысль. Прежде чем он принял эту мысль и свыкся с ней прошло долгое, мучительное время. Неожиданная сегодняшняя встреча ранним утром на блокпосту совершенно убедила Пассенштейна в правильности своего решения. Эта встреча была настоящим подарком, ведь до нее Пассенштейн не знал, что делать и как ему совершить задуманное. Теперь же пазл сложился, ну или почти сложился.

Закончив дежурство, Пассенштейн заторопился. До встречи оставалось пять часов, но ему нужно было еще дойти до комендатуры на улице Купецкая на другом конце гетто, затем отстоять в гарнизонной разводке, а потом, получив дневной паек, забежать домой, к семье. Ежедневному послесменному проведению гарнизонных разводок положил начало еще прежний начальник еврейской полиции Юзеф Шеринский, относившийся к этому действию с величайшим вниманием. Оно и понятно, сам то он до войны дослужился в польской полиции до звания полковника и рьяно, а порой остервенело пытался привить еврейской полиции, состоявшей черт знает из кого, настоящие, как он считал, ценности. Пассенштейн, в компании двух — трех сослуживцев быстро вышел к мосту на улице Хлодной, соединявшему малое и большое гетто. В это время поток людей по мосту был огромный. Пассенштейн вышел к мосту со стороны малого гетто, поднялся по узкой лестнице, протиснулся по мосту, мельком взглянув налево в сторону видной отсюда улицы Желязная и также тяжело спустился. Но самая мука, пробиться в узком коридоре между стеной гетто и фасадом дома, прежде чем удастся выйти на большую улицу.

На подходе к улице Лешно, там, где она пересекается с улицей Кармелицкая, Пассенштейн заметил людское движение: торговцы, выставившие свои лотки в неположенном месте с приближением группы полицейских разбежались и на время скрылись во дворах. Правда одна на вид бойкая старушка, торговавшая на самом углу улиц Лешно и Кармелицкой, была, что называется, застигнута врасплох. Увидев группу полицейских, она испугалась и стала почему — то ругать сидевшую рядом с ней молодую женщину, которая держала на коленях большой алюминиевый поднос, полный эмалированных кружек и стеклянных стаканов. Рядом с женщинами стоял небольшой прилавок, на который была вывалена куча тряпья. На тротуаре, прям у ног старухи, дымился самовар. Молодая женщина, не обращая внимание на кудахтанье старухи, смотрела на полицейских круглыми глазами, но те смерив брезгливым взглядом содержимое лотка, прошли мимо. Впереди на полицейских навалилась многолюдная улица Кармелицкая, служившая артерией между большим и малым гетто и облюбованная торговцами всех мастей, а также нищими, обитавшими в трущобах на улице Волынской и каждое утро приходившими сюда ради подаяния. Однако половина нищих просто жила здесь, прямо на тротуарах. Этих евреев немцы свезли в Варшавское гетто с других областей Польши, а еврейский Совет бросил из на произвол судьбы. Они оказались выброшенными на улицу. Сквозь Кармелицкую полицейским пришлось натурально пробиваться, настолько она была людной. Пассенштейну, ежедневно проходившему по этой улице, казалось, что люди здесь не идут, а просто стоят. Но это было обманчивое впечатление, люди спешили покинуть Кармелицкую, если только они не принадлежали к торговцам или попрошайкам. Пробившись до улицы Дизельная, полицейские и Пассенштейн могли вздохнуть свободнее. Здесь людской поток редел. Однако, этот участок своего пути, даже полицейские старались пройти побыстрее, не оглядываясь. Слева, по улице Дзельной, были видны главные ворота гестаповской тюрьмы Павяк, откуда шел стойкий запах хлорки и еще чего — то непонятного, но очень похожего на то, что Пассенштейн уже вдыхал, когда находился по каким — то делам в ветеринарном институте. Ветер гнал со стороны тюрьмы странный запах, полный животной боли.

Когда Абрам Пассенштейн зашел в свою квартиру, расположенную на втором этаже дома по улице Островской, время показывало пять часов дня.

В маленьком узком коридоре его встретила супруга Лея и четырехлетняя дочь Рахель. Лея была миловидной молодой женщиной двадцати шести лет, с густыми, волнистыми волосами темно — каштанового цвета, изящно подобранными заколками. Шелковая блузка черного цвета с тремя красивыми, под серебро, пуговицами и такого же цвета узкая юбка чуть ниже колена, подчеркивали миниатюрную, точенную фигурку. Девочка была одета в простенькое летнее платье и в летние туфли. Не стоит говорить, что вся одежда мамы и дочери были сильно поношенными. Пассенштейн снял фуражку, и обнял свою жену. Он, закрыв глаза, глубоко вдохнул, проведя губами по тонкой, белой шеи Леи. Она же, почувствовав его нежное прикосновение, податливо расслабила тело в объятиях супруга. Отпустив Лею и передав ей бумажный кулек с продуктами, Пассенштейн поднял дочку на руки и уткнулся носом в ее пушистые, мягкие кудрявые волосы, а девочка нежно обняла отца своими худенькими ручками вокруг шеи, положив голову ему на плечо. Теперь Пассенштейн наполнился отцовской нежностью к дочери, и в такие моменты на его глаза всегда накатывали слезы. Тогда Пассенштейн отпускал голову, чтобы глаза его не предали и Лея не увидела слез. Но Лея знала эту слабость своего мужа и когда видела такое, ее глаза тоже набухали, и она убегала на кухню.

— Мы только зашли перед тобой, так что я не успела ничего приготовить, — вернувшись с кухни, начала оправдываться Лея и наигранно надула свои алые губки.

— А где вы так долго были? — спросил Пассенштейн, заходя с дочкой на руках в гостиную.

— Представляешь, уже возвращались домой, Рахель уже начала клевать носом, вдруг сзади кто — то кричит: «Пани Пассенштейн, пани Пассенштейн». Я не хотела оборачиваться, но она меня просто догнала, — Лея уперлась руками в бока, глядя на мужа. — И знаешь, кто это был, пани Варман со своими двумя сыночками. И не лень ей было гнаться за мной.

— А кто такая пани Варман? — отпустив дочку спросил Пассенштейн и сел за стол, стоявший по центру гостиной.

— Супруга пана Вармана, — Лея подошла к столу и стала вытаскивать продукты из бумажного кулька, — он в Совете работает секретарем, такой маленький в очках, безобидный дядечка.

— Не припоминаю, — без интереса ответил Пассенштейн, с улыбкой наблюдая как его дочь, Рахель, словно котенок, смотрит на мармелад, который мама опрометчиво выложила из кулька на стол.

— Ну не важно, — произнесла Лея, уходя на кухню, но все равно продолжив говорить уже оттуда, — мы проболтали с ней два часа, можешь себе представить. Она в основном про мужа своего говорила, — Лея вернулась в гостиную, держа в руках тарелки, вилки, ложки. Тем временем, Рахель уже уплела кусочек мармелада, а папа сделал вид, что не заметил.

— Что это такое Абрам, — возмутилась Лея, строго глядя на дочь.

— Так, о чем вы говорили с супругой пана Вармана, работающего секретарем в Совете? — спросил Пассенштейн, спасая свою дочку.

— Я не очень понимаю в вашей политике, — произнесла Лея, раскладывая посуду, — в общем пан Варман рассказал своей супруге, что вчера к Чернякову приехало немецкое начальство из комиссариата что — ли. И даже чуть ли не самый главный у них, как его, фамилию забыла.

— Самый главный из комиссариата? — с недоверием переспросил Пассенштейн.

— Какая — то немецкая шишка в общем, — махнула рукой Лея.

— Она рассказала, зачем они приезжали? — напрягся Пассенштейн.

— Она мне все уши прожужжала, а у меня чуть руки не отвалились держать спящую Рахель на руках, — быстро проговорила Лея с недовольным видом.

— Так что она рассказала? — в нетерпении спросил Пассенштейн.

— Этот главный… — продолжила говорить Лея, но ее перебил супруг:

— Ауэрсвальд?

— Не помню, — Лея посмотрела на мужа и пожала плечами.

— Хайнц Ауэрсвальд, главный в комиссариате.

— Ну может быть, — сказала Лея. — Так вот, этот, комиссар, по словам пани Варман, мягким голосочком обещал, что евреев не станут трогать, и нам не стоит ни о чем беспокоиться.

— Что так и сказал, не станут трогать, — Пассенштейн встал со стула и стал напряженно ходить по комнате. — Что еще она сказала?

— Потом пани Варман спросила меня что — то про депортацию на Восток, а я ответила, что ничего не слышала. Я сказала ей, что мой муж работает в полиции, у нас есть официальные документы и все эти страшные слухи нас не касаются. Пани Варман аж подпрыгнула и напала на меня. Как можно так не интересоваться жизнью своих сородичей, закричала она, и кажется обиделась, — Лея посмотрела ни мужа, ища у него поддержки.

— А ведь она права, — кисло пошутил Пассенштейн.

— Ага, и ты туда же, — засмеялась Лея.

— Твоя пани Варман, кажется, что — то напутала, — сказал Пассенштейн. — зачем Ауэрсвальду приезжать. Какая — то женская болтовня, или ее муж, пан Варман, болтает лишнее и фантазирует, — пожал плечами Пассенштейн.

— А ты что — нибудь слышал про переселение и все эти ужасы?

— Так, обычная болтовня, — быстро произнес Пассенштейн.

— Я так и думала, что вранье.

— Представляешь, еще она сказала, — Лея на секунду задумалась. — что этот главный, как там его фамилия, пожал руку пану Варману и поинтересовался как ему живется.

— Это уж точно пани Варман наврала, — засмеялся Пассенштейн, садясь за стол. За ужином они молчали.

— Помнишь Генрика Матецкого, моего университетского однокашника? — отодвинув пустую тарелку, спросил Пассенштейн.

Для Леи стена, разделившая Варшаву, разделила не только город и народы, но весь мир. Генрик Матецкий, живший в другом мире, показался ей настолько далеким, что она не сразу вспомнила о ком идет речь. Это имя даже резануло ей слух.

— Мой друг Генрик Матецкий, ну, вспоминай, ты что, — удивленно добавил Пассенштейн, с недоумения глядя на жену.

— Помню, конечно, — не сразу ответила она.

— Я с ним разговаривал сегодня по телефону, — осторожно произнес Пассенштейн, внимательно наблюдая за Леей. — Представляешь, он живет там же, в центре.

— Ну и как он поживает?

— Да вроде ничего. Работает где — то, крутиться, правда не адвокатом конечно, — улыбнулся он.

— А как Анна, — встрепенулась Лея, — И них есть дети, она родила?

— Я тоже первым делом спросил про ребенка, — печально ответил Пассенштейн, покачав головой. — У них до сих пор нет детей.

— Бедняжка Анна, — Лея встала из — за со стола и начала собирать тарелки. — Что еще тебе рассказал твой Генрик? — спросила Лея, унося посуду на кухню.

— Ничего особенного, — в вдогонку жене сказал Пассенштейн.

— Надеюсь ты попросил у него помощи? — вернулась Лея в гостиную.

— О чем ты? — побледнел Пассенштейн.

— Ну как же, — Лея с удивлением посмотрела на мужа, — у Рахель нет зимней одежды. Ты забыл, что — ли. Я ума не приложу, где взять и что продать.

— Да как я попрошу.

— Ну сам тогда думай, — перебило его жена. — Почему об этом я одна должна думать, — Лея обиженно посмотрела на мужа и увела Рахель умываться.

Пассенштейн встал из — за со стола и подойдя к окну, выходящему во внутренний дворик, посмотрел на часы. Стрелка чуть перевалила за шесть часов. Попросить о помощи Генрика Матецкого, проговорил он эти слова Леи про себя и его сердце застучало.

На Мурановскую площадь Абрам Пассенштейн пришел за пятнадцать минут до встречи.

Немного спустившись по улице Налевки, Пассенштейн увидел кирпичную стену ангара трамвайного депо, примыкавшего к площади с улицы Мурановская. Затем Пассенштейн услышал, как загрохотал въезжающий в депо трамвай. Раздались крики рабочих. Пассенштейн вдруг представил, как он пройдет метров двести до депо, сядет в конец пустого трамвая, а кондуктор, с самой головы трамвая будет кричать, мол не положено, садитесь на остановке, но он только улыбнется, а кондуктор, произнеся дежурные слова, естественно отвернется. Затем трамвай даст медленный ход, и дребезжа выскочит на арийскую сторону, на улицу Бонифратерская, и застучит по знакомым местечкам. Пассенштейн улыбнулся про себя, развернулся и в задумчивости прошел еще несколько шагов. Посмотрев на часы, он поднял голову и огляделся по сторонам. Народу было немного, где — то кричали дети, но кого он ожидал не было видно. А вдруг не придет? Что, собственно, знал Пассенштейн о нем. Ну да, он не был виновен в том жутком преступлении, но преступником, вором то он был. Теперь вот контрабандист. Скрылся под чужой личиной, под чужим именем и спокойно гуляет на арийской стороне. Пассенштейн занервничал, оглядываясь кругом. Однако, все его тревоги были напрасными: Новак показался на площади со стороны улицы Францишканской. Заметив его, Пассенштейн в нетерпении быстрым шагом пошел к нему на встречу.

— Здравствуй еще раз, — широко улыбнулся Пассенштейн, крепко пожав руку Новаку, который в ответ улыбнулся и молча кивнул головой. Пассенштейн не отпуская руки Новака, как — будто бы боясь, что тот убежит.

— А ты изменился, заматерел, — сказал довольным голосом Пассенштейн. Новак тоже внимательно посмотрел на полицейского. От прежнего адвокатского лоска не осталось и следа. Вроде улыбается так же, но какой — то тоскливый что ли.

— Давай пройдемся, — предложил Пассенштейн и они, не сговариваясь вышли на улицу Налевки и неторопливо пошли в сторону людной Францишканской улицы.

— Слушай, сегодня утром на блокпосту полицейские звали тебя по фамилии Новак, я не ослышался? — спросил Пассенштейн.

— Нет, не ослышались, — неловко ответил Новак.

— Значит ты теперь Новак, — засмеялся Пассенштейн. — а звать — то тебя как?

— Пшемисл, — ответил Новак, опустив глаза. — Пшемисл Новак.

— А почему Пшемисл Новак, если не секрет?

— Да какой секрет, — виновато улыбнулся Новак. — когда немцы зашли в Варшаву, я залег на дно от греха подальше, — Новак ухмыльнулся, взглянув на Пассенштейна. — В шести километрах от моей родненькой Праги есть село Зеленка. Там я и подрядился к одной старушке — божий одуванчик, потом понравился я ей чем — то, прижился у нее. Она сына потеряла в тридцать девятом. Призвали его в армию. Как он ушел, так и пропал. А фамилия у старушки Новак. Ну вот, — улыбнулся Новак.

— То есть фамилию ты не просто так взял?

— Да обычная фамилия, — Новак пожал плечами.

— А документы как сделал?

— У меня знакомый есть, — чуть наклонившись, тихо произнес Новак, посмотрев по сторонам, — лучше всех в Варшаве рисует документы, но и берет правда, — ухмыльнулся он.

— Хорошо делает? — замедлив шаг, спросил Пассенштейн.

— Я же говорю, лучше всех.

— Это хорошо, очень хорошо, — улыбнулся Пассенштейн и посмотрев на Новака, спросил. — Ну а контрабандистом как стал?

— А что еще было делать, — ответил Новак, пожав плечами. — Вернулся в Варшаву в сороковом, а дружки все мои уже за стеной. Вначале нашел их, ну а потом пошло — поехало, — ответил Новак и полез в карман пиджака за папиросой. С минуту они шли молча и дойдя до Францишканской, не сговариваясь свернули направо.

— Ну а вы — то как, пан адвокат, рассказывайте, — прервал молчание Новак.

— А что про меня рассказывать, сам все знаешь, — тоскливо ответил Пассенштейн.

— Давно в полиции? — осторожно спросил Новак.

— С зимы сорок первого. Один знакомый предложил. Тогда в полицию как раз набирали людей, из бывших военных, полицейских и адвокатов, — Пассенштейн ухмыльнулся и посмотрел на Новака, — среди евреев Варшавы полицейских и военных ничтожное число, так что в еврейской полиции сейчас одни адвокаты, представь себе.

— Ну большинство на адвокатов не похожи, — съязвил Новак.

— Есть и бывшие преступники, — добавил Пассенштейн.

— А живете где?

— Здесь не далеко, на улице Островской.

— В общем, вижу, устроились вы, пан адвокат, — засмеялся Новак.

— Как видишь, — тихо сказал Пассенштейн.

— А пан Эйдельман, как поживает? — спросил Новак, внимательно посмотрев на Пассенштейна. Тот остановился.

— Пана Эйдельмана больше нет, — тихо произнес Пассенштейн.

— А где он? — с недоумением спросил Новак.

— В январе ушел покупать дрова на рынок и пропал. Обыскали все гетто, во всех щелях, но увы, как сквозь землю провалился.

— Да, — потянул Новак, покачав головой. — жалко.

— Помнишь, наверное, какие морозы стояли в январе. Каждое утро сотни трупов на улице валялось. Я искал его, но не нашел.

— Думаете замерз?

— Может быть. А могли ограбить и убить, теперь уже не разберешь, — сказал Пассенштейн. — Он мне как отец был. Когда нас всех согнали сюда и отгородили от арийской стороны, его дом номер восемь на улице Сенной как раз попал в границы гетто, — улыбнулся Пассенштейн. — Пан Эйдельман так радовался этому, как ребенок, ей — богу. Я даже жил у него первое время, — грустно улыбнулся Пассенштейн.

— А его дочь, Юдифь Эйдельман? — спросил Новак, и его голос задрожал.

— Она здесь, — тихо ответил Пассенштейн, опустив взгляд, но спустя несколько секунд он поднял глаза и внимательно посмотрев на Новака, спросил. — Ты разве с ней знаком?

— Ну как же, пан адвокат, — усмехнулся Новак. — Вы же сами знакомили меня с ней в вашей конторе на Банковой площади. Я ведь приходил к вам, не помните?

— Честно, не помню, — улыбнулся Пассенштейн.

— В августе тридцать восьмого, спустя две недели после суда, ну вспоминайте.

— Ну может быть, — задумчиво произнес Пассенштейн, пожав плечами.

— Ну не помните и ладно. Вы лучше расскажите, как пани Юдифь поживает?

— Не знаю, — холодно отрезал Пассенштейн. — В последний раз я видел ее зимой, когда пропал ее отец.

— Вы разве не общаетесь? — удивленно спросил Новак, вытащив папиросу из кармана пиджака.

— Почти не общаемся, — не глядя на Новака, ответил Пассенштейн.

— А живет она где? — спросил Новак.

— Должно быть там же, на Сенной.

— Ну ясно, — произнес Новак, заметив, что про пани Юдифь Эйдельман, пан адвокат не шибко хочет говорить. Они молча прошлись еще немного.

— Я кое, о чем хотел поговорить с тобой, — не уверенно начал Пассенштейн, когда Новак пульнул окурок в сторону. — Точнее попросить.

— Знаете, пан адвокат, — остановился Новак, — я этого момента ждал несколько лет. Просите, о чем угодно, сделаю.

— Да ну брось, — сконфузился Пассенштейн.

— Нет я серьезно, чтобы со мной стало, если б не вы и не пан Эйдельман.

— У меня есть дочка, Рахель, — начал было говорить Пассенштейн, но навстречу им шла сгорбленная старая женщина, волоча за собой какой — то мешок. Пассенштейн и Новак остановились, расступились и пропустили ее. Старуха прошли между ними, не поднимая головы, бормоча себе под нос. Проводив ее взглядом, пан адвокат подошел поближе к Новаку и тихо спросил. — В общем, ты мог бы вывезти мою дочь из гетто?

— Вашу дочку? — переспросил Новак.

— Да, — твердо произнес Пассенштейн. Новак несколько секунд с удивлением смотрел на Пассенштейна.

— Пан адвокат, давайте — ка все по порядку.

Пассенштейн тихо кивнул головой и показал рукой идти дальше. С полминуты он собирался с мыслями.

— Я хочу вывезти свою Рахель на арийскую сторону. У меня есть там близкие друзья, они помогут мне, возьмут девочку к себе, — тихо сказал Пассенштейн.

— А зачем вам это? — спросил Новак, почему — то вспомнив разговор с немецким офицериком из санитарной службы. Пассенштейн остановился и взглянул на Новака.

— Рано или поздно немцы нас всех прикончат, — сказал он.

— Но разве полицейских… — начал было говорить Новак, но Пассенштейн его перебил:

— Думаешь нас не тронут, — ухмыльнулся он.

— Послушайте пан адвокат, — встрепенулся Новак, — вы просите переправить вашу дочь на арийскую строну, но про себя ничего не сказали.

— Я здесь остаюсь, — сразу ответил полицейский, опять зашагав по тротуару.

— А супруга ваша? — осторожно спросил Новак.

— Мы с ней останемся, — ответил Пассенштейн. — Я думал об этом. Если все вместе сбежим на арийскую сторону, нам не выжить. Посмотри на меня, — Пассенштейн остановился, повернулся к Новаку лицом, приподняв подбородок. — Внимательно посмотри, с таким лицом там не выжить. За километр видно, кто я такой.

— Да я понял теперь.

— Мне не повезло, как тебе, — ухмыльнулся Пассенштейн, внимательно смерив взглядом Новака. — Думаю ты сможешь провернуть это, ты же в этих делах должен быть как рыба в воде, — добавил Пассенштейн. Новак остановился, медленно вытащил папироску из кармана пиджака, помял ее в руке, смяв кончик и вставив папиросу в рот, поджег спичку и долго прикуривал.

— Пан адвокат, я людей ни разу не провозил, — сказал он, выпустив дым. — Только товар, понимаете.

— Но ты ведь можешь, я знаю.

— Пане адвокат, я должен провести вашу дочь на арийскую сторону и там передать вашим друзьям?

— Да, все верно.

— Знаете, я тут вспомнил, — Новак заметил шаг и почесал затылок. — Рассказывали, что одного ребенка провезли через блокпост. Мальчик кажется. Его усыпили и спрятали, и он тихо проспал всю дорогу.

— Провести спящего ребенка через блокпост, — Пассенштейн задумчиво посмотрел на Новака. — Надо подумать.

— Пан адвокат, я все сделаю. Мне только время нужно. День, может два все обдумать, переговорить кое с кем.

Хорошо, спасибо тебе, — Пассенштейн остановился и с признательностью в глазах посмотрел на него.

— Да будет вам.

— У меня еще одна к тебе просьба, — Пассенштейн опустил глаза. — Сам понимаешь, на арийской стороне моей дочери понадобятся новые документы.

— Ну это проще простого, — подмигнув, улыбнулся Новак. — девочке сколько лет?

— Четыре, скоро пять будет.

— Свидетельство о рождении значит, — сказал Новак и на секунду задумался, глядя перед собой. — Данные родителей, что там еще надо. Ну вы лучше меня знаете, пан адвокат.

— Я понял. Я все подготовлю и напишу тебе.

— Десять дней и документу готовы.

— А сколько они будут стоить?

— Я все сам сделаю, пан адвокат, я же говорил, — твердо ответил Новак.

— Спасибо тебе, — еще раз поблагодарил Пассенштейн.

— Не беспокойтесь, я уже прикинул по — быстрому, как можно провернуть дельце, — хитро улыбнулся Новак.

— Будем надеется, что все пройдет удачно, — не уверено произнес Пассенштейн, а затем спросил. — У тебя есть немного времени?

— Да, вроде есть, — ответил Новак.

— Хотел показать тебя, где я живу. Здесь недалеко, минут десять — пятнадцать.

Оставшуюся часть пути Пассенштейн вспоминал суд в тридцать седьмом году, а Новак расспрашивал про пана Эйдельмана.

— У пана Эйдельмана еще дети есть? — спросил Новак, когда они вышли на улицу Островская.

— Нет, Юдифь единственная дочка.

— А супруга пана Эйдельмана?

— Она умерла еще до войны, в тридцать шестом.

— А родственники есть?

— Не припоминаю, вроде нет, а что?

— Нет, я просто спрашиваю. Получается пани Юдифь Эйдельман совсем одна.

— Да, совсем одна, — произнес Пассенштейн, опустив взгляд.

— Вы говорили, что не видели ее с зимы.

— Я бы рад ее навестить, но у нас с ней не очень, — вздохнул Пассенштейн. — Скажу тебе честно, она не хочет меня видеть. Кстати, вот мой дом, — Пассенштейн показал рукой на четырехэтажный, серый дом. — Второй подъезд, второй этаж, квартира слева.

— Понял, — сказал Новак, внимательно оглядев дом.

— Может зайдешь? — спросил Пассенштейн.

— Нет, пан адвокат, мне уже пора.

— С женой и дочкой познакомлю.

— Спасибо пан адвокат, но давайте в другой раз.

— Ну в другой, так в другой, — улыбнулся Пассенштейн, а затем спросил. — Когда мне ждать тебе?

— Дайте мне пару дней, — ответил Новак и протянул руку на прощание.

— Я буду ждать, — сказал Пассенштейн, не решаясь отпустить руку Новака.

— Я понял, — улыбнулся Новак.

Новак проводил взглядом Пассенштейна, и посмотрел на часы. До комендантского часа оставалось минут сорок. Впереди была улица Смоча, по которой можно было бы вернуться на улицу Генся и по ней выйти через блокпост у Еврейского кладбища, либо уйти из гетто через главные ворота на улице Дзикая, до которых было рукой подать. Незаметно дать на лапу жандарму десять злотых на папиросы, наплести чего — нибудь и спокойно уйти. Но Новак даже не думал о том, как выйти из гетто, хотя вчера твердо решил, что сегодня он в последний раз заходит в гетто, а потом зароется на арийской стороне так, что никто не найдет его. Сейчас, когда он стоял на улице Островская и смотрел на часы, его магнитом тянуло на улицу Сенная, к дому номер восемь. Он не знал, что будет делать, зайдет ли он в подъезд и постучит ли в дверь, что он скажет.

Он не думал об этом, а думал о том, ка ему добраться до улицы Сенная и успеет ли он уйти в малое гетто до наступления комендантского часа. Если нарваться на патруль можно схлопотать пулю в лоб. У жандармов разговор короткий. Однако Новака это не пугало. Не пугало его и то, что дойти за сорок минут до Хлодной было невозможно. Он быстрым шагом вышел на опустевшую улицу Смоча и повернув налево, зашагал по тротуару и не успел пройти и полквартала, как позади себя услышал скрип педалей. Новак обернулся и не поверил своему счастью. Мальчишка — рикша лет пятнадцати устало крутил педали, таща перед собой пустую, двухместную коляску.

— Стой, — все еще не веря своей удаче, Новак выбежал на пустую проезжую часть и замахал руками, — стой говорю.

— Да я уже домой, — выпалил запыхавшийся мальчишка.

— Пятнадцать злотых даю, если довезешь до моста на Хлодной, — сразу же предложил Новак и для подтверждения, залез во внутренний карман и вытащив пачку денег, потряс ею в воздухе.

— Садитесь пан, — глаза у мальчишки заблестели при виде денег. Новак уселся и обратился через плечо:

— Управишься за тридцать минут?

— Управлюсь, — ответил мальчишка, усиленно крутя педали.

— А живешь где? — спросил Новак.

— Здесь недалеко, на Волынской, — мальчишка показал головой налево.

— Домой, видать, уже не успеешь, — многозначительно произнес Новак.

— Не успею, — печально вздохнул мальчишка, вспомнив свою двухлетнюю худенькую сестренку, которая каждый вечер ждала брата с гостинцем.

— Зачем согласился тогда?

— Пятнадцать злотых на дороге не валяются, — тяжело дыша, ответил мальчишка.

— И то верно, — кивнул головой Новак, — тогда за риск еще пятерку накину.

— Щедрый пан, — воскликнул мальчишка и закрутил педали еще сильнее.

— Так что делать будешь?

— Не пропаду, — с придыханием ответил мальчишка, которому тяжело давались слова, поэтому Новак не стал его больше расспрашивать. На улице потемнело. Улица Сенная, дом номер 8, Новак крутил в голове этот адрес, который показался ему знакомым. Он даже припомнил длинный, четырехэтажный дом с красивыми балконами и широкой аркой. Этот дом стоял совсем рядом с улицей Твардая. Новаку даже показалось, что, кажется, он видел этот дом сегодня утром, стоя с паном адвокатом недалеко от блокпоста. Он также припоминал, что частенько ходил мимо этого дома, но ни разу не столкнулся с пани Юдифь Эйдельман.

А если бы столкнулся, то сказал бы ей: «Пани Эйдельман, неужели вы меня не помните. Мы встречались в конторе вашего отца на Банковой площади в августе тридцать седьмого». Потом он бы расспросил пани Юдифь об ее отце, пане Эйдельмана, а затем предложил бы свою помощь и пригласил бы пани Юдифь в лучший ресторан. Да хотя бы в то же Мерил — кофе, где поет Марыся Айзенштадт. Они зашли бы в круглый зал с низким потолком. Повсюду, прижимаясь друг к другу, стояли бы круглые столики, но для него официант поставил бы столик рядом со сценой, где усталый пианист, в ожидании выступления Марыси Айзенштадт, играл бы что — то грустное и невероятно скучное. В это время, пока около них суетились бы официанты, весь зал во все глаза рассматривал бы пани Юдифь Эйдельман. Новак представил, как бы ее пожирали глазами подвыпившие посетители, вальяжно развалившиеся на своих стульях, и бросали бы на него завистливые взгляды.

Он вспомнил как она выглядела в августе тридцать седьмого года. Этот образ навсегда застрял в его сердце, обжог внутри, оставив незаживающую рану в его душе. В тот солнечный, августовский день, когда он встретил ее в адвокатской конторе пана Эйдельмана, она была в легком, летнем, подчеркивающем все достоинства платье светло — бежевого цвета и в бордовых туфлях на высоком каблуке. Ее длинные, сильно вьющиеся волосы светло — каштанового цвета были небрежно собраны на голове. Она была в волнении и видимо ей не терпелось что — то рассказать отцу и от того, что рядом с ним были посторонние, она надула губки, отчего они стали еще чувственнее. Все в ней тогда было страстно и горячо: движения, пышное тело, глаза. Этими большими и яркими глазами, она жгла его, а он, опустив голову, не смел ее больше поднимать, уставившись на ее туфли.

Но зачем он сейчас спешит на улицу Сенная, к дому номер восемь? Ну найдет квартиру, где она живет, дальше что. Неужели он постучит в дверь? Что он ей скажет? Новак не знал, что будет делать, когда окажется возле дома номер восемь. Его просто тянуло туда. Его рана, за годы притихшая и как — будто зажившая, после разговора с паном адвокатом, вновь начала пульсировать, нагрелась и рванула старой болью.

Мальчишка не обманул, довезя Новака до моста через улицу Хлодная ровно за тридцать минут. Начался комендантский час.

— Ну будьте, добрый пан, — бросил на прощанье мальчишка и закрутив педали, скрылся в сгустившейся темноте.

Очень осторожно проходя по мосту, Новак видел, как внизу, по хорошо освященной улице Хлодной, принадлежавшей арийской стороне, не спеша проходили люди. Оказавшись наконец в малом гетто, он, знавший все выходы и входы, исчез с больших улиц, стараясь идти кривыми, замысловатыми улочками и переулками и вышел на улицу Сенная со стороны улицу Марианская. Первый дом на улице Сенная, который оказался на его пути был дом номер двенадцать. Широкая и красивая улица Сенная была пуста и темна. Окна в квартирах не горели. Новак заметил лишь несколько тусклых лампад. Он прижимался к обочине, стараясь идти тихо, чтобы не было слышно шагов. Вот уже десятый дом. У следующего дома Новак остановился и посмотрел в сторону улицы Твардая, которая отсюда была хорошо видна. Он ухмыльнулся и сделав несколько шагов от дома, оказался на широкой проезжей части и поднял голову, чтобы рассмотреть красивый фасад с маленькими балкончиками. Да, это тот самый дом, мимо которого он проходил сотни раз. Довольный, он вернулся к дому и увидев небольшую табличку с номером дома «Сенная, 8», вошел в широкую арку. Двор был совершенно темный. В доме было три подъезда. Изредка в темных, закрытых окнах слышался какой — то шум, но он был недолгий. Новак вытащил папиросу и закурил, всматриваясь в темные окна. Он не знал ни подъезд, ни номер квартиры, где живет пани Юдифь Эйдельман. Зачем же он пришел сюда? Что теперь ему делать? В самом деле, не станет же он стучать во все двери, чтобы найти пани Юдифь. Не далеко жили его приятели и он мог бы пойти к ним на ночь, что еще оставалось. Новак сильно затянулся.

Вдруг из самого крайнего подъезда послышался стук каблуков. Кто — то быстро спускался по лестнице. Новак сделал несколько шагов назад, так что бы его не было видно. Его сердце застучало. Дверь подъезда заскрипела и оттуда вышла молодая женщина. Она быстрым шагом шла в сторону арки, так, как будто не было никакого комендантского часа, а за прогулку на улице в такое время не грозил расстрел на месте. Новак присмотрелся и не поверил своим глазам. Это была Юдифь Эйдельман. Когда часто и подолгу думаешь о человеке, даже если судьба, вживую, свела всего лишь на пару минут, то кажется, знаешь о нем очень многое и способен узнать в долю секунды в любой ситуации, будь — то в толпе или в темноте. Новак растеряно провожал ее взглядом, не зная, что предпринять. Куда она идет? Ее нужно было во что бы то ни стало остановить и вернуть домой. Новак хотел было догнать ее, но остановился. Тихо скрипнула дверь того же третьего подъезда и показалась еще одна фигура. Это был мужчина небольшого роста, одетый в костюм и кепку. Открыв дверь, мужчина смотрел вслед девушке и когда она свернула в арку, он последовал за ней, идя мягким и бесшумным шагом. Новак замер, не отводя от него глаз. Девушка уже скрылась в арке и уже застучала каблуками по Сенной. Как только мужчина вошел в арку, Новак тихо последовал за ним. Новак не понаслышке знал, что почти любое преступление в гетто оставалось безнаказанным. А одинокая девушка во время комендантского часа лакомый кусочек для таких вот как этот. Новака охватило негодование и злость. Он сжал кулаки. Выйдя из арки, Новак остановился и осторожно выглянул. Девушка быстро шла в сторону улицы Твардая. Он ее не видел, но хорошо слышал ее каблуки, а вот спину следившего за ней мужчины он видел отчетливо. Новак, прижимаясь к обочине тротуара шел за ним, не отводя глаз. Вдруг стук каблуков прекратился, а этот в костюме остановился и прижался к дому. Новак медленно, почти что на цыпочках подошел поближе, встав в метрах двадцати и замер у какой — то темной витрины. Каблуки опять застучали и уходили куда — то вправо. Слух не обманул Новака, мужчина повернул направо, и исчез в темной подворотне. Новак уже не прячась забежал в узкую и очень длинную арка. Впереди все так же слышался стук каблуков. Он быстро настиг мужчину в длинной арке и с разбегу свалил его с ног. Тот повалился и охнул. Впереди раздался женский крик. Новак посмотрел вперед и увидел девушку. Да это была она, Юдифь Эйдельман. Она испуганно попятилась назад и уткнулась спиной в стену арки. Новак взял мужчину за пиджак, чуть приподняв, нанес сильный удар рукой в ухо. Тот еще раз охнул и повалился.

— Ты кто такой? — тяжело дыша спросил мужчина. Новак еще раз приподнял его, тот уже закрыл лицо руками. — Я из полиции идиот, — закричал мужчина, испуганно поглядывая на Новака сквозь пальцы рук. Новак ничего не ответил, и схватив его за волосы, несколько раз со всей силы стукнул головой о мостовую. Мужчина, обмяк, не издав ни звука. У его головы образовалась, расползаясь, кровяная лужа. Новак стоял над лежащим телом и тяжело дышал. Он снял кепку и вытирая рукой мокрый лоб, почувствовал, что его рука стала липкой. Он вытер руки о пиджак лежащего и пошарил по его карманам. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил карточку. Это был аусвайс еврейского полицейского. Все поплыло перед глазами Новак. Он даже на секунду забыл про пани Юдифь. Новак бросил карточку и побежал. Двор оказался сквозным. Слева была еще одна узкая арка, выходившая на небольшую улочку, которая, извиваясь, затем вливалась в улицу Паньская. Выбежав на эту улочку, Новак остановился и прислушался. Слева доносился знакомый стук каблуков. Он бросился на звук каблуков.

— Пани Юдифь, — прокричал Новак, догоняя девушку, — остановитесь. Да постойте же.

Девушка остановилась, тяжело дыша и как — будто бы заскулила, прижав руки ко рту. Новак подошел поближе и сняв кепку, испуганно улыбнулся.

— Вы меня не узнаете? — учащенно дыша, спросил он.

Юдифь Эйдельман подняла испуганные глаза. Его лицо показалось ей знакомым. В ее голове кружились мысли, и она еще ничего не вспомнила, страх ее совершенно сковал, и она была уверена, что сейчас с ней случиться непоправимое, страшное, но вдруг пронеслась тихая мысль об отце. Его образ возник перед ней, и она даже немного успокоилась. Мысль об отце сразу потянула за собой смутные воспоминания, где этот молодой человек с безумными глазами стоял рядом с ее отцом, а тот смеялся и похлопывал его по плечу.

— Ну как же, пани Эйдельман, мы в тридцать седьмом встречались в конторе вашего отца, — горячо произнес он. Теперь она вспомнила и страх ее отпустил. Это было громкое уголовное дело, а она, проходя скучную практику в конторе отца, живо интересовалась именно этим делом. А потом они действительно встречались в конторе, правда он стоял тогда, опустив голову и кажется не произнес не единого слова.

— Абрам Пассенштейн защищал меня в суде. Мы до войны встречались в конторе вашего отца на Банковской площади, ну же вспоминайте, — широко улыбаясь, продолжал он, продолжая тяжело дышать.

— Я, кажется, помню вас, — немного успокоившись сказала она и тут же пришла в ужас от того, что с ней могло произойти.

— Значит вы помните, — искренне обрадовался Новак.

— Что там случилось в арке? — спросила она, продолжая изучать Новака.

— Я потом вам все расскажу, сейчас нет времени, нам нужно быстро уходить, — Новак посмотрел по сторонам. — Вам домой возвращаться нельзя, поверьте мне. Тут недалеко мои друзья, — все еще задыхаясь от волнения произнес он и показал ей идти за ним. Сделав несколько шагов, он остановился, а следом и она.

— Пани Юдифь, скиньте пожалуйста туфли, вас за квартал слышно, — улыбнулся он. Она молча подчинилась и скинув туфли, взяла их в руки. Новак повел ее в квартиру, где проживали его дружки и куда сегодня утром они сгрузили товар. Дорогой до улицы Простая они шли молча, а пани Юдифь изредка смотрела на Новака. Зайдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, Новак постучал в дверь и прислушался. В квартире стояла мертвая тишина, хотя до этого там был слышен шум и непонятная возня. Новак обернулся и посмотрел на стоявшую за его спиной пани Юдифь.

— Сейчас откроют, — тихо сказал он.

— Кто там? — наконец за дверью послышался сиплый голос.

— Да я это, открывай, — в нетерпении ответил Новак. Дверь открылась.

— Ты? — сиплый с удивлением уставился на Новака, но приметив за его спиной молодую девушку, расплылся в широкой улыбке, показав черные зубы.

— Добрый вечер пани, прошу Вас проходите, — немного растягивая слова, произнес сиплый, липким взглядом пожирая пани Юдифь Эйдельман. Однако, Новак не обращая внимание на трескотню сиплого, сразу заглянул в гостиную, в которой было несколько человек и стоял стойкий дым от папирос и сильно пахло спиртом.

— А там кто? — спросил Новак, показав рукой в сторону дальней комнаты с закрытой дверью.

— Никого, — с влажным взглядом ответил сиплый. Пани Юдифь стало нехорошо от этой слащавенькой манеры сиплого говорить, и она старалась быть поближе к Новаку.

— Проходите, — Новак показал ей рукой в сторону дальней комнаты.

В комнате из мебели была кровать у стены, по центру небольшой квадратный столик, возле него единственный стул. Новак усадил пани Юдифь как раз на этот стул, зажег свечу на столе, а сам сел на кровать. Он немного сконфузился, заметив, как пани Юдифь внимательно его рассматривает.

— Теперь я, кажется, вспомнила, — сказала она. — Я даже припоминаю тот день, когда мы встречались в адвокатской конторе отца. Это ведь вас обвиняли в жутком преступлении?

— Ну вот видите, — радостно ответил Новак, встав с кровати, — а я боялся, что не вспомните.

— Только я не помню, ваша имя.

— Меня зовут Пшемисл Новак, пани Юдифь, — быстро сказал Новак и отошел к окну.

— Пшемисл Новак, — с недоверием в голосе, медленно повторила пани Юдифь.

— Да что мы обо мне, да обо мне, — горячо произнес он и вернувшись, опять сел на кровать. — Вы знаете, кто был тот человек, почему он следил за вами? — спросил он.

— Следил за мной? — с недоверием переспросила она, — с чего вы решили?

Новак встал с кровати и подойдя к окну, закурил. Он рассказал ей, как утром случайно встретил Пассенштейна. Пассенштейн рассказал о смерти пана Эйдельмана и сообщил ему, где она живет. Он пришел к ней, чтобы предложить свою помощь. Потому — что когда — то ее отец, пан Эйдельман, помог ему.

— Значит этот предатель рассказал вам про меня, — пани Юдифь прервала рассказ Новака и встав со стула, начала нервно ходить по комнате, шлепая босыми, миниатюрными, сильно испачканными ножками по деревянному полу.

— Почему предатель? — спросил он.

— Почему? — она остановилась и посмотрела на Новака. — Вы еще спрашиваете. Я так хотела плюнуть в его улыбчивую рожу, когда он заявился к нам в своей новенькой форме, жаль меня отец тогда удержал.

— Ну в общем, — продолжил Новак, желая сменить тему, — я увидел, как вы выходите из подъезда, следом за вами этот, — Новак незаметно взглянул на свои ладони. — Ну я и пошел за ним, — вздохнул он.

— Ну рассказывайте, рассказывайте.

— Ну что рассказывать, — он поднял глаза. — Дальше вы сами все знаете. Правда, он сказал, что из полиции.

— Он полицейский? — удивленно спросила она.

— Да вы не переживайте, — неловко улыбнулся он. — Только вот, зря вы но ночам гуляете.

— А причем здесь это?

— Думаете, зачем он за вами следил.

— Не знаю, — опустила глаза пани Юдифь.

— Все — таки не разумно ночью, во время комендантского часа выходить на улицу, — строгим голосом произнес он, подойдя к столу и внимательно посмотрев на нее.

— Ладно, что дальше было, вы его отпустили? — спросила она, взглянув прямо на него. Ее глаза горели каким — то странным, пожалуй, нездоровым огоньком. Новак опустил руки и хотел было спрятать их в карманах брюк, но она подошла поближе и остановила его. Она взяла его руку в свою и повернула к себе ладонями верх.

— Вы его убили, да? — спросила она, рассматривая его окровавленные руки. Новак опустил взгляд. Он спасал ее и сделал бы это еще раз.

— Значит он сказал, что из полиции, — спокойно произнесла пани Юдифь, отпустив его руку. Она отошла и сев на свой стул, надела туфли.

— Пани Юдифь, давайте завтра поговорим, — устало произнес Новак и подошел к ней. Он внимательно посмотрел ее. Ее лицо сильно похудело, щеки ввалились, под глазами были видны большие черные круги, а плечи были такими худыми, что казалось на кости натянута кожа. От прежней пани Юдифь Эйдельман не осталось и следа, лишь полные, чувственные губы и горящие, большие как слива глаза, да копна волос. Но как же его тянуло к ней. Даже еще больше, особенно теперь, когда она так нуждается в его помощи.

— Послушайте, к черту этого полицейского или кто он там, — воскликнул Новак и пулей выскочил из комнаты. Вернулся он спустя несколько минут. В своих окровавленных руках, он держал толстый кусок ветчины и открытую банку мясных консервов, в которую была воткнута вилка. В кармане его пиджака выпирало что — то большое. Он положил на столик банку и ветчину, из кармана вытащил полбуханки черного хлеба, из другого ножичек. Быстро нарезал хлеб.

— Я сейчас, — радостно произнес он и опять исчез. Вернулся с початой бутылкой водки и двумя стеклянными стаканами.

— Что вы сидите, ешьте, — сказал он командным голосом и налил себе водки. — Ешьте пани Юдифь, я знаю вы голодны.

— Откуда все это? — спросила она, подняв на него свои большие глаза.

— Не спрашивайте, пани Юдифь, ешьте, — Новак по — хозяйски нарезал ветчины, положил один толстый кусок на хлеб и протянул ей. Она долго смотрела на банку консервов, хлеб, но особенно на ветчину. Она, не глядя, на Новака, неуверенно взяла хлеб с ветчиной. Новак взял себе кусок хлеба и отошел к кровати. Сев, он залпом выпил водки. По его телу растеклось тепло, голова сразу же потяжелела. Пани Юдифь ела, иногда боязливо поглядывая на него. Съев хлеб с ветчиной, она виновато, как маленький ребенок, посмотрела на него, и принялась за консервы, быстро проглатывая куски тушенного мяса, толком не прожевывая. Новак подошел к столу и налил ей немного водки.

— Выпейте, — сказал он, протягивая ей стакан, когда она закончила есть. Она взяла стакан и поднеся к губам, отпила и сильно поморщилась.

— Вот и хорошо, — улыбнувшись сказал он. — Вы здесь ложитесь, не бойтесь ничего. Здесь вы в полной безопасности. Завтра поговорим.

Новак вышел из комнаты. В гостиной уже погас свет. Он прикрыл дверь в комнату и сел возле нее, облокотившись спиной о стену. Его глаза сами закрывались несмотря на то, что в груди тянуло и жгло и он слышал стук собственного сердца. Он вспомнил убитого им полицейского, испуганную пани Юдифь в подворотне, вспомнил он и пана адвоката. Все это кружило в его дремотной голове, а затем он куда — то провалился.

*****************

Ранним утром следующего дня, Пассенштейн стоял в глубокой задумчивости во время утренней разводки, проходившей на небольшом плацу, между одноэтажным зданием комендатуры и полуразрушенной стеной дома, разбомбленного немецкой авиацией в тридцать девятом году. Исполняющий обязанности начальника еврейской полиции Якуб Лейкин задерживался и весь строй ожидал его, переминаясь с ноги на ногу, о чем — то шумя, а кое — кто даже закурил. Полицейские переговаривались друг с другом, но Пассенштейн ничего не слышал и ни на кого не обращал внимание. Он думал о вчерашней встрече и разговоре. То, что вчера казалось уже решенным делом, сегодня обросло сомнениями.

По дороге из дома в комендатуру, в его голове промелькнула мысль, а что будет, если Рахель поймают при попытке сбежать из гетто. Он хотел отогнать эту мысль, но она снежным комом увлекла его, и он не мог от нее избавиться. Он в ярких красках представил эту картину.

Ему, ежедневно дежурившему на блокпостах, представить такую картину не составляло труда. Он сотни раз видел, как немецкие жандармы то спустя рукава проверяют въезжающий или выезжающий транспорт, а то и наоборот, проверяют грузовик вплоть до винтика, или заглядывают в каждую щель в телеге. Разве он станет играть с дочерью в такую рулетку? Что будет если жандарм обнаружит Рахель? Для немецкого жандарма еврейский ребенок был словно таракан. Пассенштейн представил, как жандарм спокойно, с холодной улыбкой и пустыми глазами, выволакивает его ребенка, его маленькую Рахель, из телеги, бросает на землю, а затем…

Пассенштейн от страха закрыл глаза. Но было еще одно препятствие. Как ему убедить Лею. Он не раз порывался поделиться с ней своими тревогами, на каждый раз, когда она садилась напротив него, он не мог начать. Он смотрел на нее, не в силах причинить ей боль и страдания. И он понимал, что не сможет ее убедить.

И вот, когда появился реальный шанс переправить Рахель на арийскую сторону, дать ей новую жизнь, все его планы предстали дикой, безумной авантюрой. Пассенштейн очнулся от собственных мыслей, заметив оживление в строю. Из комендатуры вышел исполняющий обязанности начальника полиции Якуб Лейкин, держа в руке листок бумаги. Строй напрягся, выровнялся и замолк.

— Вы, наверное, уже знаете, — громко обратился к строю Якуб Лейкин, — сегодня ночью был убит наш товарищ, Шимон Мишлер. Предлагаю почтить его память минутой молчания.

Пассенштейн замер, дежурно приподняв подбородок и не моргая, уставился перед собой. Ему никогда не нравился этот Мишлер, толстячок с липкими глазками и сластолюбивой улыбочкой.

— Абрам Пассенштейн, выйти из строя, — по окончании минуты молчания, гаркнул своим высоким голосом Лейкин. Пассенштейн, стоявший самым крайний во втором ряду не сразу расслышал свою фамилии, а скорее даже не понял, что его вызывают из строя и продолжал стоять как ни в чем не бывало. Кто — то сзади толкнул его.

— Пассенштейн, — повторно прокричал Лейкин. Пассенштейн растерялся и оттолкнув стоявшего в первом ряду, вышел вперед.

— Пассенштейн, вам поручается провести расследование смерти Мишлера, — гаркнул Лейкин. Пассенштейн похолодел и удивлено, посмотрев на своего начальника, громко произнес:

— Слушаюсь.

— После зайдите ко мне для инструкций.

— Есть, — прокричал Пассенштейн и встал в строй.

— Еще одно объявление, — Лейкин подошел поближе к строю и развернул бумажку. — Я зачитаю. Согласно указанию комиссара по делам евреем города Варшавы доктора Гейнца Ауэрсвальда, еврейский Совет информирует. В последнее время, стали усиленно распускаться слухи о переселении евреев на восток. Приводятся даже не совсем точные сведения о имевшем место перемещении евреев города Люблин. Действительно, согласно информации, любезно предоставленной комиссариатом, евреи Люблена были частично перемещены вместе с семьями в процветающее гетто города Краков, и частично в город Кельце, где имеются многочисленные пошивочные фабрики. В отношении варшавских евреев администрация генерал — губернаторства не планирует подобных акций в виду их экономической нецелесообразности и бессмысленности. Напротив, ставятся задачи на 1943 год по улучшению производственных показателей Варшавского гетто. Администрация видит хороший потенциал и рассчитывает, что тунеядству и как следствие преступности, наконец, будет положен конец. Еврейскому Совету надлежит обратить внимание на то, что указанные слухи сознательно и целенаправленно распространяются еврейскими контрабандистами и коммунистами с целью посеять хаос, панику, нервозность и недоверие к официальным властям. В этой связи необходимо поручить еврейской полиции самостоятельно привести работу по выявлению и задержанию указанных преступных элементов. Указанное сообщение довести до сведения исполняющего обязанности командира Я. Лейкина и до личного состава полиции. Подпись — Адам Черников, 16 июля 1942 года.

Пассенштейн жадно смотрел на Лейкина и ловил каждое его слово. Вчера он не поверил жене, теперь трескотня пани Варман подтвердилась. Значит, вчера комиссар Ауэрсвальд лично приезжал к главе еврейского Совета Червякову. Что задумали немцы? Плохо дело.

Все зачитанное Лейкиным объявление выглядело дешевым враньем от начала до конца. От таких слов как «перемещение евреев», «процветающее гетто Кракова», «пошивочные фабрики в Кельце», «производственный план на 1943 год», несло дешевой, нескрываемой ложью, когда авторы даже не удосужились придать хоть какое — то правдоподобие своим словам. Пассенштейн повернул голову и увидел, как стоявшие рядом полицейские улыбаются, спокойно разговаривают. Неужели ничего не понимают? Утренняя разводка закончилась и Пассенштейн направился в комендатуру. Якуб Лейкин уже сидел в своем кабинете и курил, когда в дверь постучал Абрам Пассенштейн. В самом кабинете начальника полиции было два стола, поставленных друг к другу буквой «Т», четыре стула, на столе стояла тяжелая лампа и телефонный аппарат, единственный в полиции.

— Садитесь, — командным голосом произнес Лейкин, который хотел придать себе больше веса, но это у него слабо выходило. Прежде всего из — за своей внешности. Он был маленького роста, с мелкими чертами лица, тонкими губами, но в то же время очень живыми и цепкими глазами.

— Рано утром мне звонил заместитель руководителя Совета, пан Лихтенбаум, — Лейкин сразу начал с главного. — Он просил, чтобы дело убитого Мишлера было поручено человеку с опытом в уголовных делах. Я удивился осведомленности заместителя председателя Совета и его личной заинтересованности в деле Мишлера. Несколько моих кандидатур он сразу же отмел, ничего не хотел о них слышать. Пан Лихтенбаум спросил меня, служит ли еще Пассенштейн в полиции. Я ответил, что да, служит. И он рекомендовал Вас поставить на это дело, — Лейкин внимательно посмотрел на Пассенштейна. — Не скрою, я был крайне удивлен и озадачен, но потом подумал, вероятно Вы с ним знакомы.

— Нет, — ответил Пассенштейн.

— Ну тогда он Вас знает по вашей блестящей адвокатской практике, — с иронией произнес Лейкин, сам бывший до войны адвокатом.

— Не думаю, что до войны мы пересекались с паном Лихтенбаумом, — сказал Пассенштейн. С заместителем еврейского Совета Мареком Лихтенбаумом он встречался лишь раз, да и то, встреча длилась минут пять от силы и разговаривали они только о пане Эйдельмане, когда тот пропал.

— Ну ладно, собственно, это не имеет отношения к делу, — сказал Лейкин и откинулся на спинку стула. — Теперь к делу. Сходите к пану Лихтенбауму, он Вас ожидает. И вот еще что, — Лейкин внимательно посмотрел на Пассенштейна, — примите дружеский совет. Господин Лихтенбаум очень влиятельный, уверен Вы и без меня знаете это. Проявите себя и тогда ваша жизнь станет намного проще, у пана Лихтенбаума очень серьезные покровители, — загадочно произнес Лейкин.

— Я понял, — кивнул головой Пассенштейн.

— В таком случае, я Вас более не задерживаю.

— Позвольте задать вопрос?

— Что у вас?

— Я не совсем понял, объявление, которое вы зачитали, — осторожно начал Пассенштейн, но Лейкин его перебил:

— Вы про слухи о депортации? — спросил Лейкин и сам же ответил. — Вчера меня вызывали в Совет. Обстановка там, скажу вам по секрету, очень нервная, — Лейкин поддался вперед и посмотрев на Пассенштейна, тихим голосом спросил. — Вы слышали, что — нибудь про Люблин?

— Так, ничего конкретного.

— Гетто Люблина больше не существует.

— Так это правда?

— Вчера подтвердилось, — ответил Лейкин. — немцы сами сказали, но сразу же успокоили пана Чернякова. Сказали, что переместили евреев Люблина в Краков и Кельце. На вопрос Чернякова, что будет с евреями Варшавы, Ауэрсвальд сказал, чтобы еврейский Совет предоставил в комиссариат производственные планы на следующий год.

— И что это значит?

— Это значит, что мы здесь будем работать на фронт.

— И Черняков поверил? — недоверчиво спросил Пассенштейн.

— Ну вот что, Пассенштейн, — Лейкин брызнул глазами. — Я достаточно вам рассказал. Идите работать.

— Слушаюсь, — вставая, произнес Пассенштейн и выйдя из кабинета, и закрыв за собой дверь, посмотрел по сторонам. В коридоре было пусто. После разговора с Лейкиным, Пассенштейн понял, что времени у них почти нет и скоро что — то грянет. Он прошел по коридору до самого конца, где находились подсобные помещения с низкими дверями. Он тихонько зашел в подсобку, острожное открыв скрипучую низенькую дверь и оставив себе щелку, так, чтобы просматривался коридор. Скоро комендатура опустеет, останется только дежурный у входа. Ждать пришлось минут десять. Здание опустело и наконец сам исполняющий обязанности начальника полиции покинул свой кабинет и быстрым шагом вышел из здания. Дождавшись, когда шаги утихли, Пассенштейн вышел из укрытия и осторожно подошел к окну. Плац был пуст. Пассенштейн вернулся в теперь уже пустой кабинет начальника, прошел к столу и подняв трубку телефона, быстро набрал номер. Послышались долгие гудки.

— Алло, — наконец ответили на другом конце телефона.

— Генрик, это я, — тихо сказал Пассенштейн, приложив руку к трубке.

— Абрам, рад тебя слышать.

— Генрик, прости, у меня мало времени…

— Хорошо, я слушаю.

— Я нашел человека, который все сделает?

— Что сделает?

— Я про свою дочь, Рахель, — повысил голос Пассенштейн. На другом конце повисла тишина.

— Генрик?

— Да, я слушаю.

— Он не только привезет Рахель к тебе. Он сделает ей документы, представляешь. А мы с тобой ломали голову. Она будет записана, как ваша дочь. Документы будут высшего качества, на этот счет не волнуйся.

— Это твой человек обещал?

— Да

— Ты ему доверяешь?

— Да. Ты уже поговорил с Анной?

— Пока в общих чертах, — не сразу ответил Генрик. — Я ее готовлю, — в трубке опять повисла тишина. — Ты ведь знаешь ее, она такой человек, если нет, то нет и не переубедишь потом…

— Генрик, — перебил его Пассенштейн, — не тяни, времени уже нет…

— Абрам, — теперь уже Генрик не дал ему досказать, — Пожалуйста, не торопи меня. Ты должен понимать, что все очень сложно. Ты предлагал увезти твою дочь из Варшавы, но куда? Я не представляю. Здесь хоть какая — то работа и у меня, и у Анны, — горячо в трубка произнес Генрик.

Слушая друга, Пассенштейн закрыл глаза, тяжело дыша.

— Абрам, ты слышишь меня?

— Да, я здесь.

— Мне еще нужно немного времени, чтобы все подготовить, понимаешь.

— Немного времени? — повторил Пассенштейн и тихо улыбнулся. — Ты не представляешь, как мы живем.

— Я понимаю…

— Извини, но ты не можешь этого понять, — завелся Пассенштейн. — Поэтому я хочу спасти Рахель. И кроме тебя, мне никто не поможет, понимаешь. Мне больше не к кому обратиться.

— Я понимаю.

— Очень скоро к тебе придет от меня человек с моей дочкой и документами.

— Подождите, ты еще позвонишь?

— Я постараюсь, — вздохнул Пассенштейн. — Генрик, пообещай мне, что все сделаешь, — в трубке повисла тишина. — Генрик, ты слышишь меня?

— Да.

— Ты не ответил.

— Да, я понял все, обещаю.

— Поговори с женой. Сегодня поговори, слышишь.

— Я понял.

— Все Генрик, мне пора, — быстро произнес Пассенштейн и положил трубку, услышав шаги в коридоре.

Полицейским, без разрешения начальника возбранялась звонить, но Якуб Лейкин смотрел на это сквозь пальцы. Поэтому, если бы его и застукали, то он объяснил бы, что звонил арийским друзьям с просьбой оказать помощь с одеждой ребенку. Но шаги и голоса удалились и наконец совсем стихли, и он вышел из кабинета и направился к выходу. Выйдя из комендатуры, Пассенштейн быстрым шагом пересек плац и, выйдя на улицу Купецкая, свернул на улицу Заменгофа. Разговор со своим лучшим и, пожалуй, единственным другом и однокашником Генриком Матецким, Пассенштейну не понравился. Была недосказанность, неопределенность во всем. Впрочем, это было так похоже на Генрика. Пассенштейн хорошо знал своего друга. Несмотря на то, что Генрик Матецкий был видный мужчина и производил впечатление уверенного, даже самоуверенного человека, внутри он был, пожалуй, слабенький. Однако, не это было причиной, почему Пассенштейну не понравился разговор. Его покоробило то, что Генрик еще не поговорил со своей женой, Анной, и это засело тонкой иглой в его сердце.

Он чувствовал, что Генрик о чем — то умолчал. И почему Анна могла сказать нет? Генрик сказал о своей жене, Анне: «Если нет, то ее нет окончательное.». А что, если она уже отказала, а Генрик не может признаться в этом? Ну этого не может быть. Анна, которую знал Пассенштейн, не могла отказать, а если бы даже по какой — то причине отказалась бы принять Рахель, то для этого должна была быть серьезная причина. Не могла же она настолько измениться, зачерстветь. Хотя, разве не было живых примеров, когда люди менялись полностью. Особенно здесь, в гетто, это было сплошь и рядом, даже с самыми лучшими людьми А там, за стеной, почему должно быть по — другому. Размышляя об этом, воскрешая в памяти совместные семейные встречи с Матецкими, Пассенштейн пытался сам себе ответить на вопрос: может ли Анна отвернуться, отказать. Нет, та Анна, которую он знал не могла, сам себе ответил Пассенштейн. Он не мог представить себе, что должно было произойти такого, что переломило бы ее характер и растоптало бы ее идеалы. Возможно, Генрик сомневается, но это нормально. Выйдя на улицу Лешно, Пассенштейн остановился. С Лешно, на право вела небольшая улочка, выводившая прямо на главные ворота фабрики Таббенса. По обеим сторонам этой узкой улочки, располагались небольшие лавки и магазинчики. Среди них затерялась маленькая аптека пана Блюменталя, которого Пассенштейн знал несколько лет. Интересно, работает ли он еще? Пан Блюменталь, мог достать любое средство и что не спросишь, он тут же приносил из своей комнатки, где хранил лекарства. Пассенштейн несколько секунд смотрел в глубь этого узкого переулка. Он вспомнил рассказ Новака о ребенке, которого спящим провезли на арийскую сторону. С год назад он здесь покупал Леи средство от бессонницы. А что, если понадобиться? Конечно, Рахель была спокойным и послушным ребенком, но разве можно взваливать на маленького ребенка такую ответственность? Подумав об этом, Пассенштейн свернул в улочку.

Пройдя квартал, Пассенштейн остановился возле двери с небольшими витражными стеклами, настолько мутными и грязными, что через них ничего не было видно. Над самой дверью висела, покачиваясь от ветра, вывеска «Аптека Блюменталя». Пассенштейн дернул дверную ручку, дверь заскрипела и поддалась, а над его головой прозвенел колокольчик. В небольшом помещении аптеки стоял затхлый воздух, к которому примешивался сильный запах лекарств. Пассенштейну стало дурно и он прикрыл ладонью рот и нос. Аптека была пуста, лишь на покрытом толстым слоем пыли прилавке стояла мутная литровая банка с зеленоватой жидкостью. Полки, прибитые к стенам, также были пусты и покрыты пылью, а кое — где еще и паутиной. Пассенштейн, оглядевшись определил, что невыносимая лекарственная вонь шла из другой комнаты с низкой аркой, расположенной за прилавком, и занавешенной темно — синей парчовой занавеской. Тот самый склад, из которого пан Блюменталь, словно волшебник, выносил любые лекарства, даже самые дефицитные.

— Пан Блюменталь, — крикнул Пассенштейн. — вы здесь?

Ответа, однако, не последовало, но Пассенштейн заметил, как темно — синяя парча подернулась, и спустя несколько секунд за ней показался маленький, сухой старичок с бледно — желтой кожей лица, похожей больше на морщинистую кору. Старичок вышел к прилавку и приподняв голову, стал внимательно разглядывать посетителя через низко посажанные на переносице очки. Старичок был одет в рабочий халат черного цвета, висевший на нем мешком, под халатом темно — серая рубашка с сильно изъеденным воротником и аккуратно повязанным галстуком. На голове была одета в тон халата кепка.

— Пан Блюменталь, вы меня не узнаете? — широко улыбнувшись спросил Пассенштейн и снял фуражку. Аптекарь напрягся, но затем тихо улыбнулся, оголив беззубый рот и откинув прилавок, зашаркал к полицейскому.

— Давненько, — тихим, глухим голосом произнес аптекарь и подойдя к Пассенштейну двумя руками пожал его руку и даже слегка поклонился.

— Вижу, аптека ваша совсем запустела, — Пассенштейн пробежался взглядом по пустым полкам.

— Да уж. Я уже почти не работаю, — тем же глухим голосом ответил аптекарь, глядя мутными глазами на полицейского.

— Жаль, думал, вы сможете мне помочь, — Пассенштейн с горечью посмотрел на аптекаря.

— А что вам угодно? — спросил Блюменталь, шаркнув поближе к Пассенштейну.

— Мне нужно снотворное, очень сильное, чтобы действовало несколько часов, — ответил Пассенштейн. — Я покупал у вас в прошлом году для супруги, помните.

— Снотворное, снотворное, — на секунду задумался аптекарь, глядя перед собой, но вдруг его взгляд ожил и в глазах появился огонек. Он посмотрел на Пассенштейна и потряс в воздухе пальцем.

— Кажется, я смогу вам помочь. Пани Розенцвейг заказывала, но так и не пришла, — с печалью в голосе произнес аптекарь и быстро зашаркал обратно в сторону своей комнатки с занавеской, но дойдя до прилавка, вдруг остановился и повернувшись к Пассенштейну сказал:

— Знаете, мне тоже нужна ваша помощь. Ваш совет, в общем, я сейчас, — аптекарь показал рукой на занавеску и откинув прилавок, скрылся в своей комнатке. Пассенштейн оттер рукой лоб и подойдя к входной двери, чуть приоткрыл ее. В помещение аптеки залетел горячий воздух с улицу. Пассенштейн был рад и ему и он, закрыв глаза, глубоко вдохнул.

— Вот смотрите, — позади раздался глухой голос аптекаря и Пассенштейн прикрыв дверь, повернулся. Аптекарь подошел и протянул небольшой пузырек. — Люминал, фирма Байер, немецкого производства, между прочим, — — не без удовольствия, с выражением и с каким — то даже сладострастием произнес пан Блюменталь и тихо хихикнул. Пассенштейн, взяв пузырек в руки, начал внимательно его разглядывать и вертеть в руках.

— Как его принимать? — спросил он, посмотрев на аптекаря.

— Двадцать пять — тридцать капель перед сном и спать будете как ребенок, — еще раз хихикнул аптекарь. — Будьте уверены, свалит наповал.

— Спасибо пан Блюменталь, я даже ни секунды не сомневался, что у вас найду то, что мне надо, — радостно произнес Пассенштейн и вытащив из кармана брюк купюры, спросил, — сколько с меня?