Бесплатный фрагмент - Конец эпохи Эдо

Утро

Сегодня я проснулся особенно рано, сейчас кажется, что и вовсе не спал. Пару часов, может и больше, тревожили странные грёзы, сны, рванные, навязчивые, как откладываемый на потом неприятный разговор, пробивались сквозь ночную дремоту. Непонятная разрозненная вереница образов, цветных силуэтов, которые, увы, и не вспомнить, то и дело заставляла меня ворочаться на старой затёртой циновке. Какой сумбур. Смеющийся красноликий тэнгу, указывающий костлявым, иссохшим пальцем в пустынную даль, Иори, причитающий на неизвестном мне языке, злобно и язвительно улыбаясь, пытался объяснить мне нечто очень важное, но так и не был услышан.

Тщетны были попытки воссоздать цельную картину, как и всегда в таких случаях, эти яркие и мимолётные фрагменты выглядят как мотыльки моли, вызволенные из потрескавшегося полузабытого шкафа, фокусируешься на них, только когда видишь их перед собой, где-то рядом, но стоит только отвести взгляд, как они разлетаются по комнате, лишь изредка напоминая о своём присутствии, порхая перед лицом, над небольшим оранжевым пламенем свечи, и по утрам облепливая потолок бежевыми точками. Наверное, оно и к лучшему, ведь, к счастью, по прошествии времени удаётся забыть немало чудных небылиц и тревожных кошмаров, сбивающих с толку, запутывающих. Однако приятно иногда увидеть то, чего нет, или то, чего так не хватает, утонуть в море бурных случайностей, раствориться в ярком пейзаже, выведенном спонтанной трясущейся рукой, кистью всех цветов радуги, а позже очнуться.

Посмотрев по сторонам, становится ясно, вокруг всё то же, всё по-прежнему. Чайник остался там же, где и был. Старый чайник, глиняный, затёртый руками, когда-то на нём даже были нарисованы ирисы, теперь остались только грязноватые разводы и выцарапанное мной имя на его дне. Слегка корявая, сделанная без усердия, красовалась надпись: Хидэки. Он был у меня кажется всегда, его подкинули вместе со мной, да и по его виду можно сказать, что, скорее всего, он мотается по этому свету дольше меня. Он, как и я, помнит, как выглядел храм в те времена, когда не приходилось ночевать на старом, холодном, обильно усыпанном занозами, колючем полу. Где-то лет девять, нет, даже десять назад монахи жили в отдельных комнатах, жилой, новой части храма. Я помню, как кропотливо и с каким великим усердием строился маленький оплот храмового комфорта. В отличие от старой части храма, жилые комнаты не выглядели так грузно, не нависали над головой, создавая ореол мистического поклонения, не было всего этого, но вот спалось хорошо.

Будучи ребёнком, мне всё там казалось неестественно большим, невероятно просторным. Хватало места, чтобы устраивать небольшие представления. Мы с Иори несносно бегали из дома в дом, приставая к старшим товарищам. Они пытались при всём при этом выглядеть спокойно и не подавать виду, но невооружённым взглядом было видно, как меняется выражение их лиц. Сначала слегка подёргивалась бровь, затем поскрипывали зубы, и наконец сжимались скулы. Многие из них со временем утратили способность раздражаться, а с ней и немалую часть искренности, сложно было найти что-то в их одинаковых словах и формальных ответах. Думаю об этом, и становится немного грустно, неужели нас с Иори ждёт похожий исход, не могу представить, каково это? Убрать, спрятать эмоции, чувства, возможность улыбаться, вот так просто, наивно, как улыбаются дети. Не понимаю. Кто знает, может быть всё это естественный порядок вещей.

Чай, заваренный ещё вчера, был холоден. Пить хотелось сильно, поэтому можно было и перетерпеть чувство, сводящее нёбо и даже немного по-студёному обжигающее. Вслед за этим приходит терпкая, колючая горечь. Холод, да странно, сейчас не время, в прошлом году в этот сезон было приятно, вместо пронзающего ветра вокруг носился тёплый мягкий заблудившийся бриз. Небо было без облаков, ослепляло своей синевой, теперь же сводит глаза палитра исключительно серых, снотворных цветов.

За время жизни в храме у меня сформировался стойкий навык думать и молчать. Много, почти всё время молчать и говорить, лишь когда меня спрашивают, иногда впопыхах, нередко совершенно тщетно пытаясь уловить мысль и суть вопроса, что был мне задан. Убеждаю себя, что безмолвные размышления и наблюдения за тем, что происходит вокруг, крайне полезны. Иори и вовсе считает это неким языком. Понимать, что до тебя хотят донести, не проронив ни единого слова. Да, похоже на язык, но довольно односторонний, мало кто его поймёт. Игнорируя слова, мне и правда стало лучше видно печаль, недовольство и радость, даже тогда, когда эмоции были не столь очевидны или же и вовсе кропотливо скрываемы от постороннего взора, однако это заставляло многих думать, что со мной что-то не так, создавало образ помешанного и замкнутого в себе человека. На самом деле я и сам понятия не имею, кто я такой. В своей голове я постоянно возвращаюсь к эпизодам моей довольно цикличной жизни, я видел их сотни, тысячи раз, и всё время детали немного искажались. Ничто не запоминается до мелочей, возвращаясь к собственному прошлому, сознание непременно дорисует, добавит новые детали в уже сформировавшийся в голове устойчивый образ, а некоторые фрагменты и вовсе превращаются в пятна, пролитые кляксы, их нужно как будто выдумать заново, стараясь не нарушить сути.

Холодно, как же холодно, хоть сейчас и темно, нужно пройтись обязательно. А то так и просижу в своих грёзах, господин Ясуо снова будет ругаться: «Опять витаешь, на кого похож стал, с тобой разговаривают, а ты на облаке сидишь». Одевшись, я медленно вышел из комнаты, всё вокруг ещё спало, если бы не колышущиеся на ветру ветви деревьев, казалось бы, что всё вокруг замерло, остановилось, отказалось двигаться и продолжать существовать. Да уж, эта моя глупая особенность вставать так рано и прокручивать в голове разные нелепые мысли, туда-сюда и опять. Мощёная дорога под моими ногами была узкой путеводной артерией, соединявшей все возможные пути и направления в храме, маленькие вкрапленные камушки издевательски выпирали, сколько же раз я об них спотыкался. Ускорю шаг, быстрее согреюсь, уже показалась обитель Иори, за полупрозрачной ширмой виднелся слегка тлеющий свет, «опять играл допоздна в го». Со мной больше не играет, не говорит почему, но мне понятно, я плох в этом, не выиграл ни единого раза, возможно, он просто очень хорош. Ну ничего, всё в сравнении познаётся, Аки ему в игре никаких шансов не оставляет. Если господин Ясуо увидит, что свечи не потушены, ох и достанется бедняге.

Господин Ясуо снова заставит его вычищать храмовый пруд от листьев и прочего мусора. Незавидная участь, похоже на бесконечный цикл, так много вычистил, старался в поте лица, а на следующий день нападало как будто ещё больше. Никогда не спрашивал у него, как он к этому относится, видит ли он в этом смысл или считает это пыткой? Скорее всего второе, учитывая сколько он ворчит. Выглядит необычно, как живопись наоборот, листья разбросаны маленькими переливающимися точками осенних оттенков, и приходится убирать их по крупице, понемногу, пока не останется один чистый лист, светлая зеркальная гладь. Не хотел бы я этим заниматься, хорошо, что есть Иори, человек, который почти никого не слушает.

Мне хватит времени дойти до кладбища и обратно, пока колокол с железной неотвратимостью в очередной раз не прозвонит трижды и все не начнут немного вяло и сонно стекаться на очередной дзадзэн. Сколько раз мы просили господина отказаться от этого буддистского ритуала, но он вбил себе в голову, что медитировать рано утром полезно, сделав нас всех жертвами своей прихоти. Вот справа показался старый, уже изрядно подгнивший от сырости указатель, c него начиналась дорога к сгоревшей много лет назад новой части храма. Остался только он и покосившиеся тории, я помню, как зачищали столбы, как их красили. Теперь на них и взглянуть страшно, нынешний год они могут и не простоять.

Далее на пути непременно встречается то, что я называю чертой, чертой между двумя жизнями, между моим по-настоящему беззаботным детством и рано начавшейся юностью. Пожалуй, этого я уже никогда не забуду. Был пожар. Конечно, пожары совсем не редкость, и до наших краёв доходят вести о том, как часто вспыхивают пожары в Киото, Осаке и тем более Эдо. Но кого они волнуют, большинство провинциальных людей относится к этому как к очередной резво промчавшейся мимо ушей новости. Совсем другое дело, когда это касается уже лично тебя, когда в пламени теряется что-то или кто-то, а с ними и какая-то часть тебя самого.

Как ни странно, ту ночь я помню практически до мелочей. Всё началось поздно, на счастье, меня разбудил шум и роящаяся вокруг суета. Вяло оглядевшись и совершенно не успев понять, что вообще происходит вокруг, в мою комнату торопливо, то и дело мотая головой, вбежал Иори, тут же схватил меня мёртвой неестественно сильной для ребёнка хваткой за плечи и начал трясти, пытаясь выгнать последние остатки ночной усталости. Убедившись, что сонная пелена окончательно спала с моих немного ошарашенных глаз, с невероятным усилием он потянул меня за руку. Всё было как в бреду, плыло густым туманом. А он всё тащил и тащил меня за руку, приговаривая:

— Бежим скорее, тебе что, жить расхотелось?

Почувствовав боль, я вырвал руку и уже самостоятельно бежал в неясном направлении какими-то нелепыми каскадами, держась позади него. Постепенно я стал осознавать весь ужас этого происшествия. Всё вокруг было озарено светом, даже на ночном небе были видны блики этого кошмарного зарева. Огонь распространялся очень быстро, ловко перепрыгивая со строения на строение, постепенно растворяя их, превращая в серый тлеющий пепел.

Обитатели храма неуклюже носились из стороны в сторону, монахи постарше небольшими ведёрками черпали воду из маленького пруда в саду, пытаясь потушить то, что потушить уже невозможно. Наш ровесник, вечно замкнутый в себе и угрюмый мальчик по имени Мэдока с грозным видом обливал из чайника тлеющие кучки серой искрящейся золы. Он был ребёнком, а дети редко бывают отягощены мыслями о невозможности изменить, исправить происходящее вокруг, это была его святая борьба.

Со всех сторон доносилось зловещее, оглушающее потрескивание скоротечно сгорающей привычной жизни. Мы всё бежали и бежали, не вполне понимая куда, главное подальше от всего этого хаоса. Бежали, пока не увидели господина Ясуо. Страшнее всего в ту ночь был его взгляд. У него ушло много лет, чтобы отстроить и обжить это место. Превратить те тонкие стены и пустые комнаты в близкий для сердца дом для всех нас. В ту ночь он единственный не поддался повсеместной панике. Молча стоял и смотрел, как горят его труды и время, которое он беззаветно отдал. Этот пристальный пугающий взгляд в красную стихию. На восстановление утраченного уюта средств, увы, не выделили.

Мы добежали до того места, где уже виднелись тории, где я стою сейчас и прокручиваю эти мысли вновь и вновь. Безмолвно стояли, вкушая запах горькой древесной гари, возбуждённые и переполненные сбивчивыми мыслями, нелепо смотрели куда-то вдаль. Постепенно наполняясь осознанием того, что мы никак не можем на это повлиять. Именно это понимание, ощущение беспомощности и делает человека взрослее?

Дзынь, дзынь, дзынь. Колокол?! Не рассчитал время, пора возвращаться.

---

Новость

Уже привычка. Так жить это просто привычка. Всё одинаково, каждый предыдущий и последующий день искусная копия сегодняшнего. Лица, пейзажи, дела, ночью сон, какая-то нескончаемая череда повторений, замкнутый круг. Но едва ли это так страшно, вот люди, что гнутся в полях, их цикл мне кажется ещё более пугающим и безвыходным. Рождение, тяжёлый труд, упование на то, что дождь не утопит посевы, мечты о счастливой женитьбе, зачастую так и остающиеся мечтами. Тут уже и старость подходит, как всегда незаметно и тихо. Пугающая старость, одинокая, и это ещё хорошо, если ты нужен кому-то в годы телесной и умственной слабости. А бывают и вовсе ужасные вещи, не знаю, насколько это правдиво, но слухи доходили, убасутэ, непростительное дело. Взять и вынести своего кормильца, подарившего тебе жизнь, куда-то в холодную и голодную безызвестность, надеюсь, это больше слухи.

— Эй, придурок, и долго ты будешь вот так сидеть, в стену таращиться, что ты хоть там увидел, аж самому интересно?

— А, что? — как-то рефлексивно вопросил я.

— Минут пять уже тут стою, даже не заметил меня.

— Прости, задумался.

— Ты всё время вот так пропадаешь, надумал что-нибудь? Хорошее что-то, я тебя предупреждал, будешь так пропадать, книги все у тебя отберу, начитаешься старика Кобаяси. И вот, пожалуйста, исчез, как нет тебя…

— При чём тут Кобаяси, я давно его не читал.

— Пришёл на меня посмотреть, неужели дел нет других?

— На кого же мне ещё смотреть, ты самый странный человек, не могу удержаться, всегда хочется тебя позлить немного, мог бы и привыкнуть за столько лет.

Хм, действительно мог бы, но почему-то его язвительные усмешки и вопросы, выбивающие из равновесия, всегда попадали в точку, так раздражать умеет только тот, кто очень давно и хорошо тебя знает.

— Я сегодня не просто поиздеваться пришёл, там снаружи все попрятались, никого вокруг, хотел было позвать Аки сыграть в го, но так его и не нашёл. Пока шёл к тебе, по пути встретил только Ичиро — как всегда неторопливо подметает, насвистывая себе под нос, если бы и его не увидел, подумал бы, что сплю.

— К Ясуо уже заходил?

— Нет конечно, лишний повод послушать упрёков и нарваться на очередную работу… — неуклюже покосившись, произнёс Иори. — Сам знаешь, он меня терпеть не может.

— Я бы сказал, что он тебя уму-разуму учит, не хочет, чтобы ты был таким своенравным.

— Учит, хмм, учит, сколько лет прошло, чему он меня научил, всегда спрашивает с меня больше, чем с остальных, я до сих пор помню большинство молитв наизусть, а зачем, остальные с листка читают, у меня руки к метле приросли, он заставляет меня работать даже тогда, когда уже и делать нечего, у него-то всегда работа найдётся.

При упоминании этой нескончаемой работы, от которой его обычно освобождала только поздняя ночь, он всегда меняется в лице, оно принимает страдальческий вид.

— Нет, ну ты подумай, как это поможет, хочет приучить меня к смирению, покой во мне поселить, через рутину, а получается наоборот, клянусь, когда в следующий раз мне прикажет протирать статуи богов, я их нарочно с постаментов собью.

На самом деле, есть правда в его словах, все так или иначе замечали особую строгость господина по отношении к нему. Где одним были даны вольность и свободное время, ему приходилось выполнять постоянные поручения. Раньше это было наказанием за какие-то проступки, кои всегда находились, Ясуо не стеснялся пользоваться возможностью прицепиться к Иори. «Ты слишком груб» или «Ты работаешь только по указке, в тебе нет тяги к труду, тобой всецело правит лень».

Со временем сложилось негласное обстоятельство, где были две устоявшиеся роли: обвинитель и виноватый. Предлоги уже были не нужны, всё происходило как-то само собой, господин указывает, Иори, свыкнувшийся с позицией вечно виноватого, выполняет. Не знаю, чем вызвана эта строгость, но мне кажется, что он присматривается к нему, видит в нём наследника, буйного, неисправимого, но всё-таки наделённого какими-то редкими качествами, которые другие не могут в нём разглядеть, и я не могу. Или он видит в нём себя, молодого, полного амбиций, вольностей и ошибок, и таким образом пытается показать ему другой путь.

Но всё это домыслы, реальность в таких случаях кажется непонятной и обманчивой.

— Всё равно зайти придётся, да и интересно, что там такое, какой повод у всех прятаться.

Иори вновь сделал болезненную гримасу, было видно, как сильно он хотел бы так же спрятаться.

В какой-то момент я подумал, что он чем-то напуган, что-то неуловимое теплилось в его опущенном взгляде и немного сгорбившейся позе, но вдруг он внезапно воскликнул:

— Возьми шляпу, там дождь идёт, не хватало ещё, чтобы ты замочил свою нелепую голову.

— А твоя где? Сам-то без неё пришёл.

— Самому интересно, потерял наверно.

— Оно и не удивительно, вечно всё разбрасываешь, ты её как-то раз у себя на голове забыл, потом искал всё утро, пока она у тебя с макушки не свалилась.

Иори засмеялся, он часто смеётся, хорошее качество, кто бы что ни говорил, смех остужает, даёт почувствовать, что груз навалившихся проблем вовсе не такой тяжёлый, человек, умеющий и любящий смеяться, уже счастлив, даже если сам этого не осознает.

А моя-то шляпа где? Как назло не помню. Ничего, сейчас найдётся. Только вчера её видел. Ааа, точно, повесил у выхода.

— Пойдём уже, не планировал у тебя тут весь день столбом простоять.

— Что ж ты такой нетерпеливый?!

— Это не я нетерпеливый, а ты медлительный.

— Ну а куда торопиться-то, мы никуда не опаздываем, кстати, знаешь, кто никогда не опаздывает? Тот, кто никуда не торопится!

— Большей чуши я в жизни не слышал, если никуда не торопиться, может и не опоздаешь, да вот только всё пропустишь.

— Поднимайся давай, надоели уже эти твои разговоры ни о чём.

Он прав, пора бы уже и воздухом подышать.

На улице по-прежнему не по сезону студёно. Откуда-то с береговой линии стремительно и гневно несётся холодный ветер. То, что сейчас льётся с неба, и дождём-то не хочется называть, так, маленькие едва уловимые для глаза крошки, будто кто-то крошит над нашими головами огромную рисовую лепёшку. Листья под ногами превращаются в густую однородную массу, прилипающую ко всему. Действительно, пройдя немного в этой кромешной тишине, стал осознавать её сковывающий, немного зловещий характер. Храм и окрестности, куда ни глянь, похожи на копии самих себя. А может и не стоило выходить, неспроста же все вот так попрятались.

Иори шёл впереди меня, то и дело любопытно и немного нервно озираясь по сторонам, как будто желая увидеть что-то ожидаемое, то, о чём уже знал. Но вокруг была только пугающая беззвучная пустыня.

Складывалось ощущение, что и жаворонки, так любившие гостить в пучине густых ветвей, также в пугающем ожидании чего-то, нашли себе другой приют. В конце концов на нашем неприметном храме, сокрытом в вековых лесах за грядой старинных камней, обильно заросших мхом, не заканчивается их жизнь, их свободе можно только позавидовать.

— Вон он, наконец-то!

Вдруг вскрикнул Иори и тут же, сорвавшись с места, помчался к храмовому огороду. Не знаю, чем оправдана его спешка, он буквально за пару секунд, перепрыгнув несколько маленьких заборчиков, оказался возле Ичиро, нашего местного дворника с довольно тёмным прошлым.

Восточнее нашего храма располагалось имение, оно было одним из самых богатых в Миэ. Там жил уже пожилой торговец, у которого была своя ремесленная мастерская по изготовлению изделий из нефрита. Его массово выкапывали в карьере, между городками Цу и Мицусака. Эти изделия, особенно вытянутые змеевидные драконы и фигурки будд, весьма успешно продавались и высоко ценились от Эдо до Рюкю. Я не помню сейчас его имени, то ли Хизока, то ли Хизэши, помню его фамилию, её до сих пор многие помнят — Мори. Он довольно поздно женился, но в преклонном возрасте боги всё-таки подарили ему сына. Им и был наш дворник Ичиро. И понятно, что дворником он был не всегда, ему пророчили продолжить семейное дело и прожить безбедную жизнь. Но около пятнадцати лет тому назад его отец умер, годы взяли своё, жена его хоть и была значительно моложе, но то ли от груза навалившихся на неё проблем, то ли от сильной боли утраты примерно через год хоронили уже её.

Юного Ичиро, довольно болезненно переживавшего такой поспешный уход самых близких людей, передали на воспитание его дяди Сэберо, который приехал в наши края, кажется, из Нагано. Как мне рассказывали, он не сильно заботился о воспитании молодого наследника. По своей натуре он был очень ленивым и ко всему прочему заядлым пьяницей и балагуром, но к Ичиро относился радушно, возможно потому, что не имел возможности свободно распоряжаться состоянием своего брата, но очень этого желал. Вообще говорят, что он и правда любил Ичиро, но напиваться и закатывать сценки он любил намного больше. Так продолжалось довольно долго, и юный хозяин нефритового дела под влиянием своего буйного как гроза дяди постепенно поддавался его влиянию. Ичиро стал выпивать и проводить много времени в публичных домах, совершенно забыв обо всём кроме наслаждений, люди, которым он доверил вести дела, были заинтересованы в основном в собственном обогащении и немного смыслили в торговле и нефритовом деле. Работники, помнившие, как к делам относился его покойный отец, постепенно разбегались, остались только самые преданные, вкопанные в это место, не видевшие себя где-либо ещё.

Так и продолжалось несколько лет. Но постепенно всё начало рушиться на глазах. Из-за недостатка работников резко упало качество изделий, пропорции не соблюдалось, витые драконы крошились, минималистичные лица будд получались перекошенными, недовольными, сильно сократилось и их количество. Дела шли хуже и хуже, пока в какой-то момент предприятие не лишилось половины заказов. Ичиро и Сэберо даже не замечали, что всё постепенно катится в яму. Их глаза не видели ничего дальше бутылки, стоящей на столе, и пленительных девушек, чаще крестьянок, нежно, но фальшиво отводящих взгляд, прельстившись звоном монет. Они начали осознавать своё нынешнее положение только тогда, когда на столе всё реже появлялась бутылка вожделенной выпивки, а девушки перестали бросать томные взгляды. Деньги таяли, их перестали пускать в приличные заведения и даже угощать в долг. Остановило ли их это, вовсе нет, они стали пить больше и пуще прежнего утопать в пороках. Чтобы продолжать жить такой жизнью, Ичиро ничего не оставалось, кроме как продать мастерскую, тем самым окончательно обрубив возможность постоянного, пусть и скромного заработка, но он был рад быстро полученной сумме. Сэберо просто сиял от счастья, узнав об этом, и тут же рано утром, взяв часть денег из комнаты ещё спящего племенника, побежал нещадно их тратить.

Его нашли ранним утром, раздетым и с пробитой головой. Тело лежало в овраге в неестественной, скрюченной позе, такое положение тела могло натолкнуть на мысль, что виной его смерти и было падение в этот глубокий овраг. Но у следствия появились закономерные вопросы, почему в момент смерти он был голый, если он уходил с немалой суммой денег, то где же она теперь, столько при всем желании очень тяжело потратить за один вечер, возможно его длинный язык стал причиной такой кончины. Опрашивая людей, знавших его, они убедились в том, что с таким человеком могло случиться вообще что угодно. Хозяин ближайшего постоялого двора рассказывал о его пьяных выходках. О том, как Сэберо утверждал, что в Нагано он был непревзойдённым наездником и равных ему не было, один из постояльцев, прекрасно понимающий, что это скорее пьяное бахвальство, предложил ему скакать наперегонки до ближайшей мельницы. Сэберо, ничуть не смутившись, сделал ответное предложение и превратил это пари в спор на солидную сумму денег. Еле-еле, с большим усилием, шатаясь и почти падая, он всё-таки смог выйти на улицу, постоялец легко одним ловким движением запрыгнул на коня и указал пальцем на другого, предназначенного для Сэберо. Было видно, что у него весь мир крутится перед глазами и почва нагло вырывается из-под ног, он подошёл к коню, нелепо и неторопливо поковылял вокруг него и шепнул ему что-то на ухо. Затем сделал мощный рывок, но так и не смог заскочить на него. Завалившись набок, он лежал в грязи и долго и истошно смеялся. Его оппонент подошёл к нему и сказал, что не возьмёт с него ничего, но пьяный и уязвлённый Сэберо достал из-за пазухи деньги и, так же, не вставая, барахтаясь в грязи, стал выкидывать купюры и монеты в стороны. Постоялец улыбнулся, покачал головой и ушёл, наверно не желая больше видеть это зрелище. Люди, стоявшие вокруг и наблюдавшие за этим действом, сначала боязливо по одному, затем и вовсе толпой стали окружать неудачного наездника, потихоньку собирая деньги, что он разбросал вокруг.

И это только один из случаев, коих было немало, практически каждый вечер он устраивал что-то подобное. Но теперь это всё в одночасье закончилось. Следствие в итоге зашло в тупик, скорее из-за нежелания его продолжать вообще. Ичиро, узнав об этом, сначала пытался разобраться в том, что же на самом деле приключилось с его дядюшкой, но это не принесло никаких результатов, затем начал пить, как никогда до этого. Спустя пару месяцев он стал пытаться восстановить развалившееся по его вине семейное дело. Но вскоре осознал, что с его репутацией никто не хотел с ним связываться. Последнее, на что он решился, продать родовое имение по заведомо низкой цене, так как из-за отсутствия большинства слуг и оно пришло в упадок. Продав его, он просто ушёл, никто не видел его в наших краях несколько месяцев. Но спустя время, заросший густой бородой, одетый в какие-то истрёпанные лохмотья, похожий скорее на дряхлого старика, он вернулся и на коленях просил господина Ясуо дать ему кров в монастыре. Ясуо согласился и предложил ему подметать территорию храма, на что тот с удовольствием согласился. Я помню его тогда, мне с трудом верилось во все эти истории о его буйной молодости. Никогда не видел более спокойного и немногословного человека. Перед тем как что-то сказать, он обычно очень долго думал, тщательно подбирая слова, создавалось впечатление, что в его сознании слова это ограниченный ресурс и он боится тратить их. Со временем он ожил и даже стал иногда улыбаться, но вот к алкоголю больше не притрагивался.

Сколько раз я наблюдал, как он, смотря на землю, неторопливо, отточенными и размеренными движениями собирает листья в кучки или гоняет пыль. Не многие помнят эту историю, мало кто вообще знает, что он носит уважаемую в этих краях фамилию Мори. Он кстати на неё не откликается, отводит взгляд, Иори говорил мне, что Ичиро ему как-то сказал: «Не называй меня так, это больше не моя фамилия».

— Вот почему ты всегда плетёшься как черепаха? — с явным недовольством произнёс Иори, которого мне всё-таки удалось настигнуть.

— Да разве за тобой угонишься, ну вот куда ты так рванул, ходить уже разучился, чуть что и как и бегом в никуда.

Часть разговора я, кажется, пропустил, ничего страшного, сейчас наверстаю.

Иори изменившись в лице, выражение которого явно указывало на серьёзность его мыслей, сказал:

— Ичиро говорит, в наши края прислали червя Токугава, с каким-то поручением.

Каждый раз, когда речь заходила о Токугава, Иори озлоблялся как цепной пёс, которого долго дразнили и вдруг спустили с цепи.

— Интересно, и что ему могло понадобиться в такой глуши?

Иори сконфузился и сквозь зубы нервно произнёс:

— Ничего хорошего, разумеется, с их появлением приходит беда, властители эти хуже саранчи, от них только беды одни.

— Говорил бы потише, дождёшься же, такие речи до добра не доводят… — как всегда с опаской, предупредил его я.

Иори с любопытством посмотрел по сторонам, чтобы ещё раз убедиться в том, что вокруг по-прежнему никого нет, и убедившись заявил.

— Нельзя быть таким, как ты, уже в Исё-Дзингу люди выражают недовольство. Как императоры, вся их лучезарная семья, допустили этих тиранов к власти. Они ведь тоже, скорее всего, заложники всего этого кошмара. Сколько можно сглаживать углы, обтекать, у тебя талант к этому. Тебя вообще, что ли, ничего не волнует? Их правление уничтожит эту страну, повсеместная бедность, налоги задрали, за последним, самым сокровенным залезут и вырвут вместе с плотью.

Мне совершенно не хотелось отвечать ему что-либо, конечно, я понимаю, о чём он, и даже в какой-то степени согласен, но эти разговоры мне всегда казались такими бессмысленными. Однако появление чиновника, да ещё и тут, в этой глуши, ума не приложу, что же ему тут понадобилось. Ичиро молча слушал и как-то между делом, как будто себе под нос, робко сказал:

— А может мы всё это заслужили?

Чем заслужил поток негодования от моего буйного друга, иногда мне вообще кажется, что он не монах, хотя, если честно, его познания и тщательность исполнения ритуалов сильно превосходят мои.

— Кто заслужил, ты или я, или тот, кто видел прихожан, на них взглянуть страшно, я иногда наблюдаю за человеком и думаю, вот сколько тебе осталось, не ровен час, скоро идти погребальный ритуал проводить. Голодные, худые, глаза пустые, стеклянные, а всё нам стараются что-то принести или богам в жертву, иной раз так и хочется сказать: богам найдётся чем живот набить, оставьте себе. Конечно, они не заслуживают жить в такой бедности, целыми днями работают и остаются ни с чем.

Интересно, когда он закончит, он и весь день может эту песню петь, очень уж она ему нравится. У меня сейчас желание просто уйти, не слушать гневные возгласы всё больше распаляющегося человека.

Немного постояв и послушав, употребив очередную порцию его неодобрительного хрипа, я развернулся и медленным шагом, уткнув взгляд в землю, пошёл навестить господина и наконец-то узнать, что же всё-таки происходит. Пройдя с десяток метров, я услышал вслед его уже привычно неодобрительный комментарий:

— Иди-иди, с тобой всё равно не поговоришь по-человечески, догоню тебя позже.

Обернувшись, я увидел его уже изрядно покрасневшее лицо и совершенно потерянный и притупленный взгляд Ичиро, было видно, что он тоже не получает особого удовольствия от этого разговора, но тем не менее продолжает молчаливо впитывать летящие в его сторону слова.

Отдалившись достаточно, я перестал слышать эхо его голоса, перестал слышать его и в своей голове. Конечно, я думаю о происходящем вокруг, но зачем себя до такого животного состояния доводить, вот как это всё поможет? Безусловно, политику, проводимую Токугава, уже давно нельзя назвать успешной. Были попытки внедрить что-то полезное, но все они рушатся об одни и те же противоречия. Слишком уж очевидное неравенство человека в этих краях невозможно не заметить, кому-то всё, кому-то ничего, редко удаётся достичь желанной середины. А желанной для кого? Мне всегда казалось, что это некая закономерность и всё проходит так, как и должно, каждое время имеет свои законы и правила, не в наших силах менять их по взмаху руки, в угоду собственной прихоти. Всё это пустая трата слов и потакание внутреннему злу, зачастую нужно всего лишь:

Отсечь слова;

Ненужное отбросить;

Радостно вздохнуть.

Уже практически подошёл к дому учителя, он располагался на небольшом возвышении, с которого было прекрасно видно большую часть храма, снующих монахов и суетливых, но уставших прихожан, но не сегодня. К его дому вела выложенная красным камнем спиральная тропа. Дом его был невелик и скромен, крыша слегка покосилась, но со своей задачей справлялась, не пропуская влагу в дом. Недалеко от его дома стояла одинокая ожидающая лошадь, как-то нехотя жующая травку. Верно, принадлежит чиновнику. Поднимаясь по круглой тропе, я услышал глухой звук чьих-то тяжёлых шагов и едва различимое пожелание доброй дороги. Поднявшись чуть выше, мимо меня как тень промелькнул человек в небрежно накинутом на плечи хаори и с необычайно безэмоциональным лицом, он успел только бросить на меня пустой и холодный взгляд, как будто и вовсе смотрел сквозь меня, после чего я резко отвёл глаза и пошагал быстрее. Взобравшись на холм, пользуясь открывшимся мне обзором, какое-то время молча стоял и наблюдал за тем, как лошадь с подарившим всем такое нервное утро человеком уносится куда-то вдаль, постепенно превращаясь в точку, вскоре окончательно утонувшую в море деревьев. Один человек, просто человек, но как много волнения он может принести с собой.

— Ну, долго ты там стоять будешь? Даже не зайдёшь? — услышал я увесистый и немного тяжёлый голос господина, сегодня все так и норовят окликать меня со спины.

— Здравствуйте, господин, зайду, конечно, сегодня необычный день, у меня накопились вопросы.

Ясуо сделал вежливый жест, приглашая меня войти.

Неторопливо войдя в дом, он предложил мне присесть, а сам пошёл делать чай, Ясуо был большой любитель чая, это была его страсть и возможно самый большой вкус жизни в его уже преклонных годах. Второй его страстью было создание омамори, их можно было найти везде, куда только не упадёт взгляд. Он искренне верит в их силу, на книжной полке как раз лежит парочка канай андзэн. Возможно, эти обереги и правда работают, этим бы объяснялось долголетие Ясуо и его крепкое здоровье. За долгие годы он не сильно изменился внешне, я всегда помнил его седым, говорят, раньше его волосы были цвета смолы. Природа подарила ему исполинский рост и много сил, чем он всегда самоотверженно пользовался и был первый труженик в этих крах, сидение без дела вызывало в нём как будто пронзительную боль.

За спиной раздались медленные тяжёлые шаги, пока учитель наконец не предстал передо мной. Медленно поставил на небольшой столик чай и прочие принадлежности.

— Я заварил Юсуття, дай ему немного подышать. Что ты хотел спросить? — с безбрежным спокойствием произнёс господин.

Немного подумав, как лучше сформулировать вопрос, я произнёс:

— Господин, вокруг все встревожены приездом чиновника, скажите, с чем связан его визит?

Ясуо, немного помолчав, потянул свои руки к чашке чая и, вдохнув его аромат, как будто между делом произнёс:

— Наш реформатор Ёсинобу задумал провести очередную перепись населения, чтобы изменить налоговую систему, они просят двух человек для этой работы, и я намерен их предоставить.

Перепись населения, налоги, монахи из монастыря в глуши Миэ, как-то плохо это уживается у меня в голове. Неужели Ёсинобу, опасаясь своей скорой политической смерти или смерти физической, желает позволить подданным дышать немного спокойней, или это в итоге выльется в ещё большее обворовывание неимущих, чтобы потом успеть сбежать с награбленным.

— А почему именно в наш храм, как они его вообще нашли, о нём и знают-то только жители окрестных деревень?

— Понятно почему, у нас не много прихожан, и учитывая, что мы вот так вот сокрыты в лесах, о том, чтобы отпускать вас на службы в другие храмы, и речи быть не может, а без пары монахов мы уж как-то справимся.

Ясуо выдержал многозначительную паузу, несколько раз тщательно осмотрев меня с ног до головы, сделал очередной глоток чая и вдруг сказал.

— Я уже всё решил, пойдёшь ты, Хидэки, и Аки.

На секунду моё тело будто бы пронзил удар молнии, по телу побежал лёгкий холодок и даже, кажется, выступили капельки пота. Я, но почему я, Иори бы куда лучше справился, в отличие от меня, он умеет говорить с людьми и находить с ними общий язык, в те моменты, когда не вспыхивают приступы агрессии. Почему же так, мы оба мечтали выбраться из этого бесконечного, монотонного сна, видеть и слышать то, что находится за очерченным кругом. Даже не могу представить, какой это будет удар для него, наверняка вспылит, только бы не наделал глупостей.

— Господин, уверен, что Иори справится куда лучше.

Он медленно поднял взгляд, легко улыбнулся и спросил меня в ответ:

— Лучше кого, тебя или Аки?

— Лучше нас обоих, несмотря на свою грубость, он хорош в общении с людьми, вне храма ему будет проще адаптироваться.

На лице Ясуо буквально читалось несогласие, но всё равно стоит хотя бы попытаться переубедить его.

— Мне так не кажется, — плавно произнёс господин. — В таком деле важна сдержанность и холодный ум, ты ведь и сам знаешь о его сложном характере, мне не хватило всех этих лет, чтобы укротить его буйный нрав. Беседы и доводы пролетают мимо него, наказания и труд тоже не дают особых результатов, он только больше озлобляется на меня, на себя, на мир вокруг него. Я при всём своём желании не могу отправить его, не пройдёт и пары дней, он найдёт неприятностей на свою дурную голову. Наговорит глупостей, упомянет правителей не в том свете, понимаешь же, что это уже всех коснётся, узнают у него, кто он, откуда, придут к нам и сожгут все дотла, как это было в Касихаре в прошлом году. Заподозрили, что местные монахи укрывают христиан, во что я верю с трудом, но даже если и так, участь их ждала незавидная, скажу честно, в нынешней ситуации, когда властители так трясутся, нервно дёргаясь от каждого шёпота за спиной, нужно вести себя максимально отстранённо. Страна охвачена восстаниями, часть людей живёт в состоянии молчаливого недовольства и внутреннего бунта, другая, растворившись в уничижительном поклонении, просто не может отказаться от вековых традиций, им уже не объяснить, что жизнь это всегда множество путей и дорог, они идут по дороге, протоптанной предками. Находятся и те, кто подняли мечи и вилы, да и вообще всё, что было под рукой, и я даже знать не хочу, что станет с ними и с их семьями, которые они эгоистично обрекают на смерть.

У господина скопилось немало мыслей на этот счёт, с его доводами не поспоришь, я бы не смог ручаться за то, что в нынешнее время Иори бы не обрёк себя и многих других на неприятности. Ясуо, разбив мои мысли, напористо продолжал свой рассказ:

— А Иори, как бы я его ни любил, останется тут, он не поймёт, что это для его же блага и общего благополучия. Он не глуп, но совершенно не понимает, что мысли, не подкреплённые горьким опытом, имеют ценность пустой бочки в сезон нещадной засухи.

— Вы думаете, что у меня или Аки есть какой-то опыт, мы бываем разве что в соседней Удзиямаде, но так или иначе редко уходим дальше окрестных деревень.

— Безусловно, у вас тоже нет опыта, но я убеждён, что у вас хватит ума не вмешиваться в авантюры, ваш характер подходит как нельзя лучше, а вот твой друг, нет, тут и думать нечего, он останется в храме.

Дальнейшие споры были лишними, мне кажется, господин прав, но это не умаляет того, как тяжело будет Иори принять этот факт.

Ясуо не спеша поднялся и молча ушёл в дальнюю комнату, оставив меня наедине с кружкой ещё тёплого чая, источающего лёгкие клубы пара. Вернулся он уже с двумя бумагами с явно выделяющимися на них печатями. На объёмных печатях красовалась золотая мальва.

— Это передал сегодняшний гость, грамоты, такие будут выданы всем, кто участвует в переписи. Они даруют защиту и избавят от лишних вопросов, как сказал чиновник, продемонстрировав их, вам должны будут предоставить ночлег, будь то храм или любое другое место. Там же указан ваш примерный маршрут и список населённых пунктов и районов. Но скажу одно, я не разделяю уверенность чиновника в силе этого документа, поосторожнее с этой бумагой, сейчас далеко не все чтут мальву, многие при виде неё сильно озлобляются. Но я уверен, ты поймёшь, как ей пользоваться. Передай вторую Аки и передай то, что я говорил тебе.

— Господин, а когда нам нужно будет приступать?

— Нечего тянуть, завтра утром можете выдвигаться, а сейчас, я уверен, у тебя есть дела, наверняка захочешь с кем-нибудь попрощаться, привести ум в порядок.

Медленно, практически синхронно поднявшись, я поблагодарил хозяина за тёплый приём и чай и направился к выходу. Он снова исчез в недрах комнат, но поймал меня прямо перед выходом и вручил два талисмана и пустой журнал учёта со словами:

— Обязательно передай второй Аки, помни о нас, глядя на них, а журнал тебе, память зачастую подводит нас, кто знает, возможно, тебе удастся зафиксировать что-то интересное.

Он подошёл ко мне и всей своей могучей фигурой погрузил в крепкие объятья, кто бы что ни говорил, для него мы и правда дети, и в такие моменты становится ещё яснее, что ему не жалко для нас своей отеческой любви. Мне хотелось что-то сказать ему, родилось странное горячее желание и вовсе не прекращать разговор с ним, но по большему счёту, всё было сказано, и мне на самом деле стоило собираться. Я поклонился ему и продолжил свой дневной путь, но только в обратную сторону. Дойдя до спиральной тропы, захотелось оглянуться через плечо, сказать ему «прощай, отец» и закрепить в своей памяти его изрезанное морщинами, родное лицо. Он стоял на крыльце и, нежно улыбаясь, смотрел мне вслед. Увидев, как я обернулся, он сделал лёгкое движение рукой, как бы благословляя меня. Медленно повернув голову, я интуитивно зашагал по уже затоптанной мной тропе.

Влажные крошки не переставая падали с неба, ветер ехидно нёс их горизонтально. Игнорируя трясущуюся от его порывов шляпу, все они оставались на моем лице. Теперь всё будет иначе, так ли сильно я хотел этого, почему же сейчас я так волнуюсь, откуда эти мысли, понятия не имею, что меня ждёт за видимым горизонтом. Сколько лет мы с Иори мечтали о том, что увидим жизнь, не ограниченную рамками службы и лицами, которые бросаются в глаза каждый день. Помню, как рисовали образы больших городов, тысяч проносящихся запахов, кипящей жизни, милых девушек в шелестящих кимоно. Строили из песка, по памяти, замки из старых пыльных книжек, сидя у побережья, когда господин брал нас в Удзиямаду. Читали легенды о грозных и справедливых самураях, коих и не встретить уже в наших краях, я не уверен, остались ли они вообще, может только там, в прошлом и на страницах давно забытых историй. И что теперь, мне представился шанс вырваться из замкнутого круга, казалось бы, об этом же я и мечтал, отчего же так тяжело в груди, неужели я так привык к этим стенам, деревьям, тишине и в первую очередь к людям, как будто из жизни уходит что-то естественное, как восход солнца или лёгкое чувство голода. Но это же не так, я вернусь сюда и всё будет по-прежнему, ну куда они денутся, это я пропаду на время, а для них жизнь не изменится. Только для Иори изменится, безусловно, как же мне будет не хватать наших разговоров и его колючих, цепких речей. Его постоянных проделок и небольших пакостей. Ему будет ещё тяжелей свыкнуться с мыслью о том, что молчаливый чудак покинет его на неопределённый срок. Но что ж, не навсегда же прощаемся.

— Вот чёрт! Откуда ты взялся тут, — угораздило же меня, из земли как будто по волшебству вырос острый камень, почему я не встаю, на меня вдруг резко напал приступ какого-то нелепого, детского смеха. Надеюсь, меня никто не видит сейчас, сойду за безумца, вот так лёжа и смеясь на сырой земле.

Поднявшись и отряхнувшись, я заметил, что порвал свой варазори. А ведь у меня и второй пары-то нет, что ж мне теперь в одном идти, тут и починить-то их некому, сам бы сделал, но вот руки у меня довольно кривые выросли. Пойду лучше и вовсе без них, только не заболеть бы. Нужно найти Аки, лучше сейчас ему расскажу и передам нежданные подарочки. Не разбиться бы по дороге, ногам моим уже веры нет никакой, буду смотреть под ноги.

Аки был соседом Иори, и до него уже было рукой подать, хорошо ещё если он дома. Времени прошло немало, но так никто и носа не высунул наружу, это многое говорит об отношении людей к чиновникам в наше время. В лучшем случае — недоверчивое, в худшем — презрительное, уже никто не ожидает от них ничего, кроме дурных вестей или обвинений под каким-то надуманным предлогом.

— Ага! — зачем-то вскрикнул я.

Свечи горят, должно быть дома, читает наверно. Аки много раз меня выручал, он был большим любителем литературы, как и я. До его внезапного появления года четыре назад читал я куда реже, книжек вечно не хватало. Хвала богам, что он пришёл в мою жизнь. Господин часто отпускал его в город за книгами, выбор был невелик, но всё же лучше, чем перечитывать в тысячный раз заученные практически наизусть легенды о ками и духах, которых никто и в глаза не видел. Он приносил мне по большей степени поэзию, которой я благополучно зачитывался, как только выдавалось свободное время. Однажды он притащил книгу с развратными картинками и изображениями половых актов, с вынесенными на поля незамысловатыми историями, которые, скорее всего, никто не читал. Она довольно долго бродила по рукам от одного к другому, снова и снова. Однажды она мистическим образом потерялась, никто не хотел признаваться, но было очевидно, кому-то она особенно приглянулась, и так был нарушен практически ритуальный цикл передачи. Правда, в итоге правда вскрылась, книгу присвоил себе Аки, мне кажется, он изначально не хотел ей делиться, любой другой книгой запросто, но у них совершенно другой эффект, ты впитал историю, понял мысль, погрузился в вымышленный мир, который так или иначе предательски выплёвывает тебя в обыденную реальность, оставив наедине с размышлениями и новыми мысленными приобретениями. Так или иначе, они не вызывали чувства жадности, невыносимой тяги обладания. Каким-то образом о ней прознал господин, он устроил небольшой скандал по этому поводу, отчитал всех, словесно дёргал за уши, как нашкодивших детишек, книгу унёс с собой, её больше никто не видел, правда, стоит учитывать тот факт, что в том или ином виде она осталась у нас в памяти. Ясуо даже собирался запретить Аки приносить книги, но после наигранных слёзных уговоров и обещания не связываться с подобной так сказать «литературой», он оттаял и всё пошло своим чередом.

— Аки, ты дома? — сбившимся голосом спросил я.

— Да, я сегодня и не выходил, как по-моему и все остальные, служба встала наверно. Хотел дождаться завтрашнего дня, говорят, сегодня приезжал чиновник, с ними лучше не соприкасаться лишний раз.

— Действительно приезжал, я его даже видел.

— Правда? А зачем приехал знаешь? — довольно взволнованно и торопливо спросил Аки.

— Сёгун велел провести перепись населения, потихоньку людей набирают.

— Чтоооо? — с явным диким удивлением крикнул собеседник. — Какая перепись, они еле-еле на ногах стоят, их знамя уже не стоит ничего, так, тряпка, власть настолько шаткая, что дунешь и упадёт эта хибара, а пока будет падать, из неё как зёрнышки все раскормленные самураи с их безмозглой родней посыплются.

Довольно странная реакция, обычно он более сдержанный. Хотя его не разберёшь.

— Тебя что, Иори укусил, раньше за тобой не замечал.

— Да при чём тут он, ему дай повод поругать что-то, он от счастья скакать будет… — Было видно, что мой комментарий его явно задел. — Давно был в Удзиямаде?

— Давненько, если честно, а что? — осторожно ответил я.

— На прошлой неделе ходил на рынок, за тканью, и задумался о том, как всё изменилось, люди на себя не похожи, совсем другие, везде витает страх, перемешанный с возбуждением. Все оглядываются, говорят меньше, больше шепчут. Я уже не помню, как выглядит ненатянутая улыбка. Никто не понимает, что будет дальше, многие поддерживают императора и от этого только сильнее боятся, начнись открытое столкновение, и поражение в нём станет хуже смерти, не могу даже представить, какой бы была реакция Ёсинобу на регионы, которые открыто восстали против его власти. А княжество Сацума, пару лет назад они уже попробовали огрызнуться, напав на дворец, думаю, они предпримут новую попытку переворота, в пользу императора.

До меня конечно доходила информация о крестьянских восстаниях и внутреннем расколе, но мне всегда казалось, что это так, временный кризис, и скоро всё вернётся в прежнее русло. Теперь даже не знаю, как ему сказать, что его отправляют, так и скажу, прямо.

— Прости, что перебиваю, но лучше тебе сразу сказать. Чиновник просил двух человек, так вот Ясуо решил нас с тобой отправить.

У Аки широко раскрылись глаза и немного приоткрылся рот, ясно, что такого решения он точно не ожидал.

— Почему нас-то, чем мы такую честь заслужили, ну и награда, вот тебе и урок, сидишь не высовываешься, а тут, пожалуйста, иди непонятно куда, непонятно зачем. Совсем мне не хочется сейчас тут и там слоняться.

Совершенно не ожидал, что он вот так отреагирует, однако, зная его, подумает, успокоится и потом всё сделает, на всё согласится и бровью не поведёт.

— Честно говоря, сам не понимаю, почему именно нас, но ему, я думаю, видней, он тебе передать просил, вот документ, грамота, там всё должно быть подробно написано, и вот ещё, оберег, Ясуо очень просил взять с собой.

Аки, явно постепенно выходивший из несвойственного ему состояния вспыльчивого негодования, уже привычным мягким голосом с язвительным налётом ответил:

— Да, так лучше конечно, эти вещи настоящий противовес, если задуматься, бумага с ненавистным гербом и оберег. Лучше и вовсе эту грамоту не доставать.

Немного поразглядывав новые приобретения, поводив пальцем по иероглифам, покрутив оберег, уже окончательно придя в себя, спокойным, усталым и тихим голосом он спросил.

— Когда выходить? Тут не написано.

— Сказал, что нет смысла оттягивать, идите, говорит, завтра.

Аки потянулся, протёр глаза и безмолвно смотрел на меня.

— Спасибо, что зашёл, передал мне всё, завтра непременно зайду за тобой. А сейчас спать, плохие мысли в голову приходят, сном их вытравлю. А, чуть не забыл, тебя Иори искал, просил передать, если встречу, но ты, как видишь, сам заскочил.

Иори, ну конечно, вспомнил про него, и стало как-то грустно.

— Сказал что-нибудь, он дома или гуляет где-то?

— Сказал, что хочет прогуляться, да и вообще, вы всё время вместе шатаетесь, кому, как ни тебе, знать, куда он под вечер пошёл.

Скорее всего пошёл к реке. Там и сидит, он часто там проводит время, это его любимое место с самого детства. Аки продолжал стоять напротив, вежливо ожидая, когда я наконец с ним попрощаюсь.

— До завтра, Аки, добрых сновидений.

— До завтра… — привычно сдержанно вымолвил он.

Я медленно развернулся и в мыслях уже шагал к реке, представляя реакцию своего друга и методично придумывая слова, способные его успокоить.

— Стой, Хидэки, ты куда босой, совсем рехнулся, по сырому, так болеть любишь, на вот возьми.

Да это уже проклятие какое-то, каждый меня сегодня со спины окликает. Повернувшись, увидел Аки, держащего две пары новых сандалий.

— Вот возьми, дарю, я по глупости всем чрезмерно запасаюсь, ты бери-бери, не переживай, у меня ещё есть.

— Огромное спасибо, — поклонившись, немного смущённо протянул я.

— Советую поторопиться, сейчас начнёт темнеть, а фонари никто толком не зажигал, все по норкам прятались, темнота скоро опустится.

Ещё раз попрощавшись с любезным Аки, я продолжил шагать в сторону реки в уже новеньких варазори.

Опять ты! Отдалившись от дома Аки, я увидел своего вечернего обидчика, камень всё так же остро торчал из мощёной дорожки. Так, а ну-ка иди сюда, сейчас тебя переселим, чтобы ноги больше никто не отбивал. Вот же ж, как же ты врос, намертво врос. Большая его часть проводила свой досуг глубоко в земле, а зримая его половина стало быть ехидно выглядывала и усмехалась, когда я, беспечно задумавшись, споткнулся и озадаченно лежал как какой-нибудь дурак. Потратив какое-то время на поиски широкой палки, положил начало занимательному ковырянию. Наконец-то мне удалось поддеть его, и он начал как-то нехотя, медленно вихлять из стороны в сторону, постепенно ощущая своё поражение. Потратив несколько десятков своих безусловно драгоценных минут, я смог вызволить его, или не вызволить, а лишить дома, и отнести его на густо усыпанную листьями лужайку. Теперь будешь жить тут. А мне пора идти дальше.

Наконец-то этот колючий дождик закончился, оставив о себе только напоминание в виде влажного и свежего воздуха. До реки путь был недалёк. Думаю, что вскоре я потеряю возможность добираться до какого-то места за короткий срок, путь ко всем важным в моей жизни пространствам никогда не занимал много времени, это считанные мгновения, говорит ли это о том, что вся моя жизнь это каждодневные метания по муравейнику, а я муравей в теле человека, по крайней мере похоже на то. Фонари всё-таки зажёг кто-то, вероятно Ичиро, уж кто-кто, а он свою работу всегда выполняет безукоризненно. В какой-то момент мне стало жалко идти в новых сандалиях, совсем не хотелось бы порвать их, спускаясь в темноте по каменистому оврагу, который раньше был руслом той самой реки. Но и босым не пойду, изрежу ноги об острые камни.

Во времена детства Ясуо, по его словам, это была широкая, могучая река с быстрым течением. Он рассказывал, как купался в ней, они с друзьями уходили далеко-далеко, практически доходя до ближайшей деревни, которая примерно в полутора часах ходьбы. Там, прыгнув с небольшого деревянного мосточка, река быстро несла их к местам, откуда они и начинали свой путь. Река изрядно сокращала время, позволяя повторить похожий маршрут примерно за полчаса. Однако, несмотря на свою популярность и на то, что вода в ней была довольно тёплая и чистая, эта река имела дурную славу. Из-за быстрого течения в ней так или иначе утонуло немало людей. Тонули в ней сильно выпившие, усталые мужчины, проходящие или проползавшие по единственному в округе мосту, перил мост не имел, поэтому шатающемуся от выпитого, беззаботному, растворившемуся в хмельном состоянии человеку было легче упасть, нежели благополучно перейти. Тонули и дети, которые авантюрно ходили к ней без старших товарищей, когда течение хватало их, даже умеющие плавать в какой-то момент поддавались панике и захлёбывались в напрыгивающих на них водяных потоках. Всё осложняло ещё и то обстоятельство, что на многих участках вылезти на берег не было никакой возможности, скалистый склон лежал таким образом, что попросту напоминал вид невысокой стены, можно было уцепится за торчащие по бокам выступающие камни, но долго удержаться под непрерывным натиском течения было практически невозможно.

В какой-то момент у подходов и спусков к ней, по приказу местных чиновников, установили несколько деревянных знаков, предостерегающих путников от купания и напоминающих об осторожности во время перехода. Это было тщетно, знаки ни на что не повлияли, череда несчастных случаев и неожиданных смертей продолжилась. Один человек, упавший в воду, будучи мертвецки пьян, но всё-таки выживший, распустил легенду, якобы люди и не виноваты в том, что сваливаются с моста. И заявил, что во всех этих смертях виновата сама река. Он продолжал утверждать, что в этой реке живёт демон, во всех подробностях он рассказывал, как видел в этой реке пару святящихся бирюзовых глаз и слышал голос, зовущий его погрузиться в глубокую водную глядь. По его словам, он только встал на колени у края моста и опустил голову вниз, чтобы отчётливо разглядеть глаза и попытаться разобрать демонический шёпот, как кромка водной глади поднялась, родив две водяные женские руки, которые утащили его. Он подробно описывал, что под водой голос этого существа был куда слышнее и отчётливее, как будто говорил ему прямо в ухо, то шепча, то срываясь на порывистый хриплый крик, голос просил его остаться здесь, остаться с ней, ведь ей так скучно и одиноко в этой реке, а она всегда мечтала иметь много друзей, слышать смех детей, доносящийся высоко с берега, вульгарные песни завсегдатаев постоялых дворов вызывали в ней искреннюю, болезненную зависть, она хотела, чтобы они остались с ней, пели и шутили только для неё.

Ясуо лично знал этого человека и помнил, как эта байка в короткое время приобрела статус народной притчи. Конечно, поначалу все смеялись над ним, жена и вовсе устроила скандал, хотя скорее в глубине души была рада тому, что он не утонул. Соседи подкалывали его, кривлялись, изображая невообразимого демона. Однако горе-купальщик продолжал настаивать на своём, в какой-то момент он научился рассказывать свою историю виртуозно, выдерживая паузы, нагнетая мрачную атмосферу, в истории вдруг появился густой туман, гнетущий шорох деревьев, обросла подробностями его внутренняя и внешняя борьба с рекой и её сущностью, коварным демоном. Чем больше времени проходило, тем подробнее и артистичнее становилась история, в один день он решил, что она должна сохраниться на бумаге. В деревне было всего два или три человека, умевших худо-бедно писать, за скромную плату он попросил одного из них увековечить свою историю. Полученный результат, небрежно написанную историю, он хранил у себя дома, до самой смерти. Однако вес эта притча получила тогда, когда местные жители или просто переходящие мост пьянчуги вдруг стали ей потакать, так просто, для привлечения внимания. История стала по-настоящему многогранной, и речной демон стал воистину многолик, он был и обольстителен, как молодая особа, и грозен, как шторм, кто-то утверждал, что он, напротив, помогает и предостерегает, кто-то, что он предвестник неурожая или затяжных дождей.

В конечном итоге, эта притча смогла пережить и саму виновницу всех произошедших событий. Река после долгой засухи стала сильно мельчать, говорят, что она имела во многом подземное происхождение, наполнялась и подпитывалась из глубоких горячих источников, которые по каким-то причинам прекратили свой жизненный цикл. Теперь же река это просто название, скорее уж ручей внутри огромного каменистого оврага. Но старики в деревнях говорят так: Хозяйка реки ушла, наелась душами, наигралась, вот и река вместе с ней ушла.

Излюбленное место Иори было там, где река, ну то есть нынешний ручей шёл волнистой линией, напоминавшей тело змеи. Идти осталось совсем немного, нужно только пробраться через небольшой лес, густо заросший грабами. Как по мне, странно, человек, яро стремящийся к компании и имеющий горячую необходимость в людях, берет и в какой-то момент в свободное время уходит в глушь и сидит там один, бросает маленькие камушки на берег, за многие годы их там скопилась целая куча, может у него план какой-то, со дна их все перебросать наверх.

Вот уже и спуск, так, осторожно, осторожно, тут он не такой крутой конечно, но улететь в овраг в компании летящих за мной камней в мои планы сегодня явно не входит. Хмм, странно, как будто и нет никого, пройдусь немного. Ага! Вон он, сидит вдали, кажется, он не слышал моего спуска. Сидит так спокойно, как будто уснул. Подойти к нему неторопливо или окликнуть.

— Эй, слышал, сёгун умер! — громко крикнул ему я.

Он открыл глаза, как будто я правда его разбудил или отвлёк от глубоких размышлений. Мне кажется, он даже не услышал или не придал значения этому моему выкрику. Когда я подошёл ближе, стало ясно, что он, скорее всего, не ожидал меня тут увидеть, его глаза больше напоминали два прозрачных кусочка хрусталя.

— Если бы… — с лёгкой натянутой ухмылкой произнёс он. — Чего ты так поздно, я уж думал, паломник какой-нибудь опять на пути к Исё-Дзингу заплутал.

Да, действительно, если видишь новые лица в округе, скорее всего туда путь держат.

— О чём думал, надумал что-нибудь, хорошее что-то? — Почему-то захотелось его зацепить его же утренней колкостью. Наверное, не зря, заулыбался.

— Моими фразочками кидаешься, эх ты, так много читаешь, а свои придумать не можешь. Хотя может я гений, вот меня и цитируешь, пожалуйста, я не против. Я тебе самые избранные напишу, чтобы тебе вообще было что сказать.

Даже на это ответил с явной колкостью, рад, что он в хорошем настроении, глядишь, проще воспримет новость, как же мне не хочется ему рассказывать, но придётся, нельзя же просто так утром уйти, как-то это совсем подло.

— Забрать меня пришёл? Я бы ещё тут немного посидел, — делав лёгкий вздох, умиротворённо произнёс Иори.

— Что ж я, нянька твоя, сразу забирать, давай посидим немного, всё равно мы сегодня без надобности.

— Конечно, нянька, постоянно меня одёргиваешь, и советы эти твои, как будто знаешь как лучше, — с небольшим нескрываемым недовольством произнёс мой друг.

— Ладно тебе, не злись, больше не буду, ты уже большой мальчик.

— Ты уже говорил, что не будешь, храни лучше мудрость для себя самого, не все в ней нуждаются. Ладно, ерунда, не обращай внимания, нужно же мне поворчать. Тсс, слышишь? — довольно резко шёпотом вскрикнул Иори.

Тщательно прислушавшись, я услышал доносившиеся откуда-то сверху голоса. Немного погодя удалось разобрать два голоса, мужской и женский, и немного заливистого смеха. Пригляделся, ближе к краю оврага, около широкого дерева, часть корней которого, как пучок сросшихся вместе длинных пиявок, торчала из оврага, сидела молодая пара. Мне показалось, что всецело увлечённый объятьями паренёк смотрит прямо на нас, сидящих внизу. Думаю, лучше уйти, не хочется мешать их идиллии.

— Ладно, пойдём… — намекая на неловкость ситуации, прошептал я.

— Да, брось, я их далеко не в первый раз тут застаю, мы им не помешаем. На самом деле, для них мы просто фон, такой же, как те два камня слева. Ты послушай, послушай, он говорит такие смешные вещи, про вечную любовь, про красоту, и так нелепо, сбивчиво, как будто оправдывается. А знаешь, самое смешное в том, что она ему, кажется, верит. Так легко поверить в вещи, которые сладко звучат. Но представь, как бы это звучало, если убрать всю эту сиюминутную страсть. Ты очень красивая и характер твой мне близок, меня влечёт к тебе, потом мы станем жить вместе, погрузившись в быт и рутину, станем замечать всё ужасное друг в друге, потому что будем сыты любовью по горло, ох и сколько мы найдём поводов для скандала, ещё неизвестно, что уйдёт из жизни раньше, наша красота или влечение. Найдём утешение в детях и перенесём нашу любовь на них, состаримся, и придут наше время, а потом наш сын или дочка вот так же на овраге будут говорить глупые слова своим любимым, и так до бесконечности. Да, именно вот это жгучее чувство и делает слова такими нелепыми, но красивыми, скажи он ей более прозаично, ей бы не понравилось, выдал бы в себе идиота, хотя и с этой нежной искренностью он звучит не менее глупо. Сейчас он готов пожертвовать ради неё жизнью, с моста сброситься, может и правда готов, если совсем дурак, а потом, потом не будет готов встать и свечу перед сном погасить.

Какое-то время после его речи наступила осмысленная тишина, которую он вскоре прервал.

— Обувь у Аки стащил?

— Я… — переспросив, с удивлением обратил взгляд на Иори.

— Значит, всё-таки стащил… — с очередной коварной ухмылкой произнёс овражный философ-пустослов.

— Он мне сам отдал, мои порвались, а как ты… — Не успев закончить фразу о том, как он это приметил, я обратил внимание, что Аки практически ко всем своим вещам привязывает ленточки красной ткани.

— Понятно, что ты не стащил, ты не умеешь… — Да уж, как будто это то, что нужно уметь непременно.

— Он тебя ко мне отправил? — заранее зная ответ, спросил Иори.

— Да, говорил, что ты меня искал.

— Ну, как видишь, обманул, не очень-то и искал, раз уж не нашёл, а у нас тут в округе попробуй потеряйся… — с притворной грубостью произнёс он.

— Выходит, что я нашёл, хотя, в общем-то, тоже не искал, сразу понятно было, куда ты направился… — Если честно, иногда мне была приятна его притворная грубость, я догадывался, что за ней он прячет свою сентиментальность, которая никогда его не покидала, но вызывала мысленную тошноту и стыдливость. А ещё иногда я представлял, как душу его старой засаленной верёвкой, на которой висели таблички эма.

— Чем там Аки занимается? Надо заскочить к нему, представляешь, вчера ни одной партии не выиграл, наваждение какое-то. Признавайся, демон, может ты меня проклял?

— Аки сказал, что спать ложится, да и знаешь, тут так вышло, что ты не скоро сможешь взять реванш…

Только сейчас я почувствовал, как тяжело всё это произносить. Когда прокручивал этот разговор по пути сюда, было по крайней мере складно.

Иори немного возмутился и, заметив обрывистость моей речи, серьёзно спросил.

— Это почему, я его обидел чем-то, играть со мной не хочет, если да, то я извинюсь, мне не сложно, но вряд ли, вчера вроде всё нормально было… — Ему никогда не составляло труда обидеть человека, наговорить грубостей, издеваться до тех пор, пока у его жертвы окончательно не сдавали нервы, однако стоило кому-то на него обидеться, и он как будто в эту же секунду осознавал все свои проступки и, казалось, даже искренне извинялся, правда, через какое-то время из-за своего характера снова начинал злить людей.

— Нет, он не обиделся, это связано с чиновником, был я сегодня у Ясуо, тут дело вот какое, мы с Аки уходим, скорее всего надолго, Ёсинобу решил провести перепись населения.

Услышав это, Иори пару секунд смотрел на меня недоумевающим взглядом, а затем очень громко, во весь голос рассмеялся, спугнув всё-таки парочку влюблённых, которые резко закончили крутиться под деревом и, звонко смеясь, куда-то убежали. Мне казалось, что в какой-то момент он начнёт задыхаться, но постепенно его смех становился всё тише и тише, а он всё так же продолжал смотреть на меня с огромной неестественной улыбкой. Молчание продолжалось как будто целую вечность, он всё сидел и улыбался, немного ворочаясь на большом камне, я по какой-то причине тоже не мог найти никаких слов, тишина приобрела образ какого-то соревнования, будто каждый из нас ждал, кто первый её нарушит. Когда молчание нарастило невыносимый характер, я всё-таки решил что-то сказать.

— Ты чего? Я же ничего смешного не сказал? — После такой долгой паузы мой вопрос звучал как будто с упрёком. Однако в нём скрывалась только моя взволнованность его странной реакцией.

— По-моему, очень смешно, у меня не жизнь, а шутка какая-то, это ли не повод посмеяться, вот частенько задумываюсь, а дальше-то что будет, ничего хорошего, знаешь, наверное, сам виноват, ничего не получается, ну вот таким уродился, что теперь, а чёрт с ним, хватит нытья, иди лучше сюда.

Я подошёл к нему, он встал с камня и крепко обнял меня, что совсем ему не свойственно, но я понимаю всю важность этого момента, не было никакой информации о том, когда я вернусь и вернусь ли вообще. Мы долго стояли вот так, в объятиях, уже привыкшие к тишине, которую разбавлял только звук журчащего ручья, осколка зловещей реки. Во время нашего разговора ночь уже окончательно заявила о своих правах, мы ещё немного молча посидели и собрались возвращаться. Но почему то пошли в разные стороны. Иори окликнул меня, указывая пальцем в противоположную от моего спуска сторону.

— Пойдём там, знаю путь покороче.

Я молча кивнул и уверенно потопал за ним. Наш обратный путь сопровождался то молчанием, то его вопросами и репликами. Какой у вас маршрут, как отреагировал Аки, поздравляю, хоть края другие посмотришь, а то сам знаешь как бывает, живут люди в стране, толком ничего про неё не зная. Ты смотри там, береги себя, к самураям не лезь и на дорогах осторожнее. Вот так ведя беседу, состоявшую в основном из его вопросов и напутствий, мы и дошли до храма, ещё раз бросив друг на друга пару взглядов, крепко обнялись и разошлись по своим жилищам. Спать мне совершенно не хотелось, поэтому я ещё раз неторопливо обошёл всё вокруг в компании одних лишь сверчков, дающих сегодня концерт для единственного зрителя.

---

Развилка

Настоящая темень. Небо, обильно затянутое густыми, клубящимися тучами, наотрез отказывается пропускать даже лунный свет. По утрам же, напротив, необычайно светло, хоть солнца совершенно не видно. Бесконечные бело-серые, реже чёрные облака, кажется, без труда бы поверил в их безграничность, если бы не знал другой погоды. Потихоньку начинаю скучать по солнцу, по голубому небу, по видам воды, переливающейся в тёплых лучах. Не думал, что путь, хоть я только пару дней как покинул родные просторы, окажется таковым. Ну хотя бы сейчас мне спокойно, и ноги слегка подпекает трескучий костёр, а со всех сторон плывут негромкие убаюкивающие разговоры местных трудяг.

Ночевать под открытым небом — звучит красиво, да я так и представлял себе это, красиво, наверное, будет, когда смогу крепко спать, не дёргаясь от каждого шороха и треска, исходящего из глубины леса. И непременно мысли наполняются тревогой, кто там, зверь или разбойники. Ну лучше уж разбойники, я монах, у меня всё равно брать нечего, зачем я им нужен. А звери, что звери, так ли они голодны, чтобы жадно съесть меня спящего. Так происходило первые два дня, и я уверен, в ближайшее время это ощущение меня не покинет. Хотя со временем, прогоняя эти утешительные речи у себя в голове, мне и становится легче, однако, по итогу, пока они подействуют, остаётся два или три часа прекрасного, здорового сна. Но если подумать, то есть ещё и третье, тянущееся как нить в моей голове, опасение: не заболеть бы, лечить меня посреди бесконечных полей и непроглядных лесов будет некому, и от меня мало что будет зависеть, первые два страха, там хотя бы есть шанс на что-нибудь повлиять, а тут стоит полагаться только на богов, надеяться, что даже если от холода и сырости придёт болезнь, то они не оставят меня.

Мне всё представлялось совсем иным, когда я начинал этот путь, казалось, что поиск верного маршрута не будет такой необычайной головной болью. Карты у меня разумеется нет, да и где её достать, вот доберусь до ближайшего города, непременно куплю, хоть последние деньги отдам. За указателями совершенно никто не следит, доходит до смешного, вчера около полудня (или позже, с этой погодой не разберёшь, приходится доверять ощущениям) на перекрёстке четырёх дорог было всего два указателя без какой-либо информации. Указатель есть, а на что указывает, ни на что не указывает, просто он есть. В официальной бумаге были указаны названия городков и сел: Одай, Тайки, Кихоку и Ватарай, и кто ж знает, как мне туда попасть.

Сегодня вечером, когда серость неба немного разбавилась пробивающейся насквозь красноватой дугой, встретил крестьянина, какая радость, подумал я, сейчас и узнаю, как покинуть «страну полей». Каково же было его удивление в ответ на мои расспросы о путях и направлениях, он как будто первый раз слышал все эти неведомые названия. Смотрел на меня как на чудака, кивал, почёсывал голову, создавая впечатление, что пытается вспомнить то или иное место из перечисляемых мной.

— Ох, погоди, Одай, знаю такое, небольшой городок, но это тебе дальше, на север кажется… — с большим трудом пытался вспомнить местный.

— А сам где живёшь, есть тут деревня какая-то? — В надежде на утвердительный ответ, спросил я.

— Есть конечно… — опять с каким-то странным запозданием ответил крестьянин, на секунду показалось, что и на этот вопрос он мне ничего не скажет. — В двух часах пути отсюда, иди той же дорогой, что и сейчас, потом будет развилка, у неё налево сверни, можно дойти короче, через лес, но я бы не советовал, мы сами там редко ходим, там очень легко заблудиться, если не знать нужные тропы… — с какой-то явной опаской протянул он.

— Скажи, а переночевать тут где-то можно? — идти до деревни у меня не было никаких сил, очень хотелось отдохнуть от шагания в никуда, или, как я уже себя убедил, от шагания на север.

— Можно, конечно, у нас лагерь тут неподалёку, вон видишь тропинку, иди по ней, лагерь скоро сам увидишь, он справа на опушке будет. Чуть позже костёр разведём, да и съестное что-нибудь найдётся, ты наверно голодный… — крайне радушно произнёс крестьянин.

— Благодарю вас, думаю, воспользуюсь вашим гостеприимством.

Вяло потащившись по указанной тропе, я и оказался тут, окружённый людьми и запахом бурлящей рыбной похлёбки. Лагерь буквально дышит ночной жизнью, и каждый труженик вкушает свои заслуженные часы отдыха, перед тем как упасть навзничь и погрузиться в туманный мир снов. Когда я только пришёл сюда, тут было два человека, радушно встретивших меня, сейчас их уже около дюжины. Удалось запомнить только троих, одного зовут Ючи, второго кажется Сэберо, они и встретили меня, а первого, повстречавшегося мне крестьянина, звали Тэдэо, ещё один их товарищ в это время бродил по лесу, собирая сухие ветки для растопки. Ючи, невысокого роста, по-животному прыткий и суетливый парень, источающий необычайную активность, прыгал туда-сюда, то посмотрит за готовкой, то убежит поправить наскоро постеленную циновку и перетащить её поближе к огню. Вдруг снова резво заскочит куда-то, попросит у довольно сурово выглядевшего трудяги табака, по дороге успевая задать с десяток сбивчивых вопросов. Вообще, он в какой-то мере напоминал мне обезьяну, гибкий, черноволосый с неиссякаемой весёлостью и энергией, как будто он и вовсе не работал сегодня, не понаслышке знаю, какой это тяжёлый труд. Ко всему прочему, его вечно меняющееся выражение лица, как будто передразнивающее, вызывало улыбку. И выпирающая пухлая родинка на правой щеке. В конечном итоге, он остановился около бородатого исполинского человека с морщинистым усталым, возможно чем-то недовольным лицом с небрежно лежащими на нем уже седеющими волосами. Вертелся, вертелся вокруг него, как будто издеваясь над ним, мешая ему курить свою трубку и задумчиво смотреть в беззвёздное чёрное небо. Наконец великан повернулся и громко сказал:

— Ну хочется тебе, иди и спроси у него, что ты меня достаёшь, откуда ж я знаю…

Было видно, что его старший товарищ долго терпел, перед тем как сорваться. Ючи же в свою очередь состроил грустную гримасу, как это делают дети, перед тем как заплакать навзрыд, развернулся и медленно пошёл в мою сторону, сел на камень и уткнулся взглядом в танцующие языки пламени.

Группа крестьян постепенно разделилась на несколько обособленных общающихся островков, обсуждающих всё подряд, от погоды до сравнения урожаев в разные годы, кто-то, упоительно вздыхая, вслух представлял, как окажется в объятьях жены или детей. Как вдруг повернувшийся Ючи, снова нацепивший улыбку, очень быстро протараторил вопрос, звучащий так, как будто он его заранее заучил:

— Вас же Хидэки зовут, неловко спрашивать, но вижу вы странствующий монах, многое должно быть видели и историй у вас наверно навалом, расскажите что-нибудь, интересно очень.

После его вопроса сидящая ближе всего к нам кучка людей замолчала и повернулась в мою сторону, как будто молодым Ючи был дан негласный сигнал слушать истории молодого монаха. Но его вопрос слегка выбил меня из равновесия, и какое-то время я даже не мог найти слова, выдумывать какие-либо небылицы мне хотелось едва ли, решил сказать как есть.

— Не успел я накопить историй, первый раз в пути, а вы моя первая компания. Увидеть я особо ничего не успел, и все мои девятнадцать лет прошли в храме посреди лесов на пути в Исе.

Мой хоть и честный ответ явно расстроил новообретённых слушателей, однако видно было, что в недрах сознания Ючи постепенно рождается новый вопрос.

— А про богов знаете? К нам в деревню уже захаживали монахи, рассказывали, как мир наш зародился, про демонов, про духов, живущих повсюду, так хорошо рассказывали, я маленький ещё был, не спал и всё слушал. Помню историю про девушку, которую в Хиконе муж убил, тело её порубил на части, сложил в мешок и утопил в ближайшем озере. А всё потому, что другая ему понравилась. Так жена его на тот свет не попала, стала блуждать по городу в сумерках, вся изуродованная, части тела как будто наскоро пришил кто-то, язык длиннющий, и зубов, зубов столько, сколько у людей не бывает. Приходила к дому, где раньше жила, стучала в двери, нерадивый муж её до смерти перепугался. А однажды посреди ночи она в дом пробралась и, подойдя к нему, спросила: «А теперь я достаточно красива?» Он от страху даже сознание потерял. Утром проснулся, а новая избранница его мёртвая лежит, лицо у неё всё съедено было, в панике он и её расчленил, чтоб на него не подумали, и в этот раз унёс в поле и закопал. Последние дни свои сидел в своём доме, бледный, и трясся от страха, всё ждал, когда же снова жена заявится, а её всё нет и нет. Её подгнившее лицо выползало из-под циновки, отражалось в зеркале, сверкало жёлтыми глазами из темноты. Вскоре окончательно утративший рассудок муж решился покончить с собой, не в силах выносить эти мучения, тут-то она и заявилась, подошла к нему и хриплым голосом сказала: «Теперь я заберу у тебя то, что тебе в жизни так и не пригодилось». И она стала медленно выедать его сердце прямо из груди.

После его рассказа ненадолго воцарилось мистическое молчание, что даже придавало некий вес его истории.

— Хорошая история, я подобные неоднократно слышал, таких мстительных духов называют юрэй, в каждом городе есть своя такая притча… — Хорошей я окрестил эту историю, только чтобы проявить уважение к его рассказу, от подобных городских легенд меня уже порядком воротит, каждый, буквально каждый житель нашей страны имеет в запасе подобную страшилку.

От дальней группы сидящих работников вдруг стал доходить лёгкий, слегка скрываемый от всех смех, пока наконец один задорный круглолицый мужичок с забавным пухлым носом, казавшийся не совсем трезвым, не выбросил реплику:

— Да какие духи, какие ещё юрэй, Сэберо, я думал про твою жену рассказывают, ух и демон во плоти.

Лицо Сэберо, одного из встретивших меня в лагере, стало молниеносно наливаться пылким багрянцем. Распалившись, он, не долго думая, сквозь зубы злобно процедил:

— У меня хотя бы есть жена, а ты никого не найдёшь с таким убогим характером.

Ответ его обидчика не заставил себя ждать:

— Да уж лучше и никого, чем такую змею, а то, как в притче, мне ночью сердце съест.

До этого спокойный и любезный, Сэберо злился всё сильней и сильней, прищурив глаза и уже сжимая кулаки, он постепенно приходил в безмолвное бешенство, как бы дракой всё не закончилось.

— Какой толк тебя есть, что человека, что демона вывернет от такой гнилой трапезы… — парировал Сэберо.

Щекастый зачинщик, до этого имевший безмятежный и весёлый вид, тоже стал понемногу распаляться, поднялся и двинулся в сторону своего вечернего антагониста.

— А ну расселись, два глупых ребёнка, вам работать завтра вместе, а вы что, драку тут задумали! — разнёсся суровый, каменный голос, вмиг остановивший и разрушивший мотивы двух рассорившихся.

Голос принадлежал тому самому курящему трубку великану.

— Заканчивайте эти глупости, Широ, немедленно извинись, при мне чтобы больше такого не говорил, выпил и сиди себе тихонько, зачем людей провоцируешь…

Широ потерял дар речи и, ничего на это не ответив, просто стоял с опущенным вниз стыдливым взглядом.

— А ты тоже молодец, знаешь же, чего он добивается, а всё так и норовишь в его игры играть.

После его раскатистых замечаний наступил очевидный мир, Широ робко, но, как мне показалось, искренне извинился, да и было видно, что Сэберо эти извинения принял, хоть ничего в ответ и не сказал, возможно просто понимал, что это не в первый и не в последний раз.

Ючи, тоже ставший на время зрителем этой внезапной сценки и всё неодобрительно мотавший головой туда-сюда, снова обернулся и приковал ко мне свой взгляд, как бы требуя так и не рассказанную мной историю. Мне не жалко историй, особенно учитывая, что мне больше и нечего им дать, расскажу, пожалуй, одну, не думаю, что они её знают.

— Есть у меня кое-что, не знаю, слышали ли вы про цукомогами?

Шустрый Ючи стал активно качать головой, как бы отвечая за всех, думаю, он очень хотел новую историю себе в коллекцию.

— Цукомогами — так называют вещь, которая по тем или иным причинам приобрела душу. Эту историю я услышал от паломника, идущего в самый почитаемый храм в этих краях, а может и во всей стране — Исё-Дзингу. Он посвящён покровительнице императорской семьи, богине Аматерасу, владычице неба, сияющему солнцу. Инцидент, о котором я хочу поведать, произошёл в Осаке с человеком по имени Хироми. Хироми родился в нашей первой столице, городе Нара, в семье небогатого мастера гончарных дел. Рос он довольно неумелым ребёнком, отцовское дело ему никак не давалось, как впрочем и другие работы, как будто кто-то или что-то прокляло его руки. Даже просьба принести что-то казалась ему непосильной, если уж и возьмётся, всегда уронит, рассыплет, сломает. Время шло, тянулись его невзгоды, отец и матушка стали переживать, он был их единственный ребёнок, надежда и опора. Так бы и продолжалось дальше, пока в один день в руки Хироми не попал непонятно как оказавшийся в мастерской его отца сямисэн. Мальчик видел городские выступления и слышал, как он звучит, всегда приходил в восторг от завораживающих, слегка нервных, надрывных мелодий. Каково же было всеобщее удивление, когда часто уединявшийся с инструментом мальчик, практически интуитивно, по памяти стал извлекать из него чудесные мелодии. Вот тебе раз, такое чудо, отец и мама были очень счастливы и приговаривали: «Хоть на что-то наш сын и сгодился, рождает такую красоту». Родители были уверены, что этим даром его наградили боги, вот так очевидно указав ему путь. Но мальчику не нравилось, он ненавидел себя за своё исполнение, ему казалось что можно лучше и не просто лучше, он чувствовал себя в самом начале пути. Скопив небольшую сумму денег игрой на площадях и улицах, он твёрдо решил отправиться в Осаку, чтобы учиться у видных мастеров своего времени. Город принял его не слишком радушно, он всё чаще сталкивался с тем, что местные зеваки хоть и останавливались послушать его игру, однако многие из них бросали пренебрежительные взгляды и возмущались, когда он играл неподалёку от храмов и святынь. Через пару недель его заметил старый музыкант по прозвищу Сохэй, прозвище, по слухам, он получил за свой несгибаемый характер и искреннюю любовь к своему делу. Сохэй взял молодого Хироми себе в ученики и объяснил ему, что сямисэн неуважаемый инструмент, орудие заработка нищих и бродяг и частый гость увеселительных заведений. Учитель предложил ему освоить игру на биве, чтобы тот больше никогда не ловил косых взглядов и добился уважения в кругах именитых музыкантов. Хироми наотрез отказывался переучиваться, и хоть он и был скромен и робок, с огнём в глазах доказывал, что при должном усердии сможет смыть из людских голов клеймо «низкого инструмента». Пожилой Сохэй уважал это рвение и всячески поддерживал юношу. Через пару лет старик рассказал и научил его всему, что знал сам, и отправил его в свободное плавание. Вскоре Хироми ждал оглушительный успех, его природный талант умножился многократно, и если сам он за время своего обучения вырос на пару-тройку лет, то его умение и чувство музыки выросло небывало. Прошло не так много времени, Хироми много трудился и, несмотря на то что играл на сямисэне, снискал большую любовь простого народа и даже стал одним из самых узнаваемых и востребованных музыкантов в городе. Он построил себе богатый дом, обзавёлся прислугой и предметами роскоши, казалось, ему больше и нечего в жизни желать. В какой-то момент он даже сам уверовал в то, что боги на самом деле одарили его талантом. Однако, как и всегда, было одно непременное «но»: другие именитые музыканты всё так же отказывались признавать его заслуги, хоть и сильно уступали ему в мастерстве, многие из зависти к его таланту пускали разные слухи и неприкрыто смеялись за его спиной. Хироми, имеющий всё, стал искренне жаждать то последнее, чего ему не доставало — признания коллег. И в один день он взял свой любимый сямисэн и унёс его глубоко в недра своего дома, положив его на полку в тёмном чулане, в тот же день прикупив себе у именитого мастера новенькую биву. С этих пор жизнь его переменилась снова, не ушло ни богатство, ни удовольствие от любимого дела, но, попав наконец-то в высший круг своих коллег музыкантов, он и сам не заметил, как постепенно приобрёл такое же презрительное отношение к сямисэну. Родной инструмент, с которого началась история Хироми, который дал ему всё, что он имеет сейчас, одиноко лежал в тёмном маленьком чулане. Но так было не долго, отчаявшись, почувствовав себя преданным, он стал обретать облик, из его корпуса по бокам выросла пара маленьких чёрных ручек, из нижней части постепенно проталкивалась такая же пара как будто детских, неумело и робко вихляющих ножек. Ближе к грифу стал вырисовываться силуэт глаз, напоминающих глаза его прежнего хозяина. Сямисэн постепенно привыкал к своему новообретённому телу, по ночам своими крошечными руками он брал широкий плектр и пытался самостоятельно играть на себе, неуклюже цепляясь за гриф и небрежно водя щуплыми пальчиками по струнам, но всё было тщетно, слишком коротки были его руки. С каждым днём обида и ревность переполняли несуразный, по меркам живого существа, инструмент. Долго копя злобу на своего хозяина, посреди ночи он практически беззвучно открыл дверь кладовки и с большим трудом из-за перевешивающего то в одну, то в другую сторону грифа прокрался в комнату владельца. Не долго думая, взял мастерски сделанную биву, с большим трудом унёс её во двор и там разбил, осколки её принеся на порог, чтобы их непременно заметили. Утром проснувшийся Хироми, в хорошем настроении выходя из дома, заметил эту чудовищную картину. Гнев буквально переполнил его разум, он собрал всю свою прислугу и, так и не узнав, кто из них так неудачно решил подшутить, лишил всех половины жалованья, а сам пошёл подбирать новый инструмент. На следующий день история повторилась, только на этот раз ревнивый инструмент рассыпал осколки прямо в его спальне. Проснувшись и придя в ярость, граничащую с сумасшествием, он взял метлу и, вопя и изрыгая проклятья, стал буквально выметать свою прислугу из дома, раздавая им крепкие удары, больше прислуга не заявлялась, разнеся в отместку молву о его безумии. Он снова купил новый инструмент и на всякий случай спать ложился с ним в обнимку. Ночью сямисэн в третий зашёл в его комнату и, увидев, как новый безжизненный инструмент утопает в объятьях, подошёл к ни о чём не подозревающему хозяину и очень медленно, нежно, с прикрытыми глазами, долго водил своими ручками по его человеческим кистям. Проделав свой обряд, он встал и медленно ушёл в ближайшую деревню и, отбросив от своего тельца руки и ноги, встал около чьего-то бедного дома в ожидании нового хозяина и нового приюта.

Проснувшийся ранним утром Хироми был доволен тем, что гадкая прислуга в этот раз не разбила его инструмент, правда что-то другое начало его беспокоить, руки не слушались его, он хотел было двинуть указательным пальцем, но шевелился мизинец, а правая рука была и вовсе парализована. Скольких врачей он обошёл, к каким бы не заявлялся целителям, все они лишь разводили руками. После долгих безрезультатных поисков лечения он вернулся в свой большой и пустой дом, зашёл в тёмный чулан и, на удивление, не увидел там старого сямисэна, подумав, что его украла прислуга. Через пару лет все забыли о его былой славе и божественном даре, и хоть его руки постепенно смогли вернуть немного подвижности, он был не в состоянии играть так же виртуозно. Он посвятил всю свою оставшуюся жизнь обучению молодёжи, жизнь его была длинной и ухабистой, не лишённой счастья и невзгод, но до конца своих дней Хироми с грустью вспоминал свой старый сямисэн и ту музыку, которую они вместе дарили людям.

Закончив историю и осмотрев всех вокруг, я увидел задумчивые лица моей сегодняшней публики и особенно грустное лицо Ючи. Ну вот нагнал на всех тоску, да и себя утомил, после двух практически бессонных ночей буквально валило в сон. Молодой Ючи, как будто выйдя из транса, несвойственно спокойно сказал

— Спасибо. Грустная история, всё время грустные истории… — всё так же удручённо протянул Ючи

Ну что же, какое время, такие и истории. Тяжело наверно сочинять весёлые, когда вокруг столько невзгод, они все будут звучать довольно лживо, вот и гуляют в народе такие печальные байки. Весёлые играют только в национальных театрах и пишут по заказу великих правителей, да и то, я их сам не видел, не читал, только слышал ропот возмущения от некоторых паломников. Я молча поклонился в ответ на его благодарность и тут же наткнулся на очередной его вопрос.

— Может ещё одну расскажете? — С наивной детской интонацией произнёс он.

— Достаточно историй, завтра долгий день, да и у путника, гляди, уже глаза закрываются, ложись лучше спать. — Властно произнёс так и не выпустивший из рук трубку грозный мужчина, он у них главный, наверное.

Найдя в себе силы, поел тёплой рыбной похлёбки с сильно разварившимся рисом, долго ворочаясь, устроился на месте своего сегодняшнего ночлега, повернув голову в сторону водящего хоровод костерка, и крепко уснул, ни о чём не думая.

Моё утро началось внезапно, какой-то непонятный сон разбился на тысячи осколков от резкого короткого вопля. Меня разбудил Тоши, укушенный осой прямо в щёку. Его и без того круглое лицо после злосчастного укуса округлилось ещё сильнее и выглядело непропорционально большим. Потешное извержение брани никак не останавливалось, он перечислил возможно все существующие на данный момент ругательства, некоторые я услышал впервые. Мне всегда нравились «крепкие» слова за их понятность, правда, особенно раскрываются они в минуты эмоциональных порывов, делая их глубже и ярче. Да, пожалуй, язык брани, лишённый всякой возвышенности, но присущий всем время от времени, самый понятный язык. А Тоши и не думает успокаиваться, будто дело не в укусе, а он уже просто получает удовольствие от создаваемого собой представления. Сколько шума, если задуматься, может создать маленькая оса или тот неприметный чиновник, прибывший в наши края. Да, большой шум от маленьких вещей.

Поднявшись, проверил, все ли вещи на месте, и постепенно вспомнил, что с собой я взял только циновку, старый чайник, два мешочка риса, немного обособленно и скорее даже инородно лежала книга стихов под авторством инока Сосэя. На самом дне был пока что пустой журнал для путевых заметок. А, да, точно, вот он, на дне мешка спрятались маленький котелок для варки риса и небольшой завязанный мешочек с чаем. Ясуо вручил мне его утром, когда я уходил, а ведь это совсем недавно было. Всё на месте, ну что же, пора попрощаться с добрыми людьми и дальше топать.

Выйдя к тому месту, где я повстречал любезного работника, которого, увы, сейчас тут нет, стал двигаться по указанному им направлению. Дорога кажется бесконечной и всё поля и поля, реже небольшие рощи, постепенно переодевающиеся в мягкий багрянец. Места конечно живописные, однако не покидает ощущение, что все эти просторы — один-единый, вытканный по какому-то образцу гобелен. Спустя примерно час пути монотонность местности разбавил широкий, размашисто лежащий пруд, окружённый гигантским густым лесом. Он сильно контрастировал на фоне общего пейзажа, и если этот лес можно было считать телом зелёного колосса, то пруд являлся небольшой скромной серёжкой, намертво застывшей на его ухе. Вода в нём была мутноватая, цвета серпентинита, по краям, ближе к берегу, он густо усыпан островками кувшинок. На маленьком узком мосточке с моей стороны ютились два человека. Невысокий мужчина в рваной, сильно истрёпанной одежде, молча стоявший с бамбуковой удочкой, и голый ребёнок, сидящий на мостике, медленно дёргая ножками. На его лице читалась скука и нежелание быть здесь, но видно его не с кем было оставить, вот и отправили на рыбалку с отцом, а может и с братом, тут и не разберёшь. От центра пруда в сторону рыбака, опустив длинные клювы, двигались два красноголовых любопытных аиста. Помню, как-то аисты свили гнездо над хайденом, все посчитали, что это хороший знак, их не прогоняли, и они вывели потомство.

Отрешённо сидящий мальчик вдруг заметил меня, стоящего и бесцельно осматривающего его, рыбака и широкий пруд. Мы встретились глазами, и я тут же отвёл взгляд, затем повернулся и увидел, как он своей ручонкой теребит взрослого за лохмотья, облачающие его бёдра, требуя внимания. Рыбак обернулся, и мальчик пальцем указал на меня, мужчина немного усмехнулся и начал говорить ему что-то на ухо, после чего опять принялся рыбачить. Мальчик явно был чем-то недоволен и сидел уже с совсем потерянным видом.

Купаться я себе запретил, складывается впечатление, что такими темпами я никогда не управляюсь с вверенным мне делом, нужно продолжать путь. Хотя, с другой стороны, так ли важно торопиться, в бумаге указаны лишь населённые пункты и аспекты, которые нужно непременно указать: пол, возраст, социальный статус, — ни слова о сроках. В самом конце бумаги мелко написано: двадцатая перепись населения страны. Не могу вспомнить, когда до этого проводилась, лет двадцать назад вроде бы, ещё до моего рождения.

Чем дальше на север, тем насущнее вопрос, я вообще в верном направлении иду? Куда-то же я всё-таки иду. Шагаю и шагаю, бреду и бреду, ну а чего собственно удивляться, жившему в клетке и пара шагов за её пределами уже кажется бесконечностью. Уже темнеет, а развилки всё нет и нет, и, как назло, все повороты, появляющиеся на дороге, это повороты направо. А слева лес. Могучий лес, в котором по земле медленно плывёт лёгкий туман, из него особенно веет прохладой, хоть нынешнею погоду и вовсе не назвать тёплой. От одной мысли о том, что мне сегодня предстоит заночевать в нём, становится жутко. Страх неопределённости преобладает над всеми прочими, страшит темнота, после первого ряда гигантских сосен виднеется всего пара слоёв густых веток, дальше только кромешная темнота и тишина.

Темнеет, сколько часов я иду? Но чудо, вдали стали виднеться огоньки, подойдя ближе, увидел зарево от разожжённых костров и ощутил пропитавший всё вокруг гул. Отрада для глаз, там не меньше пары сотен людей, наскоро развёрнутые палатки и шатры посреди ничего, слева лес, справа поля, к тому же не рисовые, должно быть, не крестьяне. Да и откуда бы их тут столько взялось, с шатрами и лошадьми. Но это лагерь, у меня нет другого выхода, как наведаться туда в очередных попытках узнать дорогу. Нужно присмотреться, мало ли, разбойники, хоть у меня и нечего взять, гроши и вещи, которые для них это так, мусор.

Поднявшись на небольшой холм, с которого лагерь был как на ладони, всё больше убеждался, не похожи они на бандитов. Да и знамёна стоят какие-то странные, никогда раньше таких не видел. У разбойников знамён как правило не бывает. Пронаблюдав ещё какое-то время, понял, что это наспех разбитый военный лагерь. Пока я стоял и таращился, позади меня раздался звук разговора и тяжёлые шаги. Обернувшись, я увидел неторопливо идущих в мою сторону солдат. Один юный, бородатый, с немного женскими чертами лица, волосами, заплетёнными в хвост, и второй высокий прихрамывающий человек с перевязанной ногой, крепко держащийся за болтающийся на поясе меч. Стало понятно, что они целенаправленно движутся в мою сторону. Первым моим желанием было изо всех сих сил дать дёру и спрятаться в непролазном густом лесу. Но ноги потеряли всякую подвижность, буквально онемели и перестали меня слушаться. Страшно мне бежать, я же ничего не сделал, а если побегу, у них наверняка появятся вопросы. Так и стоял я, нелепо, вполоборота, и смиренно ждал, когда они настигнут меня. Голова была полна разных мыслей, и в глубине себя я готовился к тому, что вот мой путь и закончился, вот так вот нелепо, даже толком и не начавшись. Когда они были уже буквально в десятке метров от меня, я увидел улыбку на их лицах и услышал смех человека с ранением. Мне очень хотелось верить, что этот смех неспроста и в них нет даже капельки злого умысла.

Так я и стоял, сбитый с толку и убеждающий себя в несерьёзности ситуации, пока не получил укол чётко заданным вопросом.

— Кто такой? И чего это ты тут вертишься? — спросил у меня молодой самурай.

Я был так шокирован, что не смог ничего ответить и просто промычал что-то бессвязное. Моё блеяние его явно не убедило, и он продолжил:

— Язык проглотил, что ли? Чего стоишь, шпионишь? — Ещё более строго, но с всё той же не слезающей с лица улыбкой спросил молодой. А я действительно как будто проглотил язык, просто стоял и смотрел на него вытаращенными напуганными глазами. Вдруг в разговор вмешался его старший товарищ:

— Да хватит тебе, какой он шпион, если и шпион, то самый худший на свете. На холм залез, его видно как на ладони. Как зовут-то тебя, горе-лазутчик?

— Хххидэки… — запинаясь и приложив массу усилий, выговорил я.

— Что потерял, Хидэки? Ты не робей, может мы найдём… — дружелюбно говорил хромой. — Не бойся, вижу, что не лазутчик. Не буду тебя допытывать, пойдём с нами в лагерь, может по пути у тебя и язык развяжется.

Рефлексивно кивнув, я почувствовал огромное облегчение, не похожи они на злодеев.

— А ты не обращай внимания на Кэтсу, он молодой, крайне строго ко всему относится.

После этой фразы человек, названый Кэтсу, немного опустил голову и призадумался.

— Меня зовут Мията Риоки, а тот строгий юноша… — Не успел он договорить, как его приятель представился сам:

— Нода Кэтсу, очень приятно, Хидэки, да? Не сердись на меня, сейчас время такое, все на взводе, — уже дружелюбно ответил он.

— Пойдёмте в лагерь, скоро окончательно стемнеет, там и гостя нашего попытаем, так сказать.

После слова «попытаем» меня снова как будто пронзила невидимая холодная игла, а увидевший это Риоки только рассмеялся, подошёл ко мне, легонько хлопнув меня по плечу, и, улыбаясь, сказал:

— Ну ладно тебе, шутит он, шутки у него такие, да и вообще, нельзя же быть таким трусом.

Дальше я шёл поглощённо слушая разговоры своих сопровождающих о совершенно не понятных мне вещах, хватаясь за совершенно незнакомые мне фамилии. Ощущение тревоги постепенно уменьшалось, но так и не уходило окончательно. Подойдя к лагерю, мои новые знакомые поприветствовали двух, по виду ужасно изнурённых, солдат, стоявших у предполагаемого входа. Риоки подошёл к одному из них, взял за плечи и начал легонько трясти почти валящегося с ног человека.

— Всё, хватит уже, стоя спишь, иди отдохни, сейчас кого-нибудь на замену позову… — Очень заботливо изрёк он.

С огромным усилием расклеив каменные веки, его собеседник усталыми обветренными губами ответил ему:

— Спасибо за заботу, Риоки сама, но думаю, до утра простоим…

— Ну уж нет, и слышать не хочу, это уже не караул, иди спать, говорю, и Широ прихвати, смотри, тоже спит. Буди его и бегом спать, нечего красоваться, это не соревнование.

После его слов один из полуспящих караульных стал приводить в чувство второго, опершегося спиной на деревянный столб и едва держащегося на ногах. Разбудив его, обхватив друг друга, караульные поковыляли в лагерь пьяной шатающейся походкой. Как только они ушли, Риоки немного толкнул меня со словами:

— Чего застыл, пойдём, пойдём.

И я медленно проследовал за своими компаньонами. С холма лагерь казался мне намного меньше. Чего тут только не было. Огромные повозки, накрытые тканью, бочки с рисом, десяток телег с оружием и непременная возня. Кто-то точит мечи, совсем маленький мальчик в меру своих сил наливает из небольших вёдер воду для лошадей. Большинство солдат сидят у костров, торопливо помешивая ароматные похлёбки в котелках. Человек с двумя мечами, катаной с потёртыми ножнами и торчащим за пазухой вакидзаси, сидя у костра, очень внимательно вглядывался в какую-то бумажку, делая в ней пометки. В воздухе повсюду витало возбуждение и азарт, вояки рассказывали истории, что-то очень оживлённо обсуждали и смеялись, всё это прерывали только пугающие, не прекращающиеся тихие стоны из закрытых шатров. Оказавшись в лагере, удалось получше рассмотреть знамёна, которые я видел с холма. На знамени было дословно написано: «Да здравствует император», что наталкивало на мысль о неадекватности этих людей, не думаю, что Ёсинобу оценит такие лозунги. Да уж, занесла меня дорога, развилка, вот тебе и развилка, советчики рисовые, что б им пусто было.

Мы шли всё дальше вглубь лагеря, и в какой-то момент я стал ловить на себе взгляды военных. Наконец-то Риоки и Кэтсу остановились и медленно сели у костра, где уже сидел человек c рваной губой и немного перекошенной челюстью, суетливо ворошивший угли маленькой палкой.

— Вернулись-таки, безумец, только ногу ему перевязали, посидел бы отдохнул, неуёмней, — заметив моих сопровождающих, немного присвистывая, говорил человек с разорванной губой.

— Вот и я ему об этом, а он упёртый, ни в какую… — отвечал явно волнующийся за своего друга Кэтсу.

Риоки молча и улыбаясь смотрел на обоих, ему была приятна их забота.

— Мне сказали, рана не глубокая, уже практически не болит. Поэтому нечего без дела сидеть. Да и страшно мне Кэтсу одного отпускать, вон смотри, не будь меня, кто бы его защитил от опасного лазутчика.

Я слегка вздрогнул, когда в разговоре упомянули меня.

— А кто это вообще такой, не похож он на лазутчика, больше на перепуганного мальчишку, — с трудом произнёс изувеченный.

— Сейчас и узнаем, ну рассказывай… — произнёс Риоки, и все втроём они обернулись на меня.

На мгновение в моей голове промелькнула мысль соврать им, но она быстро испарилась, потому что врать я не умею, да и это только бы всё усугубило. Решил рассказать им всю правду. Они молча выслушали мою историю и, на удивление, залились громким смехом.

— Ну, Ёсинобу, даже своего сопляка предшественника переплюнул, у него ещё есть все шансы стать худшим, — сквозь смех, сильно покашливая с кровавыми сгустками, с ещё более перекошенным лицом высвистывал третий.

— Нет, ну вы поглядите, овец в стойлах пересчитать решил, только вот пусть знает, овцы кусаться научились, всю шерсть с нас постриг, и законы его что холодный ветер, смотри у нас, вот и вьёмся как в улье, кусаем и жужжим, чтобы окончательно не замёрзнуть, — гневно продолжал человек с распоротой губой.

— Ай да молодец, смотри, тут и победа возможно не за горами, у самодура уже окончательно сознание помутилось, — хлопая себя по ноге, хрипящим от смеха голосом говорил Кэтсу.

Да, видно было, что отношение к сёгуну тут мягко говоря уничижительное, никогда не видел, чтобы его авторитет поднимали на смех без оглядки по сторонам. Иори бы тут понравилось, он столько шуток успел про него придумать.

Сидя какое-то время с военными и слушая их шутки и разговоры, я понял: позавчера отрядом из тридцати человек (в который как раз входили эти трое) нарвались на какого-то местного высокопоставленного самурая со свитой, победу одержали без потерь, но вот раненые остались. А вчера они попали в этот самый лагерь, в котором уже были и свои раненые, медикаментов и перевязок не хватает, поэтому в скором времени они собираются сливаться с каким-то другим более крупным формированием, при мне говорили об этом размыто, оно и не удивительно, ещё бы при каком-то незнакомом монахе передвижения войск обсуждать.

Мне наконец-то стало спокойно, всё сильнее мне казалось, что я нахожусь в компании порядочных людей, но вот кто они, разбойники, повстанцы? И на что они надеются, каков мотив их борьбы. Несвойственное мне любопытство внезапно взяло верх, и я спросил:

— Скажите, а вы разбойники, вы не выглядите как разбойники? — задав вопрос, я даже немного прищурился, вопрос вдруг мне показался слишком наглым и глупым. Однако, судя по реакции, мой вопрос никого не обидел и даже не удивил. Риоки, медленно массирующий свою рану и потихоньку снимающий бинты, сначала обратился к третьему, имени которого я так и не уловил.

— Ну, вот видишь, кровотечение кажется закончилось, пара деньков — и буду скакать как прежде, ещё вам всем фору дам.

Его товарищи искренне заулыбались и были рады тому, что рана оказалась не такой серьёзной. Снова перевязав ногу, Риоки обернулся на меня и ответил:

— Разбойники, нет, конечно, мы не разбойники. Хотя для сёгуна и его карманных людей безусловно. Нам в какой-то момент захотелось посмотреть, как трон качается, невесело, когда человеку сидится так хорошо и спокойно, и он в этом спокойствии ничего дальше собственного носа не замечает. Крестьяне бунтуют, ну это они от хорошей жизни, сидят на рисовых мешках, в шёлковых нарядах, а потом бунтовать. Ещё хуже, если он всё видит, видит и попустительствует. Одним словом, сначала хотелось его немного покачать, чтобы он начал хвататься за всё что под руку попадётся, что-то предпринимать, чтобы равновесие своё удержать, ну а теперь уже понятно, что он скоро рухнет, и рухнет с грохотом, да так, что у людей по всей стране ещё долго звон в ушах будет стоять.

Закончив свою речь и получив заряд громких одобрительных возгласов со стороны братьев по оружию, он спросил у меня:

— А сам-то, что про это думаешь? Надеюсь, сёгуна не поддерживаешь?

— Не поддерживаю, — спокойно ответил я.

— Слышали? Молодец, вижу, что искренне сказал! — довольный моим ответом произнёс Риоки и тут же продолжил: — Мне родной брат знаете что утверждал, я чуть под землю не провалился. Говорит, а какая разница, что сёгун, что император, кто победит, того я и поддержу, а сейчас, говорит, буду сохранять нейтралитет. Нейтралитет, слышали такое? Я не ожидал от него конечно, нет ничего хуже нейтралитета, это трусость как она есть. Рано или поздно придётся выбрать сторону или прожить вечным приспособленцем, который всё стерпит и всем поклонится. Стыдно-то как. А мама наша меня потом ругает, говорит, я добровольно на смерть иду, на смерть, как же, я не за ней пошёл, просто иначе не мог, как и все здесь.

Закончив монолог, он задумался, взял маленькую палочку и принялся увлечённо ворошить угольки. Посидев так пару минут, забыв обо мне, человек с распоротой губой и Риоки продолжили разговаривать, и голоса их становились всё тише и тише, я чувствовал, что засыпаю на короткое время и снова просыпаюсь, сон рвёт их диалоги на маленькие кусочки.

Неожиданно Кэтсу задал мне вопрос.

— Вижу, ты засыпаешь, прости, что перепугали, этого нам совсем не хотелось. Расскажи, куда путь держишь, где ещё «овцы не посчитаны»? — иронично произнёс он.

Вот оно, может он знает?

— Честно говоря, я понятия не имею, мне бы дойти до ближайшей деревни, там карту какую-никакую составлю.

— Говоришь, ты деревню ищешь? Поблизости две было, теперь правда одна осталась, местные самураи, которых мы вчера порезали, туда наведывались, забрали весь рис, крестьяне правда клялись, что у них нет ничего, мол, неурожай, а что было, разбойники забрали. Но самураи похитрее были, начали старосту пытать, ножиком у него во рту ковыряться, вопил, вопил, да так и не сказал ничего, всю боль стерпел. Тогда один из них вероломно завалился в его дом и выволок за волосы его дочку, бедняжка, как мне рассказывали, так уж вилась, плакала, кричала, что голос сорвала. Притащил он её, значит, и говорит старосте: «Знаешь, дорогой друг, я не человек предубеждений, подумай хорошенько, где тут рис может быть, понимаешь, как оно будет, если провиант не найдётся, дочку на твоих глазах обесчещу». Староста умолял, клялся всеми богами, что нет ничего, только вот тщетно это всё было, а когда самурай начал сдирать с неё одежды, всё выложил, рассказал, что в лесу бочки с рисом зарыты. Получив своё, самурай сказал: «Ну вот видишь, забывчивый ты мой, вспомнил, мой хороший, держи дочку свою, больно страшна, на такую и вепрь не полезет», — и сильным движением руки оттолкнул её в сторону. Бочки эти, как видишь, мы у этих выродков отбили, а когда вернулись в деревню, чтобы вернуть крестьянам, увидели такую картину. Прямо на воротах висело тело девушки, дочки старосты, всё в синяках и ссадинах, а лицо и вовсе изуродовано до неузнаваемости, даже носа не было, рядом прислонённый к стене лежал и её отец, лицо чёрное, вздутое как пузырь, с кучей вмятин на черепе, на затылке череп проломлен, разбит как скорлупка. В деревне стояла тишина, все по домам попрятались, только у самой ветхой лачужки стояла седая, высохшая плачущая старушка, она-то нам и рассказала, что убили старосту и его дочку его же односельчане, дескать, лучше б дочку его обесчестили, больно дорого сейчас честь девичья стоит, слишком просто он отдал плоды их трудов. После всей этой истории у нас отпало желание им помогать, сколько лбов в деревне, неужели с голоду помрут, тут дичи в лесах видимо-невидимо, это не люди, это звери, рис мы в итоге с собой забрали, нам пригодится и тем, кто его больше заслуживает, — едва сдерживая слезы, Кэтсу закончил рассказ.

Потерев лицо руками и крепко ругнувшись, молодой солдат повернулся ко мне и произнёс:

— Тут до моего родного Одая недалеко. Думаю, никто не будет против, если я его утром отведу?

— Да какой тут против, главное приходи до полудня, будем потихоньку собираться… — ответил человек с рассечённым лицом, имя которого я так и не узнал.

— Ложись прямо здесь, а завтра отведу тебя, — всё так же ворочая уже почти потухшие, едва рдеющие угольки, произнёс Кэтсу.

Послушав его совета, долго не думая, я лёг и пытался уснуть, ноги немного гудели от пройденного за сегодня, и немного болела голова, возможно от пережитого мной страха. Но больше всего мне мешала уснуть рассказанная история, она никак не выходила у меня из головы. Осознание того, какой мрак и злоба живёт в человеке, которая так и ждёт повода, чтобы выйти и залить всё вокруг. А вот мне сегодня необычайно повезло, уже второй день подряд встречаю хороших людей. Но правда небольшой осадок от совета идти до путеводной развилки остался. Шесть часов по прямой и развилка, да уж как же. Сколько я шёл, с утра и до позднего вечера, часов десять, не меньше, и что-то развилок не было. Эх ладно, всё равно же дорога меня куда-то привела, она всегда куда-то приводит.

---

Одай

— Вставай, сволочь, а ну поднимайся, увалень, опять глаза залил, лежит сопит, свинья без задних ног… — свирепо крича и пиная меня, в маленькую сырую комнатушку вбежала молодая девушка.

Не успев опомниться, я вскочил и в полумраке отшатнулся к ближайшей стене.

— Простите, наверно вы меня с кем-то перепутали… — резко произнёс я.

Фигура девушки заметно поникла, изменилась в позе, из боевой и рьяной стойки она перешла в что-то сжатое, скомканное, опустила плечи и попятилась назад.

Попятившись, она покинула комнату и тут же вошла с немного потрескивающей лучиной в руках. Лицо её было белее снега, угольные волосы небрежно разбросаны по всему лицу, она стояла и молча рассматривала меня, совершенно не понимая, что происходит и почему я нахожусь там, где нахожусь.

Наконец поставив лучинку на ближайший низкий столик, она сбивчиво произнесла:

— Простите меня, думала, муж вернулся, а тут вы, очень я не хотела вас обидеть, он пьёт неделями и не частый гость в этом доме, а как приходит, я его встречаю, как умею, — как будто оправдываясь перед самой собой за их семейную жизнь, тихо произносила она. — Так, ладно, вы не мой муж, с этим мы определились, тем не менее, что вы забыли у меня дома? — Строгость, граничащая с неловкостью, окутывала её вопрос, действительно, странно, вечером засыпаешь одна в полупустом доме, и, пожалуйста, поутру в нем сопит незнакомец.

— Меня зовут Хидэки, вчера меня привёл Кэтсу, должны были прибыть раньше, но у него были дела в лагере, поэтому пришли поздно ночью.

Услышав знакомое имя, она изменилась в лице, легонько улыбнулась и приятным бархатным тоном произнесла:

— Вы друг Кэтсу, мог бы и разбудить, сказал бы что гостя привёл, — ласково говорила она. — Я бы вам комнату подготовила, — стыдливо протянула она.

— Не могу сказать, что друг, мы недавно случайно повстречались, и он мне очень помог, мне нужно было найти деревню, хоть какую-нибудь цивилизацию вокруг, он меня сюда привёл.

Этот ответ её вполне устроил, но, к сожалению, не спас меня от её дальнейших расспросов. Я рассказал ей всё как есть, и о цели визита, и о себе, немного и о своей пресной храмовой жизни, которая, как мне показалось, её очень заинтересовала, или же она попросту очень общительный человек. Звали её Нодо Юко, она приходилась Кэтсу старшей сестрой. И в его отсутствие следила за порядком и бытом вместе со своими служанками. В Одае она была самой завидной невестой, происходила из древнего рода, говорят, к ней сватался даже богатый самурай из Осаки и сын купца из Мицусаки, но все получали отказы, некоторых кандидатов отсеивал отец, считая брак исключительно инструментом преумножения прибыли, когда же находились нужные обеспеченные экземпляры, специально, назло отцу, вставая в позу, их браковала Юко, любящий отец, вопреки общественным устоям, нехотя соглашался с её капризами. По достижении семнадцати лет девушка стала болеть, постоянно чувствуя недомогание и слабость, то и дело сваливаясь от преследующей её головной боли. Количество кавалеров, желающих связать с ней и с семейством Нодо свою жизнь, резко сократилось, никто не верил, что такой физически слабый человек может выносить здорового ребёнка. Через два года она вышла замуж за знакомого ей с детства младшего сына местного зажиточного купца, ветреного человека с пристрастием к алкоголю. Отцу его, умело торгующему всем подряд от кухонной утвари и повседневной одежды до репродукций картин пришлось сильно доплатить, увеличить приданное, чтобы его бестолкового сынишку приняли в достойную семью. Семейной жизни, разумеется, не получилось. Пусть и немного ломкой, лунной красоте своей жены, по его словам, он предпочитал общество самых доступных в округе женщин, а вместо бесед и супружеской ответственности — алкоголь. Так проходила жизнь Юко, прекрасная, гордая, но до боли одинокая, при живом-то муже.

Она радушно поила меня чаем и сытно кормила. Дом, в котором мне посчастливилось очнуться, был довольно массивным. Двухэтажный, с множеством комнат и прилегающей территорией. Во дворе росли устало склонившиеся ивы, а перед домом виднелись остатки цветов, время которых уже ушло, поблёкшие цвета только напоминали об их былой красоте. В услужении у Юко были две молодые девушки, её ровесницы. Одну звали Мэйко, а вторая была жутко молчаливой и будто бы сильно обиженной на весь мир, ходила по дому высоко задрав нос. Мэйко же, наоборот, пылала неестественной лучезарностью, внешне имела совершенно детские, невинные черты и, когда задумывалась или слышала что-то для себя новое, забавно приоткрывала рот и замирала на месте. Эти двое были единственным подспорьем для Юко, но глядя на её грубые, шелушащиеся руки, становилось понятно, что она работает с ними наравне. Комната, в которой я лёг спать, была обычным чуланом, где по бокам у стен я увидел старые грабли, сильно облысевшие мётлы и лопаты, безусловно видавшие лучшие дни. По всему дому были тут и там неряшливо разбросаны кузнечные инструменты, располагались стойки с новыми и старыми мечами, как выяснилось, своим относительным благополучием семья Нодо была одарена главой семейства, одним из лучших кузнецов в этих краях. Но благополучие материальное явно контрастировало с домашними отношениями, отца семейства ещё полгода назад забрали штатным кузнецом в армию сёгуна, чему он не сильно-то и противился. Человек он был строгий и, по рассказам Юко, всегда говорил: «Зачем нам создавать проблемы, клан Токугава всегда благосклонно относился к нашему городишке, восстания эти как кость поперёк горла нашей страны, глупое геройство для глупых юнцов, и император ваш общипанный павлин без реальной власти». Общего языка с сыном на этой почве они не находили и периодически ругались, а когда уставали и уже не могли смотреть друг другу в глаза, расходились по разным комнатам, обстреливая друг друга едкими фразами. А когда Кэтсу узнал о том, что отец отправляется служить сёгуну, ковать мечи, которыми, по его мнению, будут убивать настоящих патриотов своей страны, не долго думая, психанул, сказал, что у него больше нет отца, и ушёл куда глаза глядят. Так семья и раскололась на части, одна Юко, совершенно далёкая от этих политических игр, осталась дома с нерадивым мужем, всё ещё веря, что это временное помутнение и скоро все они как и прежде встретятся в родном доме и забудут эту ссору как глупую шутку, и много сил тратила, чтобы её вспыльчивым родственникам вообще было куда вернуться.

В этих краях Одай был жемчужиной. В округе наверно не найти такой богатой и сытой деревни. Война как будто обходила её стороной, создавая анклав мирной жизни посреди клокочущего от ненависти края. Моя перепись продвигалась крайне медленно, хоть люди и радушно встречали меня, правда большинство всё так же усмехались, намекая на бессмысленность моей задачи. Провести перепись, просто блуждая от дома к дому, не получалось. На всё это нужно было отдельное разрешение и личная осведомлённость местного управителя, который как назло за день до моего прибытия отправился с докладом в соседнее село Тайки, там располагалась временная ставка отрядов, лояльных Ёсинобу. Юко посоветовала сначала провести перепись всех местных ремесленников, многие из которых не относились напрямую к Одаю и были, так скажем, добровольно-принудительно приглашены из ближайших деревень и окрестных ремесленных поселков, коих тут, как выяснилось, осталось предостаточно, мастерские и кузни располагались чуть ниже основной деревни, около небольшой реки. Как раз туда мне и предстоит сегодня попасть.

Преодолев довольно крутой спуск, спустившись к самим мастерским, я сразу подошёл к человеку с очень мрачным лицом, сосредоточенно вытачивающему лук, и спросил у него, как найти главного мастера. Он, недовольно пыхтя, очень холодно сказал:

— Видишь плавильню, там поищи, зовут Таро, только не шатайся, если по делу, то решай быстрей и проваливай, нечего перед глазами маячить, — произнеся это, он сразу опустил голову и с ещё более мрачной миной продолжил вырезать лук.

Плавильня была самым большим древесным зданием, которое создавало над собой клубы мягких пушистых облаков. Из самой плавильни доносились звуки ударов, шипящей воды, выливаемой на раскалённый металл, и постоянная брань. Уже у входа в неё воздух был сильно горячее, а из прохода так и вовсе шёл пар, будто слившийся с языками пламени, немного покусывающий своим жаром. Внутри мне моментально стало жарко, не могу себе представить, как можно работать в таких условиях, хотя чего удивляться, человек ко всему привыкает, ко всему.

Под высокими потолками здания сосредоточенно трудилось множество людей, они ковали мечи на радость злодейке войне. Пока я осматривался и, слегка приоткрыв рот, бродил вокруг, мне довелось стать свидетелем несколько нервной ситуации. Посреди кузни располагался стол, место за которым занимал грузный, даже слишком, напоминающий вяло пульсирующего слизня, старый мужчина. На его бесконечной пухлой груди красовался государственный орден. К нему подошёл молодой работник и положил на широкий стол своё изделие, склизкого вида толстяк взял сверкающую, поблёскивающую от преломляющегося повсеместного света катану с витиеватой гравировкой ближе к рукояти, он долго разглядывал её, всё сильнее прищуриваясь, сильно скукоживал лицо, как будто его выворачивало от сильного смрада. Работник явно заволновался и стал переминаться с ноги на ногу, предчувствуя неладное. Вдруг толстый господин с очень смешным, практически детским голосом заполнил весь цех своим высоким, визгливым криком:

— Это что такое, что это, а? Этой катаной я бы даже не стал ковырять у себя в ушах. Ей можно только отхожие места чистить, а не людей рубить. Ты мне скажи, ты ведь нарочно, да? Поиздеваться пришёл, или это саботаж, подрываешь рабочий процесс, единый слаженный механизм разрушаешь, гадкий разбойник, работаешь без году неделя, и нет бы ответственно подойти к делу, а ты приносишь мне вот этот вот огрызок. Ещё раз увижу такую халтуру, прикажу кого-нибудь из гарнизона тебя выпороть, скотину.

После этих слов он взял катану и пренебрежительно швырнул её под ноги юному мастеру. Молодой оружейник опешил, потерял дар речи, затем робко наклонился и ушёл вглубь кузницы. Работники, только посмеявшись с визгливых истерик человека за столом, вновь вернулись к делу. Но спустя минуту молодой мастер вновь подошёл к столу местного оценщика, правда теперь рядом с ним стоял огромный человек с волосатыми широкими ручищами, больше напоминающими два несгибаемо прочных инструмента, которыми, как мне кажется, можно и корабельную цепь порвать, лицо, обильно покрытое копотью, светившее двумя холодными глазами, не выдавало никаких эмоций. В руках этот великан держал ту самую брошенную на пол катану, громко и хладнокровно он произнёс:

— Ты знаешь, кто это делал?

После его слов оценщик сильно вжался в свой стул, его короткие ноги сильно задрожали, пытаясь как-то это скрыть, он крепко придавил их крохотными ручонками.

— Я повторяю, ты знаешь, чья это работа, сукин сын? — всё так же хладнокровно произнёс великан.

Оценщик трясущимся услужливым голосом произнёс:

— Нееет, если честно, не ведаю, мне её новичок ваш принёс.

— А я тебе скажу чья, этот клинок ковал ещё господин Нодо, он оставил пару заготовок перед уходом, новичок только наносил гравировку, и, как по мне, справился блестяще. Поверь мне, за эти два месяца тут не ковалось ничего подобного. Как ты там говорил, отхожие места этим клинком чистить, может мне его тебе поближе показать, давай-давай, посмотри повнимательней… — после этих слов он начал медленно вести острие в сторону лица старого оценщика и продолжал свой монолог. — То, что тебе эту висюльку нацепили, это ещё ни о чём не говорит, я твою натуру гнилую насквозь вижу, для вида же бракуешь, до тебя не было столько брака, скотина, вчера переплавлял идеальный клинок. Сидишь тут, гнида, выдумал себе работу, чтоб от скуки не умереть. Ещё раз увижу или узнаю от кого-нибудь о твоих выходках, глаза твои крысиные выдавлю, может сослепу лучше проверять станешь.

Уже распалившись, он со всей силы ударил ногой по столу, от удара хлипкая конструкция перевернулась, опрокинув вместе с собой и вросшего в стул оценщика, при падении стол потерял две задних ножки. Оценщик угрюмо лежал под грудой развалившегося на куски стола, совсем покрасневший, как большой раздувшийся волдырь, начал плакать, но найдя в себе силы подняться, встал и очень неуклюже поковылял к выходу, держась за правую ногу.

У самого выхода из кузницы он что-то истерически провизжал, мне не удалось разобрать. Однако в ответ ему донеслось громкое и убедительное предупреждение.

— Вернёшься, новый стол не забудь, только покрепче.

Постепенно шёпот других рабочих сходил на нет, кузница наполнялась привычными звуками работы, только рассыпавшийся стол в центре напоминал о произошедшем. Неторопливо пробираясь по рабочим цехам, пытаясь не задохнуться от жара и чувствуя себя слепым от солёного пота, беспрестанно стекающего со лба прямо в мои глаза, я спрашивал, где мне найти Таро, но от меня все только отмахивались, не желая хотя бы на секунду отвлечься от своей работы, как вдруг один слившийся со стеной человек гематитового цвета молча указал мне пальцем на того самого великана, вступившегося за молодого работника. Таро молча стоял и бил молотом по раскалённой металлической пластине, разбрасывая столпы вихрящихся искр тут и там, на его лице читалась полная отстранённость, будто пару минут назад ничего не произошло.

Только подойдя ближе, можно было оценить настоящий масштаб этого человека, больше напоминающего заросшего, с дикими чертами, духа леса. С его лица свисала кустистая, немного опалённая снизу чёрная борода, руки его, плечи и даже спина были покрыты густым волосяным покровом, больше напоминающим шкуру животного. После его отточенных ударов на пару метров от него расстилается сильная непривычная вибрация, щекочущая стопы. Даже форма черепа этого человека не являлась обычной, имея такое громадное тело, такой же громадной была и голова, вмещавшая в себя два огромных зелёных глаза и выразительный острый нос с жуткими, вечно пыхтящими, бычьими ноздрями.

В какой-то момент я поймал себя на мысли, что уже довольно долго рассматриваю этого так сказать реликтового представителя человечества.

— Здравствуйте, вы Таро? — как мне показалось, довольно громко произнёс я, однако никакой реакции не последовало.

— Добрый день, вы Таро? — ещё громче вопросил я, только снова безрезультатно, если бы я недавно не видел его вполне человеческую реакцию, то решил бы, что это больше механизм, чем человек.

В третий раз я добавил к словам лёгкий толчок в плечо, дабы хоть как-то украсть его внимание.

— Господин, вы Таро, мне очень нужно у вас спросить, — произнеся это, я легонько, но все же ощутимо толкнул его в плечо.

Реакция последовала незамедлительно, этот вепрь нехотя обернулся через плечо и, недовольно сморщив лицо, сказал:

— Я уже говорил, когда привезут оставшиеся материалы, тогда и закончим, а сейчас забирайте что есть, и так уже из мусора куём.

Это его заявление меня немного сконфузило, моё лицо слегка перекосилось от удивления.

— Что лицо кривишь, сказал, берите что есть, а будешь лицо кривить, встанешь сам из ржавого хлама мечи ковать, не отвлекай меня больше, забирай и выметайся.

Он тут же повернулся, и механизм своими отточенными движениями продолжил работу.

— Я совсем не поэтому делу, мне приказано перепись провести, — после моих слов он снова повернулся и озадаченно переспросил:

— Что-что тебе нужно?

Не долго думая, я порылся в своём мешочке, пристёгнутом к поясу, и вынул грамоту, он как будто рефлекторно выхватил её из моих рук и начал внимательно вчитываться, закончив ознакомление, он сделал глубокий вдох и спокойно сказал:

— Да ладно тебе ерундой заниматься, ты молодой, неужели полезного дела для тебя не нашлось, руки у тебя есть, ноги, я смотрю, тоже, найди работу, а с этим не ко мне, мне некогда тут рабочих собирать из-за такой бессмыслицы.

Закончив, он протянул мне обратно грамоту, сильно заляпанную потом и гарью. Только вот отступать мне уже некуда, обратно в храм вот так пойти я не могу, сбежать тоже, уверен, я бы не прожил и месяц в этом суровом негостеприимном мире. Собравшись, я серьёзно объяснил ему всю ситуацию, он выдохнул и с понимаем ответил:

— Эх, да что с тобой делать, сидел бы сейчас богов ублажал, и тебя почём зря из родных краёв вырвали, ты знаешь что, приходи в «Зелёную бабочку», это постоялый двор на юге Одая, увидишь там вывеску, не заблудишься, я думаю, мы по вечерам там собираемся, а кого не будет, мы тебе про них сами расскажем, проверять каждого человека всё равно никто не будет. А сейчас дай мне уже закончить работу. Ну, что стоишь-то, иди говорю!

Обнадежённый хоть каким-то результатом, я вышел из кузницы и почувствовал прекрасный свежий поток ветра на своей прелой от пота коже, спустился к заросшему высокой травой оврагу, внизу которого текла мутная река, на поверхности её плавно колыхались волнистые длинные пальцы роголистника. Из-под вод вялотекущей реки высовывал свой длинный острый нос холодный серый валун, в этом месте река делилась на две ещё более узкие борозды, хотя и такой реке под силу сточить этот камень до основания, постепенно превращая его в затерявшийся на дне песок, или она высохнет раньше.

Тем временем солнце уже медленно сползало с неба, погружаясь в землю, растворяясь в широком, пустынном зелёном поле, оставляя только блёклые розоватые блики в вечерней росе, и лишь грозная чёрная туча, гнетуще ползущая откуда-то слева, утверждала: жди дождя. Я посидел на этом уступе, свесив ноги, через некоторое время со спины стали доноситься человеческие голоса, кузнецы стали расторопно разбредаться. После тяжёлой работы с ярко рдеющей сталью они будто снимают панцирь напускной, а может и вполне естественной серьёзности, выдыхают и превращаются в обычных людей, умеющих жить другой жизнью.

В своих бредовых размышлениях я потерял момент, когда ушёл основной поток работников, сейчас из кузниц растекались лишь самые заядлые трудоголики. Отряхнув одежду и с трудом поднявшись с травы, с которой я уже успел сплестись, последний раз окинул взглядом реку, овраг и солнце, оставившее от себя только тонкую красную линию у самого горизонта. Вот и мне пора в как её, ой, неужели забыл, ах да точно в «Зелёную бабочку», а если бы и забыл, то что, неужели тут так много постоялых дворов.

С приходом вечера Одай заметно преобразился, краски светлого дня уже пару часов как пропали, но ночь этому месту только на пользу, почти каждое здание в центре увешано горящими бордовыми фонарями, отбрасывающими размытые отражения на тёмную, вытоптанную людьми и скотом землю. Силуэты людей снуют туда-сюда, долго не задерживаясь на месте, приковывает людей, закрепляя их за столиками, только бутылка крепкого сакэ. По деревне особенно суетливо носятся неуловимые тени с женскими фигурами, учитывая строгость родительских нравов, сбежавшие из домов, чтобы поймать на себе пару-тройку мужских пронзительных взглядов, найти того, с кем можно сбежать в крупный город. В храме Аки мне все уши прожужжал, какая насыщенная в больших городах жизнь, не чета деревням и сёлам и уж тем более захолустному храму посреди густых лесов. Главная улица Одая — это протяжённые торговые ряды, лавки и ремесленные магазинчики, как известно, прибыль не знает времени, потому торговля тут идёт до поздней ночи, купцы и торговцы, имея совесть, кличут и зазывают народ чуть тише, чем днём, пытаясь не навлечь гнев местных жителей, у которых от бессонницы вдруг может отпасть желание покупать их товар или возникнет желание настучать по голове навязчивому крикуну. Вокруг одной телеги с сундуками толпа была чуть оживлённей, чем обычно, сундуки были доверху набиты всевозможным сукном и тканями. Раздражённый купец, нервно дёргая руками, отгонял от своей повозки целую толпу молодых женщин со словами:

— Ну хватит уже, всю ткань мне руками затрёте, заляпаете, вы уж либо берите, либо идите, только и стоите глаза таращите.

— Да куда уж тут возьмёшь, такие цены, за платье коня продавать, что ли, и всё равно не хватит, — доносился возмущённый вопль из толпы.

В ответ последовал не менее возмущённый ответ:

— На что тебе это платье, людей дразнить только, тут ни у кого нет таких, да и не нужно, только шастать, пыль обтирать.

— Всё, я собираюсь, расходитесь, торговля на сегодня окончена, расходитесь, я говорю, — не скрывающий своего раздражения купец забирал из рук крестьян свой товар и спешно раскладывал его обратно по сундукам.

В конце улицы располагался самый большой дом со стойлами для лошадей и циклично пульсирующим потоком людей. Должно быть, постоялый двор, возможно это и есть «Зелёная бабочка». У входа во двор на больших чёрных воротах было вырезано: «Кто может плавать, тот может и утонуть». Необычная надпись для приветствия дорогого гостя, на самом же трёхъярусном здании были прибиты две зелёные плиты из окислившейся со временем меди. И снаружи и внутри было довольно шумно, да, кто любит поработать, скорее всего, любит и отдохнуть.

Зайдя внутрь, я обнаружил, что картина вокруг сильно размыта, все помещение заполонил табачный дым, тонкими серыми змейками выплывающий из трубок. Разобрать в первое время можно было разве что мутные силуэты людей, всё было как в тумане, нет, туман это другое, он мягок, недвижим, а дым всегда норовит показать свою порочную, вертлявую натуру. Встав у самого входа, я тщательно присмотрелся, пока не увидел вдали зала Таро, которого, в общем-то, сложно не увидеть. Он сидел за небольшим вытянутым столиком в самом дальнем углу, но был уже немного другим, менее напоминающим дикое животное, правда, цвет его лица даже без копоти был довольно смуглым. Компанию ему составляли рабочие, чьи неприветливые и сосредоточенные лица я, кажется, уже встречал сегодня в кузнице. С большим трудом, по-змеиному протискиваясь между шатающимися, еле держащимися на ногах, в какой-то степени даже слипшимися в несколько разбросанных по залу пьяных людских комков, я добрался до уединённого столика Таро. Застал его очень возбуждённым, с большим энтузиазмом что-то рассказывающим своим приятелям. Незаметно, как тень, уселся с краю на лавочку и ждал, когда он закончит историю. Вокруг стоит страшный шум, с непривычки тяжело разобрать хотя бы слово, речь превращается в бурлящую густую кашу из обрывков фраз, каких-то громких стуков и раскатов громового хохота. Даже сидя напротив Таро, я так и не смог разобрать сути его истории. Положив подбородок в ладонь и опершись локтем на затёртый с моего края слегка влажный деревянный стол, заметил, что Таро закончил, уткнулся в мой скучающий силуэт глазами, тут же повернулся на лавке в противоположную сторону и активно замахал руками. Затем принял исходную позу и весело, будто напевая, заговорил:

— Смотрите-ка, кто пришёл, монах в кабаке, первый раз такое вижу, чего же мы ещё о тебе не знаем? — закончив, создал небольшую паузу, как бы невзначай спрашивая моё имя.

— Хидэки.

— Ну смотри, Хидэки, я вот как решил, тебя тут почти никто не знает, да и вид у тебя такой, будто слова не вытянешь, разве что под пыткой какой. Но пытать мы тебя совсем не хотим, и без того устали, лучше выпей с нами, посмотрим, что ты за человек, всегда хотел посмотреть на пьяного монаха, забавное наверно зрелище.

— То есть просто посмеяться хотите, — с лёгким привкусом обиды ответил я.

— Да брось ты, не напрягайся, выпьешь с нами, а я тебе полный список принесу, он у главного мастера есть. Где ты сейчас остановился?

— У Юко, сестры Кэтсу.

— Ха-ха, слышали, ребята, повезло тебе, недурна она, совсем недурна, и мужа почти никогда дома не бывает, этот кретин только и делает, что пьёт и от долгов прячется, ты смотри, может, и тебе кусочек перепадёт, — едва сдерживая смех, произнёс великан.

Признаться честно, она и правда показалась мне необычайно привлекательной, пусть и очень холодной, бледная кожа, грустные серые глаза, но именно в этом и было что-то сильное, притягательное. Только вот всё это попросту смешно, у нас не может быть никаких взаимоотношений, она девушка порядочная, и веселье на одну ночь явно не для неё, а рассчитывать на нечто серьёзное простому монаху, имеющему свой небольшой угол, тесноватый для двоих, ни в какие рамки не лезет.

— А можно без питья? — спросил я, надеясь на положительный ответ.

— Ну как же так без питья, неужели не уважишь работяг, у нас тут развлечений не много, да и честно получится, услуга за услугу, знаешь ли.

Не успел Таро договорить, как полная, прихрамывающая, с лёгкой проседью на макушке женщина принесла две бутылки, даже не успев моргнуть резвый кузнец разлил желтоватую жидкость по белым потёртым чашкам со сколами у самих кромок.

— Значит, смотри, это сакэ, и коли ты не пил никогда, то начинай постепенно, не кидайся как на воду в жару, а то с непривычки разроняешь всё или вообще обратно пойдёт, — деловито поучал меня Таро.

Как-то нехотя я взял чашу и, медленно поднеся её к лицу, ощутил терпкий запах грибов и немного колючий запах остроты.

— Ну, за встречу, — уже машинально, без энтузиазма выпалил Таро и уже собрался выпить.

Я снова поднёс чашу к лицу, прислонил её к губам и сделал небольшой глоток, стоило больших трудов проглотить даже такую маленькую часть содержимого. Моё лицо неестественно перекосилось от неожиданности и неприятия. Рот сковал вкус горечи, и действительно, в какой-то момент мне показалось, что содержимое вырвется обратно, но, переборов позывы, я справился.

— Смотрите, как скорчило… — заливаясь от смеха, произнёс Таро, тыча в меня пальцем. — Ничего-ничего, быстро привыкнешь.

Больше всего мне сейчас не хотелось пить это снова, однако мой новый приятель, улыбаясь, безмолвно подлил мне ещё.

Второй подход дался куда проще и даже не вызвал отторжения, хотя вкус мне всё равно не нравился. Не успевал я делать глоток, сакэ молниеносно, снова, и снова, и снова, наливалось в чашу, кажется, я даже забыл, как выглядит дно этого сосуда и есть ли оно вообще. После трех осушённых чаш суета, царящая в этом заведении, показывала новые грани, слова вокруг стали отчётливей, это всё уже не воспринималось как каша, больше напоминая театральную постановку, в которой актёрам очень требовательно и строго приказали кривляться во что бы то ни стало. Люди, как четырёхлапые пауки, ползали по полу, по стенам, казалось, даже по потолку. Двое изрядно пьяных молодых ребят уперелись друг в друга головами и, вскоре потеряв равновесие, упали плашмя друг напротив друга. Совершенно невменяемых и особенно крикливых людей очень грубо выталкивали наружу, ногами, руками, метлой, да и вообще всем, чем придётся. Худой человек в одном сандале, как раненый солдат, цепляющийся за свои последние мгновения, тративший все силы, медленно, но уверенно полз в сторону выхода, пока наконец его просто не выволокли за ногу, правда уже босого, в ходе этих манипуляций был утерян и второй сандаль.

Посетители справа от нас, некогда вяло говорившие на языке звуков, то срываясь на смех, то забрасывая до самого потолка громкие заклинания, безмолвно уткнулись лицом в деревянный, липкий от пролитого стол, в такой же, в котором и сейчас утопает мой локоть. Песни, доносившиеся до меня со всех концов зала, под стать всему не отличались мелодичностью, было в них что-то колючее, дёрганое, кусающее слух, но этот рваный животный ритм завораживал и невольно заставлял подрыгивать ногами. Постепенно крики, звон разбившихся бутылок, ругань, смех слились в один жужжащий звук, беспощадно терроризирующий мою голову. Глаза мои меня предательски обманывали, я попросту не мог это видеть, лица раздувались до шарообразной формы, затем утягивались, принимая вид бамбукового прута, или и вовсе становились рябью от брошенного в воду камня. Голова весит десять кан, держать её и всё оставшееся тело в вертикальном положении очень сложно, всего меня буквально тянут к земле злые невидимые руки.

— Ну что, давай ещё по одной, хуже-то тебе уже не будет, — с сильной гудящей вибрацией донеслось до меня. — Давай-давай, вот как тебя разморило, а мы ещё даже не начали.

Таро молча наполнил мою чашу и снова продолжил разбрасывать басистый шум в направлении своих собеседников.

Может, и правда хуже уже и не будет. По крайней мере, стало легко пить, будто солоноватая вода. От повсеместного запаха дыма нужно скрыться, мне нужно подышать, да точно, на воздухе я приду в себя. Пытаясь встать, я сделал резкое движение, тут же упав набок, мои ноги, вросшие в лавку, больше не слушаются, под аккомпанемент раскатистого смеха и улюлюканья Таро всё-таки удалось подняться и худо-бедно шагать.

— Смотри, такими темпами все полы дочиста протрёшь, хмельной монах, эх, растёт мальчик, теперь совсем как живой, то-то же, не всё тебе сутры свои читать… — доносилось мне вслед.

— Я и не читаю никакие сууутры, это буддисты читают, а я нет, я норито почитываю… — уже окончательно разругавшись и со своей речью, выдавил я.

Пройти до выхода, нет, донести себя до выхода, как тяжело бороться с этими незримыми силами, кто меня всё время толкает в стороны? Вот смотрю в точку под собой, почему не могу на неё ногу поставить? Я дойду, чуть-чуть осталось!

Нелепо ковыляя, путаясь в собственных онемевших конечностях, едва перепрыгнув лежащего у самого выхода бедолагу, пускающего слюну, у меня получилось выбраться на поверхность и сделать вдох, полный сырой осенней прохлады.

Луны совершенно не было видно, значит, мрачная туча всё-таки приползла и заполонила всё небо, из света только красные блики фонарей-негодяев, что носятся как сумасшедшие. Ветер поднялся нешуточный, и правда осень пришла, скоро с моря к нам будет тянуть одни лишь тучи, Миэ есть Миэ — «земля дождей и молитв». Устав стоять, обняв столбик карниза, я уселся на ступеньку маленькой лесенки, ведущей ко входу на кухню, кажется, или нет, куда-то ведущей, наверное.

Упав в колодец глупых раздумий, моё головокружение постепенно отступало, стоило только забыть о нём, но вот ноги всё ещё чувствовались как соломенный сноп. Во дворе напротив «Зелёной бабочки» проходила череда потасовок, люди, что ещё час назад целовались и обнимались, теперь неуклюже разбивают друг другу лица. Звуки не пойми как попавших в цель ударов разбавил стук крупных капель дождя, бьющихся о козырёк надо мной, никого это не смутило, никто не заметил, что начался дождь, в таком состоянии их не смутило бы и землетрясение. Дождь становился всё сильней и сильней, пока наконец не обрушился шипящей стеной на всё вокруг, слегка пыльная земля в считанные мгновения становилась чёрной, густой и липкой. От того более потешно было наблюдать за этими грязевыми борцами.

Вдруг издалека в мою сторону начала доноситься вибрация и громкое земельное чавканье, к «Зелёной бабочке» подъехали шесть, нет, позади ещё один, выходит, семь всадников. Грозного вида фигуры, облачённые в чёрное, все кроме одного человека, в накинутом дорогом жёлтом хаори, совсем не по погоде, остановились у входа в постоялый двор. Мужчина в хаори обладал необычными искривлёнными чертами лица и серой как пепел кожей. Маленькие рыбьи глаза, торчащие из-под тоненьких бровей и словно женских, пышных ресниц, источали усталость и недовольство. Проливной дождь, так и не разогнавший людей, теперь уже напоминающих ожившие глиняные фигуры, не отступал, однако явно не он стал причиной резкого отрезвления этих копошащихся догу, увидев всадников, пьяные постепенно растворялись, вымывались со двора, оставив после себя только тяжёлую тишину. Не замечая меня, фигуры в чёрном, с висящими на поясе катанами, выцепили полусонного усатого конюшего и доверили ему своих грозных сопящих коней. Все спешились, кроме одного, последний наездник издавал жалобные звуки до тех пор, пока его слишком увесистое тело не сняли с лошади сразу двое напуганных, трясущихся слуг. Даже в красноватом полумраке я узнал это лицо, то был оценщик из кузницы, которому сегодня неплохо досталось. Лицо его было всё таким же вздувшимся и красным, скорее всего не только от фонарных бликов, но и от не прошедшей горькой обиды. Человек в жёлтом хаори встал во главе, раскрыл золотистый зонт и ждал остальных. Затем всей процессией они медленно, почти синхронно зашли в заведение. Не прошло и минуты, как повисла уже кладбищенская тишина.

Шум дождя всё-таки разбавил неприятный пищащий визг, за ним последовали громкие тяжёлые шаги, на улицу вышли всё те же, но трое вооружённых людей вели Таро. Пузырящийся чиновник буквально прыгал от радости, повизгивал, хлопал в ладоши до тех пор, пока мужчина в жёлтом не обернулся не него, смотря с явным презрением. Колонна шла дальше, в сторону торговой дороги, оставив лошадей на местах. Таро не сопротивлялся, шёл сам, поникнув головой.

Куда они его ведут, что происходит? Голова протестовала, но ноги сами потащили меня к ним. Подойдя на расстояние вытянутой руки, колонна остановилась.

— Проваливай, или тоже повисеть хочешь? — Монотонно и угрожающе говорил последний человек в колонне.

— Куда вы его ведёте? Что с ним будет? — сквозь сковавший тело страх произнёс я.

— Ааа, ты помешанный! Айда и его тоже, только под ногами путается… — всё так же холодно произнёс вооружённый конвоир.

— Почему встали, что там у вас… — человек в жёлтом обернулся и, увидев меня, сказал. — Дайте этому попрошайке монету, и пусть уходит, а будет мотаться, мы и его повесим.

Мне бы сейчас потерять дар речи и побежать куда глаза глядят, но какая-то несвойственная мне глупость заставила меня говорить.

— Его нужно судить, он же живой, нельзя просто так, сразу повесить… — чувствуя себя уже таким же приговорённым как Таро, произнёс я.

— Судить? — усмехнулся господин в хаори. — Судить в этих краях могу только я, обвинять и выносить приговор — моя работа, и то, что я трачу время на выслушивание твоей чуши, меня лишь раздражает. Знаешь что, не знаю кто ты, но только потому что тебе хватило наглости и глупости указывать мне что делать, тебя я повешу следом. Выбирай причину, за распространение христианской ереси или за шпионаж? Это лишь формальность, но всё должно быть гладко.

Только теперь я понял, какую ошибку совершил, почему я не убежал, зачем говорил, когда стоило промолчать. Только я понял масштаб ситуации, меня, еле сдерживающего слезы, уже вели куда-то по дороге вместе с Таро под проливным дождём.

— Ты смотри, помалкивай, говорун, не зли господина, а то и до эшафота не дойдёшь, прямо тут ляжешь, собакам на корм пойдёшь, хоть какая-то польза будет… — говорил идущий позади меня конвоир.

— Да уж, не тот собутыльник тебе сегодня попался… — с лёгкой улыбкой, смотря в пол, произнёс Таро и тут же получил удар по рёбрам, который, судя по отсутствию реакции, он едва ли почувствовал.

Мне нечего было ему ответить, пока мы шли, я вспоминал храм, вспоминал знакомые лица, тишину. Мне представлялось грустное лицо Иори и господина Ясуо, которые верно даже и не узнают, как я умер, кто им расскажет, меня просто повесят как убийцу, как вора, просто так, по щелчку пальца. Чем дальше мы продвигались, тем тяжелее было сдерживать подступающие к моим глазам слезы. Прокручивая в памяти то немногое, что там теплилось, я с особой злобой и презрением вспоминал лицо того злосчастного посыльного, навестившего наш храм с этой проклятой грамотой. Даже по отношению к Таро я сейчас испытывал ненависть, хотя он её совсем не заслужил, я его ненавидел просто за то, что он есть, за то, что не попадись он мне, или встреться мы позже, этого бы не случилось Жадно пролистывал страницы с текстом моих последних дней и часов, вот не приди я сегодня в «Зелёную бабочку», скитайся я дольше по полям и лесам, да что угодно, это что угодно, любое событие, хотя бы на день отсрочившее мой приход в Одай, стало бы спасением, путёвкой в жизнь. Почему-то начал истошно выдумать лица своих родителей, которых я никогда не видел, и утешал себя, что возможно уже после смерти я смогу их увидеть и они будут непременно такими, какими я их сейчас выдумал, и улыбающимися, хорошо будет, если они мне обрадуются.

— Стоять, вешай сначала огромного, — грозно произнёс мой обвинитель и судья в одном лице.

— Господин, может обоих сразу, а то холодно под дождём?

— Говорю, сначала большого, как ты двоих сразу душить собрался, у нас одна верёвка, как дух испустит, снимай и накидывай на этого, — довольно сухо проговорил главный.

Как горько осознавать, что вопрос жить или не жить сводится к таким сухим рассуждениям, о нехватке верёвок и ещё горше от того, что я такой дурак.

— Давай его, веди к виселице, сколько мы ещё тут провозимся, правда холодно…

После этих слов четверо крепких солдат повели Таро в сторону виселицы. Оказалось, виселицей нам должны были послужить тории, напомнившие мне те, что вели к новому храму, сгоревшему в моем детстве, те, на которых облупилась краска, те, которые должны были скоро развалиться, сгнить и превратиться в труху, однако даже их я всё-таки опережу. Сделав пару шагов, Таро обернулся и с лёгкой улыбкой произнёс:

— Видишь, я первый, смотри, а потом повторяй за мной, это просто, смотри не ошибись, висеть тоже уметь надо.

— Помолчи уже, давай просовывай голову. Ну и шея, прям древесный ствол. Давай-давай, не дёргайся.

Таро накинули петлю, затянули и перекинули верёвку через верхнюю балку. Жирный чиновник с растянувшейся во всё лицо улыбкой наблюдал за этим, на его груди всё так же красовался орден. Стоя подле властительного господина, он уже не выглядел как человек, облизывал языком своё заплывшее лицо, скрипел зубами от нетерпения, еле отрываясь от земли, подпрыгивал на месте. Вскоре четверо солдат, отойдя подальше и обхватив длинную прочную верёвку, с огромным усилием стали поднимать великана. Он, не проронив ни единого звука, молча поднимался в воздух, опустив широкие руки вниз, укусив язык и выпучив глаза, медленно задыхался.

Высокий господин в жёлтом смотрел на это настолько безэмоционально, для него это наверно то же самое, что раздавить жука ползущего по дороге. Но лица некоторых солдат, даже душителей, таковыми не были, несмотря на напускной холод, они всё же понимали, что творят.

Глядя на колыхающееся тело, мне стало ещё страшнее. Тишину разбавляли только хрипы, звук дождя и постукивающие вдали раскаты грома. Не веря своим глазам, балка, на которой висел Таро, проломилась под его весом, и кашляющее тело громко шлёпнулось на сырую землю. Сей чудесный факт очень сильно удивил заплывшего чиновника, он сжал свои зубы и как ребёнок стал бить себя крошечными кулачками в грудь.

— Повесить, надо, надо найти другую виселицу, или дерево, да, подойдёт и дерево, главное верёвка не порвалась… — В панике, сорвавшимся хриплым голосом едко визжал чиновник. — Нет, холодно, больше по улице бродить не будем, не хочу заболеть, и солдат незачем морозить. Видно так боги рассудили.

Подойдя чуть ближе к ещё кашляющему Таро, он спокойно произнёс:

— Единственное, что я уважаю, это волю богов, всё происходит по их плану, у них на нас свой замысел, поздравляю тебя, ты человек с двумя жизнями, цени это… — Странно слышать это от человека, который использует тории в качестве виселицы.

Отойдя от Таро, он дал команду своим солдатам, и они всей колонной двинулись в мою сторону. Проходя в метре от меня, он тихо произнёс:

— Тебя это тоже касается, и прошу, впредь научись молчать.

После этих слов колонна торопливо уходила. Казалось, что в этой ситуации наиболее пострадавшим выглядел не хрипящий в мокрой траве Таро, а толстый орденоносец. Он всё причитал.

— Молю вас, господин Мицуока, нельзя же ему спустить такое, все последуют его примеру, если их щадить, кто тогда будет уважать власть… — как воробей, прыгающий вокруг господина, щебетал оскорблённый.

— Они своё наказание уже получили, предвкушение смерти тоже чему-то да учит. А тебя я переведу в южные кузни, на старом месте тебе жизни больше не будет.

Колонна медленно удалялась, вместе с ней постепенно уходил и сковавший меня страх. Повернув голову, я увидел Таро с широким красным следом на шее. Он улыбался. Поднял свою могучую голову на меня и хрипло, но задорно произнёс:

— Хорошо мы сегодня с тобой выпили. Ну что, может, ещё по одной, хуже-то тебе уже не будет.

---

Пора

С того вечера дождь так и не прекращался, уже как дней пять с небольшими паузами на Одай обрушивается грозная стихия. Густые клубящиеся тучи жадно и беспросветно обволокли всё небо, в эту пору время суток поделилось на утро, о котором всё ещё по привычке сообщали местные горластые петухи, и ночь, когда становилось пугающе темно, так же, как если закрыть глаза, только маленькие точечки света от зажжённых лучин и свечей немного разбавляли эту чёрную, пожирающую пустоту.

Ветер безумно и бессмысленно носился, как вор, подхватывая то, что плохо лежит, коварно прыгал высоко в окрестных лесах, безжалостно отрывая старые подсохшие ветви. От дорог совсем ничего не осталось, глубокое, вязкое бурое месиво — то единственное, что могла предложить улица.

Все перемещения в деревне сводились к коротким неуклюжим пробежкам из одной точки в другую, о полноценной работе тоже речи не шло, разве только мастерские работали, движения редко слонявшихся снаружи неприкаянных селян были одной из немногих имитаций деятельности, наряду с домашним ремеслом, для символического заработка мастерились клетки для сверчков, плелись корзины, женщины, не чувствуя течения времени, шили.

Я же, будто крепко прибитая доска, приковал себя к дому Юко. Мало что заставило бы меня выскочить наружу, в объятья этого сырого полумрака. Дня три назад на втором этаже обнаружил библиотеку. Меня привлекла дверь, которую все обходили стороной. Внутри была масса книжных полок, редкие сборники стихов, тут были издания всех «Тридцати шести бессмертных поэтов», даже Ки Томонори, о котором я столько слышал. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли, её совершенно не убирали, в углах пыль сваливалась в весомые кучки, напоминавшие золу. В этой пыли, в уединении, хозяйничал только я и орды пауков, рождённых сыростью, облюбовавших этот райский уголок покоя. В глубинах комнаты располагались такие же пыльные сборники моих современников, особенно сильно моё внимание захватила книга неизвестных авторов, в которой я нашёл хокку, отражающее моё недавнее состояние, оно называлось «Перед казнью».

Я сейчас дослушаю

В мире мёртвых до конца

Песню твою, кукушка!

Песни кукушки я конечно не слышал, но в мире мёртвых как будто побывал, странное чувство — знать, когда ты умрёшь, в данном случае именно неведение, незнание времени ухода в иной мир создаёт иллюзию бесконечности жизни. До трёх лет ребёнок и вовсе не понимает, что такое смерть, в юношестве приходит осознание, но остаётся убеждённость, «мол, мне ещё рано», зрелость обязывает тебя самоотверженно трудиться в поте лица, избавляя от загробных мыслей, только со старостью и немощностью понимание приходит в голову, незримый Энма по-дружески кладёт тебе на плечо свою холодную руку, мурашки бегут по телу, но даже в эту пору никто не в силах узнать, когда рука сожмётся мёртвой хваткой и утащит то, что наполняло тело жизнью, в далёкие неведомые глубины. Я чувствовал прикосновение этой руки, хоть она вцепилась в меня лишь на мгновение.

Как теперь проводить перепись, я тоже не ведаю, ведь, оказывается, мне выпала честь нарваться на хозяина окрестных земель, господина Изао Мицуока. Именно он и должен был дать мне разрешение и поспособствовать в этом деле, однако найти в себе силы снова увидеть это ледяное скуластое лицо без тени эмоций я не смогу. Юко, узнав о случившемся со мной инциденте, была шокирована и удивлена тем фактом, что мы с Таро всё-таки остались живы. Она рассказала мне об этом человеке, он не один раз бывал в этом доме, навещая её отца — господина Тсутому Нодо. Они были знакомы с детства, и их связывали крепкие, уважительные отношения. Прошлое господина не было безоблачным. Родители господина Изао были приговорены к казни, когда ему было одиннадцать, его отец несколько раз отказывался силой подавлять крестьянские восстания, искренне веря в возможность диалога, многие небезосновательно считали, что сытый не поймёт голодного, так как лишён нужды, но он всё же пытался. Нередко он снабжал бунтующие деревни едой и довольствием из своего собственного кармана, но всегда это имело лишь временный эффект, недовольство разгоралось вновь и вновь. Когда об этом доложили местному даймё, он поставил ультиматум: «Позволяя жить кусающим кормящую руку, нет смысла носить головы, так как в ней пустота и слабость, такое правление лишено гордости, оно порочит значимость моей власти и воли сёгуна». Отец Изао очень любил людей и не мог видеть их страданий, не хотел плодить озлобленных, яростных сирот, сбившихся в рычащие лающие стаи, после создававшие множество проблем, нет ничего более страшного, чем неогранённая детская жестокость. Он отказался вешать крестьян. Через пару недель его и его жену приговорили к смерти, им всё же позволили умереть достойно, совершив сэппуку. Их род имел долгую историю, и многие из его представителей показывали себя с самой достойной стороны. Рано утром отца и мать Изао, нарядных, как на парад, облачённых в дорогие одежды с символами рода% розовой космеей посреди жёлтого круга, вели на эшафот, ещё раньше туда привели его самого. Он наблюдал всю картину целиком, видел, как зачитывают приговор, наблюдал, как родители становятся на колени и медленно, но гордо держат в руках короткий, идеально заточенный кусунгобу, делают два последних в своей жизни осознанных движения, отец с тяжестью проводил лезвием поперёк живота, а мать по горлу. Их головы опускаются, оголяя тонкие полосы шей, тут кайсяку уже удручённо заносит свой меч и рубит быстро и точно, заставляя голову висеть на мышечном или кожном лоскуте, так как её падение на землю считалось бесчестным. Говорят, Изао слышал последние слова отца: «Будь верен богам небесным — они вечны, опасайся людей в обличье богов, их век короток». Также слышал от Юуо, что после того, как голова его отца повисла на уровне груди, а материнская с грохотом рухнула на деревянные подмостки, Изао больше не улыбался. А первым человеком, которого он казнил, был тот самый кайсяку, опорочивший смерть его мамы.

Спустя пару дней он получил письмо, в котором ему было приказано взять на себя бразды правления этим краем. Первым же его указом было повесить всех жителей двух бунтующих деревень, вместе с женщинами и детьми, он было хотел приказать перерезать даже всех собак, но вспомнив о принципах Токугава Цунаёси, передумал, посчитав, что собаки в этих деревнях намного достойнее людей. Его правление было очень суровым, от подданных он требовал беспрекословного подчинения, если кто-то ему дерзил, не трудно было догадаться, как этот человек заканчивал, однако он достиг небывалых результатов, сжав край железной хваткой. Период бунтов закончился. Одай процветал. Но шёпот за его спиной не умолкал, все до сих пор помнили, какой ценой было достигнуто это фальшивое, ропщущее благополучие. Со временем за ним закрепилось прозвище Вешающий господин.

Но мне кажется, что любая, даже самая крепкая, железная хватка имеет свойство со временем ржаветь. Ничего, рано или поздно придумаю, как получить разрешение на перепись, обойдя встречу с Вешателем. Немного успокаивает тот факт, что начало положено, Таро сдержал своё слово, и у меня был полный список мастеров Одая.

Тук, тук, тук — ритмично и как минимум раз в пару часов в библиотеке постукивало выдвижное окно. И вот опять, как бы сильно я его не прислонял, ветер был упорнее и, расшатывая его, заставлял слегка приоткрываться, а затем захлопываться. По первой от стука я выбегал в узкий коридор, ожидая встретить там Юко или Мэйко, но никого не было. Сознание само дорисовывало нереальные сюжеты, сначала я перепугался, считая, что в этой пыльной библиотеке поселился Онрё, убеждённость в этом подкрепляли гулкие шаги, доносящиеся из недр дома, и постоянные поскрипывания, идущие с чердака. Но долго ругая себя за трусость, получилось найти логичные объяснения всему тому, что меня пугало. Пока в один момент я в очередной раз не встал из-за маленького книжного столика, чуть не опрокинув его ногой, дабы снова крепко прислонить окно. Подойдя к окну, в кромешной уличной темноте, я увидел светящийся призрачный силуэт, сидящий на пороге, то был силуэт девушки с чёрными густыми волосами. Голова её была склонена, смоляные волосы под порывом ветра вместе с ветками одинокой ивы указывали сторону, в которую он яростно дул. Отодвинув небольшую оконную перегородку и высунув голову, чтобы разглядеть силуэт получше, я услышал тихий, но всё же ощутимый звук скорбного детского плача. Высунув голову, я заворожённо наблюдал, ожидая, что же будет дальше, на голову с крыши мне падали крупные капли холодного дождя, решив немного подобрать голову, макушкой зацепил край окна, и с моих губ сорвалось громкое «ой». Силуэт тут же обернулся, показав знакомое лицо, это была служанка, Мэйко, всхлипывая, приоткрыв рот, смотревшая на меня. Недолго глядя в мои глаза, она отвернулась и, будто не двигая маленькими ногами, поплыла по чёрной вязкой улице в даль, пока наконец белая точка её фигуры и вовсе не скрылась в тёмной пустоте.

Вчера вечером она заходила, звала пить чай, я так и не решился спросить у неё о том, что видел из окна. Мы, как всегда из любезности, обменивались общими сухими фразами, пока она неожиданно, будто невзначай не спросила: «А вы любили когда-нибудь?» Не успев даже окончательно смутиться от заданного вдруг вопроса, засуетилась и, не дожидаясь ответа, сказала: «Впрочем, неважно», — и быстро убежала на первый этаж. С того момента я её больше не видел, и чай мы с Юко сегодня пили без неё. Неужели она влюбилась в меня, как странно и нелепо, что она во мне нашла, я больше напоминаю часть интерьера, лишь немного отличаюсь от книжного столика передо мной, но, признаться честно, этот вопрос не даёт мне покоя.

Вот опять, чьи-то шаги, или мне кажется? Нет, не кажется, у входа в библиотеку появилась Юко.

— Вы сегодня идёте ужинать? — с привычным радушием произнесла хозяйка дома.

Выглядела она скверно, лицо бледнее обычного и большие тёмные круги под её усталыми, тревожными, вечно неподвижными глазами.

— Да, конечно, спасибо за приглашение, вчерашняя тэмпура была великолепна.

— Это готовила Мэйко, говорила, рецепт её бабушки, я передам ей, что вам понравилось, уверена, её это обрадует. Сегодня готовила я, так что будьте уверены, так вкусно не будет, — с лёгкой трясущейся улыбкой произнесла Юко.

У меня появилось стойкое желание спросить о Мэйко и подтвердить или развеять свои сомнения на её счёт.

— Скажите, а Мэйко сейчас дома? — немного волнуясь, произнёс я.

— Нет, сегодня она не приходила, а почему вы спрашиваете, не знала, что вы подружились… — с лёгким оттенком любопытства поинтересовалась Юко.

— Не то чтобы подружились, но не замечали ли вы за ней ничего странного, ещё пару дней назад она щебетала и звонко смеялась, а сейчас на неё больно смотреть.

— Да, трудно не заметить, вот и я не узнаю свою Мэйко. Но что тут поделаешь, дела любовные…

После этих слов меня окутало странное, тревожное, немного колкое чувство. А Юко в своё время продолжала рассказывать дальше:

— Месяц назад её жениха забрали служить в ополчение, под сёгунские знамёна, в связи с участившимися набегами сторонников императора, вся страна не в себе, отец сейчас занимает пост в Мицусаке, дурной брат скачет где-то по полям, лесам и оврагам, а ради чего, почти три сотни лет власть сёгуна нерушима, и ладно отец, у него есть шанс упрочить наше положение, а этот тупица, он-то чего добивается, повесят его или зарубят.

Узнав о том, что у Мэйко есть жених, сковавшее меня чувство разом выпрыгнуло из груди, стало намного легче, но в то же время немного грустно, а на что я рассчитывал, господин книжный столик.

— Госпожа, вы говорите, жениха уже как месяц забрали, а страдает она последние пару-тройку дней… — Юко явно задумалась о своём и ничего не услышала. Я повторил вопрос, она немного вздрогнула.

— Ааа, да, он до этого писал ей, его отряд стоял лагерем неподалёку, и примерно раз в два дня вместе с посыльным приходили письма, Мэйко не умеет читать, хоть у нас и работает школа, отец её не пускал, этот чёрствый человек считает, что девушке не подобает забивать голову науками, якобы это дело мужское, девушке стоит только выпрыгнуть замуж, побыстрее и выгоднее, впрочем, мой отец считал так же. Её отец жениха не переваривает, сын дубильщика, якобы, что может быть хуже. Меня раздражает эта скупость, за счёт детей хотят возвыситься, решают они, а жить нам, с пьяницами, негодяями и так редко с достойными людьми, жаль, что браки по расчёту так редко бывают счастливыми. Впрочем, по любви тоже. Ах да, Мэйко каждые два дня прибегала ко мне с измятым обрывком бумаги, на котором всегда были написаны его заветные слова: «Я в порядке», или: «Люблю тебя», последнее письмо было длиннее, там он пишет: «Дорогая моя, скоро нас переформируют, ждём прибытия войск, меня отпустят на три дня». Больше писем не приходило, это и меня настораживает, мало ли, мой братец с друзьями чего учудили, Кэтсу добрый человек, но когда видит «жёлтый имбирь», становится безумным. Но и его понять можно, он с детства плевался от высокомерия, презирал безвольное преклонение, а итогом стало то, что родному отцу пришлось от него отречься. Официально отречься, вычеркнуть из завещания, лишить фамилии, когда отец узнал, что Кэтсу подался в партизаны, тут же сжёг во дворе все его вещи. Это отречение спасло ему жизнь, позволило не расплачиваться головой за своеволие сына.

Она говорила и говорила, не переставая даже на секунду, мне кажется, ей неважно было услышать ответ, получить одобрение, и то, слушает ли её сейчас кто-нибудь, это было исступление, ей нужно было выговориться.

— Эх, Кэтсу, идиот, от него я тоже давно не получала вестей, но он тебя привёл, значит, живой, а ведь прошла уже неделя, кто знает, может моего безмозглого братца уже поймали. Увидела бы, как он тебя приводит, пришибла бы, знает же, по всей деревне патрули, самоубийца чёртов, когда встречу, так и приложу чем-нибудь тяжёлым.

Не знаю, по какой причине, но она решила излить мне душу, судя по её виду, в её разговоре не было никакого смущения, она рассказывала так легко и открыто, как будто меня тут и вовсе не было, словно говорила со стеной или интерьером, ещё одно доказательство того, что я книжный столик.

Она долго не умолкала, до тех пор, пока её не начало пошатывать из стороны в сторону, на белом лбу проступили маленькие блестящие капельки пота, она отшатнулась, прижавшись спиной к стене узкого коридора, закрыла глаза, дыхание её стало тяжёлым. Я вскочил и подбежал к ней.

— Госпожа Юко, вам плохо?.. — Но ответом была тишина.

Не долго думая, я осторожно обхватил её и приподнял, она очень лёгкая, практически невесомая, странно при её-то росте, неся её до спальни, находящейся также на втором этаже, заметил, что её серые глаза совсем не подавали признаков жизни, однако она дышала, громко, жадно, немного похрипывая, втягивала воздух. Я положил её на мягкий белый футон и собирался побежать вниз за водой, как назло в доме были только мы, даже второй служанки не было, чтоб её. Только я стал выходить из комнаты, как Юко страдальчески прохрипела:

— Не уходи, мама.

Она явно бредит, мигом сбегав на первый этаж, я принёс ей воды, она выпила половину чаши и стала меньше хрипеть, или мне это только показалось. Через пару минут дрожащим слабым голосом в бреду она произносила фразы:

— Прости меня, Нобуюки, мне не стоило, я не должна была…

Нобуюки, так вроде бы зовут её мужа, почему она просит у него прощения, должно быть наоборот, судя по рассказам, он ещё то животное.

— Мэйко, Мэйко…

Следующие пару минут она просто произносила её имя, ворочалась и плакала. Её тело стало болезненно извиваться, я никогда не видел ничего подобного, оно стало подобно морскому змею, во время этих пугающих конвульсий её скулы были необычайно напряжены, а зубы стиснуты. Я схватил её за плечи и крепко держал до тех пор, пока её кошмарный танец не прекратился, и слава богам, она успокоилась и свалилась без сил.

Я почувствовал прикосновение, она схватила меня за руку и потянула к себе, приговаривая:

— Мама, поцелуй меня, пожалуйста, мне страшно, мама, поцелуй меня.

Она медленно тянула меня к себе, глаза её были приоткрыты, но кажется мне, она ничего не видела, даже представить не могу, в каком мрачном тумане блуждает её надломленное сознание. Моё лицо оказалось прямо напротив её, глаза Юко смотрели сквозь меня, а она всё повторяла и повторяла:

— Мама, поцелуй меня на ночь, мама.

Во мне что-то вдруг щёлкнуло, и я прислонился к ней губами, впился в её ледяную, солёную от слёз щеку.

— Ещё, мама, я не могу спать, мама.

Я сделал это снова, вскоре она перестала просить целовать её, глаза медленно закрылись, лицо озарила лёгкая улыбка, даже дыхание перестало быть надрывным, найдя привычный ритм. Она уснула. А вместе с ней, сидя на коленях у её кровати, остался и я и даже в такой позе, думая о Юко, её болезни и суматошных ночных поцелуях, растворился в дрёме.

Туман, почему кругом туман, я вообще где, а кто я? Что это, горы?

— Эййй, эээйй, тут есть кто-нибудь? Эээййй…

Этот голос, это мужской голос? Мой голос? Я мужчина? Где я? Я всегда был здесь, а я кто и где здесь? Под ногами туман, мягкий туман, клубится и щекочет мои ноги. Ноги, мужские ноги, я могу ими двигать, мои ноги. Справа скалы, слева скалы, наверху нет неба, куда ушло небо, а должно ли наверху быть небо, что мне делать? Я слышу, слышу, это река, где она тычет, не стоит стоять, нужно идти. Только вперёд, позади ничего, да, твёрдое холодное ничего, это камень, я не вижу, это стена, брести вперёд. Звук бурлящей воды всё громче, слышу, как вода стучит, она бьётся обо что-то. Что мешает ей течь, куда и как она хочет? Ущелье заканчивается, но тумана всё больше, всё в дыму, я хоть двигаюсь, ноги шевелятся, но это ли движение. Мне страшно идти дальше, если мне страшно, я живой? Не вижу, слышу, туман лезет в глаза, слышу реку, она уже где-то рядом, посреди тумана спряталась, нужно идти осторожно, я не хочу утонуть. А я могу утонуть? Вот она, над ней нет тумана, какая широкая река. Кто это там? Возле бурной реки стоят две фигуры, лысый старец и молодая девушка. Они знают что-то? Нужно спросить. Что спросить? Как же до них дойти, они далеко или близко, раньше я двигался, сейчас так медленно, медленно, вот что такое медленно! А мне нужно быстро? Я тороплюсь? Они приближаются, я приближаюсь, пусть будет и медленно. Вода злая, она грохочет, как море во время шторма, я знаю море, море больше. Эту парочку не волнует зловещий поток, стоят у самого края, их осыпает серебряная пена вод, их одежды не мокнут. Они настоящие? Услышат меня, если я закричу? У меня есть голос!

— Эээээй… — они не слышат. Только я их вижу? Тут вокруг только я?

Они близко, я почти подошёл, могу ли к ним прикоснуться, у меня есть руки, какие тонкие руки, но мои.

Медленно положу руку старцу на плечо.

— Вы есть? Скажите хоть слово, я кажется потерялся, правда не уверен, а я вообще находился.

Старец с блестящей лысой головой, с небрежно рассеянными по вискам серыми седыми волосками, повернул голову, медленно приоткрыл рот и сказал:

— Это ты кричал? Эх, как невежливо, времена идут, а люди ничему не учатся, сто лет прошло. Вот на какую реакцию рассчитывал этот мальчишка, вопит «ээээээй», и как с этим поступать, я должен стремглав ринуться к тебе, в мои-то годы, на любой твой вопль бежать как хозяйский пёс. Нет, люди никогда не изменятся, всё одно.

После его слов высокая женщина повернулась, осторожно поправив своё шёлковое кимоно с мерцающими розовыми узорами, нахмурила брови и дала ответ:

---

— Это правда, по большей части они не меняются, по крайней мере тысячу лет назад я помнила их точно такими же. Однако же, Ёса, неужели ты не замечал красоту в этом постоянстве, ты же не ругаешь цветы сакуры за то, что они распускаются каждый год, а потом за то, что они увядают.

О чём они вообще? Люди? Стало быть, я человек! Это же хорошо? Почему я так мало знаю, почему я так мало помню, или это вообще всё, что я помню.

Миниатюрный старик сделал ещё пару шагов в сторону обрыва, наклонился над рекой и, крепко вдохнув, улыбнулся и ответил:

— Я неверно высказался, если бы они не менялись, как Сандзу, сохраняя только некоторые свойства, не больше чем смогут унести за раз, она течёт, и единственная её задача быстро течь, от истока до своего конца, которых, впрочем, никто никогда не видел. А люди, они неизменны в своей глупости и злобе, беспощадном желании подтоптать этот мир под себя, не жить с ним, а опустошить, для себя забрать у земли последнее, вот в этом они неизменны.

Женщина после его слов нахмурилась ещё сильнее, подняла светлую изящную руку, находящуюся в огромном расшитом узорами рукаве, положила на голову старцу и тонкими длинными пальцами стала почёсывать его макушку.

— Дорогой мой Ёса, конечно, человеческая глупость не знает границ, но нам ли их судить, кто вообще имеет право их судить, в моё время суд был только над конкретным поступком, конкретного человека, возможно группы, но судить всё человечество, зачем берёшь ты на себя так много, была ли наша жизнь такой безгрешной, а если и была, почему мы с тобой сейчас беседуем здесь. Да и мир наш не бесконечен, как бы не воспевали поэты его бескрайние просторы, он тоже когда-нибудь закончится, человек только ускоряет процесс разрушения.

Погодите-ка, «если наша жизнь была», они не живут, тогда почему они говорят, а я живу, наверно живу, неживые ходят, слышат, говорят? Я могу спросить?

— Женщина в кимоно, скажите, пожалуйста, а вы живы? А я жив?

После моих слов старец резко развернулся и наскочил на меня, схватив за руку.

— Как ты смеешь, говорить «женщина в кимоно», для тебя она госпожа Комати.

Почему он это сделал, зачем он схватил меня за руку? Но мне не больно, мне ведь должно быть больно?

Женщина в кимоно подошла и лёгким движением расцепила его хватку и с улыбкой ответила мне.

— Живы ли мы, конечно нет, жив ли ты, я не знаю, ты совершенно не похож на здешних обитателей. Называй меня просто Оно-но, мне не интересны формальности. Лучше скажи, ты что-нибудь помнишь? Помнишь, как оказался здесь?

Помню, помню ли я, я знаю некоторые вещи, я знаю, что могу управлять телом, я знаю воду, кажется, я видел воду, я знаю эмоции, мне всё ещё страшно.

— Госпожа Оно-но, я знаю, что мне страшно, и помню странные фрагменты, не могу понять, голова гудит как улей, шершни летают у меня в голове, там много разных мыслей-цветов, они их не опыляют. Как я тут очутился, совсем не ведаю, я, честно говоря, не знаю, где это тут.

Женщина призадумалась и уверенна ответила:

— Могу тебя обнадёжить, ты точно живой, если конечно это тебя обнадёжит, ты не должен находиться здесь. Что это за место, тебе пока знать не стоит, ничто тебя тут не держит, сейчас переходи нашу любимую жёлтую Сандзу и спускайся всё ниже и ниже, скоро память вернётся.

— Скажите, а как её перейти? Она такая быстрая, я в ней утону! — с явным недоверием сказал я. Недоверие, есть ли повод ей не верить?

— Глупый мой человек, у тебя есть три пути: по мосту, он лежит дальше по течению, можешь вплавь, если конечно тебе это удастся, или вброд, чего я бы тебе не советовала, потому как это самый мучительный путь.

— Госпожа, я хочу по мосту, насколько он далеко?

Оно-но улыбнулась, обняла меня и ответила:

— Сейчас это не должно тебя волновать, тут нет времени, иди и придёшь, но я рада, так редко сюда заходят такие чистые листы, те, кому тут быть ещё рано. Погляди-ка, Ёса, он всё больше напоминает то, что осталось позади, я вижу в нём пустой сосуд, уверена, мост его пропустит. Постарайся не забыть то, что я тебе сейчас скажу.

В заливе этом нет морской травы,

О бедный путник мой!

Ты этого, наверное, не знаешь?

И от усталости изнемогая,

Всё бродишь здесь…

Лишь века два ты сомкнутых раскрыв,

Иди как шёл,

Тропа сама укажет, как к свету путь найти.

И верь, что снова, в этот мир попав,

Ворота двери распахнут.

Ничего не понял, ничего. Как это запомнить? Смогу ли я запомнить? Слова, эти слова постоянно повторяются у меня в голове, это не мой голос, её голос, да, так я не забуду. Всё равно страшно.

— Госпожа Оно-но, могли бы вы меня вывести отсюда? Пойдёмте вместе.

— Нет, друг мой, это нелепо, это твой путь, зачем мне в него вмешиваться. И сама я никуда отсюда не уйду, могла бы уйти, но не хочу, я ещё давным-давно решила тут остаться. Иди, путник, постепенно память вернётся к тебе, и молю тебя, не страшись местных обитателей и здешних обычаев, всё, что впереди, пока не для тебя.

После этих слов госпожа Оно-но и старик Ёса неспешно развернулись и, разговаривая о своём, пошли против течения жёлтой реки. Последние слова из их разговора, что я услышал, были:

— Госпожа Комати, думаете мы дойдём до истока?

— Ёсу, друг мой, я уже давно об этом не думаю, а просто иду.

После этих слов странная парочка медленно затерялась в бесконечном пространстве этого странного места, существующего по непонятным мне законам. Мне же нужно дойти до ворот! А нужно ли? Так сказала госпожа, другого маршрута у меня нет, надо попробовать.

Долго волоча себя по побережью, я решил вглядеться в водную гладь. Оказывается, буйство речного потока, в том числе, создавалось за счёт идущих в нём тощих, обессиленных людей в светлых полупрозрачных нарядах, из их иссушенных тел торчали ребра, больше похожие на рыбьи хребты. Идя, они барахтаются в воде, порождая сильные брызги, движутся эти призрачные скитальцы очень медленно, но всё же движутся, на том берегу виднеется группа изнемогающих от усталости таких же худых людей с пустым взглядом, устремлённым под ноги. Дальше пейзаж немного изменился, стало светлее, издалека шёл поток оранжевого света, как от закатного солнца. Я знаю закатное солнце, я его видел, оно прекрасно! Опять люди в воде, странно, эти не идут, а плывут. Там, где людям вода была по пояс, здесь скрывала их целиком. Что это? Что это около них, оно их кусает? Возле этих людей плавали алые змеи, выглядевшие как длинные пульсирующие мешочки с кровью. У этих змей изуродованные головы женщин с широкими пастями с тремя рядами зубов, они впиваются в ноги, руки, шею. Одному человеку на голову залез паук с его же лицом и шершавым языком, полностью облепленным маленькими крючьями, он медленно слизывал его кожу и высасывал глаза, но они снова отрастали. Они могут умереть, что-то может умереть в этом месте? Как медленно они движутся, еле-еле плывя, дёргая худыми слабыми ножками, противясь течению. Госпожа Оно-но говорила, что есть мост, какое безумие заставило их соваться в эту реку, несчастные страдальцы.

— Мост!

Я сказал это вслух? Вдали виднелись покосившиеся старые ворота-тории, краска вся облупилась, как они вообще могут стоять, наверное, скоро рухнут. Я прикоснулся к ним, и моя рука провалилась внутрь столба, древесина была мягкая, гнилая и пахла ветхой сыростью. Странно всё это, ворота выглядят такими знакомыми. Эти ворота мне нужны или поискать другие? Больше не хочу идти. Стоило пройти под ними, тории засияли ярко-красным светом, что заставило меня отпрыгнуть от страха, отпрыгнул я довольно неуклюже и чуть не свалился в воду. Свет от ворот стал затухать, как свет от догорающей короткой свечи, а из воды на меня глядела пара злых глаз, это был человек, как и те, что раньше, переходящий вброд.

— Зачем ты прыгнул в воду? Отчего по мосту не пошёл? — крикнул ему я.

Но человек только едко улыбнулся, состроил злую гримасу и плюнул в меня.

Боги с ним, пускай идёт, если ему хочется, я по мосту пойду.

Скрипучие чёрные доски широкого моста, размоченные протекающей под ними водой и повсеместными брызгами, ритмично мелькали под моими ногами. Слабо проминаясь от каждого шага, а где-то и нервно поскрипывая, они всё же удерживали меня, человек потяжелее давно бы с треском рухнул вниз, навстречу чудесным представителям местной фауны. У самого конца моста стал чувствоваться странный запах, сопровождаемый разнородными криками, по-видимому, это запах готовки, должно быть, жарят мясо. На противоположном берегу под ногами не было никакой дымки, туман улетучился, каменный ландшафт, по которому я шаркал босыми чумазыми ногами, излучал сильное тепло, местами обжигая пятки, что заставляло меня идти как ходят сумасшедшие, внезапно подпрыгивая и причитая, вновь и вновь подпекало усталые ноги.

Вдали виднелся сад с растущими в нём стройными ивами и тремя громадными чёрными соснами, широко раскинувшими крепкие плечи своих многочисленных ветвей. На каждой отдельной ветке, коих и не сосчитать, висели яркие белые халаты. Слева от сада ютилась небольшая хижина, похожая на рыбацкие лачужки, с покосившейся крышей. Сделанная наспех хижина стояла разве что на добром слове, под весом маленькой дырявой крыши доски, проминаясь, скрипели, звук, схожий с усталым хриплым шёпотом человека, лежащего на смертном одре. Между ветвистой сосной и хижиной виднелся проход, излучающий красное зарево, оттуда-то и веяло пылким жаром, оттуда доносились крики вместе с уже вызывающим лёгкую тошноту запахом жарки. Местами двигаясь ровно, местами прыгая как кузнечик, я почти приблизился к ущелью. Громкость криков с приближением всё усиливалась, можно было разобрать некоторые фразы:

— Умоляю, не надо, прошу вас, — а в ответ раздавалось ехидное:

— Это я решу, когда надо, думаю, ты ещё не наигрался, давай-давай, полезай обратно.

Не успел зайти в тесное замкнутое ущелье, как некая невидимая сила вцепилась мне в плечо и быстро потащила назад. Я обернулся, передо мной предстала старуха в блёклых голубых одеждах с настежь распахнутой грудью. Её грудная клетка раздувалась, ряды крупных, крепко обтянутых кожей рёбер будто хотели с силой вырваться из оков плоти и как лезвия выскочить наружу, кромсая всё на своём пути. Морщинистый лоб, полный гноящихся язв, украшал тонкий, намертво вросший золотой обруч, буквально приплавленный к коже. Пара её жёлтых светящихся глаз холодно смотрела в моё лицо. От её вида сковывающий страх сильно колол моё тело, но все мои чувства в этом месте существовали по принципу маятника, стоило мне испугаться, как слова Оно-но возвращали моей душе спокойствие.

— Куда одетый идёшь, снимай свои тряпки, давай их сюда, — мерзким визгом разнеслось вокруг. После её слов мои руки стали двигаться сами, быстро срывая ветхие одежды, скрывающие мою наготу.

— Кэнэо, дурья твоя башка, иди сюда, чего уселся, никогда тут рыба не клевала, а ты всё сидишь, красуешься. Чтоб твоя хижина тебе на голову рухнула, чтоб снасти твои в воде утонули, безмозглый ты старик.

На коротком самодельном мосточке, держа в руках удочку, сидел грустный, сгорбленный дед. На удочку его даже не была натянута леска, она использовалась как палка, которой он нещадно лупил подплывших к самому берегу изнемогающих тощих людей. Фигура рыбака лениво обернулась на пищащий крик и начала поднимать своё скрюченное, деформированное тело с неестественно обвисшей практически до колен грудью и дряблой кожей. Лицо его сильно заросло густыми белыми волосами, брови напоминали пухлых мохнатых гусениц, из носа торчали длинные пучки густой растительности. Широкую макушку украшали два кривых, ветвящихся чёрных рога, один из которых был обломлен. Его наготу скрывала растрёпанная зелёная ткань, обмотанная вокруг широких мускулистых бёдер, и яркий красный пояс поверх неё. Старик направился в мою сторону, почёсывая землю, своей праздной шаркающей походкой.

— Иди быстрее, плетёшься как черепаха, я что ли твою работу выполнять должна, сейчас ещё гости прибудут, некогда нам отдыхать, отпуск у нас не скоро.

Старик не ответил на её упрёк какой-либо реакцией или эмоцией.

За спиной медлительного старца стал мерцать тёмный силуэт, он явно приближался. Изо всех сил в нашу сторону стремительно бежал выплывший человек, мигом промелькнув перед нами, он уже почти добежал до узкого ущелья.

— Куда торопишься, мой дорогой, а вещи оставить, там они тебе уже не понадобятся… — с коварной улыбкой произнесла старуха и в мгновение растворилась в воздухе, появилась она уже метрах в пятидесяти от меня, таща бегуна за ноги, так, что его лицо стиралось о горячие камни.

— Добегался, моя радость, раньше можно было убежать, от проблем, от ответственности, теперь бежать некуда, изволь следовать правилам.

Дотащив прыткого гостя, она завизжала ещё более невыносимо.

— Кэээнээо, быстрее, только тебя и ждём…

И стоило ей кричать, грузная кривая фигура старика почти подошла прямо к нам.

Убегавший боком лежал на земле и трясся, завёрнутый в белую влажную простыню, он выглядел как испуганный младенец.

— Ну, Кэнэо, давай сначала с этим разберёмся, гляди, какой прыткий, до берега доплыл, так ещё и силы остались, вон он как поскакал, — произнесла старуха своей широкой клыкастой пастью.

Старик лишь молча кивнул, засунул руки глубоко себе в глотку и достал большую шипастую дубину, измазанную липкими, стекающими по ней соками.

— Добрый наш гость, позволь представиться, меня зовут Дацуэ-ба, раздевайся, пожалуйста, сейчас увидим, что в тебе сокрыто…

Как только человек разделся, старуха резким движением схватила его одежды и передала скрюченному.

— Иди вешай, только не медли, молю, поживее…

Старик повесил одежды на руку, понёс их к одной из сосен и аккуратно повесил на ветку. Под весом одежды ветка затрещала, склонилась, а вслед за ветвью склонилось и само дерево.

— Эх, одежда-то мокрая, тяжёлая, ой как жаль, вижу, и путь твой земной был тяжёл. Вижу, чужие вещи любил, прельщали тебя лёгкие приобретения, а жалко-то как, столько всего стащил, а с собой забрать не получилось. Ну ничего, не плачь, не печалься, всегда интересно попробовать нечто новое, новый опыт, в наших скромных владениях у тебя своего ничего не будет, ни каменьев, ни домов, ни одежды. Если же ты вдруг задумаешься, что тебе принадлежит твоё тело, помни, это заблуждение, а впрочем, позволь продемонстрирую.

— Друг мой, подержи нашего славного господина покрепче, — обратилась она к рогатому старцу, который, недолго думая, поднял с земли дрожащее от страха худое голое тело с содранной на щеке кожей.

— Для людей мы существа непонятные, но этикета не лишены, вы, наши гости дорогие, для нас очень важны, без вас мы лишимся работы и смысла жизни. Поэтому я тебе позволю выбрать. Очень уж мне нравятся твои пальчики… — Договорив, она принялась нежно гладить пальцы ног несчастного бедолаги.

— Смотри, как эти беленькие червячки мило двигаются, туда-сюда, туда-сюда, давай мы им дадим отдохнуть, пальчики поди устали, отправим их поспать. Как ты предпочитаешь их укладывать, по одному или всех разом? — пристально глядя в бегающие влажные глаза мученика, игриво произносила старуха.

Однако испуганный до смерти человек не мог ей ответить, только мычал всё время что-то невнятное, иногда срываясь на крик, в агонии брызжа слюной.

— Не можешь ответить? Как жаль, тогда я сама выберу. Мне хочется отнестись к ним со всем трепетом, как мама бы отнеслась к своим деткам, это так прекрасно, очень жаль, что, даже будучи верной женой, я так и не стала матерью, думаю, у меня бы получилось.

Кэнэо крепко держал жертву своей мёртвой хваткой, в то время как Дацуэ-ба резко ухватила большой палец когтистой лапой и, безумно чавкая слюнявым клыкастым ртом, грубо тянула его на себя. Палец стал хрустеть, в том месте, где он сливался со стопой, появилось тёмное красноватое пятнышко, затем он стал растягиваться, кость уже была сломана, его держала одна только кожа, которая постепенно отслаивалась и вскоре вовсе лопнула от натяжения. Старуха, бросив в рот ещё недавно шевелившийся палец, принялась жадно жевать и рассасывать его, приговаривая:

— Ммммм, какой сладкий.

Крик бедолаги, которому только что медленно оторвали палец, разносился повсюду.

— Чего вопишь? Аааа, ты наверно недоволен, что я тебе не предложила, где же мои манеры, ты уж прости старую женщину… — Она выплюнула разжёванный палец себе на руку и поднесла к его мечущемуся из стороны в сторону лицу. Человек нашёл в себе силы, стиснул зубы и отвернул голову, как бы отказываясь от неуклюже приготовленного угощения.

— Не хочешь, ладно, моё дело предложить… — Смеясь, проговорила Дацуэ-ба, снова бросив палец себе в пасть. — Ну-ка, ну-ка, осталось ещё четыре брата, с ними тоже надо поиграть… — После этих слов удерживаемый пытался вырваться из крепкой хватки, но, явно проигрывая могучему горбатому деду в силе, только безрезультатно вился как пойманный в сети уж.

— Не дёргайся, мы же не можем с тобой так весь день провести, скоро и твои товарищи доплывут, не будь таким эгоистом, им тоже потребуется внимание.

С присущей ей жестокостью и энтузиазмом старая ведьма, явно искушённая в этих делах, выкручивала, выдирала, шатала и резко наклоняла оставшиеся на ноге пальцы до тех пор, пока ступня их окончательно не лишилась. Мученик какое-то время сильно трепыхался и вопил, пока не сорвал голос и не выбился из сил.

— Ну вот видишь, без тебя им даже лучше, свободнее… — Держа в руке пальцы, издевательски заявляла старуха, глядя в опухшее от слез и воплей красное лицо бедолаги. — Знаешь, я наигралась, осталась последняя формальность, и беги себе дальше, куда ты там так хотел. По правилам приличия нужно поклониться, сейчас ты склонишь голову и покинешь наш уютный берег…

После её слов на лице человека проступила едва уловимая улыбка, надежда на то, что его муки подошли к концу.

— Давай, будь достойным человеком, склони передо мной голову…

Истерзанное хилое тело склонилось и уже было готово разгибаться.

— Ну разве же это поклон, давай я покажу, как кланяются, — старуха подошла к нему и сильно надавила ему на спину, так что несчастный переломился надвое, издав короткий всхлип, из его спины белым колом торчал сломанный позвоночник, с надорванных мышц стекала тёплая багровая кровь, голова же плотно упёрлась в колено.

Дед Кэнэо одной рукой достал из своего рта скользкую верёвку и примотал голову к ноге.

— Вот теперь самое то, благодарю тебя за твой поклон, путник, иди куда хотел!

Переломленное изуродованное тело, издавая тяжёлые вздохи и кашляя кровью, начало вслепую свой медленный путь к узкому ущелью. По старому, который и привёл меня сюда, осторожно пробирался ещё один путник, но в середине пути доска под ним проломилась, обрекая его проплыть широкую реку в компании других мучеников и кошмарной фауны.

Я, стоявший как глубоко вкопанный столб, смотрел на всё это и прокручивал в голове одну фразу, слова, которые имели силу отгонять страх: «Не страшись местных обитателей и здешних обычаев, всё, что впереди, пока не для тебя». Старуха, смотревшая вслед медленно ковыляющему переломленному телу, смеялась до тех пор, пока не вспомнила про меня.

— Прости, что заставили ждать, тут всегда так, впрочем, тебе ещё повезло, иногда знаешь какая очередь выстраивается. А ожидание та ещё мука, мой хороший. Кэнэо, будь так любезен, повесь одежду путника, мне не терпится узнать о его страстях…

Скрюченный наклонился, взял с земли мои одеяния и понёс их к дереву. Ветка едва качнулась, но в итоге сохранила своё текущее положение, не наклонилось и само дерево. Старуха, смотря на это, корчила недовольные гримасы.

— Это ещё что? Ты кто такой? Откуда взялся? Мало вас тут таких шастает, зрителей! Тебе здесь не место, бери своё тряпье и проваливай, чтобы мои глаза тебя не видели. Стоишь, молчишь, забирай, говорю, тряпки свои невесомые и выметайся!

Не став испытывать удачу, я резво накинул одежду и двинулся за переломленным человеком к ущелью. Надеюсь, я скоро найду ответы, надеюсь, наконец вспомню, что я такое, и найду своё место, если, как говорила Оно-но, это пока что не моё.

Тонкое, немного давящее ущелье было не из цельного камня, оно состояло из небольших круглых пластин гальки, из его глубин всё так же слышались крики, но теперь появились ещё и другие звуки, будто что-то сыплется сверху, и детский плач. Стоило поднять голову, перед моим взором предстали ползущие по стенам дети, нагрузившие в пазухи своих халатов кучи гальки, они, ловко удерживаясь на этой довольно шаткой самодельной стене, увлечённо вкрапляли всё новые и новые камушки в стену, делая ступеньки для своих крошечных ножек. В некоторых местах сверху били сильные лучи яркого белого света, но как только один из детей доползал до самого верха и тянулся своими пальчиками к свету, тёмный силуэт в маске с огромным посохом жестоко бил им в лицо, после чего ребёнок срывался со скалы, падал на самое дно, при падении растеряв все собранные камушки. Почёсывая головы, дети принимались заново набирать гальку и лезть наверх, и так снова, и снова, и снова. Я чуть было не споткнувшись о плачущую, сильно трущую ладонями глаза девочку, услышал за спиной холодные слова.

— Прекрати реветь, почти долезли, немного осталось, Дзидзо не может спать вечно. Вот ты тут сидишь, ревёшь, а что, если как раз в этот момент он появится?

Плачущая девочка грязным рукавом вытерла слёзы с покрасневшего лица и, редко всхлипывая, шмыгая сопливым носом, принялась собирать плоские камушки. Ущелье и не думало заканчиваться, всё тянулось и тянулось, заставляя меня постоянно озираться в ожидании очередного ребёнка, сбитого с самой вершины. Интересно, хоть один из них в итоге смог дотянуться до ярких манящих островков света? Растворяясь в мыслях об их бесконечном подъёме, мне в лицо ударила яркая ослепительная вспышка. Проморгавшись, я встретил глазами обрыв и огромный многоярусный колодец, испещрённый узкими витыми лестницами.

У края обрыва лежал хлипкий, перекинутый на другую сторону, навесной деревянный мост. Большинства досок не хватало, мост то и дело качался на ветру. Перед мостом стояла деревянная табличка, на которой, судя по всему давным-давно, кто-то небрежно выцарапал надпись.

На мост ступай, но знай:

Пути обратно нет.

Сорвавшись раз,

Вернёшься через сотни лет.

Медленно поставив босую ногу на хлипкую дощечку, крепко вцепившись в волокнистые толстые верёвки по бокам, я сделал первый шаг. На моё удивление, мост оказался куда надёжнее и намного короче, чем я думал. Спокойными, точными движениями я делал шаг за шагом и всё-таки смог его пересечь. На другой стороне виднелись две винтовые лестницы, одна располагалась справа, другая прямо напротив моста, от одной веяло жутким холодом, ступени другой уже знакомо обжигали ноги.

Не желая долго размышлять, я начал спускаться по горячей кольцевой лестнице, прижавшись боком к стене, создавая дополнительную точку опоры. Спуск этот сильно затянулся, вызывая тошнотворное головокружение, чем ниже я спускался, тем сильней становился жар, пейзаж с удивительной скоростью менялся, со всех сторон вздымались необузданные языки пламени, перед глазами появлялась многоярусная бездна, в которой, как напуганные насекомые, носились визжащие люди. Куда бы ни приземлялся мой взгляд, везде было одно лишь страдание: я видел, как женщины под сокрушительными ударами кнута ползали на четвереньках в озере из густой, взбитой их собственными трепыханиями маслянистой крови, как в огнях пламени могучие существа синего цвета кормят юношу расплавленным железом. На каждом уровне прыгают визжащие люди с раздувшейся, поджаренной дочерна кожей. Тёплые скалы, раздвигаясь, а затем сдвигаясь, с огромной силой сдавливали людские тела, создавая однородную кашу из плоти и костей, раздавленные люди, испуганные, ошарашенные, вновь обретали привычную форму, когда скалы вновь расступались. На огромных стальных крестах, похожих на христианские, висят прибитые старцы, скованные жаром непрестанного жгучего зарева, на их головы сверху падают капельки раскалённого металла, застывая, покрывая их макушку и лицо застывшей металлической коркой, спадающей со временем, создавая возможность облепить голову этой шипящей маской заново.

Будь я поэтом, наверно всё равно был бы не в силах описать все эти зверские пытки, масштаб царящей в этом краю людской боли, скорби и безнадёги. Сейчас всё, что интересовало меня, человека без имени и прошлого, поскорее покинуть эти земли и вспомнить, если конечно мне было что вспоминать.

— Эй, чтоб тебя, смотри, куда идёшь, — гневно произнёс бородатый старик c окровавленной головой и камнем в правой руке, в которого, отвлёкшись на все эти кошмары, я врезался, спускаясь по лестнице.

— Простите меня, я вас не заметил, — не чувствуя за собой особой вины, произнёс я.

— А это на самом деле хорошо, ох, как хорошо, просто прекрасно… — Как умалишённый повторял старик раз за разом.

— Что хорошо?.. — полюбопытствовал я.

— Дурачок, хорошо, когда не замечают, ты вот тоже не заметил, никто не замечает старого Такэду*… — Закончив фразу, дедушка упоительно заулыбался и неожиданно со всей силы ударил себя камнем по голове.

— Зачем вы бьёте себя? — спросил я, не скрывая искреннего удивления.

— Как зачем? Ты откуда, парень? За болью тебя не видно, если тебе больно, ты незрим. Когда разбойник прячется в кустах, последнее, чего он хочет, начать в них ёрзать и шуршать листвой, его же сразу заметят. Тут почти так же, пока больно, ты схоронен в листве.

Бред какой-то, подумал я про себя. Не желая мешать старому любителю боли, я уже было собрался попрощаться, обойти его и спускаться дальше.

— Юноша, вам по пути не встречался человек по имени Ода*, раньше мы вдвоём сидели. Угораздило же меня наговорить ему глупостей, в прошлой жизни у нас всякое было, я меч на него поднимал, даже убить хотел, не понимал тогда, что за человек, прекраснейший человек. Попав сюда, мы с ним столько успели обсудить, пока сидели на ступенях и болтали ножками. У нас давеча завязался спор, совершенно беспочвенный, стали обзывать друг друга, обиделись от сказанного, отвернулись в разные стороны, а когда я обернулся, чтобы принести извинения, его и след простыл… — Видно эта ссора сильно тревожит чудаковатого старика.

— Нет, по пути никого не встречал.

— Ну разумеется, кто тут ходит -то, не помню, когда последний раз об меня спотыкались, до тебя как раз Ода, но его я сразу узнал, слишком уж лицо выразительное, гордое. Если внизу увидишь, скажи, чтобы возвращался и что я дурак, скажи, ему наверно понравится… — Старик говорил, уже едва сдерживая подступающие к глазам слёзы.

— Передам непременно, если встречу, как его там, а да, Ода… — Утешая расстроенного старика, произнёс я.

Бородатый сиделец широко улыбнулся и, вновь размахнувшись, со всей силы приложил себя острым камнем по голове.

— Спасибо тебе, юноша, спасибо, и до встречи… — Уже легко улыбаясь, произнёс он. — Вот, возьми с собой, возьми, возьми, а то тебя найдут. Когда Ода вернётся он себе новый найдёт, если уже не нашёл… — С этими словами он протянул мне ещё один окровавленный камень.

— Не надо, благодарю вас, оставьте, я себе свой найду.

— Ну и зря, этот хороший об черепок уже вон как выточился, удобный.

На этом я с ним распрощался и стал шагать всё ниже и ниже, стараясь меньше отвлекаться на окружающий меня пылающий кошмар, дабы не споткнуться об очередного старца, кто знает, сколько ещё их тут сидит.

Лестница вела всё глубже и глубже, казалось, в самые недра этого пылающего царства, каждый вздох давался всё тяжелее, редкие вдохи заставляли меня хвататься за нос и залезать в него пальцем, осматривая его на наличие внутренних ожогов, коих впрочем не было. Пытаясь глотать воздух ртом, ощущал внутри жгучее течение кипятка, воспаляющее горло, дышать приходилось всё реже, головокружение заметно усилилось.

Сейчас мне показалось, что я делаю совсем не то, может я и вовсе не спускаюсь, а это на самом деле подъём. Успокоил себя мыслью о том, что большая часть пути уже пройдена и идти обратно будет глупо, неважно, спуск это или подъем, нужно двигаться. Пятки стали стираться о проклятый вездесущий серый камень, усыпанный горячим пеплом, зрение обманывало меня, потеряло всякую чёткость, всё расплывалось и выглядело как обзор через мокрый бумажный лист. Ступени со временем менялись, из некоторых сквозь толщу мёртвого камня пробивались редкие пучки свежей зелёной травы. Уверен, на одной из ступеней даже были цветы, точно были, или это мне только показалось? Моя голова поникла и вместе с плечом прислонилась к стене справа, ноги брели уже сами, без моего участия, так или иначе, я их совсем не чувствовал. Плечо, до этого стираемое о твёрдую стену, стало утопать в чём-то мягком и ароматном, мою голову нежно обвивали тёплые живые прикосновения. Вот оно, истинное блаженство. В состоянии полной потерянности и отрешённости от всего, утопающий в приятной мягкости и теплоте, я услышал голос.

— Просыпайтесь… — раздалось знакомым многоголосым эхо в моих ушах. — Просыпайтесь, нельзя же столько спать, чай остынет…

Мысленно стремясь к этому упоительному нежному голосу, я закрыл глаза.

Открыл же я их лёжа на боку, наблюдая аккуратные миниатюрные белые ноги. Юко? Я вспомнил! По всему моему телу разлилось счастье. Это я, Хидэки! Никогда так не радовался пробуждению, никогда так сильно не любил свою бесполезную жизнь.

— Госпожа Юко, я кажется был в аду… — сонным растерянным голосом промычал я.

Юко слегка смутилась, а затем рассмеялась во весь голос. Этим утром от неё не оставалось и тени её вчерашнего состояния, она сияла.

— Ну и как там? Какие новости? — наивно хихикая, журчала Юко.

Бессмысленно ей что-либо объяснять, это просто сон, пусть и самый подробный в моей жизни, но всё-таки сон, не стоит портить её чудесное настроение рассказами об этом маленьком несуществующем путешествии. Приснился Дзигоку*, непонятно почему, господин Ясуо утверждал, что славные сыны Миэ после смерти попадают в Еми-но — Куни*. Однако сам я заметил, что религиозная жизнь местных поделена надвое, зачастую удобно маневрируя от синтоизма к буддизму, но вот когда речь заходит о загробной жизни, большинство предпочитает именно буддизм, странная конструкция.

— Вам бы умыться, выглядите крайне уставшим, хотя столько спали, уже практически полдень. Сосед сегодня натянул верёвку, теперь снова можно пользоваться колодцем. Предупреждаю, вода ледяная, поэтому, если решите облиться, лучше подогрейте, а то простудитесь ещё.

— Ах, точно, а почему вы сегодня спали в моей комнате, да к тому же в такой неудобной позе, или может быть всех монахов учат спать на коленях? — с явным интересом спросила хозяйка.

Она что, совсем ничего не помнит?

— Вчера вечером вам стало плохо, я отнёс вас в вашу комнату и остался ждать, пока вам не станет лучше, видно, утомился и так и заснул… — будто оправдываясь, процедил я.

Услышав это, Юко спонтанно дёрнулась, даже немного подпрыгнув на месте, словно наступила на что-то острое, улыбка быстро спрыгнула с её лица. Тонким дрожащим голосом она начала рассказ:

— Прошу меня извинить, я уже давно болею, раньше обо мне всегда было кому позаботиться, у нас было так много слуг в доме, но сейчас почти все ушли, отправились искать лучшей жизни, кто в Нару, кто в Осаку, не могу их винить, им всем нужно было платить, а когда брат с отцом разбежались в разные стороны, денег стало куда меньше. Теперь только на Мэйко и могу положиться, Хэруко не церемонится, уходит точно в срок, под вечер. А впрочем, скоро и ей нечем будет платить, отец стал реже высылать деньги и всё меньше, ещё и строго-настрого запретил просить помощи у дяди. Надеюсь, хоть Мэйко меня не бросит… — Только с её губ спустилось последнее слово, как вслед за ним медленно потекли капли слёз.

Если её недавнее настроение можно было сравнить с безмятежной ледяной глыбой, поблёскивающей на солнце, то теперь осталась лишь мутная лужа. Самому интересно, есть ли фальшь в её улыбке и смехе, или эти закруглённые движения губ и выученные звонкие звуки радости — её ежедневная маска, которую со временем носить становится всё тяжелее. Хоть кому-то в этом мире удаётся быть счастливым, так долго оставаясь наедине с собой, не зная о том, что будет дальше, ложиться спать, предвкушая горечь нового дня? Именно это и читается в её серых усталых глазах. Никогда не испытывал ничего подобного и не видел до этого такого средоточия безмолвной боли, концентрированной в глазах одного человека. Хандра, тяжесть, скука — вот три столпа моих душевных проблем, правда, время от времени они всегда растворялись, либо в рутине, либо просто ради разнообразия. Мне было легко не чувствовать себя потерянным или брошенным, наверно я никогда и не находил себя самого, а как чувствовать себя брошенным, если даже не осталось никаких воспоминаний о тех людях, которые оставили маленький сопящий тканевый свёрток у порога настоятеля захолустного забытого храма. Нет воспоминаний, стало быть, и чувств никаких нет. Юко же сейчас по-настоящему тяжело, она наверняка видит ослепительный свет своей прошлой жизни, а теперь лишь блуждание в темноте и болезнь. Задумавшись, я и не заметил, что Юко до сих пор стоит у себя в комнате и расставляет стопки книг на небольшой выцветшей полке.

— Госпожа Юко, вам нужна помощь? — не мог не спросить я, обратив внимание на её трясущиеся руки.

— Нет, что вы, что вы, пока вы спали, я заглянула в вашу комнату (так она называла библиотеку). Захотелось перечитать пару книжек, — снова натянув сиятельную улыбку, отвечала она.

Обратив внимание на книги, заметил, что она забрала из библиотеки только книги сказок. Одну из них, со знакомыми мне сюжетами, я даже успел пробежать глазами, в ней были замечательные иллюстрации, которые сильно расходились с тем, что я себе воображал, когда слушал их из уст Аки. Хороший он рассказчик, не то что я.

— Вернуться в детство никогда не поздно, — с улыбкой подметил я, глядя на очередную стопку книг в её руках.

— Знаете, а я в детстве сказки совсем не любила, у меня были проблемы с усидчивостью, наверно так ни одной и не дослушала, то убегала бегать по городу как полоумная, то ложилась спать, обычно до того, как мама успевала дочитать. Голос мамы был как кружка тёплого гекуро, в нём можно было утонуть. — Воспоминания о маме заставили её слегка прикусить губу.

— Значит навёрстываете упущенное, — разрядив обстановку, продолжал я.

— Можно сказать и так, мне в детстве ко всему прочему эти небылицы казались слишком наивными, глупо конечно, но наверно головой я слишком рано повзрослела. Но парочка нравилась, про шишки* довольно смешная, про юношу в соломенной шляпе, которого ветер носил*, про недовольных лягушек* моя любимая, других из детства наверно и не вспомню. Сейчас взяла совершенно случайно эти книжки, теперь не могу остановиться. Как думаете, может сказки для взрослых полезней, чем для детей?

— Не знаю, что и сказать, давно я не читал сказок, если конечно не считать таковыми верования и священные каноны.

— Возможно, вы правы, мне вот казалось, что люди, работающие над написанием сказок, придумывают их не столько для детей, да и не для взрослых, сколько для себя, пытаясь собрать воедино разбросанные осколки собственного счастливого детства.

— Вы считаете, что с годами человек непременно смурнеет, а самое яркое остаётся там, в детстве? — с явным разочарованием произнесла Юко.

— Думаю, что детство — единственное время чистого счастья, такого, для которого ничего не нужно предпринимать, нет никакой работы для его достижения, оно просто рядом, хотя сейчас всё перепуталось и детство становится всё короче и короче.

— Какой у вас мрачный взгляд на мир, — полушёпотом сказала она, быстро расставила оставшиеся книги, обернулась и уткнулась взглядом в распахнутое окно. — Оно что, всю ночь было раскрыто? Не пускайте сквозняк, мне сейчас совсем не хочется слечь, а то полуразрушенное хозяйство совсем развалится, — удручённо заявила она.

Я одобрительно кивнул, на пару минут комнату затянуло неловкое молчание, Юко сдвинулась с места и короткими шажками вышла из комнаты, напомнив мне о гигиене. Неужели я так себя запустил? Над пыльным комодом наискось стояло не менее пыльное зеркало с тонким чистым следом, кто-то начал его протирать, но бросил эту затею. Да уж, выгляжу я и правда скверно. Сальные, длинные, дубовые волосы неуклюже свисают на лоб, обволакивают шею. Широко поставленные карие глаза совсем слиплись, то ли зеркало слишком пыльное, то ли я научился видеть с закрытыми глазами, нет ну как, не глаза, а тонкая линия, я же вроде не щурюсь. Зато старые добрые мешки под глазами на месте, они всегда со мной, сколько себя помню, люблю попить чаю перед сном. Только теперь к ним добавились явные чёрные круги, верные спутники отвратительного сна. Лицо заросло редкой темной щетиной, может мне вообще бороду отпустить? Хотя, куда там, она не вырастет как надо, вылезет архипелаг чёрных колючих клочков, мерзость.

Немного размяв кости, по узкой лестнице спустился на первый этаж, пахнущий чаем, взял чашку, узнаю этот вкус, ни с чем не спутаю наш местный кабусэтя. С удовольствием осушив три чашки тёплого золотистого напитка, я принялся искать полотенце, нашёл, они висели в комнате прислуги, чистые и свежие. Всегда удивлялся, как только женщины всё успевают, одновременно сохранять красоту и волочить на маленьких плечах целый ворох работы по дому.

Насвистывая по памяти задорную песню «Соран Буши»*, которую наизусть знали, пожалуй, все местные рыбаки, в немного спутанном настроении шёл к колодцу. Чёрное небо сегодня смилостивилось и дало возможность перевести дыхание, изредка сбрасывая лишь маленькие, едва заметные капельки, порывы ветра тоже где-то затаились.

Колодец располагался с торца дома, квадратная деревянная конструкция с немного покосившейся сваей и прикреплённой к ней лебёдкой, верёвка видимо от старости сильно растрепалась и распушилась, в некоторых местах мягкое волокно будто говорило «скоро я оторвусь». Сняв с себя одежду и бережно повесив её на забор, я принялся опускать ведро в колодец, поднималось оно с небывалой лёгкостью, лишь присмотревшись повнимательней, обнаружил, что у ведра не хватает одной важной части, оторвалось дно. Не успев как следует огорчиться, я заметил еле стоящего, опершегося на короткую покосившуюся ограду мужичка, нагло таращащегося на меня с недовольной миной. Охровое, возможно от грязи, рваное хаори с двумя зелёными заплатками на плече, с рукой лишь в одном рукаве, свисало на спину. Широкое багряное лицо, густо усеянное сальными чёрными волосами, сзади закрученными в пучок, явно намекало на бурное веселье, закончившееся разве что поздно ночью или рано утром, а может и вовсе не закончившееся. Что ему надо? Что он хочет разглядеть, ничего нового в моих худых высоких телесах он явно не обнаружит. Его точный пристальный взгляд начал действовать на нервы, я развернулся, чтобы снять одежду с согнутой ивы, на которую я её немного неряшливо накинул. И уже было начал одеваться, как грязный, по-видимому мертвецки пьяный мужчина попытался красуясь перемахнуть через ограду, но зацепился ногой и упал плашмя, зарывшись лицом в землю. Впопыхах я кое-как натянул первое, что успел, и подбежал к нему.

— Может быть вам помочь? — без особой надежды на адекватный ответ промямлил я.

Но мужчина продолжал лежать как убитый, впечатанный в клейкую и сырую после обильных дождей грязь. Не желая раздражать его расспросами, я взял его за руку и попытался сдвинуть, его громоздкое тело оторвалось от земли, но человек тут же сильно и резко одёрнул свою руку и с высоты где-то в десять сун снова с гулким звуком плюхнулся в грязь. Я развернулся и пошёл в сторону дома, решив оставить его как есть, вслед мне стали доноситься забавные чавканья, сопровождаемые лёгкой вибрацией. Бедолага просто бубнил какую-то околесицу, всё так же лёжа упёршись лицом в землю. Пойдя к нему, я повторил попытку приподнять и скомпоновать его разбросанное тело в нечто более подобающее. В этот раз, поднимая его, сопротивления я не встретил. Кое-как, не без труда, усадив его, оперев спиной на ограду, дошёл до дерева, чтобы надеть то, что не успел. Обнаружил дырку на своих вечных голубых хакама.

— Ты наверно ждёшь спасибо, не получишь, может я так и задумал, кто тебя вообще просил меня поднимать, а? — будто со скрежетом выходило каждое слово из перекосившегося лица уютно сидящего грязного незнакомца.

Я ничего ему не ответил, продолжая разглядывать дырку. Интересно, у Юко найдётся немного ткани голубого цвета.

— Я бы может тебе и сказал спасибо, если бы ты, выродок, не стоял голый возле дома моей жены. Пока меня дома не бывает, она, значит, всякий сброд сюда приглашает. Зараза, стоит на пару недель пропасть, возвращаешься и на тебе, Ёсивара, прямо под носом, и как она всё успевает, то в припадках трястись, то с блудными собаками в постели… — выслушивать оскорбления от человека, ещё пять минут назад упоительно греющего лицом грязь, было ничуть не обидно и даже забавно. Однако ситуация всё-таки нелепая, я правда стоял голый, а этот тип видимо законный муж Юко.

— Вы всё совсем не так поняли, я монах, провожу перепись населения, так вышло, что Кэтсу предложил мне остаться на время в этом доме… — Спокойно ответил я, не собираясь провоцировать беседу на повышенных тонах.

— Долго думал, ахо*, я хуже отмазки в жизни не слышал, монах, а я Хонъимбо Сюсаку*, только в го играть не умею, — то и дело срываясь на приступы смеха, заканчивающиеся громким кашлем, воскликнул пьяный.

— Это всё чистая правда, не хотел оскорбить ваш дом… — безэмоционально отвечал я.

— Да ты дурак, скажи мне лучше, думаешь, осилишь оскорбить этот дом лучше, чем я, я в этом деле лучший, уже три года этим занимаюсь, и нареканий пока не было, эмм, ну как, были, но только потому, что я профессионал… — Вяло, глотая звуки и пожёвывая слова, выдавливал он.

— Вот он ты, погляди, — он поднял ногу, облачённую в старый сандаль, на котором красовался изрядный желтоватый кусок испражнений, и залился смехом.

— Да уж, я коровье дерьмо, очень смешно, — с невозмутимым лицом отвечал я, хлопая в ладоши, как бы хваля его искромётную шутку.

Он скривил лицо, задрал ногу, дабы получше разглядеть подошву, и задорно выдал:

— Дурак, это конское!

На его лице нарисовалась дуга довольно дружелюбной улыбки, он попытался встать, неуклюже копошась, ему это всё-таки удалось, и медленной сбивчивой походкой двинулся в мою сторону. Он доковылял до колодца и принялся резво поднимать упавшее в него бездонное ведро, даже подняв его, он не заметил, что ведру чего-то не хватает, взял его и облился освежающим ничем. Скорчив недовольную гримасу, смотря на небо сквозь ведро, изрёк фразу:

— Дааа уж, вода кончилась!

И сам же над ней посмеялся.

— Пошли! — указывая пальцем, громко выкрикнул, как его зовут, Нобуюки кажется.

— Куда пошли?

— Как куда, в сэнто*.

— В сэнто? — переспросил я.

— Ну да, в сэнто, в конце улицы… — забыв, что я не местный, немного удивившись, произнёс балагур.

— И куда ты в таком виде пойдёшь, думаешь заползти в баню, как поросёнок в хлев?

— А что не так? Их же и выдумали, чтобы мыться, я не прав? — совершенно искренне, оглядывая себя и будто получая удовольствие от увиденного, вопросил Нобуюки.

— Эээм, нет, всё прекрасно, пойдём, пойдём, — решив извлечь из этой прогулки пользу, я согласился, если уж его не впустят, так хоть я помоюсь.

Наш путь пролегал совершенно спонтанно, мне начало казаться, что ведущий сам забыл, куда нужно идти, да и пальцем он изначально показывал совсем иное направление. Бродя по переулкам, тонким улочкам, дворам чужих домов, перелезая через изгороди, пару раз возвращаясь в знакомые подворотни, не выдержав, я спросил:

— Да где там уже эти бани, второй раз по кругу проходим!

— Аааа, точно, мы же в бани собирались, забыл… — почёсывая голову, притуплённо пробубнил Нобуюки. Замечательно, оказалось, мы просто минут пятнадцать ковыляли по улицам его родного города.

Не смеялся над его изрядно потрёпанным внешним видом только ленивый, указывая в его лицо, грязь на котором уже успела засохнуть, приняв вид серой и сухой древесной коры. Постояв на месте под улюлюканье и хохот местного старика, Нобуюки сорвался с места и пошёл совершенно иным маршрутом, избавившись от постоянных крюков и кольцевых обходов. Находились бани в противоположной от «Зелёной бабочки» части города, возможно, в самой опрятной его части. Ладные высокие дома, с до безумия щепетильно вылизанными садиками, повсеместная асимметрия не казалась искусственной, кажется, что при обустройстве садов владельцам было важно соответствовать естественному, природному в этих садах, кое-где ещё не отцвели, лишь самую малость обтрепались после затяжного дождя розоватые пышные хаги*. Мелодично постукивали цукубаи*, щелкающими звуками сливаясь в мягкую умиротворяющую трель.

В этой части города я уже был, в ту самую дождливую ночь. Тории, на которых пытались повесить великана Таро, были всё ещё сломаны, разломленная пополам балка одиноко валялась под ними. Но чего я тогда не заметил, да и не мог заметить, в подобном состоянии холодного оцепенения становится не до разглядывания пейзажей. Торий было несколько, они выстраивались в ряд прямо до самого входа в сэнто. Бани находились посреди небольшой речной запруды, массивное здание крепко распласталось на широких деревянных сваях. Из-за здания валили клубы пара, возможно там бьют горячие ключи. Необычно, почему именно четыре тории, никогда такого не видел, к тому же почему тории ведут не к храму, а к баням. Учитывая состояние первых ворот, они куда старше остальных, может их передумали валить, дабы не навлечь гнев ками, лучше бы свалили, теперь эта тропа и вовсе связана со смертью*. Тропа, ведущая к входу, состояла из трёх мостков примерно одного размера и двух набухших зелёных холмов, между ними ближе к берегам из воды торчали молодые сосны. Нобуюки спешно топал вперёд, лишь изредка оглядываясь проверить, следую ли я за ним.

У входа в бани сидел усталого вида человек, согнувшийся на небольшой лавчонке, Нобуюки громко окликнул его.

— Эй, чего на работе спишь? Вставай давай, мне искупаться надо!

Сонный человек не разгибая спины поднял скукоженное, как слива умэ, лицо.

— В таком виде не пущу, можешь проваливать, — однозначно буркнул работник бани.

— Слушай, тут дело вот какое, сам знаешь, тут раньше храм стоял, пока сваи не сгнили и он не погрузился в воду, так вот, господин Мицуока попросил вот этого монаха обряд провести, лишь бы духов умилостивить. Ты не красуйся, не императорские покои сторожишь, сам знаешь, какой он набожный и какой нетерпеливый… — Нобуюки связывал слова, произнося их так искренне и так умело, мне на секунду и самому показалось, что он говорит правду и мне сейчас предстоит проводить обряд.

Усталый работник не спеша размял шею, лениво посмотрел по сторонам, скользнул по мне взглядом и, широко открыв рот, сквозь зевоту произнёс:

— У нас никаких проблем не было, на духов никто не жаловался, а вот на тебя, червя, бывало, и не раз. А, к черту, языками с вами чесать, давайте по девять мон и входите, чтоб я вас не видел. Сегодня женский день, мужская половина в вашем распоряжении, — ненадолго он задумался, и еле сдерживая очередной зевок добавил: — Девочки ещё не пришли, думаю, к полудню заявятся, стали важные такие, все у себя на уме. Хотя этому тощему точно не надо, монахи вроде не особо до этих дел охочи. Но если что, я предупредил. Да, точно, ценник у них поднялся, помоют за пятьдесят, остальное двести*, — договорив, недовольный работник выставил руку в ожидании оплаты.

Лично у меня с собой не было даже монетки, все мои скудные пожитки остались в доме, и как я только думал без него искупаться. Я посмотрел на Нобуюки, он уже активно прочёсывал самостоятельно сделанные внутренние карманы своего хаори в поисках денег. Нащупав нечто, он вынул солидную вязанку монет, отсчитал ровно восемнадцать мон и грубо впечатал их в руку работника.

— Вон сколько накопил, мог бы и сверху дать, скряга грязная, уже хотя бы и за то, что я вас, чертей, внутрь пустил. Да и откуда у тебя вообще деньги, ни разу не видел, чтоб ты работал, только и делаешь, что пьёшь, — расстроено брюзжал обиженный банный часовой.

— Нечего тебе сверху давать, смотри ты, как с клиентами разговариваешь, сидишь на лавке, тебя без неё уже никто не узнает, — манера речи Нобуюки сильно менялась, становясь всё отчётливее и красноречивее.

Усталый «сиделец», жадно, украдкой пересыпал монеты в пустой мешочек, завязанный зелёной лентой, и, закинув голову на плечо, принялся дремать, издавая смешные посвистывающие звуки.

Мы молча зашли в мужскую раздевалку, разулись. В углу я поставил не успевшие обтрепаться варазори, подаренные Аки, интересно, как он там, уже давно наверно обжился в Мицусаке или Удзиямаде и вовсю ведёт перепись, не то что я. Внезапной проблемой оказалось снять свои таби*, они плотно вцепились в мою ногу, обволокли её как настырная пиявка. Как ненормальный я прыгал на одной ноге, пытаясь стащить никак не поддающийся таби, пока не поскользнулся на влажном древесном полу и не упал, ударившись об него же затылком. Потерев место ушиба, я поднялся и, уже сидя, стянул прицепившегося гадёныша, второй же снялся без особого труда. Нобуюки, раздевшийся куда быстрее меня, уже обливался из небольшого корыта тёплой водой, оттирая присохшую к лицу грязь руками. И, уставившись в стену, сказал:

— Перемены! Не было раньше такого разделения, висела длинная шторка, лет пять назад поставили барьер между двумя секциями, но мы не дураки, столько там дырок наковыряли, был как-то я на стрельбище в Хиракате, даже там в мишенях столько не было. А теперь полное безобразие, перестроили бани, эхх, такой вид был. За нравственность они борются, идиоты, куда нравственнее было глазеть, но оно и понятно, как там у этих самураев мерзость их называется, сюдо* кажется. Здорово было с отцом в старую баню ходить, а теперь что, ни отца, ни бани, и даже не знаю, по чему я больше скучаю. Нет уж, так не пойдёт.

После короткого погружения в ностальгию Нобуюки быстрым шагом вышел из раздевалки и исчез в недрах бань. Через пару секунд его исчезновение сдобрилось пронзительным женским визгом. Пару раз щедро облившись водой с головы до ног, я последовал за ним. В банях стояло эхо, доносились обрывки фраз, рождённые тонким женским голосом, и смех. Короткий, узкий коридор, по которому я брёл, в самом конце делился на две комнаты, по моим ощущениям — шум шёл сразу из обеих. Робко отодвинув дверцу, я воровато просунул голову в проём и увидел зал, плотно набитый суетящимся сборищем женщин разного возраста и комплекции. Немного пронаблюдав за ними, осматривая то девушек, то прыгая взглядом по залу в поисках пропавшего Нобуюки, я хоть и нехотя, но высунул голову, правда мысленно оставаясь с ними.

Напротив этого входа располагался такой же, я повторил всё в точности, и глаза мои расширились от удивления. Этот купальный зал ничем не отличался от предыдущего, за одним небольшим исключением: в самом углу, практически слившись с толпами купающихся девиц, в небольшом бассейне сидел довольный Нобуюки. Увидев мою торчащую любопытную голову, он звал меня, интенсивно маша рукой. Моя голова как по рефлексу дёрнулась назад и вместе с остальным телом скрылась в коридоре. Добежав до раздевалки, я обмотал бёдра своими хакама, лишь бы только спрятать от девушек немного смущающую их, хотя скорее даже больше меня, часть своего тела. Вернулся к входу в купальный зал, повторно запустил свою голову, снова увидевший меня Нобуюки уже агрессивно дёргал руками. Крадучись почти на цыпочках, я проходил по банному залу, то и дело отводя взгляд, но постоянно натыкался на вид соблазнительных женских тел. К моему удивлению, на меня никто не реагировал. Дошёл до своего бестактного знакомого с изрядно покрасневшим лицом, он попросил меня подойти поближе. Когда я был вплотную к нему, он попросил меня пригнуться, хотел сказать что-то без лишних ушей. Стоило мне немного нагнуться, как он схватил меня за плечи, придвинул к себе и стал шептать.

— Слушай, ты ведь настоящий монах, верно?

— Да… — неуверенно ответил я. Неуверенности придавало то, что смотря на некоторых других обитателей не столь уж и многолюдного храма, чётко осознавал, мне сильно не хватало веры, принятия всех религиозных условностей и противоречий.

— Тогда смотри, сейчас будешь успокаивать духов старого храма, девушки не против, отнеслись с пониманием.

Мои глаза готовы были выскочить из орбит от удивления, какие ещё ритуалы в банях, заполненных людьми.

— Успокойся, не переживай, прочитай стишок по памяти и, закончив, заскакивай купаться. Тут вид исключительный, девушки, услышав о ритуале, хотели было в соседний зал перейти, но я им запретил, сказал, всё должно оставаться как есть. Кто бы знал, что люди на это разделение до сих пор плюют, их секция правая, а тут вроде и женский день, они для комфорта везде разбрелись… — С ехидной улыбкой потирая руки, говорил Нобуюки.

— А ты что будешь делать, просто сидеть?

— А почему это я должен что-то делать, за вход я платил, хитрый план тоже мой. Вот иди и отрабатывай вход.

Нобуюки похлопал меня по плечу и затем легонько оттолкнул. Я стал читать по тысяче раз перечитанные норито, вдруг увидел около одной из девушек веер, подошёл к нему поближе и взял его в левую руку. Конечно, это особо не практикуется, но зато добавляет эффектности. Читая и пританцовывая, осознал, что моё стеснение ушло, мне даже доставляет удовольствие этот процесс. Девушки все как одна смотрели на меня, я же уже и не собирался отводить взгляд, разве что если глазами натыкался на старуху. Увидел бы меня сейчас господин Ясуо, пришлось бы до конца моих дней выполнять всю грязную работу вместе с Иори.

Не вижу смысла затягивать с этими танцами, хочется поскорее погрузиться в горячую воду, смыть с себя накопившуюся усталость, скинуть с плеч мешок терзающих меня переживаний. Плавными движениями от середины зала я стал танцуя двигаться вглубь, туда, где нежился Нобуюки. Наскоро завязанный узел на бёдрах стал ослабевать, и мои шаровары медленно сползали вниз. Веер пришлось выбросить и, размахивая левой рукой, правой придерживать штаны. Этого было недостаточно, и вскоре мне нужны были обе руки. Подойдя к купели, я повернулся спиной к девушкам, поднял обе руки, хакама быстро сползли с бёдер, упав на пол, будучи голым, я совершил поклон и запрыгнул в воду. В воде меня уже ждал красный от хохота Нобуюки.

— Вот это зрелище, ты не думал податься в артисты, дрыгаешься ты будь здоров, — неустанно хохоча, протянул он. — Погляди, ты теперь местная достопримечательность, хотел бы я, чтобы на меня так же глазели.

Действительно, взоры всех посетительниц были нацелены в нашу сторону, моё представление явно их развеселило.

— С другой стороны я не монах, а значит, у меня и шансов больше, на вас-то с голубыми хакама* всерьёз никто не смотрит. Скучные вы, «народ ваш», слово из вас клещами не вытянешь, собутыльники скверные, всё нудите и нудите. Хотя ты вроде ничего, танцор. Слышал, ты уже успел познакомиться с Мицуока.

— Да уж, довелось встретиться… — удручённо произнёс я, потирая шею.

— Да ты не переживай, он у нас местный дурачок, отца моего пару лет назад повесил, якобы налог не платил, хотя скорее всего и правда не платил, скупой был жутко. Приятеля моего вздёрнул за шпионаж, шпион из него конечно скверный, вся информация, которую он мог запомнить, это куча пошлых песен и своё имя, для другого в его корзинке места не оставалось. Поэтому я в Одае не часто бываю, у меня образ жизни немного озорной, сам понимаешь.

— А тебе не кажется, что Юко тяжело тут без мужской руки? — упрекнул его я, вспомнив белое, вечно усталое лицо.

— Да брось ты, мои руки годятся только, чтобы держать бутылку, а затем член, да и то постоянно всё разливаю, я, знаешь ли, другим хорош.

— Это чем же?

— Не хочу лишать себя загадочности, расскажешь человеку о себе, и вмиг станешь пустышкой, пусть все сами гадают, что я за персонаж такой, и ты гадай. А вот про Юко лучше не вспоминай при мне, если поссориться не хочешь, как вести себя со своей женой, я и сам разберусь… — Вспоминая о жене, он не терял радушное выражение лица, но слова произносились будто со стиснутыми зубами, а в глазах мерцал зловещий блик.

— Чистый? — переводя тему с обсуждений своей жены спросил меня Нобуюки.

— Чище не придумаешь!

— Тогда посидим ещё немного, ты, главное, на девушек не засматривайся, поглазей в потолок, что ли, пусть твой приятель угомонится, а то я ж им наговорил, что монахов эти дела совсем не интересуют.

Совершенно не хотелось вырывать своё тело из приятной обволакивающей горячей воды, однако, отмокнув ещё пару минут, мы нехотя встали, я поднял с пола свои голубые хакама, и мы отправились к дому.

По пути я заметил, что вся улица была изрезана широкими линиями от деревянных колёс. Дальше виднелся конец длиннющей связки всевозможных продовольственных и не только обозов, на охрану которых отправили несколько отрядов, в одном лишь хвосте этой колонны шло семь пеших и три конных солдата в прекрасном, скорее всего новом, обмундировании. Нобуюки, остановившийся возле торговца сладостями, смотрел на эту длинную цепь особенно пристально и, улыбаясь, приговаривал: «взято нелюдями у людей».

Перед домом нас застала Мэйко, она вприпрыжку шла навстречу, улыбаясь своей широкой детской улыбкой, показывая ровные крошечные белые зубки. Нобуюки смотрел на неё без особого энтузиазма, а вот мне, видя её чистую наивную радость, на душе становилось теплее.

— Стой, куда бежишь весёлая такая? — холодно произнёс Нобуюки. У него была странная черта, неважно, что и о чём он говорил, с его лица практически никогда не спадала вросшая в него ухмылка.

— По делам! — деловито ответила Мэйко.

— Какие у тебя могут быть дела, улитка? — Нобуюки мягко потрепал её по волосам.

— Сколько раз вам повторять, никакая я не улитка, у меня имя есть… — Немного раздражённо ответила Мэйко, пытаясь привести растрёпанные волосы в порядок.

— Какая ты важная стала, и сладкое наверно не ешь уже, выросла.

— А что у вас? — с горящими детскими глазами любопытствовала она.

Нобуюки ловким движением руки не пойми откуда достал три порции данго* и протянул их девушке.

— Мммм, из лавочки старика Шоичи, мои любимые, — подпрыгивая на одном месте вопила Мэйко.

— А чем это ещё пахнет, суама*?

— Ничего-то от тебя не утаишь, держи, это тоже тебе, смотри только, всё сразу не ешь, живот болеть будет, — говорил он, протягивая ей очередную сладость.

Она рассовала суама по широким рукавам своего кимоно и сразу принялась за данго. Аппетитно пережёвывая сладости, она сказала «фпафибо огромное» поклонилась и убежала, видно, по своим важным неотложным делам.

— Эх, улитка, помню её ещё совсем ребёнком, всё-таки дети так быстро растут.

Когда мы достигли ворот во двор, снова стал накрапывать холодный дождь. У порога я разулся, аккуратно поставил сандалии в угол, Нобуюки специально всё делал ужасно медленно, до последнего оттягивая мгновение встречи с женой. Неприкаянно бродил во дворе, долго гладил ровно подстриженные кусты, стоя под маленькими каплями дождя, таращился на беспросветное серое небо. Наконец он подошёл ко входу в дом, присел на порог, так же медлительно стянул сандалии и осторожно, постоянно озираясь по сторонам, брёл по первому этажу. В доме стояла тишина, должно быть, Юко была у себя, на втором этаже.

— Танцор, ты в какой комнате остановился?

— Меня Хидэки зовут, — с недовольством ответил я.

— Я больше клички люблю, так в какой комнате?

— Мой футон в библиотеке.

— Так там же пылевая пустыня!

— У меня было время немного прибраться, и Мэйко помогала.

— Книги, значит, любишь, ну да, свинья грязь найдёт, — ехидничал Нобуюки. — Посиди пока там, или сходи ещё прогуляйся, я как ни приду, сам понимаешь, начинается представление, — вздыхая, усталым и смирившимся голосом бормотал он.

Мы разминулись в коридоре второго этажа, я завернул к себе в библиотеку, он пошёл дальше в комнату Юко. Пара минут тишины, и началось, сначала что-то разбилось, видно швырнула вазой, стал слышен громкий топот, но пока ничего не говорят. Вот уже и слышны «тёплые слова приветствия».

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ноги твоей в этом доме не было! Проваливай!.. — Что-то тяжёлое снова ударилось о стену, на сей раз не разбилось.

— Ты можешь успокоиться и хоть раз вести себя как нормальный человек! Знаешь же, что больная, тебе нельзя так нервничать!

— Нельзя нервничать, а не ты ли мой единственный повод понервничать! Шляешься не пойми где, у тебя наверняка шлюх всяких хватает, а может и жениться повторно успел, нашёл себе получше меня, на кой чёрт ты возвращаешься-то всё время. И вообще, может я уже давно жить не хочу!

— Перехотела жить до или после того, как с сыном дубильщика трахалась! — Свирепо кричал Нобуюки.

— Заткнись! — Гневно и жалобно отвечала ему Юко.

— Заткнись, Мэйко может услышать.

— Давно бы рассказала ей, или хочешь, чтобы она жила с этим ублюдком?

— Может сам ей расскажешь, посмотри, какая она счастливая

— Сейчас счастливая, а когда она ему надоест и он найдёт новую игрушку? Да и вообще, что ты с ней так носишься, играешь в мамочку, только вот матери у дочерей женихов не уводят, некрасиво получается!

— Не все мужчины такие, как ты, он бы и не изменил, если бы я не попросила.

После этого заявления в доме повисла тишина, которую вскоре стал разбавлять диалог, но уже не на повышенных тонах.

Мне было практически не слышно, я, ругая себя и перебарывая чувство стыда, беззвучно приоткрыл дверь библиотеки и высунул голову в коридор.

— Да хоть с буддой, дело не в ком-либо ещё, дело в тебе… — сочувственно говорил Нобуюки.

— Видимо, я проклята, боги меня наказывают.

— Какое проклятие, какие боги, не говори ерунды, знаешь же о своих болезнях, смирись, родить ты не сможешь. Сколько раз я тебе предлагал усыновление, но нет, тебе непременно надо самой родить. Знаешь, сколько сирот прямо тут вокруг найдётся, ещё больше в Осаке, уж что-что, а беспризорных детей в достатке. Какая глупость, почему ты вообще мне сразу не сказала, я был уверен, что ты от скуки с ним спала.

Всё услышанное казалось мне чем-то нереальным. Как и любая ссора, доносящаяся до постороннего человека сквозь тонкие стены, создавала ощущение липкости, брезгливости, в чужие уши заливается всё то потаённое, грязное, те слова и мысли, которым свойственно присутствовать в жизнях только тех, кто так нещадно ими бросается. Но я продолжал слушать, без сил оторваться.

— Конечно, не от скуки, а не говорила, потому что было стыдно, потому что ненавижу тебя, пропадаешь постоянно, ничего мне не рассказываешь, пьёшь беспробудно. А я жизнь эту чёртову терпеть не могу, тошнит уже, куда ни глянь все серое, в любое время года всё серого цвета. Отовсюду сочится ложь и грязь, сложно дышать, сложно ходить, постоянно всё болит, я уже чувствую, что умерла, каждое утро я просыпаюсь с головной болью, ненавижу каждый новый день, его первые солнечные лучи, напрочь утратившие тепло. По памяти натягиваю пресную фальшивую улыбку, она, кстати очень тяжёлая, да чего я тебе объясняю, сам такую же носишь, гнилой пересмешник. Мне делается страшно, когда я думаю, правда ли я хочу ребёнка, или это пустая эгоистичная надежда на светлые перемены в этой мерзкой холодной жизни.

Истерика Юко закончилась горьким длительным плачем, сливающимся с постукиваниями крупных капель дождя, разбушевавшегося за библиотечным окном. Почему его только не заколотили деревянной ширмой. Когда молниеносные вспышки нервной супружеской агонии прекратились, в доме стало пусто, даже слишком пусто. После услышанного я ничем не мог себя занять, пытался читать книгу, но написанные автором строчки вытеснялись плавающими в голове фразами из комнаты в конце коридора. Пришлось нарезать по комнате круги. Нарезая круги, я стал громче топать, только чтобы заглушить не затухающие звуки женских слёз.

Моё напористое оттягивание времени принесло свои плоды, крики и всхлипы уже пару часов как закончились, улицу затянуло ночной прохладной темнотой. Дверь в библиотеку резко отворилась, ко мне вошёл истощённый бледный Нобуюки с бутылкой сакэ.

— Пойдём, — сухо выдавил он.

Мы пошли на первый этаж, спускаясь по лестнице, в кромешной темноте я чуть было не улетел вниз со ступенек, но врезался в идущего впереди Нобуюки и сохранил равновесие. Войдя в тёмный обеденный зал, он принялся бродить по нему, вспоминая, где обычно стоят лучины и свечи. Поджёг три лучины и одну толстую, как стебель бамбука, свечу, зал наполнился тихо потрескивающим блёклым рыжеватым светом. Он принёс и поставил на стол две чайные чаши и разлил сакэ, не дожидаясь меня, сразу осушил свою чашу.

— Танц… Хидэки, да? Скажи, ты ведь по долгу службы постоянно с богами общаешься, они хоть раз тебе отвечали? Один мой знакомый монах, из монастыря в Наре, мне говорил, что если и не отвечают, это не значит, что их нет. Он год назад проводил службу над младенцем, которого поначалу все считали мёртвым, он родился слепым, глухим, с его губ не срывалось ни звука, но он был живым, болтал своими ножками, жадно присасывался к материнской груди. Ему ничего неведомо, вся его радость — это чувствовать вкус, тепло, ощущать прикосновения, может, он и от боли удовольствие получает, так как всё равно больше нет ничего. Все радости жизни можно пересчитать по пальцам одной руки, да и то останется. Только вот он этого не понимает, тянется к жизни, даже к такой. Я тогда подумал, а ведь если боги создали наш мир, они такие всемогущие, вездесущие, то мы в их глазах ничем не отличаемся от того мальчика, которому с рождения уготована страдальческая жизнь. Не бесполезны ли все эти чёртовы заигрывания с богами, подумай, это в любом случае несправедливо, представим, что они кому-то помогли, хотя мне в это верится с трудом, а кого-то прокляли, как они решают, сидят в своём мире без проблем, стране грёз и играют в напёрстки на судьбы людей, пытаясь этим азартом забороть скуку. Скольких хороших людей с искалеченной судьбой я встречал, так самое смешное, они продолжали оставаться верующими, и бесполезно переубеждать. Родится у них вот такой вот мальчик, и это стерпят, скажут, «это наказание богов», и с ещё большим рвением молиться будут. А зачем, одного раза не хватило, все разговоры с богами как твой танец в банях, никакой ведь разницы, просто добавь лицемерия, всё то же, но с серьёзным лицом. Если богов нет, то всё движется совершенно случайно, но вот если они есть, то эта их омерзительная игра выводит меня из себя.

Нобуюки переставал говорить, только чтобы жадно проглотить очередной стакан сакэ. У всех людей происходит момент, когда мыслей и переживаний в голове и на душе собирается слишком много, и они висят как то ведро в колодце, за тем лишь исключением, что у того не было дна, оно не наполняется. Человеку только и остаётся, когда вся эта кипящая густая масса начинает с болью переливаться через края, обжигая стенки, выплеснуть это ведро, сбросить груз в общий глубокий жёлоб, наполненный всеми вылитыми за жизнь страданиями. На какое-то время становится лучше. Этим он сейчас и занимался, по его выражению лица видно, что его не так уж и сильно интересует мой ответ и моя реакция.

— Зачем вы вообще нужны монахи? Мост между мирами, как же. Вот если бы вы и правда были бы хоть на что-то способны. Можешь вылечить мою жену, вернуть ей мать, а мне отца и брата, попроси богов своих. Сидишь, молчишь, ты вообще ничего не можешь, как и боги твои, не могут или не хотят. Да и я ничего не могу, — говорил он, вытрясая последние капли напитка из пустой бутылки.

— Конечно, мы все бесполезны, наш удел отжить эту жизнь, прожить как можем. Научиться ремеслу, любить и ненавидеть, всецело поддаваться или самоотверженно бороться с данными нам желаниями. Вокруг нет ни капли смысла, все начинается и заканчивается, есть только две незыблемые вещи — рождение и смерть, то, что находится в промежутке, живёт по принципу заполнения внутренней пустоты, всё, что человек может и хочет, он по мере возможностей привязывает к себе. Может быть, боги на самом деле алчны и порочны, но я искренне верю в бесконечность человеческой души, верю в то, что этот мир далеко не последний, будут и другие жизни, страны и другие чувства. Без этой веры по-настоящему страшно, всё ограничивается только тем, что есть вокруг, жалким обрывком времени, что у нас есть, и другого не будет. Отсюда и все человеческие разочарования и боль, не знаю, удавалось ли кому-нибудь жить, не фокусируясь лишь на одной жизни, даже с этой верой мне самому не становится легче. От желания получить всё и сразу здесь и сейчас так тяжело отказаться. Была бы у нас, ныне живущих, возможность черпать блага другого мира, небесных садов, где всё цветёт, зная, что в следующей жизни мы переродимся в нём, как думаешь, как быстро бы рай превратился в пустырь?

Нобуюки слушал меня, держась двумя руками за голову. Когда я закончил, он принялся протирать свои глаза, затем натянул привычную ухмылку и заявил.

— Чего я ещё мог ожидать, мы живём сейчас, предлагаешь подождать, сейчас же сяду и буду ждать, когда развалится моя и без того хрупкая семья, когда развалится моя страна, у меня нет запасных ни семьи, что бы там Юко про меня не думала, ни страны. Сам виноват, отец меня отговаривал тогда, говорил, зачем она тебе больная, да, у неё уважаемая семья, но что же мы другой такой не найдём, а я влюбился, дурак, с юных лет она мне нравилась, «думай о будущем, думай наперёд», — твердил он без умолку, да, как же, легко говорить, в настоящем-то разобраться не можем. «Думай наперёд», интересно, он-то думал, что закончит в петле, всё чах над каждым моном, теперь уже не пригодятся, ничего, пап, не переживай, найду, куда потратить. Братик мой, папина гордость, руки у него были такие жилистые, крепкие, меч держал мёртвой хваткой и если и доставал из ножен, то явно не для бахвальства. А толку, привезли втихую любимого Риота на повозке, укрыв мокрым сеном, до сих пор вспоминаю, лежит родной в серых лохмотьях, перерубленный почти напополам, немножко видно его убийце сил не хватило, вот так вот, Хидэки. Некогда мне следующей жизни ждать, надо как-то эту наладить, без богов, без молитв, самому, знать бы только как.

Да кто бы знал, если бы был человек, рассказывающий, как кому жить, да ещё и так, чтобы непременно помогало, был бы самым богатым в стране. Интересно, а такой человек знал бы, как помочь самому себе? Ведь если прознают о его невиданном даре, житья ему не будет. Но нет на земле таких людей. В наш храм тянулись крестьяне, моля о совете, они думали, мы знаем, как лучше, ничего-то мы не знаем, та мудрость, что нам доступна, работает только в том случае, если признавать её как истину, а как человеку поможет истина, вера в слова дарит разве что немного утешения, если он лишился всего самого дорогого, никакая сила, никакое слово в этом мире не оттащит его с края обрыва.

— Хидэки, пойдём ещё за одной, — монотонно произнёс измотанный своими мыслями собеседник.

— Ты, я смотрю, вообще не выпил, захватим сразу две.

— Мне не хочется, — вспоминая свою первую и явно не самую успешную пьянку, ответил я, хотя учитывая, что я жив, может и успешную.

— Пойдём, уважь меня, я сегодня трезвым не смогу уснуть, — мягко улыбнувшись, он смотрел на меня вопрошающим взглядом.

— Там ливень идёт, далеко идти-то?

— Сейчас, тут где-то были зонты. Идти, нет, совсем рядом, мне сосед задолжал, так уж и быть, скощу ему долг, возьму бутылками…

Вскоре Нобуюки выскочил из темноты с двумя чёрными зонтиками, оба они были рваные.

— Заметил, да, нам идти до соседнего дома, не волнуйся, не промокнешь, — Нобуюки немного потрясывало.

Идти действительно было всего-то ничего, нужный ему сосед жил через два дома. Однако сказать, что эта была обыденная приятная прогулка, было нельзя. Несмотря на заверения Нобуюки, я промок до нитки. Зайдя под вытянутый широкий козырёк, Нобуюки попросил меня его подождать. Он дошёл до двери и стал лупить в неё кулаком, дом был окутан мраком, как и, впрочем, вся улица, только частые вспышки молнии на мгновение освещали Одай. Нобуюки всё продолжал упорно стучать кулаком.

— Там нет никого, или спят все, — усталым сонным голосом донимал его я.

— Ну уж нет, он дома, этот сукин сын мне дверь откроет!

— Будешь ломиться, даже если придётся стоять до утра? Ты так дверь выбьешь, — саркастично замечал я.

— Буду! Да уж, однозначно.

— Ты только что утверждал, будто хочешь жизнь наладить, и вот поглядите на него, в ночи ломится в дом клянчить выпивку.

— Твоих советов мне только не хватало, успею ещё всё исправить. Не пищи над ухом, проваливай лучше обратно.

Из дома стал доноситься грохот, со второго этажа на первый плавно двигался маленький красный огонёк.

Дверь щёлкнула, видно убрали задвижку, из дома высунулось недовольное лицо с большими чёрными кругами под парой усталых, презрительно таращащихся глаз.

— Кого тут черти носят, чего надо? — злобно разнеслось по двору. — А, ты, на кой черт припёрся посреди ночи, за долгом, что ли, до утра подождать не могло. Гляжу, уже хорошенький, тогда понятно. Приходи утром, или я сам зайду, занесу, сейчас буду копошиться, детей разбужу, — сосед стал медленно затворять дверь, заметив это, Нобуюки подставил ногу, не позволив ему это сделать.

— Чего это ты, вот только театр не устраивай мне тут, — сосед пнул по ноге нежеланного гостя, но она совсем не сдвинулась, продолжая блокировать дверь.

— Напасть не иначе, то число дежурств увеличили, теперь вот выдалась свободная ночка, так и думал, что ничего не выйдет. Дайте хоть немного покоя, сволочи. Выметайся со двора, говорю, не буду сейчас по дому шаркать, утром принесу. Дай выспаться, изверг, завтра опять дежурить, когда уже эти обозы чёртовы уедут, ну, убери ногу, не зли меня, — полушёпотом распалялся сонный сосед.

— Вынеси две бутылки, я тебе долг прощу.

— Весь?! — Громко взвизгнул сосед, от неожиданности прикрыв рот руками. — Кто может подтвердить? Я тебе выпившему на слово не поверю.

— Хидэки, ты там не ушёл ещё, подойди, родной ты мой, — чересчур любезно звал меня наладчик собственной жизни. — Вот, он подтвердит, даёшь мне две бутылочки, а я тебе весь долг прощаю.

— А это кто вообще такой? — Сосед с любопытством разглядывал меня всего от макушки до пят.

— Это монах, он сейчас у нас остановился.

— Да, что-то слышал такое… — почёсывая коленку, отвечал щурящийся сосед. — То, что монах, вижу, а какие гарантии, что он завтра не сбежит по своим делам монашеским. Чем он вообще в нашем городке промышляет?

— Подойди, чего там трёшься поодаль, — подзывал меня крайне недоверчивый мужичок.

— Я перепись провожу, — уже сам не веря, что я её провожу, пробубнил я.

— Перепись, хмм, а полезней занятий не нашлось? — Почему все так и норовят указать на нелепость этой переписи, нельзя, что ли, просто промолчать, кивнуть и забыть. Сам знаю, что в ней никакого толку, хотел мир посмотреть, а тут она камнем висит, одни проблемы от неё.

— Ручаешься за своего приятеля? — недоверчиво спрашивал меня беспокойный сосед. Такое чувство, что речь не о двух бутылках, а пожизненном рабстве, ему ещё и долг обещают простить, вот ведь жадина. Нобуюки смотрел на меня грустными глазами голодного пса, ожидая одного слова — ручаюсь.

— Да, ручаюсь.

— Ну и ладненько, сейчас вынесу, они у меня тут рядом лежат, припрятал, чтобы жена не видела…

Нобуюки убрал ногу.

— Хорошо, что согласился, я бы ему всё крыльцо облил и дверь оторвал, — шипел Нобуюки, заворожённо глядящий в узкий дверной зазор.

Наконец сосед вернулся с двумя белыми бутылками в руках. Вышел на крыльцо и протянул их мне.

— Возьми, этот неуклюжий, я его знаю, разобьёт ещё по пути, снова ломиться будет.

Одну я взял в руку, другую запихнул во внутренний карман кимоно.

Дверь за нашей спиной глухо затворилась. Обратный путь был ещё менее приятным, алкоголь сильно ударил в голову Нобуюки, он, хоть и держался на ногах, постоянно скользил на размоченной, не успевшей высохнуть земле, пару раз чуть не упал. Я закрыл свой практически бесполезный дырявый зонт, взял его руку и закинул себе на шею.

— Сам дойду! — рявкнул он, агрессивно оттолкнув.

В окне второго этажа горел свет, стало быть, Юко не спала, он тоже это заметил, шёл по двору скрипя зубами. Странно, на первом этаже было куда светлее, чем я запомнил, да нет, определённо, должно быть, заботливая Юко принесла ещё свечей. Нет, на неё не похоже, уходя мы не оставляли такого бардака, да и ей всё раскидывать ни к чему. Стол был перевернут, пол закидан мятой, скомканной одеждой, полки всех комодов опустошены, содержимое повсеместно разбросано тут и там. Под ногами отчётливо виднелись свежие следы сапог, сдобренные широким слоем липкой уличной грязи.

Осторожно поставив на пол обе бутылки, я стал осматриваться. Грязевые следы были хаотично разбросаны по всему этажу. Вооружившись длинной свечой, я стал на цыпочках ходить по комнатам в поисках ночного гостя. Центр первого этажа был отправной точкой, все линии расходились отсюда, один виток вёл в комнату с чистым бельём, где по утрам Мэйко гладила и складывала стираные спальные принадлежности и одежду. Всё на полу, но никого нет. В кладовке то же самое, валяется всё, метлы, грабли и ржавый самодельный капкан. В лесах вокруг нашего храма мы находили похожие, их ставили на волков, но получилось так, что капканов стало больше, чем волков, Ясуо говорил, что скоро этот зверь окончательно вымрет. Нобуюки не торопится мне помогать, сидит в проходе и пьёт прямо из бутылки, тихо бубня себе под нос. Осталась последняя комната, в которой мне ещё не доводилось побывать, кабинет отца Юко и Кэтсу, господина Нодо. Кабинет располагался так, что в него не падал бледный пульсирующий свет из зала, всё приходилось освещать исключительно свечой. Отодвинув дверь, мой взор столкнулся с массивным шкафом, достающим аж до самого потолка. Слева был стол, заваленный кучей бумаг, под столом бумаг лежало не меньше. По центру в этом хаосе лежала карикатура, на которой изображён чужестранец с большим крестом на шее, поедающий японского ребёнка, на обратной стороне название — «Голландский завтрак». На краю стола валялся растрёпанный кисет для табака из высококлассной дублёной кожи, уверен, когда он был новым, вызывал неподдельную зависть. На стене висела схематичная карта с линиями и обозначениями, внизу есть подпись, я поднёс свечу, оказалось, слишком близко, поджёг край карты, испугавшись, резко затушил ладонью, хорошо, что хозяина нет, мне бы наверно досталось. Первая надпись гласит — «Битва при Анэгаве», вторая, другим почерком — «Мы не забудем». Дела, в кабинете тоже никого, надо посмотреть на втором этаже, к тому же мне не по себе от этого места.

— Живым не дамся, сукины дети, — тёмная фигура выпрыгнула из шкафа, ударив меня по затылку. Всё, на что меня хватило, это упасть и сжаться калачиком, думая о худшем. Фигура вцепилась в меня, взяла за грудки, подняла и ещё раз ударила в грудь, от чего мне перехватило дыхание.

— Хидэки, это ты? Точно ты! Прости меня, дорогой, я думал, меня заметили!

Это был Кэтсу, зачем так бил, как теперь отдышаться.

В кабинет на шум, взяв со стола лучину, ковылял качающийся Нобуюки. Судя по всему, выпивки на потом он не оставил.

— Что там, шкаф упал, никогда-то он мне не нравился. На кой только ляд я его господину Нодо подарил, а тащить его, ух дьявол, вчетвером еле доволокли. Не переживай, разбился и разбился.

— Кэтсу? — удивлённо вскрикнул переставший бубнить Нобуюки. — Кэтсу, какого черта ты здесь, рано ещё, давай убегай скорее, привезли провизию из местных деревень, Мицуока увеличил гарнизон, — крайне взволновано толковал Нобуюки.

— Плохо дело, плохо, ждать больше нельзя, нас оттеснили, получен приказ бросить все силы на захват обозов в Одае, — торопливо рапортовал Кэтсу.

— Идиоты, не могли ещё день подождать, я уже и карту нарисовал, и время смены караула вызнал. Когда наступление? — ревел взбешённый Нобуюки.

— В любую минуту.

— Тогда какого черта ты не с отрядом? — Топнув ногой, продолжал распаляться пьяный.

— Ищу письма отца, уверен, он пишет Юко, мало ли хотя бы в одном обмолвился о том, где стоят сёгунские формирования.

— Так у Юко и спроси!

— Молчит как рыба, кричит, что я папу убью! Где служанка её? Эта обезьяна вечно по дому носится, она точно знает.

— Улитка, мы её днём последний раз видели.

— Ладно, к чёрту, бери Юко, нам пора бежать, я вас выведу. Как только отобьём провизию, отряд отступит на запад, Вешатель не дурак, побежит за подмогой. Хидэки, быстро собирайся, если после набега узнают, у кого ты гостил…

— Повесят? — взволновано спросил я.

— Конечно, повесят, сначала правда кожу снимут или кипяточком ошпарят, а пытать будут долго, ты ведь не знаешь, где лагерь наш, мы, представь себе, на одном месте долго не задерживаемся. Но их довод «я ничего не знаю» только раззадорит. Беги быстро, бери пожитки и вниз, а ты жёнушку вытаскивай.

Мы с Нобуюки переглянулись и что есть мочи побежали наверх, прыжками я ворвался в библиотеку, трясущимися руками взял свой полупустой мешок и с мыслями о том, в какую кучу я вляпался, выскочил в коридор. Мне теперь только и остаётся, что бесцельно бежать не зная куда в компании людей, которых я почти не знаю. У Нобуюки дела обстояли намного хуже, заплаканная, изнеможённая Юко изо всех оставшихся сил вырывалась из его цепких объятий.

— Отпусти меня, тварь! Отпусти сейчас же, что вы с братом недоумком удумали, какой ещё налёт, на кого, я этих людей с детства знаю, — как змея извивалась несчастная женщина.

— Заткнись, на улице даже не вздумай орать! А ты чего рот раскрыл, быстро вниз!

Нобуюки взял жену на руки, и мы побежали к Кэтсу. Кричать Юко не прекращала, на что вмешался её брат.

— Замолчи, сестра, умолкни, если нас заметят, всем конец, — озабоченно тараторил Кэтсу.

— Ну и отлично, только облегчат мои мучения, а вас-то мне что жалеть, сами виноваты. — Непонятно, она это всерьёз?

— Ненавижу… — прошептала Юко и всё-таки стала вести себя тихо, как мешок ячменя, раскинувшись на руках мужа.

— Выходим, за рощей я оставил лошадей.

Наше трио выбежало на улицу, темнота и дождь играли нам на руку. Ночь казалось спокойной, город выглядел совершенно пустым, думаю, так и должно быть, удачное время для налёта. Короткими перебежками мы как вороны проносились из двора во двор, стараясь не создавать даже малейшего шороха. Нобуюки часто останавливался, вспоминая, где сейчас проходят самурайские патрули. Справа на возвышении, обливаемый коротким светом вспышек молний, виднелся замок, окружённый высоким деревянным частоколом и башнями дозорных, это семейное имение рода Мицуока.

— Тихо, ждём, видите, идут… — хриплым шёпотом говорил Нобуюки, указывая пальцем на очередной беззаботно движущийся патруль.

Мы присели, три усталых, ворчащих солдата спокойно прогуливались по улице. Вдруг со стороны замка до нас донеслись крики, на одной из башен силуэт солдата маниакально тряс факелом.

— Наступают… — прошептал Кэтсу, нервно вертя головой по сторонам.

И действительно, не прошло и минуты, как тихая ночь затряслась от тяжёлых булькающих солдатских шагов. Не совру, если скажу, что мы все в это мгновение чувствовали себя червями, вызванными из глубин рыхлой почвы холодным дождём. Надеюсь, нас хотя бы не раздавят.

— Без паники, нападать будут со стороны казарм, спящих, скорее всего, уже перерезали, — хладнокровно и даже с налётом садистского удовольствия изрёк Кэтсу.

Напуганная Юко прилагала колоссальные усилия, пытаясь плакать беззвучно, то и дело сильно прикусывая нижнюю губу. Нобуюки махнул рукой, бег продолжился. Вскоре звуки суетливой возни дополнил оглушительный хлопок, озаривший местность багряным заревом.

— Хахаха, должно быть, бочка с маслом рванула, ай да молодцы, зачем мы вообще на них напали, сами прекрасно справляются, — злорадствовал довольный Кэтсу.

Несмотря на проливной дождь, часть частокола загорелась. Отчётливо доносились звуки битвы, сталь звенела, сталь скрежетала, грохотали выстрелы. На небо вылезла любопытная луна, с высоты наблюдающая за тем, как к стене одного из домов прижался напуганный солдат с трясущимися ногами. Он снял шлем, бросил его под ноги, затем достал вакидзаси, подносил его к руке и убирал, подносил и снова убирал, долго не решаясь ранить себя. Он крепко ругнулся, закрыл глаза, раздал себе пару звонких пощёчин и, наконец, распорол руку от ладони до локтя. Густая алая кровь под проливным дождём проворно заструилась вниз, солдат в криках убежал прочь.

В окнах загорались огоньки, удерживаемые в руках сонных, взволнованных жителей, они, как светлячки, вылетали на улицы. Родители, понимая, что происходит, заталкивали несмышлёных озадаченных детей обратно в дома. Родителей, пугая надвигающейся опасностью, разгоняли с улицы солдаты. У конюшен стояли грозные часовые, замерли как вкопанные, не люди, а чёрные камушки из го*. Мимо безмятежно сопящих коней сновали взволнованные безвольные конюхи, в спешке накидывающие сёдла на своих подопечных.

— Все стеклись к замку, мы почти у цели, потерпи, Нобуюки, — успокаивающим голосом шептал Кэтсу.

— Ничего, она лёгкая, только, похоже сознание потеряла, — трясущимся то ли от холода, то ли от сильного волнения, щелкающим, дрожащим голосом подмечал быстро протрезвевший Нобуюки. Он наклонился, приподнял её поближе к своему лицу, чтобы понять, дышит ли Юко, она дышала.

— Дышит, дышит, милая.

— Не переживай, сам знаешь, у неё не впервой.

— Сейчас пролезем через сад старика Кэзуки, и почти выбрались, — бодро заметил Кэтсу.

— Кэзуки ещё не помер? Вот ведь живучий гад! Совсем мальком был, с его сада сливы таскал, так ведь он уже тогда был седой развалиной.

— Некоторые люди попросту забыли, что им умирать пора.

Сад их знакомого старика-долгожителя опоясывал высокий забор, если бы не Юко, перелезть его не составило бы труда. Однако ни у кого кроме меня это препятствие не вызывало озабоченности. Мы двигались вдоль забора, Кэтсу шёл впереди, надавливая на него рукой.

— Чёрт, да где же? Ах, слава богам! Так и знал, в его-то годы ремонтировать… — Одна из досок под нажимом провалилась вглубь.

Кэтсу подозвал меня, и мы осторожно вырвали первую доску, висящую на хрупком металлическом крючке, пока вынимали, отвалилась и соседняя. Сад, заросший густой травой, был совершенно неухоженным, скорее всего много лет им никто не занимался. Слева догнивала пустая собачья будка, из которой торчала толстая заржавевшая цепь. По центру, напротив входа в дом, красовалась группа скорее всего самодельных деревянных идолов, должно быть, набожный старичок. Обособленно стояли фигуры Идзанами и Идзанаги, у нас в Миэ их почитают как нигде, именно в Миэ, по преданиям, зародилась жизнь, и дальше распространилась по всем островам и континентам. По статуе Идзанами сверху вниз тянулась широкая трещина.

— Нашёл, сюда, — звал нас Кэтсу, обнаруживший ещё одно хлипкое место в заборе. Чтобы Нобуюки с Юко смогли пролезть, вторую доску он выбил ногой. После этого из открытого окна на втором этаже вырвался хриплый, тонкий голос.

— Негодяи! У меня и брать уже нечего, а они всё лезут. Кичи, разорви их в клочья.

— Чего разорался, старый, иди спи! — ответил старику пролезающий сквозь разломанный забор Кэтсу.

Стараясь сбежать не поднимая лишнего шума, мы быстро присоединились к нему и мигом оказались по ту сторону. За домом расположилась миниатюрная буковая роща, в самом центре которой ютилась беседка. В беседке кто-то есть, нужно вести себя тихо. Тени, мелькающие внутри беседки, выглядят как пара влюблённых, они часто сливаются в единое целое и разбиваются на части, только чтобы посмотреть друг другу в глаза. Тень побольше начала вырываться из объятий, но вторая находила силы её удержать крепкими объятиями или поцелуем. Но это имело лишь временный эффект, скорее всего бойня тянула вторую тень.

Неуклюжий Нобуюки споткнулся о сорванную сильным ветром толстую ветку, случайно зацепив дерево головой Юко, на что получил нагоняй от её брата.

— Осторожнее, не мешок волочишь.

— Хочешь, сам тащи, у меня руки затекли. И вообще, не надо меня учить, как жену нести.

— Кто там? — из беседки вылетел взволнованный, озадаченный голос. — Кто там, покажись! Я вооружён… — Ломающийся юношеский голос звучал всё серьёзнее.

— Ну ты и дурак, Нобуюки, мог нормально нести, — шёпотом ругался Кэтсу.

— Это я-то дурак, а не ты ли на всю рощу горлопанишь?!

— Стойте на месте, я вас вижу… — Судя по всему, владелец этого голоса разглядел наши силуэты, облитые лунным светом.

— Ну всё, заметили, что делать-то теперь будем? — Суетился напуганный Нобуюки.

— Заткнись, молю тебя, просто заткнись, — рычал готовящийся к потасовке Кэтсу.

Заметивший нас человек медленно двигался в нашу сторону, похрустывая сухими ветками под ногами, находясь под пристальным взором трясущейся от страха тени, по-прежнему стоявшей в беседке. Он подошёл достаточно близко, чтобы можно было пусть и размыто, но различить его лицо. Это был юноша, на вид шестнадцати-семнадцати лет, ненамного младше меня. В коричневых хакама и растрёпанном кимоно того же цвета. На поясе висели облупившиеся затёртые ножны, из которых торчала деревянная рукоять клинка, без гарды. Его правую руку окольцовывала красная повязка. Скуластое серьёзное лицо и мужественный подбородок кричали о серьёзности его намерений и грозном настрое.

— Вот дерьмо! — удручённо произнёс держащийся за голову Кэтсу.

Нобуюки от удивления широко раскрыл глаза, так что туда бы сейчас поместился мон. Я, не до конца понимая, что происходит, от страха постепенно скрывался за спиной Кэтсу.

— Кэтсу, сукин ты сын, о, и алкаш здесь. Хорошее время для прогулки под луной, не так ли, — спокойно и угрожающе молвил юноша.

— Ясухиро, чтоб тебя! Так, слушай, давай без глупостей, мы сейчас просто исчезнем, растворимся, будто и не было нас, и никто не пострадает, — отвечал Кэтсу.

— Никто не пострадает, судя по звукам из города, кто-то уже страдает. Твоих дружков работа?

— Брось ты, сам знаешь, мы не нападаем на мирных жителей, — пытаясь разрешить назревающий конфликт, отвечал Кэтсу.

— А солдаты не люди по твоему, их тебе не жалко, да ты рос вместе с ними, ел, тренировался, мерзкий предатель.

— С каких это пор ты так преисполнился напускным патриотизмом, вижу, вам в ополчении самураи хорошо мозги промывают. Солдаты выбрали свою сторону, а я свою, и с честью умру за идеалы, и они тоже. Но сейчас нам это ни к чему. Ясухиро, не будь дураком, дай нам уйти.

— Ах, вот, значит, как, у нас, значит, патриотизм напускной, а у вас, свиней, настоящий. Прячетесь, ползаете в грязи, строите козни, плетёте интриги, нападаете в ночи, как жалкая шайка трусливых бандитов.

— Ясухиро, когда ты был ребёнком, не я ли принёс твоего отца, когда его бок распорол вепрь на охоте, не на мои ли деньги его лечили?

— Это было давно, в прошлой жизни, ты не думай, я помню добро, но то был человек, а теперь ты больше на крысу похож. Кто бы мог подумать, сын господина Нодо превратился вот в это.

— Думай, с кем разговариваешь, или забыл, из какого я рода, — злобно прикрикнул Кэтсу, от чего юноша боязливо дёрнулся.

— Был когда-то, отец от тебя отказался, я лично слышал, как на общем построении он отрёкся от сына, встав на колени перед господином Мицуокой… — злорадно укалывая Кэтсу, вспоминал молодой ополченец.

— Пройдёт время, отец поймёт, — с явным сожалением парировал Кэтсу.

За спиной юноши слышалось шуршание, к нам медленно подходила молодая девушка. Мэйко! Так это и есть её возлюбленный. Смущённо хлопая крошечными детскими глазками и наивно приоткрыв рот, она рассматривала всех нас. Она поклонилась и трясущимся голосочком спросила:

— Вы из города? Что там такое творится, бандиты напали?

— Да, именно что бандиты, приятели Кэтсу, — язвил возлюбленный Мэйко.

— Ох боги, так и знала, не зря я тебя не отпускала. А как же мама с папой, они в городе остались, не знают, что я ночью сбежала… — чуть ли не плача щебетала она.

— Не бойся, сегодня только солдаты погибнут, — успокаивал её Кэтсу.

— Ты тоже сегодня погибнешь, — положив руку на рукоять катаны, угрожал Ясухиро.

— Последний раз прошу, зачем тебе это надо, хочешь девушку впечатлить или перед самураями выслужиться, трофей им подать. Дай нам уйти.

— Ни за что…

После этих слов взбешённый Ясухиро достал из плохеньких ножен меч.

— Ты этим сражаться думаешь, как ты только решился такой мусор в руки взять.

— Не все родились дворянами, детьми знаменитых кузнецов, но ты не переживай, пришлось бы, я тебя и палкой убил бы.

Мэйко не на шутку испугалась и безмолвно упала на колени. Следом за ней, крепко держа жену, на колени рухнул и Нобуюки. Опасаясь за себя, я вышел из-за спины Кэтсу и зашагал к семейной паре.

— Хидэки, на лошади скакал?

— Нннет… — промямлил я.

— Плохо, тогда ждите.

Ясухиро сделал первый уверенный шаг навстречу своему противнику. Плавно водил мечом, примеряя, куда нанесёт первый удар, пытаясь запутать соперника. Эти фокусы не сработали на Кэтсу. Он встал в стойку и отточенными движениями шагал к своему оппоненту.

— Я постараюсь не убивать тебя, — напоследок изрёк Кэтсу. Оппонент лишь высокомерно усмехнулся в ответ. Мэйко, стоящая на коленях, принялась вопить и горько плакать. Ясухиро нанёс первый пробный выпад, попавший в ствол бука, Кэтсу двигался уверенно, даже смог заранее угадать направление его удара и отпрыгнуть. Следующий замах был рубящий, Кэтсу снова без труда увернулся, отпрыгнув как лягушка.

— Так и будешь прыгать и скакать или будешь драться, как мужчина? — злил оппонента Ясухиро, но противник ничего ему не ответил.

Сколько бы выпадов не делал постепенно выдыхающийся юноша, все они в лучшем случае проходили мимо, в худшем застревали в тонких древесных стволах, Кэтсу даже не приходилось отражать их своим клинком. Лицо Кэтсу приняло страдальческий вид, и он грустно произнёс:

— Мэйко, прости меня.

Он сделал резкий выпад, затем замах, ещё замах, запутав противника. Лезвие внезапно изменило направление и отрубило противнику указательный, средний и безымянный пальцы на руке, державшей катану, мизинец висел на тонком кусочке плоти. Хлынула кровь, меч и пальцы быстро упали, затерявшись в листве ночной рощи. Пронзительный вой Мэйко слился с истошными стонами и бранью её возлюбленного.

— Я правда не хотел, жаль, что он не левша, теперь жить будет трудно. Зато отвоевался, — с досадой говорил Кэтсу.

Ревущая Мэйко, придерживая кричавшего воина, рылась в листве в надежде найти его отрубленные пальцы, будто, найдя их, она сможет вернуть их на прежние места. Кэтсу протёр катану, убрал её обратно в ножны, с облегчением выдохнул, обернулся посмотреть на парочку, ещё раз выдохнул и молча двинулся в нашу сторону. Но Мэйко не позволила ему просто уйти, в истерике подбежав к нему, она пинала, била, царапала, грызла его, её обычно наивные глаза горели огнём, в этот момент она напоминала демонического кота Каси, раздирающего своих жертв на куски, только вот когтей и клыков у неё не было, только тонкие детские пальчики и ровные белые зубки. Сначала Кэтсу шёл, игнорируя её свирепые нападки, но вскоре развернулся и быстрым точным ударом в шею свалил её на землю.

— Ты что творишь! — осуждающе кричал Нобуюки, поднимающийся с колен.

— Не волнуйся, ей и больно-то наверно не было, она очнётся через часок-другой, — спокойно заявлял Кэтсу, взявший обмякшее девичье тело. Он отнёс её к беседке, чтобы она не промокла, и нежно положил набок.

— Ну вот, засопела обезьяна, — этот факт окончательно успокоил Нобуюки.

— Не обезьяна, а улитка.

— Сволочь, сука, ничтожество, — кричал искалеченный Ясухиро, пытаясь левой рукой нащупать упавший клинок, что в конечном итоге ему удалось. Он выждал момент, когда Кэтсу был повернут к нему спиной, мгновенно сорвался с места и бросился на уходящего. Стремительно приближаясь, он занёс свой меч высоко над голой. Кэтсу довольно быстро среагировал, меч Ясухиро проскользил прямо около его шеи, но ему удалось увернуться и отпрыгнуть, даже вытащить свой меч из ножен. Ясухиро снова бежал на него, свирепо рыча, Кэтсу пригнулся, сделал выпад, но, кажется, в темноте споткнулся о корень, вектор задуманного им удара изменился. Наступила тишина. Тело рухнуло на землю. Меня сковал страх, я никогда не видел, как жизнь вот так, в одно мгновение уходит из человека.

— Я не хотел, клянусь, это случайность, случайность! — плача причитал Кэтсу, видя, как стекает кровь с его острого лезвия, начал плакать ещё громче, его руки аритмично дёргались в нервных конвульсиях.

— Зачем, зачем он это сделал, зачем?! Чёртов фанатик! Я только грудь порезать хотел, шрам ему оставить…

К сорвавшемуся Кэтсу подошёл Нобуюки, руки которого тоже тряслись, но больше от усталости. Он положил голову на плечо своему шурину и трясущимся голосом сказал:

— Пппойдем, нам пора, нечего тут оставаться, нам пора…

Кэтсу одобрительно кивнул дёргающейся головой.

Уходя, Кэтсу постоянно оборачивался на труп горделивого бойца, он неподвижно лежал на том же месте, шея оставалась вспоротой. Тело победителя изгибалось и дрожало, у самого выхода из рощи он согнулся, его тошнило.

— Зачем он поднялся, зачем? — не в состоянии остановиться, находясь в горячей агонии, повторял он, сплёвывая горькие остатки желчи.

— Кэтсу, дружище, приходи в себя давай. Вспоминай, где лошадей оставил, — по-отечески, бархатным успокаивающим голосом сказал Нобуюки, из последних сил державший свою жену, бессознательно утопающую в его руках.

— Нобуюки, давай помогу, ты можешь не дойти, — предложил ему я.

— Ещё чего, даже не думай к ней прикасаться, один вон уже прикоснулся и чем кончил.

После его слов Кэтсу затрясло ещё сильней.

— Мальчишка, ребёнок несмышлёный, ну зачем он, зачем…

Роща осталась позади, впереди раскинулось широкое поле, разрезаемое узкой голубой речушкой. На секунду мои глаза обманули меня, вода забурлила, сделалась багряно-красной, как струя крови, сочащаяся из шеи молодого Ясухиро. Я немедленно протёр их руками, всё вернулось на свои места, снова текла голубая вода с серебристым шлейфом отражающейся в ней луны.

— Направо, — безэмоционально выдавил из себя Кэтсу.

Справа ещё виднелся хвост злосчастной рощи. Под деревьями мирно жевали сочную травку привязанные гнедые лошади. Завидев хозяина, одна из них задорно заржала, стуча подкованным копытом, вторая оставила нас без внимания.

— Я поскачу с Хидэки, он не умеет на лошади держаться, Нобуюки, будь осторожен, держи сестру, не приведи боги, чтобы она на скаку упала, берите мою лошадь, — сбивчиво, постоянно запинаясь и покашливая, наставлял Кэтсу, отвязывая лошадей.

— Хидэки, держись за меня, это лошадь Риоки, у неё буйный нрав. Давай запрыгивай, чего ждёшь, — кряхтел уже запрыгнувший в седло Кэтсу.

— Вези сестру к моему дяде Хитоши, его дочки за ней присмотрят. Помнишь ещё, где он живёт? И найди связного, узнай, где в этот раз лагерь планируют разбить. Черти, вечно страхуются, могли и заранее решить.

— Помню, где Хитоши, навещали его с Юко в прошлом году. А связного я тебе как найду? — удивлённо вопрошал Нобуюки.

— Как всегда находишь, так и найдёшь, мне тебя твоему ремеслу учить, что ли… — брызжа слюной, кричал всё ещё дрожащий Кэтсу.

— Не злись, я кого угодно найду, как зовут-то помнишь?

— Зараза, эти сволочи меняются постоянно, не помню я, поспрашивай там, не привлекая внимания. Как закончишь с делами, приезжай в деревню Кона, где мы в детстве на сома ходили, пока там затаимся.

— Понял тебя, друг, мигом примчу, мигом, не успеете соскучиться. Дня через три, думаю, управлюсь, — Нобуюки своим напускным позитивом пытался разбавить висящую атмосферу ужаса, но результатов это не принесло.

Кэтсу стукнул поводьями, хриплым голосом сказал «но, пошла». Лошадь сорвалась с места, в седле было непривычно, немного подташнивало, и я то и дело подскакивал, отбивая зад. Всю дорогу Кэтсу оборачивался назад, потирал заплаканные глаза и шёпотом жалостливо повторял только одно слово.

— Зачем…

---

Потеря

Вся комната в бумагах, их бы разложить как следует. В соседней хлама ещё больше, ой, что это я, не хлама, а талантливых набросков. Хотя может и правда талантливых, я в этом мало что понимаю. Интересно, Минору вообще убирается, как в этой помойке он находит нужные ему вещи. Хотя его рабочее место это только верхушка горы, да и рабочим местом в этом доме может быть любой зачиханный угол. Хоть бы раз обувь снял, когда заходит, уже стёрлась грань между улицей и домом, сколько земли натащил, клянусь, когда сплю, слышу, как по этажу с шоркающим звуком носится любезно принесённая на подошве листва. На прошлой неделе он в очередном приступе так называемого вдохновения ураганом влетел в дом, пару минут глупо кружась как заблудившийся циклон, не пойми, зачем вбежал в маленькую тесную каморку, в которой живу я и бумажный столик, и наступил ногой мне на лицо. Я моментально проснулся, но, подумав, что это сон, и не придав особого значения, завалился сопеть обратно. Когда утром я стоял перед зеркалом, на моей щеке красовался грязный отпечаток одной из его вечно немытых ног, его было несложно смыть, в отличие от капель бирюзовой краски, заляпавших всю одежду. Собственно, они так и не отмылись, напрасно старался, только больше размазал.

Совсем не просто сожительствовать с таким взбалмошным соседом. То придёт пьяный, да так, что все из рук валится. То приволочёт молодую девушку, пестро и не замолкая, обхаживая их доверчивые уши. Девушек он видимо цепляет в крошечных деревеньках вокруг города, слишком уж наивные они для городских. Плохо спится под звуки стонов. Один раз я встал посреди ночи, или скорее рано утром, по привычке услышал во сне звук колоколов, зовущий на дзадзэн. Вышел из каморки, потирая лицо, хотелось подышать прохладным воздухом вялой ночной Удзиямады*, шёл вперёд как заворожённый, пока не споткнулся о лежащих на полу изрядно пьяного Минору и очередную любовь всей его жизни. Конечно, я извинился, и вроде бы ничего такого, но какой визг она подняла, сумасшедшее создание. Можно было бы и привыкнуть к его выходкам и образу жизни, но самое странное, что всё всегда происходит ночью, он вообще спит, когда темно? По-моему, он и вовсе не спит по человечески, так, сваливается на пару часов, то на полу, то на столе, пару дней назад он выходил на улицу покурить трубку, там и распластался. Подумать только, как незримо быстро бежит время, казалось, я только вчера заселился к Минору, а на самом деле терплю его уже неделю. Целая неделя, щёлк, и исчезла, завтра уже пойдёт следующая.

А эти его постоянные расспросы:

— Как считаешь, может лучше на фоне нарисовать сразу две Фудзи?

— Думаю, будет смело, совмести я карандашные зарисовки с мазками краской, как считаешь?

— Будут ли восхищаться Сакаи Хоицу и Хонъами Кохо через сто лет, а через двести? Не хочу верить в то, что деградация неминуема, у них же никакого роста, только самоповторы и общие места.

На всё это по своей давней привычке мне только и остаётся, что отвечать «не знаю», «возможно», «думаю, тебе видней». Впрочем, если бы я и отвечал развёрнуто, он бы только кивнул головой и продолжил заниматься своими делами как ни в чем не бывало. Его волновало само наличие витающих вокруг него громких слов, звуков, мыслей и любой другой нервирующей меня суеты. Да ладно, что это я так распаляюсь, перепись тут завершена, только и остаётся, что отнести бумаги местному чиновнику, который и определил меня жить в этом доме, и налегке брести в Мацусаку. О шумном соседе уже стоит позабыть, и так или иначе, спасибо ему, что приютил, хотя у него и выбора-то особого не было. В Мацусаке перекантоваться можно будет у тёти, она и до замужества была спокойной и покладистой женщиной, а когда овдовела, говорят, замкнулась в себе и стала олицетворением слова «тишина». Тем не менее, думаю, ей будет приятно увидеть родного племянничка, последний раз-то года два назад виделись, как раз на похоронах.

Ну что же, раз с делами покончено, могу себе позволить прогуляться по-человечески, без надоедливых однотипных расспросов людей, проводимых моим монотонным скрипучим голосом. Прогулка, увы, не будет полноценной, пару недель назад закрылся мой любимый книжный магазинчик. Наверно обанкротился, людям сейчас не до чтения, какие-то они дикие все стали, шастают украдкой по улицам, в глаза друг другу не смотрят. Ну а впрочем, чего это я, сам ведь такой же. Надеюсь, хоть «скалы супруги» за ночь водой не смыло, было бы совсем грустно.

Свою одежду на протяжении всего пребывания здесь я заталкивал в узкий проём между столиком и стеной, одно из немногих мест, до которых не доставала грязная рука, нога и любая другая часть тела «гениального художника». Можно было бы поискать укромное место в других комнатах, однако с таким неусидчивым соседом я бы её потом никогда не нашёл. Конечно, кимоно и хакама были страшно скомканными, и по городу я ходил в мятой, прожёванной одежде, ну и ладно. Иногда приходится найти внутренний компромисс и отправить свою любовь к порядку и чистоте на длительную прогулку по побережью. Тем более, сколько не наводи тут порядок, Минору достаточно вот просто пройти по комнатам, и всё, труды впустую, за ним прямо таки тянется шлейф человеческой копоти. Натянув на волосатые ноги пару новеньких, свежих таби, купленных вчера у одной старой, крайне любезной женщины, я услышал знакомый топот, вызывающий лёгкую нервную дрожь по всему телу. Вернулся!

— Аааааааааки! Ты дома? Спишь? — горлопанил пришедший ранним утром Минору. Даже если бы я и спал, его визг наверняка бы вырвал меня из сна.

— Дома, дома, — негромко прикрикнул я из комнатушки, продолжая одеваться.

— Чайник ставил? — между прочим интересовался мой сосед. В кои-то веки ему захотелось чая. Довольно странный он человек, крайне редко пьёт чай, обычно воду или спиртное, лень наверно ждать, пока заварится.

— Нет.

— Я поставлю, ты будешь?

— Буду.

С неописуемым грохотом он стал ковыряться в ещё одной маленькой кладовой комнатке, один в один похожей на мою, я бы мог жить и в ней, если бы «великий творец» потратил пару лет на то, чтобы привести её в порядок. В ней, возможно, было всё, о чём только можно вообразить. Где-нибудь в самых недрах валяется и его вдохновение, которое он постоянно теряет.

Выйдя из комнаты, я обнаружил чайник, он был на прежнем месте. Под мелодию из треска и звона я засыпал чай. Вооружившись исцарапанным деревянным ковшиком, я наполнил сосуд прозрачной студёной водой. Принёс дрова и развёл безбурный огонёк. Присел около уютного очага и, согреваемый маленькими пурпурными угольками, ждал, когда чай будет готов. Я, было, пытался окликнуть художника, но он так увлечённо копошился в своём хламе, что пропустил всё мимо ушей. Наконец чай был готов, я разлил его по двум небольшим кувшинчикам, кружек у него не было. Только я насладился мягким запахом бодрящей ароматной жидкости, как Минору выскочил из-за моей спины и обиженно заявил.

— Негодяй, почему не сказал, что чайник нашёл.

— Потому что я его не искал, он всё время был здесь, висел, над очагом… — монотонным усталым голосом гнусавил я.

Художник слегка закатил глаза и нелепо почесал затылок, затем как ужаленный дёрнулся и одним глотком высосал весь чай из кувшина, даже не дав мне возможности предупредить, что тот не остыл. Тело Минору с поросячьим визгом, то сжимаясь, то расширяясь, летало по всему дому, сшибая всё на своём пути.

— Ааааааа, горит, горит. Чёртов чай, всё горло расплавил, — чуть ли не плача и по-куриному взмахивая руками как крыльями, верещал он. Ну что сказать, сам виноват, теперь-то может будет поспокойней и болтовни станет меньше.

— Какая напасть, сначала иноземцы проклятые, теперь горло. Проклятье, это проклятье, меня прокляли. Меня же могли проклясть, а, Аки? Говори, ты же монах! Ааай, кажется, у меня язык немеет. Аки, друг мой посмотри!.. — блея, от не на шутку разразившегося волнения, он с настежь раскрытым ртом бросился ко мне, ещё и иноземцев своих вспомнил, теперь весь день будет лить слёзы.

Сейчас бегает, ошпарив своё горло, до этого бегал как ошпаренный, когда увидел злосчастные картины чужестранцев. Если верить его словам, пару месяцев назад его единственный друг пригласил погостить к себе в *.* — небольшой портовый город, живущий за счёт ввоза всевозможных товаров, разумеется, в таком случае всегда появляются структуры, игнорирующие заглавную букву закона. И под их чутким контролем в тесных ящиках и широких скрипучих бочках нередко прячется нечто неожиданное. Минору с другом, которого, по моему удивлению он ни разу не унижал за спиной, прогуливались по шумному порту, как галки озираясь вокруг в поисках того, на что можно накинуться и утащить в свои гнезда в цепких лапах. На самом деле совершенно неважно, что именно прикупил Минору в порту, в лучшем случае, эта безделушка нашла бы достойное место в грандиозной коллекции хлама экспрессивного художника, в худшем он бы её попросту потерял. И это была бы вполне рядовая прогулка, если бы друзей не занесло в старенький, подгнивающий портовый склад. Некоторые местные моряки, прекрасно понимающие, что в корабельных трюмах провозится не только то, что было заявлено в документах, прибывая в порт, превращаются в скрытных и ушлых торгашей, заинтересованных в том, чтобы прямо тут продать часть неучтённого товара, пока он ещё тёпленький, не забывая конечно отдать большую часть суммы «на улучшение жизненных условий хозяина порта, и большинства местных чиновников и бандитов», что в общем-то одно и то же. Один из таких «предпринимателей» осторожно схватил друга Минору за руку и певучим, развесёлым голосом навязчиво предлагал пройти посмотреть диковинные товары.

Полумрак портового склада был хитрой ширмой, за которой скрывались вещи, которые нельзя было увидеть ни на местных городских рынках, ни в маленьких лавочках с торговцами, работающими, казалось бы, с рождения и до самой смерти, становящихся за долгие годы практически членами семьи любого горожанина, пришедшего за козьим сыром или рулоном ткани. Для многих представителей нашего поколения особенно желанно прикоснуться к любому мусору, лишь бы он только пересёк океан, приплыв к нам с «большой земли». Как-то встречал мальчишку, хвастающегося затёртым кулоном, являющимся по своей сути камнем на верёвочке, ничем не отличавшимся от любого другого камушка, валяющегося на наших побережьях. «Это гуландский камень», — восторженно кричал он. Ну «гуландский» и ладно, лучше б он им особо не светил, а то непременно насобирает подзатыльников и мигом простится с любимой вещицей. Продажа иностранных товаров у нас до сих пор находится под строжайшим запретом, если поймают, можно и головой ответить, правда, деньги пока ещё весят больше закона, поэтому чаще такие прегрешения успешно смываются щедрой взяткой. Самураи по всей стране очень любят рассуждать про любовь к родине и о превосходстве всего «нашего», но насколько я знаю, как раз они и есть главные покупатели и ценители иностранщины. Им и наказания никакого не будет, если сильно выставлять на показ не будут конечно. А все казни за торговлю «привозным» проводят, чтобы выбить из простых людей это губительное любопытство и любую возможность прикоснуться к разрушающей вековые устои чужой тлетворной культуре.

Применив индивидуальный подход и любезно вызнав всю нужную ему информацию, деловитый морячок повёл художников в самую глубь затхлого портового склада. Раздвинув ногами пару тяжёлых ящиков, он боком протиснулся между ними и подозвал предполагаемых покупателей. Делец поднял широкую деревянную крышку, под которой в продолговатом глубоком ящике лежало что-то аккуратно замотанное в плотную ворсистую сухую ткань. Это и были злосчастные картины. Признаться честно, я никогда не видел картин, привезённых издалека, но судя по дребезжащему писку Минору, приступы у которого случались пару раз в день, это действительно могло быть чем-то интересным, или он просто идиот, не знаю даже, что из этого ближе к правде.

— Как правдоподобно, а цвета, цвета, где они их берут, столько вообще есть оттенков. Это не картина, это запечатлено глазами, как они вырвали этот момент, запечатлённый глазом, будь они прокляты. Аки, они пленили красоту в гнилом складе с клопами, и дураку понятно, работам нельзя находится в таких условиях, — примерно так он причитает каждый день, когда подходит к холсту и принимается за работу, в этот момент он особенно психованный и лучше его не беспокоить.

Минору работает над картиной так долго, у меня ощущение, что он никогда её не закончит. Он так часто балаболит о муках творчества, но недавно я его спросил, как идёт работа, и он ответил, что начало положено. Может, он просто стоит у холста, смотрится в него как в зеркало, красуется, покупает краску, а она сохнет лежит. Сегодня, скорее всего, не будет работать, придумает оправдание, дескать «день с утра не задался, только испорчу всё». Он так частенько делает, позавчера, кажется, творить ему мешал дождь, тихонько шелестевший за окном ранним утром, но, поборов себя, он всё же начал флегматично елозить кистью по холсту, сопровождая этот процесс постоянным ворчанием. Примерно через час его окончательно выбили из колеи вопли соседских мальчишек, играющих в «песочную горку». Вообще-то, детишки играли за его домом почти каждый день. Я часто видел их в городе, смеясь, ребятня носила песок, позаимствованный с близлежащего пляжа, в итоге они натаскали огромную кучу, сильно превосходящую их собственный рост. Палка, участвующая в игре, всегда была одна и та же, для них она являлась практически предметом своего уютного маленького культа и передавалась из рук в руки. В тот день детвора, как обычно, уселась во дворе позади небольшого дома художника, насыпали горку песка нужного им размера, вставили в верхушку затёртую руками хвойную веточку, и, наслаждаясь, возможно, одним из последних солнечных деньков, по очереди азартно вычерпывали из горки песок так, чтобы палка не упала. Если палка всё-таки падала, последний вычерпывающий, под общий хохот и невинные издёвки, получал от своих соперников пинки. Обычно терпимое отношение к детям у нашего необузданного творца в тот день дало трещину. Он внезапно хлёстко вышвырнул кисть из руки, выбежал из дома, сопя как разозлённый бык. В один миг оббежал свой дом, яростно распахнул створку соседских ворот и принялся визжать на детей. Я стоял на цыпочках и, посмеиваясь, наблюдал за этой картиной из-за забора. Сконфузившиеся ребята, прячущие улыбку, исподлобья смотрели на писклявого художника, как на карикатурного персонажа народных сказок про сварливых брюзжащих старичков.

— Аааа, как же это, даже вкус от меня сбежал. Нет, меня точно прокляли! — выплюнув на пол почти пережёванный кусок залежавшейся обжаренной свинины, истерило «молодое дарование». — Что же теперь, вкуса нет, вдохновения нет, ну и зачем мне вообще жить в этом кошмаре. Аки, дорогой, вас же наверняка учили снимать проклятья! Молю тебя, не откажи, спаси меня, может когда уйдут все эти наваждения, способность творить вернётся ко мне, — подпрыгивая на одном месте непонятый гений возмущённо искал выход из сложившейся ситуации.

— Ну чего молчишь, снимай проклятье! — приказным тоном Минору прикрикивал на меня, что совершенно отбивало желание подыгрывать его глупым бредням с проклятьем.

— По-моему, ты не проклят, и всё, что с тобой происходит, попросту череда закономерных происшествий, учитывая твой образ жизни и характер, — пытался донести до него я, казалось бы, очевидную мысль, но судя по кислому выражению его лица, очевидную не для всех.

— Всё понятно, не хочешь снимать проклятье, ненавидишь меня. Ну-ну, червяк ты треклятый, чтоб тебя так же беды по пятам преследовали. Вошь молчаливая, подумать только, приютил змею в своём доме, если помочь не можешь, так хотя бы не мешай, даже смотреть на тебя противно, выметайся отсюда. Иди, иди, прогуляйся, воздухом подыши, бесчувственная ты тварь, — свирепо, но как всегда комично визжал «даровитый мастер». Ну что ж поделать, оставаться в доме с психованным нельзя, пора бы и правда, пройтись по пёстрым улочкам Удзиямады. Подкрепиться засохшей свининой тоже времени нет, не успею и допить чай, осталась четверть узкого кувшинчика. Куплю что-нибудь на прогулке. Боги, он всё вопит и вопит, как у него от самого себя не болит голова.

— Благодарю за чай, мне захотелось прогуляться. До вечера, Минору, — легко улыбнувшись, ответил я и поклонился. Минору это вывело ещё сильней, и он с разбега впечатал кулак в тонкую деревянную стену, затем стоял полубоком, делая вид, что ему не больно, однако после удара он едва сдерживал слезы. Ничего, пускай посидит в одиночестве, немного проветрит запылившееся сознание, хотя о чём это я, сейчас побежит искать утешение на стороне и непременно напьётся до беспамятства.

Как же приятно покинуть этот дрожащий от бесконечных истерик дом, ещё пару минут в ушах разносится раздражающее эхо его пищащего голоса. Удзиямада уже проснулась, я давно замечал, что жители этого города унаследовали от своих крайне набожных предков более сдержанный нрав и дисциплину. Именно поэтому с самого раннего утра каждый горожанин уверенно движется на своё место, как фигурки из сёги, стоящие на доске и ждущие приближения огромной руки, готовой сделать ход. В Удзиямаду, а именно в храм Дзингу, возможно с самого основания страны, вечно тянутся широкие нити паломников, вожделеющих прикоснуться к древнему сердцу государства, низко поклониться Аматерасу и вспомнить добрым словом членов императорской семьи. Весна — самое популярное время для паломничества, на три месяца город под завязку набивается людьми со всех концов наших земель. Становится очень тесно, даже просто пройти по улице оказывается сложной задачей, нужно постоянно протискиваться в узкие зазоры этих стенообразных толп. Во время цветения сакуры люди стекаются к побережью реки Мия, утопающему в розовых лепестках. Но сейчас Удзиямада выглядит пустынно, хотя пока ещё не успела окончательно накрыться тяжёлым серым слоем густых облаков вкупе со сшибающим с ног прибрежным ветром и колючим холодным дождём.

В городе так много храмов, мне иногда кажется, что на каждую семью приходится как минимум по одному. Но пожалуй, главной мистической силой обладают именно улицы города, подхватывающие тебя и несущие в места, которые ты никогда не видел. Ходьба по ним постепенно сбивает чувство ориентации в пространстве, и ты оттаиваешь из временного мыслительного анабиоза, уткнувшись в табличку с надписью: «сётю — всего сорок мон». Другой стороной медали иной раз является невозможность найти хорошо знакомый излюбленный идзакая, меню которого за долгие годы вырезается в памяти. Кстати о идзакая, где-то в этом районе был один, в котором постоянно травится Хидэки, что бы он тут ни съел, кроме риса и чая, его ужасно тошнит. Хорошо, что старый хозяин Кэйташи не ведает, скромный Хидэки, дабы не обижать владельца, полусогнутый убегал в подворотни и извергался там. Не знает владелец и о том, что Иори поздно ночью обмочил заведение, зайдя с торца, ошибочно посчитав, что с него содрали больше, чем обычно. Два дурака, как по мне, отличное заведение.

Изогнутые низкие крыши, свисающие со всех сторон, отбрасывали ровные линии теней, кои постоянно расширялись от лениво выползающего из-за тучи красного круга. Гуляя по Удзиямаде, ноги нередко заносят меня в древний величественный район Кавасаки*. Это чудо с чистыми полными окуней прудами и деревьями, настолько статными и старыми, что уже получили право находиться в божественном пантеоне. Раньше Кавасаки был отдельным городом, со своей историей, но со временем Удзиямада его поглотила, и теперь это один из самых цветных и наполненных жизнью районов. Папа рассказывал, что город построили на болоте, тогда у меня это никак не сопоставлялось в голове, Кавасаки и болото, очень смешно. Однако теперь доподлинно ясно, красота может вырасти где угодно, как и мерзость.

Впереди виднеется очередной идзакая, пару раз я его посещал, вместе с Хидэки, по-моему, тут его тоже тошнило, да уж, слабый у паренька желудок. Пустота в недрах моего живота высасывала последние соки вместе с жалкими каплями выпитого ранее чая. Закажу-ка себе пару порций тарако* с рисом и чай, перекус лучше сложно придумать. Удивительно, что все места свободны, веет запахом народного неодобрения, ну что ж, хотя бы цены не кусаются. Присев на удобный прохладный стул, я глядел перед собой, наблюдая за шипящей кухонной суетой, частично скрываемой двумя непрестанно колышущимися шторками. Клиентов нет, а они так усердно жарят и шпарят. Восхитительный запах, пахнет жареной курочкой, должно быть готовят якитори*. Хотя когда сильно голоден, запахи приобретают новое значение, даже наспех приготовленная пища выглядит и ощущается сочнее и аппетитней. О, кто-то выходит, полноватый поварёнок с довольным кошачьим лицом.

— Что будете? Рекомендую тэбасаки, пальчики оближете, — заигрывающе ворковал мальчонка.

— Благодарю, но мне страх как захотелось рыбки, будьте добры тарако с рисом и чай.

— Понял, понял, рыбка у нас, кстати, свеженькая, сегодняшняя, три часа назад привезли, — воодушевлённо заявил мальчишка.

— Какой вам чай заварить, кукича?

— А есть гэммайтя?

— Нет, позавчера кончился, — слепив грустную гримасу, отвечал молодой кулинар.

— А ходзитя?

— Тоже нету.

— А что есть, кроме кукича?

— Эмм, только кукича!.. — невинно улыбаясь, просвистел он. Я еле удержал смешок, зачем спрашивает, если нет ничего.

— Наливайте кукича, — легко улыбнувшись, сказал я.

— Скоро будет готово, вам всё сразу или для начала принести чая? — услужливо спрашивал он.

— Всё сразу.

После моих слов он мгновенно развернулся, исчез за шторкой и добавил суеты кипящему, бурлящему кухонному островку.

«Бесчувственная ты тварь», никак из головы не выходит. Как бы Минору меня не раздражал, удивительно, но есть нечто правдивое в этих словах. Понимаю, почему ему так кажется, или он просто это сгоряча ляпнул. Только вот зачем проявлять хоть какие-то эмоции по отношению к людям, ничего для тебя не значащим, пустая трата чувств. Эмоции я всегда представлял себе как грифель карандаша, они стачиваются со временем, пока не останется огрызок, при желании им тоже можно что-то накарябать, но скорее всего это такая пытка. Я прекрасно помню свою детскую живость впечатлений, звуки, слова, грубость, ласка, как же это было красиво, я бы мечтал прикоснуться к этому снова, прикоснуться как в первый раз. «Бесчувственная тварь», возможно, «господин творец», ты вот эмоциями разбрасываешься как пьяный чиновник деньгами в сэнто, как-то ты не выглядишь особо счастливым. Ничего-то я не бесчувственный, но для таких, как ты, и вообще, для всех подряд мне не хочется натягивать фальшивые маски, вы меня не интересуете, вы просто временные компаньоны, сегодня я вас вижу, а завтра вас попросту не существует для меня, как и меня для вас.

— Готово! — воскликнул седой повар, подносящий блюда, из которых струился тёплый полупрозрачный пар.

Как красиво разложена печень трески по широкой, щедро наполненной белым проваренным рисом тарелке. Правда, чая-то не видать. А вот и чай, его несёт уже знакомый поварёнок.

Сдерживая необузданное желание как животное накинуться на еду, я взял палочки и принялся неторопливо уминать заказанные блюда. Боги, как вкусно, ну да, рыба слегка пересолена, а рис немного разварился, но как же вкусно. Как жителю хан Миэ, кукича конечно успел сильно надоесть, но если честно, добротный чай, ароматный и мягкий, этого у него не отнять. И уж точно лучше того, что был заварен сегодня в доме Минору, может это и вовсе был не чай, а засохший мусор. Фуу, лучше не думать об этом.

Пока я с аппетитом уплетал, повара засуетились, попрятались, вроде бы даже звуки готовки стали заметно тише. Шторки, отделявшие кухню от обеденной стойки, практически перестали дёргаться.

— Эйй, господин, как вам еда? — полушёпотом, сильно заглушая свой голос, из глубины кухни спрашивал подмастерье повара.

— Эмм, все очень вкусно, спасибо, — с лёгким привкусом непонимания проговорил я.

— С вас тридцать мон. Но не могли бы вы деньги насыпать за стойку, мы так сказать закрываемся, вот, — тем же зажимаемым тихим голосом вещал поварёнок из-за шторок.

Недолго думая, я отсчитал сколько нужно и поступил как меня просят, деньги со звоном высыпались на пол, прямо за обеденной стойкой. Услышав звон монет, поварёнок просипел «спасибо» и окончательно скрылся в недрах небольшой питейной, даже не собрав денег. Да уж, что им там живот прихватило, мне бежать незачем, допью-ка я чай. В процессе поглощения чая звуки улицы немного изменились, крики какие-то, громкий смех. Я поставил пустую белую кружку и терзаемый любопытством повернулся на стуле.