Бесплатный фрагмент - Конрад Томилин и титаны Земли. Плато

Конрад Томилин и титаны Земли

1

По меркам Наиновейшего времени Конрад Томилин был молод, практически — молокосос. Ему едва-едва исполнилась одна тысяча лет.

До наступления эпохи Наиновейшего времени все в истории человеческой цивилизации было размеренным, естественным и последовательным. Поколения сменяли поколения. Каждое было хуже предыдущего, но лучше следующего. Правда, ни одно последующее поколение подобного мнения о себе со стороны предыдущего не разделяло, хотя охотно соглашалось со скептическим взглядом на поколения, его сменяющие.

Каждое из них дарило миру своих гениев — и, разумеется, злодеев — и со временем перебиралось в небытие. Периодически, в зависимости от потребностей текущего момента, из нафталина небытия, бывало, какое-нибудь из них извлекали, проветривали, подлатывали. После чего отправляли в небытие повторно.

Чаще всего с упоминанием того или иного поколения всплывали не имена добросовестно служивших своему делу дворников, механиков или фермеров, а имена людей, искавших славы и беззаветно преданных ей. Среди таких людей особый трепет и отзвуки в душе Конрада Томилина рождали имена корифеев театральной сцены и кино.

В каждой профессии, в каждой гильдии на корифеев молились и их ненавидели. Молились на них, как правило, люди посторонние, среди же коллег — личности посредственные, без амбиций. А ненавидели те, кому присутствие мастера не давало возможности реализовать свой потенциал, не всегда незначительный. Нет такого признанного мастера, который не опасался бы появления соперников, способных отнять у него часть славы. Поэтому славу стерегли. От нее отгоняли. Ради нее не гнушались подлостью.

Молодым да питающим надежду оставалось полагаться только на Природу. И она не подводила. Пусть смена авторитетов и проходила медленно, но она была неизбежной. Разумеется, корифеи всячески пытались оттянуть момент выхода на пенсию или перехода в мир иной, однако в конечном счете то было лишь отсрочкой неминуемого.

Но однажды случилось непоправимое: какой-то чокнутый профессор изобрел эликсир бессмертия. Прошу обратить внимание: не долголетия, что еще куда бы ни шло, а именно бессмертия. И началось…

Началось все с вечных монархов. Вскоре компанию им разбавили вечные президенты. Охотно в выборах участвующие, но отчего-то несменяемые.

Так, Мошковией, интересующей нас в связи с судьбою героя данного повествования республикой, ютящейся на одной из равнин Ефрасии, бессменно руководил Гениальный Секретарь Матфей Григорьефич Прежний. За то бессчетное число тысячелетий, что он стоял у штурвала, руля и кормила, отгоняя от них веслом назойливых конкурентов, у Матфея Григорьефича набралось такое число государственных и общественных наград, что на фронтоне его пиджака места для них уже не оставалось. Поэтому во время официальных церемоний к полам пиджака крепилась особая ковровая дорожка, выложенная наградами, не нашедшими себе места на груди орденоносца.

Дурной пример заразителен, посему вечными вождями дело, естественно, не ограничилось, и на тысячелетия властителями душ, умов и всех сопутствующих материй стали одни и те же режиссеры, телеведущие, писатели, актеры, спортсмены. Будучи истинными охотниками за славой, за свой трофей они держались мертвой хваткой. Это породило угрозу переизбытка трудовых ресурсов в кино, спорте, на телевидении — из-за постоянного роста числа посягающих на позиции тех, кто пришел раньше и все имеющиеся места занял.

Разрешить ситуацию можно было либо запретами, либо позволив страждущим заниматься любимым делом поочередно. Мировое Здравомыслящее Правительство, состоящее сплошь из несменяемых здравомыслящих мировых правителей, в очередной раз подтвердило неслучайность своего названия, пусть и в ущерб справедливости: для каждой профессии была учреждена своя закрытая гильдия, а стать ее членом можно было, лишь сдав соответствующий экзамен. Стоит ли говорить, что экзамен принимался теми, кто разбирался в тонкостях профессии, то есть самими членами гильдии, которые в ее расширении заинтересованы, конечно же, не были. Как говаривали злые языки недовольных: «Право на выбор есть. Чего нет, так это самого выбора».

Достигнув бессмертия, люди стали как-то странно относиться к жизни. С одной стороны, бессмертие повергло немалое их число в отчаяние, от которого они предпочитали избавляться уходом из жизни. Так продолжалось до тех пор, пока не остались лишь личности, наделенные крепкой психикой и способные выдержать испытание вечностью.

С другой стороны, прекратились попытки освоения соседних миров, даже ближайших к Земле планет: слишком часто попытки эти заканчивались гибелью пионеров. Пока жизнь имела свою осязаемую конечность, она зачастую не ценилась слишком высоко. Бесконечность же сделала ее бесценной как никогда.

Итак, в связи с тем, что все храбрецы и самоубийцы либо перевелись, либо извели себя, и в космос никого нельзя было выгнать ни за какие коврижки и награды, Земля столкнулась с новой напастью: к восемнадцати миллионам намеревающихся жить вечно землян ежегодно прибавлялись новые сотни тысяч. Племя человеческое окончательное превратилось в бремя Земли.

Остаться в стороне от подобного безобразия Мировое Здравомыслящее Правительство не cмогло, хоть всячески и удерживало себя от вмешательства, до последнего рассчитывая на решимость национальных властей. Те, однако, только хитро косились друг на друга, но предпринимать какие бы то ни было запретительные меры не спешили.

Понимая, что дело идет уже не к проблеме, а фактически к катастрофе, Мировое Здравомыслящее Правительство реорганизовалось в Правомыслящее и ввело всемирный запрет на рождение детей. Все взрослые и достигающие половой зрелости подверглись принудительной стерилизации. Отныне рождение ребенка было возможным лишь в качестве замены погибшему. Но это уже не было рождением в природном его понимании. Новый ребенок являлся просто клоном человека, чей земной путь был прерван, благодаря чему этот путь мог возобновиться в его копии.

Сам Конрад был клоном человека, исчезнувшего при довольно туманных обстоятельствах, — официальная версия внятных разъяснений не давала. Все попытки Конрада выяснить, что за человек был Конрад Томилин-Версия 0.1 Оригинал, оказались безуспешными. Родители его умерли еще до изобретения эликсира. Никто из возможных родственников с ним не связывался. Личные же архивы прообраза были уничтожены до того, как Конрад заинтересовался вопросом своего происхождения: объемы информации, накопленные не только человечеством, но и отдельными его членами, были таковы, что серверные поля уже не справлялись с ними.

В целом запрет на рождение показал себя очень даже неплохой идеей. Население Земли состояло теперь почти целиком из зрелых, ответственных личностей. Времена, когда улицы многих городов были во власти буйных юнцов, прошли. И слава богу! Я еще помню — хотя уже и весьма смутно — эпоху, когда футбольные фанаты, то есть шпана, группировавшаяся по принципу: «Нет команды лучше нашей, потому что за нее болею я!» — громили стадионы и города, калеча и убивая друг друга. Почему-то это называлось праздником футбола.

Помимо перенаселения бессмертие не могло обойти стороной еще одну напасть человечества — войны. Открытие эликсира моментально свело на нет число согласных расплатиться жизнью за чужие территориальные, экономические или лирические аппетиты. «Дураков нет!» — «Нет?» — «Нет!» Вот так лекарство для бессмертия не только спасло людей от смерти, но и покончило с дураками.

Для составителей учебников и пособий по истории прекращение всех войн и схожих потрясений стало профессиональной трагедией. До этого момента именно войны, перевороты и революции являли собой главные вехи не только почти любого исторического труда, но и самой истории. С их исчезновением с исторической сцены их место в учебниках заняли биографии наиболее скандальных звезд спорта, кино и шоу-бизнеса, особенно — победителей в номинации «Выскочка года».

Исчезло и профессиональное образование. Если немногочисленным школам еще как-то удалось сохраниться — просто по причине периодического появления детей-клонов, — то сохранить техникумы и институты оказалось невозможным. Дать образование ребенку было долгом государства и общества, но содержать вузы, рассчитанные на обучение двух-трех студентов за столетие, оказалось непозволительной роскошью.

Профессиональное образование заменили наставники. Новорожденному клону отводилась карьера в гильдии, членом которой когда-то был и сам оригинал — конечно, при соответствии способностей клона требованиям профессии. Переход из одной гильдии в другую не запрещался, но, как уже упоминалось, жестко регулировался.

Конрад, унаследовавший от своего прообраза профессию агента по недвижимости, трудился в основанном им почти девятьсот восемьдесят лет назад ООО «Ифан Фасильефич Меняют Квартиру». За это время он успел помочь прикупить новое жилье всего трем Ифанам Фасильефичам: Ифаны Фасильефичи попадались нечасто, а прибегали к услугам ООО и того реже. Поэтому сказать, что все девятьсот восемьдесят лет Конрад «трудился», было бы изрядным преувеличением. В действительности все это время он мечтал…

Он грезил о свете софитов, неистовых аплодисментах и рыдающих зрителях. Он был ничуть не меньшим поклонником славы, чем последний актер никому неизвестного провинциального театра. Слава, правда, пока держалась к нему спиной. Но это, он твердо верил, лишь до поры до времени…

В ожидании же наступления этого момента чуда он сам заходился в неистовых аплодисментах, он сам был рыдающим зрителем, его глаза сияли ярче любого софита. Он боготворил актеров, даже весьма посредственных. Его кабинет, стены которого были увешаны отпечатанными на сверхдолговечном субпластике портретами служителей Мельпомены, киноафишами и театральными программками, напоминал офис антрепренера, но никак не рабочее место спекулянта недвижимостью.

Приблизить момент встречи Конрада с подмостками, а заодно и славой, взялся Пафл Пафлыч Мимосадов. Пафл Пафлыч отличался не только популярностью и преданностью профессии актера, но и своей доступностью для простого человека. Каждые пять лет гильдия актеров Мошковии проводила вступительные экзамены. Экзаменующихся всегда хватало с избытком, в связи с чем экзамены обычно растягивались на несколько недель. На число желающих не мог повлиять даже тот факт, что в гильдию редко кому удавалось пробиться — не более чем одному-двум счастливчикам за столетие.

За два дня до одного из таких экзаменов — своей сто сорок четвертой попытки после ста сорока трех провалов — Конрад пил чай в компании Пафла Пафлыча, своего звездного репетитора. После вечера, проведенного за прогоном экзаменационного материала, пить чай на летней веранде, утопающей в сумерках остывающего дня и стрекотании понимающих толк в музыке насекомых, было блаженством.

Сегодня Конрад был великолепен как никогда — в течение всего урока с лица Пафла Пафлыча не сходила улыбка, а с губ то и дело срывались восторженные комплименты.

Сам Пафл Пафлыч готовился к очередной звездной роли: в фильме «Чужой-296» ему предстояло сыграть правителя Чужих. Будучи сторонником школы активного реализма, Пафл Пафлыч готовился сыграть эту роль без грима и компьютерных эффектов. В свое время для роли Ихтиандра в фильме «Человек с бульвара Ихтиозавров» ему с помощью генетиков удалось отрастить жабры. Теперь с их же помощью Пафл Пафлыч должен был в течение нескольких месяцев преобразоваться в одного из монстров расы Чужих.

Конрад промокнул салфеткой пот, выступивший на лбу от чая и смешавшийся с потом, обильно оросившим его лоб еще во время репетиции. Определенную потливость, как ему казалось, вызывала в нем и внешность Пафла Пафлыча. Находиться с ним наедине было немного жутковато. Окончательно в Чужого Пафл Пафлыч еще не превратился, но и на человека более почти не походил.

— Я еще помню времена, когда чай пили из самовара, — проурчал знаменитый актер, сладко щурясь на последний лучик проваливающегося за горизонт солнца. — Был прибор такой. Заливаешь в него воду, а выходит чай.

— А в чем фокус?

— А в том… В самоваре использовался настоящий чайный лист, а не пищевой картридж, из которого моя электронная кухарка и ватрушек нам этих наладила, и варенья к чаю, и сам чай. Да… были времена. Магазины были как вот этот стол — настоящие. В них можно было зайти и побродить среди полок с товаром. А товару было… Это сейчас картриджи только остались. А раньше… Еду ведь выращивали. Да, представь себе. Зайдешь в магазин, а там… И творог. И мука. И… э… варенье. И чай. И картофель. И помидор. И огурец. И чего только нет! Господи, как же давно это было! Господа нет, а мы до сих пор поминаем имя Его. Какова все-таки у меня память, а? Это ж все было так давно, что непонятно, как память вообще в состоянии хранить воспоминания о тех временах.

— Временах Новой Античности?

— Ее самой. Я еще отлично помню ту эпоху. Тогда Британские острова лежали где-то на широте Париша… Это потом уже англичане перетащили их к Ишпании. Холодно им, видите ли, было. Дождливо и тоскливо. Шотландцы-то, само собой, заупрямились и перетаскиваться куда бы то ни было наотрез отказались. Кинулись ров рыть. Разъединительный. Республиканцы Шкверной Ирландии поначалу тоже отказались, но после того как Южная Ирландия план поддержала, согласились и те и другие… А Мошква наша тогда и вовсе была столицей непомерно громадной страны. И называлась, вроде, иначе. Мофква что ли? Или Моцква? Не помню. А ведь я, между прочим, коренной мошквич в четвертом локте. Или наколеннике? Не помню. Ни к черту память!

— Вы же только что жаловались, что она у вас слишком хорошая.

— А память такая штука — ею никогда не можешь быть доволен.

Пафл Пафлыч вылакал из блюдца остатки чаю — вылакал явно без удовольствия — и застыл в задумчивости. Конрад также молчал. У него были свои мысли, которые тоже требовали тишины и вдумчивости.

— Я так устал, мой мальчик… — неожиданно произнес Пафл Пафлыч надломленным голосом.

Конрад вздрогнул и бросил тревожный взгляд на своего учителя: не примерещились ли ему эти слова? Нет, не примерещились: на лице Пафла Пафлыча, в его взгляде, движениях действительно читалась многовековая усталость, которую никакие дозы эликсира вытравить были не в состоянии. Соответственно, играть персонажей, налитых юностью и энергией, он и его ровесники не могли. Но играли.

— В это трудно поверить, но, прожив столько лет, я не могу сказать, что мудр, — великий актер тяжко вздохнул. — Я мудр лишь настолько, насколько мне позволяет быть мудрым общество. А общество навязывает нам свою мудрость. По-настоящему мудр лишь тот, чья мудрость не зависит от общественной.

Многократный повтор слов «мудрый» и «мудрость» подействовал на Конрада словно заклинание: он оцепенел под грузом своей собственной молодости, неопытности и незначительности, молча внимая полумифическому существу, столь же древнему, как, вероятно, сам Космос, но снизошедшему до разговора с ним.

— А может, мы стали умнее? Нет. Я точно не стал, — меланхолично продолжил Пафл Пафлыч. — Я могу сыграть тебе хоть пятилетнюю девочку, хоть хорька. Но однообразие занятий, погоня за одним и тем же зайцем в итоге отупляют. На что мне эта слава? Ведь никуда не выйдешь! Двенадцать тысяч лет карьеры… С каждым жителем Мошквы, почитай, знаком. Это ужасно. Каждый норовит подойти и потрепаться, а ты потом мучайся: «Кто это был?» Вот ты, конечно, полагаешь, артистом или другой какой знаменитостью быть легко. Полагаешь ведь? Вот… Художников и ученых уважают и ставят в пример до тех пор, пока они не выскажутся о своих политических взглядах. А потом? Затравят! И либеральная пресса затравит. И правительственная. Получается, не могу я взгляды иметь? Мнение свое личное высказывать? Теперь только на кухне его и выскажешь. Спасибо и на этом. Да взять даже Гениального Секретаря. Он уже забыл, каков он на самом деле, а мы этого и не знали. С этим круглосуточным каналом, посвященным его жизни, ему теперь приходится играть и днем и ночью. Ему постоянно приходится доказывать свою состоятельность и смелость, а ведь понятно, что у по-настоящему смелого и состоявшегося человека нет необходимости доказывать это снова и снова. Причем не зрителю даже доказывать, а себе. Что есть слава? Зачем она? Слава утомляет не меньше прожитых лет. С другой стороны, хорошо, когда работа и романтика — суть одно и то же. Есть у меня дружок, Фима Эрин, известный пианист — ты, конечно, слышал. На вид неказист, что стоптанный ботинок, но как играет!.. Если положит взгляд на красавицу — пропала красавица. Пригласит ее на концерт — и что ты думаешь? — она ему охапку цветов тащит! Ты можешь себе такое представить? Женщина дарит мужчине охапку роз! А у него выходит. Вот ведь… Кóня, ну, зачем тебе в актеры? Может, ну его, а? Может, попробуешь в пианисты? Коня, Коня… Ты ж мне как сын родной, почитай, стал. Актер бы из тебя толковый вышел. С другой стороны, мне все это надоело. Куда еще стремиться? К каким наградам? Куда расти? Все, вырос. Дальше не растут. Понимаешь, к чему я, а?

Голова человекозавра оскалилась в ухмылке и, как не без внутреннего трепета заметил Конрад, хищно облизнулась. Конрад на всякий случай пододвинул к Пафлу Пафлычу корзиночку с пирожками и мясную закуску.

— Но все равно… наш мир лучше Рая. В Раю все течет само собой, независимо от нас. Наш же мир мы создаем сами. Этим он и прекрасен… Отыграй послезавтра хорошо, дружок. Как ты можешь, а? Ведь ты можешь! — Пафл Пафлыч просительно подался вперед. — А я уж за тебя замолвлю словечко. Попробую убедить остальных, что ты мне отличной заменой будешь. И ведь вправду будешь. Есть, есть в тебе искра таланта. Можешь ты вспыхнуть, загореться и зажечь все вокруг там, где другие гаснут…

Пафл Пафлыч продолжал урчать комплименты, но Конрад его уже не слышал. Он застыл, зачарованный приближением столь долгожданного момента. Всё. Свершилось. Переживания, страдания, непонимание — в прошлом. Отныне только он и новый мир, в который он так рвался, и который наконец открывается ему. Только он и новый мир. Новый мир, новый мир, новый мир…

2

В окно офисного коттеджа продолжал заглядывать и строить рожицы погожий солнечный денек. Работы, как всегда, не было. Что было очень кстати, поскольку работать все равно не хотелось.

Видеоканал «Секретарь-ТВ» транслировал встречу Гениального Секретаря с избирателями. Матфей Григорьефич Прежний раздавал банковские чеки всем дающим торжественную и подтверждаемую подписью ДНК клятву проголосовать за него на ближайших выборах. Конрад такой чек уже получил. Деньги были сразу же потрачены на оплату долга по аренде коттеджа и коммунальным услугам.

— Лукаш, — Конрад повернулся к своему партнеру, щеголявшему взъерошенной бородкой и антикварными очками, которые ему были абсолютно ни к чему, но Лукаш был серьезно болен манией, присущей многим андроидам: он собирал всякий древний хлам и по возможности старался пользоваться им в повседневной жизни, — ты и другие андроиды ведь граждане, так? Почему же вы не участвуете в выборах?

— Вообще-то отказ от претензий на участие в выборах был одним из условий предоставления нам права называться гражданином.

— То есть вам дали право называться гражданином, но не быть им. Чувствуешь подвох?

— Нет.

— Эх ты, дубовая голова!

— Титановая.

— Не вижу разницы.

— А в чем, собственно, дело? — Лукаш обиженно взъерошил бородку, копаться в которой доставляло его тактильным нейронам чрезвычайное удовольствие.

— А в том. Ты бы тоже мог получить чек. Сам знаешь, как у нас туго с деньгами. Слушай, а как ты думаешь, это нормально, что он раздает государственные деньги, чтобы снова выиграть?

— Давай разберемся. Вот смотри, у государства есть деньги. Ты бы хотел, чтобы оно поделилось ими с тобой?

— Конечно. Разве у меня нет прав на часть средств родного государства?

— Вот оно и делится. А каким образом это происходит, второстепенно. Просто тебе не нравится, что не ты решаешь, каким образом эти деньги до тебя доходят. Так ведь?

Конрад задумался, стараясь разобраться, есть ли в словах робота логика и, если есть, способен ли он принять ее в предложенном виде.

— Ты все переживаешь из-за того, что у нас офис за городом, а не в черте каменного пояса Мошквы? — сочувственно справился Лукаш. — Брось! Мне здесь нравится: природа в окна лезет! Тебе повезло, что ты живешь среди зеленых, а не бетонных насаждений. Только ты этого не понимаешь. Открою тебе секрет: когда-то Нуворишское шоссе было самым престижным пригородом Большой Мошквы. Это уже потом оно пришло в упадок, и его застроили дешевыми коттеджами. А раньше тебя отсюда и коврижками медовыми не отвадили бы. Кстати, Мариша приготовила тебе пирожков, но я их опять забыл. Извини.

Мариша, супруга Лукаша, работала в финансово благополучной корпорации и не только фактически содержала квартиру и мужа, но и подкармливала его напарника.

— Ничего, — мужественно ответил Конрад. — На голодный желудок буду только злее для завтрашнего дня. От меня завтра нужен будет подвиг, а на подвиг способен лишь злой и голодный.

Чтобы отвлечься от мыслей об ускользнувшем обеде, Конрад высунулся в окно. С крыльца расположенной по соседству с их домиком мини-клиники наркологической помощи ООО «Ифан Фасильефич Пропивают Квартиру» за ним с интересом принялись наблюдать три пары глаз.

В целом Конрад и Лукаш своим соседям немного завидовали. Дела клиники шли намного бойчее: Ифаны Фасильефичи уходили в запой гораздо чаще, чем задумывались о смене места жительства. Конрад слышал, что главврач клиники даже смог прикупить одну из новинок рынка бытовой техники — видеопанель с плоским изображением и живым, аналоговым звуком вместо цифрового. Конраду же по-прежнему приходилось довольствоваться видеовизором с пятимерным изображением и ароматическим сопровождением, сильно мешающим восприятию многомерно интеллектуального кинематографа. Более же всего в видеовизоре Конрада раздражала излишняя материальность транслируемого. Герои передач, новостей и фильмов чувствовали себя чересчур вольготно: постоянно норовили пощупать, а то и ущипнуть Конрада с вопросом: «А ты правда настоящий?» — хозяйничали у него на кухне, пытались, бывало, закрутить с ним интрижку, а раза три даже поколотили.

Самодовольные лица на соседнем крыльце нагоняли тоску. Конрад отвернулся и не без удовольствия окинул взглядом дышащую добродушием фигуру своего напарника, сопящего над деревянной заготовкой, из которой выходил то ли кривой гриб, то ли не менее кривой зонтик — Лукаш как-то показывал ему такую вещицу, откопанную им на развалах у старьевщиков. От дождя, что ли, этот зонтик защищал или, наоборот, для притягивания дождя служил… Кстати, что там с погодой? На небе ни облачка, как и обещали. Дожди в июне давали дважды в неделю. Значит, до понедельника в небе будет лишь солнце. Ну, и ладно…

Конрад вновь перевел взгляд на лицо андроида, на этот раз — активировав визуальное проецирование данных код-распознавателя. В левой половине поля зрения высветился знакомый текст:

Имя: Лукаш.

Отчество: ППФ.

Фамилия: 32.02.07.

Класс модели: Колоссальный суперандроид.

Статус: Гражданин.

Конрад забросил в рот половинку оставшегося со вчерашнего дня крекера. Пробегавший вдоль стены таракан приостановился было на хруст крошащегося печенья, но, передумав, засеменил дальше. На экране справки у Конрада проступила надпись:

Имя: Синефит.

Отчество: Полиморофич, Бонитофич, Снафотофич.

Фамилия: Трамп.

Класс модели: Черный тараканище.

Статус: Не ел три дня.

— Слушай, Лукаш, а ты знал… ты знаешь, что у тараканов тоже есть имена и фамилии?

— Если они есть у каждого дерева, чего же им не быть у тараканов?

Конрада подобная доступность сведений обо всем и обо всех немного пугала. Правда, объяснить себе корни этой тревоги он был не в состоянии. Нужно ли знать все обо всем и обо всех? Да, нужно. По крайней мере, желательно к этому стремиться. Познанный мир предсказуем и безопасен. Это именно тот мир, в котором жить и творить комфортно. Это древнейшая мечта человека — познать мир, классифицировать, отрегулировать. Тогда что, что может смущать в таком подходе? Возможность собственного несоответствия такому миру? Только если это…

— Вот нас вводят в этот мир, — заметил Конрад вслух, чувствуя необходимость отчитаться в своем соответствии миру, за неимением более значимой аудитории, хотя бы перед Лукашом. — Но это только начало. Надо доказать, что ты стоишь его. А для этого — родить себя для человечества. Не как существо родить. А как личность. Завтра, завтра, мой друг, несуразная гусеница Конрад станет той прекрасной бабочкой, которой хочет видеть его мир. Той прекрасной бабочкой, которой мечтает увидеть себя он сам.

— А? — на пару секунд Лукаш оторвал озадаченный взгляд от поделки.

— Надеюсь, я тебя не очень утомляю. Просто пытаюсь тебя своими глупостями развлечь. Потому что умностями небогат.

— Ничего, ничего — ты меня отнюдь не утомляешь… и не отвлекаешь… — отчего-то смущенно забубнил Лукаш. — Да, у бабочек тоже прописаны имена и фамилии. Не уверен, правда, что они об этом знают. Но это уже второстепенно. Главное, что Клеймо знает о них все.

Конрад понял, что разговор сегодня не удастся. За невероятно долгую историю развития, а затем — и саморазвития, андроиды не только обрели интеллект, равный человеческому. Каждый из них отличался теперь ярко выраженной индивидуальностью, собственной системой предпочтений, политических взглядов и личных привязанностей. Привязанность Лукаша 32.02.07 к Конраду Томилину была поистине братской. Однако если Лукаш бывал занят антиквариатом или поделками, он становился рассеян, угрюм, а порой и раздражителен.

Не отвлекаясь более на слова, Конрад подключился к радиоточке информационного доступа. На экране внутреннего визуального проектора поползла строка краткой справочной статьи:

«Колоссальный суперандроид — класс модели, возникший на биопсихологической платформе малого суперандроида. Отличается от малого склонностью сочетать неприятное с бесполезным…»

Читать дальше Конрад не стал. Справка была читана им не один десяток раз. Указанная склонность и еще ряд отличий возникли у одной из линий суперандроидов вследствие мутаций при самовоспроизведении. Программируемой корректировке мутации поддавались лишь частично, но вследствие их безобидности от попыток корректировки со временем отказались. Андроидам, включая суперандроиды, мутационное эволюционирование было несвойственно. Поэтому, принимая во внимание колоссальную исключительность произошедшего, за мутантами закрепилось наименование «колоссальные суперандроиды».

Строго говоря, изобретение Клейма было не столько прихотью человека, сколько потребностью со стороны андроидов. Сталкиваясь с неизвестным предметом, существом или явлением, человек испытывал любопытство. Или не испытывал ничего. Андроид же неизменно подвергался приступу паники вследствие того, что он привык обитать в информационно насыщенном пространстве. Отсутствие каких бы то ни было сведений о внезапно возникшем предмете, существе, явлении внушало ему мысли о собственной уязвимости и зависимости от обстоятельств там, где человек сохранял полную невозмутимость и ни малейшей потребности в панике не ощущал.

В случае с представителями растительного и животного мира Клеймо представляло собой набор базовой идентифицирующей информации, заключенной в ДНК. В потомстве «клейменых» растений и животных информация воспроизводилась биомолекулами самостоятельно. А вот из-за невозможности поголовного «клеймения» прокариотов и мельчайших растительных и животных организмов от их «клеймения» пришлось отказаться.

Если бы принцип Клейма был описан в каком-нибудь научно-фантастическом произведении до его непосредственного изобретения, любой серьезный ученый или просто человек с головой лишь рассмеялся бы. Однако теперь Клеймо вошло в число самых обыденных вещей и более не занимало умы своей новизной и неправдоподобностью.

В принципе, как часто уверял себя Конрад, ничего страшного в ношении Клейма не было. Оно лишь давало возможность получить сведения об объекте внимания при пассивном участии самого объекта — простом его присутствии: точно так же, как если бы объект поздоровался и лично представился. Клеймо позволяло экономить время и не отвлекаться на…

Конрад закусил губу и украдкой покосился на Лукаша.

«Тут есть какая-то загадка. Или нет? — подумалось ему. — Было бы обидно, если б ее не было. Тогда зачем все эти регистраторы статуса? Так… чтобы просто снимать показатели температуры общества, как снимают показатели погоды? Само собой, не я один об этом задумывался. Все об этом задумывались. И те, кто поумнее меня, знают ответ. Или по крайней мере выработали какое-то логическое и законченное умозаключение. Наверняка, у Лукаша есть своя версия. А может, ему известна правда до самых корней. У андроидов неприлично мощный интеллект. Представляю, как им обидно, что это они служат человеку, а не мы — им».

— Лукаш… — позвал Конрад вполголоса.

Тот не отзывался, с досадой разглядывая неудавшийся гриб с переломившейся ножкой.

— Лу…

— Я знаю, что ты хочешь спросить, — наконец ответил робот. — Я тебе скажу так. Есть мнение, что любая система хаоса несравненно более устойчива, чем любая система порядка. К тому же любая система порядка, предоставленная самой себе, стремится к хаосу. Нужно ли из этого делать вывод, что порядок не должен поддерживаться искусственным путем, а все должно быть пущено на самотек? То есть отдано на съедение всепожирающему, не знающему пресыщения хаосу? Некоторые считают, что да, именно такой вывод и следует и что именно его и требуется воплощать на практике.

— Но ты к ним не относишься?

— Нет. Хаос означал бы конец цивилизации, на создание которой были брошены тысячи лет и миллиарды жизней.

— Или означал бы рождение новой цивилизации.

— Вижу, нынешняя тебя не очень устраивает. Понимаю. Но мне отчего-то кажется, что, к примеру, актеров она устраивает вполне. Изменится ли твое мнение завтра, после того как ты будешь принят в актерскую гильдию, друг мой? Если да, ломаный винт — цена твоему мнению.

Конрад не нашелся, чем ответить.

— Молчишь? Неужели за тысячу лет так и не познал себя? Это меня не удивляет. Многие боятся познать себя до конца. Их больше устраивает то, чем они являются на поверхности. То, чем они кажутся.

— Лукаш, мне всего этого хватает в разговорах с моим спихологом. Кстати, ты сам-то познал себя до конца? Пытался?

Лукаш хитро улыбнулся:

— Я-то случай простой. У андроидов все чувства и намерения упираются в алгоритмы. Поэтому все наши чувства и намерения на поверхности. Скрытых нет. Мы как собачки: либо любим, либо лаем. Нечего познавать. Оттого мне так скучно с собой. А тебе? Тебе скучно с собой?

— Скучно с собой? Вот уж точно собачка: тебя разве должен кто-то занимать, играть с тобой? Скучно с собой — познавай мир. Мир-то тебе не прискучил? Я вот словно любовник, а мир — объект моей страсти. Каждый день — как новая встреча влюбленных…

— Конрад, то, что ты называешь «познаванием мира», — лишь знакомство с накопленной информацией о нем. Познают его ученые, философы. Мы же с тобой просто потребляем результаты.

— Разве этого мало?

— Мне — да. Вы, люди, довольствуетесь уже тем, что всю жизнь изучаете азбуку мира, не переходя к решению задачек. Это даже не пытливость ума, а лишь прилежность. Пытливость, которую не удовлетворишь просто знанием, при бездействии сводит с ума. Я схожу с ума. Как думаешь, зачем создали андроидов? Некому было точить деревяшки?

— Ишь ты: я, снашит, шитатель, а он — прырошденный ишшледофатель! — невнятно шамкал Конрад, пытаясь выявить в своем отражении в зеркале ванной черты экспериментатора и первопроходца.

— Простите, Конрад, что? — изо рта у него проворно вынырнул робот-щетка.

— Нишафо, нишафо — продолшай.

Щетка юркнула в норку рта и снова методично заползала по ротовой полости, вычищая ее, зубы и язык упругими мускулами волокон.

— В боковой поверхности зуба номер 17 обнаружена быстро разрастающаяся полость, — доложила она через пару минут. — Сквозное поражение органического матрикса эмали. Зубной клей больше не справляется. Желаете, чтобы я поставила пломбу самостоятельно? Или записать вас на прием к стоматологу?

— Не надо. Лучше закажи «Кальцитрит». Может, само затянется.

— Хорошо.

Конрад сполоснул рот и направился в гостиную, днем служившую ему и Лукашу в качестве офиса, а щетка спрыгнула с края раковины под оставленную для нее струю воды и принялась полоскаться, нарочито усердно пофыркивая и поахивая.

Видеовизор в гостиной развлекался трансляцией мультипликационного фильма. Из отверстия в нарисованной земле торчала голова розового червячка и с аппетитом уплетала слетевший с дерева листик. Из отверстия неподалеку появилась голова еще одного червячка и принялась за ближайшие к ней стебельки травы. Когда взгляды двух червячков встретились, их мордочки озарила улыбка умиления. Вскоре вторая голова вновь исчезла под землей. Первый же червячок решил прогуляться по лужайке. Его тело бесконечной веревочкой заструилось наружу. Наконец появился хвост, но — о, ужас! — хвост венчала вторая жующая голова! С удивлением, переходящим в панику, головы проинспектировали общее туловище по всей длине, после чего вторая голова быстро шмыгнула в норку, чтобы через секунду появиться в первоначальном месте. Разделенные толщей земли, они снова с одобрением кивнули друг другу и продолжили свой ужин. Увенчался сей шедевр мультипликации девизом: «Иногда лучше жевать, чем себя познавать».

Со стороны окна вдруг раздался яростный хруст. Конрад испуганно обернулся: из подоконника-кадки, усаженного цветочным ассорти, торчал мультяшный червяк, уминавший стебель отнюдь не мультяшного пиона. Конрад поспешно переключил видеовизор в режим ограниченной реалистичности. Червяк исчез.

— Хм… Прям намек какой-то… — пробормотал Конрад. — Словно кто-то дает мне понять: не вздумай, Конрад, себя познавать! Лардо, — обратился он к видеовизору, — вот чужая душа — потемки. А как думаешь, своя душа — нет?

— Я не знаю, Конрад. Я функциональный робот. Я не рассчитан на подобные задачи.

— Да, ты по сути своей даже проще, чем одноклеточный организм, а вот перед человеком стоит столько задач, что все человечество не в состоянии справиться.

— Например?

— Ну, например… Например…

— Ну?

— Почему важно, чтобы ноги все-таки росли, откуда положено, а не от ушей?

— Да, задача как раз для многоклеточных! — расхохотался басами видеовизор, которого явно задело сравнение с амебами и инфузориями.

— Не джигурди на меня… — смущенно огрызнулся Конрад. — Ладно, мне пора отдыхать.

Он поспешно ретировался в спальню, переоделся — для удачи — в свою любимую пижаму и с блаженством растянулся под одеялом. Уставшие за день мышцы расслабились. Тело охватила нега, которой оно с готовностью отдалось. Глаза сомкнулись, чтобы уже не открываться до утра. На губах выступила улыбка довольства…

— Спокойной ночи, Конрад! — проскрипела дверь.

— Спасибо… — чтобы не растревожить улыбку, Конрад отозвался вполголоса.

— Нежных снов, Конрад! — долетел шепот со стороны окна.

— Да-да… — едва слышно пробормотал Конрад, проваливаясь в бездонную пропасть сна.

— Разноцветных грез, Конрад! — погас ночник.

— До-ом! — Конрад сел в кровати. — Дайте мне уже заснуть! У меня завтра страшно тяжелый и ответственный день. Ну, кто еще не пожелал мне спокойной ночи? Давайте хором — раз… два… три!

Ответом ему была тишина.

— Вот и отличненько, — Конрад сладко прильнул к подушке, словно к любимой.

— Сладких сновидений, Конрад… — робко продребезжал голосок цветочного горшка.

— Спасибо.

— Волшебных снов, — испуганно пискнула из угла расческа.

— Спасибо, — буркнул Конрад, снова начиная раздражаться.

— Мирных сно…

— Дайте уже поспать человеку! — пристыдила коллег кровать. — Распирает вас!

— А!.. Тебе-то хорошо! — раздалось со всех сторон. — Ты Конрада убаюкиваешь и охраняешь его сон! Ты с ним всю ночь! Ты…

— Да чтоб вас всех закоротило! — взорвался Конрад, чуть не плача.

Поняв, что из идеи уснуть самостоятельно у него ничего не выйдет, он отдал внутреннему компьютеру команду перехода в режим «Сон», предварительно проверив еще раз, что время пробуждения выставлено на шесть тридцать. Он бы с радостью дал команду полного отключения системы, но такой функции для встраиваемых в человека компьютеров предусмотрено не было.

3

Экзаменационная комиссия рыдала и рычала от восторга. Хохотала, как смеются первой шутке в своей жизни, — заливисто, не стесняясь, всем сердцем. В исступлении топала ногами, вывихнув не одну их пару.

Конрад блистал, словно то был его главный в жизни концерт. Его творческий вечер. Его бенефис. Он пел так, что хотелось податься вперед и прыгнуть в этот голос. Когда он исполнял танец, экзаменаторы бросились к нему в круг. Когда декламировал стихи — декламировали с ним хором. Когда разыгрывал сценку в пяти лицах — экзаменаторы передрались за право поучаствовать в ней.

То был абсолютный триумф. Пафл Пафлыч торжествующе сиял: ничей ученик никогда не производил подобного фурора. Его хищная морда довольно облизывалась, поглядывая свысока на главу комиссии — сухопарого исполина, третий год исполнявшего роль Дровосека в пьесе «Председатель страны Оз» и все это время физически существовавшего в виде железного каркаса с насаженными на него металлическими конструкциями, имитирующими человеческое тело со всеми его членами.

Прочие экзаменаторы от главы комиссии не отставали и, возможно, уже и сами плохо помнили, как они выглядят в действительности. Ярос Эрослафофич Вотвотвотченко, переигравший всех канонических театральных злодеев, смотрел на происходящее волком: для постановки «Красной Шапочки» он позволил трансформировать себя в серого лесного хулигана, пожирающего бабушек и заигрывающего с их внучками. Еще один мастер кино и театра, Григорий Григорьефич Негригорьев, проходил заключительную стадию процесса преобразования в женщину: ему удалось добиться главной женской роли в фильме «Бандит и амазонка». Минна же Богуслафофна Елейнова, его партнерша по фильму и исполнительница ведущей мужской роли, — финальный этап превращения в мужчину. За столом экзаменационного форума этим летом можно было также наблюдать черепаху, человека-часы, бутылку вина и несколько менее экзотических персонажей.

Единственным исключением среди членов комиссии оказался Гомер Селигерофич Мармеладнов, горячий приверженец компьютерных эффектов и грима, который если что и отращивал, то только локоны и ногти.

В обеденный перерыв к толпящимся перед экзаменационными аудиториями конкурсантам вышел секретарь:

— Можете расходиться, дамы и господа. Можете расходиться. Из сегодняшних участников к следующему этапу вступительного конкурса никто допущен не был. Спасибо. Желаем всем удачи.

Под негромкий гул разочарованных голосов конкурсанты понуро разбрелись. Только Конрад не двинулся с места. Наконец в дверях появилась морда звероящера. Завидев своего ученика, Пафл Пафлыч смущенно застыл.

— Как же так, Пафл Пафлыч? — обиженно залепетал Конрад. — Вы же… Эх, вы…

— Коня, все не так просто, дружочек. Допускать тебя к следующему этапу было бы опрометчиво, Конечка. Все члены комиссии со мной в этом согласились. Если пустить тебя дальше, ты обязательно будешь принят в гильдию, а у нас уже девать актеров некуда. Не коллекционировать же их.

— Но вы же собирались в отставку. Вы же устали!

— Извини, Коня, но театр — моя жизнь. Кино — тем более.

Конрад вгляделся в лицо учителя. Перед ним, и внутренне и наружно ухмыляясь, стоял вылитый жулик с кристально врущим взглядом.

«Устал он, лицемер допотопный!» — выругался про себя Конрад.

Словно прочитав его мысли, Пафл Пафлыч виновато замялся.

— Коня, мальчик мой, — снова зашипел он, — я бы рекомендовал тебе сменить операционную систему. Твои устремления только мешают тебе.

— А вы бы себе стали другую операционную систему устанавливать?

— Нет, конечно. Переустановка чревата потерей личности. Но тебе-то что терять? Ты себя в жизни еще не нашел.

Что Конрад мог возразить на слова Пафла Пафлыча? Было ясно как день, что, будь он вчетверо талантливее любого из экзаменаторов, членства в гильдии ему все равно не видать. Так восхищаться им и в итоге отвергнуть!..

Душа у Конрада немилостиво болела. Она валялась в сточной канаве, трезвая, но растоптанная. Ей было не до полетов — крылья разбухли от жидкой грязи. Там, где вчера с радостью билось сердце, отныне будет зиять дыра пустоты. Там, где вчера бил фонтан надежды, отныне будет чернеть топь отчаяния.

Переживания Конрада были мучительны, но мучился он не абы как, а в соответствии с канонами Всемирной мученической церкви, или ВМЦ, адептом которой являлся каждый законопослушный гражданин. Каждый законопослушный гражданин мучился. Именно мучился. Если вы полагаете, что человек будущего был рожден для счастья, то ни черта-то вам о будущем неизвестно, дорогой читатель. Никакого отношения к вере в Бога эта церковь не имела. Она стояла за веру в иерархические порядки общества, существующее положение вещей и самосовершенствование в целях причинения себе душевных мучений еще большей глубины — за счет развития тонкости, восприимчивости и ранимости личности.

Отцы и матери ВМЦ считали — и, надо признать, небезосновательно, — что период всеобщей радости и счастья, когда-то уже пережитый Землей, не принес Земле ничего хорошего. Счастье и радость были в этот период переведены почти исключительно в плоскость материальных наслаждений, и если человек кем и проявил себя за весь срок, причем неоднократно, так это Тираном Природы. В итоге вопрос «Мы или Природа» встал остро как никогда.

Сохранить Природу, а следовательно, и самого человека мог только ответ «Мы без Природы — ничто». Вырубать Природу и дальше было занятием бессмысленным и опасным. Значит, предстояло приступить к вырубке человека. Естественно, не полной, а прореживающей — вырубке и выкорчевыванию тех свойств его характера, которые прямо ли, косвенно ли, но Природе досаждали.

Главной притеснительницей интересов Природы была признана пустая жажда потребления. Вы спросите, почему пустая, если она столь осязаема, нестерпима, непреодолима? Я вам отвечу: а что в ней кроме собственно жажды? И она не просто осязаема, нестерпима, непреодолима. Она еще и неутолима!

Но как свести потребление к минимуму? Жестко ограничив личный транспорт? Часы потребления электроэнергии? Объемы ванны? Слишком много запретов, когда можно попытаться перекрыть крантик самой жажды, поддушить ее. Поддушить ее… Именно! То, что нужно! А то ведь в какой-то момент дошло до того, что вам даже не нужно было платить. Вам платили за то, чтобы вы потребляли, потребляли, потребляли… Уточнять, повлияло ли это каким-то образом на объемы потребления, думаю, излишне.

И вот, благодаря решительности Всемирной мученической церкви колесо потребления завертелось вспять. Приоритетное развитие получили психологические патологии, ранее считавшиеся несообразными с образцовым человеком. Лень? Нет, до таких крайностей ситуация все-таки не дошла. Но, например, активно стали пестоваться различного рода фобии. Прежде всего — фобия потребления. Тем, кто успешно поддался ее влиянию, удалось отказаться от излишних предметов обихода и большей части благ цивилизации. В итоге потребление, поставленное когда-то во главу угла развития всей человеческой расы, сделалось чуть ли не изгоем. Товарам прививались теперь функциональность, а не роскошь и не эпатажность.

Духовным наставником Конрада в лоне ВМЦ был Парис Кипарисофич Фасилефский, один из столпов спихологии — науки, призванной спихивать проблемы, порожденные устройством общества, на его самых беззащитных и несчастных членов. Парис Кипарисофич принимал желающих помаяться только по предварительной записи и брал за сеанс чуть не с полсотни толларов.

Конрад мечтал летать, а поскольку занятие это не только требовало неоправданных затрат ископаемого топлива, но и было смертельно опасным даже для потребителей эликсира бессмертия, ему приходилось посещать сеансы формирования аэрофобии. Недаром лозунг «Безумству храбрых поем мы песню» был перекован на «Не знаю даже, что страшнее — безумство храбрых или храбрость безумцев».

Желание летать — более чем серьезное заболевание, и победить его окончательно Конраду никак не удавалось. Однако сегодня он оказался в уютном коридорчике центра спихологической помощи совсем по другому поводу. Именно — как Вы и сами уже догадались, дорогой читатель, — привел его сюда драматический финал сегодняшнего экзамена.

— Очень, очень надо к Парису Кипарисофичу, — объяснил он свое неожиданное появление ассистентке профессора Фасилефского, которая была не в курсе произошедшего, но не заметить сильнейшего волнения, бушующего на лице клиента, не могла.

— Хорошо. У Париса Кипарисофича через двадцать минут «окно», — ассистентка сверилась с расписанием профессора. — Думаю, он сможет вас принять.

Конрад с благодарностью принял чашечку кофе, однако ознакомиться со свежим выпуском видеожурнала «Руины своими руками», который он обычно просматривал в ожидании сеанса, отказался — он был для этого чересчур взволнован. Кофе тут же принялся гипнотизировать его, пристально вглядываясь ему в глаза едва подрагивающей поверхностью бурой жижи.

Профессора Фасилефского состояние Конрада встревожило не на шутку.

— Вы что-то задумали, Конрад… — заявил он, присмотревшись к пациенту. — Вижу по вашему взгляду.

— Это все кофе, — буркнул тот.

— Кофе? Шветочка, — Парис Кипарисофич просительно загудел в сопло интеркома, — будьте добры: больше никакого кофе господину Томилину не предлагать. Кофе действует на него не самым благотворным образом.

— Так господин Томилин его и не пил.

— Не пил? — уточнил профессор у Конрада.

— Не пил, — подтвердил Конрад.

— Та-ак… — профессор в недоумении воззрился в потолок.

После нескольких минут молчания Парис Кипарисофич вновь подозрительно покосился на Конрада:

— Все-таки вы что-то задумали…

— Ничего я не задумал, уверяю вас. Я и думать-то не в состоянии. Мои мысли сами по себе. Я сам по себе.

— Хм… Ну, хорошо… Так что у вас?

Конрад обиженно насупился, отчего профессор беспокойно заерзал в кресле, а кресло беспокойно заскрипело под ним.

— Я семьсот лет, Парис Кипарисофич, — семьсот лет! — учусь актерскому мастерству, беру уроки у самого председателя экзаменационной комиссии, — наконец выпалил Конрад. — И что?

— Что? — участливо полюбопытствовал профессор.

— А ничего! Мошенники! Эта моя судьба — словно оковы земного притяжения. Вы же знаете, каково оно: постоянно тянет вниз и, стоит только оступиться, со злорадством бьет об асфальт, мстит за то, что смеешь ему противиться и ходить вопреки его силе.

— Дальше будет только хуже, — обнадежил Парис Кипарисофич.

— Будет?

— Будет.

— Обещаете?

— Обещаю.

Из Конрада хлынули копившиеся им для сеанса слезы. Парис Кипарисофич любовался рыдающим пациентом с умилением и одобрением. Под этим взглядом Конрад рыдал все более и более самозабвенно. Его сотрясало от рыданий. С каждой стороны кресла возникло по механической руке. Одна из них сочувственно обхватила своею кистью левое предплечье Конрада, а вторая принялась похлопывать его по правому плечу.

— Ну, хватит, хватит. Не переборщи! — прикрикнул Парис Кипарисофич, заметив, что в объятиях кресла пациент почти успокоился.

Механические руки нехотя исчезли. Конрад одновременно испытал облегчение и — под влиянием сделанных профессором обещаний — окончательно пал духом. Но это его почти не тревожило: человек будущего и должен был пребывать где-то между счастьем и довольством жизнью, с одной стороны, и подавленностью духа — с другой.

— Профессор, я не чувствую себя в достаточной мере взрослым.

— Так… Продолжайте.

— Человек ощущает себя взрослым только тогда, когда его начинают воспринимать всерьез.

— Кто-то не воспринимает вас всерьез?

— Да никто не воспринимает. Это никому не выгодно. Гораздо проще смотреть на других свысока и понукать ими по мере возможности. А что делать, когда другой человек ровня тебе? Приходится уступать, делиться, компромисс искать. С ребенком же ничего этого делать не обязательно. «Я так сказал», и на этом ставится точка. Вот и вам легче со мной обходиться как с младенцем, чем как с личностью, имеющей свое суждение и могущей не принять ваши предписания.

— Это интересные мысли. Прямо поток кривознания… Давайте теперь я. Вы позволите?

— Прошу, — нехотя уступил слово Конрад, обычно во время сеансов говорить не любивший.

— Раньше… — Парис Кипарисофич наставительно поднял указательный палец, призывая отнестись к тому, что он скажет, со всей важностью и вниманием. — Раньше люди знали мало, стремились к малому. Вот это и было счастье. И хотя вы понимаете, что вы пришли сюда не за счастьем и что стремление к счастью Всемирной мученической церковью не поощряется, отход от канонов все же допускается, когда того требует разбалансированность спихологического состояния отдельной личности. Так вот, я считаю, что немного счастья — непродолжительного — вам, Конрад, не повредит. Поэтому дам вам совет. Подбирайте достижимые цели. А куда лучше — вообще без них.

— А разве не счастье — достигнуть недостижимое? — заупрямился Конрад.

— Этак мы дойдем до того, что вам захочется познать себя. Что, как вы знаете, не приветствуется.

— Знаю… — понуро подтвердил пациент. — Не понимаю только, как можно жить в мире, не познав себя и свое истинное место в нем. Да еще жить вечно… Это — все равно что облететь Землю за сорок минут на суперракете и на этом знакомство с ней закончить.

— Можно, можно. И даже желательно, дорогой мой Конрад. Познавшие себя и свое место в мире стараются из него уйти. Это мы уже проходили. Я вам пропишу у нас курс дезинфекции сознания. Но на сегодня, извините, все. У меня через несколько минут следующий сеанс.

Конрад молча кивнул и осенил себя традиционным псевдокрестным знамением — злобно ущипнув себе лоб и три точки на груди.

4

Утром следующего дня Конрад проснулся другим человеком. Он был пуст. Единственными жившими в нем чувствами были ненависть и жажда мести. Никогда прежде он их не испытывал. Ощущения эти были ему приятны.

Было утро субботы, но для приемной комиссии это был обычный трудовой день, поэтому, проглотив легкий завтрак, состоящий из безвкусной фиолетовой смеси, предложенной ему пищевым принтером, и стакана воды, Конрад направился прямиком в Дом актерской гильдии.

Комиссия почти в том же составе, что и накануне, досматривала за длинным столом сны, хоть тараторящий на разные голоса конкурсант и старался изо всех сил привлечь ее внимание.

— Слышь, приятель, — неожиданно для самого себя Конрад обратился к конкурсанту предельно развязным тоном, — подожди-ка пару минут снаружи, а?

При появлении Конрада комиссия заметно оживилась. Узрев в руках своего бывшего протеже известный ему по многим научно-фантастическим боевикам предмет, Пафл Пафлыч воровато улыбнулся и стал сползать под стол. Внутри человека-часов ойкнула пружина, а человека-бутылки — взволнованно забулькало вино. Волк Ярос Эрослафофич отчего-то заблеял и принялся остервенело царапать пол, словно пытаясь вырыть в нем укрытие. Григорий Григорьефич Негригорьев оправил мини-юбку и прикусил себе палец — наверное, чтобы не завизжать. Его примеру с пальцем последовал и Гомер Селигерофич, завесивший глаза локонами, чтобы случайно не встретиться с Конрадом взглядом.

Минна Богуслафофна Елейнова, единственный мужчина во всей этой разношерстной и разнопредметной компании, скривила губы и строго бросила:

— Так… Конкурсант Томилин, если не ошибаюсь? Мы же с вами вчера расстались.

— Расстались, да, — подтвердил Конрад, — но не отделались.

— Мы ни от кого никогда не отделываемся, — уточнила Минна Богуслафофна. — Ждем вас как обычно через пять лет. А сейчас соблаговолите освободить помещение. У нас экзамен.

— Вижу, что экзамен, — на Конрада нахлынула волна дерзости. — Но вы ведь для себя все заранее решили. Так почему бы вам не сказать этому парню, что в его присутствии здесь смысла нет? И что он может больше не приходить ни через пять, ни через десять лет. Что ему вообще не нужно здесь больше появляться никогда.

— Ну, это не вам решать, — провыл Ярос Эрослафофич. — Мы тут сами определимся, кому и когда тут не появляться.

На глазах Конрада сами по себе выступили слезы. Он понятия не имел, что плакать от несправедливости и жалости к себе по прошествии восьмилетнего возраста было делом постыдным — так все перемешалось за последние тысячелетия. А потому плакал он свободно, не скрывая слез и даже их не вытирая, а, наоборот, намеренно демонстрируя собравшимся душевные раны, нанесенные их бездушием.

— Коня, мальчик мой… — голова Пафла Пафлыча, ободренного переменившимся видом своего воспитанника, вновь возникла над поверхностью стола, однако по существу сказать ему было нечего, поэтому он осекся и просительно уставился на Конрада.

— От имени всего разумного объявляю вас… — Конрад на секунду задумался и со вздохом, глотая соленые слезы обиды, добавил: — и себя… врагами человечества. Раз уж у нас такое человечество, то не грех ему и врагом быть.

Человек приходит в мир готовым отдаться ему, а мир удивляется и говорит: «Ты не нужен мне. Но раз уж пришел, так и быть, оставайся, но где-нибудь там, в сторонке». Этот мир не хотел Конрада таким, каким он видел себя сам. Ему же не нужен был мир, видящий в нем лишнюю деталь.

Спокойным движением, не задумываясь о том, что он делает или что нужно делать, Конрад снял с предохранителя лазерный пистолет и направил его в сторону предводителя Чужих. Морду монстра на долю секунды исказил страх. Вдруг в ней возникла дыра, из которой с воем вырвался зеленый пар разрываемой плоти. Лапы хищника на мгновение вскинулись вверх, но только чтобы тут же опрокинуться вместе с телом на пол.

Следующей пала Минна Богуслафофна, поднявшаяся из-за стола со стулом наперевес, как поднимаются в штыковую из окопа.

Какого-то наслаждения или хотя бы удовлетворения Конрад не испытывал. Он действовал скорее механически, чем душой — как зритель, досматривающий слабый фильмец сквозь одолевающую полудрему.

Ярос Эрослафофич тоже рванул было на него серой тенью, но испугался, отскочил в сторону, заметался по залу. Луч лазера догнал его, вспоров ему бок. Волк кувырком отлетел в угол и нехотя, тяжело замер.

Конрад же продолжал давить на гашетку, не в силах остановиться. Мелькали искаженные ужасом близкой гибели лица. В клубах кровяного пара и пыли рушились стены, вздымался обугленный пол. Наконец все заволокло таким зловонным дымом, что Конрад начал терять сознание. Он осел на колени, продолжая выжигать все вокруг невидимым огнем до тех пор, пока последние силы не оставили его. Здание дрогнуло и начало медленно оседать, увлекая его с собой в тартарары…

В себя Конрад пришел уже дома. Непонятно почему, но лежал он в постели. Правда, сама скомканная и разбитая постель напоминала поле боя, но все-таки не пепелище разгромленного здания.

На несколько секунд на лбу Конрада проступили тугие морщины мыслительного процесса.

— Приснилось! — с облегчением, но и с немалой досадой догадался он и нехотя поднялся с кровати.

Картридж пищевого принтера был пуст. Конрад налил себе два стакана воды и сел завтракать.

— Лардо!.. — отрешенно, как человек, покорившийся судьбе, позвал он. — Новости…

Видеовизор, еще не забывший о том, что он был приравнен к одноклеточным, демонстративно помолчал секунд пять, после чего включился с намеренно приглушенным звуком и искаженным изображением.

— Лардо… — с беззлобным упреком хмыкнул Конрад.

Звук усилился. Донесся отчетливый голос диктора:

— Более двадцати граждан Мошковии вошли в список десяти самых влиятельных людей мира…

— Вот. Это по-нашему! — одобрительно кивнул Конрад.

Вслед за голосом из хаоса мерцающей ряби возникло и печально-торжественное лицо ведущей теленовостей:

— Мы продолжаем наш репортаж с места трагедии, которую эксперты уже окрестили «бойней века». Напоминаем, что сегодня утром неустановленным лицом с поистине варварской жестокостью были убиты члены приемной комиссии актерской гильдии…

Конрад опрокинулся навзничь вместе с колченогой табуреточкой, на которой задумчиво балансировал. Думать, лежа неподвижно на полу, было несравненно легче.

«Так… — зашевелилось у него в голове. — Не приснилось… Что теперь? Бежать?»

Он натянул кроссовки и свой любимый спортивный костюм. На дорожке перед коттеджем до него донесся тревожный крик зубной щетки:

— Конрад, куда же вы? А почистить зубы?

— В тюрьме почистят! — бросил Конрад через плечо и припустил по еще излучающей ночную прохладу аллее.

В дом к Лукашу он ворвался разгоряченным этой утренней пробежкой. Лукаш стоял в гостиной на коленях перед журнальным столиком, на котором покоилось его очередное антикварное приобретение.

— Смотри, что я достал! Древнейший музыкальный инструмент, — похвастался он. — Называется магнитофон. Всего несколько клавиш, а играет как целый оркестр! И орет — вылитый господин Наферзякин требует финансового отчета у госпожи Наферзякиной!

— Это же примитивная музыкальная система, а не инструмент, — прохрипел Конрад. — Слушай, я убил человека. Вернее, одиннадцать человек.

— Да? Что же теперь делать?

— Я думал, ты знаешь. Поэтому и прибежал.

— Подожди, — Лукаш резко выпрямился, — что ты сказал?

— Я расстрелял приемную комиссию.

— Ты? — скептически переспросил Лукаш.

— Я! В новостях так и сказали: «Убиты неустановленным лицом».

— Ты с ума сошел!

— Знаю! — зло оборвал Конрад. — Делать-то мне что теперь?

— Действительно, что делать? — в задумчивости забормотал Лукаш. — Ну, в актеры тебя теперь не возьмут — это точно. Если только в кукольники?

Конрад обхватил лицо ладонями и застонал.

— Ну, не знаю… — заметил Лукаш, отдирая заднюю панель своей новой игрушки. — Я бы так не убивался. Всю жизнь риэлтором работаешь — мог бы уже и привыкнуть.

— Лукаш, мне бежать надо. Я же теперь особо опасный преступник.

— Да? А по мне — так обычный парень.

— Для суда и общества в целом это твое мнение — не аргумент.

— Бежать!.. — Лукаш хмыкнул. — Ты посмотри на себя: еще пара кварталов, и ты свалишься.

— Лукаш, все-таки у вас, андроидов, большие проблемы с пониманием человеческого языка.

— Ладно, ладно, не выступай, ты — не мыс. Думаю, то, что мы никогда не будем людьми, не подменим собой людей, должно тебя радовать, а не раздражать.

— Хорошо, поясняю. Мне не в буквальном смысле бежать нужно. Мне скрыться нужно. Исчезнуть. Схорониться. Затеряться. Слинять. Раствориться. Испа…

— Стоп. Я уже вконец запутался, что именно ты собираешься с собой сотворить.

— Остановимся на «скрыться». От всех. Прежде всего — полиции.

— Понимаю… — Лукаш, казалось, впервые задумался о ситуации, в которой оказался его друг. — Может, тебе переждать все это в какой-нибудь видеоигре?

— Предлагаешь видеопортацию в игру?

— Ага.

— Не знаю… Я слышал, полиция наловчилась разыскивать людей в видеоиграх.

— Тогда тебе надо в Прошковию.

— А что там?

— Довольно примитивное и скучное местечко. Но там тебя вряд ли потревожат. Подожди…

Лукаш подключился к внутреннему компьютеру Конрада и замер на несколько секунд.

— Я установил тебе защитный экран, — пояснил он, словно очнувшись от напущенных на него чар, превративших его в неподвижную статую. — Правда, он несовершенен. Он лишь искажает твои идентификационные данные, но не изменяет их. Сам ты по-прежнему знаешь, кто ты, но пользоваться узлами телепортации или транспортом больше не можешь. Тобой сразу заинтересуются как человеком без удостоверяемой личности.

— И как же мне быть? На своих двоих мне далеко не уйти.

Лукаш изобразил на лице интенсивность мыслительных процессов. Как и большинство андроидов, он уделял серьезнейшее внимание тщательному копированию человеческой мимики, но порой ненароком переигрывал, что вызывало у его партнера безудержный смех. Однако именно сейчас напряженность черт Лукаша была для Конрада единственным источником надежды, и он вглядывался в них с болезненным нетерпением.

— Это ты по адресу зашел, дружище, — наконец заговорил Лукаш. — У меня есть для тебя кое-что. Пошли.

В пристройке дуплекса, заваленной той частью античной рухляди, к которой он утратил былой интерес, Лукаш извлек на свет какую-то нелепую железяку с нацепленной на нее парой резиновых кругов.

— Дарю. Пользуйся, — он подтолкнул предмет в сторону Конрада, явно наслаждаясь произносимыми словами.

Предмет стремительно двинулся в сторону Конрада, но внезапно застыл, остановленный в своем порыве рукой Лукаша. На экране справки код-распознавателя появилась надпись:

Объект не определен.

— Что это? — вид предмета и его манера двигаться озадачили Конрада.

— Как называется, не знаю, но это точно какое-то средство передвижения.

— Никогда о такой штуковине не слышал. И не видел.

— Так о нем только в книгах и можно что-то было найти. Но книг-то ведь почти не сохранилось. Все рассыпались в прах.

— И как им пользоваться? — ехидно поинтересовался Конрад после того, как, усевшись на подобие миниатюрного сиденья, венчавшего горб предмета, он дважды рухнул вместе с диковинным средством передвижения, не продвинувшись и на пару сантиметров. — На себе нести?

Он и Лукаш, не сговариваясь, подключили внутренние компьютеры к радиоточке информационного доступа и задали поиск по изображению предмета.

— Есть! — восторженно выкрикнул Лукаш после нескольких минут ожидания и прочитал по слогам: — Ве-ло-си-пед. Велосипед… Хм, не могу решить, то ли странное, то ли забавное название. Поможешь определиться?

— Подожди, у меня видеофрагмент найден. Из какого-то фильма. Смотри.

Лукаш подключился к компьютерной системе Конрада. На отрывке из черно-белого фильма несколько бурых медведей, не спеша, раскатывали на велосипедах по круглой площадке, вокруг которой скопилось множество зрителей.

— Какой все-таки примитивный предмет! — Конраду велосипед не понравился с самого начала, и он был готов воспользоваться любой возможностью, чтобы принизить его значимость и практичность и продемонстрировать Лукашу, что он соглашается принять его только в силу отсутствия какой бы то ни было альтернативы. — Он, оказывается, для передвижения медведей предназначен.

Конрад повторно взгромоздился на седло и, поддерживаемый Лукашем, робко закрутил педали. Они совершили пару кругов по двору, после чего Конрад продолжил укрощать механического зверя в одиночку. Его движения на глазах наливались уверенностью и даже молодцеватостью.

— Вылитый медведь! — похвалил его Лукаш.

— А все-таки чуднó, что лошадь пережила велосипед, ведь велосипеды появились на свет гораздо, гораздо позже, — заметил Конрад, который, кружась по двору, успел ознакомиться с обширной словарной статьей по истории велосипеда.

— Может, потому что велосипеды сами не размножаются?

— Может… Примитивными существами оказались. Не смогли самоорганизоваться.

Наконец Конрад спрыгнул с седла. Велосипед замер. Настала минута прощания.

— Мариша приготовила сегодня пиццу. Возьми ее себе. Кто знает, как в пути будет с едой.

Лукаш исчез на несколько мгновений в доме и вернулся с небольшим пластиковым контейнером.

— Хорошо вам, андроидам, — вздохнул Конрад, принимая контейнер из рук своего многовекового товарища. — С родителями вы дружите. Семьи у вас крепкие.

— Да, в этом нам повезло.

— Ты не находишь, что это ненормально? — Конрад чуть не ткнул в Лукаша пиццей.

— Погоди, но мы-то здесь при чем? Мы людям дружить и любить не мешаем.

— Я не об этом. Тебе не кажется ненормальным, что из одного картриджа можно получить миллион блюд?

— А по-моему, нормально. Смотри, сколько из одного теста можно вылепить людей — миллионы и миллионы индивидуальностей. И отлично! А ты знаешь, раньше ведь картриджей не было, и блюда выращивали. Не знаю, правда, как…

— Как это, выращивали?! Какой ужас! Хорошо, что мы давно ушли от подобной пещерности.

За кустами живой изгороди прошуршал полицейский ё-молёт, транспортное средство с фиксированной высотой полета, составляющей полметра. Это тут же напомнило двум собеседникам о том, что они собрались здесь вовсе не для обсуждения продовольственного выбора человечества.

— Населенные пункты обходи стороной, — торопливо зашептал Лукаш, бросая за изгородь тревожные взгляды. — Лучше заночуй на болоте, чем просись на ночь в дом.

Конрад притянул к себе Лукаша, изображавшего на лице крайнюю степень озабоченности и беспокойства, и сжал его плечи:

— Я не прощаюсь.

— Знаешь, я тоже, — отозвался тот почти весело.

— Мерси бокущее, камрад! — Конрад выкатился за калитку в заднем заборе и с тяжелым сердцем, но надеждой на лучшее, обернувшись лишь раз, яростно закрутил педалями.

5

В первые сутки скитаний физической усталости Конрад не ощущал вовсе. Понимание того, что он вот-вот может лишиться свободы, непрестанно гнало его вперед. В тот момент своей свободой он дорожил более всего на свете. С мыслью о заключении он еще не смирился, и потому был бы готов заплатить за свободу самой жизнью.

Однако уже на следующий день мысли его стали двигаться в совсем ином русле. Изнуренность и скулящий пустой живот заронили зерно сомнений. Как долго он будет готов терпеть и бороться? Не окончатся ли все эти лишения его поимкой, а значит, будут напрасными? И не лучше ли сдаться уже сейчас, тем более что комфортность условий тюремного заключения не в пример лучше судьбы изгоя?

Однако день сменял день, а ловить его никто не торопился. В этом было нечто возмутительное. Какое-то пренебрежение по отношению к нему, что ли… Да, как и советовал Лукаш, он держался в стороне от дорог и даже затерянных в лесной глуши одиноких домиков, но уже одна чудовищность совершенного им преступления должна была бросить на его поиски все полицейские силы мира!

Так прошла неделя. Все это время Конрад питался почти исключительно дикими ягодами и яблоками, а временами был вынужден переходить на бутоны и семена цветов. Обнаружить съедобные плоды проблемой не было: база данных компьютера позволяла легко распознавать их. Трудность состояла в том, чтобы их переварить, но и здесь компьютер справился блестяще. К подобной пище желудок Конрада, воспитанный на творениях пищевых картриджей, был непривычен, но благодаря принудительной выработке соответствующих пищеварительных ферментов кишечным недомоганием он почти не мучился.

С чем компьютер выручить не мог, так это с зубом. Зуб ныл, несмотря на принудительное выделение большого количества эндорфинов. По ночам Конраду снился «Кальцитрит», доставки которого дождаться он так и не успел.

Зато с комарами и оводами компьютер справился блестяще. Все эти дни за Конрадом следовал густой шлейф возмущенно гудящих насекомых, возбуждаемых близостью цели, но не имеющих возможности удовлетворить сводящую их с ума жажду сладким нектаром крови. Удерживать их на расстоянии помогал ультразвук: покопавшись в архиве драйверов компьютера, Конрад обнаружил, что в его тело встроен высокочастотный излучатель — как раз на случай пребывания в условиях неприрученной природы.

Продвигаться вперед с каждым днем становилось все труднее. Жара иссушала тело, одуряла, заливала легкие раскаленным, тяжелым воздухом, забытым ветром в лесной гуще. В полдень высокое солнце без труда пробивалось сквозь кроны деревьев, и тогда темная полоска тропинки становилась белой и слепила глаза. Горячий, терпко-сладкий запах разомлевшей под солнцем сосновой смолы, так приятно пьянивший Конрада поначалу, теперь вызывал лишь стреляющую боль в виске — во всяком случае, он упрямо убеждал себя, что виной здесь именно запах.

В довершение всех лишений и мук случилось непоправимое. Непоправимое оттого, что Конрад, не имея каких бы то ни было технических навыков, был бессилен что-либо поправить: велосипед, который он нещадно пускал по кочкам и ямам, подсознательно стремясь поскорее его искорежить и таким образом доказать его технологическое несовершенство, сломался.

— Как такое вообще возможно? Колеса не сами вертятся, а ты должен их крутить! Ты — мотор. Да еще и штурман. Это либо шутка, либо поделка какого-нибудь младенца. Точно: помню, в детском саду мы вырезали и клеили такие штуки из картона, а кто-то вырос и решил воссоздать примитивную детскую поделку из металла.

Проклиная подобными словами свою судьбу и отсталость технологий далекого прошлого, Конрад бился все эти дни с чудом древней техники и наконец в этой дуэли победил. Теперь у него были все основания не без облегчения воскликнуть: «Ну вот! Я же говорил…» — что он и сделал.

— Ну вот! Я же говорил… — в сердцах крикнул он и озадаченно вздохнул: — И как же я теперь без велосипеда?

Просто бросить велосипед было не самым разумным решением. Конрад нехотя покатил его рядом, высматривая, где бы остановиться на привал на время самых жарких часов. В нескольких шагах от тропы показалось небольшое углубление, на дне которого темнела увлажненная почва.

— Не родник, конечно, — Конрад встал на четвереньки, прижимая ладони к прохладе сырой земли, — но видно, что что-то пытается выбраться на поверхность в виде мокрого места.

За спиной у него раздался шорох, который не мог быть ни шелестом травы, ни порханием птах. Вот уже второй день он замечал позади себя то шелест, то без причины покачивающиеся ветки. Сейчас же к шороху примешивалось сопение утомленного зноем и долгой дорогой путника.

Конрад включил камеру инфракрасного спектра и резко обернулся. На вспомогательном экране возникли контуры силуэта и справка:

Имя: Слезарь.

Отчество: Фитмаминофич.

Фамилия: Броский.

Класс модели: Человек.

Подкласс модели: Человек-невидимка.

Статус: На грани вымирания.

— Эй, ты чего за мной увязался? — Конрад, напуганный близостью неведомого и почти невидимого существа, находившегося от него всего в трех-четырех шагах, отпрянул. — Тебе чего надо?

Существо робко отодвинулось на пару шагов, и из пустоты к Конраду осторожно потянулся мягкий, окутанный гортанными тонами голос:

— Я не привязался… Я слышал, как вы спрашивали дорогу до Сновагорска, а мне как раз туда нужно.

— Так это я для отвода глаз спрашивал. Сновагорск в противоположной стороне остался.

— Да?.. — и так негромкий, голос погрустнел и вконец затих.

Конрад смутно ощущал за собой какую-то вину.

— Перекусить хочешь? — поинтересовался он как можно более дружелюбно.

— У вас же ничего нет.

— Действительно, нет… Это я из вежливости предложил — не подумав… Ты руки-то клади, не стесняйся. Жарища какая, а?

Конрад и Слезарь стояли на карачках друг против друга, вжимая руки в освежающую мягкую жижицу. Конрад изо всех сил вглядывался в едва различимое в инфракрасном свете лицо напротив, которое его новый знакомый смущенно отводил в сторону.

— Ты-то чего закоулками пробираешься? Тоже напортачил? — спросил Конрад, пытаясь вызвать помалкивающего собеседника на разговор.

— Почему «закоулками»? Экотуризмом занимаюсь.

— Экотуризмом? Втихаря увязываться за беглыми уби… за ничего не подозревающими путниками — это экотуризм?

— Примерно… А как еще это назвать?

«Ясно: у меня своя тайна, у него — своя, — согласился внутренне Конрад. — Она должна быть у каждого. Человек без тайны — как пустая тарелка: смотришь в нее, а слюноотделения нет».

Несмотря на необычность и загадочность обстоятельств их встречи — а необычным в далеком будущем для нас, читателей, заглядывающих в него из глубины глупого и по глупости своей самоуверенного прошлого, является многое, если вообще не всё-всё-всё, — Конрад и Слезарь условились продолжать путь вместе. Конрад — потому что он успел устать от одиночества, которое является единственным спутником беглеца, а Слезарь — потому что экотуризмом можно заниматься в любом направлении: как в направлении Сновагорска, так и в противоположном.

Поэтому, как только солнце сдвинулось с точки, где оно останавливается на полуденный отдых, и вновь покатилось по невидимой нам небесной колее, Конрад и Слезарь двинулись вслед за ним.

Тропа была узкой и едва различимой, часто теряясь в перегораживающем ее кустарнике, и непонятно было, то ли это звериная тропа, то ли она все-таки проложена экотуристами, но проложена ими так, словно возвращаться назад живыми они не планировали.

Конрад шел первым, толкая велосипед, на багажнике которого покоился весь его нехитрый скарб — коробочка для завтраков, врученная им Лукашем вместе с пиццей. Слезарь шел следом налегке. Во всяком случае, никакого подобия багажа ни в видимом, ни в инфракрасном спектре Конрад у него разглядеть не мог.

— А что, тяжело быть невидимкой? — полюбопытствовал Конрад после того, как ему показалось, что уровень установившихся между ними приятельских и даже в некоторой степени доверительных отношений позволяет ему задавать вопросы и деликатного свойства.

— В общем… нет. Хотя люди поначалу часто пугаются и принимают за фрика.

— Так ты не фрик?

— Нет…

— То есть ты не сам с собой такое сотворил?

— Вот еще! Делать мне больше нечего, ага…

— То есть люди-невидимки были всегда?

— Не всегда, конечно. Кому-то однажды взбрела в голову дрянная мысль вывести новый сорт человека, как выводят новый сорт тюльпана… И вот я перед вами…

При последних словах Конрад обернулся и, отключив инфракрасную камеру, оценивающе присмотрелся к отсутствию каких-либо свидетельств того, что Слезарь стоит всего в нескольких шагах от него.

— А что, вышло на загляденье, — заключил он.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. Тебя совсем не видно. Ты постой, а я отойду еще шагов на десять — погляжу, нет ли каких зрительных искажений пространства с большего расстояния.

Конраду, однако, удалось сделать не более четырех-пяти шагов. Что-то мощным рывком вдруг дернуло его за ногу и швырнуло на землю. А уже на земле его опутало сеткой и придавило вывалившимся откуда-то с неба бревном. Земля полыхнула взрывом хлопушек. Раздался рев механической сигнальной трубы. Вдалеке послышался шум ломающихся веток.

— Что там, Слезарь? — сдавленным голосом потребовал отчета Конрад.

— Не пойму… Кто-то сюда бежит… Я на всякий случай сделаю вид, что меня здесь нет…

— Да тебе и вида делать не надо… — натужно прошипел Конрад, силясь освободиться от бревна.

К треску веток добавились приближающиеся голоса.

— Да олень, тебе говорю! — один из них в споре старался перекричать второй. — Смотри, как все оборвал!

Через несколько секунд над Конрадом уже высились два бородатых парня. Один, высокий и худощавый, что-то бубнил глухо и едва различимо. Второй же, низкорослый, но коренастый, как оставшийся от мощного ствола пенек, визгливо заметил:

— Вот, пожалуйста: тот еще олень. Та-ак… Ты чего в наших силках устроился-то, приятель?

— Я не знал, что они ваши, — извиняющимся тоном отозвался Конрад, показывая всем своим видом, что он готов хоть сейчас встать и освободить территорию.

Однако вместо того чтобы помочь ему выбраться, коренастый бородач придавил бревно коленом и принялся скручивать руки и ноги Конрада веревкой. Конрад с неожиданно возникшим любопытством наблюдал за его напряженным лицом и ловкими движениями. На экране справки у него возникла надпись:

Имя: Гномлих.

Отчество: Постамендихович.

Фамилия: Ольде.

Класс модели: Человек простой, дружелюбный.

Статус: Мечтает увидеть живого оленя.

Все это время товарищ Гномлиха расхаживал плавными шагами долгоногой цапли вокруг и только нетерпеливо покряхтывал. Сигнал код-распознавателя выдал следующую информацию:

Имя: Штирлих.

Отчество: Камелихович.

Фамилия: Блюц.

Класс модели: Человек простой, дружелюбный.

Статус: Самые чистые пятки в деревне.

Конрад непроизвольно опустил взгляд на ступни Штирлиха. Они были укутаны в сыромятную кожу, закрепленную вокруг них тесьмой. Гномлих был босым. Только тут Конрад обратил внимание, что на них надеты длинные рубахи и мешковатые штаны из грубой домотканой материи. Подобные костюмы он видел в отдельных спектаклях — о временах, когда люди жили в коттеджах из глины и соломы, пили сырую воду, добываемую из ям, и — что было самым ужасным и непонятным — зарабатывали себе на жизнь физическим трудом.

— Ты — Гномлих, а ты — Штирлих, — сам не зная почему, сказал вдруг Конрад.

— Ничего себе… — руки Гномлиха замерли, а хватка — ослабла. — А ты-то кто? Ясновидящий? Или… лазутчик?

— Я? Я… э… Натюрлих.

— Что-то мне подсказывает, что никакой ты не Натюрлих, — Штирлих подозрительно прищурился на Конрада с высоты своего почти двухметрового роста. — Давай-ка, брат, отведем его к старейшинам. Пусть они решат, Натюрлих он или нет.

— Ну, конечно! Прямиком к старейшинам и сведем! Пусть сами себе кого-нибудь поймают. Он мой. А у старейшин и так развлечений хватает: сидят цельными днями у себя в Клубе заседаний и полощут наши косточки. Дармоеды!

— Как хочешь, — Штирлих безразлично пожал плечами. — Только этого Натюрлиха в карман не спрячешь. Все равно старички про него разнюхают.

— Ну, вот как разнюхают, так и поговорим.

Гномлих закончил упаковывать Конрада. Теперь тот был крепко спеленат сетью, а члены его — обвязаны в нескольких местах веревкой. Гномлих потоптался пару мгновений над своей добычей, примериваясь к ней, и хорошо просчитанным движением взвалил Конрада себе на плечи.

Поначалу Гномлих шел более чем проворно, успевая острить и огрызаться, — был, так сказать, душой компании. Но минут через двадцать пути, когда они вышли из леса и двинулись через луга в направлении устроившейся в глубине долины деревни, его шаг потерял пружинистость, а тело одеревенело.

— Все! Не можу больше! — Гномлих остановился и зашатался. — Сейчас надорвусь! Спина лопается просто!

Он грузно рухнул вместе с ношей и самозабвенно засмеялся, как человек, дождавшийся самого счастливого дня своей жизни.

— Да пусть он идет своими ногами, — посоветовал Штирлих, кивая на Конрада.

— Нет! Какой он тогда олень? Ты бы вот оленя домой потащил на себе или повел на веревочке? То-то и оно!

Гномлих вскочил на ноги и, словно это не он только что отшагал пару километров с семьюдесятью килограммами на плечах, пустился в пляс, припевая речитативом:

Радикулит.

Спинка болит.

Вроде и рад,

Да невпопад.

Штирлих разразился овацией и криками «Браво!» и «Бис!».

— Эй, олень! — поинтересовался Гномлих у Конрада. — А ты что скажешь?

— Я вас отлично понимаю, — откликнулся тот. — Я как-то тоже спину сорвал. Вроде и больно, но зато три дня бездельничал, а все вокруг меня охали да ахали, переживали — приятно. Думаю, вы бы среди лучших поэтов Мошковии не затерялись.

— Ну надо же! — Гномлих подтянул штаны, перевязал пояс и горделиво подбоченился. — Ты смотри, а? Олень, а тоже в поэзии разбирается. А ну-ка, теперь ты, — сказал он Штирлиху.

Штирлих лениво поднялся с земли и, обращаясь к горизонту, не спеша продекламировал:

Иду-бреду…

Куда — не знаю…

Бреду в бреду

К концу и краю…

— Ну, брат, не ожидал! — похвалил Гномлих. — Неплохо. Неплохо…

— А вам стихи понравились? — Штирлих повернулся к Конраду. — Или не приглянулись?..

— Приглянусь. Даже очень… Была у меня такая пора в жизни… Просто я поразился эмоциям, которые, наверное, для этой ситуации одни на всех… Такие строки в спокойном сердце не родятся. Только в щемящем. Поэтому ценны они вдвойне. Но также вдвое горше и тревожней.

— Ну, теперь твоя очередь. — Гномлих склонился над Конрадом, обращая к нему оттопыренное ухо. — Давай!

Конрад откашлялся, принял более удобную для декламации сидячую позу и хорошо поставленной интонацией начал:

Мошква!

Как много в этом звуке…

Э… э…

Здесь он запнулся и удивленно посмотрел на Гномлиха.

— Звука? — подсказал тот.

— Да, наверное…

— Ну? А дальше?

— Не помню. Похоже, у меня не только идентификационные данные заблокированы, но и амбиции. Это ужасно!.. Или… не ужасно…

— А? — поинтересовался Гномлих у своего товарища. — Ты чего-нибудь понял?

Но тот молчал, уставившись в немом недоумении на стоявший шагах в пятнадцати от них велосипед Конрада. Тут Слезарь, поняв, что обнаружен, выпустил велосипед из рук. Тот с негодующим звоном рухнул наземь. Штирлих тоже рухнул на колени и пополз на четвереньках к безжизненно замершему механическому зверю. Остановившись в паре шагов, Штирлих поклонился велосипеду и прерывающимся от волнения голосом обратился к нему:

— Позвольте, я вам цепь поправлю.

Прошло несколько секунд. Велосипед не отвечал. Штирлих поклонился еще раз, с силой впечатав лоб в траву, и прополз оставшийся метр. Несколькими быстрыми движениями он накинул слетевшую цепь на место, прокрутил педаль, чтобы убедиться, что теперь механизм исправен, и поднял велосипед с земли. Тот остался стоять неподвижно. Штирлих же, отбивая поклоны, все так же на коленях попятился назад.

В течение всего дальнейшего пути Штирлих постоянно оборачивался и несколько раз вновь бил челом велосипеду, падал на колени и полз к нему. Велосипед всякий раз подавался назад, словно в испуге, в связи с чем попытки вновь приблизиться к объекту своего поклонения Штирлих был вынужден оставить. Но помешать Штирлиху бросать на себя все более восторженные взгляды велосипед был не в состоянии.

Так они и вступили в деревню: впереди — Гномлих, на плечах которого лежал с любопытством озирающийся Конрад, далее — Штирлих, благоговейно поглядывающий через плечо, и, наконец, шествующий сам по себе велосипед. Конрада несколько удивило то, что внимание селян было приковано именно к велосипеду, а не к нему. Селяне жались друг к другу и с ужасом, разбавленным доброй долей восторга, перекрикивались через дорогу и плетни с соседями:

— Смотри, смотри, кума! Лисапед сам идет!..

— Чаровство!.. Калдейство!..

— Откуда здесь столько детей? — полюбопытствовал Конрад, которого феномен странствующего велосипеда не занимал ничуть. — Я за всю жизнь столько детей не видел. А почему столько больных? У вас эпидемия?

— Зачем эпидемия? Это не больные, — пояснил, кряхтя, Гномлих. — Это старики.

— Как старики?! Откуда?

— Оттуда. Люди стареют. Ты что, не в курсе? Старик — это постаревший человек.

На одном из перекрестков Гномлих остановился в нерешительности. Впереди, метрах в пятидесяти, из листвы выглядывало единственное здесь двухэтажное здание. Судя по всему, это и был клуб заседаний старичков: из его чрева потоком любопытства выплескивало все новых и новых обладателей седовласых бород и белых шевелюр.

Причиной того, что Гномлих стоял теперь в раздумье на прекрасно обозреваемом отовсюду перекрестке, было его нежелание идти мимо всей этой банды седых стервятников, усыпавших поручни клубной веранды. Причиной же, заставившей его пойти по главной улице, демонстрируя всем свой трофей, вместо того чтобы незаметно проскочить задними дворами, были либо глупость, либо тщеславие, которое во многом глупости сродни.

Гномлих прекрасно понимал, что опростоволосился, но, надеясь, что все еще может обойтись, устремился по уходящему вправо рукаву улицы.

— Гно-омлих! Сыно-ок! — пропел густой баритон.

Гномлих выругался и нехотя замер.

— Сынок, что там у тебя? Занеси-ка к нам сюда — похвастай.

— Ну, папа! — запротестовал было Гномлих.

— Гно-омлих!

— Совсем дедки распоясались! Уже в открытую добычу отбирают, — зло пробормотал Гномлих себе под нос, а заодно — и под болтающийcя сбоку нос Конрада.

Он развернулся и подчеркнуто медленно донес Конрада до крыльца клуба, где небрежно свалил его к ногам любопытной, шумно обсуждающей пленника толпы.

— Вот только не надо нам таких одолжений, — раздался все тот же густой и высокий голос. — Не надо! Пожалуйста, возьми и поднеси нам его как следует…

Гномлих протяжно вздохнул, вновь взвалил Конрада на плечи и, описав с ним круг вокруг оси, уже не свалил, а бросил его на доски веранды. У пленника от боли в ребрах перехватило дыхание.

— Еще раз… — продолжал настырно бубнить голос, который Конрад ненавидел уже почти также сильно, как и Гномлих.

— Не надо! — взмолился Конрад. — Он и так старался: нес меня всю дорогу!

Но было поздно. Он уже был на не знающих усталости плечах крепыша. На этот раз Гномлих опустил его мягко, как вещь нестерпимо хрупкую и драгоценную.

— Вот. И стоило ли так артачиться? — с наигранной дружелюбностью поинтересовался все тот же неугомонный голос.

Конрад поднял глаза. Его рассматривало румяное лицо с разлившейся в каждой черточке веселой хитрецой. Лицо было поразительно молодо, будто гример наложил юноше бороду и парик белоснежных волос, и тот принялся корчить из себя избалованного ребенка. Согласно данным код-распознавателя вредного старикашку звали Кралихом.

— Ничего, ничего, — разъяснил он свою вредность. — Он — мой сын. Как скажу, так и будет!

— Вообще-то он не ваш сын, — услужливо заметил Конрад. — Он сын какого-то… — Конрад вгляделся в надпись справочного экрана, — какого-то По-ста-мен-ди-ха.

Все разом замолчали и подались назад. Конрад с интересом обежал взглядом толпу. Код-распознаватель моментально вычислил в ней человека по имени Постамендих.

— Вот он, его отец, — Конрад кивнул головой в сторону приземистого старика, замершего с раскрытом от волнения ртом.

— Ну, Поста!.. — вырвался крик отчаяния из уст Кралиха. — Как ты мог?!

— Я… я толком не помню, — немного придя в себе, ответствовал Постамендих: было видно, что новость застала его врасплох. — Мы ж тогда с тобой напились, кум. Так ты меня в своей спальной избе ночевать и оставил…

Каких-либо сомнений в отцовстве быть не могло: сходство черт лица и телосложения Постамендиха и Гномлиха бросалось в глаза, и присутствующие тут же принялись обсуждать, где эти самые глаза были у них все эти годы.

Известие о том, что происхождение Гномлиха таило в себе секрет, который прошел мимо них, да и раскрыт был без их участия, не на шутку взбудоражило селян. Началось всеобщее побоище. Некоторые дрались за поруганную честь Кралиха, некоторые — за Постамендиха, но большинство — сами за себя. Из того, с какой охотой они это делали, было видно, что драка здесь — один из любимых видов времяпрепровождения.

Но вот Гномлиха эта драка оставила равнодушным. Он опустился на доски веранды рядом с Конрадом и тихим голосом, в котором звучала обреченность, заметил:

— Всё, теперь у меня два папы… Теперь мне вообще житья не будет…

Толком посочувствовать ему Конрад не успел: над ним возник светловолосый бородач, вокруг руки которого оплелись две лианки детских ручек.

— Ну-ка, колдун, — пнув Конрада в колено, он указал на ребенка, — скажи-ка, моя ли это дочь?

— Отца этой девочки зовут Альманихом, — услужливо начал Конрад, — а вас…

Тот, не дослушав, издал рык зверя, которого в загривок больно укусила блоха, но которую он в ответ покусать не может, и бросился в свалку.

— Чего это он? — подобное поведение отца девочки поразило Конрада. — Он же Альманих и есть.

— Да какой он Альманих? — отозвался Гномлих. — Расстырих он.

— Да нет же — Альманих! Ты что, сам не видишь?

— А что мне видеть-то? Я его с детства знаю.

— Странно, но мой код-распознаватель…

— Код-чего?..

— Код-рас… У вас что, нет код-распознавателей?

— Не знаю… Это вообще что?

— А ну-ка мне скажи! — потребовал худосочный мужичок, крепко вцепившийся в ухо усыпанному веснушками мальчугану. — Кто его отец?

— Ну… вы знаете… — Конрад предусмотрительно отключил код-распознаватель. — Вы его отец. Вы.

— То есть как это… я? — мужичок побледнел. — Ты что несешь?! Это ж мой племянник!

Конрад сжался и приготовился к тому, что сейчас, вероятно, его будут бить не только мужичок и его племянник, но и вся озверевшая толпа. Но тут сквозь дикий рев баталии послышался негромкий, властный голос.

— А ну, прекратите! — сказал он.

От этой фальшивой ноты хорошо отлаженный оркестр безумной какофонии запнулся и заглох. Посреди только что бушевавшего ураганом моря стоял высокий благообразный старик с каменным лицом и нарочито неспешными движениями, торжественность фигуре которого придавало ощущение, что он проглотил жердь. Одного его окрика оказалось достаточно, чтобы все мгновенно оставили своих противников и принялись приводить себя в порядок, оправляя хорошо прореженные бороды и причесывая пальцами взлохмаченные космы достигавших плеч волос.

Не произнеся больше ни слова, старик направился к двери в глубине веранды. Гномлих молча перерезал путы Конрада и подтолкнул его вслед за стариком. Толпа хлынула за ними.

Они прошли небольшой холл, украшенный снопами душистых трав, и оказались в зале, в глубине которой на возвышении стояло несколько кресел. Центральное из них, как подметил Конрад, сильно смахивало на трон. Старик уселся именно в это кресло и, бросив взгляд на тех, кто успел войти, неодобрительно сжал губы.

Все тотчас подались назад. Когда последний из рядовых селян покинул залу и закрыл за собой дверь, в комнате остались только два старика, устроившиеся по обе стороны от своего предводителя, и Конрад. Один из стариков был беззуб и, чтобы это случайно не ускользнуло ни от чьего внимания, постоянно держал рот распахнутым. Второй непрестанно косился правым глазом на кончик носа, столь поразившего этот глаз своей длиной, что он так и застыл в невольном изумлении.

Из-за двери и окон в комнату доносился ропот сотен голосов, обсуждавших произошедшее. Внутри же царило молчание. Две с половиной пары глаз внимательно изучали пленника. Недостающая половина третьей пары, не отрываясь, следила за кончиком вытянувшегося в сторону пленника носа. Нос крючился, подобно подманивающему к себе пальцу, шумно втягивал воздух и возбужденно подрагивал.

— Москвич? — главный старец наконец прервал изводившее Конрада молчание.

— Мошквич… — Конрад виновато потупился.

— Что ж, добро пожаловать в Нью-Босяки, москвич.

— Спасибо.

— Ну, благодарить-то нас особо не за что. Тут тебе не очень и рады. Особенно после того, как ты тут устроил драку. Хорошо, не революцию.

— Да я…

— Ты разве не знаком с правилами пребывания в просковских резервациях?

— Нет…

— Зачем ты вообще сюда проник?

Конрад замялся. Сказать правду он не мог, а врать не любил.

— Экотуризмом я занимаюсь, — в конце концов выдавил он из себя. — Экотурист я.

— Экотурист? — длинноносый покосился левым глазом на главного старца. — Это кто ж такие?

— Да есть такие оболтусы. Ходют по лесу, ждут, чтоб медведь-шалун их задрал.

— Вона как… — неодобрительно крякнул старец и замолчал.

Протестовать против подобного определения Конрад счел излишним. Он вновь включил код-распознаватель и выяснил, что главного старца звали Антарихом и что он был в Нью-Босяках старостой.

— Извините, господин Антарих, — Конрад решил, что произведет благоприятное впечатление, если обратится к старосте по имени, — ваш Клуб заседаний — это как бы мэрия?

Антарих вздрогнул и резко встал.

— Ты! — крикнул он, и Конрад не на шутку встревожился: впечатление получалось каким-то смазанным. — Ты являешься сюда, не ознакомившись с правилами пребывания в резервации! Выдаешь себя за ясновидящего, колдуна или еще какого куролесника! Ты что вообще о себе возомнил?

— Я? Ничего. Я не колдун, поверьте. И ни за колдуна, ни за ясновидящего себя не выдаю. Но у меня вопрос. Вы что, код-распознавателями вообще не пользуетесь?

— А мошет, он нешпрошта шюда шабрел? Мошет, никакой он не туришт? — задумчиво прошамкал третий старец. — Опять банки што-то противу наш мутют-ишпытуют? А, мошквич?

— Совершенно случайно, — заверил его Конрад. — Если бы не силки Гномлиха, я сейчас был бы уже на расстоянии двадцати километров от вашего села, не меньше. Вы ведь отпустите меня? Вам же, сами видите, так только спокойней будет.

Старцы переглянулись, но промолчали. Конраду показалось, что на губах одного из них мелькнула улыбка, но… нет, это, должно быть, была игра теней. А даже если это и была улыбка, разве она могла сулить ему что-то доброе в подобных обстоятельствах?

И тут случилось нечто невообразимое: не обращая более ни малейшего внимания на пленника, Антарих снова уселся в кресло и принялся искать у себя в бороде. Двое его подспорщиков также принялись искать у себя в бородах, тщательно расчесывая и пропуская отдельные пряди сквозь кончики пальцев. После чего, сдвинув кресла, все трое принялись искать в бородах друг у друга. Движения их становились все более ленивыми. Глаза прищурились. Конраду даже почудилось, будто старички мурлыкали от удовольствия, как это делают коты. Но, нет, не почудилось — прислушавшись, он понял, что они действительно мурлычут! Конрад решил, что пьян и просто не помнит, когда и с чего это он так наквасился.

Чтобы не быть свидетелем развертывавшейся перед ним странной сцены, он зажмурился и принялся обдумывать свое положение. Положение был столь серьезным, что он вмиг забыл обо всем на свете.

Сколько так протекло времени, он не знал. Но вот, призывая его вернуться к действительности, кто-то кашлянул ему в правое ухо. Сбоку от него с невозмутимым видом стоял Антарих. Два других старца с не менее невозмутимым видом сидели на стоявших в первоначальном положении креслах.

— Скажите, — Конрад решил попробовать подобраться к мучившей его проблеме с другого бока, — а можно, я у вас тут останусь ненадолго?

Антарих молча перешел к противоположному уху Конрада, словно разговор с его правым ухом был для него закончен, и спросил:

— Почему у тебя ни мешка дорожного, ни котомки, если ты экотурист?

— Простите, вы действительно полагаете, что мне интересно отвечать на ваши вопросы, не получая при этом ответов на свои? — поинтересовался в свою очередь Конрад.

Антарих хмыкнул, но ответствовал довольно добродушно:

— Хорошо, чужестранец. Об чем именно хочешь полюбопытствовать?

— Вы упомянули про банки. Вас кто-нибудь притесняет?

— Никто нас не притесняет.

— Жаль.

— Даже так? «Жаль»?

— Если бы вас притесняли, я бы выступил в роли избавителя и просветителя. А так даже и не знаю, что за роль мне здесь уготована.

— Хошу вырашить нашему гоштю вотум недоумения, — объявил один из сидящих старейшин.

— Спасибо, — Конрад, немало озадаченный, поблагодарил.

— Вотум поддерживаю, — кивнул Антарих. — Мы тебя сами и спасем и просветим. Вижу, ты в этом нуждаешься злее, чем мы.

— Да как же вам не нужна помощь, если у вас столько стариков и… — Конрад запнулся, не будучи уверенным, что сейчас не скажет глупость, но все-таки закончил фразу: — …и детей?

— А что не так с детьми? Иль с нами? — несколько сурово вопросил долгоносый.

— Ну как же!.. — Конрад чувствовал, что что-то со всем этим не так, что должно быть иначе, но формулировки ускользали от него. — Вы что, не принимаете «Биссмертол»? Вам отказано в нем?

Тут требуется небольшое лингвистическое отступление. Читатель прошлого, только знакомящийся с миром будущего, уже, должно быть, заметил, что язык — по крайней мере фонетическая его составляющая — претерпел за грядущие тысячелетия существенные изменения. С отдельными звуками все более-менее ясно: например, в языках постоянно наблюдается борьба в парах глухих и звонких согласных звуков. То на каком-то этапе развития языка звонкий согласный [в] возьмет верх, то популярностью пользуется глухой [ф]. Вдаваться в чрезмерные подробности и превращать вдруг повесть в лингвистическое исследование мы не станем — не для того читатель брал эту книгу в руки. Тем не менее уточним, что название эликсира было намеренно искажено производителем. Каждый прием эликсира можно было рассматривать как условное повторное рождение пациента, то есть «рождение на бис». Приставка «бис-» и была призвана выступить в роли указателя на этот факт. Производителя совсем не смущало следующее противоречащее логике его умозаключений обстоятельство: в отличие от термина «бессмертие» новое слово означало отнюдь не «без смерти» и не «воскрешение на бис», а «смерть на бис». Впрочем, читателям подобная ситуация прекрасно известна: когда говорит реклама, разуму остается лишь сиротливо молчать. Впоследствии запатентованное название лекарства привело к расколу в среде языковедов: параллельно с орфографически правильным написанием термина «бессмертие» и его производных в употребление вошла и искаженная искусственной приставкой «бис-» форма. Слова «биссмертный», «биссмертие», «биссмертность» и «биссмертник» все чаще стали встречаться вне страниц школьных тетрадей. На этом отступление следует закончить, а повествование — продолжить. Итак…

— Вы что, не принимаете «Биссмертол»? Вам отказано в нем? — переспросил Конрад.

— Да принимали мы, принимали… Но… Спросишь иного: в чем смысл его бытия? В чем суть-то? Ответить не в силах. Выходит, живет, чтоб пить, есть, спать. Ну, и зачем нужна тут вечность? Эта вечная жизнь, она как вечное проклятие. Без цели живешь вечную жизнь — в тягость. Стремишься к целям — их число в конце концов оказывается непреодолимым. Прожить же жизнь нужно так, чтобы в конце пути ты и сожалел о ней, и не сожалел одновременно.

— В конце пути? Я даже не могу такого вообразить…

Однако Конрад все же попытался себе это вообразить, и от представшей картины у него перехватило дыхание. Он вынужден был, наплевав на всякий этикет, присесть на трон.

— Конечно, не по силам тебе такое изобразить в голове. Ты ведь не человек, — бросил Антарих.

— Я?.. — Конрад, весь дрожа, снова вскочил: ему казалось, он теряет рассудок. — То есть как, не человек? О чем вы?

— Людей на Земле почти не осталось. Мы — из числа этих немногих счастливцев. Вы же ушли далеко вперед. Переродились в сверхчеловека. Создали сверхцивилизацию. Цивилизацию сверхрабов, которым всё по силам, но которые не могут ничего. Ты никогда не задавался вопросом: куда катится мир? А катится он, родимый, туда, куда катит его большинство. Мы не можем ничего с этим поделать. Можем лишь оставаться собой. И это должен понимать каждый, кто готов считать себя человеком — маленьким существом с большой волей и свободой выбора. Это то, что показывает опыт, не устающий преподавать нам уроки о реальных законах жизни, а не выдуманных нами во время приступов идеалистических заблуждений. На два извечных вопроса человечества: «Кто победил?» и «Страдать или наслаждаться?» — мы ответили. Большего и нечего желать. После ответа на них человечество может самораспуститься — свое вселенское предназначение оно выполнило.

— Хорошо, хорошо, я принимаю вашу точку зрения, — миролюбиво согласился Конрад, — хоть мне и тяжело выслушивать колкости от людей, которые младше меня раз в десять.

— Младше-то младше, но именно мы — представители более старой и разумной цивилизации. Ты же — цивилизации младой, да безумной.

— Я не представитель. Я ее жертва. И, наверное, типичная.

— А он не так уш глуп, — заметил один из помощников Антариха.

— Как же, не глуп! — возразил другой. — Получил от своей цивилизации обухом-то по голове, вот и прочухался.

— Да что вы привязались к моей цивилизации? — после того, как первое потрясение плена прошло, Конрад почувствовал в себе силы не только призывать своих оппонентов к разуму, но и огрызаться. — На себя полюбуйтесь!

При этих словах старцы с любопытством уставились друг на друга. Результаты осмотра им явно не понравились: обступив Конрада, они принялись толкать его в грудь и щипать рукава его спортивного костюма, подкрепляя свои толчки и щипки криками.

— Мальчики, мальчики! Вы что? — Конрада их реакция напугала, но при этом и изрядно позабавила.

Однако двусмысленность ситуации сильно усугубляла его душевное состояние. С одной стороны, его распекали люди младше его на девятьсот с лишним лет. С другой — то были настоящие старцы: убеленные мудростью прожитых лет и оказавшиеся на склоне жизненного пути. Как можно было относиться к ним без должной серьезности?

— Мальчики?! Ты все-таки недалек, москвич. Ты — как карапуз в резиновых сапогах, который полагает, что утонуть в луже — его долг. Так и ты.

— Вы знаете, эти ваши сравнения прекрасны, но мне они ни о чем не говорят. Я был карапузом так давно, что не помню, были ли у меня резиновые сапоги.

— Шдешь у тебя появитша отлишная вошмошношть ишправить это.

— Здесь? — Конрад скептически покосился на голые ступни старейшин.

— А што — именно шдешь! Где ше ешё?

— Старички, старички, не напирайте! Какие у вас ко мне могут быть претензии? У меня впереди вечность. А вы беситесь, что у вас времени в обрез.

— Время! Что нам время? Время не подчиняется воле человека. Его нельзя ни ускорить, ни замедлить. Но именно от человека зависит, тянется оно или летит. Мы проживаем нашу короткую жизнь так, как тебе и не снилось прожить за свою вечность. Ты гонишь свою жизнь вперед, в нетерпении ожидая, когда же она изменится к лучшему — не затем ли поворотом? А она все не оправдывает питаемых надежд, да не оправдывает. Что, так ведь, а? И с этим самым упрямым образом связано то, что для тебя жизнь — мука. А мы дорожим каждым мгновением, чего не умеет делать человек, обреченный на вечность. И потому мы за день проживаем то, что тебе не прожить и за век.

Антарих отступил на шаг и, театрально откинувшись назад, принялся вызывать время на разговор:

Что можешь ты,

Мгновенье, сладкий миг?

Сладкий миг моментально отозвался и задекламировал:

Могу пробыть с тобою вечность

И в день грядущий не спешить,

У времени занять безбрежность.

Антарих удовлетворенно кивнул и вновь затянул:

Что хочешь ты,

Мгновенье, сладкий миг?

Мгновенье на мгновенье замешкалось, но, спохватившись, торопливо зашепелявило в ответ:

Хошу швободу дать тебе,

Но дороши швободой этой.

И помни: радошть не в еде,

А в пешне, што ешё не шпета.

Старцы выжидательно замолчали. Выжидательно же — выявив только что знак равенства между «меньше говоришь» и «меньше ломит бока» — молчал и Конрад.

— Ну? Нечего сказать? — строго спросил Антарих. — Что ж, жизненная правда у каждой стороны своя, поэтому приходится руководствоваться предрассудками. Вы считаете дураками нас, мы считаем таковыми вас. Все логично.

— Я вас не знаю. Поэтому, конечно, судить о вас не мне. Но элементарный порядок-то должен соблюдаться. У вас вот с именами полная неразбериха…

— Во-первых, — голос Антариха вновь зазвучал сурово, — код-распознаватели в пределах резерваций используются лишь в исключительных случаях. Во-вторых, об их существовании здесь никому, кроме нескольких доверенных лиц, неизвестно. И тут являешься ты и начинаешь пугать всех своими «откровениями». Ты должен понимать, что вся эта система действует, пока мы соглашаемся с произвольно устанавливаемыми Клеймом именами. А мы больше не хотим зависеть ни от Клейма, ни от прочих сумасшедших изобретений, навязываемых нам теми, кого мы на это не уполномочивали. До твоего появления здесь никаких неудобств из-за этого у нас не возникало.

— Ну… Вы уж меня извините… — промямлил Конрад, признавшийся наконец самому себе, что у его хозяев есть все основания быть недовольными им.

— Вот что, — воскликнул один из старейшин. — Дать ему тумаков на дорогу, и пусть дальше ищет своего медведя.

— Правильно! Штоб тебя нашел медведь! — поддержал его второй старейшина. — Штоб ты штал горбатым! Штоб ты шенился на блохе! Штоб тебя…

— Спасибо, что принимаете такое деятельное участие в моей судьбе… — Конрад не нашелся, что ответить на столь щедрые пожелания, и лишь скромно поблагодарил старцев.

Тут произошло нечто непонятное. Антарих обхватил Конрада руками и, уткнувшись ему в плечо… затрясся то ли от плача, то ли от смеха. Наконец он оторвал лицо от плеча Конрада. Оно сияло смехом. Оно было наполнено им до последней морщинки. Смехом рыдали его глаза. Смех вырывался из его фыркающих ноздрей. Смехом сотрясалось его тело.

— Я больше не могу! — прокричал он в потолок и снова повис на Конраде. — Ха-ха-ха! Здорово мы тебя разыграли, а?

— Как это, «разыграли»?! — голос Конрада задрожал от разбиравшего его истеричного хихиканья.

Но сомнений быть не могло: двое других старичков заливались хохотом.

— А так, мой друг! Извини, но мы всегда задаем своим гостям подобную головомойку, чтобы привить им вкус к жизни. Надеюсь, ты не в обиде?

— А что теперь? — истерика, вызванная столь неожиданной развязкой, быстро сошла на нет, и в Конрада вновь вернулась тревога.

— Да ничего. Хочешь, иди своей дорогой. Хочешь, погости у нас. Очень надеюсь, что погостишь. Все надеются.

— Кто это, все? — не понял Конрад.

— А вше шители. Гоштей мы любим и рады кашдому. Ка-ашдому! Так што, оштанешься? Швать-то тебя как, гоштюшка?

При вновь открывшихся обстоятельствах, решил Конрад, скрывать свое имя было бы неуважительным по отношению к его гостеприимным хозяевам.

— Друзья, представляю вам Конрада! — объявил Антарих, когда тысячелетний юноша и три восьмидесятилетних старца вновь появились на крыльце. — Он остается с нами!

— Ур-ра! Ур-ра! Ра-а! А-а! — раздался крик такой мощи, что сразу стало ясно: все население деревни было Конраду никак не меньше, чем закадычными друзьями, рассчитывающими провести лучшие дни лета именно с ним.

6

— Спит? — пропищал тонюсенький девичий голосочек.

— Какой «спит»? Дрыхнет! — авторитетно заявил сдавленный до низкого гудения мальчишеский басок.

Конрад разомкнул веки, но так, чтобы это осталось незаметным для скопившихся в изножье кровати детей семейства Блюцев, общим числом четыре. Конрад погрозил им большим пальцем ноги. Дети радостно завизжали и бросились врассыпную.

На шум в комнату заглянул Штирлих.

— Я пришел к тебе с приветом, — он уселся под боком у Конрада и затеребил его плечо, — рассказать, что солнце уже четыре часа тридцать семь минут как встало. Ну?.. Доброе утро! Или что там у тебя сейчас по расписанию?

Конрад нехотя поднялся. Это была уже пятая ночь, которую он провел в постели после многодневных скитаний по лесам, но насытиться спокойным сном ему все не удавалось.

Он последовал за Штирлихом на кухню, где освежил лицо водой из висевшего над раковиной бачка и, поплевав на ладонь, примял выросший за ночь на макушке хохолок.

— Волосы после подушки плохо лежат, но здорово стоят! — недовольно прошипел он.

Штирлих уже восседал во главе потемневшего от времени и поварских забот стола. Жена хозяина дома, Альхина, приветливо, но молчаливо улыбалась.

Конрад на секунду смешался, залюбовавшись этой улыбкой, и, промямлив извинения за свое очередное опоздание к завтраку, уселся по правую руку от Штирлиха. Дети торопливо глотали кашу, хитро поглядывая на гостя и наверняка замышляя против него новую шалость.

Конрад с напускной невозмутимостью отрезал ломоть грубого, но душистого и невероятно сытного деревенского хлеба и намазал на него толстый слой отливающего бледной желтизной сливочного масла. Таких невыразимо вкусных хлеба и масла Конрад никогда не едал и отведать где-либо еще не рассчитывал. Пуховое — вот единственное определение, которое он мог придумать для описания неправдоподобной нежности этого масла. Язык тонул в нем, не встречая и малейшего сопротивления — казалось, масло, наоборот, затягивает язык вглубь своих сливочных недр. Полюбовавшись получившимся бутербродом, Конрад залил его еще горячим вареньем, которое Альхина каждое утро варила к завтраку. Варенье общую картину несколько смазывало: кусочки фруктов перемежались в нем с засахаренными мухами и осами.

Конрад зажмурился и принялся жадно поглощать бутерброд. В этот раз полностью отдаться празднику вкуса ему не удалось: сознание его осаждали прилипчивые мысли, тянувшиеся одна за другой, и не было никакой возможности, избавившись от одной, тут же не оказаться в цепких лапках другой.

Конрад был обычным парнем, продуктом и изделием своего времени и своей цивилизации. Продуктом и изделием как материальным, так и социальным. Поэтому многие вещи, с которыми он столкнулся в Нью-Босяках, его удивляли. Как удивляло его и отсутствие многих других вещей, ему привычных.

В первый вечер в доме Блюцев, заметив знакомый комок волокон на полочке над раковиной, Конрад запихнул его в рот и, безрезультатно пожевав несколько секунд, озадаченно выплюнул.

— А чего зубная щетка не работает? — поинтересовался он — Сломана, или элемент питания хандрит?

— Вообще-то это мочалка. Посуду мыть. Но если так нужно, можешь, конечно, ею и зубы почистить.

Штирлих протянул Конраду какой-то пластиковый стержень, на конце которого топорщился пучок жестких волосков, и заявил, что вот это-то настоящая щетка и есть. Конрад оценивающе помял стержень в кулаке и с немалым разочарованием протянул обратно Штирлиху:

— Похоже, неисправная.

— Что? Как это, «неисправная»? Исправная!

— А чего молчит?

— А разве зубная щетка должна говорить? Я всегда считал, она чистить должна.

— Конечно, должна. Чистить, рекомендации давать, к доктору записывать.

— Нет, наши щетки только своим делом занимаются. Рекомендации у нас и так есть кому давать.

Конрад попытался прочесть по лицу Штирлиха, не привирает ли он насчет неразговорчивости местных щеток, но в полумраке комнаты сделать это было нелегко.

— Почему у вас лампы такие тусклые? — раздраженно бросил Конрад. — Ничего ж не видно.

— Это не лампы. Это лучинушки, — пояснил Штирлих.

— А что, электричества нет?

— А на что оно нам? У нас коммунизм.

— Чуднó у вас здесь. Предметы помалкивают и занимать их беседами от меня не требуют. Среди них знаешь какие болтуны попадаются? У-у… А уж советы любят раздавать!.. Некоторые еще и в компьютер тебе залезть норовят без спросу — личинку отложить.

— В компьютер? Это что?

— Ну… мозг.

— В мозг — личинку? Ну и мерзость!

— Да нет, они не настоящую личинку откладывают, а корректируют твои потребительские предпочтения в пользу своей корпорации. Зазеваешься и — опа! — в тебя заложили «левые» настройки, а твои денежки текут нечистоплотной фирме. Вот эти настройки личинками и называют. А коммунизм — это что?

— Единение с природой.

— А-а… Это правильно… Наверное…

Пока Конрад говорил, Штирлих ловко надраил зубы и вновь протянул своему гостю щетку вместе с тюбиком зубной пасты. На тюбике красовалась надпись: «Волшебно-профилактическая зубная паста». Конрад покосился на Штирлиха. Тот широко улыбнулся, обнажив зубы, и вправду отсвечивающие в слабом свете лучин каким-то невиданным, прямо-таки волшебным блеском.

То, что Конрад оказался гостем в доме Штирлиха, а не Гномлиха, было делом случая. А впрочем, и самого Конрада рук делом. Обретший на старости лет сына Постамендих незамедлительно переехал в дом родителей Гномлиха, с которыми тот, будучи холостяком, все еще делил кров согласно нью-босяковским традициям, и взять на постой словленного для себя в лесах гостя Гномлих оказался не в состоянии: настоящий отец занял единственную свободную комнату в ошибочно родном для Гномлиха доме.

Гномлих, желая сохранить хоть часть трофея, выклянчил у Конрада его спортивный костюм, который, однако, вскоре и вернул.

— Странная у тебя одежда, — смущенно шмыгая носом, пояснил он свой конфуз. — Ночью в ней не мерзну, днем не потею… Давай обратно меняться…

Конрад тоже успел отличиться, вернее — оконфузиться. Периодически в Нью-Босяках устраивались кинопросмотры под открытым небом, для чего использовалась единственная на все село портативная электроустановка.

— Чаплин? Я знаю всех величайших актеров современности. Всех! — авторитетно заявил Конрад, получив приглашение на просмотр короткометражек некоего Чарли Чаплина, отрекомендованного ему в качестве знаменитого комика. — Но о таком не слышал никогда. Может, он не так уж и знаменит?

— Совреме-енности! Велича-айших! — ответствовал на это Антарих, выбравший себе роль доброжелательного оппонента и наставника гостя, прибывшего из ушедших далеко вперед в технологическом развитии, но не сумевших победить примитивную человеческую гордыню и невежество веков. — Величие можно найти лишь в прошлом и будущем, а искать величие в современности не стоит. Современность нужно строить, а не восхищаться ею.

Киносеанс дался Конраду с трудом. Изображение на побеленной стене Клуба заседаний было неустойчивым и непривычно бесцветным. Картинка дергалась, а звук — незамысловатые фортепьянные трели — всхлипывал и ломался. Но если по ходу просмотра у Конрада раскалывалась голова, в которой шумели, топали и толкались новые впечатления, то по его окончании он осознал, что игра неизвестного комика его потрясла. Однако выразить свое восхищение он смог лишь в неизвестно как возникшей у него аналогии, которая нашла свое воплощение в вопросе, оставшемся для окружающих, да и для него самого непонятным:

— А Чарли Чаплин — это Санта Клаус летом?

Из задумчивости Конрада вывел крик Альхины:

— Ах ты, грязкий поросенок!

— Мужчину украшают шрамы, а одежду — пятна, — философски заметил старший сын Блюцев, Рарих.

Доев кашу, он принялся макать палец в варенье и разрисовывать рубашку сладкими узорами, напевая:

Не отмывается, не отмывается,

Не отмывается такое никогда…

Штирлих схватился было за голову, но тут же вспомнив, что он — глава семейства, а не играющая на публику истеричка, разложил сына у себя на колене и зашлепал ему по спине веником. Рарих ерзал и пыжился, как застрявшая в трубе кошка, но капкан отцовской руки был пока крепче его маленьких мускулов.

— Ты что ребенка веником? — возмутился Конрад.

— Так ведь ремнем нельзя… — растерянно отозвался Штирлих.

— Вообще никак нельзя! Непедагогично.

— Ой, а что педагогично-то? — заголосила Альхина. — Развели педагогов с педагогикой…

— Нельзя. Дети — цветы жизни, — процитировал древнее изречение Конрад.

— Если дети — цветы жизни, то у нас тут целая клумба, — Штирлих, как показалось Конраду, не без неудовольствия обвел взглядом своих многочисленных отпрысков. — Воспитание ребенка — это все-таки в большей степени дрессировка: «Это не есть! Сюда не лезть! Об этом не думать!» Но следует признать: человек дрессируется хуже зверя. Причиной чему, скорее всего, интеллект. Ведь ребенок осознает, что управлять им не должны, что он — личность, пусть пока и не слишком самостоятельная. На, Рарих, леденец и беги на улицу к ребятам.

Вслед за Рарихом, схватив по бесформенному самодельному леденцу, на улицу высыпали и остальные малыши.

— Все-таки я не понимаю, Конрад, — обиженным тоном заметил Штирлих. — Порка делает из шпаны джентльменов. Сюсюканье же растит быдло. Нам нужно быдло?

— Нам нужны добрые сыновья Земли. А самые добрые среди нас — дети.

— Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы о детской доброте. Да, ребенок пожалеет и притащит домой слабого, беспомощного щенка, но тот же ребенок запросто будет мучить и доводить до слез слабого, беспомощного одноклассника.

— Черт кудлатый! Переспорил же меня! — восторженно воскликнул Конрад.

— Да, кудлы у него — ого-го! — Альхина любовно затеребила Штирлиховы кудри, устилавшие его голову россыпью упругих пучков выгоревшей до бесцветности травы.

— И вообще, что есть добрый человек? — под нежной рукой супруги Штирлих замурчал. — Можно ли, к примеру, утверждать, что тот-то и тот-то — добрый человек только потому, что он не делал зла лично тебе?

— Интересный вопрос… — задумался Конрад.

— И я надеюсь на интересный ответ…

Но Конрад был настроен на то, чтобы оставить оппонента с носом, пусть и ценой собственного поражения.

— Вот сам себе интересный ответ и рисуй, — заявил он, награждая себя самодовольной ухмылкой.

Конрад покончил с бутербродом и ухватился за ручку стоявшей перед ним кружки с молоком. Кружка осталась стоять на поверхности стола, словно приклеенная. Конрад дернул ее. Кружка вновь не повиновалась. Навалившись на строптивицу всем своим весом, Конрад резким крутящим движением вывернул ручку. Та с хрустом отломилась. Из опрокинутой кружки на стол, словно истосковавшиеся по свободе узники — из тюрьмы, хлынуло молоко.

— Да что ж у вас все на сладком чае-то приклеено? — воскликнул Конрад в сердцах, падая обратно на табурет.

— Землетрясения, друг… — поведал Штирлих. — Иной раз так тряхнет, что удивляешься, как зубы и кости не побило, не то что посуду. Вот сладкие лужи и приходится везде разливать.

Конрад, оказавшийся перед лужей разлитого молока, погрустнел. А когда он грустнел, с него спадало умственное оцепенение, налагаемое привычностью и нерушимостью искусственного уклада и искусственных же традиций, впитанных им за сотни лет механически прожитой жизни.

— Вот зачем я на свете живу? — меланхолически обратился он в пустоту. — Живу, живу… Живу… Проживаю жизнь-то… А кому от меня тепло? — тут его взгляд невольно потянулся к обнимавшимся хозяевам дома. — Кому я свет? Кому я солнце?

— Вообще, это даже хорошо, что тебя такие мысли преследуют, — откликнулся Штирлих. — А то слишком многих вполне удовлетворяет просто животное существование: поел, попил, поспал, побегал по лесу или городу, пометил деревья или погадил в души соседям и случайным встречным. Всё!.. А если такое животное с разумом человека начинает задумываться, зачем живет, и мучиться вопросом, есть ли от него польза, вот тут-то оно в настоящего человека и превращается. Один китайский мудрец, Нен Лу…

— Ты тут не по делу уже своей ерундицией размахиваешь! — вскинула голову Альхина. — По хозяйству бы что наладил. Так ведь не наладит, — с отчаянием пожаловалась она Конраду, — не в силáх!

— Ну прям уж не в силáх… — смущенно покосился в сторону Штирлих.

— Лежебок! — не унималась Альхина.

— Уймись, жена!

— Угораздило ж меня, дурочку, за него выскочить. Он же из городских. Выписала его на свою голову.

— Выписала? — удивился Конрад.

— Ну да, по каталогу. Молодая была, глупая. По каталогам жизнь строила. А оказалось, в хозяйстве от него толку не больше, чем от вилки.

— Да, я не умею косить траву, — отбивался, как мог, Штирлих. — Зато у меня самые чистые пятки в деревне. И руки, кстати, тоже.

«Теперь, Штирлих, в этом деле у тебя появился достойный соперник», — подумалось Конраду.

— И вообще, — подвел итог Штирлих, — я согласился на переезд сюда только ради своей научной работы. Только потому, что здесь мне изучается легче.

Конрад посмотрел на Штирлиха с новой долей уважения:

— А что изучаешь?

— Тишину.

— Интеллигент трухлявый, — вырвалось у Альхины. — Ни воды принéсть, ни дров привéзть. Стул вона сломанный стоит, а починить некому! Как мужика в доме нет…

— Зато полно тех, кто любит мебель ломать, — парировал Штирлих. — Твой брат стул сломал. Чего ж и не починит, раз на все руки мастер?

Конрада не покидало ощущение, что все эти претензии высказываются отнюдь не в сердцах, что Штирлих и его супруга друг в друге души не чают и все это — лишь своеобразная любовная игра.

— Давайте я попробую стул починить. Только объясните, как? — неожиданно для самого себя сказал он. — Я ведь тоже ничего не делаю.

— Вы — другое дело, — запротестовала Альхина. — Вы — гость.

— Я думал, я пленник.

— Пленники здесь мы сами.

— Как?! Это какой-то чудовищный эксперимент, да?

Альхина рассмеялась:

— Обычный эксперимент. Из тех, что жизнь ставит над всеми людьми. И, кстати, — она высвободилась из объятий Штирлиха, — мне тоже лень дела делать. Но побеждать лень — это маленький подвиг. А подвиги, пусть и маленькие, — это то, за что самого себя уже можно уважать.

Тут Альхина вцепилась в прядь волос, закрывшую ей лицо, и принялась внимательно рассматривать ее.

— Мой первый седой волос… — объявила она с какой-то веселой грустью, но любоваться волосом не стала, а сердито выдернула сорняк. — Скажи, а я красивая?

— Все женщины красивы, — пожал плечами Штирлих, — и ты не исключение.

Альхина тоже пожала плечами — вероятнее всего, от отчаяния — и вновь взялась за стряпню. Под ее ловкими, сильными руками ком теста быстро превращался в тонкий лист, который оставалось только нарезать кружками. Сюить! Сюить! Сюить! — повизгивал стакан, вгрызаясь в доски стола. Сочь! Сочь! Сочь! — плюхался фарш в центр кружков. Конрад и Штирлих зачарованно наблюдали за рождением своего будущего обеда.

Подобное внимание польстило Альхине. Ее движения замедлились, стали плавными, спокойными, умиротворяющими. Фарш закончился. Альхина придвинула табурет и, водрузившись на него, вдела нить в короткую толстую иглу. Вареники и пельмени у Альхины обычно разваривались — она полагала, что ее как хозяйку сглазили, — поэтому ей приходилось сшивать их нитками.

— «Сглазили» — это ненаучно, — возразил как-то Штирлих.

— Так скажи научно, — предложила Альхина.

Представить научное объяснение Штирлих так и не смог, поэтому от прямых наскоков на суеверия супруги ему пришлось отказаться.

Помня о словах мужа, Альхина с подчеркнуто независимым и невозмутимым выражением лица воткнула иглу в первый пельмень. Однако руки выдали владевшую ею напряженность. Альхина кольнула иглой палец, ойкнула и скинула локтем со стола скалку. Та, тотчас воспользовавшись такой удачей, соскочила на пол и с глухим стуком покатилась прятаться под стол.

— Свят, свят, свят!.. — Альхина молнией бросилась поднимать скалку; взгляд ее потемнел, черты красивого лица сжались в маску испуга. — Кто-то придет. Не гость, так враг. Не придет, так приедет. Не сегодня, так завтра. Не кто-то, так что-то.

Конрад со Штирлихом заговорщически переглянулись, в уголках их губ скользнули незаметные улыбки. Конрад даже позволил себе хохотнуть: ему вдруг вспомнилось, как приспешник науки Штирлих сам потерял рассудок в присутствии самовольно передвигавшегося велосипеда.

Пока Конрад обдумывал проблему суеверий и неразумности в науке, Альхина покончила со штопкой пельменей и уже кричала снаружи в окно:

— Штирля, выдь подержи лестницу: мне на потолок надо!

— А можно я лестницу отсюда взглядом подержу? — лениво отозвался благоверный неутомимой девы. — На улице такая жара невозможная…

Альхина выжгла в нем дыру испепеляющим взглядом и, не произнеся больше ни слова, полезла по приставной лестнице вверх.

— На потолок-то ей зачем? Она ж не муха… — поинтересовался Конрад, едва поспевающий вприпрыжку за длинноногим Штирлихом.

— Они потолком чердак называют. А вход на чердак у них снаружи дома, а не внутри. Я до сих пор с их диалектом не разобрался. Поначалу так вообще голова кругом шла.

Несмотря на жгучее солнце, погода была приятной. Осы и мухи радостно лезли в лицо. В воздухе витали ароматы разомлевших яблок, сена и навоза. Кот Мурзих, сраженный тепловым ударом, дрых у поленницы. Изо рта у него выглядывал хвост так и не проглоченной мыши. В вольере барахтались принимавшие пылевые ванны куры.

— А где петух? — спросил Конрад.

— Петруччо-то? Он же тебе спать не давал. Вот вчера в щи его и определили. Помнишь щи?

— Вот так прямо сразу — в щи?!

— Конечно. Ты ведь гость.

— Слушай, Штирлих, а Рексиха… того… э… тоже в щи нельзя?

Тот с некоторой тоской воззрился на натужно дышащего в тени будки пса размером со средний велосипед.

— Нельзя, — не без сожаления ответил Штирлих, тоже испытывавший, как уже подметил Конрад, определенные проблемы в отношениях с Рексихом. — Подарок тестя.

Конрад и Штирлих привалились к жердинам высокой приставной лестницы, доживавшей последние дни: почерневшее, трухлеватое дерево могло подкоситься в любой момент. Конрад был вынужден признаться себе, что забраться по такой лестнице у него не хватило бы духу. А вот Штирлих отличался не в пример большей храбростью и пускать вверх по лестнице супружницу ничуть не боялся.

У самой супружницы все в руках спорилось, кипело, горело, наливалось. Она успевала сделать то, что было под силу не менее чем полудюжине человек. Именно поэтому, догадался Конрад, Штирлих предпочитал ни в какие хозяйские дела не вмешиваться — просто чтобы не путаться под ногами.

— А что ваш шепелявик не вставит себе зубы? — поинтересовался Конрад.

— Пунтарих-то? — хмыкнул Штирлих. — А зачем? Этот хитрюга на ежегодном конкурсе скороговорок быстрее всех и — заметь — без единой запинки выговаривает самую трудную скороговорку: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку». Всегда конкурс выигрывает. Всегда!

— ШлаШашапошошшеишошалашушку! — протараторил Конрад. — Хм… Действительно, не ошибешься.

Между тем голова Альхины, которую оба считали прогуливающейся по потолку, высунулась над плетнем огорода:

— Эй, скороговорщики, принéсьте-ка мне грабли!

Штирлих в смущении бросился выполнять поручение. Через минуту он вернулся из сарая с тремя граблями. Конрад с интересом принял один из образцов любопытного инструмента и направился вслед за Штирлихом в огород.

В огороде уже вовсю кипела работа. Над грядками усердно реяло распятое пугало. В одном из углов, несмотря на жару, трудилась бригада земляных поросят, особая порода свиней, выведенная для помощи по приусадебному хозяйству — вскапывания и рыхления почвы крепкими пятачками, а также ее унавоживания. Поросята Блюцев были как раз заняты рытьем канав, в которых намеревались перележать самое пекло: стрелка часов приближалась к одиннадцати. Их десятник носился по выделенному под рытье участку, подгоняя подчиненных тычками, укусами и проклятьями.

— Ты что, Альхиночка, — спросил Штирлих, встревоженно озираясь, — никак решила весь огород засадить?

— А что ж и не засадить? На что он еще, огород-то?

— Интереснечко… А где ж сорнякам теперь жить?

— А я что, виновная, раз крапива и прочая дрянь прут везде, куда их не приглашают?

Альхина вдруг принялась прыгать, отчаянно вдавливая комья одной из грядок в землю, но также внезапно и остановилась, в смущении пояснив Конраду:

— Никак не могу избавиться от муравьев.

— Да что они тебе? Пусть будут, — великодушно бросил Штирлих.

— Они тлю пасут.

— Цивилизация муравьев, дорогая, древнее нашей. Они пасли тлю задолго до того, как человек начал пасти коз и овец. Уже за одно это их нужно уважать, а не уничтожать.

Альхина взглянула на мужа так, что тот поежился и увлек гостя в противоположный угол огорода.

— Не пойму я что-то, — Штирлих остановился у облепихи и принялся забрасывать в рот оранжевые горошинки, — плодовое это дерево или сорняковое? Вроде плодоносит, но ведь и расползается без разрешения. И при этом, заметь, Альхина всех этих расползновений не замечает. Ай! Да ну ее, эту облепиху: кислая, да еще и колется хуже крыжовника!..

Штирлих уселся у длинной морковной грядки и принялся вытаскивать по одному земляные плоды. Он аккуратно обтирал каждую морковку, что-то заговорщически шептал ей и втыкал обратно.

— Дюже слабо растет, — наконец пояснил он. — Каждый день проверяю, а не прибавляется. Думаю, это колдовство.

— Колдовство?!

Конрад оживился и пригляделся к Штирлиху: в этом нянчившемся с куцыми морковками человеке было невозможно узнать посмеивающегося над отсталостью жены и изъясняющегося с апломбом горожанина.

— Конечно, колдовство, — подтвердил Штирлих. — Я ведь ее и целую и… и не целую. А она не растет!

Итог сомнениям Конрада подвела Альхина. Она появилась как всегда неожиданно и, сразу же разобравшись в ситуации, пояснила:

— Куриные мозги — это не деликатес!

После завтрака за Конрадом зашел Антарих. Поскольку серьезных дел у Антариха как старейшины было немного, а вот стремления покрасоваться — немало, он почитал своим непременнейшим долгом оказывать чужестранцу максимум внимания. Расчет был прост: Конрад был объектом всеобщего интереса, а потому лучики его славы доставались всякому, оказавшемуся случайно, или неслучайно, рядом. Антарих старался по возможности оказываться рядом неслучайно — так число перехваченных лучиков гарантированно возрастало, — а потому устраивал Конраду ежедневные экскурсии по раскинувшейся среди садов деревне.

Главная улица тянулась по долине многокилометровым серпом, бока которого были соединены струнами улиц помельче. Ознакомить Конрада с деревней и с ее жителями за пару дней не представлялось возможным — так Антарих и не спешил. Он словно угощал Конрада редчайшим деликатесом. Угощал и смаковал сам.

Власти как таковой в деревне не было. Был Мудрый Голос, как все называли Антариха на манер обитателей североамериканских резерваций. К нему были приставлены два Премудрых Голоса, уже представленных читателю в лице косноязычного победителя конкурсов скороговорок и держащего под неотрывным наблюдением свой нос второго помощника старосты.

О власти же как государственном институте притеснения, контроля и подчинения ньюбосяковцы мнения были самого пренебрежительного. Когда-то власть им сильно попортила жизнь: требовала налог на воду в колодцах, которые не наполняла, на луга, где трава и цветы росли сами по себе, на лес, в котором… Но при этом требовала, чтобы лес селяне расчищали сами. За рекой следили — сами же. Колодцы рыли сами.

Репы у мужиков ужасно чесались: как же так, власть требует денег за то, чего не дает и дать не может? И однажды их осенило: а зачем нужна власть, если от нее никакого проку?

Сам Антарих выражался по этому вопросу следующим образом:

— Староста важнее национальных правительств. Коммуна важнее государства. Разве не так?

— Ну-у… — мычал Конрад.

— Что «ну»? Разве государство проживает нашу жизнь? Нет, ее проживаем мы. Значит, только нам и решать, как нам жить и зачем.

С властью, то есть против властей, ньюбосяковцы боролись долго, но со свойственной мужику прямолинейностью. Потому и победили. Отказ от «Биссмертола» был последним, самым отчаянным жестом полной независимости от властей. Впрочем, ньюбосяковцы согласились терпеть навязанную им пожарную команду, вероятно, потому что получали немалое удовольствие, ежегодно сжигая дотла пожарное депо — селяне нравов были неискушенных, а потому замысловатых зрелищ в развлечение себе не требовали.

Обитатели резервации вообще были людьми бесхитростными, предсказуемыми и интеллектуальными играми себя не утомлявшими. Однако попадались и среди них уникумы и самородки — умы пытливые и в чем-то даже прихотливые.

Так, на небольшой возвышенности в центре села, известной как Вшивая Горка, проживал филолог-самоучка, переводивший сочинения древнеримских мыслителей и поэтов с латинского на древнегреческий, а затем — обратно на латинский. Какой-либо ценностью вновь полученные тексты не обладали, но мир потерял не одного ученого среди тех, кто сошел с ума, пытаясь эти тексты понять.

Своей западной окраиной Нью-Босяки упирались в овраг Кривая Водомоина, над которым среди прочих стояла и изба одного головастого мужичонки, снискавшего среди селян репутацию чудака и сумасброда. Мужичонка тот не только читал и знал наизусть любые инструкции и справочники, какие только мог разыскать, но и досконально соблюдал почерпнутые правила, а приобретенные сведения умело применял. То, что он ничего не отмерял и не крепил на глазок, не ел хлеба с мясом и скрупулезно пропивал полные курсы лекарств, было его личным делом, и вмешиваться в это никто не собирался. Но вот то, что он разбирался во всех тонкостях игры в шахматы, карты, домино и крестики-нолики — чем приводил других игроков в немалое отчаяние, — ему простить не могли.

Полагать, что технический прогресс был делом лишь внешнего мира, стало бы ошибочным. Нью-Босяки были вправе гордиться тем, что явили свету и настоящего изобретателя. Ньюбосяковец Поль Этилен был человеком, придумавшим определитель пола для самого популярного средства передвижения селян — велосипеда. Вы усаживаетесь в седло, а особая стрелка на руле показывает, мужчина вы или женщина. Усвоить практическую важность изобретения Конрад так и не смог, но вот в сердцах ньюбосяковцев оно отозвалось эхом восторга. Его единогласно признали гениальным, и каждый велосипед в Нью-Босяках был оборудован датчиком Этилена.

Антарих своими выдающимися соплеменниками гордился, но за самого выдающегося — уже по положению — ньюбосяковца почитал себя. О своей роли в жизни селян он говаривал так:

— Я должен быть им не отцом, а примером.

Как актер, Конрад сразу же признал в Антарихе коллегу: старейшине так нравилось заботиться о своих согражданах, что в его заботах присутствовал значительный элемент игры.

— Сегодня дойдем до магазина, если не возражаешь, — предложил Антарих, когда он и Конрад оказались за околицей Блюцев. — Надо его проинспектировать.

— У вас тут настоящий магазин? — оторопел Конрад.

— Магазина никогда не видел?

— Нет…

— Ну… тогда тебе обязательно надо туда сходить!

Предложением посетить настоящий магазин Конрад загорелся моментально — как хорошо подсушенное сенцо. В том мире, который знал Конрад, магазины как таковые были не нужны. Все необходимые товары доставлялись на дом. Впрочем, и те товары, в которых особой необходимости не было, доставлялись также. Например, каждые три месяца сразу несколько производителей зубных щеток подбрасывали свою продукцию ему на порог, а деньги с банковской карты бессовестно списывали безо всякого на то согласия с его стороны.

Конрада тяготил намеренно неспешный шаг старосты: ему не терпелось добраться уже до этого магазина и увидеть все своими глазами. Он прекрасно отдавал себе отчет, что в Нью-Босяках ему выпал шанс увидеть воочию далекое прошлое. Настолько далекое, что его ненароком можно было принять за прошлое не человечества, а какой-то чужой цивилизации. Еще немного, и он сам…

Конрад, перешедший в своих размышлениях на черепаший шаг, чуть было не упал, наткнувшись на Антариха, который остановился в сильном волнении у одного из переулков.

— Тут же асфальтовая дорожка была! — воскликнул старик с отчаянием потерявшего все человека.

— Растащили… — развели руками два селянина, околачивающихся в подозрительной близости от прежнего места нахождения пропавшей дорожки.

Они вытряхнули из карманов мусор, сильно напоминавший собой асфальтовую крошку, и хором гаркнули:

А мы здеся ни при чем:

У нас же морды кирпичом.

Антарих что-то промычал, внутри него поклокотал котел возмущения, но в итоге он лишь махнул рукой и, вдруг сорвавшись с места, как груз — с лопнувшей веревки, устремился к цели сегодняшней экскурсии.

В магазин «Рапле и кумовья» Конрад и его провожатый ввалились на полусогнутых от полубега ногах, с трудом переводя дыхание и оглядывая интерьер магазина вытаращенными глазами.

Конрад застыл на пороге, с любопытством осматриваясь и пытаясь определить, соответствует ли увиденное его ожиданиям. Антарих же с ходу направился к полкам с товарами.

— Так, почему опять продукты без ГМО? — загрохотал из глубины зала его голос. — Завтра проверяющие из префектуры будут. Снова мне запивать с ними ваши грехи?

— Что за проверяющие такие строгие? — поинтересовался Конрад, приветливо улыбаясь через плечо старца побледневшей сотруднице торгового предприятия.

— Ждем лектора одного, — пояснил Антарих. — Будет читать лекцию о вреде здорового питания.

Конрад понимающе кивнул и взял с полки первый попавшийся товар, пачку печенья, надеясь полакомиться вкусной и изящно составленной аннотацией к товару. Вместо этого, кроме названия и технических данных продукта, на пачке значилось лишь два слова: «Очередная ерунда». Конрад поспешно взял пачку печенья другого наименования. Место призывной аннотации на упаковке занимала надпись: «Неплохо для начала».

Конрад вопросительно сунул обе пачки под нос Антариху.

— А-а… Ну так это… — пояснил тот и после небольшой паузы добавил: — У нас же хвалебные аннотации самих производителей запрещены. А вместо этого указываются средние оценки покупателей: от «Отлично» до «Дрянь».

— Да-а… Так, конечно, правильней, — согласился Конрад.

Дав указания управляющему, Антарих с двойственным чувством выполненного, но в чем-то и недовыполненного долга, выбрался наконец из чрева торгового лабиринта на белый свет. Конрад молча стоял рядом с ним у крыльца магазина, наблюдая за тем, как староста вытрясает только что купленные конфеты прямо в урну, а фантики аккуратно складывает в нагрудный карман рубахи.

— Послушайте, Антарих, вы купили кило конфет, а теперь потрошите их. Зачем вам пустые фантики?

— Это внучкáм. Они едят ягоды и сухофрукты, только когда их в обертку упакуешь.

— Ну, так и конфеткой же можно иногда побаловать.

— Нельзя! Ни-ни! Взрослые-то порой не понимают, что травят себя, а дети тем более этого не осознают. Сладости эти, лимонады, чипсы — это всё эквиваленты алкоголя, сигарет да дури. Только последние убивают взрослых, но запрещены применительно к детям — вся разница. Поэтому детей убивают чипсами, десертами да колой. Согласен? Уф-ф… что-то у меня горло щекочет. Давай-ка зайдем перехватим пивка, а то я умотался уже говорить. У тебя небось у самого горло першит уже, а?

Тут Конрад заметил, что они остановились у домика с вывеской «Магазин разбавленного пива». Пиво Конрад не слишком жаловал, но отклонить предложение своего любезного провожатого счел невежливым, да и любопытство опять же взяло вверх: еще один магазин!

— Антарих, а вы знаете, вы ведь очень образованный человек… — сказал Конрад, когда они устроились за столиком и перед ними появились две глиняные кружки, по ледяным стенкам которых скатывались хлопья пены.

— А то! Я грамотный и есть. Я ведь даже на астроляба хотел учиться. Ты с кем-нибудь из астролябов знаком?

— Э-э… Нет. А это кто?

— Ученые такие, — пояснил Антарих. — Астролябию изучают. Наука такая есть… Я слышал…

— А-а… А я нет — не слышал.

— Хотел я быть астролябом… да не сложилось.

Конрад тайком от Антариха справился в своей бортовой энциклопедии. Такой науки как астролябия в ней не значилось.

— Да-а… — Конрад озадаченно поджал губы: ему было неловко за скупость содержания столь почитаемой им до сего дня энциклопедии; настаивать же на дальнейших подробностях он посчитал неудобным.

— Так-то, милок, — задумчиво добавил Антарих, вернувшийся на несколько мгновений в свою юность. — У каждого человека должна быть цель. Но при этом сам человек должен быть достоин цели… Вот если б все вернуть назад… Но знаешь… нет, мудрость возраста не в том, чтобы говорить: «Да если бы я знал, как знаю сейчас, я бы…» Это все теория, а вернись все в действительности назад, как знать, не подчинишься ли опять обманчивым порывам? Нет, мудрость возраста в другом. В чем? Этого-то я, к сожалению, и не знаю. Вот приходит на днях ко мне Эника, племянница моя внучатая. «Вы, старики, дураки, — говорит. — Времена другие, а вы все прошлым живете». «А ты умная? — говорю ей. — Если бы ты родилась на сорок лет раньше, то разделяла бы наши взгляды. И что бы ты говорила тогда? „Вы, молодежь, дураки“? То, что ты из другого поколения, не значит, что ты умна или права».

— А кто прав?

— Все!.. И никто…

— Да… Этак проблему не решить никогда.

— Никогда, — согласился староста. — Так ее и нет. Она у нас в головах. Мы — проблема. Люди. Что, верится с трудом? Ну, вот тогда тебе пример: самым развитым по сравнению с другими животными органом у человека является — что? — мозг, а фетиши человека по-прежнему — сила и размер. И это, заметь, фетиши мозга! А свобода?

— Что свобода? — переспросил Конрад.

— Самая главная для человека свобода, свобода от себя, дается лишь с возрастом. Нет… жизнь должна быть конечной, и в ней должны быть юность, зрелость и свобода. Только тогда она будет полной. Только тогда ты почувствуешь, что это жизнь и есть.

К столику незаметно приблизилась официантка:

— Ну, как вам наше пиво? — игриво поинтересовалась она у Конрада.

— Очень хорошее. В смысле — очень хорошо разбавлено. Пива почти не чувствуется.

— Спасибо, что по достоинству оценили нашу работу.

— Иди, иди… — Антарих рукой отогнал официантку и, с улыбкой глядя ей вслед, не без гордости добавил: — Тоже моя внучатая племянница. Лучше всех в селе пиво разбавляет…

Надувшись в пивной холодной воды, повеселевшие, но не захмелевшие Конрад и Антарих вновь вышли на улицу, чтобы продолжить свой поход по улицам Нью-Босяков. Внезапно лицо Конрада скривилось: кто-то словно принялся царапать гвоздем по стеклу, которым была его голова.

— Антарих… ух-х… Антарих, у вас тут зубной врач есть?

— Зубного нет. Зубной в городе. Есть фельдшер.

— Давайте фельдшера: сил уже нет терпеть!..

Местного фельдшера — самоучку, увлекшегося еще в детстве препарированием рыбок и лягушек, — они застали выкапывающим червей в своей навозной куче.

— На рыбалочку собираемся? — осведомился Антарих.

— На нее, — подтвердил фельдшер, подслеповато щурясь на гостей.

— Больного вот тебе привел. Надо сделать зуб, но чтоб в лучшем виде!

— Сделаем, — не стал перечить фельдшер.

Он усадил Конрада на стоявший поблизости чурбан и несколько секунд рассматривал больной зуб сквозь линзу карманной лупы. Затем, поплевав на пальцы и обтерев их об рубаху, фельдшер начал расшатывать зуб и одновременно наблюдать за реакцией пациента.

— Так, зубик будем удалять, — огласил он вердикт.

— Как удалять?! — просипел Конрад, у которого от волнения перехватило горло.

— Да ладно, что так шумишь? Паршивый зуб-то.

Антарих, со своей стороны, только пожал плечами и изобразил мимикой обреченность перед лицом столь безапелляционного врачебного заключения: мол, надо, так надо.

Он и фельдшер, а также случайно проходивший мимо Гномлих отвели Конрада в медизбу, где безотлагательно принялись готовить пациента к операции. Фельдшер достал бутыль первача и четыре стакана.

— Тоста не будет, — объявил он, придвигая стаканы гостям. — Это лишнее.

— Я не могу. Я… я трезвенник, — пояснил Конрад, затравленно пряча взгляд, и, подумав, добавил: — И язвенник.

— И, наверное, ко всему прочему еще печеночник и почечник?

На это ему возразить было нечего. Конрад взял стакан нетвердыми пальцами, как принимают к рукопожатию ладонь вызывающего неприязнь человека, и снова заколебался:

— А почему стаканы надкусаны?

— Так мы ж ими и закусываем, когда больше нечем.

— А нечем?

— Не-а.

Закусывать стаканами Конрад отказался. Вместо этого он предложил расцеловаться за дружбу и знакомство. Все выпили и смачно друг с другом расцеловались.

— Хороша бормотуха! — крякнул Конрад.

Та, словно отзываясь на комплимент, радостно загундосила и забормотала у него в животе.

— Ну, еще! Сейчас останавливаться — себе во вред, — пояснил фельдшер, наполняя стаканы.

— Я больше не буду! — поморщился Конрад.

— Без тоста не хочет, — жалобно обратился к Антариху фельдшер. — Что делать?

— А с тостом будешь? — староста тотчас бросился на помощь фельдшеру, нуждавшемуся в его помощи столь же сильно, как часовой механизм нуждается в заводе.

— Буду, — кивнул Конрад. — Что за тост?

— А-а… — Антарих завертел головой в поисках темы тоста. — А давайте выпьем за Гномлиха. Он ведь, Конрад, великий охотник. Да-а… Сколько ты поймал оленей, Гномлих?

— Тысячу! — отозвался Гномлих, польщенный словами старосты, но, немного поразмыслив, признался: — Ни одного…

— Да, ни одного. Нет здесь больше оленей, — объяснил староста Конраду. — Так почему он великий охотник, если не поймал ни одного крупного зверя? А-а… Потому что он верит, что однажды олени сюда вернутся. Он и сказки какие рассказывает! На ходу переделывает, и так, знаешь, складно выходит! Сказок теперь, как оленей, — не сыскать. Это раньше их детям рассказывали, а теперь забросили. Частушку спел чаду — и весь разговор.

— А сказка… это что за штука? Притча какая?

— Фантастику знаешь?

— Конечно! «Чужие». «Чужие против святых». «Чужие против собак». «Свои — за, а чужие — против». Фантастика — сила!

— Так вот, это та же фантастика, только ненаучная. Так чтó, за это следует выпить, как считаешь?

— Следует! — беспрекословно согласился Конрад, у которого первач бормотал уже не только в желудке, но и в голове.

Все четверо осушили стаканы, но в этот раз, пересилив себя, целоваться не стали, ограничившись тем, что долго ловили ртом ускользающий воздух и занюхивали рукава.

Словно благодаря присутствующих за оказанную честь, Гномлих поднялся, вышел в центр комнаты и, сделав несколько неуклюжих танцевальных па, зачитал:

Я в подвигах искал утехи,

Носил успехи, как доспехи.

Сиял и плакал этот мир:

Пришел еще один кумир.

Фельдшер ободряюще засвистел и зааплодировал. Конрад перегнулся к Антариху:

— У вас тут все стихи сочиняют? Это у вас такой народный промысел?

— Вроде того, — кивнул Антарих.

— Ну, как тебе у Штирлиха? — полюбопытствовал Гномлих ровным, отстраненным голосом, которым еще верящие в чудо мужья пытаются выпытать обнадеживающие новости у ушедших к другому жен.

— А? Ничего, — отозвался Конрад. — Мается вот он только.

— Штирлиху, конечно, тяжело, — заметил Антарих. — У него все-таки на попечении шесть ртов и один пивной живот. Но ничего, справится: он колобок старой закваски.

— Ну?.. — фельдшер, пошатываясь, приподнялся и, выловив из ящика какой-то отливающий отражениями инструмент, схватил Конрада за плечо: — Пациент готов к операции?

— Готов! — отчаянно махнул рукой Конрад и распахнул рот.

Фельдшер несколько минут боролся с зубом, сжимающими его горло пальцами Конрада и периодически накатывающим оцепенением.

— Вот… — наконец, весь сияя, он протянул вырванный зуб старосте.

— Ага!.. — Антарих с готовностью принял зуб в ладонь и, обтерев его пальцами, сунул в карман, объявив присутствующим: — Первый экспонат в музей Конрада Томилина!

— А не рано ли? — поморщился Конрад. — Музеи и памятники обычно после смерти присуждают.

— Ты же намереваешься жить вечно.

— Ой, правда… — Конраду за свои намерения стало очень неловко.

— Вот. Мы же не можем столько ждать? Итак, объявляю музей Конрада Томилина открытым!

Присутствующие приняли данное заявление на ура, после чего самогон полился рекой, а на закуску пошли запервачёванные в склянках земноводные и пресмыкающиеся из научной коллекции фельдшера.

7

Конрад очнулся от того, что кто-то прошептал ему в ухо:

— Жду тебя на нашем перекрестке. Надо с тобой поговорить.

Конрад вздрогнул и открыл глаза. В комнате никого не было, но в том, что голос ему не приснился, он был уверен: дверь в комнату приотворилась от прикосновения невидимой руки и мягко закрылась.

«Слезарь», — догадался Конрад и принялся поспешно одеваться.

В кухне он собрал в позаимствованный у Альхины платок свежую булку, банку варенья и бутылку утреннего молока, а на удивленные взгляды хозяев пояснил:

— Я с собой завтрак возьму. Прогуляться очень хочется.

Утро разогревалось постепенно. В летний воздух уже вонзались стилетами прохладные струи стремительного ветра, предвестника грядущей осени. Осень была и в утрачивающем свою яркость полотне неба, и в траве, где сединой сквозили пожухлые стебельки отмирающих растений.

Конрад спешил на перекресток за березовой рощей, где он иногда виделся со Слезарем, вернее, Слезарь виделся с ним, а он мог его лишь слышать и подкармливать.

На перекрестке сходились шесть не то тропинок, не то дорог, однако место было не только малолюдным, но даже глухим, и Конрад знал почти наверняка, что его встречам со Слезарем случайные свидетели не помешают.

Слезарь, как и Конрад, остался погостить в деревне. Правда, в отличие от Конрада, в качестве неприметного, а не почетного ее гостя. На популярность своего товарища Слезарь смотрел без ревности, а на замечания Конрада о том, что человек-невидимка произвел бы здесь еще большую сенсацию, отвечал сдержанно:

— Знаю я эту сенсацию и людскую гостеприимность. Я уже через это прошел. Как начнет где что пропадать, все отчего-то сразу косятся в мою сторону и говорят: «Кажется кое-кто — не будем тыкать и выкать в него пальцем…» Тут больше позора, чем славы, достанется, уж поверь. Нет, мой удел — безвестность.

Слезарь был уже на месте, о чем и дал знать нетерпеливым дрожанием придорожного куста.

Невидимка жадно набросился на еду и, делая продолжительные паузы, заговорил:

— Ты… как хочешь… а я ухожу… Мне в стогах уже прохладно спать… И собак здесь слишком много.

— А куда же ты пойдешь?

— К югу… Я ж как птица… Мигрирую… Туда — сюда.

— И ты всю жизнь так маешься? Без пристанища?

— В этом есть свои минусы, конечно, но и один бесспорный плюс: я никому не принадлежу — ни отдельному человеку, ни обществу, — и никто меня не контролирует. Никто не указывает, что делать моей правой руке. Никто не будет бранить мою левую ногу, если ее шаг вдруг станет короче шага правой. Ну, а ты?

— Я, пожалуй, останусь пока. Не думаю, что меня тут долго будут терпеть. Хотя вот Штирлиха жена терпит. Но он ей муж. А здесь работать надо. По-настоящему. Сгожусь ли я на что? Не думаю. Но пока это лучший вариант. Слушай, а… а можно тебя спросить… Ты что… того… совсем?..

— Что «совсем»? — переспросил Слезарь. — Ничего не понимаю.

— Ты… — Конрад смутился. — Ты это…

— Ну?! — рявкнул невидимый собеседник.

— Ты совсем… голый… ходишь?

Наступила жуткая — для Конрада — тишина. Он вполне мог решить, что Слезарь попросту ушел, оскорбленный подобным вопросом, если бы не застывшая в воздухе бутылка с молоком. Наконец содержимое бутылки вновь полилось в невидимое горло, и голос из пустоты хмыкнул:

— Почему сразу «голый»? У нас, невидимок, есть шерсть. Разумеется, невидимая. Нас специально сразу с шерстью вывели.

— А почему не придумали невидимую одежду?

— Потому что непрактично. Ты ее если снимешь, потом не найдешь. Да и запачкается — сразу уже не такой ты и невидимый. А шерсть у нас особая — просто так ее не испачкаешь. А испачкаешь — так языком умылся, и всего делов.

— Как… кот, умылся?

— Ну да.

— А хвост?

— Что хвост?!

— У тебя и хвост есть?

— Ты что, рехнулся?!

— Не знаю… — признался Конрад. — В меня как бес вселился… Хотя я плохо представляю себе, что это значит…

Он включил инфракрасную камеру, но каких-либо свидетельств того, что перед ним не человек, а волосатый монстр, разглядеть не мог. Перед ним переливалось неясное пятно без четких очертаний. Рассмотреть какие-либо подробности было решительно невозможно.

— Слу-ушай! — взмолился Конрад. — Дай я тебя пощупаю, а-а? Я чувствую, если не пощупаю, сойду с ума! Ну, пожалуйста! Пожалуйста!

— Ладно… — согласился Слезарь после нескольких секунд напряженного молчания. — Только не щекочи. Я этого не люблю.

Конрад закрыл глаза и, вытянув руку, уперся ладонью в мягко колышущуюся в такт дыханию грудь. Шерсть была короткой, но плотной и приятной на ощупь. У Конрада сразу же возникло желание эту шерстку почесать или пощекотать, чтобы прочувствовать всю ее нежность и необычность. Он отдернул руку и задумчиво, словно будучи в трансе, сказал:

— Какая у тебя хорошая шерстка…

— Спасибо. Мне тоже нравится, — раздался сбоку низкий хрипловатый голос.

Конрад вздрогнул, схватился за сердце и, повернувшись к новому лицу, вскрикнул:

— Черт! Я чуть не умер! Ну и напугали вы меня!

— О, вижу, ты меня узнал, — с довольством заметил незнакомец.

Конрад всмотрелся в него. У вдруг материализовавшегося рядом с ним типа было грубое, сходящееся книзу острым выступом лицо. Внимательные, мутно поблескивающие глаза смотрели то ли иронично, то ли испытующе. Незнакомец был покрыт островками короткой шерсти, свалявшейся и бурой то ли от времени, то ли от неухоженности.

— Слезарь?! — Конраду сделалось несколько не по себе от того, что его товарищ вдруг стал видимым, но еще больше — от того, каким он в действительности оказался на вид.

— Э… ну… — задумался незнакомец. — Нет, я за собой таких имен не помню. Князь Света я.

— Что-то не слышал о таком.

— Бывший Князь Тьмы, — подсказал незнакомец и призывно поднял брови: мол, ну, теперь-то догадался?

— Дьявол! — воскликнул Конрад тем тоном, которым приветствуют подзабытого знакомого: «Дружище! Сколько лет, сколько зим!»

— Дьявол… — не стал отрицать незнакомец и жеманно поклонился. — Прошу любить и жалобить, — после чего Сатана ухмыльнулся и спросил: — Так что, хочется небось меня пощупать, а?

— Нет, нет, спасибо, — Конрад непроизвольно отодвинулся.

— Да ты щупай, щупай, — услужливо подался вперед Сатана. — Не бойся. Это не опасно — не обожжешься.

— Нет, нет. — Конрад отступил еще на полшага. — Потом как-нибудь.

Конрад трепетал, но тому был причиной не только страх. Он чувствовал себя в шкуре первооткрывателя, столкнувшегося с чем-то зловещим, но притягательным своей неизведанностью и таинственностью.

— Позвольте… по… подождите! — слова давались ему с трудом. — Так… получается, вы существуете? А Бог? Неужели? Но ведь… научных доказательств так и не было получено?..

— А вера? — с упреком парировал Сатана. — Веры уже недостаточно? Вот вам, людям, подо все научное обоснование подай! А что научно не объясняется, вы легко перечеркнули: любовь, свободу, верность, порядочность. Для вас это все в итоге оказалось бременем.

— Да… — задумчиво согласился Конрад. — Очень похоже, что вы правы. А почему вы теперь Князь Света?

— Так вы бессмертны. Искушать вас бесполезно: все равно душа не достанется. Вы теперь своей душе единоличные хозяева. Хотя как толком не умели ею распоряжаться, так и не научились. Создатель так и вовсе в депрессии. Извели вы его вконец со своим бессмертием. Да и, Клеймо поставив, где только можно, вы заявили Творцу, что мир отныне принадлежит вам.

При упоминании Клейма Конрад почувствовал соблазн пощупать дьявола лучом код-распознавателя. Однако это могло оказаться оскорбительным для Сатаны, а потому небезопасным. К тому же, что мог код-распознаватель разглядеть?

— Совсем вы от рук отбились, — вещал между тем Сатана. — У Господа уже никаких средств воздействия на вас не осталось.

— А у вас?

Конраду вдруг стало неуютно как от своего поспешного вопроса, так и от присутствия существа, известного своей коварностью в отношении всего человеческого рода.

Он опустил взгляд, и тут ему бросилось в глаза, что от того места, где стоял Сатана, разбегаются червяки и жуки. Вырываются из почвы на поверхность и припускают что есть мочи. Прочь. Прочь. Прочь! Если бы они не были безмолвными тварями, то — Конрад был в этом уверен — они голосили бы во все горло от ужаса.

— У меня-то?.. Да как тебе сказать… — уклончиво ответил Сатана и нервно зачесался, словно отзываясь на укус блохи. — Не хотелось бы, понимаешь, раскрывать уж все-все свои тайны до Дня Страшного Зуда.

— Так он наступит?

— А бог его знает. Мы с Творцом пока не решили.

— Так он с вами что… советуется? Подождите, раз вы теперь — Князь Света, выходит, Создатель вас простил?

— Да разве на такого душку, как я, можно дуться вечно? — глаза Сатаны сверкнули лукавым огнем.

— И что, амбиции Он ваши вам простил?

— Да не было амбиций у меня, а было недоразуменье… А у тебя есть амбиции? — вдруг поинтересовался Сатана с хитрым прищуром.

— Уже нет.

— Да… при встрече со мной многие от амбиций вмиг отказываются, — расхохотался дьявол.

— Амбиций у меня нет, но есть вопрос, — заметил Конрад.

— Что за вопрос такой? Ну-ка?

— Правда, что могила исцеляет от горбатости?

— Ну… — Сатана задумался. — Я такого, честно говоря, не припоминаю… Что ж, раз у тебя ко мне нет просьб, пожалуй, я пойду… Так что?

— Да, прощайте. Спасибо, но прощайте. Рад был с вами познакомиться… или не рад.