Бесплатный фрагмент - Колледж святого Джозефа

Посвящается Гульнаре Тагировой

Часть первая

Глава первая. Старая гимназия

Кованый забор украшали надувные шары. Они трепетали на ветру, весело стукались друг об друга, и эти легкие хлопки органично вплетались в праздничный гомон.

Прохожие торопились мимо по своим делам, и никто не обращал внимания на разноцветные шарики. Все «бальные ухищрения» в этот день воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Лишь бездомная старуха, уже который год живущая под кованым забором, бывшая школьная учительница, начавшая потихоньку спиваться еще в девяностых годах, была недовольна. Для нее шарики шумели оглушительно и не давали спать.

— Понавешали тут! — проворчала она и перевернулась на другой бок на своей картонке.

Картонка, на которой спало это парковое привидение по имени Ивушка, валялась в дальнем углу парка, рядом с калиткой, которой никто не пользовался. В тот вонючий замусоренный угол редко совался даже дворник Никитич, справедливо полагая, что сколько Ивушку не выгоняй… Там она хотя бы никому не мешала. Ивушкино жилище было довольно далеко от центральных ворот, и запах бомжихи не оскорблял ничьих деликатных ноздрей.

Летом и ранней осенью входившие через центральные ворота не только не чуяли, но и не видели Ивушку. Дорожку из гравия, ведущую от ворот к крыльцу школы, обрамляла искусно подстриженная живая изгородь, над которой возвышались старые деревья: с черной корой и раскидистыми кронами, почти полностью заслонявшие свет. Зимой, несмотря на все возражения Никитича, бомжиха перебиралась жить в подвал школы — старинного здания из красного кирпича, стоявшего в глубине парка.

— А шо? — шамкала Ивушка беззубым ртом, уворачиваясь от метлы. — Тебе жалко, шоле? Здесь тепло и тихенько.

Права была старая пьяница: шум улицы не достигал школьного крыльца. Сам Никитич, немолодой мужик со смуглым лицом и здоровыми ручищами, любил на нем сиживать с папиросой в теплые сумерки. Он по-хозяйски похлопывал по холке каменного льва с факелом в лапе, украшавшего крыльцо, и гонял ребятишек из Муравейника, повадившихся рисовать на льве черт знает что.

— Это светоч знаний, — говаривал Никитич, стирая матерное слово с факела или лишнюю анатомическую подробность с туловища льва.

Старинное здание в три этажа, с огромными окнами и замковыми дверями, было построено в одна тысяча девятьсот четвертом для образовательных целей. По ходатайству предводителя местного дворянства сюда переехала женская гимназия, первая в городе Б.

Благородные барышни читали за свежеоструганными партами в просторных классных комнатах, зубрили французские глаголы в огромной библиотеке, скрипели гусиными перьями на уроке чистописания и гуляли в перерывах тенистыми аллеями. В то время в парке при гимназии водились белки, и девушки приносили для них гостинцы в своих обеденных корзинках.

К одиннадцатому году в гимназии обучалось около шести сотен барышень, а белки совсем обнаглели: самые смелые из них повадились по весне запрыгивать в классные комнаты и воровать орехи.

Шло время, развертывался богатый событиями двадцатый век. Вскоре девиц расхватали по домам, белки повывелись сами собой, а фасад старой гимназии украсила первая мемориальная доска с надписью: «Здесь была женская гимназия, памятник, охраняется государством». Само здание отошло военному госпиталю №1923, который просуществовал в нем несколько летних месяцев сорок первого года, вплоть до самой оккупации, за что здание получило вторую мемориальную доску.

Оккупировав город Б, немцы разместили там своих лошадей.

Бывшая гимназия с достойным уважения смирением приняла свой новый статус, будто пообещав быть конюшней столь же образцовой, какой была школой. Только изредка, как поговаривали, волновались немецкие лошади и один раз приключился пожар. Времена были военные, лихие, поэтому никакой мистики в этом не углядели.

В войну гимназия-конюшня пережила пару бомбежек, лишившись изрядного куска крыши и третьего этажа. Когда немцев изгнали из города Б и государство отряхнулось от затяжного военного положения, был поставлен вопрос: ремонтировать здание или оставить его разбомбленным, как напоминание потомкам о великой войне? Споры шли жаркие, но решение было принято в пользу созидания. Здравый смысл победил, и к новому, тысяча девятьсот пятьдесят седьмому году у здания из красного кирпича подлатали все дыры, чтобы снова ввести его в эксплуатацию.

Так бывшая гимназия для благородных стала общеобразовательной школой для всех. Изящные письменные приборы были давно утеряны, старые парты сожжены в отопительных целях, а теперь и просторные классные комнаты оказались разделены на темные и узкие закутки в соответствии с веяниями времени.

К знаниям стремилось все больше людей, и старое здание уже не могло вместить всех желающих. Ученикам нужны были спортзалы, тиры и другие помещения для развития ума и души советского человека, строителя светлого будущего. В старой гимназии, построенной в свое время для отпрысков закостенелой вымирающей буржуазии, негде было становиться быстрее, выше и сильнее.

Тогда важные образовательные чиновники почесали затылки и приняли решение достроить еще один корпус. Дабы не испортить внешнего вида памятника архитектуры, новый корпус построили из похожего кирпича и спрятали в глубине парка, соединив со старым коридором. Там разместилось всё недостающее: места хватило даже на пионерскую комнату и три спортзала — правда, часть парка пришлось вырубить. В старом корпусе с удобством разместилась школьная администрация и начальные классы. Шел тысяча девятьсот семьдесят шестой год.

Здание старилось. Красный кирпич выветривался ветрами, вымывался дождями, темнел. Бывшая женская гимназия уже не выглядела нарядной, но приобрела благородство и таинственность. О ней стали сочинять легенды.

Если опустить вульгарные слухи о директоре, когда-то прогулявшем ассигнования, выделенные на отопление, то можно смело заявить, что до наших дней дожили только две истории. Обе относились к самому началу двадцатого века.

Первая рассказывала о Катеньке, одной из учениц гимназии, влюбившейся по уши в студента семинарии, что и по сей день находилась через дорогу. Катенька была девушкой миловидной — огромные голубые глаза и русая коса до пояса — но чересчур впечатлительной. Поэтому, когда коварный семинарист не разделил ее чувств, она взяла и повесилась на школьном чердаке, и якобы ее неуспокоившаяся душа до сих пор бродит по ночам по коридорам школы в обличье полупрозрачной девы.

Советские учителя открыто смеялись над этой историей, называя ее неправдоподобной и подкрепляя свое мнение неопровержимым фактом — никакого чердака у школы нет и не было. Вернее, может быть, он когда-то и был, но бомбежка, разворотившее здание в сорок втором, уничтожила его без следа. Кроме того, никто не знал, где находился вход на тот чердак, даже Никитич, который начинал карьеру совсем молоденьким учителем труда, и это незнание лишь укрепляло убеждение, что чердака у старой гимназии не было совсем. Однако прогрессивные преподаватели хоть и посмеивались, но допоздна в учительской не засиживались никогда.

Вторая легенда была затейливей. Она гласила, что в начале века в школе был образован декадентский кружок, в котором собравшиеся нюхали кокаин и приносили человеческие жертвы. Якобы эта община занимала не то подвал, не то танцевальный зал, не то тот самый пресловутый несуществующий чердак с Катенькой. Однако и эти измышления были категорически отвергнуты строгими советскими учителями.

— Не доказано! — отрезал Пантелеймон Елисеевич, в ту пору еще молодой учитель истории. — Никаких доказательств не найдено!

Впрочем, каждое поколение школьников добавляло к легендам что-то свое, и со временем обе истории обросли такими небывалыми подробностями, что им перестали верить даже младшеклассники.

Отсвистели лихие девяностые, и вскоре нуворишам понадобилось подходящее место для обучения своих чад. Их выбор пал на бывшую гимназию. Может, причиной тому послужил исключительно романтический внешний вид — старинный кирпич, запущенный парк, в который снова вернулись белки — в сочетании с удобным расположением в самом центре города. Возможно, решающим фактором стало то, что дирекция этой школы всеми силами старалась удержать качество образования на высшем уровне и даже предпринимала неловкие попытки возродить пионерскую организацию, чтобы их питомцы не шатались по неспокойным улицам и не попадали в дурные компании. Управляющие школой строго подходили и к отбору кадров. В здешние учителя традиционно принимались лучшие из лучших, пересиживать не брали.

— Не хотите учить детей, идите торговать на рынок, — строго говорила директриса, глядя поверх очков на выпускников местного педвуза.

Так или иначе, в школу потекли деньги. Ее назвали экономико-математической, снова присвоили статус гимназии, ввели вступительные экзамены и школьную форму, как в лучших колледжах мира, возродили театральный кружок, зал славы и многое другое. Подумывали даже купить телескоп, но пыл спонсоров охладила нехватка места. Пришлось ограничиться налаживанием связей с ближайшей обсерваторией, которая теперь раз в семестр проводила экскурсии для любознательных.

Кирпичную кладку здания укрепили и подремонтировали, украсив пластиковыми окнами в цвет кирпича. Никитич приосанился, получив новую форму — серую с золотыми пуговицами — и даже на время бросил выпивать, подровнял кусты на главной аллее и привел в порядок внутренний двор, предназначенный для школьных линеек. Гимназия снова стала особенной.

Стараниями спонсоров и администрации был сооружен еще и небольшой стадион и закуплен новый спортинвентарь. Энтузиасты из числа родителей подумывали о манеже с конюшней, но гимназию снова спасла нехватка места — городская администрация строго-настрого запретила вырубать парк, признав его несомненную культурно-историческую ценность. Может быть, с властями удалось бы договориться, но на страну вновь обрушился финансовый кризис. К великой радости поселившейся в парке Ивушки, стройка была свернута.

В начале двадцать первого века жизнь вошла в мирную колею, люди призадумались о душе и обратились к вере. Местной властью стали разрабатываться и приниматься законы о сохранении нравственности и возрождении духовности. Первым делом улицы и городские объекты вроде больниц, школ и стадионов получили новые затейливые названия. Бывшую женскую гимназию не могли оставить в стороне: памятник архитектуры, полный тайн и мистических легенд, переживший войны и революции, имевший своего собственного призрака и вряд ли существовавший декадентский кружок, получил новое название — школа святого Иосаафа.

Неизвестно, почему для гимназии выбрали столь громкое и прославленное имя канонизированного эпископа. Может быть, администрация города надеялась, что святейший муж выживет Катеньку с чердака?

Школа тем не менее осталась исключительно светской, и общественная жизнь в ней протекала на европейский манер. Несмотря на мощную пропаганду русской культуры, коей занялось государство, в школе не чурались отмечать модные в то время католические и языческие праздники, утверждая, что через подобные мероприятия молодежь изучает культуру других стран. Не забывая и о своей истории, обитатели святого Иосаафа часто наряжались в костюмы Катеньки и Коварного Семинариста на Хэллоуин. Да что уж там скромничать, эти костюмы были популярнее других примерно в восемь с половиной раз!

Школе был придуман символ — лев с факелом в лапе, олицетворявший тягу к знаниям. Недолго думая, администрация школы заказала скульптуру для украшения крыльца местному прославленному ваятелю в обмен на обещание пристроить его сына в десятый класс.

Родитель-энтузиаст, владевший заводом металлоконструкций, выковал для школы новый забор, в затейливый узор которого был вплетен все тот же рвущийся к знаниям лев. Именно к этому забору, по всему периметру, сегодня утром, первого сентября две тысячи двенадцатого года, привязали разноцветные шарики, разбудившие Ивушку.

Почти всю свою жизнь старая гимназия служила свету знаний. Она несла свою благородную миссию сквозь тяготы и невзгоды, бомбежки, пожары и лошадиный навоз. Она знавала разные времена и разные звания, но никогда еще она не была такой блистательной, такой великолепной, такой знаменитой, как в начале второго десятилетия двадцать первого века.

Если бы она была живым существом, то сегодня улыбнулась бы пестрой толпе с букетами и бантами, вплывавшей в ее новенькие кованые ворота, и сказала бы: «Вы вытянули счастливый билет».

Глава вторая. Под землей

— Какие у меня ужасные туфли! — воскликнула Дженни с горечью.

— Туфли как туфли, — рассеянно сказала Соня, наблюдая за толпой робких первоклашек, рассаживающихся по первым рядам.

Дженни взглянула на Сонины ноги. Хорошо ей говорить! У нее туфли модные, как у Виктории Бэкхем. Сверху черный плащик, который она сняла и небрежно бросила на соседнее кресло. Дженни не удержалась и обшарила взглядом тренч в поисках лейбла, впрочем, не надеясь на успех. Она знала, что подруга всегда их отпарывает.

Дженни перевела взгляд на своих уродцев. Как она согласилась на такое?! Каблуки толстые, нос квадратный, еще и дурацкая пряжка сбоку! Черт знает что!

— У меня кое-что есть для тебя, — Соня обернулась, — правда, я купила их себе, для Хэллоуина.

Она нырнула в свою сумку и достала длинные полосатые гольфы.

— Не издевайся, — попросила Дженни.

— Я серьезно. Надевай! — приказала Соня.

Дженни оглянулась вокруг. Ученики все еще рассаживались по местам, поторапливаемые учителями. В руках у каждого учителя была охапка цветов, в основном розы и гладиолусы.

Дженни спряталась между рядами кресел и украдкой понюхала гольфы. Они пахли чем-то химическим, но вкусным. Дженни невольно представила себе большой колготочный завод, скучное серое здание, внутри которого шуршал волшебный конвейер с прищепками. На прищепках болтались полосатые гольфы: желтые с черным и серые с синим. Они весело покачивались и по очереди окунались в чан с чем-то вроде колготочного шампуня малинового цвета с ароматными пузырями на поверхности.

Пока Дженни мечтала, натягивая гольфы на полные икры, Соня высмотрела кого-то в толпе и махнула рукой.

— Видишь, — заметила она, — отличные туфли! Сущая «Практическая магия»!

Соня почему-то постоянно повторяла слово «сущая», когда не могла подобрать правильное прилагательное.

— И правда здорово, — улыбнулась Дженни. Теперь ее туфли выглядели точь-в-точь как в фильме. — Думаешь, Раиса заставит их снять?

— Может, и не заметит, — ответила Соня.

В школе строго соблюдали дресс-код. В форму для девочек входила трикотажная серая жилетка с нашивкой-гербом, белая рубашка и юбка в складку, тоже серая. Мальчики носили такие же жилетки и рубашки со скучными серыми брюками. Только у первоклашек была отдельная форма, почему-то бордовая.

Малейшее отклонение от устава каралось вызовом на ковер и немедленным позорным переодеванием в запасное. В кабинете у завуча по воспитательной работе лежали три омерзительные, растянутые во все стороны форменные жилетки, которые могли бы налезть даже на толстую учительницу черчения. Ученик, переодетый в запасное, немедленно подвергался всеобщему осмеянию, поучающим тычкам и показательным подзатыльникам.

Чаще всего в этот ужас облачали неуемных второклашек, которые уже обзавелись «взрослой» серой формой, но еще не научились ее носить. Они пачкались, цеплялись за гвозди — в общем, вели себя, по мнению Сони, как сущие дети.

Дженни снова взглянула на подругу. Она умудрилась, не выйдя за рамки устава, выглядеть ходячей провокацией. Юбка в складку была на две ладони выше, чем положено, жилетка туго обтягивала грудь. На ногах — серые замшевые босоножки на высоких каблуках с ремешками в заклепках.

— Зрасти, дамы, — произнес бойкий голос, и по бокам от девчонок в кресла плюхнулись два туловища.

Они учились вместе почти четыре года: Дженни, Соня, Егор и Кирилл. Кирилл был маленького роста, скуластым, коротко стриженным, крепеньким и очень умным. Егор был длинноволосым и долговязым, огненно-рыжим, играл на басу в группе «Undertakers», что выступала по пятницам в ирландском пабе «Медная голова». В паб не пускали посетителей младше семнадцати лет, не наливали пива школьникам, кроме как по рекомендации Егора, что автоматически повышало его статус. В нагрузку он очаровательно улыбался и очень нравился всем девушкам, включая Дженни. Его родители занимались чем-то нефтяным и вдовесок владели шикарной клиникой в пригороде, которая на самом деле была вовсе не клиникой, а чем-то вроде спа-курорта для избранных.

На сцену вышла директриса. Почтенная женщина с волосами цвета красного дерева, собранными в затейливую прическу, одетая в костюм оттенка засохшей клубничной жвачки, держалась очень прямо, смотрела сурово, сохраняя на странно гладком лице вежливую полуулыбку. Директриса деликатно кашлянула и произнесла в микрофон: «Настоятельно прошу успокоиться». Это означало: «Если вы, маленькие уродцы, сейчас же не замолчите, я отправлю вас драить спортзал».

Актовый зал притих, и стало слышно, как под высоким потолком жужжит глупая муха, старательно пробивая себе путь на волю в пластиковом окне.

Дженни очень нравилось это помещение. От пола до потолка обитое деревянными панелями, украшенное кремовыми шторами, которыми были задрапированы не только окна, но и задник сцены, с темным и таинственным закулисьем из бордового бархата. Ряды велюровых кресел стояли здесь настолько близко друг к другу, что небольшой актовый зал мог вместить полторы тысячи учеников школы святого Иосаафа за раз.

Друзья устроились в середине заднего ряда. Это был самый темный угол, который оживлялся лишь во время школьных дискотек — кишмя кишел уединившимися старшеклассниками.

— Поменяйтесь местами, пожалуйста, — поморщилась Соня.

— Что такое? От меня плохо пахнет? — обиделся Егор и зачем-то понюхал подмышку.

— Хочу Курилку за бочок пощипать, — невозмутимо ответила Соня.

— О, я польщен, — ехидно отозвался Кирилл, не отрываясь от новенького планшетного компьютера.

— Ты работал всё лето? — спросила Соня, кивнув на планшет.

Кирилл поднял на нее умные серые глаза, но ничего не ответил.

Он попал в школу святого Иосаафа, получив губернаторскую стипендию. Кирилл был выдающимся учеником, шарил то ли в программировании, то ли в математике, то ли во всем сразу. Его семья жила в Муравейнике — районе, застроенном многоэтажками с жуткими промазанными швами, вонючими мусорными баками и лужами мочи в старых ржавых лифтах.

В гуще Муравейника притаилась общеобразовательная школа №319, в которую частенько сливали тех, кто не тянул программу Иосаафа. Ученики святого Иосаафа недолюбливали и саму триста девятнадцатую, и тех, кто в ней учился, при встрече обливая их презрением. «Муравьи» отвечали взаимностью «святошам», но не спешили применять к ним физическую силу, ограничиваясь обидными насмешками. Школы находились в состоянии холодной войны.

Из триста девятнадцатой и пришел Курилка. Все учителя пели ему дифирамбы, называя непонятным словом «светоч», чем поначалу выводили из себя остальных учеников. Казалось, Курилка ничего не может сделать неправильно! Но однажды Соня в коридоре подслушала разговор Раисы Петровны, их классной, и завуча по воспитательной работе Ангелины Фемистоклюсовны. Ангелина подхватила Раису под локоток и подтащила к тому углу, за которым Соня рассматривала ногти и решала жизненно важный вопрос: прогулять географию или схватить очередную двойку за отсутствие контурных карт.

— Сомневаюсь, что этот мальчик впишется в здешнюю среду, — жарко шептала Ангелина, — вы же знаете этих детей! Они грубы, высокомерны и, только дай им волю, тут же вызывающе дорого оденутся!..

Соня навострила уши.

— Бросьте, — сказала тогда Раиса, — вы же знаете, что парень в той школе учиться больше не может. Он — разумный ребенок и со всем справится.

Соня мысленно поблагодарила Раису и тут же записала ее в толковые тетки. Новенький успел настроить ей интернет в телефоне и вообще очень понравился.

Раиса оказалась права. Кирилл не лез на рожон и поначалу держался особняком, иногда оказывая мелкие услуги одноклассникам: помогал разобраться с новым девайсом или с незлобной усмешкой давал списать математику. Потом он как-то незаметно подружился с Егором, личностью влиятельной, стал общаться с Соней и Дженни, и его положение в школе упрочилось окончательно.

Единственной неприятностью, которой Кирилл не смог избежать, были стычки с Ангелиной Фемистоклюсовной из-за курения: он уперся рогом и заявил, что не бросит ни при каких условиях. Соня частенько потешалась над его вредной привычкой и даже прозвала Курилкой.

Софья знала наверняка: чтобы купить планшет, Курилке пришлось вкалывать все лето, делать что-то очень умное и непонятное. Например, играть на бирже. Он и сейчас двигал по тачскрину какие-то мудреные графики.

— Доброе утро, дорогие ученики, — говорила тем временем директриса, — приветствую вас в новом учебном году. Первоклассникам — добро пожаловать, всем остальным — с возвращением! Мы рады видеть ваши улыбающиеся лица. Я надеюсь, что в этом году мы будем учиться еще лучше.

— Откуда я эти слова знаю? — спросил Егор.

— Она каждый год говорит одно и то же, — заметил Кирилл.

— Напоминаю, — продолжала директриса, — что ученикам воспрещаются прогулки в дальнем углу парка.

— Потому что там Ивушка, — пропел Егор достаточно громко.

— Как лето прошло? — спросила у него Дженни.

— Ничего, — ответил Егор и провел пальцами по своим длинным рыжим волосам, — летали с матерью в Дубай.

— А чего не в Ирландию? — поинтересовалась Соня.

— Не знаю, — Егор поморщился, — у матери там какой-то интерес был. Какие-то нововведения у себя в клинике собирается делать. Интересовалась технологиями. Хочет изолировать свой санаторий от внешнего мира. Перенимала практику.

— Я сделал им сайт, — похвастался Кирилл, не отрываясь от планшета. — Не скажу, что было весело.

— Я ездила в летнюю школу поэтов, — бодро рапортовала Дженни.

— С изменениями в меню столовой ознакомьтесь дополнительно, список блюд будет висеть на доске объявлений, — вещала директриса. — Утвержденное расписание на полгода будет вывешено к полудню. Список обязательных мероприятий внеклассной деятельности вам раздадут классные руководители. Желаю вам успехов в новом году.

Раздались сдержанные аплодисменты, и на сцену вышла Ангелина Фемистоклюсовна. Из-за мудреного имени-отчества и крутого нрава ребята прозвали ее Анафемой. Пока директриса говорила, Анафема кружила по залу, высматривая нарушителей, и то и дело ее взгляд падал на четырех друзей. Они шептались очень тихо, но она все равно приметила их и строго нахмурила бровь.

— Тихо, Анафема на нас уставилась, — прошипел Егор, толкнув Дженни в бок.

Ангелина Фемистоклюсовна к первому сентября обязательно готовила проникновенную речь, которая определяла направление воспитательной работы на целый год. В нагрузку она приглашала какого-нибудь замечательного, на ее взгляд, лектора. Кирилл изрядно поднаторел в угадывании грядущей муки и сейчас даже оторвался от своих графиков и уставился на Анафему в предвкушении.

— Здравствуйте, детки, — начала завуч по воспитательной работе, — сегодня у нас с вами необычный гость. Я уверена, вам будет интересно его послушать. Это режиссер Владимир Яичкин.

— Это еще кто? — спросил Кирилл озадаченно.

В проеме двери, высокой, двустворчатой и резной, нарисовался лысеющий молодой мужчина, в серой безразмерной майке с синим кружком. На кружке было выдавлено желтое слово «nerd». Он был одет в джинсы и почему-то начищенные до ослепительного блеска туфли. На его носу сидели очки без оправы, а лицо хранило брезгливое выражение.

— Лошок какой-то, — ответил Егор с ноткой отвращения.

Для гостя на сцене был поставлен стул и опущен микрофон. Взойдя на сцену, он уселся, но заводить речь не спешил. Он сидел молча, не шевелясь и не кашляя, и разглядывал учеников.

— Кем он себя воображает? — Соня брезгливо разглядывала пришельца. — Воландом?

— Ого! — восхитился Кирилл. — Кто-то осилил летний список, обязательный к прочтению?

— Да, если хочешь знать, — сердито отозвалась Соня.

Иногда ей казалось, что Курилка считает ее дурочкой.

— Не рычи, — примирительно отозвался Кирилл и больно шлепнул Соню по спине.

— Здравствуйте, меня зовут Владимир Яичкин, — произнес мужчина со сцены, снисходительно улыбаясь. — Но вы, наверно, обо мне уже слышали.

— С чего бы? — довольно громко спросила Соня. Дженни толкнула ее в бок.

Мужчина не услышал ее бестактного выкрика или услышал, но не смутился.

— Я создал и возглавляю культурно-исторический проект «Под землей». Вы спросите, почему он так называется?

— Да, нам очень интересно, — пробормотала Соня, уклоняясь от очередного тычка Дженнифер. — Расскажите скорее!

— О, опять сектанты! — оживился Егор. — Про культурку петь начнет…

— Сейчас мы его задокументируем, — обрадовался Кирилл.

Избегая сурового взгляда Анафемы, который приклеился к выкрикивающей Соне, одним движением пальца он включил камеру на планшете, после чего аккуратно прислонил компьютер к спинке впереди стоящего кресла.

— Признайся, тебе просто нравится забавляться со своей новой игрушкой, — тихо и с улыбкой спросила Соня.

Кирилл неопределенно покачал головой.

— Основной целью проекта является культурное просвещение молодежи города и нравственная борьба с деструктивными силами, разрушающими устои и традиции русского общества. Наша цель — показать, как через средства массовой информации можно обречь народ на вымирание.

Режиссер обвел аудиторию торжествующим взглядом. Школьники ответили ему молчанием.

— Что за бред? — нахмурилась Соня.

Анафема тихонько кралась по сцене позади оратора и, стараясь казаться незаметной, повадками здорово смахивала на мультяшную саблезубую белку. Дойдя до задника сцены, она неуклюже подпрыгнула, дернула за свисавшее кольцо и с силой опустила белый проекторный экран. Егор покатывался со смеху, глядя на нее.

— Я продемонстрирую вам часть мультфильма, пропагандирующего убийства и насилие, — Яичкин обернулся к Анафеме и, убедившись, что все приготовления совершены, кивнул кому-то на задних рядах.

«Кем-то» оказалась Катя Избушкина, отличница, тихая и забитая девочка, которая по кивку ткнула худеньким пальчиком в лэптоп и включила…

— «Шрек»?! — недоверчиво воскликнула Соня. — Это же каким повернутым извращенцем надо быть, чтобы в «Шреке» усмотреть насилие?

— Ой, мультики-насильники! — с притворной радостью воскликнул Егор на весь зал.

Дженни, Соня и Кирилл хрюкнули в вороты форменных жилеток. Кое-где раздались смешки. Анафема вытянула шею в поисках крикуна.

— Да, именно мультики, — не растерялся Яичкин, когда отрывок закончился. Он указательным пальцем поправил очки. — Именно в таких безобидных вещах и спрятан нравственный заряд, который призван подорвать дух нашей нации…

— Что он несет? — обреченно произнес Кирилл. — Он вообще понимает, с кем говорит?

— В смысле? — спросила Дженни.

— В смысле, когда этот чел произнес «нравственный заряд», вон тот второклассник засунул палец в нос.

— Я тоже уже полчаса борюсь с этим желанием, — прошептала Дженни.

— А пятиклассники самолетики делают, — завистливо заметила Соня.

— Хочешь, я тебе тоже самолетик сделаю? — спросил Егор и, не дожидаясь ответа, выдрал из еще абсолютно чистой тетради листок.

— И мне дай! — разохотился Кирилл.

— Из своей вырви!

— Ну что ты жмешься? Ты все равно писать ничего не будешь!

Егор пожал плечами и, не заботясь о производимом шуме, вырвал еще один двойной листок. Ангелина Фемистоклюсовна, уже спустившись со сцены, кинула в их сторону предостерегающий взгляд. Егор ей улыбнулся. Та отвернулась.

— На нее не действуют твои чары, — ляпнула Соня. — Она уже вышла из того возраста, в котором училки интересуются старшеклассниками с отбеленными жвалами.

— Не бывает такого, — самоуверенно заявил Егор и принялся складывать самолетик на коленке, прикусив кончик языка.

На проекторном экране сменилась сцена и снова появилась огромная зеленая рожа людоеда Шрека. Малышня захлопала в ладоши.

— Ой, что сейчас будет! — прошептала Соня и прикрыла глаза ладонью.

На экране принцесса Фиона затянула высокую ноту, и на дереве лопнула птичка, ей подпевавшая.

— Видите! — торжествующе вскричал Яичкин, указывая пальцем в экран. — Она убила птичку! В этом мультипликационном фильме показаны тридцать восемь убийств! Главные герои легко убивают лесных жителей ради развлечения! И этот фильм стал хитом!

— О, Боже! — вдруг завопил Егор. — Мы должны немедленно что-то с этим сделать!

Он подскочил на ноги и ринулся было в сторону сцены, но Соня вцепилась в пояс его брюк.

— Не сейчас, — прошипела она, уперевшись ногами в ряд стоящих впереди кресел. Егор был слишком сильным.

— Мерзкая пряжка, — простонал он и схватился за живот.

Огромная пряжка ремня в виде падающей звезды больно впилась ему в кожу.

— И мерзкая Сонька, — улыбнулась Дженни.

— Не время, — снова зашипела Соня, усаживая его на место, — пусть договорит! Он должен сам договориться до… до…

— Абсурда, — подсказал Кирилл.

— Именно!

Анафема направилась к ним так решительно, что ребята едва успели принять вид примерных учеников. Егор потирал поврежденный пряжкой живот, а Кирилл давился смехом. Анафема бросила на них суровый взгляд и встала рядом.

— Молодец тот, кто не смеется, — режиссер невозмутимо продолжал. — Вам, юной поросли, необходимо сопротивляться пагубному воздействию на ваши умы. Вас ждет противостояние. Прокрутите, пожалуйста, еще раз момент убийства птички!

Снова замелькали кадры мультфильма.

— Вы должны быть готовы к информационной войне!!! — вдруг заорал режиссер, воздев руки к потолку.

Восьмиклассницы вскрикнули от неожиданности, какой-то малыш испуганно заревел. Ангелина Фемистоклюсовна устремилась к нему. Со стороны десятых классов донесся возмущенный ропот.

— Иностранная мультипликация — это яд! — воскликнул режиссер, поморщившись от плача. — Спешу привести вам в пример отечественный мультфильм, снятый по мотивам сказки «Репка». Его идея заимствована от райского благоустройства, где кошка живет в согласии с собакой, а маленькая мышка способна внести решающий вклад в общее дело.

— Нет такого мультфильма, — сказал Егор недовольно, — не видел такого. Сказка есть, мультфильма нет.

— Есть, но его никто не видел, — сказала Соня, — его «фээсбэшники» придумали, чтобы русскую культурку насаждать.

— Я считаю, что нам, по примеру мышки, нужно внести свой маленький вклад в общее дело, — тихо сказал Кирилл, — и очистить простую российскую школу от убогих сектантов.

— Поддерживаю, — сказал Егор равнодушно.

— Только не очень усердствуйте, — обеспокоилась Дженни.

— Предлагаю как обычно, — сказала Соня.

— А вот возьмем следующий пример: сказка о Гарри Поттере, герои которой постоянно обращаются к темным силам, забывая об ангелах и святых.

— О Боже, только не Гарри Поттер!!! — простонала Дженни.

— Пора, — прошептал Кирилл и отдал планшет Дженни.

— Точно пора, — решила Соня. — Не дадим Гарри Поттера в обиду!

Егор выдрал из своей тетради еще один лист и отдал Кириллу. Тот сложил его пополам, потом по диагонали, оторвал кусок, снова сложил и подкрутил.

— Ручку! — потребовал Кирилл коротко, как хирург.

Дженни подала ему ручку. Кирилл накорябал на одной стороне получившейся бумажной фигуры «За Гарри Поттера!», а на другой — «Передавать осторожно».

— Чернила! — снова потребовал он и ловким движением расправил бумажку, которая превратилась в плотный двенадцатигранник.

Соня достала из своей сумки новую нераспечатанную банку и шприц. Кирилл открутил крышку, набрал в шприц чернил и выдавил их в крохотное отверстие в верхушке бомбочки.

— Какого цвета на этот раз? — лениво спросил Егор, передавая бомбу десятиклассникам.

— «Классический синий» на этот раз, — сказала Соня, — с приятным дополнением. Я назвала его «Хрен смоешь». Мы им в теток в шубах кидались.

Это была знаменитая «чернильная бомба Софьи Кравченко» — грозное оружие, не раз засветившееся в школьных коридорах. Однажды их четверку даже заставили мыть спортзал, после того как физрук схватил одну такую прямо в затылок. Чернила в тот раз были цвета «Закат над джунглями».

— Не, не кинут, — сказал Кирилл, наблюдая за ходом бомбы.

— Нет, не к первоклассникам, — шипел Егор, размахивая руками.

— Первоклассники не кинут, — разочарованно сказала Соня.

Бомбочка попала в руки к крошечному белокурому мальчику. Он внимательно посмотрел на нее, а потом огляделся по сторонам. Егор поймал его взгляд и жестом показал: кидай, мол! Мальчик засомневался. Он посмотрел на бомбочку, а потом на Яичкина, который вошел в раж, раскраснелся и вовсю брызгал слюной. Мальчик вскочил с кресла и бодро крикнул:

— Мы любим Гарри Поттера! — и ловко и решительно кинул в оратора двенадцатигранником.

Бомба попала Яичкину в плечо и растеклась огромным уродливым темно-синим пятном по его майке. Речь режиссера оборвалась на полуслове, и он ошалело уставился на храброго мальчика, который, изрядно оробев, пятился назад к креслам. Анафема стояла, глупо и широко разинув рот. Егор обидно захохотал во весь голос. Соня и Дженни протиснулись мимо него и вышли в проход между рядами.

— Нифига себе, — протянул Кирил и тоже встал.

Поднялся гвалт. Восьмиклассники с воплями вскочили со своих мест. Дженни, улучив момент, подбежала к растерянной Кате Избушкиной и захлопнула крышку лэптопа. Изображение на проекторном экране погасло.

— Расходимся, господа, — громко сказала Соня, закидывая сумку на плечо, — режиссеру Яичкину надо умыться.

— Идите в жопу, злые силы!!! — завопил Егор своим мощным баритоном, натренированным похабными ирландскими песнями. Он надел на плечи рюкзак и направился к выходу.

Задние ряды, на которых гнездились истосковавшиеся старшеклассники, тоже всколыхнулись легче легкого. Анафема металась между учениками восьмого, которые принялись выскальзывать в двустворчатые двери, и третьим классом «Б», который принялся кидаться бумажками в выступающего. Кирилл обошел ряды кресел по большому кругу, мимо беснующейся детворы, и молча вышел из актового зала, снова уткнувшись в свои графики.

Пока классные руководители успокаивали и уводили младших, Яичкин обиженно спрыгнул со сцены.

Соню осенило. Она вытащила свой «блэкберри», подбежала к режиссеру, который униженно пытался отряхнуть одежду, и обняла его за шею. Она повернула телефон фотокамерой и пропела:

— Улыбочку!

И сама растянула рот в широкой и фальшивой лыбе. Яичкин, красный от негодования, попытался вывернуться из ее объятий, пыхтя что-то вроде: «Что вы себе позволяете?».

— Немедленно прекратите балаган! — завопила Анафема, хватая Соню за руку. Она вырвала у нее «блэкберри» и ловко положила себе в карман пиджака.

— Эй, это новый телефон! — Соня отпустила Яичкина. — Отдайте!

— Заберешь в кабинете директора! Пойдемте со мной, — Анафема любовно поддержала режиссера под локоток. — Вам надо умыться!

Завуч увлекла за собой Яичкина. Следом за ними вышла молоденькая учительница, которая тащила за руку мальчика, кинувшего бомбочку. Шкодливость на его лице сменилась плаксивым выражением.

— Смелый мальчик, — сказала Дженни, провожая первоклашку взглядом, — я чувствую себя виноватой. А ты?

— Она забрала мой новый телефон! Стерва! — злилась Соня.

— Вы чего застряли? — Кирилл сунул голову в опустевший зал.

— Влетит пацаненку, — заметил Егор, — но ничего, пусть привыкает.

Дженни вздохнула. Она очень расстраивалась, когда за их шалости наказывали других.

— Все засняла? — спросил Кирилл. Дженни грустно кивнула.

— Не кручинься, смуглянка, — Егор весело пихнул ее в бок, — будто мы в первый раз такое проделываем.

— А вдруг «Шрека» или «Гарри Поттера» запретят? — все так же грустно спросила Дженни.

— Пусть сначала всех педофилов переловят, — засмеялся Кирилл, — пойдем, — он потянул ее за руку.

— Куда?

— Послушаем, как нашего маленького борца за свободу Хогвартса наказывать будут…

От актового зала до кабинета директора было два с половиной шага. Кирилл подкрался к самой двери, тихонько приоткрыл ее, и четверо друзей жадно припали к щелочке.

Директриса сидела за огромным деревянным столом, украшенным искусной резьбой и стоящим на львиных лапах, и казалась маленькой, словно синичка в мороз. По ее правую руку злопыхательствовал режиссер.

— Я буду жаловаться! — сообщил Яичкин и ткнул пальцем в директрису. — Ваша школа — рассадник бандитизма! С младых ногтей приучаете!

— Как тебя зовут? Из какого ты класса? — спросила директриса, обращаясь к мальчику.

— Вася Заваркин, первый «А», — сказал парнишка и доверчиво посмотрел на свою молоденькую классную, которая держала руку на его плече.

Яичкин как-то странно замолчал. Директриса тяжело вздохнула.

— Мы можем вызвать в школу его родителей, — сказала она примирительно. — Я уверена, они возместят вам расходы на химчистку и принесут извинения.

— Не на… надо, — с трудом выговорил режиссер, — не надо его родителей. Я сам.

С этими словами он так стремительно вышел из кабинета, что ребята едва успели отскочить от двери. Яичкин пролетел мимо них к мужскому туалету.

— Уходим, — тихо сказал Егор.

Они развернулись и, не оглядываясь, сбежали вниз по широкой лестнице с деревянными перилами.

— Кто такие Заваркины? — спросила Соня, когда они оказались вне зоны видимости школьных властей. — Почему я не знаю?

— Что-то очень знакомое, — Егор нахмурил лоб.

— А Яичкин-то испугался, — заметила Дженни. Соня кивнула и задумалась.

Ребята вышли на залитый солнцем двор. Традиционно первого сентября в школе святого Иосаафа не проводили ни уроков, ни классных часов. Учеников распускали по домам сразу после общего собрания.

— Откуда ты знаешь о сказке про репку? — спросил Кирилл у Сони.

— Слышала от кого-то из своих, — пожала плечами та, — как и про книгу, написанную верующими сотрудниками ФСБ. Она называется «О пагубном влиянии «Поттерианы».

— Чего только не придумают, — вздохнула Дженни.

— Сегодня в пабе вечеринка в честь дня знаний, — Егор повернулся к друзьям. — Я пою, приходите.

— Нам нельзя, нам нет семнадцати, — выдала Дженни их традиционную фразу.

— Я вас проведу, — пожал плечами Егор, — как обычно.

В «Медной голове» действительно делали послабление для тех, кому уже исполнилось семнадцать. Им разрешалось посещение, но было категорически отказано в выпивке. Однако Егор улаживал и этот вопрос.

— Раскрасьте физиономии, чтоб никто и не подумал, что вы — школьницы, — съехидничал Кирилл, — я приду.

Кириллу уже исполнилось восемнадцать, и он не упускал случая подколоть девчонок.

— У меня балет, — обреченно произнесла Соня.

— Смотрите, — вдруг произнесла Дженни и указала куда-то в угол.

Крошечный мальчик-первоклашка, чудом избежавший режиссерского гнева, сосредоточенно рассматривал вывеску на фасаде школы. Вывеска гласила, что в конце позапрошлого века в здании школы святого Иосаафа размещалась женская гимназия.

— Малыш, ты как? — приблизившись к нему на несколько шагов, ласково спросила Дженни. — Все в порядке? Тебя не наказали?

— Я не малыш! — серьезно ответил первоклашка и с интересом посмотрел на Дженни. — Я — Вася Заваркин.

С этими словами он протянул Дженни чистую ладошку, которую та сердечно пожала.

— Очень приятно, Вася. Я — Дженнифер, — Дженни улыбнулась. — Приятно встретить в наше время хорошо воспитанного мужчину!

Вася со значением кивнул.

— Я маму жду, — продолжил он светскую беседу.

— Кто твоя мама? — заинтересованно спросил подошедший Егор.

— Журналист, — важно ответил Вася, — а вот и она…

Дженни обернулась и увидела высокую стриженную почти налысо женщину, выходившую из школы. На ней были квадратные хипстерские очки со стеклами без диоптрий, белая блузка, расстегнутая чуть больше, чем нужно, черные брюки-дудочки и черные кожаные балетки, стоившие целое состояние.

— Привет, — сказала она глубоким, чуть хрипловатым голосом. Она подала руку Дженнифер точно таким же снисходительным жестом, каким за минуту до этого сама Дженни пожала Васину ладошку. — Анфиса, — представилась она.

— Дженни, Дженнифер.

— Егор, — вставил реплику Егор, поглядывая на ее грудь.

— Ваши друзья? — Анфиса с усмешкой кивнула на Соню и Кирилла, стоявших в отдалении. Те смотрели на Анфису во все глаза. — Ладно, увидимся еще. Васька, пошли.

Вася помахал Дженни ладошкой и ухватился за штрипку брюк матери. Они вышли в кованые ворота со львом с факелом в лапе и пропали из виду.

— Красотка, — восхищенно прокомментировал Егор.

— О да, — поддакнул Кирилл.

— У тебя слюнка потекла, — насмешливо сказала ему Соня, указав на подбородок.

— Откуда я ее знаю? — спросила Дженни.

— Ее все знают, — тихо сказал Кирилл, — Анфиса Заваркина. По профессии — стервятник. Несколько лет назад здорово подкузьмила одному нефтехимическому концерну, опубликовав какие-то секретные документы. Училась в Иосаафе, когда он еще не был Иосаафом.

— Когда он был женской гимназией? — насмешливо спросила Соня.

— Сколько ей лет, по-твоему?

— Тридцать.

— Шестьдесят, она просто хорошо сохранилась.

— Не удивительно, что малыша не наказали, — сказала Дженни с облегчением.

— Ладно, — Егор хлопнул в ладоши, — увидимся у черного входа «Медной головы» в девять. Не опаздывайте!

Глава третья. Интервьюер в красной куртке

В городе Б о ней ходили легенды. То есть не совсем легенды, скорее, слухи, появившиеся от недостатка информации и к тому же сильно преувеличенные.

Одни касались ее внешности. Кто-то говорил, что она огромного роста, очень тощая и совсем лысая, потому что в юности носила дреды и все ее волосы выпали. Кто-то утверждал, что она — маленькая, полноватая, с обыкновенной, ничем не примечательной короткой стрижкой.

Другие слухи домысливали ее возраст. Кто-то говорил, что ей от силы двадцать два, кто-то — что около сорока.

Единственное, в чем очевидцы ее поступков и пострадавшие от ее настырности важные персоны были единодушны — у журналистки в красной куртке было очень приятное лицо. Но когда кто-то заинтересованный пытался выяснить, что в нем приятного, упоминая все каноны нынешнего — пухлые губы, прямой нос, высокие скулы, миндалевидные глаза — видевшие ее пожимали плечами и говорили:

— Не знаю. Просто приятное.

Истина, как водится, была где-то рядом. Анфиса Заваркина роста была ни маленького, ни громадного, просто высокого. Она не была ни полна, ни худа: просто не любила спорт, имела ребенка и слабость к фаст-фуду. На голове у нее действительно был экстремально короткий «ежик».

Ее лицо было красиво, но совершенно не запоминалось. У нее не было никаких особенных губ, глаз или скул. Бывало, что мужчины засматривались на нее и говорили восхищенное: «Вот девка!». Но стоило им на секунду отвернуться, они тут же забывали ее. Она была из тех женщин, которые оставляют не воспоминание, а послевкусие.

— Я просто-напросто симметричная, — шутила сама Анфиса в кругу близких, скаля мелкие зубы.

Когда она хотела представить себя как журналиста, надевала красные покровы — это была ее фишка, эдакая текстильная визитная карточка. Одежки, естественно, были разных форм и оттенков: и алые, и винные, и цвета брусники. Зимой — лыжная куртка с опушкой, весной и осенью — легкая ветровка, кардиган или плащ. Летом она могла позволить некоторое допущение и обтянуть красным крепкий зад или надеть сильно декольтированную малиновую майку. Эта скандальная майка в сочетании с ее трогательным «ежиком», длинной шеей и аппетитными грудями создавала настолько соблазнительную картину, что однажды некий промышленник, на чью пресс-конференцию она явилась в таком виде, замолчал на полуслове и принялся судорожно вытирать пот со лба.

Третьей любимой темой сплетников была ее семья. Вроде был у нее брат, который погиб при странных обстоятельствах. Вроде была еще и младшая сестра, которая связалась с бандитами и укрылась где-то за границей. Еще у Анфисы был сын, рожденный неизвестно от кого, но уж точно не от нынешнего официального мужа. В общем, слухи о личной жизни Заваркиной были еще более путаными, чем слухи о внешности и возрасте.

Кое-какие из городских легенд — самые правдивые — нарекли ее профессиональным «стервятником». Когда в городе происходило что-нибудь, пусть даже скучное и унылое на обывательский взгляд — рядовое заседание, обычная пресс-конференция — и появлялась Анфиса в красном, все понимали — быть веселью.

Однако когда она снимала свою красную шкуру, то становилась практически незаметной.

Заваркина обладала особым даром проскальзывать даже на самые закрытые мероприятия, причем только легальным путем. Сколько бы ни грозили волчьими билетами власть имущие своим пиар-менеджерам, сколько бы не предупреждали они редакторов всех городских СМИ, у Анфисы все равно оказывались неподдельные проходные билеты.

Всюду.

На ее имя.

Особое удовольствие ей доставляло наблюдать физиономии организаторов, когда она выуживала приглашения за их же подписью.

Анфиса использовала свой дар с умом и однажды даже умудрилась поймать заместителя губернатора Полкина в бане с девицами. Девицы были не в фокусе, но Полкин вышел отлично: добрый, распаренный и красный.

Он был очень зол, крыл «эту краснокурточную» последними словами (самыми мягкими из которых были «гребаная шлюха») и требовал удалить публикацию отовсюду. Но разве можно что-то убрать из интернета? Фото и едкий гладкий текст в мгновение ока расползлись по блогам.

Что спасло тогда Анфису от расплаты? Поговаривали, то же самое, что и Полкина от снятия с должности — снисходительность губернатора. Молодые репортеры, искавшие сенсации там, где их нет, утверждали, что сам губернатор натравил эту гадюку, чтобы усмирить вконец распоясавшегося заместителя. Впрочем, эта информация никогда и никем не была подтверждена.

Иногда Анфиса устраивала безобразные кабацкие скандалы и другие политически вредные вещи просто ради развлечения. Например, могла встать посреди пресс-конференции какого-нибудь чиновника и спросить, куда делись деньги, якобы выделенные городу на якобы перевозку зоопарка в якобы лесной массив. Дескать, звери уже второй год сидят в узких клетках у дороги, болеют и умирают, потому что их не на что перевезти за город. Вон лев от рака умер! Куда делись деньги? С кем вы их поделили?

Скандал устраивался только ради скандала: вся точнехонькая информация уже была у нее. Кто выделил, кто распорядился и куда делись ассигнования — все было аккуратно записано. Цифры и схемы уже превратились в гладкие предложения и были готовы к публикации.

Наличие у Заваркиной этих данных лишь подтверждали догадки ее коллег: она была очень близка с кем-то из администрации города.

— Очень близка, понимаете? — многозначительно говорили сплетники и наклоняли голову вправо.

— Заваркина, признайся: с кем ты спишь? — спрашивала ее закадычная подруга Зуля Зузич, прочитав очередную провокационную статью и озверев от любопытства.

— Я замужем, — отвечала та ехидно, — я сплю только со своим мужем.

Заваркину страстно обожали всякие независимые СМИ, блогеры, вообразившие себя борцами с системой, и читатели, предпочитавшие копание в политической грязюке чтению мирных воскресных газет. Ею восхищались начинающие журналисты, а матерые удивлялись ее бесстрашию и безнаказанности.

Бесстрашию, безнаказанности, а также прошибающей стены наглости удивлялся и ее муж, Игорь Кныш, мелкий предприниматель, содержащий заведение в центре города, настоящее название которого было утеряно. Слава супруги была слишком громкой, грязной и скандальной, поэтому в заведение Игоря стекалась неподобающая публика — оппозиционеры всех сортов, маргиналы и хипстеры. «На Заваркину».

— Ты пойдешь на Заваркину? — спрашивал парнишка в узких джинсах и кедах у босой девчонки в льняном сарафане.

— Увидимся вечером на Заваркиной, — перезванивала кому-то та.

Эта публика отличалась не только ненадежностью, но и крайне низкой платежеспособностью, что повергало Игоря в ярость, а его предприятие — в бедственное финансовое положение. Он пытался наладить дела и взывал к разуму жены, убеждая ее перенаправить своих поклонников в соседнюю кофейню, более подходящую им по статусу.

— Выгони их, и всё, — пожимала плечами Анфиса, дивясь мужней беспомощности, — придумай что-нибудь, ты же умный. Или можешь переименовать кафе в мою честь. Как оно там сейчас называется?

Игорек обижался, раздраженно махал на нее рукой и уходил.

Официально Заваркина была трудоустроена журналистом в маленькой газете «Благая весть». Ее редакция располагалась на самом верхнем этаже торгового центра напротив школы святого Иосаафа. Сверкающий фасад универмага, за которым было полным полно магазинов, маленьких кафе, фуд-кортов и игровых автоматов, отравлял жизнь Ангелине Фемистоклюсовне: школьники повадились прогуливать там уроки.

Когда первого сентября пополудни они вошли в торговый центр, Вася все так же держался за штрипку Анфисиных брюк, грыз яблоко и оглядывался по сторонам. Они прошли через огромный красочный вестибюль, поднялись на служебном лифте на последний этаж, миновали выход на крышу и вошли в темное затхлое помещение. На двери, ведущей в эту каморку, не было никакой вывески.

— Ну что, мать? — спросила ее Зуля, сидящая напротив входа. Ее взгляд был сосредоточен на мониторе. — Умоталась?

— Мой сынок изволил нашкодничать, — сказала Заваркина. — Помнишь режиссера Яичкина?

— Неа, — протянула Зуля и выбила сигарету из пачки, — больно мне надо всяких режиссеришек запоминать. Чай не один он у меня был!

Зульфия, редактор газеты «Благая весть», копеечного еженедельного издания, в быту почему-то выражалась нарочито простонародно. Наверно, ей казалось, что это придает душевности разговору, или, может быть, она уставала от канцелярщины газетных текстов. Впрочем, ей шла эта манера выражаться. Зуля была гренадерского роста, объемна грудью, длинноволоса, говорлива, всегда носила джинсы и недавно вышла замуж за обрусевшего грека, получив чудесную фамилию Зузич.

— Лучше бы его фамилия была Попадопулос, — говорила она, — она бы мне больше подошла. Зуля Попадопулос.

Ей казалось, что она попадает в неприятности чаще, чем другие.

— Зуля Зузич тоже чудесно звучит, — посмеивалась Заваркина.

— Ой-ой-ой, на свою фамилию посмотри! — кудахтала Зуля. — Тоже мне! Что-то я никогда не слышала о Заваркиных — величайшем графском роде.

— Ты просто завидуешь, — смеялась та.

— Ой, да больно надо!

Этот разговор повторялся три-четыре раза в неделю.

Теперь, после свадьбы, добрую часть своего свободного времени Зуля отдавала кулинарии. Казалось, что если на нее надеть платье в пол и косынку, то выйдет заправская дагестанская жена, разве что чересчур шумная. Тем не менее готовила она чудесно, и Заваркина, в домашнем хозяйстве ленивая, как зоопарковый бегемот, частенько подъедала принесенный ею обед.

— Есть хотите? — Зуля встала и залезла в автомобильный холодильник.

— Я хочу бургер! — заявил Вася, карабкаясь на подоконник.

— Заяц, бургеры делают из пластмассы, — вздохнула Заваркина. — С тем же успехом можешь погрызть мусорную корзинку.

— Я хочу бургер! — Вася был непоколебим. — Ты же тоже их любишь!

— Так что там с режиссером случилось? — спросила Зуля, выудив из холодильника большое красное яблоко и кинув его Васе.

— Режиссер Яичкин сам собой случился, ты его знаешь и сейчас вспомнишь.

— Он сказал, что «Гарри Поттера» надо запретить, — пояснил Вася, надкусывая яблоко. — Я — против!

— Вася против, — улыбнулась Заваркина, — поэтому он уделал режиссера Яичкина чернильной бомбой, до ужаса похожей на те, которыми зимой защитники животных обстреляли гостей на балу у губернатора.

Зуля усмехнулась и щелкнула кнопкой на чайнике. Уж она-то знала, о чем идет речь. Ей, редактору «Благой вести», пришлось написать об этом инциденте чрезвычайно глупый материал, обойдя все острые углы. Чтобы обкатать такой скандал до состояния морского камешка, пришлось приложить недюжинные интеллектуальные усилия. И унять злорадство, выписывая строчки «практически несмываемой канцелярской краской было испорчено шуб на десять миллионов рублей».

— И чем дело кончилось? Исправительными работами для маленького хулигана? — поинтересовалась Зуля у Васи.

— Да вот еще! — нахально ответил тот.

— Анафема тихо и интеллигентно поинтересовалась, как мне удалось вырастить такого бесенка, — ответила Заваркина с усмешкой, — а я ей тихо и интеллигентно напомнила, что когда я заканчивала школу, то обещала нарожать побольше детей и отправить их учиться в Иосааф, чтобы они за меня отомстили.

Их кабинет был темным и очень маленьким, только для них двоих. Кроме двух компьютерных столов здесь поместилась только тумбочка с чайником — и вся эта допотопная мебель разваливалась, а на Зулином столе и вовсе было накорябано непечатное ругательство.

Но ничего иного владельцы «Благой вести» предложить своим работникам не могли. Газета совершенно не приносила прибыли и почти не пользовалась спросом: ее покупали только те, кто интересовался лунным календарем и сортами семян. Других читателей отпугивало название.

При приеме на работу Анфису и Зульфию убеждали, что газета светская и к церкви не имеет никакого отношения.

— Сами подумайте! Если бы мы принадлежали епархии, то у нас было бы совсем другое финансирование, — сказал бойкий мужичонка на собеседовании и развязно подмигнул, а потом зачем-то возвел глаза к потолку.

И действительно, то, «другое» финансирование не имело к ним никакого отношения. Зарплаты их были смехотворны, зато рабочий график настолько гибок, что Анфиса успевала писать для тринадцати других изданий и водить сына на тренировки по тхэквондо. Зуля, будучи женщиной серьезной, в промежутках между готовкой и стиркой, вот уже полгода решалась баллотироваться в депутаты горсовета.

Но несмотря на все заверения, спустя пару месяцев работы в «Благой вести» оказалось, что по указанию свыше предписывалось шестьдесят процентов газетной площади отдавать под вдохновенно изложенную информацию о церковный делах. Атеистка Анфиса и агностик Зуля, имевшая целый полк родственников-мусульман и мужа-протестанта, оказались в затруднительном положении. И если редактор освоила универсальные обороты вроде: «В пору лихолетья, когда храм был разрушен, наступило беспамятство», то строптивая журналистка наотрез отказалась касаться пером православных материалов.

— У меня кожа с рук облезет, — улыбалась Заваркина.

Тогда им на подмогу пришла молодая поросль — начинающий журналист, обласканный вниманием местный блогер Коля Чекрыгин. Материалы он писал живо и бойко, и Зуля, презирающая канцелярит, очень одобряла его работу.

Анфиса же коммуницировать с ним не любила. Коля был убежден, что из всего происходящего в городе Б можно сделать нечто прекрасное, и с щенячьим восторгом принимался за статью об очередной выставке кошек или отремонтированном доме номер сорок два по улице Кому-какое-дело. Однажды Анфиса, вслух потешаясь над его серьезной и вдумчивой статьей о центральной клумбе города, невзначай задела какие-то Колины чувствительные струны. Тот произнес вдохновенную речь о журналистской этике и чести, о всеобщем помешательстве на деньгах и добавил, что лучше он будет писать о розах и новых канализационных люках, чем о грязных чиновничьих скандалах. Анфиса разозлилась и свалила на него всю свою работу в «Благой вести».

«Чтоб не умничал», — сказала она тогда Зуле.

— Не хочешь ли сходить сегодня в «Медную голову», любезная Заваркина?

— Очень хочу. Однако ж, любезная Зульфия, не скажешь ли ты, почему вон в том углу у нас лужа крови? Ты опять кого-то зарезала и расчленила?

Анфиса ткнула пальцем в единственный незанятый мебелью угол, в котором стоял пакет из супермаркета. Из-под него вытекала бурая жижа. Вася хихикнул.

— О, Господи! — Зуля кинулась к пакету. — Это печень! Я забыла положить ее в холодильник!

— Клевать будешь на досуге? — насмешливо спросила Заваркина, разглядывая изображение на мониторе.

— Готовить буду. Вроде не испортилась. А кровищи-то натекло!

— А в паб пойду, — сказала Анфиса, подумав, — там будет выступать один очень интересный мне персонаж. Ты только кровищу-то убери, а то и правда привлекут.

— Охохо, — вздохнула Зуля и повертела головой в поисках тряпки.

— Вась, — спросила Заваркина, — посидишь сегодня в кофейне?

— Ага, — вздохнул тот, — а когда мне можно будет в паб?

— Когда семнадцать исполнится, — строго отозвалась Зуля из угла.

— Тебе туда вообще нельзя, — рассмеялась Анфиса, — ты будешь раздавать указания музыкантам и руководить барменами. Чтобы пиво наливали правильно.

Васька надулся.

— Не обижайся, я шучу, — нежно сказала Заваркина, отрываясь от монитора, — куда звонить в случае опасности, знаешь?

— Дяде Толе, — Васька важно достал из своего портфеля мобильный телефон и продемонстрировал его матери.

Зуля нахмурилась и спросила одними губами: «Что за „дядятоля“?».

— Нововведения в Васькиной безопасности, — холодно отозвалась Анфиса, — потом расскажу.

— Мам, давай не пойдем домой? — попросил Вася, когда они под вечер спустились вниз.

— А куда пойдем? — задумчиво отозвалась Анфиса.

— Вон туда! — мальчишка ткнул пальцем в разноцветный киоск и, долго не думая, потащил туда свою мать, крепко ухватив за руку.

Анфиса покорно последовала за сыном. Киоск, как оказалось, торговал замороженным йогуртом. В витрине-холодильнике лежали топпинги — крупные вишни в сиропе, шоколадные чипсы, карамельный и малиновый соусы, тягучее персиковое желе, свежая малина и ежевика. Аппарат, трудясь без остановки, укладывал йогурт в стаканчики аппетитными завихрениями.

— Можем посыпать кокосовой стружкой, — улыбнулась миленькая продавщица Васе.

— Это, Василий, какая-то девчачья еда! — развеселилась Анфиса. — Мы ж с тобой не девчонки! Пойдем лучше и правда бургер съедим.

— Пойдем! — обрадовался Васька и потащил ее в другую сторону. — Потом сюда вернемся?

— Вернемся, — Заваркина снова погрузилась в свои мысли.

— Мам, ты не лопнешь? — счастливо поинтересовался Вася, когда Анфиса заказала целую гору всякой жареной и вредной всячины.

— Я следующую неделю есть не буду, — пошутила она, вгрызаясь в долгожданный бургер. — Вась, а Вась?

— Чего? — отозвался Вася, старательно обмакивая картошку-фри в соус.

— Расскажи мне про Яичкина.

— А что рассказывать? Пришел какой-то и стал рассказывать, что в «Шреке» взрывают птичек и это плохо, значит «Шрека» надо запретить. Дурак какой-то!

— Почему? — заинтересовалась Анфиса.

Вася снисходительно посмотрел на мать.

— Никто не пойдет взрывать птичек, посмотрев «Шрека».

— Точно? — спросила Анфиса, улыбаясь Васиной серьезности.

— Сто пудов! — сказал он уверенно и снова потянулся за картошкой.

Васька получился замечательным: абсолютно здоровым, умненьким, с богатым воображением. Розовощекий, белобрысый, обаятельный, он, казалось, унаследовал от своих родителей лучшие качества, среди которых уже сейчас ярко цвели любознательность и решительность. Анфиса обожала тереться носом о его трогательный пахнущий мылом и детством затылок. Или смотреть исподтишка, как он рисует: сосредоточенно, будто нет в мире ничего важнее его занятия. Он напоминал ей хрупкую жемчужную луковку.

В первые недели после родов Заваркина не давала никому даже посмотреть на него и, как волчица, бросалась на всякого, кто оказывался ближе двух метров у его кроватки. Она и в общеобразовательную школу отправила сына, только выпросив для него охранника. В обмен на личную охрану человек, ее оплачивающий, потребовал, чтобы Васька учился защищать себя самостоятельно и порекомендовал секцию тхеквондо с проверенным мастером. Анфиса скрепя сердце согласилась и получила Анатолия, дюжего молодца с хитрыми глазищами. Впрочем, Вася, как и следовало ожидать, тут же подружился с ним, стал называть дядей Толей и заставил играть с собой в баскетбол. Волчица внутри Анфисы, поворчав, успокоилась.

— Вась, я отойду, а ты доедай, — сказала Заваркина, встав и найдя взглядом Анатолия, стоящего чуть поодаль. Тот кивнул ей.

Анфиса зашла в женский туалет и, проскочив мимо болтающих девиц, заперлась в кабинке. Там она глубоко вздохнула, склонилась над унитазом и сунула два пальца в рот.

Глава четвертая. Пари

Паб «Медная голова» был знаменит на всю округу. Он стоял в отдалении от жилых домов, у самой кромки промышленного района, который без устали расширялся и отхватывал куски от города, обкусывая его по краям, словно дворняжка — печенье. Промпостройки — водонапорные башни, уродливые радиовышки и серые здания заводских цехов — проглядывали то тут, то там, словно царапины.

Хозяин «Медной головы» воспользовался всем, чем мог воспользоваться. Сам домик, неказистый и невнятный, он выкрасил желтым и снабдил гаэльскими надписями, а старый фонарь перед входом обвесил коваными завитушками и указателями. «До Дублина — 5674 мили», — гласил один. «До Белфаста — 3258 миль», — говорил другой. Цифры были неверны, и жители города Б единогласно решили, что хозяин паба украл их с улицы города Г в графстве Оффали, в котором когда-то жил.

Паб «Медная голова» не был каким-то особенно шумным или разухабистым. Да, оттуда нередко вываливались вдрызг пьяные личности, особенно в танцевальные вечера, когда выпивка была за полцены. Однако в пабе не бывало безобразных драк, битого стекла и загаженных туалетов. Каждый день (за исключением дня святого Патрика) сюда наведывались приличные люди. Ведь закусывать пятнадцатидолларовую пинту ирланского стаута тарелкой двадцатидолларовых куриных крыльев могли только очень приличные люди.

Словом, в пабе можно было вкусно поесть днем и крепко выпить вечером, и вскоре после открытия «Медная голова» стала популярным местом и самым жутким ночным кошмаром Ангелины Фемистоклюсовны.

Школьники повадились бегать в паб по вечерам. Когда туда набивалось много народа, они проникали по одному так ловко, что даже дюжие и зоркие охранники в майках с надписью «IRA Undefeated Army» не могли отследить всех. Тогда Ангелина Фемистоклюсовна договорилась с хозяином заведения, чтобы школьникам младше семнадцати хотя бы не продавали пиво. Тот, посмеявшись, согласился. Бармены были четко проинструктированы, однако пиво все равно утекало к школьникам через тех, кто уже достиг рубежа вседозволенности.

Отчаявшись, Ангелина стала лично посещать «Медную голову». Морщась от громкой музыки и щурясь от табачного дыма, она вертела головой по сторонам, как филин, высматривая своих подопечных. Те хихикали и прятались в туалетах, за пианино, под стойкой, в курительной комнате, куда Анафема заглянуть не догадывалась. Только иногда ей все-таки удавалось вывести парочку совсем уж бесхитростных пьяниц из девятого класса.

Только Егору позволялось официально посещать «Медную голову» с разрешения его отца. Он был фронтменом группы «Undertakers» и, положа руку на сердце, любимчиком Анафемы. Она, конечно, хмурилась, когда видела его с пинтой пива, и морщилась, услышав в его песне грубое слово, но на их отношения это никак не влияло. Она продолжала считать Егора очень интересным и многообещающим юношей.

В паб открыто приходил и Кирилл. Ему уже исполнилось восемнадцать.

— Если бы не исполнилось, я бы все равно приходил, — говорил он, немного рисуясь.

Именно эти двое — Егор и Кирилл — составляли интерес Заваркиной этим вечером. Но пока не начался концерт, Анфиса и Зуля сидели на втором этаже в углу, на мягких диванах коричневой кожи, под знаменитой рекламой темного ирландского пива — нарисованным туканом со стаканом на клюве.

Они пили по третьему коктейлю. То была знаменитая на весь город Б «Ирландская республиканская армия» — смесь виски и сладкого сливочного ликера — достаточно деликатный коктейль, чтобы его любили барышни, и достаточно крепкий, чтобы барышни от него румянились, словно августовские яблочки.

— Не хочу больше этой бабьей мякоти, — заявила Заваркина, заглядывая себе в стакан. — Хочу чистого виски! Эй, офисьянт!

— Офисьянт? Это по-французски? — спросила Зуля. — Если ты угощаешь, то я тоже хлебну чистого.

— Я угощаю, — пробурчала Заваркина и замахала официантке так интенсивно, будто сажала самолет. — И это не по-французски, это по-заваркински.

— Вечно твоей фамилии всё самое интересное достается, — Зуля вытряхнула в глотку последние капли «Ирландской армии». — А мне?

— А ты попробуй от своей фамилии наречие образовать!

Когда Зуля объявила, что выходит замуж за Зузича, Анфиса надорвала живот от смеха, придумывая ей разнообразные клички в течение целого вечера.

— Дык расскажи мне, — Зуля шлепнула Заваркину по руке, когда официантка в зеленой футболке с надписью «Kiss me I’m Irish» приняла заказ и отошла, — что там с твоим Яичкиным?

— Ну, в общем, представь, существует проект, согласно которому все самое интересное из жизни школьников изымается и заменяется чем-то очень скучным, выхолощенным и наскоро придуманным. Псевдорусским, квази-славянским или недоправославным.

— Я знаю чуточку больше, — вкрадчиво сообщила Зуля.

— Духовная безопасность. И я про нее знаю.

— Так! Заваркина! С кем ты спишь?! — завопила Зульфия.

— Два по тридцать пять и две пинты «Гиннесса», — объявила подошедшая официантка.

Заваркина хитро посмотрела на Зулю, невыносимо любопытную дагестанскую женщину, которая терпеть не могла, когда кто-то знал больше нее.

— Я не считаю этот проект таким уж дурацким, — поведала Зуля.

— Он отнимает у людей всё интересное разом, взамен предлагая скучное, — просто объяснила Заваркина. — То, что скучное в данном случае совпадает с «чисто русским» — так это случайность.

— Почему скучное?

— Потому что искусственное. Придуманное. Потому что люди не сами приходят к культурному новшеству, им его навязывают насильно. Причем навязывают одни названия, без содержания. Например, праздник этих Хавроньи с Петром. Интересного-то что надо делать? Как и кому в любви признаваться?

Зуля пожала плечами.

— Вот-вот, — ткнула пальцем Заваркина, — название придумали, а как праздновать и как отмечать придумать забыли.

— Ну, как отмечает русский человек…

— Глубокомысленно произнесла женщина по имени Зульфия, — хихикнула Заваркина, тут же получив локтем в бок.

— Никто этих новшеств не заметит, — вернулась Зуля к теме. — Это просто документ. Ну уберут ночные клубы свои афиши с тыквами, и всё!

— «Святоши» заметят, — улыбнулась Заваркина в стакан с пивом.

— Кто?

— Ученики святого Иосаафа.

Заваркина закурила, откинулась на спинку стула и, прежде чем завести варганчик, снисходительно уставилась на Зульфию. Зуля сложила руки на груди, нахмурилась и тоже откинулась на спинку дивана. Вся ее поза выражало упрямое «Никто не может знать то, чего не знаю я, а если я чего-то не знаю, то это неважно!». Словом, она приготовилась слушать и возражать.

— Милая Зульфия, — начала Анфиса, — в школе святого Иосаафа есть праздники, организованные по одной схеме — Хэллоуин, день святого Валентина и Пасха. Схема такова: научно-просветительская часть плюс коммуникативная плюс развлекательная.

— А Рождество? — поинтересовалась Зуля, подавшись вперед.

— С Рождеством всегда был затык, потому что дети на каникулы разъезжались, и никого невозможно было найти и собрать в кучку. Даже на бал.

— Ты под балом что подразумеваешь? Дискотеку?

— А вот и нет! — воскликнула Заваркина, победно улыбнувшись. — Слушай же!

Зуля замолчала и тоже закурила. Она не любила долго пребывать в неведении.

— Испокон веков, — мрачно затянула Заваркина.

— Прекращай! — велела Зульфия.

— Ладно. В течение учебного года в школе святого Иосаафа дается два бала для старшеклассников и один раз устраивается праздник для младшей школы. Когда-то давно Попечительский совет решил, что проводиться эти два бала будут в самые унылые месяцы учебного года: октябрь и февраль. В общем-то, то, что иосаафовские праздники совпали с Хэллоуином и днем святого Валентина — чистая случайность. Ну, раз так вышло, решил совет, то почему бы и не позаимствовать кое-что у буржуйских праздников? Опишу тебе, любимая моя Зульфия, эти события в порядке возрастания интересности, такими, какими я их помню…

Заваркина отпила из бокала и прочистила горло.

— Для мелкоты веселье устраивалось поздней весной, когда становилось тепло, и забава эта действительно смахивала на католическую Пасху. Третьеклассники, уже важные и взрослые, прятали в парке шоколадные яйца и всякие сюрпризы, а малышня с визгом носилась с корзинками и собирала их на скорость. Все остальные — ученики, учителя, родители — болели в сторонке. Шум, визг, мелкие, перепачканные шоколадом — всем было весело и беззаботно. Кое-кто из старшеклассников втихаря делал ставки: кто придет первым, кто больше всех яиц найдет. Я видела однажды толстого мальчугана, который нашел целую гору шоколада в старом дупле, и вместо того, чтобы нестись к судьям и демонстрировать добычу, сел тут же, под деревом, и съел все подчистую. А на него, между прочим, большие деньги ставили!

Заваркина улыбнулась и продолжила.

— В день святого Валентина весь день работала почта, через которую школьники обменивались открытками и записочками. Кое-кто посмелей пересылал игрушки и конфеты. Доставляли это добро специально оторванные от занятий ученики, наряженные купидонами, невероятно раздражавшие преподавателей своими появлениями по пять раз за урок. К концу дня, пересчитав открытки, объявляли короля и королеву. О, какая это была драма! Девчонкам приходилось писать валентинки самим себе, только чтобы не уступить трон заклятой подружке. Со мной в параллели училась девушка Вика, которая, прознав, что я получила пятнадцать штук, написала самой себе аж девяносто! Бедолага! Васька ее раскусил и злобно высмеял, как только он и умел, прямо на церемонии награждения. Она расплакалась, но корону не отдала.

При воспоминании о брате, Заваркина слегка нахмурилась, но через секунду снова просветлела и продолжила.

— Вечером четырнадцатого февраля устраивалась вечеринка, нарядная, но неформальная. На первом этаже школы под актовым залом была — и сейчас наверняка есть — дискотечная комната. В ней — высокий потолок и резные дубовые двери. Ее к вечеру всю залепляли сердечками, розовыми шариками, этими забавными медведями-«бомжарами», знаешь, такими, которые выглядят, как будто всю весну под дождем на клумбе пролежали. На уроках труда барышень заставляли печь печенье для вечеринки, и здесь тоже шло негласное соревнование, но уже не на королеву, а на лучшую домохозяйку. При мне одна девчонка залепила тестом волосы своей одноклассницы, которая раскритиковала ее печенье: заметила, что оно похоже не на сердечки, а на маленькие задницы. Жертва атаки так и не смогла выгрести из волос весь этот клейстер и вечер провела в платке.

Анфиса раздавила в пепельнице сигарету.

— Но самое главное событие года — Бал на Хэллоуин! К нему готовились, о нем мечтали! Во-первых, это бал-маскарад. Настоящий бал и настоящий маскарад! Старались, кто во что горазд. Даже я в одиннадцатом классе в корсет затянулась! Я, представляешь?! Заваркина в бальном платье! Правда, я тогда не лысая была, а рыжая… Впрочем, я отвлеклась… Бал устраивался не тридцать первого, а в последнюю пятницу октября, и весь этот день был особенным. Когда я училась, с утра обязательно приезжали лекторы-кельтологи и доводили нас до ручки своей болтовней о Самайне, чересчур целомудренной и приукрашенной, как потом выяснилось. Это идея Анафемы, которой вообще не нравится, когда все вокруг слишком веселы. Часов с одиннадцати нас выпускали на стаканчик чая, чтобы потом занять вырезанием тыкв. На скорость и на искусность, правда, тупыми ножами. Я ни разу ничего не выиграла, потому что от скуки кидалась мякотью. Этими тыквами вечером украшали здание школы.

Зульфия живо представила себе кирпичное здание школы святого Иосаафа, каждый выступ которого украшен светящимся самодельным фонарем. Ей даже показалось, что воздух стал холоднее и запахло жженой тыквенной плотью и корицей.

— Пирога хочу, — сказала она.

— Пироги тоже были, — рассмеялась Заваркина. — Каждый год заказ на их изготовление получала кондитерская, которую открыла племянница Анафемы. Как она теперь выживет, ума не приложу…

— А что было потом? — поинтересовалась Зуля.

— Потом нас распускали по домам, и вернуться мы должны были ровно к шести вечера. Ни минутой раньше и ни минутой позже, в костюмах и масках, иначе на бал не попасть.

На моей памяти не было ни одного человека, который счел бы бал скучным или неподходящим ему занятием. Скорее всего, потому что на бал допускались не все, а только старшая школа. Ученики класса с пятого начинали мечтать о том, как разоденутся в пух и прах и пройдутся в кривом котильоне с понравившейся девчонкой. Согласно бальному расписанию ровно в шесть школьники должны были подняться вверх по парадной лестнице, по которой в будни ходит только директриса, и выстроиться в стройные шеренги, чтобы зайти по сигналу в зал, выдать вальсовый круг и быть свободными. Дальше выходила Анафема, рассказывала, как она рада видеть столько свежих сияющих детских лиц и… бла-бла-бла. После ее громогласной нудятины разносили угощенья и начинались развлечения. Какие именно — зависело от комитета бала, который торжественно избирался школьниками и учителями в сентябре. На каждый бал под покровом ночи привозилась какая-нибудь макабр-панк-поп-рок-группа: папа главы комитета непременно оказывался знаком с братом их тур-менеджера. Бал всегда длился до полуночи, конечно, для тех, кто выдерживал. Для остальных — раз в час от школы отходил автобус, который объезжал город и пригород и раздавал учеников в руки родителям. Кстати, мой первый бал почти полностью состоял из исторических танцев, которые мы разучивали весь сентябрь на дополнительных занятиях. Я и сейчас могу тебе мазурку отчебучить, — улыбнулась Заваркина в пустой стакан с пивом, — только на балу мы все равно сбились в кучу и попадали.

— Только не говори мне, что там никто никогда не напивался! — недоверчиво протянула Зульфия и плеснула Анфисе из своего бокала.

— В пунш обязательно наливалось шампанское, — хихикнула Заваркина. — Мы два года подряд морочили Анафему, что у пунша должен быть такой вкус. Она нам: «Это алкоголь!», а мы ей: «Это мускатный орех!». Напивались, конечно, всякое было. Однажды разбитная компашка из шести одиннадцатиклассников упилась ромом в подсобке. Один даже в больницу попал. Ой, что было! Прибегали мамаши и, забыв про качающиеся в ушах бриллианты, выли по-простонародному: «Это вы моего сыночку на грех подбили!» — и всё в том же духе. Но дело решили миром. Троих выгнали из школы, якобы за неуспеваемость, еще троих развели по разным классам, якобы из-за конфликта с физиком.

— А с балом ничего? — не поверила Зульфия.

— А с балом ничего, — подтвердила Заваркина, озираясь в поисках официантки. — Представляешь теперь, насколько это важное мероприятие? Если его уберут, это будет драма. Но только для учеников Иосаафа.

— А все-таки почему Рождество обошли? Девушка, нам еще по полпинты сидра, пожалуйста.

— На Рождество надо подарками обмениваться, а это затратно, — Заваркина залпом допила виски. — И материально, и эмоционально. Да, к тому же это религиозный праздник, а на балах святого Иосаафа должна царить немного декадентская атмосфера.

— Пафосники! — сказала с улыбкой Зуля. Это было ее собственное слово, означавшее нечто помпезное.

— Не завидуй так громко!

— Ну, может, они оставят бал, — задумчиво предположила Зуля, — как-нибудь втихаря…

— Да прям! — отмахнулась Заваркина. — Они уже приняли под козырек. На днях объявят ученикам. Стоны содрогнут те красные кирпичные стены, — закончила она драматично и с силой растерла еще одну докуренную сигарету в пепельнице.

Зуля улыбнулась.

— А я-то думаю, чего это ты такая тихая в последнее время! Нет, есть еще у меня порох в пороховницах! Могу! Могу видеть, когда что-то затевается. Что ты задумала? Рассказывай! — потребовала она.

— Точно не знаю, — Заваркина прищурилась. — Хочу укрепить оборону Иосаафа большой шапочкой из фольги. И мне нужна команда. И мне нужен конкретный враг, личность одиозная и неприятная.

Она повертела головой по сторонам, словно одиозную личность и общего врага можно было найти в пабе, среди мягких кресел и винтажных плакатов. Зуля проследила за ее взглядом и тоже не увидела никого необычного.

— Буду импровизировать, — картинно вздохнула Заваркина, лихо опрокинула в себя полстакана сидра и снова закурила.

— Ну-ну, — Зуля уставилась на нее, — а зачем тебе это? Зачем отстаивать развлечения в святом Иосаафе? Ну, кроме твоего собственного веселья в процессе скандала, конечно…

Заваркина уставилась на нее в недоумении. Зуля стукнула себя по лбу.

— Вася, — произнесли подруги вместе.

— Они хотят лишить моего ребенка двух тонн веселья, о котором я ему все уши прожужжала.

— Счастье ребенка как мотив мне понятен, — улыбнулась Зуля. — Тебя, стало быть, уже в школу вызывали.

— Угу, — откликнулась Заваркина, — давай еще сидра закажем.

Они заказали по пинте пряного «айриш перри» — ирландского грушевого сидра.

— Вдруг это заведение тоже закроют? Как духовно небезопасное? — предположила Зуля в волнении.

— О, ужас! Любезная Зульфия останется без тепленького сидра на ночь! — засмеялась Заваркина. — Не дрейфь! Косолапыч — депутат, и потому ирландскую культуру признали дружественной славянской.

Косолапычем иногда называли Дмитрия Косолапова — депутата городской думы и бизнесмена, владеющего сетью ресторанов быстрого питания «Косолапыч» в русском стиле: избушки, коряги, медведи, невкусная еда. Паб «Медная голова» тоже принадлежал ему.

— Мда, Заваркина, — произнесла Зуля довольно, — наворотишь ты дел!

— А то, — согласилась та.

— А что все-таки с Яичкиным твоим?

— Он не мой, — обиделась Заваркина.

— Так кто это?

— Яичкин. Помнишь региональный фестиваль новой драмы? На котором Смоленская блеснула прежде, чем уйти на покой? Когда она отхватила гран-при, он еще плевался ядом и желчью ей вслед?

— Вспомнила! — вскрикнула Зульфия. — Помню его! Мерзенький такой ботаник!

После окончания того фестиваля Анфиса и Зуля стояли в толпе прессы. Мимо чинно шествовала режиссер-победительница, обнимая свой приз и лучезарно улыбаясь. Яичкин вывалился из толпы прямо перед ней, принялся в ажитации размахивать руками и орать дурным голосом. Суть его выстраданной тирады сводилась к следующему: все решают деньги, губятся таланты, все куплено, приз Нины не заслужен ею, а по праву принадлежит ему. Гордая Смоленская молча (что для нее нехарактерно) залепила этому истерику мощную пощечину и проследовала далее под аплодисменты. За ней прошествовал ее муж Павел Проценко — местный преуспевающий бизнесмен — не скрывающий ехидной улыбки.

— Ее постановка все равно лучше была, — выдохнула Зуля облачко дыма.

Внизу загрохотал саундчек.

— Нам надо спуститься, — сказала Заваркина. — Я тебе кое-кого покажу.

Девушки, нетвердо ступая, спустились по узкой деревянной лестнице, завешанной пейзажиками Ирландии. Весь нижний этаж паба был заполнен людьми. На крохотной сцене суетились рослые парни — гитарист, барабанщик, аккордеонист, вокалист Егор с бас-гитарой. Рядом примостилась крохотная девушка-флейтистка. Группа «Undertakers» была готова сказать свое слово. Как только Анфиса и Зульфия протиснулись к сцене, полилась тягучая и нервная мелодия.

— Я слышу твой голос, Ирландия-мать, — вывел Егор громко, четко, с сексуальной, совершенно недетской хрипотцой.

Заваркина улыбнулась.

— Это первый член моей новой команды, — проорала Заваркина Зуле в ухо. Та кивнула.

— За землю родную, за…

— За Erin Go Bragh! — грянул весь паб в один голос.

— Здорово как! — Зуля экстатически сияла. Она обожала всё, над чем витала мощная энергетика.

Заваркина исподтишка огляделась. На противоположном конце зала она увидела Анафему, которая кому-то грозила кулаком. Посмотрев в том направлении, она увидела двух смущенных девчонок и парня, то ли с виноватой, то ли с ехидной улыбкой разводившего руками, словно говоря: «Ну не идти же нам к вам по головам!».

— И теперь над холмами звучат голоса тех, кто жизнь свою отдал…

— За Erin Go Bragh!

Между ними была толпа. Анафеме было до них не добраться. Она могла лишь беспомощно созерцать их стол, уставленный пивом и сидром.

— Английский капрал сгоряча говорил, что у наших солдат нет винтовок и сил. Но пуля захватчика сердце нашла, и он не вернулся из…

— Erin Go Bragh!

Заваркина улыбнулась, представив, что ждет их завтра в школе.

— Почти сотня лет пролетела с тех пор, но памяти голос, как прежде, суров. И дети Ирландии помнят всегда, как всходила свобода над…

— Erin Go Bragh! — крикнул весь паб в едином порыве и взорвался аплодисментами.

— За свободу! — вдруг завопила Зуля. Она обожала лозунги.

Взгляд Заваркиной упал на столик рядом с уморительно подпрыгивающей Ангелиной Фемистоклюсовной. За ним сидел режиссер Яичкин и мрачно цедил эль.

— Мы слишком часто говорили его имя вслух, — проворчала Заваркина, намекая на фильм «Биттл Джус», который она относила к худшим творениям буржуазного кинематографа.

— Что? — проорала Зуля, не отвлекаясь от сцены, на которой Егор уже выводил похабную песенку про младшего О’Донохью.

— Тебя удручает то, что матерью зовется земля, отличная от земли русской? — развязно спросила Заваркина, плюхнувшись на свободный стул рядом с Яичкиным.

Тот вздрогнул и удивленно уставился на нее.

— Я слышала в тебя чернильной бомбой кинули? — продолжала она как ни в чем ни бывало.

— Когда становишься знаменитым, слухи о тебе расползаются с невероятной скоростью, — нашелся режиссер.

— Ты не знаменит, — съехидничала Заваркина. — Если бы чернилами тебя окатил не мой сын, никто даже не заметил бы.

— Яблочко от яблони, — усмехнулся Яичкин.

— Угу, — довольно улыбнулась Анфиса. — Горжусь им. Слушай! — она хлопнула Яичкина по плечу. — Хочешь пари?

— Не хочу, — буркнул тот.

— Да ладно тебе, где твой азарт? — спросила Заваркина, обнимая режиссера по-свойски.

Яичкин недоуменно посмотрел на ее руку на своем плече.

— Впрочем, ладно, — продолжала Анфиса, — какой у тебя азарт? Сообщу тебе, не заключая пари. Я собираюсь похерить твой «подземельный» проект.

— Не выйдет, — самодовольно усмехнулся Яичкин и ткнул пальцем в потолок.

— Ой, да брось! — скривилась Заваркина. — Видали мы эту власть. Голой. В бане.

— Ты — вульгарная, — на этот раз скривился Яичкин.

— Я — просто ночной кошмар, — согласилась Анфиса. — Проект твой по Иосаафу не пройдет, попомни мое слово. На любую твою жалкую попытку отнять веселье у детей, я отвечу ракетой «Синева» по твоей скучище. Учти. У меня даже команда есть.

— Нет у тебя ничего, — ответил Яичкин, бравируя. — Для такой работы нужны высококлассные кадры: журналисты, копирайтеры, ораторы.

— Ха! — по-пиратски крикнула Заваркина. — Всё, что мне нужно — это хорошо мотивированные личности. Личности, господин Яичкин. Ну, знаете, личности — это… — Заваркина сделала вид, что задумалась. — Личности — это как Нина Смоленская.

Режиссера передернуло.

— Психопаты? — проскрежетал он с отвращением.

— Хотя бы… Ну вот, смотри, — Заваркина указала сначала на сцену, на Егора, потом на столик с незаконно просочившимися в паб старшеклассниками. — Огненно-рыжий и долговязый — это Егор. Его дедушка — ирландец, такой же огненно-рыжий и долговязый. В семье Егора пестуют ирландскую культуру. Сможешь ты выбить из него эту дурь, Яичкин? Не сможешь. Кишка тонка. Мулатка — дочь стэнфордского профессора литературы, случайно заимевшего связь со здешней певичкой. У нее два гражданства — русское и американское. Пару летних месяцев она проводит с папой, поэтому идеально говорит по-английски и пишет отличные тексты на обоих языках. Она очень добрая и сочувствующая девушка, но сможешь ли ты, Яичкин, заставить ее отвергнуть культуру ее отца и его наследие? Не сможешь. Вот тот мелкий, мой любимец. Воришка. Его в триста девятнадцатой школе за руку поймали. Так, знаешь, что он сделал? Отболтался от обвинения! Ему было всего четырнадцать, но он уже был настолько ловок, хитер и умен, что не просто попал в школу святого Иосаафа и стал лучшим учеником, но еще умудряется шкодничать и не попадаться. Сможешь на него повлиять? Нет. Он тебя насквозь видит. А четвертая — длинноногая шлюшка — ты ведь ее заприметил уже, правда, любитель малолеток? Четвертая, друг мой — губернаторская дочка. Красотка, активистка, борется за права животных, бомжей и всех, кто попадется под руку. Обожает конфликты, дай только встрять. Получится у тебя ее приручить? Не получится. Она таких, как ты, на завтрак ест. С детства.

— И что? — невольно заинтересовался режиссер.

— А то, что эти четверо — любимцы «святош». Школа святого Иосаафа — лучшая школа города. «Святоши» задают моду. Теперь резюмируем: вся молодежь города равняется на «святош», «святоши» равняются на этих четверых, этими четырьмя рулю я. Как тебе цепочка?

— А еще трое из них — дети богатых родителей, — поморщился Яичкин, не отрывая глаз от Сони, которая забрала у официантки заказанное пиво и закуски — «огненные» куриные крылья и что-то дымящееся в кастрюльке.

— В среде молодежи всё решает обаяние личности! Деньги — дело предпоследнее, — авторитетно заявила Заваркина. — Вот эти четверо — обаятельные. И я — обаятельная. А ты? А ты — уныние в хипстерской футболке!

Яичкин нервно рассмеялся.

— Знаешь, почему они не видят опасности в «Шреке»? — продолжала Заваркина, придвинув губы к самому уху режиссера. Пьяные и залихватские интонации в ее голосе начисто исчезли. — Потому что не проводят параллели между взорвавшейся птичкой на ветке и убийством птички в реальности. Не то, что ты, маленький садист. Ты или не ты уже в достаточно сознательном возрасте — десять лет, не шутка! — в течение двух часов убивал голубя колготками, набитыми песком? Что сделала тебе невинная птица, Яичкин?

Заваркина заговорила вкрадчивее.

— Они не видят опасности в «Шреке», потому что они не жестоки, как ты. Ты до сих пор радуешься возможности кого-нибудь покалечить? Юные души, например? Душегуб! Как тебе не стыдно, а? Они ведь такие юные и невинные. У них такие живые умы! А ты хочешь их лишить возможности познавать мир и изучать другие культуры!

Заваркина покачала головой. Не было понятно, шутит она или говорит серьезно. По виску Яичкина стекала капля пота. Он молчал, с ненавистью уставившись в стакан с пивом.

— У тебя ничего не выйдет, — яростно прошипел он, подняв на Анфису глаза.

— Еще как выйдет, — Заваркина ехидно улыбнулась и встала. — Пари? У тебя свои ресурсы, у меня — свои. В конце учебного года померяемся достижениями. Идет?

— У тебя ничего не выйдет, — упрямо повторил Яичкин.

— Не утруждайся аутотренингом, здесь слишком шумно, — хихикнула Заваркина. — Увидимся в мае. Расскажешь, каково оно — всегда быть на втором месте?

— А бомбу ведь сделал не твой сын, — вдруг вспомнил Яичкин.

— Нет, — спокойно ответила Заваркина.

— То есть они подставили твоего сына, — победно уточнил Яичкин.

— Ага, — легко согласилась Анфиса. — И я им уже даже наказание придумала…

С этими словами она в два больших шага вернулась на танцпол к Зуле. Егор уже выводил песню про Молли — «радость и отраду для подонка и бомжа». Заваркина отняла у своего редактора стакан с сидром и отпила глоток.

— Он тебе в спину что-то проскрежетал, — сообщила Зульфия, с любопытством наблюдавшая за их разговором с режиссером.

— Злится, импотент.

— Тебе про импотенцию доподлинно известно? — засмеялась Зуля громко и заразительно.

Сама она называла этот смех словом «взоржать».

— Упаси меня «Вестонс», «Джеймсон» и «Гиннесс», вместе выпитые, — улыбнулась та.

Зуля оглянулась. Яичкина уже не было.

— Ну-ка, сассанах, у***вай домой! — завопил Егор. — Этот остров нам родной, а вам — чужой. За эти сотни лет нас за**ал ваш бред!!! Я не бритт, не англичанин и не сакс. Я — ирландец, а не чахлый п**орас! Хватайте «Юнион Джек» и ускоряйте бег! Чтобы больше нам не видеть вас вовек!

— Аминь, брат! — крикнула Заваркина что есть сил и подняла стакан. Егор улыбнулся ей.

Глава пятая. Лестница, ведущая в никуда

Раиса Петровна со странно загорелым лицом, оттенком ударявшим в желтизну, уже начала классный час.

— Отлично выглядите, — заявил Егор, распахивая дверь.

Раиса стояла у доски, а весь класс — по-сентябрьски нарядная кучка старшеклассников — сидел на своих местах и делал вид, что слушает. На самом деле ученики перешептывались и перемигивались, перебрасывались записочками и даже втихаря шныряли по классу.

— В этом полугодии я разобью вашу четверку, уж не обессудьте, — сообщила Раиса тоном, не терпящим возражений.

— Раиса Петровна, — Егор будто весь превратился в улыбку, — неужели вы будете так жестоки? Кстати, откуда такой загар? На море были?

— В сельской местности, — кокетливо ответила Раиса.

Кирилл за его спиной неслышно хмыкнул и направился к первой парте в ряду у двери. Его место последние четыре года не менялось: он сидел с робкой Катей Избушкиной.

— Мне, как самому красивому и широкоплечему, снова отправляться назад? — с иронией спросил Егор.

Соня и Дженни сели вместе под неодобрительный взгляд Раисы. Они всегда садились вместе, с первого класса, как бы не пытались их разлучить. Их парта была третьей в среднем ряду, через проход от Милы Косолаповой, за Ильей Дворниковым. Отец Ильи был крупным промышленником и в виде благотворительности содержал сеть приютов для бродячих животных, в которых Соня работала волонтером.

Соня любила бывать у Ильи в гостях. В его огромном доме было грязно, шумно, по этажам носилась немаленькая собачья стая: Илья коллекционировал у себя дома псин с интересной историей. Ей очень нравилась серая гладкая собачонка, которой заднюю лапу переехала «девятка» и которую тоже звали Соней. Большая Соня маленькой Соне тоже безумно нравилась. Собака при встрече подпрыгивала на трех лапах и пыталась лизнуть тезку в лицо.

Илья тоже был ничего. У него всегда была припрятана трава и всегда было время покурить. И главное, было оборудование — затейливые бонги, привезенные из Амстердама и Шанхая.

— Привет, Илюха, — сказала Дженни, когда тот обернулся.

— Ты не знаешь, почему она желтая? — спросила его Соня, кивнув на Раису.

— Наверно, печень наконец отказала, — протянул Илья тихо, натянув на глаза серую вязаную шапочку.

Он никогда не ходил без этой шапочки. Никто из девчонок не знал, симпатичный он там, под ней, или не очень.

Соня хихикнула. Однажды они с Ильей были пойманы за болтовней на уроке истории и в наказание были отправлены вытирать пыль в Раисином кабинете. Тогда они и нашли в учительском столе фляжку с каким-то невыразительным пойлом и выпили его, закусив булочками с корицей из столовой. Они знали, что даже если Раиса догадается, кто выпил, то ничего им не скажет, замечания не сделает и, вероятно, даже вида не подаст.

Раиса раздавала расписание занятий и внеклассной деятельности — красивые папки с гербом школы, в которую были подшиты несколько листов. Первый — выверенное и утвержденное расписание занятий на полгода. Второй — расписание мероприятий, поездок, праздников, лекций и классных часов, тоже на полгода. Оно не отличалось особой затейливостью: одна поездка в планетарий, Хэллоуинский бал и несколько матчей по мини-лапте, расписание которых зависело от того, насколько далеко зайдет команда святого Иосаафа в борьбе за титул чемпиона города.

— Я напоминаю, что ученикам, не достигшим семнадцати лет, запрещено появляться в пабе «Медная голова», — Раиса прошлась вдоль ряда.

— Ага, — Соня приняла свою папку и, не открыв, поставила на нее локти, — у меня на Хэллоуин придуман зачетный образ.

— Оденься поварихой, — посоветовала Мила Косолапова. — Ведь именно ею тебе придется быть всю жизнь.

— Заткнись, — добродушно ответила Соня и повернулась к Дженни. — А что у тебя?

— Катенька, — прошипела та.

— Чернокожая Катенька — это зачет, — захохотал Илья.

Дженни покраснела до корней волос и уставилась в стол.

— Не тролль ее, она и так долго с духом собиралась, — улыбнулась Соня.

— Всё, заглох, — ответил Илья.

— Я попрошу всех замолчать и открыть папки, — не отставала Раиса Петровна.

— А почему бала нет в расписании? — поинтересовался Егор громко.

— Об этом потом, — отрезала Раиса. — Поговорим об учебе.

— Я к Хэллоуинскому балу заказал трон в форме трилистника, — сообщил Егор всему классу.

Класс хохотнул.

— И кого ты будешь изображать? — не сдержала любопытства Раиса Петровна.

— Святого Патрика.

— У него был трон? — спросила Соня. — Его ж на костре сожгли.

— Святого Патрика в моем видении, — заупрямился Егор.

— Раиса Петровна, а кем будете вы? — спросила Мила.

— Я еще не решила, — уклонилась классная.

— А как он выглядит-то? — спросил Кирилл. — Место для задницы у него в форме трилистника или что?

— Нет же! — нетерпеливо воскликнул Егор и подскочил к доске.

Он взял мел и изобразил невыносимо корявый трилистник, к которому приделал овал, изображающий сиденье и две ножки, похожие на сантехнические колена.

— Так бы и сказал, что спинка! — махнул рукой Кирилл.

— Он двуногий? — спросила Дженни.

— Как стул может быть двухногим? Как он, по-твоему, стоять будет? — возмутился Егор.

— Откуда ж я знаю, — смутилась Дженни, — может, у него задумка такая дизайнерская…

Егор посмотрел на свой рисунок и задумался.

— Давайте поговорим об учебе! — Раиса Петровна хлопнула в ладоши. — Егор, сядь! Итак, на что стоит обратить внимание в списке литературы, который вам нужно было прочитать летом…

Ученики зашуршали вещами. Из модных сумок-«хобо» и кембриджских портфелей ручной работы появлялись планшеты, смартфоны, блокноты — кожаные, с резинками или с изображением Парижа — цветные пеналы, ручки и карандаши. Мила Косолапова достала пенал-«шаверму»: ее письменные принадлежности были будто завернуты в лаваш. Дженни достала свой «блэкберри», в котором был сохранен список литературы.

— Мне надо свой телефон забрать, — нахмурилась Соня. — Мать утром скандалила. Ей вчера по моему номеру Анафема отвечала. Говорила, что я пиво пью и вообще негодяйка. Мать сказала, что ей за меня стыдно. Не потому что пиво — это алкоголь, а потому что пиво — это калорийно.

— Так ты все еще балерина? — заинтересовался Илья.

— Ну да, — печально ответила Соня, — она никак не может смириться, что у меня ничего не выходит.

— Сиськи в купальник не влазят? — схохмил Илюха и тут же отхватил пеналом по черепушке.

— Поговори с ней, — тихо сказала Дженни.

— Говорила. Постоянно говорю. Что не хочу всю жизнь вертеть эти никчемные фуэте, а хочу заниматься важным и полезным делом.

— А она?

— А она напоминает мне о шубе Косолаповой жены, залитой чернилами, — сказала Соня негромко, но так, чтобы ее могла расслышать Мила, сидящая через проход, — и вздыхает о том, что вырастила «гринписовку», а не человека.

— Девочки, где ваши папки? — спросила Раиса строго.

— Смотри и правда бала нет в расписании, — Илья показал девчонкам папку через плечо.

— А может так получиться, — прошептала, нахмурившись, Дженни, — что Хэллоуинский Бал отменят?

— Нет, — отрезала Соня, — никогда такого не было. И не может быть! Я бы знала…

— Даже лекций никаких нет тридцать первого октября, — недоуменно сказала Дженни, открыв свою папку.

— Раиса Петровна, что с балом? — поинтересовалась Соня громко.

— Не сейчас, Кравченко, — отмахнулась Раиса и принялась озвучивать расписание на следующие полгода.

— Мне нужно «блэкберри» забрать, — снова повторила Соня.

После классного часа девчонки медленно и нехотя поплелись к кабинету Анафемы. Парни увязались за ними.

Кабинет Ангелины Фемистоклюсовны был местной достопримечательностью. При строительстве нового корпуса была допущена ошибка в планировке, и кабинет для завуча по воспитательной работе получился чуть больше коробки для яиц. Чтобы сделать его пригодным для работы и вообще для нахождения в нем нормального человека, с нормальным ростом и телосложением, было решено прорубить проход в старый корпус. Поэтому одна половина кабинета Анафемы была обита белыми пластиковыми панелями и имела крохотное пыльное оконце, а другая была светлой, с высоким потолком и лепниной на нем, наборным паркетом в отличном состоянии и хрустальной люстрой. Разница в высоте потолков создавала у вошедшего в кабинет комичное ощущение, будто он находится внутри Г-образной фигуры из тетриса.

Ангелине Фемистоклюсовне от прежних обитателей старой гимназии достался фантастический стол, с огромной, как озеро, полированной столешницей и множеством ящиков с фигурными ручками. В них хранились «уголовные дела» — серые канцелярские папки с импровизированными протоколами школьных нарушений. Анафема так следила за дисциплиной.

Для Сони и Егора был заведен отдельный ящик. Дженни попадалась редко и только за компанию. Кирилл не попадался никогда.

— Она меня специально не замечает. Не хочет, чтобы меня лишили гранта и выперли из Иосаафа, — предположил однажды Кирилл. — Тогда школе нечем будет хвастаться.

Своим фантастическим столом Анафема перегородила вход в роскошную часть кабинета. Ученикам разрешалось входить только через дверь в новом здании, поэтому школьные хулиганы, стоя перед отчитывающим их завучем, чувствовали себя голубями, пойманными в ловушку. При этом они могли сколько угодно разглядывать просторное помещение за спиной Анафемы, старинный кожаный диван, на котором она изволила иногда отдыхать, стеллажи и изящный кофейный столик красного дерева, к которому прилагались весьма потрепанные стулья. За левым плечом Ангелины Фемистоклюсовны виднелся огромный шкаф. В ту часть кабинета вела дверь из старого здания, и входить в нее можно было только директрисе и пожилым и уважаемым учителям.

Соня помедлила перед дверью.

— Не дрейфь! — сказал Егор. — Хуже не будет!

— Я с тобой пойду, — мужественно решила Дженни.

— Все пойдем, — сказал Кирилл, уткнувшись в планшет.

— Хочешь проверить свою теорию о неприкасаемости? — ехидно поинтересовалась Соня.

— Ну, вроде того, — улыбнулся Кирилл.

Улыбка преображала его лицо. Серьезное, оно было скуластым, правильным и некрасивым, но ровный ряд крупных белых зубов, что обнажала улыбка, делал его физиономию обаятельной, не лишая при этом мужественности.

— Прекрати мне улыбаться, — сказала Соня, поморщившись. — Ты меня отвлекаешь!

Она вздохнула и потянула ручку двери на себя.

— Кравченко! — злорадно пропела Анафема из-за своего фантастического стола. — Явилась! Заходи! Все заходите!

Ребята покорно вошли внутрь.

— Будете наказаны! — Анафема даже не пыталась скрыть радость. Ее темные закрученные барашком волосы взволнованно покачивались.

— За что? — поинтересовался Кирилл. — Мне уже восемнадцать. Могу быть вечером там, где посчитаю нужным.

— Тебя это не касается, выйди отсюда, — Ангелина даже указала пальцем на дверь.

— Я постою, — сказал Кирилл и отошел на два шага назад.

— А я? — недоумевал Егор. — Я там работаю!

— Ты будешь наказан за то, что проводишь их! — Анафема указала пальцем на Соню и Дженни.

— Это справедливо, — согласился Егор и принял покорный вид.

Кирилл за его спиной хрюкнул.

— Я сообщу вашим родителям, занесу запись в ваши электронные дневники, и вы будете первыми в этом году мыть спортзал! — объявила Анафема. — Он запылился за лето. Вымоете окна, пол и стены. Я проверю! Все! Отправляйтесь на уроки, Алексей Владимирович будет ждать вас после.

— Телефон верните, пожалуйста… — начала Соня, но тут вдруг дверь в новое здание отворилась, и в нее просунулась всклокоченная голова.

— Ангелина Фемистоклюсовна, там восьмиклассники подвесили за ноги первоклашку. Говорят, он сам согласился.

— Да что же это такое?! — возопила Анафема и поспешила выпрыгнуть из-за своего великолепного стола. — Оставайтесь тут, вы четверо!

— А телефон? — Соня подалась вперед, но Анафема вылетела прочь из кабинета, зажав Сонин «блэкберри» в руке.

— Твою ж мать!

— Что-то меня не прет мыть спортзал, — Егор потянулся.

— А у меня балет! — улыбнулась Соня и повернулась к Дженни. — Твои предки знают, что ты в пабе была?

— Моим предкам пофиг, — ответила та равнодушно.

— Спортзал так спортзал, — пожал плечами Кирилл.

— А телефон-то как получить? — вслух подумала Соня.

— Предлагаю спрятаться здесь, дождаться, когда она вернется, положит телефон и выйдет, — сказал Егор, — а потом просто просочимся в другую дверь.

— Это самый идиотский план, который я когда-либо слышал, — сказал Кирилл, — хотя нет, подожди… Нет, самый идиотский!

— Предложи свой, — обиделся Егор.

— Телефон всё равно надо добыть, — задумчиво произнесла Соня.

— Ну, давай спрячемся в шкаф, — предложил Кирилл, — выпустит же она его когда-нибудь из рук!

— В шкаф? — недоверчиво переспросила Софья, словно он предлагал ей съесть паука.

— Тебе нужен твой телефон или нет?

— В шкаф! — скомандовал Егор, прошел в запретную половину кабинета и распахнул полированную дверцу. — Вдруг там Нарния?

— Нарния — это больше не наша культура, — пошутила Дженни.

Шкаф был вовсе не шкафом, а огромным пузатым гардеробом, в котором в случае надобности можно было укрыть сбежавшего из зоопарка слоненка. Маленький Кирилл юркнул первым, отодвинув в сторону одинокую вешалку с вязаным кардиганом. За ним шагнула озадаченная Соня. Егор подтолкнул в спину Дженни, пригнув голову, втиснулся сам и неплотно прикрыл за собой дверцу, оставив крохотную щелочку для наблюдения.

— Дай мне посмотреть, — жарко прошептал Кирилл и наступил Соне на ногу. Та в ответ ущипнула его за бедро. Кирилл хрюкнул и шлепнул ее по плечу. Соня шумно втянула в себя воздух и укусила Кирилла за ухо. Тот тоненько взвизгнул и стал отбиваться.

— Прекратите! — прошептала Дженни. — Анафема вернулась.

Хлопнула дверь.

— Ушли! Удрали, паразиты! — констатировала Анафема.

Было слышно, как она чинно усаживается за свой стол. Ребята притаились. Дверь хлопнула снова и по паркету процокали каблуки.

— Здравствуйте, уважаемая Ангелина Фемистоклюсовна.

— Заваркина! Ты почему тут? — в голосе Анафемы послышалась паника.

— Заваркина? — прошептала Дженни. — Что она тут делает?

— Пришла за свежей плотью, — со слышимой улыбкой произнес Егор, — то есть за мной.

— Егорушка запал на Анфису Палну, — съехидничал Кирилл, отбившись от Сони.

— С чего ты взял? — возмутилась Дженни шепотом.

— А ты видела эту грудь? — развеселился Кирилл.

— Заткнитесь, мне не слышно, — отрезал Егор.

— Что же это вы, Ангелина Фемистоклюсовна, — Заваркина присела на краешек стола, — сектантов в школу пускаете, Хэллоуинский бал отменили?

— Бал отменили не мы, а администрация, — отрезала Анафема, вытягивая из-под Заваркиной свои документы. — А кто сектанты-то?

— Яичкин ваш, — злорадствовала Заваркина. — Вы подоплеку его проекта дурацкого проверяли? Он же человеконенавистник! А «блэкберри» ваш? Экая вы модная!

Соня разволновалась. Ее телефон был в руках куда более ненадежных, чем культяпки Анафемы. Она тремя аккуратными шажочками придвинулась к дверце и прижалась всем телом к Кириллу. Дверца, на которой висело уже три человека, угрожающе скрипнула. Кирилл толкнул ее в бок. Соня приникла к щелочке и увидела, что Заваркина, сидящая на столе, смотрит прямо на нее.

— Она нас заметила, — прошептал Егор, подавшись всем телом назад.

— Я позову охрану, — рассвирепела Анафема. — Зовите охрану, — велела Заваркина, не отрывая взгляда от шкафа. — Я пока тут посижу.

В доказательство того, что добровольно не уйдет, Заваркина уселась поудобнее на восхитительном столе Анафемы.

— Ты — хулиганка!!! Как была, так и осталась! — крикнула Анафема, потрясая у лица Анфисы узловатым кулачком.

— Ага, — рассеянно согласилась та.

Завуч вылетела из кабинета, изрыгая проклятия в адрес Заваркиной и своего неудавшегося дня. Анфиса проводила ее взглядом, грациозно спрыгнула со стола и направилась к шкафу. Точнее, прямо в шкаф.

— А ну-ка, рыжий, подвинься, — велела она Егору. — О боже, как вы здесь поместились все?

— Может, нам стоит выйти? — сдавленно спросила Дженни, которая оказалась зажатой в дальнем углу шкафа.

— Не стоит, — Заваркина плотно прикрыла за собой дверь, и стало совсем темно, — отсюда до поста охраны триста восемьдесят шагов. Анафема в бешенстве передвигается со скоростью три шага в секунду. Так что сидите тихо, иначе окажется, что я зря выжила ее из кабинета.

Егор аккуратно, кончиками пальцев, провел по обнаженной Анфисиной руке. Она была в платье-мешке без рукавов и в замшевых босоножках на очень высоких каблуках. Ростом она сейчас была чуть ниже двухметрового Егора.

— Прекрати меня щупать, — одними губами сказала Заваркина.

Громко хлопнула дверь. Раздался раздраженный голос Анафемы и добродушное бурчание охранника.

— Я знаю Анфису, я ее сам пропустил, она шла к сыну.

— Ты ее пропустил, ты ее и выведешь! — взвизгнула Анафема. — Где она? Вот сейчас? Может, она украла что-нибудь!

— С сыном, наверное, — недоумевал охранник. — Почему вы так злитесь?

— Пойдем со мной! Ее надо разыскать, пока она сама что-нибудь… не разыскала!

— Финансовые злоупотребления, что ли, опять пытаются скрыть? — тихо спросила Заваркина сама у себя.

Стало тихо.

— Отдайте мой «блэкберри», — прошипела Соня.

— Так и знала, что он не ее, — тихо рассмеялась Заваркина и включила подсветку на Сонином телефоне.

Он осветил жутким синеватым светом нутро шкафа: обрадованную Соню, заинтересованного Кирилла, Егора, не сводящего с нее глаз, и Дженни, которая почти потеряла сознание от духоты.

— Ой, кудрявой совсем дурно, — заметила Анфиса. — Сейчас я вам покажу то, за чем сюда залезла. Посветите мне.

Егор принялся судорожно шарить по карманам, но Соня его опередила: ее телефон оказался у нее в руках. Заваркина пробралась к задней стенке шкафа и зачем-то пошарила по ее шершавой поверхности. Нащупав что-то, она достала откуда-то из складок платья старинный железный ключ.

— Что это? — поинтересовался Егор, заворожено следящий за ее движениями.

— Это ключ, — ответил за нее Кирилл нетерпеливо. — А это скважина! Ну же, открывайте! Что там? Бельевой шкаф Анафемы? Всегда мечтал подвесить ее замшелые панталоны на школьный флюгер.

— Какие замысловатые фантазии, — усмехнулась Заваркина. — Парни, помогите! Только тихо!

Последнее было сказано вовремя: Егор так лихо ломанулся ей помогать, что гардероб пошатнулся.

Заваркина при помощи Егора и к невероятному удивлению всех остальных отодвинула в сторону заднюю стенку. Пахнуло сыростью. За стенкой ничего не было. Вернее, была темная и гулкая пустота.

— Это что? — Кирилл сунул голову в образовавшийся проем.

Заваркина промолчала. Она сунула руку куда-то в темноту и достала фонарь, вроде того, с каким в средние века встречали гостей у ворот замка.

— Ух ты! Какой антураж! — восхитилась Соня.

— Это подсвечник из «Икеи», — улыбнулась Анфиса, — но выглядит и вправду хорошо.

Она достала из кармана чайную свечку, зажгла ее протянутой зажигалкой и вставила в подсвечник.

— Вы давайте так, попроще, телефонами.

— А там что? Вы там зомби на цепях держите? — спросил Кирилл.

— Зомби вы сможете увидеть лишь в конце путешествия. Зовите меня Асей и на «ты».

— С удовольствием, — бодро ответил Егор, забыв, что они сидят в шкафу и соблюдают конспирацию.

Заваркина с усмешкой оглянулась на него. Дженни тихонько фыркнула.

— Что? — спросил Егор.

Заваркина храбро ступила в темноту. Под ее ногами гулко ухнуло железо.

— Это лестница! — шепотом воскликнул Кирилл.

— Выбирайтесь все сюда, — велела Заваркина, — надо закрыть за собой дверь.

Девчонки с опаской ступили на площадку старинной винтовой лестницы. Она уходила на два этажа вверх и на два этажа вниз.

— Хорошо, что я в балетках, — проворчала Соня.

— Можно подумать, в Иосаафе разрешили каблуки по будням, — рассеянно парировала Заваркина, разглядывая что-то над своей головой. Она даже фонарь подняла повыше.

Когда парни вылезли и закрыли за собой заднюю стенку шкафа, на площадке стало тесно.

— Вверх, — скомандовала Заваркина, — смотрите под ноги.

Она принялась медленно подниматься, тихо ступая и не касаясь каблуками железных ступеней. Егор, шедший следом, любовался ее ногами и постоянно оступался.

— Осторожней! — пыхтел Кирилл. — Ты мне своими огромными ластами зубы выбьешь!

Они прошли два поворота лестницы, прежде чем достигли следующей площадки. Там, где на их этаже была толстая деревянная стенка, здесь прорисовывалась пыльная кирпичная кладка. Кирпич был современный.

— Прежний директор узнал об этой лестнице, — пояснила Заваркина, — и дал указание заложить проход. Проверить наличие других он не догадался.

— А где мы? — поинтересовалась Дженни.

— Это место видно с улицы? — подхватил Кирилл.

— Не видно. Это самый стык корпусов. Раньше эта лестница была снаружи старого здания. По ней можно подняться на чердак, — Заваркина показала рукой вверх и вниз, — а можно спуститься в подвал и оттуда выйти в парк. В ту часть, куда вам ходить запрещено.

— Нам везде можно, — самодовольно заявил Егор.

— Кроме недостроенного манежа, — буркнула Дженни.

Заваркина улыбнулась и мотнула головой наверх. Ребята пошли дальше. Еще два поворота, и процессия наконец уперлась в конечную цель. Ею оказалась низенькая дверца с огромным ржавым кольцом вместо ручки.

— Момент истины, — сказала Заваркина и с силой потянула за кольцо.

Ничего не произошло. Когда она опустила свой слабосильный фонарь пониже, ребята увидели большой и ржавый засов.

— Ну и какой дурак его закрыл? — спросила она и дернула засов вправо.

Раздался лязг, дверь накренилась, выскочила из петель и стала падать вперед. Егор и Кирилл подхватили ее.

— Вот почему ее закрыли, — догадался Кирилл, — она только на засове и держалась.

За дверью оказалось большое душное помещение, заполненное всякой всячиной. Один угол был доверху завален книжками, в другом пылился патефон. Чердак освещало большое полукруглое окно.

— Дамы и господа, посвящаю вас в одну из тайн школы святого Иосаафа, — пафосно сказала Заваркина, заходя в помещение и обводя его рукой, как свою собственность.

Ребята пролезли в низенькую дверцу (Егору для этого пришлось сложиться ровнехонько пополам) и рассредоточились. Кирилл кинулся разглядывать книги, Егор — патефон, а Дженни приглянулось старое пыльное кресло-качалка. Только Соня стояла посередине и улыбалась.

— Где мы?

— Это чердак, — Заваркина скинула какой-то хлам со старого кресла в стиле шестидесятых годов прошлого века, уселась в него и закурила. — Он идет над половиной помещений старого здания. Над остальными — система вентиляции.

— То есть за углом продолжение? — спросил Кирилл и, не дождавшись ответа, отправился туда.

— Знание о нем передают из поколения в поколение, но только несколько людей, учащихся в одно время, могут быть посвящены…

— И скольким людям еще можно сказать?

— Если честно, вас уже многовато, — усмехнулась Заваркина.

— А дым в кабинет не просочится? — обеспокоился вернувшийся Кирилл.

Заваркина отрицательно помотала головой и протянула ему пачку.

— С улицы этих окон не видно, — продолжила она, — если только издалека, с крыши какого-нибудь высокого здания. Но если кто-то приглядится и заметит вас этом окне, то подумает, что показалось. Вы можете выходить на крышу и загорать там голышом. Можете кидаться оттуда презервативами с водой. Или прыгать сами. В общем, делайте что хотите, только никому не рассказывайте ни о чердаке, ни о лестнице, ни о подвале. Другой выход на крышу — это спуститься с нового здания. Если вас там застукают — не убегайте через чердак. Всегда помните, чердак — это святое. О нем никто не должен знать. Пусть лучше думают, что вы подделали ключ от чердака нового здания или просочились через замочную скважину.

— Пусть меня лишаем поразит, если я кому-нибудь об этом ляпну, — Кирилл простодушно улыбался.

— Ты чего в крови? — спросила у него Заваркина озадаченно.

— Дикая кошка расцарапала, — Кирилл кивнул на Соньку, — в шкафу…

— Ммм, — протянула Заваркина, — страсть одолела? Где-то здесь была кровать…

Дженни вернулась из-за угла, озираясь со смесью восхищения и испуга.

— В книгах и сериалах, если герои находят чердак, то их всегда подстерегают неприятности, — сказала она.

— Уверяю вас, это совершенно безопасный чердак, — Заваркина сощурилась как кошка. — Опробован поколениями старшеклассников Иосаафа.

— А вы… ты зачем сюда пришла? — спросила Соня. — Кое-что забрать!

Заваркина встала и прошла в угол к огромному сундуку, обитому ржавым железом. Она не без труда откинула крышку, подняв облако пыли. Егор, заглянув внутрь, хлопнул себя по ляжкам и воскликнул, заикаясь:

— Ни х-хрена себе!

Глава шестая. Сказки тетушки Анфисы

Сундук открытым был больше самой Заваркиной. Ребята с любопытством столпились вокруг. Внутри лежал антураж для Бала на Хэллоуин. Наклонившись пониже, они смогли разглядеть китайские фонарики разных размеров, выполненные в виде фонарей-тыкв, гирлянды из плотных оранжевых резиновых трубок, какие-то бархатные платья, парики, игрушечные кандалы, бутафорскую мертвую голову, какие-то блюда, маску ведьмы и коктейльные трубочки, украшенные пластмассовыми глазными яблоками.

— Откуда столько всего?

— А что это?

— А это?

Ребята наперебой задавали вопросы и доставали из сундука предметы, один причудливее другого.

— Это что? — поинтересовался Кирилл, достав какие-то перепутанные веревки. — Парашютные стропы?

— Трапеция это, — пояснила Заваркина и нырнула в сундук с головой, — для воздушных гимнастов. Вернее, ее кусок. Остальное там, в углу.

— Откуда это? — спросила Соня и нетерпеливо дернула Анфису за рукав.

— Украдено у Попечительского совета. И из театральных мастерских, — Заваркина вынырнула, отряхнула пыльные руки и огляделась по сторонам. — Вернее, воровалось за всю историю проведения бала. Отсюда невыразимое количество и отменное качество.

— Почему отменили бал? — спросила Соня у Заваркиной настолько требовательно, что сама удивилась.

Та лишь пожала плечами.

— Где-то мы переборщили.

— В смысле?

— Бессмысленно переборщили, — непонятно ответила Анфиса. — Слишком много тыкв, маскарада, слишком активно пытались удивить и напугать прохожих.

— Бала действительно не будет?

— Бал будет, не будь я Заваркина!

В их глазах появилось то, что Анфиса расценила как надежду.

— Как они могли его отменить?

— Я Катенькой оденусь, — ляпнула Дженни.

— Тебе пойдет, — сказала Заваркина с усмешкой.

Дженни сконфузилась.

— Катенька, может, и самая известная легенда святого Иоасаафа, но уж точно не самая веселая, — пропел Кирилл, закуривая сигарету, снова любезно поданную Заваркиной. — В Муравейнике все больше студентов-самоубийц обсуждают.

— Кружок философов? Это выдумки! — уверенно произнесла Софья.

— Не совсем. Просто философский кружок — это часть истории про Катеньку, — Заваркина забралась с ногами в кресло. Было видно, что она в прошлом немало часов в нем просидела. — Настоящей истории, а не того усеченного и приличного варианта, который преподносится горожанам. История-то от этого усечения не слишком выигрывает. Кажется сопливой и ненастоящей.

— А какая она на самом деле? Неприличная?

— Ну, могу рассказать…

Егор отряхнул от пыли картонную коробку, стоящую рядом с креслом Заваркиной и уселся сверху. Кирилл присел на низенький подоконник. Соня, перебиравшая в углу старые танцевальные чешки, тоже навострила уши. Только Дженни продолжила бродить по чердаку, делая вид, что ей неинтересно.

— Шел пятый год двадцатого века. Время было неспокойное, смутное, оттого и романтичное. Однажды холодным утром, прелестным оранжевым октябрем, Екатерина Лапшина, девица из благородных, а может, и нет, примерная гимназистка, спешила на занятия. Семья ее жила в доме на три переулка ниже гимназии. Бежала, значит, Катерина на занятия, в платок куталась, потому как было холодно и местами скользко.

— Откуда вы знаете, что было холодно и скользко? — вдруг спросила Дженни.

— Загуглила, — невозмутимо ответила Заваркина и продолжила: — У самых ворот Катенька столкнулась с молодым человеком. Он был вовсе не семинаристом, как говорилось в нашей легенде — семинарии в городе Б тогда еще не было. Он был студентом мужской гимназии. Глаза у него были дерзкие и зеленые, словно луг после дождика. Посмотрел он на нее своими глазищами, и всё — пропала Катька! Стала она его поджидать каждое утро у ворот, а он, не будь дураком, приходил как по часам и обязательно раскланивался. Катенька, надо отметить, девицей была аппетитной, поэтому очень скоро они со студентом принялись разгуливать под луной по парку и яростно спорить о бытии. Тогда так было принято. Гуляли они недолго, в декабре начались волнения. Первыми заволновались студенты мужской гимназии, восстали против своего директора. Краеведческие книжки умалчивают о том, в каких бедах его винили, но, скорее всего, в самых распространенных и по сей день: растратах и использовании служебного положения. Парни бросили ходить на занятия, выписали своих родителей из отдаленных уголков губернии, чтоб те разобрались, а сами пошли в женскую гимназию подбивать девиц на бунт. Катенька и еще несколько продвинутых учениц легко всколыхнулись и присоединились к сходке гимназистов. Остальным девицам был объявлен бойкот.

Занятия приостановили на месяц, и Катенька, ее студент, несколько гимназистов и гимназисток стали заседать на этом чердаке. Катенька произносила речи, призывая не ограничиваться бойкотом и строго осудить своих соучениц за равнодушие к происходящему и трусость, а в качестве наказания, например, пустить их босиком по морозу. Пили ли они на своих заседаниях портвейн, спорили ли об искусстве, курили ли опиум — об этом ничего неизвестно. Однако ж природа взяла свое, и там, где страстные речи, там же и страстные объятия. Задержавшись однажды, Катенька и гимназист осуществили свою любовь. Но, как водится, от пылкости да по юности у Катеньки в животе завелись дети. Та, обнаружив беременность и справедливо опасаясь гнева папеньки, спряталась на чердаке. На этом чердаке. Здесь она поджидала гимназиста, и здесь же состоялось драматичное объяснение, которое прояснило, что для него важнее всего сейчас Родина и ее беды, а не семья и зареванная Катенька. Девица, доведенная до отчаяния, взяла и повесилась. Может быть, даже на этой балке, — Заваркина показала пальцем вверх. — Насчет призрака Катеньки, бродящего по коридорам школы святого Иосаафа, ничего сказать не могу, своими глазами не видела. Возможно, Катенька из вредности стала являться своему возлюбленному в виде призрака, застенчиво серебрясь при луне, потому что неделю спустя зеленоглазого студента загрызла совесть. Насмерть. Он вернулся на этот чердак и отравился, выпив тридцать пузырьков чернил. Волнения продержались еще месяц и пошли на спад. Гимназистов и гимназисток рассадили за парты, чердак заколотили, и полвека о нем никто не вспоминал.

— Жуткая история, — буркнула Соня.

— А мне понравилось, — возразил Егор.

— Более жизненно, чем первый вариант, — сказал Кирилл, вставая, — а то любовь великая, трагическая гибель. Девчонкам, конечно, романтический вариант больше нравится, а то как-то неловко одеваться каждый год беременной самоубийцей.

— Она всё выдумала! — крикнула Дженни.

Ребята удивленно оглянулись на нее. Она стояла, скосолапив ступни в своих нелепых огромных туфлях. Ее руки были странным образом сложены на груди: одна кисть держала другую судорожно и крепко, будто спасая пальцы от обморожения. На ее лице отражалось страдание, словно ей сказали, что ее любимый плюшевый мишка загрыз двадцать пять младенцев.

— Может, и выдумала, — легко согласилась Заваркина и зачем-то посмотрела в угол.

Кирилл проследил за ее взглядом и увидел кучу старых пыльных фотоальбомов, которые вполне могли лежать тут с начала прошлого века. Он повернулся к Заваркиной, встретившись с ней взглядом. Она едва заметно качнула головой и одними губами шепнула: «Не сейчас». Кирилл коротко кивнул.

— Как отсюда выйти? — напряженно спросила Дженни.

— Либо через кабинет Анафемы, либо вниз по лестнице, — ответила Заваркина, вставая.

— Зачем отсюда вообще уходить? — возмутился Егор.

— Вам еще спортзал мыть, — улыбнулась Заваркина.

Дженни решительно направилась к лестнице. За ней шла Соня и ухмыляющаяся Заваркина. Кирилл светил телефоном, а Егор плелся, нехотя переставляя ноги. Компания миновала кабинет директрисы и кабинет завуча по воспитательной работе, и через два витка лестницы показалась еще одна полированная заслонка.

— Шкаф в кабинете вахтера, — коротко пояснила Заваркина.

И застенных путешественников ждали еще два поворота вниз, которые привели их к точно такой же дверце, какая вела на чердак.

— Аккуратно, — сказала Заваркина и толкнула дверь ногой.

Ребята вошли вслед за ней в совершенно обычное подвальное помещение. Здесь было светло, вдоль стен тянулись трубы, укутанные стекловатой, что-то мерно гудело. Пахло обычно: теплым подвалом, застоявшимся воздухом. Откуда-то из вентиляции тянуло подгоревшей лапшой.

— Здесь крыс нет? — спросила Соня.

— С чего бы им здесь быть? — спросил Кирилл с точно такой же интонацией.

— Я не с тобой разговариваю, — огрызнулась Соня.

— С чего бы тебе со мной разговаривать? — с деланным недоумением спросил Кирилл.

Заваркина, идущая впереди, тихонько хмыкнула. Егор, оттолкнув Дженни, пролез между Кириллом и Соней и догнал ее.

— Так как там с балом?

— Бал отменен, — просто ответила Заваркина. — На днях вам об этом сообщат.

— А что делать? — Егор заглянул ей в лицо. — Я считаю, что надо бороться!

— Он просто себе трон заказал, — пояснил для Анфисы догнавший их Кирилл.

— Трон? — скривилась Заваркина. — И кого ты решил изображать? Короля Артура?

— Святого Патрика, — съехидничал Кирилл.

— Святой Патрик был скромным проповедником, — улыбнулась Заваркина. — Ладно, не расстраивайся, будешь карикатурным святым Патриком.

Она похлопала его по руке и оглянулась на девочек. Те шли сзади в мрачном молчании.

Заваркина, резко и никого не предупредив, свернула вправо, туда, где трубы делали поворот и уходили в подвальную стену. Егор, смотревший только на нее, запутался в своих ногах и чуть не упал. Кирилл покатился со смеху, а Дженни, фыркнув, завернула вслед за Заваркиной.

Только никакой двери тут не было. Высокая и тонкая Анфиса без труда пролезла в щелочку между трубами и стеной.

— Я туда не полезу! — возмутилась Дженни.

— Предпочитаешь вылезти из Анафемского шкафа? — с усмешкой спросил Егор.

Он, такой же длинный и тонкий, просочился вслед за Заваркиной. Кирилл, который был маленького роста, но широк в плечах, сказал глубокомысленное «мда», повернулся боком, втянул несуществующий живот и протиснулся дальше.

Дженни чуть не плакала. Маленькая и пухленькая, она воображала проем в стене размером с лимон, а себя — дыней, и не видела возможности пропихнуть себя вслед за друзьями.

— Я тебе помогу, — шепнула Сонька и упорхнула в дыру, едва повернувшись боком. Может быть, балериной она была никудышней, но все-таки балериной.

— Не бойся, иди сюда, здесь не так уж и тесно, — Сонька высунула голову и протянула руки.

Тоскливо оглянувшись назад и прикинув, как отреагирует Анафема, если она вдруг вылезет из ее шкафа, Дженни все-таки решилась. Увлекаемая руками Соньки, подобрав и втянув в себя всё, что можно было втянуть и подобрать, Дженни протиснулась в узкий проход, вся красная от старания и унижения. Ее одежда была покрыта кирпичной пылью, полные руки тоже были испачканы. Пока Соня ее отряхивала, Заваркина задумчиво смотрела себе под ноги, а Кирилл с Егором топтались в отдалении, нетерпеливо подсвечивая темноту телефонами. Из темноты тянуло сыростью, но не затхлой, а свежей. Чувствовалось движение воздуха.

— Там выход на поверхность? — спросил Кирилл.

Заваркина кивнула, не поднимая глаз.

— Об этом проходе наверняка кто-то знает, — продолжал Кирилл думать вслух.

— Ремонтники раз в пять лет заходят, — Заваркина наконец оторвалась от созерцания своих пальцев на ногах, — если встретите кого-нибудь, делайте непроницаемое лицо и говорите что-то вроде: «Где написано, что нам нельзя здесь ходить?».

Егор хохотнул.

— Мне эти знания уж точно не пригодятся, — решительно заявила Дженни, — я сюда больше ни ногой!

— Не зарекайся, — сказала Заваркина и прошла дальше.

Ребята поспешили за ней. Кирпичные стены сменились бетонными, кое-где треснувшими, серыми и страшными. Пол был покрыт слоем земли, а свежего воздуха стало ощутимо больше. Соня подняла голову вверх, увидела бетонный потолок и догадалась, что они идут под землей, по бетонному «коридору», внутри которого прокладывают трубы.

— Отсюда точно есть выход? — спросила Дженни настороженно.

— Воздух чуешь? — спросил ее Егор. — Значит, есть.

Дженни насупилась. У нее в горле стоял ком. Ей казалось, что она тут лишняя, что она мешает друзьям, что Егор слишком много внимания уделяет Заваркиной. Анфиса казалась ей противной, какой-то скользкой, слишком хитрой, неприятной, агрессивной пакостницей и задавакой.

Заваркина словно рушила ее мир! Так Дженни показалось после ее рассказа про Катеньку.

Дженни вспомнила, как подбирала каждую детальку своего костюма на Хэллоуинский бал. Она даже выпросила у бабушки ее чудесные старинные серьги. Их белый металл деликатно обнимал камни мягкого розового цвета, непрозрачные и изысканные. Серьги очень шли Дженни, подчеркивали матовость и чистоту ее смуглой кожи. Ее платье из черного бархата было почти готово, оставалось нашить последние оборки. Его лиф украшало тонкое белое кружево, которое Дженни купила летом в Бельгии у монастырских старушек. Нижняя юбка была составлена из двух слоев тюля. Но главное — корсет. Когда Дженни перетягивала себя им, то вдруг оказывалось, что у нее есть талия и оформившаяся пышная грудь. Платье, лишь отдаленно напоминавшее гимназическое, дополнялось черной искрящейся маской и такими же туфельками, которые из-под платья показывали только носок.