Бесплатный фрагмент - Когда тают льды

Ольга Погожева

Цикл «Когда тают льды»

Аннотация к циклу

…Мир Великого Духа широк и необъятен: от снежного Стонгарда до знойной Сикирии, от Бруттской Империи, где правят маги, до Альдского Доминиона, который не отказывается от прав на мировое господство даже после поражения в последней войне. После предательства бруттов Объединённая Империя стонгардцев и сикирийцев оказывается единственной, способной дать отпор Доминиону. Магические артефакты, братоубийственные войны, кровавые столкновения и тонкая грань между долгом и совестью…

Вот только людям, несмотря ни на что, по-прежнему хочется жить, любить и верить. Милостью Великого Духа на судьбу каждого из них придутся не только трудные испытания, но и краткие мгновения простого человеческого счастья…

p.s. Входящие в цикл романы не будут связаны между собой сюжетно, их можно читать отдельно друг от друга и в любой последовательности. Будут общие герои, общие политические события и хронология, но на основной сюжет их наличие влиять не будет.

Книга 1. «Песнь о Сибранде»

Аннотация

Не жалуют северяне своих соседей-магов и презирают творимое ими чёрное колдовство.

Но как быть, когда только проклятые колдуны способны помочь, когда легион требует возвращения на службу, а сердце горит неутолённой жаждой мести? Возможно ли воину, прожившему одну жизнь, начать вторую? Открыть в себе дремлющий дар? Стать одним из презираемых?

И как быть, когда судьба открывает перед тобой ворота, за которыми чужой и такой непривычный для тебя магический мир?..

Часть 1. Белый Орёл

Снега за ночь намело под самые окна. Дверь я открывал с трудом, шипя сквозь сцепленные зубы. Ветер хотя и поутих, но мои яростные попытки выбраться наружу, равно как и впущенный в натопленный дом морозный воздух, разбудили старших детей. Из-под тёплых шкур показались две заспанные мордахи; мерное сопение утихло, рты приоткрылись, в то время как тёмные — материнское наследие! — глаза двойняшек вперили свои подозрительные взгляды в меня.

— Отец? — шёпотом позвал старший из них, светлый Никанор. — Ты куда? Помочь?

Его брат-близнец, темноволосый Назар, помощь предлагать не спешил, растирая подмёрзшие ладони, лишь подобрался под шкурами, окидывая дом ещё сонным взглядом. В потухшем очаге прогоревших дров не оказалось; закончились они и за каменной кладкой, куда их обыкновенно приносили на ночь. Увидев это, Назар тихо вздохнул, понимая, что и горячего завтрака ждать не приходится.

— Помоги, — решился я, поглядывая на зашевелившегося Илиана. — Всё равно вставать пора.

Никанор вскочил, ни единым мускулом на лице не выдав того, что вставать-то на самом деле страх как не хотелось, накинул поверх плотной рубахи меховую телогрейку, метнулся к столу — умыться в серебряной миске. За ним нехотя выполз Назар — не терпел, когда брат отлучался даже на несколько шагов — покорно ополоснул лицо холодной водой, тотчас наспех утираясь вышитым матерью полотенцем.

— Олан спит ещё? — шёпотом поинтересовался Илиан, высунув лохматую голову из-под одеяла.

Я кивнул, невольно бросив взгляд наверх: там, сразу за лестницей, на широком супружеском ложе свернулся клубочком мой самый младший, четвёртый сын. И ему едва исполнился год.

Целый год боли и пустоты.

— Ты с ним плохо спал, да? — понимающий Никанор проследил за моим взглядом, вздохнул. — Может, кормилицу позвать? Я мигом обернусь! Вот только дверь откопаем…

— Не нужно, — осадил первенца я. — Олан от груди ещё в полгода отлучен. Не выдержала Тьяра больше… Да и нянчиться с ним никто, кроме нас, не будет.

— Вот если б тётка приехала… — размечтался Илиан, но умолк тотчас, под моим враз потяжелевшим взглядом.

— Умойся, — грубее, чем хотел, бросил сыну я. — Да вставай на утреннюю молитву. Видишь, братья уже лучину зажгли.

Ежедневное правило обыкновенно читал я; в этот раз позволил Никанору занять своё место. Слушая чётко проговариваемые старшим сыном знакомые слова, забылся; позволил образам и воспоминаниям отвлечь меня от молитвы.

Орла умерла год назад, давая жизнь нашему четвёртому сыну. Десять лет почти безоблачного счастья пролетели как один миг: всё чудилось, будто лишь вчера имперский легион, в котором я служил, отправили сквозь ледники бескрайней северной провинции к горному перевалу альдских земель, и отряд наш расположился в деревне Ло-Хельм. Мне в ту пору исполнилось всего семнадцать; первый год моей службы в легионе. И первая любовь себя ждать тоже не заставила: пока строили крепость у северо-восточной границы, мы с Орлой успели пожениться и родить своих первенцев, Никанора и Назара. Затем началась война с альдами, и я провёл на полях сражений почти два года, прежде чем кровопролитные битвы кончились так же неожиданно, как и начались, без победителей и проигравших. Я вернулся к семье, и через год у нас родился Илиан. Домашнее ремесло и работу по дому освоил благодаря тестю — единственному родственнику Орлы, не считая её старшей сестры, бродившей по Империи в поисках приключений. Несколько раз Октавия появлялась и в родной деревне, где её не очень-то привечали, но всерьёз эти визиты я не воспринимал: что взять с вольной лучницы? Если и вспомнит дорогу домой, то всё равно надолго не останется.

Между тем на службу в легион меня призвали вновь, в этот раз — на далёкий запад, где разбушевались брутты. Там я столкнулся с боевой магией, научился с нею бороться и угадывать в человеке раньше, чем тот выплюнет смертоносное слово. Вернулся невредимым, и больше родной кров не покидал, наслаждаясь любимой женой и подрастающими сыновьями. Великий Дух не посылал мне дочерей, но я не оставлял надежды: мы с Орлой были молоды, впереди ждала долгая и безоблачная жизнь. И хотя гибель тестя на охоте стала большой утратой, с трудным в северных условиях хозяйством я уже справлялся. Военное ремесло по-прежнему жило в крови; я вырос сиротой среди солдат и дышал сталью — но смерть тестя решила вопрос о моей дальнейшей службе в легионе. Мне было двадцать шесть, когда Орла сказала, что носит под сердцем нашего четвёртого сына, и в тот же день я покинул имперское войско в чине капитана. В мои двадцать семь лет жена подарила мне своё последнее дитя.

Орла умерла не по своей женской немощи и не от родовых мук: её дыхание забрала проклятая колдунья, принимавшая роды. Деревенской повитухи в тот злой день дома не оказалось: старуха уехала к детям в большой город Рантан, и Орла с присущей ей беспечностью от всякой помощи отмахнулась:

— Справлюсь, Сибранд! Не девица неразумная, первородящая…

И всё-таки жена не справилась, а я не смог ей помочь. Никанора пришлось по сумеркам слать к местному лавочнику: может, его жена согласилась бы прийти и облегчить муки моей Орле. Та не согласилась; зато вызвалась постоялица, уверявшая, будто со знахарским делом знакома. От отчаяния — Орла страдала неимоверно — я согласился бездумно, безрассудно; и ведьма вошла в наш дом.

Олан шёл ножками вперёд, но ведунья своё дело знала: и мать, и дитя остались живы. Зато когда счастливая, изнемогшая жена прижала к себе младенца, и я припал на колени перед родильным ложем, что-то в ведьме переменилось. Она молча смотрела, как прибежали к нам старшие дети; какими восторгами и невыразимой радостью наполнился наш всегда благодатный дом — и зависть взыграла в её сердце.

— Ты слишком счастлива, — резко, перекрывая радостный гам, обратилась к Орле она. — Такой нельзя быть! Ты — светишься! И в доме вашем повсюду священные символы…

— Мы чтим Великого Духа и следуем его заветам, — отвечала, сияя улыбкой, моя прекрасная жена. — Как вы внимательны, матушка! Сибранд отблагодарит вас…

— Матушка! — вознегодовала ведьма. — Да я тебя всего на пять зим старше! И ни мужа у меня, ни детей, ни твоих роскошных медовых волос…

Лишь тут я почуял неладное. Вскочил, уже когда глаза ведьмы полыхнули кровавым огнём, вытолкнул её прочь из комнаты. Та кубарем скатилась с лестницы, встрепенувшись у самых дверей, оскалилась, выплюнув скверные, непонятные слова — и чёрный туман, слетев с гадкого языка, змеёй метнулся назад, к супружескому ложу. Вскрикнула Орла, крепче прижимая младенца к себе… и туман накрыл их обоих.

Не помня себя, я выбежал вслед за колдуньей на улицу — как был, в одной льняной рубахе в снежный буран, с топором наперевес — и противный визг эхом раздался в завываниях ветра. Смешалась со стихией проклятая ведьма — вот только и я с нею знаком был не понаслышке. Хоть и скрылась из глаз, а следы на снегу оставляла — и хотя заметал их тут же злой ураган, глаза и руки меня не подвели. Я махнул топором всего один раз — и красные брызги смешались с утихнувшим вихрем, рассыпались по снегу кровавой росой.

Как сильно жалел я потом о своей горячности! Сколько раз мне затем твердили — ведьму следовало оставить в живых! Лишь тот, кто наложил проклятие, мог бы его снять — или подсказать другой путь. Но тогда я лишь дико глянул на мёртвую колдунью, не веря своему безумию, и бросился со всех ног домой. Жена, казалось, спала тихим сном, питая новорожденного младенца своей грудью. Старшие сыновья сидели у очага по лавкам, испуганно глядя то на внезапно уснувшую мать, то на ворвавшегося из жуткой ночи отца.

Орла больше не проснулась, а маленький Олан принял на себя остатки проклятия с молоком матери. Мой младший сын плохо рос, был болезненно слаб, в свой год едва сидел, не изъявляя желания пробовать на прочность хрупкие ножки, и не проявлял никакого интереса к окружающему миру. Знахари разводили руками, в один голос утверждая, что на младенце лежит проклятие — будто я без них этого не понимал. Не понимали, как развеять злые чары, и заезжие лекари.

— Илиан, за старшего, — бросил я, как только окончили молитву. — Никанор, за мной.

Назар проводил нас недовольным взглядом. Нет, не потому, что был вообще-то старше Илиана, а потому, что с Никанором расставаться не любил по-прежнему. В младенчестве, помнится, в истерики впадал при разлуке с братом…

Мы пробили снег и вышли наружу раньше, чем солнце осветило нашу деревню. Радостный лай Зверя, а затем тонкий скулёж известили нас о том, что пёс эту ночь как-то пережил, вот только будка его оказалась заметена снегом так же, как и наш дом. Фыркнув, Никанор тотчас бросился вызволять пса — тот заливался лаем, взывая к младшему хозяину. Вырвавшись из будки, мохнатый Зверь принялся радостно прыгать по сугробам, вздымая в воздух мелкий колючий снег. В лютые морозы я разрешал порой псу ночевать в доме, у порога; с приближением весны всё, на что мог надеяться Зверь — это собственный мех и толщина шкуры.

Кладка с дровами находилась за домом; к ней требовалось ещё расчистить путь. Тяжёлой лопатой Никанор орудовал медленнее, чем я, но отставал ненамного: хвала Великому Духу, пошёл в меня и силой, и ростом, как и его темноволосый близнец Назар. Семилетний Илиан оставался пока что долговязым и жилистым, но я питал надежду, что и из него вырастет добрый воин.

— Я сразу в чан, отец, — не то предложил, не то поставил в известность Никанор, забрасывая в огромный чан первую лопату снега.

Я молча кивнул, очищая окна от налипшей ледяной корки. Слюда под ставнями кое-где пустила паутинку мелких трещин, но, вероятно, послужит ещё до новой зимы. Окинул взглядом заметённый снегом двор, опёрся на лопату, задирая голову вверх. Кристально чистое предательское небо о вчерашнем буране не напоминало ни облачком; голубое, яркое, каким оно бывает лишь после метели, бескрайне-безмятежное, оно услаждало взор и успокаивало бурлящую кровь. Ещё поборемся! Ещё поживём…

Отперев подмёрзшую дверь, я вытащил из сарая толстое бревно, сбросил у широкого пня: не хватило до весны заготовленных на зиму дров. Заработал топором споро, без промедлений — каждый вдох на счету. Проснётся Олан, разрыдается, захочет есть — а очаг холодный, еда не готова…

Скрипнула дверь дома — пора бы уже петли бычьим жиром смазать — и наружу, кутаясь в меховую куртку, с ведром наперевес вышел Назар. Глянул на раскрасневшегося от работы Никанора, забрасывавшего снег в чан, и тотчас успокоился: брат на месте.

— Выливай и возвращайся! — крикнул я, не оборачиваясь. — Белянки заждались! И Ветра накорми!

Молчаливый Назар прошёл мимо меня с ведром, вылил в отхожее место далеко на заднем дворе, за огородом, и так же, не роняя ни слова, прошёл обратно в дом. Внешне он напоминал медведя: крупнее и выше Никанора, сын вырос мне уже почти по плечо; тёмный — бурый, как шутили братья — и на вид угрюмый. Внешность обманчива: я прекрасно знал, каким бесхитростным, ласковым и добрым был мой сын.

Подбежал Никанор, управившись со своей работой: снега в чан накидал с горой, хватит, чтобы растопить вечером для купаний. Орла в этом вопросе оставалась непреклонна: мытьё ежедневное, без возражений. Для меня, выросшего в солдатских казармах, такие новшества казались поначалу дикими, но ради молодой жены я смирился. Вскоре даже привык, так что на деревенских поглядывал порой косо: примеру нашей семьи никто следовать не торопился, и их выдавал въевшийся в кожу и волосы запах немытого тела с лёгким шлейфом свежего пота.

Выбрел из дому Назар с другим, чистым ведром, без слов направился к загону: две козы уже пританцовывали у невысоких дверей, ожидая свежего сена. За Белянок отвечал мой второй сын: никого другого к вымени не подпускали, даже со мной показывали норов. Назара все звери любили — чувствовали искренность, тянулись за лаской. Вот и Ветер, мой боевой конь, ожидал прихода младшего хозяина с той же радостью, что и меня: ткнулся мордой в шею мальчишке, взял мягкими губами тайком принесённую со стола корку хлеба.

В то время как Никанор вприпрыжку уносил дрова в дом, Назар, наскоро поухаживав за Белянками, принялся за надой; я молча продолжал свой нудный труд. Дров следовало нарубить целую поленницу, на весь день и вечер, и делать это полагалось до рассвета — утром ждали другие дела.

— Я уже огонь в очаге растопил, — запыхавшись, сообщил Никанор, прибежав за очередной охапкой порубленных дров. — Олан ещё спит. Илиану велел лука с картошкой начистить.

— Молодец, — пробормотал я уже вдогонку: сын умчался обратно к дому.

Поставил очередное полено на пень, махнул топором, разрубая ароматное дерево, доломал рукой, отбрасывая бруски в сторону. Остановился, чтобы смахнуть пот со лба, и лишь теперь заметил опершегося на плетень бородача. Подлый Зверь даже не тявкнул, ластясь к частому гостю: кузнец не раз и не два приносил псу остатки подсохших за день вкуснейших лепёшек, которые пекла его жена.

— Все в работе, — удовлетворённо кивнул Фрол Стальной Кулак, окидывая взглядом моё кипевшее хозяйство. — Что же Тьяра помочь не приходит?

Я молча перебросил топор из одной руки в другую, и кузнец рассмеялся, выпрямляясь.

— Не бушуй, Белый Орёл! Позлить хотел. Вот, подковы принёс, как обещал. Шкуры-то готовы?

— Ещё с вечера. Заходи, раз пришёл…

Фрол отворил калитку, вошёл, поклонившись знаку Великого Духа над входом в дом. Уверенной походкой направился вслед за мной на задний двор, где у дальнего плетня под навесом сохли вымоченные в вонючей смеси шкуры.

— Медвежья! — ахнул в восхищении кузнец, бросая на меня почти завистливый взгляд. Во всей деревне после меня он был вторым по силе, про что только мы с ним вдвоём и знали: на людях всегда сводили борцовские игрища вничью.

Я только плечами пожал.

— Попался.

— Капкан ставил?

— Не успел, — усмехнулся я. — Набрёл в лесу…

Фрол обвёл взглядом остальные шкуры: лисица, олень, косуля. На кожаные ремни — самое то.

— Медвежью отдельно, — напомнил я. — Подковы твои больше оленьей не потянут.

— Беру, — выпалил, не раздумывая, кузнец. — Когда ещё тебе косолапый повстречается, охотник…

Охотником меня стали звать недавно. До того, хотя охотой промышлял с первых дней жизни в Ло-Хельме, называли по-разному: легионером, воякой, заезжим, чужаком… Северяне имеют суровый нрав — мне ли их не понимать, сам такой же — и долго меня не признавали. Родителей своих я не знал, где мой дом, не помнил. Ло-Хельм стал моей родиной, Орла подарила семью. Я не честолюбив; хотя мне сулили блестящую карьеру в легионе, обещанными наградами и воинской славой так и не прельстился. Впрочем, последняя мне всё равно досталась: бывало, звали и из соседних деревень на помощь в случае нужды…

— Пить или на творог? — впервые за день разомкнул губы Назар, когда мы с Фролом, гружёные шкурами, прошли мимо.

— Пить, — бросив взгляд в неполное ведро, решил я.

Сын посветлел лицом — меньше работы — и почти побежал к дому, ставить молоко на огонь для Олана. Как бы не выпили всё до пробуждения младшенького…

— Сегодня совет, — напомнил Фрол, покидая мой двор. Зверь носился вокруг, нюхал вымоченные шкуры и фыркал, отлетая прочь. — Тебя ждут.

— Буду, — пообещал твёрдо.

Проводил кузнеца взглядом, позабыв о так и не дорубленных дровах. На заднем дворе за овечьим загоном заквохтали куры; мелькнула мысль о том, что не напомнил Назару собрать яйца. Скоро весна; ещё месяц — сойдут снега, начнутся огородные работы, дел невпроворот. Вот только смысла в них будто поубавилось…

Мне часто говорили ещё в легионе, что я выгляжу старше своих лет. Теперь, в неполные двадцать девять, я тянул на все сорок. Пролегшие от постоянных трудов морщины, загрубевшая от морозов и ветров кожа. Борода, которую не носили в центральных, тёплых землях Империи, и которую поголовно отпускали все мужчины севера. Волосы, которые из-за лени отпустил до плеч. Для кого теперь бриться да держаться? Кто пожалуется на колкую бороду, расчешет спутанные ветром волосы? Смоляные, называла их жена. Вороново крыло. Совсем не Белый Орёл, как прозвали меня в деревне.

Судорожно выдохнув, провёл пятернёй по отросшим прядям, тяжело опёрся на плетень. В чёрные дни всё чаще я гнал от себя глухое отчаяние: добрые советчики поначалу советовали мне вынесли Олана на мороз, не оставлять в живых ослабленного проклятием и трудными родами младенца. Ведь подарил Великий Дух трёх здоровых сыновей! А без жены и помощи — как собирался я выходить четвёртого? Я и сам не знал. Но посылал советчиков в сердцах к Тёмному — а оказавшись наедине, выл и рычал в бессилии, глядя на затухающего Олана. И подлые мысли, подброшенные чужим медвежьим сочувствием, закрадывались в воспалённую бессонницей голову…

Нужна хозяйка, говорили те же добрые люди. Не бывало такого, чтобы вдовец детей сам подымал! Дому женская рука нужна, детям уход, тебе — свой труд… И против обыкновения, жену искать не приходилось — Тьяра, тоже недавно вдовая, потерявшая своё дитя за неделю до смерти моей Орлы, на просьбу выкормить Олана ответила согласием…

Чего тебе ещё, Белый Орёл? Бери честную женщину в свой дом да подари своим годам ещё немного света!..

Не питал я к добродушной, робкой Тьяре ничего, кроме благодарности. Потому и забирал от неё маленького Олана как можно чаще — чтобы не питать достойную женщину пустыми надеждами. Моего младшего сына Тьяра любила, выкормила, как родного, и ко мне была неравнодушна — на что я, увы, ответить взаимностью не мог. И не только лишь потому, что любил свою Орлу до безумия. Не до любви стало, когда год пролетел как один день, в смятении, неуверенности и обиде. Грешил мыслью на Великого Духа — чем заслужил я такой судьбы? И как жить дальше, потеряв второе крыло?..

Белые орлы редки в наших краях. Ещё в первый год жизни в деревне, на службе в легионе, довелось мне поймать крупную птицу с белоснежным опереньем. Тогда ещё живой староста счёл это добрым знаком, даже кольцо мне своё подарил, которым дорожил очень…

Всё это казалось теперь далёким и бесконечно чужим. В Ло-Хельм я пришёл героем, со щитом в руках и длинным имперским мечом в ножнах. Возвращался из походов, увешанный трофеями и наградами, вызывая на радость Орле восхищение и зависть по всей деревне…

Кто я теперь? Земледелец на крайнем севере стонгардских земель, охотник да кожемяка…

Пока жила Орла, такие мысли в голову не приходили. Теперь я гнал их от себя каждый день. Дети не могли меня отвлечь: даже самый старший и понятливый из них, Никанор, в свои десять лет не мог стать мудрым собеседником для впавшего в уныние отца.

Орла бы сказала, что я грешу на Великого Духа. Что я живу в небесных чертогах, и при том ещё и недоволен — и я бы не посмел с нею не согласиться. Наши горы, леса, водопады, снега и дивная весна, переходящая в короткое и буйное лето, напоминали мне Великую Обитель, о которой я так мечтал в юные годы. Детство моё прошло в тёплой Сикирии, и в Стонгард я попал уже будучи легионером. Увидел слепящую чистоту бескрайних горных пейзажей, вдохнул прозрачный, звенящий от живой тишины воздух, напился из поющего водопада — и влюбился в свою родину на всю жизнь. Я происходил из стонгардского народа; я собирался это доказать, вернувшись к истокам. Я попрощался с тёплой Сикирией и продолжал служить Объединённой Империи, осев в крохотной северной деревушке. К нам даже духовники заезжали редко, раз или два в году. Ближайший храм Великого Духа находился за несколько дней пути от Ло-Хельма, в городе Рантане, и попадали мы туда редко.

В остальном жизнь складывалась хорошо. Всё, о чём мечтал, получил. Потеряв любимую жену, камнем рухнул с небес вниз — но даже с обрубленным крылом я по-прежнему твёрдо стоял на ногах. Разучившись летать, научился ползать. Судьба нанесла удар и вновь затаилась.

У ног лежала покорённая мечта; радовали подрастающие сыновья и по-прежнему услаждали взор открывавшиеся со двора виды прекрасных снежных земель — а я чувствовал себя пустым и бесконечно старым.

Лишь в сердце, где-то глубоко, засела заноза боли и неутолённой мести — мой младший сын страдал из-за колдовских чар, в то время как все маги мира, проклятые альды и брутты, жили спокойно, приумножая своё чёрное мастерство! Сколько ещё таких, как я, пострадавших? Как долго эта зараза будет отравлять наши земли?! А ведь отравляет, день за днём! Вот и гильдию — первых ласточек — построили несколько зим назад в нашем снежном Стонгарде, учат колдовству тщательно отобранных и наиболее талантливых учеников из нашего народа… чтобы превратить их в подобных себе. Сколько раз ночами представлял я, как сжигаю проклятую башню магов дотла!..

Опыта, хвала Духу, у меня хватало. Не хватало решимости и цели.

Развернувшись, я направился обратно к поленнице и схватился за топор. К тому времени, как выскочил из дому Илиан, крикнув от порога, что еда готова, я почти справился с работой. Смахнув с лица пот, загнал топор острием в пень, зачерпнул горсть снега, зарываясь в него лицом. Разгорячённую кожу обожгло огнём; враз полегчало. Поклонившись знаку Великого Духа над дверьми, вошёл в дом и тотчас расслабился: дышал жаром очаг, стояли на столе деревянные тарелки, в вышитом полотенце неумелой мальчишеской рукой был нарезан подсохший со вчерашнего утра хлеб.

Никанор ставил на стол тушёные в казанке овощи, а Назар осторожно спускался по крутой лестнице с Оланом на руках. Младший сын проснулся, но лишь слабо обводил бледно-голубыми глазами сидевших за столом, приникнув к Назару; слегка оживился лишь, когда увидел стоявшее на столе молоко.

Я ополоснул руки в серебряной миске, пережидая, пока отпустит горло невидимая рука. Орла, душа моя, взгляни из Великой Обители, как дружны наши сыновья! Какими славными воинами растут Никанор и Назар, каким проворным Илиан, и как все они заботятся о маленьком Олане! Умру я — не оставят братья младшего; позаботятся вместо нас с тобой, моя Орла…

— Ты сегодня уйдёшь на вечер? — спросил, как только прочли молитвы да уселись за стол, Илиан. — А когда книжку дочитаешь?

— Уже и сам можешь, — усмехнулся я. — А мне потом расскажешь, чем кончилось…

Грамоте обучал сыновей я: Орла письменности не разбирала. Грамотеем себя я не считал, в науках не разбирался, с древними искусствами не ладил, но выучить детей буквам да числам смог. Так и повелось: долгими вечерами читать одну из пяти имевшихся в доме книг, постепенно, страница за страницей, прочитывая один фолиант за другим.

После завтрака Никанор с Назаром, прихватив перевязанную мною шкуру косули, умчались к нашему пасечнику — сменять товар на прошлогодний мёд: наших запасов не хватило, чтобы дотянуть до весны. Илиана я отправил собирать яйца, оставшись с Оланом вдвоём. Младший устроился на шкурах, бездумно перебирая гладкую шерсть, и то улыбался, то хмурился, разглядывая утопающие в плотном мехе пальцы. Вставать он по-прежнему не пытался: сидел, покачиваясь, время от времени останавливая на мне блуждающий взгляд. Иногда улыбался, и я находил в себе силы улыбаться в ответ.

За пеленой чистых голубых глаз я видел юную жизнь, погибающую из-за злого колдовства, и думал, думал, думал… как, как помочь… как…

Убирал я в доме рассеянно, вновь поддаваясь тягучим, как болото, мыслям. Потому и не сразу встрепенулся, когда скрипнула за спиной — ах да, смазать петли — дверь, и в дом вошла Тьяра.

— Что ты, Сибранд, — всплеснула руками она. — Я бы сама! Я же обещала: зайду…

— Спасибо тебе, Тиара, — искренне поблагодарил я. — Да только вовек не расплачусь с тобой за доброту…

Соседка вспыхнула от похвалы и от моей маленькой хитрости: так, с мягким сикирийским говором, её имя выговаривал только я.

— Как ты сегодня, Ол-лан? — подразнила ребёнка Тьяра, присаживаясь на корточки перед шкурами. — Хорошо?

Сын заулыбался чуть шире — кормилицу младший любил — и я с лёгкой душой оставил мальца на попечение соседке. Тьяра уже скинула меховую накидку — мой подарок, знак благодарности — и хлопотала у очага.

— На обед-то и вечер ничего у вас нет, — пояснила, не оборачиваясь. — Голодными останетесь…

Я уже не возражал, не обращая внимания на вопиющую совесть. Не давал я ей ложных надежд! И за заботу благодарил исправно, не забывал ни о мясе, ни о шкурах, ни о новых сапогах — расплачивался за помощь с лихвой! И всё же…

Взгляд, который, таясь, бросила на меня из-под ресниц рыжая Тьяра, сказал мне больше, чем тысяча слов. И оттого на душе стало ещё противней.

— Яйца в подвал отнёс, кур покормил, — сообщил, врываясь в дом, Илиан. — Можно я теперь… о, Тьяра!

Сын подлетел к соседке, порывисто обнял за талию. Я нахмурился, но промолчал: я мог сколько угодно сдерживать себя, но младшим моим детям нужна и ласка, и забота — всё, чего им не хватало после смерти матери, и что давала им Тьяра, как мне хотелось думать, совершенно искренне.

— Можно, — разрешил я поскорее, чтобы разорвать цепкий круг мальчишеских рук вокруг талии Тьяры. — Беги к братьям. Только мёд на ледовой горке не разлейте, да возвращайтесь к обеду! Слышал?! Соседским мальчишкам пробовать не давайте, не как в прошлый раз!..

Илиан вылетел из дому пущенной стрелой, даже не дослушал; засобирался и я.

— Силки проверю и вернусь. Вечером собрание, — пояснил соседке, надевая поверх рубашки меховую куртку. Сверху натянул кожаный доспех, заправил ножи за голенища сапог, приладил охотничий пояс, закинул за спину походный мешок.

— Я пригляжу за детьми, не беспокойся, — не подымая глаз, тихо отозвалась Тьяра, и мне отчего-то сделалось душно в собственном доме.

— Не скучай, Олан, — я погладил малыша по голове, царапнул мозолистой ладонью нежное личико. — Я скоро…

Вышел из дому, прихватив лук со стрелами да пару боевых топоров: всякое в лесу случалось. На крупного зверя охотиться не собирался: шкурами заниматься недосуг. На настоящую охоту я уходил на день-два, а раньше, при Орле — и на целую седмицу. Теперь ограничивался тем, что посылал Великий Дух: хвала небу, зверьё в наших лесах не переводилось.

Мохнатый Ветер встретил меня приветственным ржанием, тряхнул роскошной гривой — никак, Назар гребнем прошёлся — и едва не сорвался с места в галоп, как только я запрыгнул в седло.

За ворота вышли шагом — перегнувшись через круп, захлопнул тяжёлую калитку — и отправились трусцой по протоптанной дорожке к окраине леса. Деревня оказалась за спиной — мой дом стоял почти на самом краю — и я расслабленно выдохнул, распрямляя будто судорогой сведённые плечи. Позади оставались мои сыновья, дом — маленький мир, созданный по крупицам — за каждый миг счастья в котором я платил упорным, упрямым, настойчивым трудом. Впрочем, как и все здесь — слабые духом на северной границе не приживались. Когда впервые я оказался в Ло-Хельме, то уходить уже не хотел. Почувствовал родину сердцем, вдохнул её с первым глотком колючего ледяного воздуха.

До семнадцати лет я знал лишь казармы имперского легиона, в котором числился целый год до службы в Стонгарде. Воспитывал меня бравый сикирийский капитан, которого повысили до примипила уже перед самой смертью; таскавший подобранного на улицах столицы мальчонку из одного места службы в другое. Как ни искал мою родню дядя Луций, не нашёл никого, и с тех пор я знал лишь одного родственника — моего капитана. Это он обучил меня грамоте, он выучил воинской науке, он поставил на окрепшие ноги запуганного уличного щенка. Это с ним я впервые заговорил, его слушал, от него учился, и ради него старался — чтобы неизвестно как затесавшийся в сикирийской столице маленький стонгардец ещё доказал всему легиону, что капитан Луций не даром старается, терпеливо вкладывая в приёмыша капля за каплей весь накопленный за жизнь опыт. И это примипила Луция я провожал в последний путь в свои шестнадцать лет, кусая губы, чтобы сдержать глухие рыдания над телом человека, заменившего мне отца.

Нет, дядя Луций не зря старался. Я вырос, стал сильным. Щенок обернулся волком, навсегда запомнив оказанную ему доброту сикирийского капитана.

А потому настроений стонгардцев я не разделял, когда заходили разговоры о том, чтобы отделиться от Объединённой Империи, стать, как прежде, обособленными от тёплых и сытых сикирийских земель. Я и раньше не поддерживал таких разговоров, а теперь, когда бездетный староста деревни на удивление поселянам передал бразды правления мне перед смертью, научился и вовсе такие мысли пресекать. Нет ничего доброго в том, чтобы отделиться от народа, с которым нас связывает одна вера, одна кровь, и уже много сотен лет — одна история. Альды и брутты только того и ждут, пока мы разойдёмся по углам, и — прощай, тёплая Сикирия, прощай, прекрасный Стонгард! Как тысячелетие тому, станем для альдов рабами, будем взирать безмолвно и беспомощно, как неугомонные брутты вырубают наши леса, разбивают наши рудники, мародёрствуют в городах и сёлах, прибирают к себе ценную руду из горных шахт…

Забывчив мой народ; горячи нравы и у сикирийцев. Одна надежда на милость Великого Духа — не даст нам омыться липкой кровью братоубийства…

…Тишина в лесу стояла блаженная. Так всегда бывает после метели — мир вокруг затихает, прислушиваясь к молчанию ещё вчера буйной природы. Зимой пурга, вьюга и снегопады длились седмицу-другую без перерыва, но теперь наступала весна — медленно и необратимо. Скоро треснет лёд на нашей деревенской речке, поплывут комья талого снега над уплывающими к морю льдинами…

До северного моря от нашей деревни — три дня пути. В портовый городок Кристар вновь начнут заходить корабли, оживится приунывший за долгую зиму имперский легион, застрявший в северо-восточной крепости у альдской границы, появятся на дорогах торговые караваны… Вдохнёт морозную жизнь в свой упрямый народ суровый Стонгард, и несколько коротких и быстрых месяцев пролетят незаметно, мимолётно… И вновь покроет распустившуюся зелень тонкий ледяной покров.

Ветер шёл шагом, проваливаясь в глубокие сугробы по колено. Снег был ещё мягок и податлив, но я видел, как проседает белый настил — оттепель близко. Скоро, совсем скоро…

У заброшенной лесной хижины я спрыгнул, тотчас погрузившись в рыхлый снег, привязал Ветра к стойлу. Скинул деревянный настил с кормушки, потрепал коня по крутой шее. Дальше я всегда шёл один, возвращаясь к хижине только под вечер. Здесь Ветру не грозили дикие звери, а я мог спокойно заниматься своим делом.

— В добрый путь, — пожелал сам себе.

Меховой капюшон, который во время езды завязал под самым подбородком, я сбросил, тотчас напрягая слух: каждый звук, каждый вздох, даже мягкий шлепок снега с деревьев в сугроб означали чьё-то присутствие. На секунду задрал голову вверх, и губы невольно растянулись в улыбке, расслабились напряжённые мышцы: надо мной возвышались верхушки вековых деревьев, облака раскрасили небо серыми красками. От стоявшей кругом живой тишины звенело в ушах — даже падавшая с мохнатой ветки снежинка делала это, казалось, чересчур громко…

Ни за что не променяю свой Стонгард! Пусть называют нас дикарями брутты и альды, пусть косятся теплолюбивые сикирийцы, пусть не понимают оглумы и реттоны с дальних островов — здесь, и только здесь, я почувствовал, что такое единение с миром, дыхание самого Великого Духа! Недаром в древних легендах всех народов говорится, что здесь, на нашей земле, бьётся сердце Мира…

К вечеру я собрал пять тушек попавших в ловушки зайцев, высвободил бившуюся в силках юную ластивку — та вспорхнула на ближайшее дерево, подальше от человеческого коварства — и с неудовольствием отметил, что зверь покрупнее сломал один из моих капканов. Набив походный мешок собранными тушками, выправил погнутое железо, но замок работать не хотел: придётся тащить в деревню, к Фролу.

Даже порадовался: домой доберусь засветло, успеем поужинать с детьми перед советом. Староста из меня получался так себе, но деревенские дела многого и не требовали. Да и хитрые поселяне использовали меня скорее как щит в решении своих проблем: разобраться с пьяницей, устроившим дебош в новенькой таверне — путники заходили к нам в основном летом, конечно же — переговорить с разбойничьей бандой, повадившейся нападать на торговые караваны. Менял у нас в Ло-Хельме ждали с особенным трепетом, а потому негодовали вдвойне, когда кто-то посягал на долгожданные и столь необходимые здесь, в нашей глуши, товары с юга. Да и грамоту я знал лучше прочих, языками владел, даже по-альдски понимал немного — выучил кое-что за время военных походов. Словом, такой авторитет местных вполне устраивал, да и ответственность со своих плеч на чужие переложить каждый был рад. Я не возражал: сторонние проблемы отвлекали от собственных. Когда постоянно занят делом, дурные мысли сами разбегаются…

Шорох, треск, голоса вдалеке. Я нахмурился, затаился, тиская кожаный переплёт боевого лука. Кого несёт на ночь глядя в наш славный Ло-Хельм? Других, более близких, поселений на пути попросту не было. Обождать бы, присмотреться…

Не вышло. Пришлые, кем бы ни являлись, явно сбились с пути в нашем лесу, потеряли занесённую снегом тропу, и топотом своим разбудили всех лесных жителей. К тому времени, как я распознал хриплый рёв и бросился на подмогу, со стороны бурелома уже доносились вскрики и странное шипение: заезжие подняли с лёжки медведя.

Ну, накаркал, Фрол! Какой ещё раз, мол, косолапого повстречаешь…

— Люсьен, обходи!..

Когда из-за деревьев мелькнули синие всполохи колдовского огня, я мгновенно выхватил из колчана две стрелы, натянул тетиву, следя глазами за прыгавшими на узком пролеске фигурами. Проклятые колдуны подняли не одного — двух зверей, и участи их я не завидовал. Один из магов уже лежал на окровавленном снегу, подвывая тоненько и жалобно, почти бессознательно. Двое других ещё держались: в их руках плясали молнии и всполохи разноцветных искр; сияли глаза жутким светом.

Впервые в жизни я растерялся — всего на миг. Кого бить первым, зверя или человека, если и тот, и другой равно враг? Дядя Луций в таких случаях оставался категоричен: повсюду следует проявлять милосердие. К людям и нелюдям. Пусть запомнят человеческую доброту. А уж если зло воспользуются, тогда покажи им человеческую силу…

Пусть они поклонники Тёмного и его грязных магических искусств — но ведь ты-то не зверь, Сибранд. Ты, взывающий к Великому Духу, решил первым поднять руку на себе подобных?..

Коротко вжикнула пущенная наконец с тетивы стрела. Следом за ней вторая, третья… Медведь — умный зверь. Он тотчас почуял опасность, развернулся, одним прыжком покрывая расстояние между нами. «Шкуру попорчу», — мелькнула одинокая мысль.

А затем я отбросил лук в сторону и выхватил из-за пояса боевые топоры.

К тому времени, как маги покончили со своим медведем, я уже собирал рассыпавшиеся во время короткой битвы стрелы. Некоторые затерялись в окровавленном снегу, ещё две сломались, застряв в толстой шкуре медведя. На подошедшего ко мне мага я не смотрел: выжидал.

— Спасибо, — проронил наконец он. — Ловко ты его своими топорами…

Я заправил оружие за пояс, выпрямился, меряя мага долгим взглядом сверху вниз. Что ты знаешь про ловкость? Шкура попорчена, теперь только на мясо, зверя перед смертью намучил…

— Ранен? — неожиданно для себя спросил я.

Парню на вид было от силы лет двадцать. Вероятно, что из бруттов, роста выше среднего, но всё равно мне по плечо, с растрепавшимися под меховым капюшоном смоляными прядями, прилипшими к вспотевшему лбу. Из-под тёплой накидки выглядывала короткая мантия с выцветшим узором гильдии магов. В руках парнишка нервно тискал посох с мутной жемчужиной на набалдашнике.

— Немного, — признался тот, потирая на груди вспоротую куртку. — Зацепил на излёте…

— Люсьен! — позвал всё тот же резкий голос, который я слышал раньше. — Быстро сюда!

Вспыхнув — на вспотевшем от боя лице прорезался неровный, яркий румянец — Люсьен поспешно ретировался обратно к пролеску. Помедлив, я направился за ним, поглядывая на развороченный повсюду снег.

Второй медведь пострадал ещё больше: колдовской огонь сжёг половину шкуры, воняло палёной шерстью и жареным мясом. Вздохнув — такая охота пропала — я направился к мелкому овражку, в котором копошились заезжие маги.

— Кровь я остановила, — резко, отрывисто говорила женщина в длинной мантии гильдии, — но Эллу придётся оставить в деревне. Если доберёмся…

Я наблюдал молча. У обледенелого дерева лежала, постанывая, юная альдка — тёмно-серая кожа, белоснежные локоны, тонкая, ещё девичья фигура. Как и её спутники, девчонка носила мантию гильдии магов под меховым плащом, и, несмотря на ранение, оказалась удивительно, невероятно хороша. Я никогда не питал нежных чувств к бруттам, с кем довелось в своё время повоевать, но альдов, этих заносчивых нелюдей, не переносил на дух. Высокомерные, чванливые и безразличные к человеческому роду поклонники Тёмного то и дело соревновались с бруттами в чёрных искусствах, но в отличие от последних, не гнушались кровавыми жертвоприношениями, лютой жестокостью и скотским отношением к стонгардскому и сикирийскому народам. С бруттами считались поневоле из-за их превосходящих магических сил, но в любой момент могли ударить в спину, если на то укажут их шкурные интересы. В понимании альдов люди имели право населять земли лишь как разумный скот, подчиняясь доминиону высших существ — альдов, конечно же. Я повидал их магические лаборатории и эксперименты над попавшими в плен людьми. Без оружия и без магии — несчастные стали лёгкой добычей…

— Лошади убежали, — констатировал Люсьен уныло, оглядывая стремительно темнеющий лес. — Тупые твари…

Я дёрнул щекой, но промолчал. От многословия меня вылечили ещё в легионе.

— Придётся привал делать прямо здесь, — нахмурилась старшая из отряда, вскидывая голову. — Эллаэнис сама не пойдёт, а уже вечереет…

— Тогда вас звери порвут ещё до рассвета, — вырвалось у меня. Люсьен глянул удивлённо, и пришлось пояснить, — свежая кровь, растерзанные туши…

— Уйдём подальше, — неуверенно предположил парень.

— А её бросите здесь? — кивнул на альдку я. — Её кровь тоже пахнет.

— Что ты предлагаешь? — резко, неприязненно бросила женщина, не глядя на меня.

Я не ждал благодарности, но грубый тон разозлил. Повёл плечом, поправив съезжающий мешок с зайцами, одёрнул пояс с топорами, и покрепче затянул ремешок с колчаном.

— Ступайте с ней в Ло-Хельм, даже если идти придётся всю ночь, — сухо проговорил я, обращаясь к Люсьену. — Иначе до утра не дотянет ни она, ни вы.

— Мы сбились с пути, — пояснил парень. — Карта в походном мешке осталась, что лошадь унесла…

— Великий Дух! — выдохнул я раздражённо, но тотчас себя одёрнул: не перед этими.

— Сможешь её понести, Люсьен? — спросила тем временем женщина у своего напарника.

— Я — да! — тотчас вызвался парень. — Только не очень долго, — извиняющимся тоном добавил он, кивая на свой окровавленный рукав. — Прости, Деметра.

В глазах последней мелькнуло что-то среднее между бессильным раздражением и непробиваемым упрямством: кажется, безумная колдунья решила в случае необходимости тащить альдку на себе.

«Столько мяса пропадёт», — с сожалением подумал я, отстраняя Люсьена. Парень поддался с удивлением: похоже, не ожидал повторной помощи от местного охотника. Зато Деметра при моём приближении поджала и без того тонкие губы, нахмурилась, когда я закинул лук за спину.

— Не отставайте, — отплатил колдунье той же монетой я, не тратя попусту взглядов и слов.

Альдка оказалась очень лёгкой, почти невесомой. На миг приоткрыла карие, с рыжим отблеском глаза, смерила меня поражённым и слегка испуганным взглядом. Съёжилась в руках, скрывая крупную дрожь — не то от холода, не то от боли, не то от страха. Спрятала поначалу руки с длинными пальцами на животе, но вцепилась в перевязь у меня на груди на первой же кочке.

…В Ло-Хельм добрались затемно. Поначалу я запрыгнул в седло вместе с юной Эллой, но слез почти тотчас, когда следом за мной из лесу выбрались запыхавшиеся и едва живые от усталости маги.

— Садись, — кивнул Люсьену, который морщился от боли и то и дело сжимал пропитавшуюся кровью куртку на груди. — И подругу свою держи крепко.

Так и вышли к деревне — я вёл Ветра под уздцы, в седле съёжились заезжие маги, а за нами, с трудом поспевая за моим шагом и поступью коня, следовала старшая колдунья.

На освещённой фонарями единственной улице сидели уставшие за короткий и насыщенный трудом день ло-хельмцы, провожая нашу процессию удивлёнными взглядами. К чести каждого, ни единого вопроса ни мне, ни заезжим не последовало.

Я остановился у таверны. Совет уже начался; ждали, должно быть, только меня. Фрол сидел на крыльце, перебирая в потемневших от мозолей пальцах несколько стальных звеньев. При виде удивительных гостей приподнялся, воззрившись на меня с немым вопросом.

— Нам нужен староста ваш, охотник, — неприязненно бросила колдунья, когда я снял с коня тихонько охнувшую Эллу. — Дело срочное.

— Хаттон, харчевник, вас накормит, — бросил я в ответ Люсьену, с гримасами спрыгнувшему наземь.

— Спасибо, — немного отстранённо поблагодарил парень. — Если бы не ты…

— Я задержусь, — кивнул я Фролу, глядя поверх плеча колдуньи Деметры. — Обождите.

Кузнец молча кивнул, когда я запрыгнул в седло, разворачивая коня к дому. Совет, маги, которым невесть что понадобилось от меня в Духом забытой стонгардской деревне, поселяне, которые провожали меня странными взглядами — да знаю я, что притащил проклятых магов в деревню, без вас знаю — все подождут. Потому что в доме на окраине меня ждали четверо сыновей, и я был нужен каждому из них.

Меня встретили радостно. К порогу подлетел Никанор, принял из рук лук да колчан со стрелами; топоры и ножи достались Назару. Братья мигом развесили всё по местам, пока я медленно снимал с себя перевязь и кожаный доспех. Куртку пришлось снять тоже — медведь порвал рукав, забрызгал мех кровью.

— Сибранд! — ахнула Тьяра, не выпуская из рук маленького Олана. — Ты ранен?!

Я покачал головой, стягивая с себя рубашку. На совет идти, источая запах охоты — дикую смесь пота, крови, зверья и стали — мне не хотелось. Тьяра стыдливо отвела глаза, пока я ополаскивал руки и лицо в серебряной миске у входа, смывая с себя прошедший день.

— Там вода ещё не остыла, — подсказал Никанор. — Мы уже помылись. Тьяра даже Олана искупала.

Я на миг привлёк к себе первенца, потрепал светлые волосы.

— Я переоденусь и пойду на совет. Опоздал уже.

Илиан оторвался от книги и перевернулся с живота набок, по-прежнему не вставая со шкуры. Очаг всё ещё грел комнату раскалёнными угольями, но сыновья уже зажгли лучину, которую средний утащил поближе к себе, чтобы разбирать непослушные мелкие буквы.

— Всё в порядке? — тихо спросила Тьяра, когда я прошёл мимо неё к лестнице, ведущей в спальню. — Ты чем-то обеспокоен…

— Гости в деревне, — помедлив, отозвался я: всё равно узнает. — Идти нужно.

Тьяра молча следила за мной глазами. Даже когда я распахнул сундук у супружеской кровати, доставая чистую рубаху, чувствовал на себе её взгляд. Стараясь не оборачиваться, накинул на голое тело, достал меховую безрукавку: до таверны недалеко, замёрзнуть не успею. Пригладил волосы, провёл рукой по отросшей бороде. Подумав, достал из ящика кольцо прежнего старосты, надел на палец. Возможно, единственная драгоценность в нашей деревне: сапфировый перстень. Какой-никакой символ власти. Подумав, снял со стены любимый двуручник — трофей, доставшийся мне ещё в первые годы службы в легионе. Кем бы ни были заезжие маги, добра я от них не ждал. Да и Фрол частенько твердил, чтобы я на советы наряжался попредставительней…

— Ступай домой, Тиара, — обратился я к соседке, спустившись с лестницы. — Поздно уже. Устала небось…

— А кто тебе дверь отопрёт? — тихо возразила она. — Дети уснут вскоре, а совет теперь уж точно затянется. Не переживай, Белый Орёл: дождусь. Не в тягость мне…

И снова царапнула сердце безропотная доброта. Как мог я отказать? И впрямь нужна дому хозяйка. Вот только… только…

Не в силах больше выносить её пронзительный, бесконечно преданный взгляд, поспешил прочь. Погладил по голове Олана — сын безучастно глянул сквозь меня — поправил лучину Илиану, велев не читать допоздна, и привлёк к себе старших сыновей.

— Проследите тут за всем, — попросил негромко. — И ложитесь пораньше. Я приду ночью…

Не глядя на Тьяру, вышел в темноту. Зверь скулил в своей будке: сегодня свежего мяса ему не перепало. Я отправил тушки зайцев в сарай, решив ими заняться сразу, как только приду с совета. Понадеялся, что не пропадут шкурки до тех пор: жалко будет. Не вовремя этот совет, да и маги тоже некстати…

Запрыгнув в седло Ветра, почувствовал себя одновременно свободнее и тревожней. С уходом Орлы я принял на себя волнения и матери, и отца; душа рвалась на части. Как выполнить семейные обязанности за двоих? Быть может, правы добрые люди, и стоило мне наступить на горло собственным желаниям, жениться на честной женщине, окутавшей моих детей материнским теплом? Ты уже жил для себя, Белый Орёл, ты черпал недолгое счастье полными ладонями — время подумать о детях. И выбрать не жену для себя, но мать для них…

Морозная безветренная ночь окутала Ло-Хельм, звёзды ярко сияли над головой. У некоторых домов да частоколов зажгли факелы — редкое явление нашими вьюжными вечерами. Чаще меняли фитили в плотно закупоренных уличных фонарях…

У таверны не встречал на этот раз никто: все ушли греться внутрь, даже Фрол не дождался. Спрыгнув, привязал Ветра к стойлу, взбежал по деревянной лестнице на крыльцо. Отпирая тяжёлую дубовую дверь — в лицо пахнуло теплом, запахом жареного мяса с луком да винными парами — услышал резкий, неприязненный женский голос:

— И долго ждать старосту вашего? Завтра утром мы должны выдвинуться в сторону Кристара!

Ответом заносчивой поклоннице Тёмного было дружное молчание. Поэтому и на скрип двери повернулись все, кто находился в таверне.

Я шагнул из морозной ночи в нагретый раскалённым очагом дом, мельком отмечая присутствующих на собрании. Пришёл даже пасечник, хотя его звали редко, и убогим престолом возвышался по центру самый высокий у Хаттона стул, на который накинули несколько самых лучших шкур. Мысленно я усмехнулся: Фрола работа, не иначе, — перед заезжими магами выделывается. Всё же я прошёл к своему пьедесталу под перекрестными взглядами собравшихся мужей деревни, мимо стоявших — никто скамьи не предложил — магов прямиком к мягкому креслу. Взглянул на Хаттона, задавая немой вопрос.

— Ужин им приготовил, да только не едят ничего, — развёл руками харчевник. — Девку-то, альдку, в гостевой комнате уложил, бедро её всё как есть порвано. Жить будет, но кровищи потеряла прилично, отлежаться бы ей денёк-другой…

— Зачем магов в деревню притащил, Белый Орёл? — не выдержав, брякнул самый богатый человек в деревне — наш лавочник. — Зачем из лесу вывел? Порвало б их зверьё к Тёмному, и…

— Это ты староста? — обрела наконец дар речи женщина. — Что же нам не представился?

«Вы не спрашивали», — подумал отстранённо, разглядывая старшую среди магов. Женщина оказалась непривлекательной — короткие, чуть ниже ушей, блеклые волосы, заострённый с горбинкой нос, среднего телосложения — ни приятных глазу женских округлостей, ни утончённых, как у Тьяры, хрупких форм. Плащ бруттка скинула, оставшись в длинной мантии гильдии магов. Капюшон колдунья сбросила тоже, чтобы ничто не мешало разглядывать окружавших её поселян со смесью брезгливости и высокомерия. Ведьма, как есть ведьма. И глаза, умные, тёмные, как два уголька в печи, то вспыхивали, то гасли, по мере того как она бросала колючие, искромётные взгляды по сторонам.

— Кто такие, зачем пришли, — равнодушно произнёс я, потянувшись за деревянным кубком. Хаттон убрал поднос, тотчас метнувшись обратно в кухню. Мой взгляд харчевник истолковал верно: после завтрака во рту не было ни крошки, и я не отказался бы от восхитительных лепёшек, которые только он один и пёк.

— Вижу, ты не очень-то приветлив, охотник, — не сказала — выплюнула колдунья. — Да только и нам некогда расшаркиваться. Я Деметра Иннара из гильдии магов Стонгарда, в Ло-Хельме по поручению Сильнейшего! Вот бумага из гильдии с печатью ваших стонгардских властей — прочти, если умеешь! Велено оказывать всякое содействие нам как предъявителям письма, а в случае отказа разбираться с тобой будет ваш же легион! Если мы не убедим раньше…

По таверне пронёсся дружный вздох: собрание негодовало. Раздавались отдельные, пока ещё приглушённые, фразы про проклятых колдунов, наглых бруттов, альдских нелюдей и вражеских пособников, но я присоединяться к всеобщему бунту не спешил. Фрол передал мне свиток, который держала колдунья, и я внимательно взглянул на смутно знакомые письмена. Бумагу писали на бруттском — из уважения к стонгардцам, конечно же, да чтобы показать нам, неучам, наше деревенское место. Сбоку наискось алели альдские руны, и я нахмурился, пытаясь вспомнить то немногое, что выучил за годы службы.

Колдунья Деметра глядела на меня придирчиво, насмешливо; ещё бы — стонгардец, который возомнил себя бруттом! Видимо, в понимании магов поселяне падали ниц перед одним видом государственной печати. К сожалению, я не мог сказать, чтобы маги так уж сильно ошибались. Большинство деревенских грамоты и впрямь не разбирали. Что там — во всём Ло-Хельме я один, да ещё наш лавочник, поневоле возившийся с торговыми счетами, были учёными.

— Здесь не сказано о содействии, — разомкнул губы я, когда упавшая в таверне тишина стала невыносимой. — Здесь говорится о том, что вам… «для выполнения задания разрешено применять любые меры к местному населению, в том числе и требовать беспрекословного подчинения приказам», — медленно, отчеканивая каждое слово, перевёл написанное я. Без улыбки поднял глаза на колдунью, встречая её слегка удивлённый, растерявший всякую насмешку взгляд. — И коллеги ваши, альдская нелюдь, приписку сделали о том, чтобы помнили вы о секретности задания.

Небрежно протянув бумагу, вытянул ноги, отставляя кубок в сторону и переплетая пальцы сложенных на животе рук. Наши взгляды — хмурый колдуньи и отстранённый мой — переплелись на долгое мгновение.

— То есть обязанным себя помочь ты не считаешь, староста.

— Обо мне в твоей бумажке ничего не сказано, — холодно усмехнулся я. — А ты… можешь применить свои… «любые меры». И требовать… подчинения… попробуй.

На одобрительный гул я внимания не обратил: увлёкся противостоянием, жадно вглядывался в тёмные глаза, отыскивая тот самый колдовской блеск, который раньше подавлял в зародыше. И посеребрённый двуручник за спиной перестал плечи оттягивать, будто дрогнул в нетерпении…

— Требовать от вас мы ничего не можем, — вдруг вмешался до того молчавший Люсьен. Парень то бросал быстрые взгляды на старшую спутницу, то хмурился, поглядывая на меня. — Пойми: мы благодарны тебе за спасение, — продолжал он, прервав наконец нерешительное молчание, — но вынуждены вновь просить тебя о помощи. Мы остались без лошадей и припасов, сбились с пути, а впереди ещё неблизкий путь. Мы идём на север, к окрестностям Кристара. Если бы ты помог, я… я клянусь, мы этого не забудем. И того, кто сопроводит нас — отблагодарим сразу же, как доберёмся до гильдии. Найдётся ли среди ваших кто-то, кто согласится стать нашим проводником? Есть ли в Ло-Хельме добрые люди?

Я удивился. Парень, хотя маг и брутт, обращением своим, похоже, крепости брал.

— Я не могу отвечать за всех, — ответил я, обводя взглядом собравшихся. — Пусть сами за себя скажут. Есть добровольцы вести магов через ущелье?

Ло-хельмцы заворчали не сразу; поначалу косились то на соседей, то на меня, затем зароптали дружно и слаженно:

— Не нужны нам их поганые деньги!

— Ничего не дадим!

— Ага, мы им лошадей да припасы, а им и понравится, всё отберут! Али возвращаться время от времени станут, да товарищей приведут…

— А я бы повёл — да в снежном буране бы и оставил!

— Никто вас не поведёт — и не надейтесь!!!

Я слушал односельчан безразлично, отстранённо. За долгие годы успел с соседями породниться, так что считал их почти за родственников — но как стал старостой и на советах принялся их выслушивать, чувствами поохладел. Хорошие люди стонгардцы! Вот только гибкости ума да военной хитрости в них редко встретишь…

— Мы платим хорошие деньги, староста, — оглянувшись на Деметру, вновь попробовал решить дело миром Люсьен.

— Деньги здесь имеют малый вес, — переждав ещё один всплеск отдельных выкриков о поганом золоте, сказал я. — Мы привыкли к обмену.

Прошло пару секунд, прежде чем Люсьен меня понял. Деметра сообразила ещё раньше, в то время как для поселян двойной смысл моей фразы остался скрытым.

— И что же ты хочешь, охотник? — искренне удивилась колдунья.

Хаттон с подносом свежеиспечённых лепёшек замер у моего стула, глядя то на магов, то на членов нашего скромного совета, и я с благодарным кивком взял с большого глиняного блюда горячую оладью.

— Не теряйте времени, господа маги, — неуверенно предположил наш лавочник. — Сибранд скорее удавится, чем поможет кому-либо из вас. Никто здесь не согласится…

Медленно и благополучно прожевав лепёшку — ответный знак почтения дорогим гостям за написанное на чужом языке послание — я встал. На меня смотрели с предвкушением: как-то отвечу нахальным магам?

— Я их поведу.

Ухмылки спали с лиц, гомон утих. Даже Фрол посмотрел на меня со смесью недоверия и отчуждения — а уж кузнец-то лучше остальных знал и мою непримиримость к последователям Тёмного, и преданность Великому Духу. Я ни на кого не обращал внимания. Вспыхнувшая в голове мысль, как неожиданный огонь на конце давно потухшего фитиля, ослепила меня на бесконечно краткий и яркий миг. Теперь едва ли чужая неприязнь и переменчивые взгляды могли меня остановить…

В абсолютной тишине колдунья Деметра задала свой вопрос:

— Что за помощь хочешь, староста?

— Услугу, — сказал я и улыбнулся.

Дальше распространяться я не стал: довольно и того, что старейшего из собрания вот-вот удар хватит.

— Завтра выступить не успеем, — продолжал я. — Время позднее, а припасы собрать нужно. И двух лошадей ещё у добрых людей выпросить надо…

— Трёх лошадей, — раздался от лестницы мелодичный, хотя и слабый голос. — Я еду с вами. За день как раз отдохну…

Альдка была красива. Необычно красива для представителей своего народа. И тёмно-серая кожа не смущала взор, и серебристые пряди плащом увивали хрупкие плечи…

— Эллаэнис! — одёрнула девушку старшая колдунья. — Ты ранена!

— Разбирайтесь между собой, — не стал терять времени я, отмахиваясь от магов с их препираниями. — А только завтра выступать всё равно не будем. Утром я зайду.

Демонстративно повернувшись к колдунам спиной, медленно обвёл взглядом притихшее собрание. Смотрел на каждого в упор, не обделяя вниманием никого: пусть знают, что не страшны мне пересуды, и что ронять свою доблесть в их глазах не собираюсь.

— Гости у нас в деревне, — проронил я негромко. — Сегодня обсуждать наши дела не будем: не для чужих ушей. Если что срочное, наведайтесь поутру ко мне. Торк, собери на завтра припасов, господа маги расплатятся. И за коней одарят щедро, верно говорю? — обернулся я к колдунам.

Деметра скривила тонкие губы; плеснул брезгливостью мрачный взгляд.

— Верно. Наградим, как обещали.

— Чудно. Тогда совет закрыт.

Не глядя ни на кого больше, не отвечая даже на призывный взгляд Фрола, вышел из таверны прочь. Ночь встретила ледяными объятиями; заскрипел под сапогами снег. Ветер приветливо тряхнул гривой, когда я, отвязав поводья, запрыгнул в седло; фыркнул, как только я потянул его в сторону знакомой тропы.

— Домой, друг, — пробормотал неразборчиво.

В голову лезли мысли, одна другой сумасброднее, и я никак не мог ухватиться за какую-то из них. Но настойчивым набатом звенело в груди одно желание: снять проклятие с младшего сына. И кто, как не тёмные маги гильдии Стонгарда, знают, как это сделать…

У ворот спрыгнул, завёл Ветра во двор осторожно, вновь прикрывая калитку за собой. Зверь коротко тявкнул из своей будки, но встречать не вышел: угрелся у себя на шкурах, поленился. Старым стал когда-то грозный пёс…

Привязав коня в стойле, заглянул в загон с Белянками — козы уже почивали крепким сном — плотнее прикрыл дверь в курятник. У сарая пришлось задержаться: вспомнил о тушках зайцев, пожалел добрые шкурки. Захватив с собой, перенёс за огород и приступил к работе.

Губы беззвучно шевелились, выталкивая из груди неслышные слова вечерних молитв, а руки справлялись со своим делом привычно и равнодушно. Много мыслей вертелось в голове, и каждую из них я гнал прочь. Не до пересудов, не до косых взглядов мне, когда на карту поставлен ещё один шанс для Олана. И к своей цели я пойду хоть под обстрелом арбалетных стрел, не то что под недобрыми пожеланиями своих же соседей…

С работой я справился быстро: спешил. Ополоснул руки снегом тут же, на заднем дворе, и быстро пробрался обратно к дому. В одной телогрейке коварная ночь уже пробирала до костей, и стучал в дверь я уже с нетерпением, едва не пританцовывая на морозе.

Тьяра открыла скоро: не спала, ждала меня. Я скользнул внутрь тише змеи, охватывая взглядом весь дом: всё ли в порядке. За перегородкой, в своих кроватях, дружно сопели мои старшие сыновья — зарылись в одеяла да тёплые шкуры, даже носов не видать — ещё тлел горячий очаг, а сразу за лестницей я увидел край колыбели, в которую Тьяра умудрилась уложить маленького Олана. Тонкая бледная ручка свисала с края, и я успокоился окончательно: жив, спит.

— Вот, вода свежая, — шепнула соседка, коснувшись серебряной мисы.

Я кивнул, бесшумно ополаскивая руки и лицо в ещё тёплой воде: никак, услышала мою возню на заднем дворе, подогрела. Игла стыда и благодарности кольнула сердце, и я в порыве признательности коротко сжал тонкие пальцы.

— Спасибо, — выдохнул одними губами.

И вместо привычно кроткого ответа вдруг ощутил прикосновение горячей ладони к своему плечу.

— Сибранд, — шепнула Тьяра, подаваясь вперёд.

Я так и не понял — не верил до самого конца — что она творит. Лишь когда мягкие губы коснулись моих, вздрогнул, выпрямился, неистово мотнув головой. Великий Дух!..

— Тиара, я… нет… нет! — почти в голос вскрикнул я, когда соседка приникла ко мне всем телом, оплетая тонкими руками мою талию.

— Вижу, трудно тебе, — шепнула ласково Тьяра. — Томишься один да скорбишь… Позволь, разделю с тобой горе, сниму ношу с твоих плеч… Как ни могучи, а и им отдых нужен… Разделю судьбу с тобой, Белый Орёл, ничего не попрошу… Год скорби прошёл — теперь уж можно…

Я лишь мотал головой, удерживая Тьяру за плечи, не в силах подобрать нужных слов. В вопросах с женщинами я никогда силён не был — даже Орле и той пришлось первой заговорить с заезжим легионером, который в третий раз молча помог ей донести воду от реки…

— Тиара, — мучительным шёпотом выдавил наконец я. — Ты… я… благодарен… тебе. Но ты мне… как сестра. Прости.

Она замерла, вглядываясь в меня жарко, с отчаянной надеждой: вдруг не так поняла?

— Прости, — повторил я трудно, прерывисто.

Грудь и впрямь ходила ходуном — будто за день пробежал от Ло-Хельма до Рантана. Великий Дух, как всё это сложно! Как не вовремя! Тьяра, добрая, милая, живая, настоящая — почему не мог я ответить ей взаимностью?

— Почему? — эхом отозвалась Тьяра, вглядываясь в моё лицо.

Разве мог я объяснить? Вместо внятного ответа помотал головой, неловко высвободился из жарких женских рук.

— Не могу, — пробормотал неразборчиво. — Прости…

Глаза соседки погасли, плечи сникли. Тьяра низко опустила голову, и несколько секунд тишины, прерываемой лишь сопением детей за перегородкой, показались вечностью.

— Мне не за что винить тебя, Белый Орёл, — наконец тяжело выдавила Тьяра. Скорбно поджались губы, плеснул болью прежде ласковый взгляд. — Не обещал ты мне ничего. Сама надумала.

Я вспыхнул, нахмурился. Отчего-то меньше виноватым чувствовать себя я не стал.

— Прощай, Сибранд, — наконец блекло улыбнулась соседка. Подняла на меня глаза, мягко, прощаясь, провела ладонью по лицу. — Прости и ты меня: не смогу я завтра за Оланом приглядеть. К чему привязываться, когда…

Она не договорила, да я и не ждал ответа: от совестливого стыда не знал, куда глаза девать. И впрямь, сын тем больше плачет за бывшей кормилицей, чем чаще видит. Да и её сердце, хоть и не материнское, а всё же женское, ранимое…

Великий Дух, как я запутался…

— Да, конечно, — пробормотал я, глядя, как соседка надевает меховую накидку, завязывает капюшон усталым, подавленным жестом. — Я провожу тебя, — привычно спохватился я. — Ночь на дворе…

— Недалеко мне, — жестом остановила Тьяра. — И небо чистое, звёзды путь осветят. Не надо, Сибранд. Не терзай…

— Прости, — в который раз беспомощно повинился я.

Соседка улыбнулась вымучено, безрадостно.

— Не виноват ты, — произнесла одними губами. — Прощай.

Дверь за нею закрылась с тихим скрипом — проклятые петли! — захлопнулась снаружи калитка, коротко тявкнул Зверь. Некоторое время я стоял, закусив губу, слушая тишину, затем с силой протёр лицо ладонью. На душе было всё так же пусто, на плечи легли новые заботы — без Тьяры как справлюсь с детьми да заботами, как поведу заезжих магов на север, на кого оставлю Олана? — но и неуместное чувство свободы, несмотря на все трудности, закралось в сердце. Устыдившись собственных мыслей, торопливо прошёл в угол, к священному символу, припал на колени, углубившись в молитву. Великий Дух, правильно ли поступаю? Обидел честную женщину, лишил детей материнского тепла из-за своего же упрямства — не могу целовать чужие уста, не могу принять её в свой дом как верную спутницу…

Молился недолго: веки отяжелели после трудного дня, даже пустой желудок не смущал усталый разум. Поднявшись, тихо прошёл по лестнице в свою спальню, заглянул в колыбель. Олан был по-своему прекрасен: белесые волосы, которые в будущем обещали стать медовыми, как у жены, голубые глаза, прикрытые сейчас бледными нежными веками. Красиво очерченные губы, правильные черты лица… не выражавшего никакого интереса к миру.

Горло вновь сжала невидимая рука; я быстро разделся и лёг в холодную постель, устремив взгляд на колыбель. Сына я уже не видел, но его лицо по-прежнему стояло у меня перед глазами. И не исчезало перед внутренним взором даже тогда, когда сон наконец взял своё, погрузив сознание в липкую темноту.

Наутро меня разбудил шум во дворе и бесцеремонный стук в дверь. Стучали не иначе как кованым сапогом; я не успел одеться, как зашевелились разбуженные непрошеным гостем дети. Олан, хвала Духу, ещё спал, и я кубарем скатился с лестницы, стремясь успеть к двери раньше, чем проклятый визитёр растревожит младшего.

— Горазд же ты спать, Белый Орёл! — насмешливо поприветствовали меня из-за двери, пока я возился с засовом. — Я тут уж с час блуждаю у тебя по огороду, жду рассвета! Мне не привыкать, знаешь ли, да только от родственничка хотелось бы большей гостеприимности!

— Тётка приехала! — радостно взвизгнул за спиной Илиан, мгновенно выбираясь из-под шкур. — Тётка!!!

— Назар, вставай, — толкнул брата в плечо Никанор, впопыхах путаясь в штанах. — Тётка Октавия приехала!..

Сестра покойной жены продолжала своё громогласное приветствие, не дожидаясь, пока я открою дверь; рассказывала о том, как гнала всю ночь с юга на север, соскучившись за племянниками, и как ждала тёплого приёма, но не рассчитала и приехала раньше, и за ночь отморозила на ветру все неприличные места, да только к состраданию бывшего легионера взывать всё равно бесполезно…

Когда я распахнул наконец дверь, из яркого солнечного утра вместе со свежим морозным воздухом внутрь ворвалась сумасбродная женщина, которую я всегда на дух не переносил, но которой был очень рад сейчас. Выкладывая из походных мешков гостинцы и оставшуюся с припасов снедь, Октавия одновременно обцеловывала подвернувшихся под руку племянников, насмехалась над убранством дома, который я, безрукий легионер, умудрился за год запустить до неузнаваемости и, хохоча вполголоса, рассказывала о происшествиях в дороге. Октавия была старше меня на несколько зим, но обветренное, загрубевшее от битв и приключений лицо выдавало возраст куда более почтенный, что нимало не заботило искательницу приключений. С приходом свояченицы мой сонный, унылый дом оживился и проснулся; заискрился в очаге огонь, настежь распахнулись ставни, уставился стол яствами, которые я всегда старался растянуть на неделю.

— Обнимемся, родственник? — вроде как спросила Октавия, тотчас смыкая на мне кольцо железных объятий. — А ты похудел! Меч-то в руках держать не разучился?

Не дожидаясь ответа, обернулась к племянникам, одновременно стягивая пучком растрепавшиеся бесцветные волосы. Наверху проснулся Олан; свояченица всплеснула мозолистыми руками, взлетая вверх по лестнице, подхватила из колыбели младшего, забрасывая вопросами, как взрослого, и принялась носиться по дому уже с младенцем на руках.

Я тихо сел в стороне, пряча слабую улыбку в давно нестриженной бороде. В моём доме раздавались смех и веселье; радостно прыгали вокруг любимой тётки сыновья; даже Олан, не понимавший, что происходит, улыбался в пустоту. Не слишком-то жаловал я Октавию, но появление её из ниоткуда, сегодня, сейчас, в тот момент, когда я нуждался в помощи больше всего, одному лишь мне было ответом.

Благословением Великого Духа на выбранную мной дорогу.

За лошадей колдуны расплатились имевшимся при них золотом — того оказалось достаточно, чтобы покрыть расходы ещё и на часть припасов; остальное взяли в долг под моё поручительство. Странные взгляды лавочника Торка я игнорировал; не до объяснений мне, когда ещё столько дел впереди.

— Куда идём? — уточнил я у Люсьена, как только Деметра отошла в сторону.

— В окрестности Кристара, — с готовностью откликнулся паренёк, внимательно глядя на меня. Глаза его, умные, чёрные, как два угля в печи, вспыхивали и тут же гасли, когда он скользил взглядом то по моему лицу, то по возвышавшимся на востоке горным цепям.

— Куда? — с нажимом уточнил я.

Люсьен слегка удивился:

— Хочешь точно знать? Говорю же — карты в сумках остались. Нужен проводник до Живых Ключей, а там Элла поможет. У неё замечательный дар — она чувствует источники…

Больше ничего вытянуть из юного брутта у меня не получилось: Деметра Иннара обернулась, меряя нас подозрительным взглядом, и охота расспрашивать у меня пропала. Условились встретиться на рассвете, за деревней, на том и расстались.

Я поспешил домой: столько всего нужно заготовить, облегчить быт детям и Октавии на грядущие несколько дней. До Живых Ключей дорога и впрямь была непростой; без местного проводника и карты рисковали маги застрять среди скалистых холмов и утомительных горных перевалов на долгие недели. Что окончательно сгубило бы безумцев: скоро льды треснут, польётся рекой талый снег с крутых каменистых склонов, схватываясь неумолимой скользкой коркой холодными ночами…

— Помочь чем? — выскочил из дому Никанор, как только я появился во дворе. — Отец?

— Тётка замучила? — понятливо усмехнулся я.

— Ну… — нехотя признал старший. — То воды ей истопи, то полы протри, то вздумала шкуры вытряхивать…

— Олан как? — безжалостно прервал жалобные возлияния я, берясь за топор.

Сын дёрнул плечом.

— Кричал сильно. Теперь в стену смотрит.

Кольнуло сердце ржавой иглой. Шевельнулось в животе склизкое, тошнотворное. Скрыла борода заходившие под кожей желваки…

И медленно, как натягиваемая тетива, просочился внутрь прохладный воздух.

— Зови Назара, — выдохнув, велел я. — Помогать станете.

Помощь мне не требовалась, но присутствие детей скрашивало чёрные мысли. Не раз и не два выбегал из дому Илиан, крутился рядом без дела, то слушая братьев, то ластясь ко мне; против обыкновения, не гнал прочь среднего, отдавая болезненную любовь с лихвой. Просил тем самым прощения за вынужденную разлуку, за внимание, которым обделял старших детей после рождения младшего, за излишнюю строгость…

День пролетел незаметно, и сделал я куда меньше работы, чем собирался. Дров нарубил едва ли не на седмицу, мясо засолил, корму курам да козам заготовил — больше ничего не успел. Проклятая дверь скрипнула, напоминая о себе, как только я вошёл в дом, и Октавия тут же набросилась на меня с громогласными упрёками:

— Что на ужин нейдёшь? Обед пропустил! Даром я тут кручусь, похлёбку куховарю? Да только не льстись зазря: не ради тебя на такие жертвы иду! А ну, славные воины, бегом за стол! Да куда, куда с руками-то?! Вон, в корыте-то ополосните!

В другой раз я бы не смолчал: дивную серебряную миску, из которой умывались по утрам, я привёз с собой из столицы после одного из военных походов. Орла радовалась доброму металлу, как дитя…

Но я был слишком подавлен, чтобы возражать свояченице. Пока старшие сыновья, гомоня, мыли руки и рассаживались, я тихо опустился на колени рядом с младшим, сидевшим на шкурах у тёплого очага. Рядом с Оланом лежали самодельные игрушки — наследие от уже выросших детей — но сын не проявлял интереса ни к одной из них.

— Его я покормила, — глянув в нашу сторону, сказала Октавия. — Молока выпил цельный стакан, хлебом закусил, даже мяса вяленого пососал немного. А ты говоришь — плохо ест! У меня и не такие отъедались!..

Я взял Олана на руки, прижал к себе, проводя пальцем по нежному личику. Сын вскинул к потолку голубые глаза и вновь уткнулся взглядом в пол. И вновь накатила лютая тоска, вгрызлась кровавыми клыками в искромсанное сердце.

Всё же я нашёл силы оторвать сына от себя, поцеловав на прощание, и вложить в безвольную ручку крохотный деревянный молоток. Слабые пальчики тут же разжались, и бесполезная игрушка упала обратно на шкуры.

— …и сидит уже хорошо, — продолжала бодрую речь Октавия. — Пойдёт, непременно пойдёт, Белый Орёл! Вот увидишь…

— Прекрати, — не выдержал я. Поднялся на ноги, подходя к столу, встал у своего места. — Довольно пустых надежд. И речи твои добрые — не помогают.

Свояченица обозлилась, но я уже кивнул Илиану, и средний начал чтение положенных перед едой молитв. Вот только я, как ни старался, вникнуть в их смысл не мог.

Вечер пролетел слишком быстро. Я всё не отпускал от себя сыновей, будто не на несколько дней шёл, а расставался на долгие годы, и лишь когда Назар, прислонившись ко мне, уснул на скамье, я отпустил детей на ночной сон.

Октавия от моей кровати решительно отказалась, заверив, что успеет ещё там бока отлежать, покуда я заезжих магов развлекать буду, и я не стал ей перечить. Улёгся рядом с уже посапывавшим Оланом и провалился в сон почти тут же, даже не разобравшись, как и где устроилась Октавия.

Ночь прошла беспокойно: проснулся и раскричался младший, старшие дети то и дело вставали по нужде, и лишь ближе к рассвету я уснул крепким сном, который прервала бесцеремонная свояченица.

— Вставай, Орёл, — громко шепнула она мне в самое ухо. — И исчезни из дому поскорее. Не нужны тебе слёзы да сопли перед дорогой…

Я оделся быстро, приняв во внимание правоту родственницы. Походные мешки уже ждали у конюшни, так что всё добро, что я имел при себе, выходя из дому, было на мне: амулет Великого Духа, с которым не расставался уже двадцать лет, доспех поверх тёплой одежды, трофейный двуручник, лук и колчан со стрелами.

Привязав сумки да меч к седлу, выехал за ворота, и хорошо протоптанной тропой миновал дом соседки. В крошечном окне горел свет: Тьяра не спала. Я тряхнул поводьями, чтобы проехать знакомые ворота поскорее, и расслабился лишь, добравшись до кузницы: отсюда меня видеть не могли ни домашние, ни добрая соседка.

Зато здесь хватало иных взглядов — настороженных, недоверчивых, откровенно хмурых. Магом я, конечно, не был, но за долгие годы изучил нравы односельчан, как собственные, а потому и мысли их почти наяву слышал: «недаром не доверяли поначалу», «чужаком был, чужаком остался», «приняли, обласкали, а он…», «уж кто-кто, но Сибранд…», «видимо, сманили нашего старосту альды и брутты, ещё в годы службы при легионе»…

Знал я лучше многих нрав наших ло-хельмцев, и понимания не ждал. Зла не держал тоже: отойдут, одумаются, догадаются, что не предатель я, не перебежчик, и что причин для ненависти к магам у меня куда больше, чем у них…

Колдуны ждали меня за околицей, как и договаривались. При моём приближении ходившая по тропе в нетерпении Деметра поджала тонкие губы и вскочила в седло, раздражённо поглядывая в мою сторону.

— Запаздываешь, староста! В Живых Ключах мы должны быть не позже конца седмицы, иначе…

— Источник высохнет? — не сдержавшись, усмехнулся я, проезжая мимо.

— Кто тебе сказал? — тотчас вспыхнула колдунья. Резко обернулась, стрельнув взглядом в помощников, и тронула поводья, не дождавшись от них ответной реакции. Люсьен держался мастерски: ни один мускул не дрогнул на юном лице под строгим взглядом старшей из отряда.

— Да полно тебе, Деметра, — заурчал серебристый ручеёк девичьего голоса. — Не враг же он нам… Верно, Сибранд?

Прекрасная Элла даже имя моё запомнила, хотя я не представлялся никому из них. В таверне каких только баек не наслушаешься. И про меня соседи судачили с большой охотой…

И всё же ответом альдку я не удостоил. Повидал я, как некоторые из легионеров пленялись красотой серокожих красавиц, и как находили их наутро с распоротыми животами и развороченными кишками…

— Мы срежем дорогу, — смилостивился над нервничавшей Деметрой я. — И будем в Ключах задолго до конца седмицы.

Дальше ехали молча: предрассветные заморозки заставляли ёжиться даже меня, не говоря уже о кутавшихся в свои плащи магов. Как держалась Эллаэнис, потерявшая много крови, я не знал, а оглядываться да проверять не хотел. Красива была проклятая нелюдь! До дрожи красива…

Когда рассвело окончательно, и белый день упал на стонгардские горы, освещая все тропы и дороги сверкающими красками, маги чуть оживились.

— Богатая у вас земля, — заметил Люсьен, поравнявшись со мной. Въехав в небольшой лесок, коней пустили шагом: здесь снег оставался нетронутым и довольно глубоким. — Столько всего вокруг…

Я помолчал, провожая взглядом вспорхнувшую на ветку красногрудую птицу. Великий Дух, неужели скоро весна? Всё не верится…

— Да, — отозвался я наконец. — Наша земля — богатая.

Люсьен обрадовался отклику, подъехал ближе, с интересом поглядывая на мой посеребренный двуручник под походными сумками.

— Откуда такое сокровище? — искренне восхитился он, когда разобрал альдские руны на клинке. — Произведение искусства, а не оружие! От такого и умереть не стыдно… Трофей?

Я кивнул.

— А доспех зачем надел? — вновь не удержался Люсьен. — Ждёшь неприятностей от дороги? Собираешься нас защищать?

«Если вас убьют в пути, то всё зря», — подумал я, но вслух ничего не сказал. Зачем пугать заезжих магов расплодившимися в последнее время волчьими стаями, летучими ящерами с горных вершин и прочими нежелательными встречами?

— А ты немногословен, — фыркнул молодой маг, внезапно развеселившись. — Слышал в деревне, ты многодетный вдовец. Что, так хотел от потомства сбежать, что согласился даже на сопровождение подлых колдунов?

«Что ты знаешь о потомстве и о подлости?» — привычно подумал я. Будь Люсьен постарше, я бы, может, обозлился от неприятного вопроса. Но я видел перед собой юнца, который отпал от благословения Великого Духа и стал на путь Тёмного. Возможно, во мне сыграло развитое отцовское чувство — Люсьен показался почти ребёнком, нуждавшемся во внимании и правильном воспитании. Да и внешность у мальца вполне располагающая — человеческая, уж по крайней мере…

— А я другое подметила, — вдруг подала из-за спины голос Деметра. — Говор у тебя, староста, не местный. Здешний ли ты вообще?

— Не местный, — подтвердила Эллаэнис, продолжая обсуждение так, будто меня рядом не было. — Сикирийский диалект…

— Верно, — с удивлением подтвердил Люсьен. — А я и не заметил… Как так, староста?

Я помолчал, но затем всё же выговорил нехотя:

— Я вырос в Арретиум Артаксарте.

Люсьен присвистнул, с улыбкой обернулся к удивлённым спутницам:

— Слыхали, уважаемые коллеги? Из самого сердца Империи, из столицы! А вы говорили…

О чём говорили заносчивые «коллеги», я так и не узнал: Люсьен вовремя умолк, а колдуньи перевели разговор в более безопасное русло.

— У нас уже давно весна, — вздохнула Эллаэнис, разглядывая унылые серые пейзажи заметённых подтаявшим снегом лесистых холмов. — Когда у вас оттепель, Сибранд?

Говорить не хотелось, но и промолчать я не мог.

— Скоро.

Люсьен отчего-то вновь развеселился, бросая лукавые взгляды через плечо.

— Коротко и ясно, — энергично кивнул парень, отчего его меховой капюшон едва не съехал. — Не привыкла к такому… отсутствию внимания, Элла? Не по зубам тебе стонгардец?

Что ответила веселящемуся брутту юная альдка, я уже не слышал. Перегнувшись через седло, одним махом выхватил из ножен серебристый двуручник.

— Ты чего, староста, я же пошутил, — поразился Люсьен, глядя на меня расширившимися глазами.

Ответом ему послужил волчий вой и тихая ругань Деметры Иннары, первой увидевшей несущуюся на нас из пролеска стаю.

— Проклятье! — усмехнулся маг, тотчас взяв себя в руки. — Это ты собачек так испугался? Не бойся, староста, защитим…

Эллаэнис вскрикнула первой, когда увидела наших стонгардских волков. Я спрыгнул у первого же дерева, закинув поводья на ветку: Ветер, хотя и боевой конь, мог от близости хищников рвануть с места в галоп, оставив хозяина разбираться с опасностью самому, а искать его мне уж точно не хотелось.

— Куда, староста! — заорал Люсьен, когда я ринулся вперёд. — Напролом!

— Нет! — крикнул я в ответ, не тратя слов попусту. Объяснять брутту очевидное, что их лошади, не лучшие клячи в нашей деревне, не смогут уйти от матёрых тварей, я тоже не стал. А стрелы на их толстые шкуры тратить — дело гиблое…

Со свистом пронёсся мимо меня сверкающий шар — колдуны сориентировались быстро. За ним ещё и ещё один — но и волки не испугались подготовленных гостей, пропускали магические заряды мимо себя, приближались яростными рывками.

Первого я разрубил в прыжке, на взлёте, выворачивая клинок из тяжёлой туши в тот же миг. Второй прыгнул мне на шею…

Мельком оборачиваясь, видел магов, с пальцев которых срывались голубые разряды, зелёные всполохи и красные, как кровь, языки пламени. Элла, так и не слезшая с седла, держалась в стороне, зато Деметра с Люсьеном, последовав моему примеру, воевали далеко впереди своих коней.

Я сбросил с себя ещё двух тварей, очерчивая защитный круг длинным клинком. Двуручник описал дугу, расцарапав морды подобравшимся чересчур близко волкам, и в следующий миг опустился на шею самому нерасторопному из них.

Следующего я разрубил пополам, но кромка клинка застряла в позвоночнике, и выдернуть меч я не успел, а потому развернулся к прыгнувшему на меня волку безоружным. Поймал в полёте, вцепившись обеими руками в горло, и сжал, заставив клацнувшую пасть исказиться от боли. Шипы стальных перчаток завершили дело, порвав глотку. Тёмная кровь хлынула на грязный снег, и я разжал пальцы, позволив туше рухнуть вниз. Конвульсии зверя продолжались, но добить его, не выдернув клинка, я не мог. Последнего сделать снова не успел: подоспевший на подмогу собрату волк прыгнул, и я не успел перехватить его так же удачно: клыки-сабли сомкнулись вокруг руки.

Что-то крикнул со стороны Люсьен, но я не слушал: безжалостно и сосредоточенно я вколачивал собственный кулак всё дальше в глотку яростно бившемуся волку. Зверь бы и хотел, но теперь уже не мог вырваться — а в следующий миг мои пальцы нащупали внутри горячее и пульсирующее.

Должно быть, со стороны это выглядело ужасающе: я зарычал, рванув на себя утробу бьющегося в конвульсиях зверя, и выдернул руку тотчас, как ослабла хватка неумолимых клыков. Без доспеха я бы уже давно стал одноруким, но милостью Великого Духа всё обошлось. Окинув взглядом поле боя, заметил, что убежать не многим из волков удалось: больше двадцати туш осталось в сером, забрызганном тёмной кровью снегу.

— Ты безумец, староста! — поразилась Деметра, в то время как колдовской блеск в её глазах стремительно гас. — Он же мог тебя порвать!

— И это ваши волчата? — с пониманием кивнул на огромного зверя Люсьен. — Что же ты не предупредил? Удивить хотел?

Вместо ответа я взялся за рукоять двуручного меча, пытаясь выдернуть его из мёртвой туши.

— Будто не к тебе обращаются! — вспылила Деметра. — Слышишь, староста? Отчего не предупредил, что волки ваши величиной с медведей и свирепее во сто крат?

— Не все, — выдернув наконец двуручник из кости, проронил я. — Только эти, с горных вершин. Весна близится. Они голодные.

— Всем всё понятно? — обратился к спутницам Люсьен и сам же фыркнул. — Оголодали зверюги, только и всего! А ты ничего, староста! — вдруг обратился ко мне молодой маг. — Недаром говорят, что лучших воинов, чем стонгардцы, во всём мире не сыщешь!

— Чего не скажешь о бруттах, — буркнул себе под нос я, вытирая меч от крови. — Да и в магических искусствах первенство с альдами поделить не можете…

Люсьен странным образом расслышал, но, против ожиданий, не обиделся.

— Сильные, выносливые, но слишком прямолинейные, — вынес вердикт молодой брутт, запрыгивая в седло. — Как собираетесь защитить свою… богатую землю?

И рассмеялся мне в лицо, трогая поводья. За ним последовала так и не спешившаяся Эллаэнис, в то время как я унимал бешено бьющееся сердце. Челюсти будто судорогой свело; пальцы сжались сами собой на длинной рукояти трофейного меча. О том, как мы защищаем свою землю, не тебе, юнец, судить! Ты не первый маг, с кем свела судьба — вот только остальным после встречи со мной не повезло больше! И таких, как я, воинов в Стонгарде и впрямь хватает…

— Люсьен всегда неудачно шутит, — вдруг раздался позади почти незнакомый голос. — Не принимай близко. Он лёгкого нрава, любит колкие фразы, упивается своей силой… Так часто бывает с молодыми и талантливыми — забывают, что опыт порой сильнее врождённого дара. А уж последнего у Люсьена хватает, — задумчиво добавила Деметра. — Один из лучших адептов…

Я не ответил, но колдунья вдруг положила руку мне на предплечье, останавливая на ходу. Ученики её уехали уже достаточно далеко, чтобы не слышать нас, но она всё равно сказала негромко, едва слышно:

— Ты славный воин, Сибранд, и я бы не отказалась от твоей помощи в случае нужды. Скажи, велика ли услуга, о которой ты говорил? Или за твой меч и защиту мы должны будем отблагодарить тебя отдельно?

— Я взялся вас вести до места, — помедлив, ответил я. — И приведу — во что бы то ни стало. Я не наёмник, меч за деньги не предлагаю. А вот за услугу, коли выполните…

— А если нет? — быстро задала следующий вопрос Деметра. — Если не сумеем?

— Тогда я сам приду к вам, — ответил уклончиво, запрыгивая в седло. — Если никто из вас не поможет.

Ответом мне послужил хмурый взгляд, обещавший долгие объяснения у вечернего костра. Я не возражал: рано или поздно с ведьмой придётся объясниться.

Привал устроили у подножия холмов, за которыми начиналась труднопроходимая горная тропа. Этим путём ло-хельмцы часто ходили в портовый город Кристар, и часть его была безопасной — до малоприметной развилки, откуда я собирался вести магов вверх, прочь от побережья.

— Милое местечко, — заметил мимоходом Люсьен, когда мы завели коней под раскидистую крону огромного дерева.

На обледенелых ветках налипли снежные пласты пушистым куполом, и лошади оказались защищены от ветра и метели внутри удивительного шалаша. Я не один знал про это место: на покрытой мелким рассыпчатым снегом земле ещё оставались пучки сена — верный признак того, что многие спутники пережидали ночь под приветливым деревом.

Чуть поодаль, у скалистого склона, добрые люди оставили грубо сколоченные палатки. Шкура на них была плотной, не пропускавшей пробирающие ветра с вершин, и земля внутри оставалась почти чистой.

— Я часто видела такие лагери по дороге из альдских земель, — ёжась на ветру, заметила Эллаэнис. — Это ваш обычай, Сибранд? Оставлять места для стоянок чужакам?

Я молча уронил в подмёрзшее кострище охапку веток, размышляя о том, сколько времени уйдёт, прежде чем пропитаются теплом обледенелые ветки и займётся живым теплом чахлый костерок.

— Да, — ответил я, не глядя на альдку. — Это наш обычай.

Творить добро незнакомцам, обогревать странников, привечать бывших недругов, питать голодных и укрывать неимущих… Что в этом удивительного? Разве не этому учит Великий Дух?

Ах, да…

Вы же поклоняетесь Тёмному.

— Отдыхайте, — распорядилась Деметра, кивая своим спутникам. — Вам обоим потребуются силы: завтрашний день будет трудным. Верно говорю, староста?

Не дожидаясь ответа, колдунья сунула ладонь в ворох сброшенных мною веток, и я едва не шарахнулся назад — кисть Деметры вспыхнула ярким огнём; взревели длинные языки пламени, взвиваясь до небес.

— Видел бы ты своё лицо, — рассмеялся Люсьен, сверкая чёрными глазами. — Что, неужели не доводилось тебе видеть таких фокусов? А хочешь, — совсем развеселился молодой маг, — я и тебя им научу? Поверь, с такой малостью справится даже… — здесь парень всё же запнулся, почесал подбородок, — стонгардец. Такой, как ты. Не веришь? Смотри!

Люсьен выдохнул короткое слово, щёлкнул пальцами, и вдоль кисти его забегали, заискрились ярко-голубые точки.

— А теперь второй рукой, — забавляясь, продолжил маг. — И на сближение…

Он поднёс одну ладонь к другой, и электрические заряды сухо хлопнули, переплетая пальцы и кисти длинными голубоватыми молниями.

— Здесь главное — вовремя отпустить, — снисходительно глянул на моё сосредоточенно-хмурое лицо Люсьен. — Как только почувствуешь, что напряжение растёт…

Он медленно отдалил ладони друг от друга, вбирая сверкающие разряды одной рукой, и, сделав неуловимо-круговое движение кистью, сбросил возникший слепящий шар в сторону. Шаровая молния со свистом пролетела мимо Деметры и с шипением растеклась по сугробу за её спиной.

— Повторить? — любезно предложил Люсьен, вновь встряхивая кистью. Между пальцев пробежал электрический разряд, перетёк с ладони на ладонь. — А ты не такой, как остальные. Не такой деревянный. Как будто поддаёшься обучению…

Молния сорвалась с гибких пальцев молодого брутта, и молодой маг расхохотался, перехватив мой пристальный взгляд.

— Люсьен, — недовольно одёрнула «лучшего адепта» колдунья.

Я отвернулся.

— Что? — пожал плечами молодой маг и тотчас сморщился от боли, потирая раненую руку. — Я учу нашего друга азам магии воздуха… Пригодится вскоре, разве нет?

Элла тихонько фыркнула, кутаясь в меховой плащ. Альдка уже забралась под грубый полог шалаша, устроив раненую ногу поудобней, и лишь время от времени протягивала ладони к огню.

— Что вы ищете? — вдруг услышал я собственный голос, и заметил, как тотчас напряглись трое колдунов.

— Доведи нас до Живых Ключей, — ответила наконец Деметра. — Там мы сами разберёмся, староста.

Больше вопросов я не задавал. Вечерние разговоры оказались тоже недолгими: подкрепившись горячим вином и распаренным мясом, молодые маги устроились в двух палатках, предоставив нам с Деметрой право выбирать убогий кров с одним из них. Колдунья, впрочем, не спешила: рассеянно потирала руки, сидя на походных мешках, поглядывала то на беспокойных спутников — уснуть, дрожа от холода и недавних ранений, у обоих получалось скверно — то на меня, и наконец выдохнула едва слышно:

— Давай начистоту, староста. Чего ты хочешь? Смотрю на тебя и не вижу ответа… зачем согласился вести нас через ваши земли?

Я глубоко вдохнул, переплетая пальцы. От ношения стального доспеха успел порядком отвыкнуть, так что устал чуть больше, чем ожидал. Два года, как я ушёл из легиона. Два года не битв, но выживания. Ослаб? Похудел ли, как подметила Октавия? Нет, нет — просто бессонная ночь накануне дала о себе знать…

— Нужна ваша помощь, — ответил глухо, не поднимая глаз. Помолчал, собираясь с мыслями. — Обращался к знахарям и лекарям. Смотрели травницы и молодой духовник. Никто не сумел. Я и… подумал. Если вы тоже не знаете, как… снять колдовское проклятие с моего сына… то, может… хотя бы… подскажете, как это сделать.

Деметра удивилась, подняла на меня глаза. Не чёрные вовсе, как показалось мне ещё в таверне, но светло-карие, тёплые, почти ореховые. Стремительно менявшие окрас от тёмного до почти золотистого.

— Правда? В этом дело? — бруттская колдунья пристально вгляделась в моё лицо, но прочесть мысли, конечно же, не сумела. — Так ты из-за… ребёнка?

Я помолчал, она тоже.

— Расскажи, — велела наконец Деметра, устраиваясь на мешках поудобней.

Лицо колдуньи оставалось сосредоточенным и хмурым, пока я медленно, подбирая слова, вспоминал об ужасной ночи. Как легло проклятие на жену и сына, как убил я подлую ведьму…

О том, как целый год наблюдал за гаснущим младенцем, говорить не стал.

Деметра же хмурилась с каждым словом всё больше, но не перебила ни разу.

— Всё? — спросила, когда я закончил. — Врать тебе не стану: сложное задумал дело. То проклятие поразило и тело, и разум… Думаю, что оттянуть чёрную материю от тела мы сумеем. Но скажу сразу: разум исцелить куда сложнее. Твой сын ещё очень мал и проклят с рождения, а потому… Если не очистить сознание до трёх зим — после можно уже не торопиться.

Я молча подкинул веток в колдовской огонь, и тот взметнулся яркой струйкой вверх, выпустил в ночную мглу несколько голубых искр.

— Не отчаивайся, староста, — неожиданно проронила бруттская колдунья. — Есть ещё время. Ты на верном пути. Если не сумеем мы, то я спрошу совета у Сильнейшего, как только мы доберёмся обратно до гильдии. Лишь бы не отказал… — поймав мой вопросительный взгляд, Деметра пояснила, кутаясь в меховую накидку, — по уставу, маги гильдии не имеют права помогать местным жителям. Только те, кто завершил путь обучения и отправился в мир с приобретёнными у нас знаниями, могут использовать их по своему усмотрению.

— Глупый устав, — буркнул я под нос, глядя в кровавую кромку угасающего костра.

— Какой есть, — ровно ответила Деметра Иннара, протягивая руку к судорожным языкам пламени.

Те взметнулись ввысь по её молчаливому приказу, а я подумал, что даже подлое искусство Тёмного можно использовать во благо.

— Тогда я сам вступлю в вашу гильдию! — вдруг глухо выдохнул я, мало задумываясь о том, что говорю. — И ваш Сильнейший новому адепту в помощи уже не откажет! А если всё же поленится — то я сам сниму проклятие, если вы все… горстка бестолковых, бесполезных шарлатанов!

Я резко поднялся, отошёл прочь от костра, подальше от ошарашенного взгляда бруттской колдуньи. Темнота за пределами костра окутывала почти мгновенно, несмотря на сверкающий снежный покров. Размеренно дышал во сне ночной Стонгард; повсюду стояла тишина, и лишь моё сердце частым набатом отдавалось в голове.

— Не знаешь, что говоришь, староста, — ровно, но отчётливо выговорила за спиной Деметра. — Только самых способных берут в гильдию… или за очень крепкую услугу. И отказывают у нас даже своим…

Я усмехнулся: волчьи законы!

— Тогда я сам разберусь, — огрызнулся я, успокаивая бурлящую кровь. — Есть же в вашей гильдии толковые книги… или маги, которые сведущи поболее, нежели ты и твои волчата?

Слово вырвалось невольно, безрассудно; сказал и тотчас пожалел. Ни к чему выдавать свои чувства перед колдунами, которые могут легко использовать их против тебя.

Деметра, против ожиданий, не разгневалась — рассмеялась. Я обернулся в удивлении, меряя колдунью долгим взглядом. Улыбка её красила, бросала живые краски на бледное лицо.

— Волчата, говоришь? Скорее, молодые волки! Или ты думаешь, что гильдия послала бы в ваши земли неопытных учеников? Люсьен и Эллаэнис — лучшие в гильдии! Самые талантливые и сильные адепты из всех, кого я видела. И, подозреваю, оба утаивают свой истинный потенциал. Дальновидно с их стороны — нельзя позволять, чтобы о тебе знали всё, даже твои учителя…

— Ты — их учитель?

— Нет. — Деметра помолчала, улыбка спала с лица. — Я помогаю Сильнейшему и отвечаю за результат наших трудов. Боюсь, мне уже нечему учить Люсьена и Эллу.

— Настолько сильные маги?

— Тебе действительно интересно, староста? — усмехнулась колдунья. — Зачем спрашиваешь?

— Интересно, — ровно солгал я. — Хочу знать, чем вы занимаетесь у себя в гильдии. И чего мне ожидать, когда я к вам попаду.

Деметра расхохоталась — открыто, от души. Хлопнула себя по коленям, от чего длинные языки угасавшего костра с гулким рёвом взметнулись вверх.

— А ты действительно не такой, как все, староста! Недаром Сильнейший говорит, что больше всего самородков на стонгардской земле… Но не о тебе сказано, не обольщайся! Не вижу в тебе магического дара, даже малейшей искры не вижу. Хотя желание похвально…

Я едва зубами не скрипнул, хотя ведьма вовсе не оскорбляла меня, просто была предельно искренней. Менее убогим от этого чувствовать я себя не стал. Что ж, держись, капитан имперского легиона! Впереди долгие битвы, и этот камень — лишь первый из тех, которые полетят в тебя на пути к победе.

Да и чего лукавить — сам-то расспрашивал колдунью, чтобы узнать, если возможно, слабые стороны уважаемых магов…

— Если не ваши… коллеги… знают, как снять проклятие… то кто?

Улыбка вновь спала с лица колдуньи, сжались в полосу тонкие губы. Я подождал, но Деметра Иннара не нашлась, что ответить. Я удовлетворённо кивнул.

— И не нужно говорить… чего во мне нет. Не все… достигают вершин на голом таланте.

Деметра некоторое время вглядывалась в моё лицо, затем покачала головой.

— Ты безумец, староста. Запретить тебе я не могу, даже походатайствую перед Сильнейшим, если потребуется. Но среди магов… как выживешь? Я не смогу тебя защитить…

Я вспыхнул, вновь отвернулся. Меня! Защитить! Сумасбродная женщина!

— И что ты предлагаешь мне делать? — спросил как мог спокойно.

Деметра меня поняла, но взгляд её от этого более сочувствующим не стал. Я почти услышал её мысли — отчаявшийся отец, готовый на бессмысленный риск ради проклятого сына; упрямец, на которого не действуют ни доводы рассудка, ни обстоятельства.

Ведьма промолчала.

— Значит, решено, — жёстко усмехнулся я. — Ступай, отдохни, я посижу ещё.

Сомнения на лице колдуньи были написаны яркими красками, и свои выводы я сделал — что бы ни искали заезжие маги, а я должен раздобыть это раньше их. Тогда ни у них, ни у меня выбора не останется — помогут, никуда не денутся.

— Лучше ты, староста, — помедлив, отозвалась бруттка. — Я не устала.

А ведь ведьма видела ещё больше, чем я думал. Мои воспалённые глаза от её внимания не ушли. Да и Тёмный с ней…

— Я вот спросить хотела, — вдруг коротко усмехнулась Деметра, когда я отошёл на шаг от костра, — с чего ты назвал моих коллег волчатами? Или думаешь, что младше нас с тобой?

Я удивлённо обернулся.

— Эллаэнис даже старше, — продолжала колдунья, видимо наслаждаясь моим лицом. — Хотя по меркам её народа она почти дитя. Люсьену двадцать восемь зим. Столько же, сколько тебе, староста. Не удивляйся: в деревне всё про тебя выпытала. Просто ты свою жизнь уже прожил. А он, можно сказать, ещё даже не начинал…

И усталость вдруг обрушилась горным камнепадом, придавила и без того опущенные плечи. Как же так, Великий Дух? Отчего я в свои три десятка зим — глубокий старик, в то время как…

Выдохнул решительно, почти яростно; подхватил лежавший у походных сумок двуручник, накинул капюшон меховой куртки.

— К рассвету вернусь, — бросил ошарашенной колдунье. Ночевать с магами под одной хлипкой крышей гостеприимных шатров внезапно расхотелось.

Шёл к расщелине быстрым, судорожным шагом, искал покоя в опасной ночи, не в силах выдерживать пристальный чужой взгляд.

Плохо, когда о тебе знают всё. Хуже, когда видят, о чём ты думаешь.

Кони утопали в снегу, но по-прежнему покорно шли выбранной мною тропой. До Живых Ключей оставалось совсем немного — несколько часов трудного подъема, и мы достигнем поющих водопадов, которые сейчас, должно быть, ещё не выпускали из-под ледяной корки ни единой капли целительной влаги. Прийти бы сюда через месяц-другой да напиться живой воды вдоволь…

Нам везло: за все дни перехода не случилось никакой беды; не выпадал снег, не настигала метель. Не знаю, отчего хмурились кутавшиеся в меховые плащи маги, но я радовался каждому шагу — не часто в последние годы довелось мне бывать так высоко в горах. Вдыхать редкий, пьянящий воздух, прикрывать слезящиеся глаза от режущей белизны близких вершин, касаться рукой неба…

— Мы уже близко, — подала голос Эллаэнис, поглядывая по сторонам. — Чувствую…

— Предупреди нас, когда будем рядом, староста, — прерывисто попросила Деметра.

Я не ответил, лишь чуть провернул голову — слышал, мол. После памятного разговора у костра говорить нам оказалось не о чем; молчала и колдунья. Единственным собеседником вновь стал Люсьен — парень то пытался меня поддеть, то шутил о суровых стонгардских нравах, то принимался нас сравнивать по всем параметрам, каждый раз понуро опуская темноволосую голову. Скорбь его была, конечно же, наигранной: хитрый маг нимало не жалел ни о своём росте, ни о силе, в которой он мне уступал так же, как щенок матёрому волку.

— Стонгардцы — особый народ, — принимался вдруг рассуждать молодой брутт. — Вроде люди, как мы или сикирийцы, но откуда тогда эти рост и сила? Великаны! Вам завидуют даже оглумы с дальних островов, да и реттоны давятся от зависти, глядя на ваших воинов! Всего у вас с избытком, только… ума не хватает, — Люсьен хмыкал, отъезжал подальше заблаговременно. — Хотя… может, как раз по этой причине. Разленились! Живёте на своих бескрайних землях, покуда вас никто не трогает, и горя не знаете! Совсем не как у нас — каждая горсть пыли записана за каким-нибудь из лордов. Поневоле начнёшь головой работать, как выжить и как обогнать!

Меня такие разговоры даже забавляли. Смотрел на мага сверху вниз, в чём-то соглашаясь, в чём-то мысленно споря, но не прерывал, позволяя парню наболтаться вдоволь. Стонгардцы действительно выше и крупнее прочих человеческих народов, но ленивой нашу жизнь назвать я не мог. Бруттские и сикирийские плодовитые земли даже не знают, как мы боремся со своей стихией, выживая в суровом климате день за днём, год за годом. Никто не жаловался; у соседей имелись свои проблемы — вот только мы к ним с советами не лезли.

— Женщины ваши красивые, — снова подавал голос из-за спины Люсьен. — Выразительные черты, полные губы… Хотя ростом, конечно, великоваты. Такие вот, как ты, бородачи, тоже могли бы быть приятнее глазу. Только лишнюю шерсть бы сбрить…

К таким разговорам я не привык, потому прислушивался с удивлением. Женщины наши мне действительно нравились больше бруттских — вот уж поистине неказистый народ — или даже сикирийских, но о причинах я не задумывался. Теперь же, поневоле сравнивая рубленые, резкие черты Люсьена и чётко выраженные, заострённые у Деметры, вспоминал наших ло-хельмцев и понимал правоту молодого мага. С теми же смуглыми сикирийцами даже внешне объединяло нас куда больше, чем с западными соседями…

— Скоро, — предупредил я. — За той скалой.

Мои маги напряглись, прислушался и я. Горы жили своей жизнью, вот только дыхание их будто поумерилось. И если впереди нас не ждала опасность, то я действительно постарел и растерял последний нюх.

— Неужели они успели раньше? — хмурясь, спросила Деметра. — Быть не может, чтобы мы опоздали!

— Мы и не опоздали, — неожиданно отозвался Люсьен. Я даже голос его не сразу узнал — настолько отстранённым, почти чужим он мне показался. — Это они пришли раньше. Теперь сидят в засаде, нас ждут. А сердце стихии по-прежнему на месте.

Молодой маг достал посох из-за спины, перехватил одной рукой, второй вновь вцепившись в поводья. Деметра Иннара больше не произнесла ни слова, и до самого утёса мы ехали молча.

Тропа была узкой; Ветер шёл шагом, то проваливаясь, то соскальзывая, фыркал от испуга, кося глазом на безжалостного хозяина. Я последовал примеру магов и вынул из перевязи двуручник. Серебро ярко сверкнуло на весеннем солнце, отражая и нетронутый снег, и голубые горные льды, и яркое безоблачное небо.

Я первым выехал из-за скалы, охватывая открывшуюся взору плоскую равнину быстрым взглядом. Небольшое озерцо схватилось толстой ледяной коркой, валуны и камни окружали источник Живых Ключей надёжным полукругом; несколько обмёрзших раскидистых деревьев ещё боролись за жизнь в снежной пустыне. Единственной дорогой, помимо той, которой пришли мы, была горная тропа на другом конце равнины; а по четырём сторонам света выбивались из подземного озера причудливо застывшие ледяные змеи, исчезавшие за обрывом — четыре водопада целительного источника.

Всё это я отметил мельком — ходил этой дорогой не раз, ещё когда служил в северо-восточной крепости имперского легиона — а в следующий миг я пригнулся, пропуская мимо себя шипящий электрический шар.

Позади раздалась ругань Люсьена — сквернословить парень, оказывается, тоже умел мастерски — и громкие заклинания обеих колдуний, а я рванул с места, направляя Ветра к самому озеру. Доехать до цели не успел — зелёная вспышка пронеслась совсем близко и зацепила меня на излёте, хлестнув наискось горячей волной.

Всхрапнул Ветер, лишившись всадника. Я рухнул с коня на полном ходу, тотчас перекатившись на ноги, и покрепче перехватил верный двуручник. Нас ждали давно: под деревцами я заметил свёрнутые спальники и сброшенные вещи; но от вида тех, кто расположился у Живых Ключей, я мигом забыл и про своих магов, и про остановившегося у самого обрыва боевого коня.

Потому что альдских нелюдей ненавидел с самой первой встречи. Зверств, творимых вот этими, в боевых плащах да эбонитовых доспехах, я нигде больше во всём мире не встречал.

— Кого я вижу! — насмешливо выговорил на бруттском высокий альд с кроваво-медными волосами, жидкими змеями струившимися из-под шлема. — Сама Деметра Иннара, дочь Сильнейшего! Старик сам даже в отхожее место уже не выбирается? Послать за артефактом горстку неопытных магов!..

— Зато вы, как погляжу, со своими знаниями уже второй день зады отмораживаете, — насмешливо подметил Люсьен, перехватывая свой странный посох обеими руками. — Что, не по зубам вам сердце стихии?

Рыжеволосый скривился, разглядывая молодого мага со смесью отвращения и равнодушия. За его спиной, почти у самой кромки подмёрзшего озера, стояли помощники — четверо хорошо вооружённых альдов, каждый из которых, без всякий сомнений, магией владел не хуже моих спутников. Великий Дух, а может, даже лучше…

Впервые в жизни я страстно желал победы магам — своим магам — потому что те, которые стояли впереди, были во сто крат хуже. Залить бы их паршивой кровью острые скалы…

— А-а, с вами ещё наша продажная сестра, — подметил тем временем рыжий, игнорируя молодого брутта. — Что ж, с перебежчиками у нас разговор короткий. Тхае…

Эллаэнис вспыхнула — посветлела тёмно-серая кожа, дрогнули серебристые, нежные губы… На миг показалось даже, что альдка сейчас расплачется — но вместо этого девушка громко выкрикнула заклятие — и сорвался с гор колдовской ветер, толкнул в грудь обидчика.

Тхае… шлюха…

В тот же миг тесная равнина ожила — маги разбежались кто куда, стараясь не попадаться под перекрестный огонь мелькавших в воздухе магических зарядов, огненных вихрей, ледяных игл и воздушных смерчей.

Я бросился к ближайшему альду, но рыжеволосый вскинул руку, не глядя — и невидимая стена ударила в грудь, выбила из-за клацнувших зубов кровавую слюну. К бесчестному неравенству в бою я уже привык за годы войны с бруттами — один тощий, высохший до скелета старик-маг мог положить с десяток наших добрых воинов. И если пятеро этих нелюдей были колдунами, шансов на победу я не имел никаких.

Великий Дух, впрочем, смилостивился надо мной: рыжеволосый отвлёкся на моих спутников, и я вновь рванул вперёд. В тяжёлых доспехах поспеть за легко вооружёнными альдами оказалось трудно — всё же отвык я от настоящего боя. Но и воинскую науку не забыл: едва ощутив дуновение ветра, какое только от движения случается, я провернул двуручник острием назад, всаживая клинок в подставившегося врага.

Яростный крик на альдском стал мне наградой; выдернув меч, мгновенно описал короткую дугу в воздухе, разрубая плоть вместе с доспехом. Захрипев, альд кулем повалился на обледеневшие камни, а я развернулся, встречая два клинка сразу. Не беспокойство — злую, тёмную радость испытывал я, глядя в серые лица подбиравшихся ко мне нелюдей. Потому что колдовской огонь заметил в глазах лишь одного из них, да и тот угасал стремительно, словно неопытный маг терял силу с каждым вдохом. Без своих заклинаний — кто они против меня? Зря вступили в ближний бой, ох, как зря! Церемониться с вами не стану…

Первым я атаковал мага — тот, хотя и ослаб, а всё же являлся угрозой посерьёзней, чем его крепкий собрат. Альд запоздало вскинул растопыренные пальцы, выкрикивая заклинание — но полыхнувшая мне в лицо огненная струя не остановила обрушившийся на него двуручник.

Колдун вскрикнул почти жалобно, когда посеребренный клинок разрубил плотную кожу лёгкого доспеха, соскользнув с плеча на шею. Выпад оказался неудачным — убить альда сразу не получилось; теперь враг бился в мучительной агонии, клацая зубами от животной боли. Глядя в искажённое мукой безобразное лицо, хотел добить — но второй мой противник сделать этого не дал, отвлёк от беззвучно страдающего собрата, достал меня колючим ударом узкого клинка.

Ответить ему я не успел: в меня влетело чьё-то безвольное тело, отвлекло от коварного врага. Последнему этого хватило: он сделал быстрый выпад, выбрав единственно удачный момент. Я провернулся боком, а потому меч вошёл глубоко в подреберье, между пластинами добрых стальных лат, прочертив под доспехом длинную полосу от лопатки до пояса. Сдавленно зарычав от давно забытой боли, резко развернулся, выбивая клинок из чужой руки, и выдернул меч из собственного бока, отбрасывая в сторону.

Альд сбежать не успел. Верный двуручник достал врага так же, как страдавшего в предсмертной агонии колдуна, разрубив кожаную кирасу у самой шеи. Этому повезло больше: острие рассекло жилы и сосуды, смерть его наступила тотчас.

Лишь тут я обернулся, охватывая быстрым взглядом поле битвы.

Плоская равнина с целительным источником теперь обезобразилась до неузнаваемости: опаленные камни, почерневшие скалы, залитый кровью снег, треснувший лёд. И почти у самого обрыва — Люсьен со своим нелепым посохом, жемчужина на котором потемнела до черноты, так же, как и лицо молодого мага. По искажённому лицу катились крупные капли пота, но помощь колдуну не требовалась: его противник-альд стоял на коленях, рыча и силясь выговорить хоть слово смертоносных заклинаний — и уже не мог.

Деметру и рыжеволосого предводителя альдов я не заметил, и лишь теперь вспомнил о том, кто отвлёк меня от противников.

Эллаэнис лежала у моих ног, отброшенная колдовским вихрем; глаза её были закрыты, белоснежные пряди разметались по камням — спутанные, обожжённые, с крупными каплями тёмной крови у висков. Нагнувшись, коснулся пальцами бьющейся жилки на открытой шее. Тотчас заправил двуручник за спину и поднял альдку на руки — унести подальше от поля битвы. Как только голова её коснулась моего плеча, мелькнула странная мысль — второй раз на руках ношу…

Я едва дошёл до озера и уложил бледную Эллу у деревьев, когда от обрыва раздался громкий в наступившей тишине голос:

— Силён, силён, псевдоадепт! Даже без своего посоха — силён. И непонятно, откуда черпаешь свою силу…

Я медленно двинулся в сторону обрыва, стараясь, чтобы снег не хрустнул под сапогом и камни не выдали осторожного приближения к цели. Рыжий на меня не смотрел — сосредоточил внимание на Люсьене, который, покончив со своим противником, напряжённо вглядывался в главного врага.

Последний из альдов удерживал за горло посиневшую Деметру на вытянутой руке, так, что колдунья всем корпусом отклонялась назад, нависая над пропастью. Кончики её сапог едва касались крутого обрыва, и бруттке пришлось ухватиться за руку своего же убийцы. Она даже не хрипела, цепляясь за жизнь из последних сил. И мне показалось — посерела бледная кожа, отдавая все соки по капле сомкнувшимся вокруг шеи пальцам.

— Отпусти её, — неуверенно потребовал Люсьен, выставляя посох перед собой.

Раздался резкий щелчок, и молодой маг зло вскрикнул, разжимая пальцы.

— Не получится, мой мальчик, — качнул головой альд, в то время как я сделал ещё несколько осторожных шагов вперёд. — Я прекрасно знаю, как выпивает магию твоя палка. Забудь. Я могущественнее тебя…

Я догадался, что последует за этим: рыжий нелюдь разомкнёт пальцы, и почти задохнувшаяся колдунья рухнет с обрыва. И Люсьен без своего посоха, верно, станет лёгкой добычей…

Альд наконец заметил меня, резко обернулся — длинные рыжие пряди хлестнули по серому лицу — и удивлённо выдохнул, когда сорвавшаяся с моих пальцев молния шипящей змеёй метнулась к нему.

К чести моих спутников, ни один из них не позволил оторопи возобладать над здравым смыслом. Мгновения хватило обоим: Деметра глотнула сквозь ослабшие пальцы мучителя живительный воздух, Люсьен вскинул ладонь, выкрикивая заклинание.

Рыжеволосого отбросило назад, прочь от обрыва, — и рука, ещё не отпустившая горло бруттской колдуньи, невольно потянула её за собой, дёрнув обратно на безопасную твердь. Там же Деметра и осталась, пережидая приступ сухого, надрывного кашля, в то время как Люсьен с перекошенным от напряжения лицом сделал несколько быстрых шагов вперёд.

Что делал молодой колдун, я не понимал — но то, как корчился от невидимых мук рыжий альд, сказало мне о многом. Но и я не позволил оторопи взять верх: выхватил двуручник из-за спины, раскрутил над головой…

— Нет! — хрипло выкрикнула Деметра.

Меч, уже почти опустившийся на голову вражеского колдуна, дрогнул в моих руках, отклонился от цели, царапнув кромку шлема и разрубив плотную кирасу на плече. Рыжий повалился наземь, клацая зубами. Победить Люсьена самоуверенному альду оказалось не под силу, что бы тот ни говорил: гильдия воспитывала прекрасных адептов, будущих свободных магов бескрайних земель.

— Он нам нужен живым, — отстранённо пояснил молодой брутт, подбирая свой посох. — Пока что…

Пока вязали по-прежнему обездвиженного альда, который всё силился, но так и не мог произнести ни слова, меня вопросами не донимали. Когда отволокли пленного к деревьям, где уже стояла, пошатываясь на нетвёрдых ногах, Эллаэнис, и я для надёжности дал рыжему предводителю нелюдей по макушке — заклятие заклятием, но я доверял лишь собственным методам — Деметра первой накинулась на меня, как рысь на близкую добычу:

— Ты — маг! Почему нам не говорил?

Я угрюмо молчал, лишь теперь осознавая случившееся. В тот момент продумать свои действия у меня не получилось: увидел врага, вспомнил нужные слова, сделал, как учил нахальный молодой брутт… и поразился результату не меньше окружающих. Вот только в отличие от них, чуда в своих действиях не увидел, и поступка этого стыдился, как и положено всякому честному человеку. Замарать свои руки и мысли тёмными силами — до такого ты, Сибранд, ещё не опускался…

— Говорил же — не такой он и деревянный! — хмыкнул Люсьен. — Поддаётся обучению! Хотя, по-честному, никогда бы не подумал…

— Быть не может! Я встречала самородков со стонгардской земли и почувствовала бы в нём искру! А он… он просто…

— Источник просыпается, — вдруг негромко, но так, что вокруг тотчас упала тишина, проговорила Элла. — Возможно, поэтому наш друг легко овладел… родной ему стихией. Сердце воздуха бьётся… всё громче…

И Деметра, и Люсьен мгновенно потеряли интерес к забавному недоразумению. Позабыв и про меня, и про альдского пленника, подошли к девушке, заглядывая ей в лицо. Эллаэнис стояла с закрытыми глазами и напряжённо хмурилась, кусая губы. Молчание затянулось; я заскучал. Сняв шлем, тряхнул головой, с благодарностью встречая холодный воздух: остудит горячие виски, взбодрит после жаркого боя.

Рыжий нелюдь в чувство приходить не собирался. Рука моя всегда была тяжёлой; в этот раз я силу свою и вовсе не рассчитал — двинул альда от души, не скупясь. Даже вражеский шлем для этого снять не поленился — чтобы удар уж точно цели не миновал. Отчего-то злился я на нелюдя больше, чем он того заслуживал; что-то возмущённое, гневное поднималось изнутри, когда я вспоминал высокомерного альда, едва не положившего обоих бруттских магов в одиночку… И как по капле выдавливал жизнь из неприветливой дочери Сильнейшего — тоже помнил.

В конце концов ждать мне надоело. Пока Эллаэнис колдовала, ни разу не шелохнувшись и не распахнув глаз, а двое её спутников что-то тихо обсуждали за девичьей спиной, я, не находя себе места, занялся делом: поймал испуганных коней, жмущихся у обрыва, привязал к обледеневшим деревцам. Альдские трупы перенёс подальше от Живых Ключей, за пределы равнины; обыскал да заложил камнями. Ни единого письма при нелюдях не оказалось; всё, что я нашёл — несколько самоцветов в карманах одного из них. Наших самоцветов, стонгардских — в альдских горах таких не сыщешь.

Пока я раздумывал над тем, как мне поступить дальше, и какие планы у моих бравых спутников — уже вечерело, и тени бросили свои краски на истоптанный за время боя снег и обледенелые скалы — Эллаэнис вдруг шумно вздохнула.

— Здесь, — с тихой уверенностью произнесла она, открывая глаза. — Как мы и думали. Это здесь…

Альдка, пошатываясь, прошла на середину ледяной глади озера, ступая по возможности мягко и осторожно, и раскинула руки, щёлкая пальцами. Тотчас заплясали весёлые огоньки на меховых рукавах, перебрались на плечи…

— Тхае, — невнятно выплюнул вдруг связанный альд. Я глянул на пленника с нескрываемым удивлением: после моего удара нелюдь пришёл в себя слишком быстро. — Долго же ты будешь взывать к сердцу стихии! Мы старались двое суток — сколько уйдёт у тебя, прежде чем понять?

— Как бы ты ни плевал ядом, почтеннейший Нуарэ, — отозвалась вместо альдки Деметра, — а только не сумел добыть сердце воздуха. Знатный род да древняя кровь оказались бессильны против простейшей головоломки? Так и не сумел найти верный путь?

— Сумел, дражайшая Деметра, — осклабился рыжий, — просто ключ долго подбирал…

Я из их разговора понимал примерно половину. Оба говорили на альдском, и у дочери Сильнейшего он оказался превосходным — беглым, уверенным, с дивными гортанными звуками и переливчатыми слогами, без мало-мальски различимого акцента. Даже сам Нуарэ подбирал слова чуть дольше — хотя, возможно, всё ещё сказывался крепкий удар по голове.

— Не говорите с ним, — подала голос от озера Эллаэнис, не глядя на пленника. — Он путает вас нарочно. Не мешайте…

— Бездарность, — лениво бросил рыжий, окинув тонкую фигуру альдки мимолётным взглядом, — постигшая в полной мере лишь воровскую науку. Выучилась нескольким простейшим трюкам, какими ярмарочные колдуны зарабатывают свои медяки — какой позор для представительницы одного из древнейших альдских кланов…

Элла вспыхнула от нелестных слов, и яркие блики, охватившие девичью фигурку, разом погасли. Впрочем, отвечать сородичу она не стала — вновь напрягла последние силы, щёлкнула пальцами, нахмурила серый лоб, быстро шевеля побледневшими губами…

— Вы потеряете здесь не меньше суток, пытаясь понять, — вновь подал голос альд. — И всё равно не успеете в срок. Сами знаете сказание: в день встречи зимы с весною, когда тают стонгардские льды…

— Заткните его, быстро! — крикнула от озера Эллаэнис, теряя последние силы.

Я покорно размахнулся, непонятно отчего поспешив выполнить приказ прекрасной альдки, но моё запястье перехватила крепкая рука. Отстранив меня, как досадную помеху, Люсьен спокойно присел напротив пленника.

— Не сбивай её, — почти дружелюбно попросил молодой брутт, не сводя с рыжего Нуарэ неподвижного взгляда чёрных, как ночь, глаз. — Видишь, как старается. Лучше скажи, почему вы потеряли столько времени? Что вас задержало?

— Говорю же: ключа не было, — медленно, словно нехотя, проговорил альд, в свою очередь не отводя от адепта гильдии немигающих глаз.

— Что есть ключ? — так же мягко спросил Люсьен, и Деметра вдруг подпрыгнула за моей спиной, нетерпеливо хлопнула по плечу: подвинься, мол. Я чуть провернулся, пропуская нервную предводительницу колдовского отряда, и та юркнула вперёд, едва не наткнувшись на сидевшего у моих ног Люсьена.

— Кровь, — помедлив, невнятно выговорил пленник.

— Всего-то? — удивился молодой колдун. — Жертвенная кровь?

— Нет.

— Что — нет?! — не выдержала Деметра, тут же прикрыв себе рот ладонью.

— Что — нет? — повторил Люсьен, не отрывая от Нуарэ чёрных глаз. — Чья кровь требуется?

— Того, кто рождён под сердцем этой стихии, — мучительно скривился альд. Лоб его прорезали глубокие морщины, на висках выступили крупные капли пота, но он по-прежнему смотрел в бездонные глаза Люсьена. — Кровь Стонгарда. Но не жертвенная. Тот, кто отдаст её, должен это сделать добровольно…

Нуарэ вдруг вскрикнул, дёрнулся всем телом, и Люсьен поспешно отпрянул, прикрывая глаза рукавом. От резкого движения парень едва не повалился мне под ноги, и я молча вздёрнул его за отворот мехового плаща, подождав, пока тот не утвердится на скользких камнях как следует.

— Гад, — фыркнул брутт, растирая глаза. — Зачем сопротивляться, когда все секреты уже выболтаны?

Люсьен отнял наконец рукав от лица, взглянув на меня натёртыми до красноты глазами, и улыбнулся почти весело.

— Теперь и я готов уверовать в вашего Великого Духа! А, Деметра? Слышала, что сказал господин Нуарэ? Добровольная кровь Стонгарда! Даже не знаю, где бы найти такую?

Вместо ответа Деметра повернулась ко мне. Стояла колдунья по-прежнему близко, так что ореховые глаза заглянули мне в лицо пытливо, почти проникновенно.

— Помоги нам, Сибранд, — попросила дочь Сильнейшего, разглядывая меня так, будто видела впервые. — Обещаю, всё для твоего сына сделаю. Уговорю отца помочь, если сама не справлюсь… только помоги нам. Прошу тебя. Время дорого!

Я смотрел на низкорослую бруттскую женщину со странным чувством. Ведь смолчала о том, что Сильнейший, главный маг гильдии, приходится ей отцом! Смолчала, не собиралась мои проблемы с родичем обсуждать — за мелкую-то услугу. А вот теперь — просит, лебезит, словно жизнь её от этого зависит. Совсем не так говорила со мной в таверне. Тогда она требовала, хлестала словами, как кнутом, — да и за короткую дорогу ласкового обращения от неё я не слышал. А вот теперь — просит… не как правая рука Сильнейшего, не как один из лучших магов гильдии — как женщина просит. Мягко. Искренне. Почти нежно. Словно мы одни, а помочь больше совсем некому…

— Что вы ищете? — выпалил прежде, чем дурные мысли забрались слишком глубоко.

Деметра нахмурилась, опустила голову.

— Ты всё слышал, Сибранд. Сердце воздуха, один из четырёх элементов для создания амулета стихий. За ним охотятся альды, и оставить его на прежнем месте мы не можем. Оно здесь, в Живых Ключах. В озере. Только достать его…

— …можно, лишь пустив тебе кровь, — закончил Люсьен с той же бесшабашной улыбкой. — А может, даром стараешься, Деметра? Рождённый и выросший в Арретиум Артаксарте может быть и полукровкой, а то и Тёмный знает, какая в нём кровь намешана…

Я нахмурился. Не от насмешливых слов молодого брутта, но от дикого, полубезумного взгляда, каким наградил его очнувшийся после гипноза пленник. Рыжий альд взглянул на Люсьена так, как заключённые смотрят на не понаслышке знакомого палача. Долго над этим, однако, размышлять я не стал.

— Я согласен, — проговорил глухо. — Что делать нужно?

…Когда я ступил на хрупкий лёд, в горной долине уже почти рассвело. Всю ночь трое колдунов проводили свой обряд, пока я присматривал за необычно тихим пленником. Даже раны обрабатывать не стали — спешили. Затеи магов я не одобрял — отбирать у нашей земли принадлежавшее ей сокровище — но и возражать не стал тоже. Если за сердцем воздуха, или как там назвала артефакт Деметра, действительно охотятся альды, то уж лучше гильдия магов, чем нелюди. А уж потом, как только сдержит обещание бруттская колдунья, да снимет проклятье с Олана, можно будет и послать весточку начальнику стонгардского легиона — а там уж пусть другие люди, повлиятельнее меня, решают, что делать.

— Разведи руки, — попросила Элла, и я послушно растопырил пальцы, стоя в центре странного круга с мерцающими вокруг бликами зелёного огня. Пламя горело прямо на льду, но совершенно не грело — и всё же, как показалось мне, проседал кое-где толстый лёд, стекали по нему быстрые крупные капли…

Мои маги решили, что добровольная жертва включает в себя также и самостоятельное кровопускание; я не спорил. Ожидая сигнала от Деметры, я придерживал между пальцев тонкое лезвие узкого альдского кинжала и, давя в себе поднимавшееся беспокойство, думал об отвлечённом. В голову лезли мысли о детях. Какой-то завтрак приготовит им сегодня не шибко ловкая Октавия? Как справляется с Оланом? Чем занимает старших сыновей? Великий Дух, как тянулась душа к дому! Почти так же остро, как тянулась она прочь от него — когда телом я находился как раз-таки в родных стенах…

— Сейчас! — крикнула Деметра, и я одним движением перехватил кинжал поудобнее, полоснув лезвием широко, от души.

Закапала кровь из рассечённой ладони в центр ледяного круга. Ярче вспыхнуло зелёное пламя. Тише стали голоса колдунов. И странный гул поглотил все внешние звуки, намертво отрезая меня от живого мира.

— Сибранд! Сибранд!.. — позвали откуда-то далеко.

Я отстранённо глянул на плотную стену дрожавшего зелёного огня, на магов, которые, как ни старались, а избавиться от ими же выстроенной защиты не могли.

— Беги оттуда, староста! Беги!..

— Тёмный!.. Не могу прорваться!..

Дрогнул под ногами посеревший лёд. Быстро впиталась брызнувшая на него кровь, смыло её первыми же прорвавшимися наружу струйками прозрачной, как слеза, воды. И ни единой мысли не успело мелькнуть перед тем, как со страшным грохотом треснули льды горного озера, и вместо бурлящего потока, пробуждающего водопады, я вдруг полетел в тёмный, холодный, воющий северными ветрами бездонный колодец.

Я ошибся: дно у колодца всё же имелось.

Если, конечно, прозрачную, сверкающую сферу можно назвать дном. Я рухнул на неё как будто с небольшой высоты, даже не почувствовал боли в раненом боку. Лязг доспехов и мой сдавленный вскрик оказались единственным, что нарушило покой в дивном месте, куда я попал.

Кружились в темноте сверкающие кристаллы, слепили голубым сиянием причудливые капли, дрожали в безветренной бездне застывшие снежинки… и лишь наверху, бесконечно далеко от меня, мигало тусклое пятно дневного света.

Я утвердился на ногах, мельком отметив, что на рассечённой ладони не осталось и следа от глубокого пореза, и огляделся повнимательней. Может, маги бы и сообразили, куда их занесло колдовским обрядом, но мне никто не потрудился всё объяснить заранее. Что делать, я тоже не знал. А потому решил попросту выбираться из прекрасного, но всё-таки не слишком гостеприимного места, и единственным путём я выбрал тот, что посложнее: он вёл наверх.

Альдский кинжал по-прежнему находился у меня в руке, и долго ждать я не стал: зацепился острием за ближайший тускло мерцающий голубой кристалл, вогнал поглубже, чтобы узкое лезвие выдержало мой вес. Альдскую сталь я уважал: умели нелюди делать оружие. Впрочем, во всём, войны касавшемся, серокожие преуспели…

Кинжал вошёл на удивление легко в необычно податливую породу, и я тотчас оттолкнулся от обманчиво-прозрачной сферы, прыгнул вперёд и вверх, подтягиваясь на одной руке. Второй я зацепился за острый уступ, с трудом взбираясь на зависший в воздухе кристалл. Ближе от моих усилий пятно света не стало; я тотчас усомнился в правильности того, что делаю. Однако упрямо вогнал острие в следующий кристалл…

Я понимал, что нахожусь где-то очень далеко, и уж точно не на дне горного озера, чьи льды треснули подо мной во время обряда. Проклятые маги не просто взяли долю моей крови, но принесли всего меня в жертву своим интересам. Великий Дух свидетель, они не понимают, кто такой Сибранд Белый Орёл! И уж точно не знают, что он никогда, никогда не сдаётся…

Взобравшись на очередной дрожащий голубой кристалл, я остановился, переводя рваное дыхание. Я всё ещё находился в неизвестности, вокруг по-прежнему кружились снежинки и крохотные капли застывшей влаги, то тут, то там вспыхивало короткое свечение — как быстрые молнии без неизбежного грома. Выход не стал ближе, а понимания не прибавилось. Тишина, темнота, освещаемая лишь кристаллами и короткими слепящими разрядами невидимых молний; одиночество. Как там говорила Деметра — сердце воздуха? Приветливо же его царство, ничего не скажешь!

— Великий Дух! — выкрикнул, чтобы только услышать собственный голос. — Где я?!

И едва не захлебнулся от плеснувшего мне в лицо свежего, острого, пробирающего воздуха, поднявшегося из глубин стылого колодца. Мелькнуло перед глазами несколько бледных фигур, и тотчас подхватил меня дикий вихрь, оторвал от рассыпавшегося колкими снежинками кристалла. В безумной воронке внезапно сорвавшегося смерча я не видел ничего; лишь бесконечный ветер, завернувший меня в ледяные объятия, будто в кокон…

Взвыл кто-то жутким голосом, рассмеялся потусторонним смехом сумасшедший вихрь, вогнал в плоть колючие иглы злой ураган; и в тот самый миг, когда я понял, что сопротивляться больше нет сил, и что я сейчас захлебнусь, замерзну насмерть в воздушном потоке — меня вышвырнуло оттуда, как кидает волна на берег безвольное тело утопленника.

Я покатился через клубы белого дыма к сверкающим ступеням, умудрившись не перепутать верх с низом, и лишь подняв голову и обведя очумелым взглядом то, куда попал, судорожно вцепился в светлую лестницу обеими руками.

Потому что режущая синь была только вверху. Внизу расстилались дивной скатертью горы, леса и моря — такие маленькие, что уместились бы на моей ладони, но такие далёкие, что я не рискнул даже протянуть за ними руку. И дивный белый дым оказался рваными клубами облаков…

— Ты не маг, — услышал я за спиной. — Что делаешь здесь, сын Стонгарда?

Вскинув голову, я понял, что всё же сошёл с ума: по небесной лестнице спускался ко мне человек — вроде бы человек — в слепящих белых одеждах. Приглядевшись к нему, я лишь даром измучил заслезившиеся глаза: лицо его оказалось сплошным комком света, режущим, строгим, беспощадным…

— Я… не маг, — с трудом вытолкнул из себя, до боли напрягая пересохшее горло. — Пришёл за… сердцем воздуха.

— Удивительный человек! — не то поразился, не то восхитился собеседник. — Слаб, но настойчив. На коленях, но не сломлен. Ранен, но не побеждён…

— Мне… очень… надо, — с трудом утвердившись на ногах — под них я старался не смотреть — проговорил я. — Добуду этот… элемент… и маги пустят меня в гильдию. Обязаны будут помочь. У меня… сын…

— Знаю, — внезапно прервал меня светящийся дух. — И не будь на то воля Великого, не стоял бы ты здесь передо мной. Вот только сумеешь ли взять то, за чем пришёл? Совладаешь ли?..

Отвечать вдруг стало некому: собеседник исчез так же неожиданно, как и появился. Впереди всё так же мерцали светящиеся ступени, и я, не задумываясь, пошёл наверх.

С каждым шагом всё тяжелей становились стальные доспехи, всё больше мешал заправленный за спину двуручник, всё острее чувствовалась боль в раненом боку и всё прерывистее становилось трудное дыхание. Не в силах выдерживать собственный вес, я рухнул на колени, глотая раскрытым ртом редкий воздух, пополз вперёд, помогая себе руками, упрямо преодолевая ступень за ступенью, и в конце концов сомкнул отяжелевшие веки, чтобы не видеть слепящее небо — этот бесконечный поток света повсюду, повсюду…

Олан. Дети. Меня ждут. Куда бы ни забросили доверчивого стонгардца шарлатаны из гильдии магов, но он выберется отсюда живым. И не с пустыми руками! Я вернусь домой. Заставлю проклятых колдунов помочь! Ещё поборемся… ещё… поживём…

И внезапно свет расступился, а высохших губ коснулся лёгкий ветер. Вдохнув подарок жадно, всей грудью, я открыл наконец глаза. И медленно, преодолевая тяжесть всего мира, поднялся на нетвёрдых ногах.

Я стоял на небольшой круглой площадке, и светлый материал её лишь напоминал мрамор. В центре, над белоснежным постаментом, отбрасывала серебристые блики сияющая сфера, внутри которой перетекали струи тихих ветров, крутились капельные ураганы, не в силах прорваться за пределы крохотной тюрьмы.

— Сердце воздуха, — выдохнул восхищённо.

И тотчас вскрикнул от болезненного удара в плечо. Рывком обернувшись, заметил лишь, как замелькали кругом фигуры вроде человеческих — не те ли самые, что меня со дна колодца доставали? — и выхватил из-за плеча двуручник, когда очередной разумный вихрь промчался мимо, ударив в раненый бок коротким электрическим лучом. Говорить оказалось не с кем — того, в белых одеждах, поблизости не наблюдалось, а эти, непонятные, его мирных настроений явно не разделяли. Сражаться против бесплотных духов с одним мечом в руках представлялось делом гиблым, но я не сдавался, отмахиваясь от шипящих сгустков почти с задором: не знали воздушные стражи цену моей выносливости!

Размахнувшись, вогнал меч в упругий поток, вскрикнул от ответной боли — словно молния перетекла по лезвию в уставшее тело — и отшатнулся назад, ударившись спиной о постамент. Так близко! Резко развернувшись, выпустил из рук верный двуручник, схватился, не раздумывая, голыми руками за серебристую сферу…

Сердце воздуха оказалось внезапно тёплым, как дыхание лета, и почти живым на ощупь. Вот только держал я его недолго — сверкающий шар вырвался из рук, ударил в защищённую стальными латами грудь… и исчез. Я растерянно обернулся к воздушным стражам; подхватил меч, но те нападать не спешили, замерли молчаливым полукругом.

— Вижу на тебе благословение Великого Духа, — зазвучал в голове уже знакомый голос. –Творцу Мира лучше знать, кому отдать сердце стихии, и не мне, хранителю, оспаривать такое решение. Жаль… я ждал магов. Им благодати Духа не снискать, и с ними мы расправились бы куда быстрее… Прощай, дитя Стонгарда! Проследи, чтобы с нашим сердцем обращались бережно…

Я открыл рот, чтобы уточнить, и тотчас закрыл: в груди моей, там, куда ударила серебристая сфера, разливалось непривычное тепло. Опустив голову, я и вовсе потерял дар речи: сверкал мой стальной доспех, как драгоценный металл, вились сияющие нити из-под потных лат, и под ними билось, как в тесной клетке, сердце стихии…

Вот только что делать с желанной добычей, и как расстаться с дивным свечением, что забралось под кожу, я не знал.

— Не переживай: твои спутники разберутся, — прочёл мои мысли хранитель. — И не унывай: теперь получишь от них, что затребуешь. Великий Дух с тобой, Сибранд! Не забывай лишь о нём, и всё исполнится… А теперь — лети, человек! Удержи, если сможешь, сердце Стонгарда!..

Разверзлись подо мной белоснежные плиты мраморной площадки. Рухнул треснувший постамент, затерявшись в рваных облаках. И с жестокой неизбежностью, рассекая плотный ледяной воздух, я камнем полетел вниз — навстречу стремительно приближавшимся нитям рек, гор и ещё тёмных после затяжной зимы стонгардских лесов…

Сознание помрачилось; мир исчез перед темнеющим взором, и момент удара о землю — был ли такой? — я благополучно пропустил. Из воздушной колыбели, безмятежной, сияющей, прекрасной — меня выбросило в жидкий, шумящий, разреженный лёд.

А в следующий миг я распахнул глаза, едва удержавшись, чтобы не вскрикнуть, не раскрыть рта — и лихорадочно принялся загребать бушевавшую вокруг меня водную стихию. Добрый хранитель воздушного царства не особо церемонился, вышвырнув меня прямо в бурлящий горный поток — пробудившийся, судя по громадным льдинам, только недавно…

Мне всё же удалось найти верх — блеснуло тусклое солнце сквозь толщу мутной от талого снега воды — и несколькими мощными рывками добраться до поверхности. Стальные доспехи потянули вниз, как только я вынырнул, жадно глотая пробирающий горный воздух, и двинувшая по затылку льдина вновь накрыла меня с головой, заставляя уйти на глубину. Тело уже сводило судорогами, когда я упрямо пробирался сквозь узкий туннель талого снега, бурлящей воды и кусков льда, но я ни на миг не усомнился в том, что выберусь, выживу, глотну ещё не раз родной воздух. Вернусь домой, где меня ждут, каждый по-своему, четверо моих сыновей…

— Сибранд!..

Лёгкие уже разрывало в груди, когда я рванулся из последних сил, выбрасывая наверх закованные в сталь руки — и внезапно почувствовал, как кто-то вцепился в них с той стороны, принимаясь без особого успеха тащить меня наружу. Этого не требовалось: лишь только перестал тащить меня безудержный горный поток, и я сумел глотнуть живительного воздуха, как тотчас бросил себя прочь из воды, цепляясь сапогами за подвернувшиеся острые скалы.

Берег оказался совсем близко, сразу за каменистым выступом, с которого свисала, удерживая меня за шею, самая прекрасная женщина из всех, кого я видел. С бесконечно добрым, отзывчивым, но почему-то очень усталым лицом…

В следующий миг я сморгнул заливавшую глаза ледяную воду, и вместо трепетного образа, вырванного из глубин подсознания, я увидел крайне озабоченное, перекошенное от непомерных усилий, скованное отчаянием лицо бруттской колдуньи.

— Ну же, староста! — надрываясь, крикнула Деметра. — Ещё немного! Помоги мне!

Я честно оттолкнулся тяжёлыми сапогами от скользких скал, цепляясь за выступ, с которого свисала колдунья, в то время как она ещё крепче вцепилась в мою шею руками, не желая расставаться со своим уловом. Тянула из последних сил, надрываясь и отплёвываясь от брызгавших ей в лицо ледяных капель, не замечая, как сама съезжает с выбранного ею уступа — тянула меня за шею, за плечи, цепляясь за пластины стальной брони тонкими, слабыми, бесполезными женскими руками…

Во мне совсем не осталось сил, когда я сделал последний рывок, израсходовав на это не физические, но духовные запасы — а в следующий миг я повалился на уступ, едва не подмяв под себя бруттскую колдунью. Деметра и сама была уже мокрой, и вымокла окончательно, пытаясь оттащить меня подальше от пробудившегося горного потока. Я ничем помочь колдунье не мог, пережидая жестокие судороги, а у неё никак не получалось сдвинуть тяжёлого воина с места в одиночку. Может, не будь на мне доспехов в половину моего веса, да будь я пощуплее раза в два — получилось бы у упрямой бруттки вытащить меня на берег. Но после десятой попытки Деметра остановилась в нерешительности — всего на миг — затем встряхнула кистью, вскидывая руку ладонью вверх. В небо выстрелил яркий зелёный луч, полыхнул ослепительной вспышкой на фоне темнеющих облаков.

Великий Дух, уже вечер! Сколько же я провёл, скитаясь по одному из твоих царств?

Откашлявшись, я перевернулся на бок, проводя рукой по лицу, чтобы отбросить вылезшие из-под шлема мокрые пряди. На посиневшей ладони чётко виднелся длинный бледный шрам, и я слабо удивился: помнится, попав в дивный колодец, я никаких ранений у себя не заметил. Только боль чувствовал там, где услужливо подсказывала память.

— Сейчас, сейчас, — опустившись рядом со мной на колени, быстро проговорила колдунья, — подойдут Люсьен с Эллой, мы поможем. Как же ты нас напугал! Вначале искали тебя в озере, потом разделились. У Живых Ключей четыре водопада, а нас всего трое, да и обойти их все тяжело. Я спустилась вниз, вдоль по реке. Люсьен сказал, что это безнадёжно, но я знала, я чувствовала… и Элла сказала, что сердце бьётся — где-то совсем близко. Странно, что не она первой нашла тебя…

В ответ я закашлялся, удивляясь сам себе. Последний раз я чихал ещё в детстве, а тут…

— Сколько… я…

— Мы искали тебя три дня, — ответила Деметра, осторожно расстёгивая кожаный ремень моего шлема. — Надеялись хотя бы выловить твоё тело и узнать, что же всё-таки произошло там, наверху. Обряд завершился неудачно, и мы… не знали, как всё исправить. О Сибранд! — внезапно выдохнула колдунья, и усталое лицо прорезала короткая, как вспышка молнии, улыбка. — Я и не надеялась, что ты жив! Хвала небесам…

Я удивился: ей-то какое дело? Деметра тем временем сняла с меня шлем, принялась развязывать перевязь с оружием; затем нахмурилась, разглядывая моё лицо пристально и почти недоверчиво.

— Как тебе удалось?!

Видимо, неуместность вопроса колдунья поняла тотчас, потому что вновь сосредоточенно и уже молча принялась за дело. К тому времени, как я сумел наконец сесть, разглядывая окружающий мир вяло и отчуждённо, она освободила меня от большей части доспехов, так что теперь я сидел в единственном наруче и в поножах поверх противно дрожащих ног. Их крепость я всё же испытал, медленно поднявшись на скользком от ледяной воды каменном уступе. Пробирающий холод, к которому я всегда считал себя привычным, остановил, казалось, даже кровь в жилах. Будто насквозь пронзают ледяные иглы, и без одежды, доспехов, тепла ты кажешься сам себе беззащитным, как щепка, перед природной стихией…

— Сибранд! — Деметра подлетела ко мне, ухватила за дрожащий локоть. — Куда ты собрался? Обожди немного, сейчас Люсьен подойдёт, он уже близко…

Ну вот ещё! Принимать помощь от насмешливого молодого брутта — да я лучше ещё раз искупаюсь в горной реке!

— Сибранд, — видя, что уговорами меня не взять, вновь приступила ко мне Деметра, — перешеек скользкий. Ты ослаб. Если упадёшь, я не сумею тебя удержать. Но на этот раз доставать тебя из воды будет уже Люсьен.

Пытаясь меня остановить, Деметра упёрлась ладонями мне в грудь, защищённую от пробирающего вечернего холода лишь мокрой рубашкой, и вдруг вскрикнула, когда из-под её пальцев брызнул яркий серебристый свет. Не веря своим глазам, колдунья рванула мою рубашку — треснула надорванная ткань — и замерла, разглядывая дивное мягкое свечение у меня в груди. То и дело прорывались из-под посиневшей кожи слепящие лучи, и виднелась в хитросплетениях крошечных ураганов белая, как вспышка молнии, чудесная сфера. Деметра подняла на меня поражённые глаза — светло-карие, почти золотистые — но спросить ничего не успела.

— Зачем звала, госпожа Иннара? — раздался за её спиной насмешливый голос. — Мы тут явно лишние!

Деметра вспыхнула, развернулась, встречая пристальные взгляды своих спутников. Я услышал мелодичный голос альдки, вскрикнувшей почти радостно:

— Сердце воздуха, оно у него!..

И даже успел сделать несколько самостоятельных шагов по скользкому перешейку к берегу, перед тем, как обессиленно повалиться на мокрые камни Живых Ключей.

Обратно вести магов пришлось другой дорогой, в обход горы, а значит, теряли дня два, не меньше. Но лучшего пути я не придумал: находясь у подножия водопадов, со стороны отвесных скал, мы бы ни за что не поднялись наверх. Теперь, когда сердце воздуха было у меня, и нетерпеливые маги поглядывали в мою сторону с навязчивым интересом, я тоже заразился их беспокойством, но совсем по другой причине: не мог дождаться обещанной награды.

Мы и без того задержались с отправкой: пока Люсьен с Эллой привели лошадей, пока собрались в дорогу — упрямая бруттская колдунья никому не позволила и шагу ступить, не убедившись, что все в отряде целы и здоровы — прошёл почти день. Мною Деметра занялась лично: зажгла колдовской костёр, усадив меня поближе, велела содрать мокрые тряпки и заменить их сухими вещами, едва ли не силком влила в глотку крутой кипяток. Я терпел такую заботу, покуда её спутники отлучились за своими лошадьми — Ветер ходил за клячей Деметры, как привязанный — и странно приятным мне показалось такое внимание. Хотя и мало что осознавал от крупной дрожи да мучительных судорог, а всё же отметил, как осторожно растирала меня сухими ладонями бруттская колдунья, как то и дело шептала слова каких-то заклинаний — проклятое колдовство! — заставляя огонь разгораться сильнее, а кровь в жилах течь быстрее. Я окончательно размяк, даже, кажется, уснул, потому что пришёл в себя от звука голосов, и с трудом понял, что говорят обо мне.

— Точно не сумеешь? — мрачно уточнял Люсьен. — Глупо тащить за собой деревенского старосту через весь Стонгард, чтобы вытащить из него третий элемент.

— Я не рискну, — отвечала Деметра, и голос её казался не менее мрачным. — Я никогда этого не делала, и боюсь, что… наврежу сосуду.

Молодой брутт уничижительно фыркнул.

— Сосуду! Этому-то дикарю? И что с того?

— Деметра права, — подала голос альдка. — Мы можем его убить, если проведём обряд без Сильнейшего. Придётся идти с ним в гильдию.

— Тёмный с вами, — отмахнулся от спутниц черноглазый колдун. — Делайте, как хотите.

Люсьен оказался единственным невредимым человеком в отряде. Все остальные возвращались обратно подкошенными: Эллаэнис потеряла много крови, так что и в седле держалась, должно быть, из чистой гордости; Деметра, доставая меня из горной реки, сама промокла насквозь, а поскольку занималась мной, о себе не позаботилась — теперь надсадно и мучительно кашляла, кутаясь в тёплый меховой плащ; я же, хотя и полностью отошёл за ночь, но глубокий порез под рёбрами перетянул от греха плотной тряпицей.

— Даже не чихнёт, — смеялся надо мной Люсьен, поблёскивая умными чёрными глазами, — не то что ты, госпожа Иннара!

— Стонгардец, — измученно пожимала плечами бруттская колдунья, объясняя этим сразу всё.

— Как на собаке, — громким шёпотом соглашался с нею Люсьен.

Я не возражал: не до того стало. Как только я проснулся наутро и увидел окружающий мир, то от неожиданности даже дышать перестал. Сердце воздуха, притаившееся у меня в груди, то гасло, то вспыхивало с новой силой, заставляя искриться не только кожу и одежду, но и всё вокруг: в серебристом свете струящихся потоков менялись скалистые горы и чёрные леса, покрываясь непривычно яркой зелёной листвой, распускались пышным цветом девственно белые бутоны, преображались лица моих спутников — чтобы в следующий миг вновь стать прежними и уже привычными.

Такие видения, хоть и искромётные, длившиеся едва ли долю мгновения, выбивали меня из настроения на долгие часы. И хотя я снова видел перед глазами унылые пейзажи ранней стонгардской весны, а в окружавших меня колдунах я не замечал уже ничего особенного, ранее подсмотренные видения преследовали меня всю оставшуюся дорогу. Вновь и вновь, растерявшись от собственных мыслей, я пристально вглядывался в каждого из трёх спутников, поочерёдно сверля хмурые лица долгим взглядом, но ничего не замечал: сердце воздуха дарило прозорливость лишь тогда, когда я этого меньше всего ждал.

Рыжеволосого альда-пленника, как выяснилось, пришлось всё же убить: по словам сторожившего его Люсьена, тот пытался ночью напасть, неведомым образом выпутавшись из верёвок. Я сразу же усомнился: руки альду вязал я и в надёжности узлов был уверен. Но вслух ничего не сказал: военные законы подразумевали особые разбирательства с пленными, если того требовали обстоятельства. Люсьена я не осуждал.

Всю дорогу я молился Великому Духу так истово, что Творец Мира меня всё же услышал: ни разу не наткнулись на волков, не проснулись крылатые ящеры с горных вершин, не повстречались с разбойничьими бандами, коих по весне приходилось толпами гонять… Опасные участки дорог миновали благополучно, и к закату одного из долгих серых дней вышли на вершину холма, с которого проглядывались тусклые огни расположившейся в долине деревни.

Тёплый запах Ло-Хельма я узнал бы даже с закрытыми глазами. Мягко стелился дым из труб, блеял домашний скот, стучали топоры и молоты, била тонким ключом жизнь северного посёлка. День выдался ясным, ни снежинки не опустилось с небес за всё время обратного пути, так что в режущей белизне ещё не растаявшего снега я сумел с пригорка разглядеть харчевню — самый высокий дом нашей деревни — и несколько знакомых крыш родного Ло-Хельма.

Я устремился вниз почти галопом — насколько позволяли Ветру подтаявшие, но оттого вязкие и труднопроходимые снега. За мной пришпорили лошадей колдуны, тоже почуявшие близкий кров, тепло и сытный ужин. За весь обратный путь ни один из них не перекинулся со мной ни словом; я тоже молчал. Непривычно хмурый Люсьен забыл про неизменные шутки и на привалах занимался лишь тем, что чинил свой посох — треснула кость старого дерева, оцарапалась тёмная жемчужина у основания — и в разговоры не вступал даже со спутницами. Деметра тоже молчала, что-то напряжённо обдумывая у вечерних костров — чертила непонятные символы на снегу, шептала неслышные слова и вновь стирала бледные буквы. Эллаэнис хоть и казалась приветливой — всё расспрашивала про семью и планы, нравы да обычаи — а всё же вызвать меня на откровенность не сумела. Дух разберёт, почему. Не лежала у меня душа к нежной альдке: как ни прекрасно было юное лицо, сияющие, как свежий снег, длинные волосы и тонкая фигура, а всё же искренности в ней я не чувствовал, а потому и держался подальше — кожей ощущал гремучую смесь соблазна и опасности.

— Стой, староста! — окликнула меня Деметра, когда я достиг короткого моста, переброшенного через местную спокойную речку. — Погоди!

Я послушно натянул поводья: на том берегу уже мелькнули знакомые лица, а значит, вскоре весь Ло-Хельм узнает о нашем возвращении. Отвечать на вопросы деревенского совета прямо сейчас мне не хотелось, а потому я встретил колдунью лицом к лицу, радуясь, что хоть сейчас сердце воздуха позволяло мне смотреть на неё в привычном свете, без этих слепящих серебристых нитей перед глазами.

— Куда ты так пришпорил? — хмурясь, поинтересовалась Деметра. — Договориться с тобой хочу, староста. Поскольку третий элемент у тебя, то до нашего отъезда из Ло-Хельма в гильдию не уходи из деревни. Это очень важно, понимаешь? Не молчи! — рассердилась колдунья, когда я не ответил. — Ну же, Сибранд! Обещаешь?

Я честно задумался: на охоту бы сходить ещё разок, заготовить мяса для детей впрок, да на рыбалку — сейчас, когда сошли льды, рыба сама в руки пойдёт…

— Нет, Сибранд, — будто прочла мои мысли колдунья. — Прошу тебя!

— Моя плата, — напомнил вместо обещания. — Когда?

Деметра торопливо кивнула.

— Я попробую. Сегодня ещё до заката зайду. Если у меня не получится, тогда спросим у Сильнейшего… Дом на окраине, верно?

— Тот, который повыше, — уточнил я: не хватало ещё, чтобы колдунья заглянула к Тьяре на огонёк!

— Приду, как только отдохну, — пообещала она, глубже натягивая меховой капюшон.

Я тронул поводья, первым въезжая в деревню, за мной потянулись Деметра с Эллой. Люсьен догнал меня у харчевни, тронул за локоть; подождал, пока нас обгонят спутницы, и спросил негромко, вполголоса:

— Что ты видишь?

Я в этот момент засмотрелся на гриву своего коня — надо бы Назара попросить гребнем по спутанному волосу пройтись — а потому над вопросом поразмышлял секунды две, прежде чем уточнить:

— В смысле?

— Не притворяйся, — нахмурился Люсьен, по-прежнему удерживая меня за локоть. Тонкие пальцы вокруг моего предплечья сомкнуться, конечно, не могли, но парень вцепился в отворот стальной пластины наруча, будто клещами. — Я видел твой ошарашенный взгляд, когда ты смотрел по сторонам! И то, как на нас в дороге пялился — тоже. Или ты думал, нам неизвестны свойства артефакта? Сердце воздуха позволяет своему сосуду зреть будущее, проникать в суть… как сердце воды дарует способность исцелять, сердце земли тянет к богатствам, а сердце огня обостряет чувства… И Деметра, и Элла понимали, что ты видишь больше, чем говоришь! Обхитрить бруттов, стонгардец — как наивно! Так что ты видел там, в пути?

Я резко потянул локоть на себя — молодой колдун едва не вывалился из седла — и какое-то время молча рассматривал ещё юное, с характерными резкими чертами, лицо.

— То же, что я вижу сейчас, — ответил коротко.

Спутницы уже ждали нас у харчевни, а потому дольше я задерживаться не стал: подъехал поскорее, кивнул спешившейся Деметре, и направил коня прочь, пока не выбежал встречать меня Хаттон, и не появились на улицах словоохотливые односельчане.

До темноты я собирался ещё многое сделать, а потому оставлял колдунов позади с лёгким сердцем: пусть теперь не я за ними, а они за мной побегают!

Кто-то окликнул меня от кузницы, но я нарочно не обернулся. Прости, Фрол! Царапнул по сердцу твой взгляд, когда на деревенском совете чужим пересудам поверил, а не мне, своему другу. Не виню тебя, а только дай времени побольше — пусть затянется…

— Отец!!!

Ещё не спешившись, увидел, как с заднего двора, увидав меня через прутья толстого забора, вылетели к воротам двое, набросились, едва я коснулся ногами земли.

От такого напора я даже пошатнулся; поскользнувшись на подтаявшем снегу, рухнул вместе с первенцами на жёсткий настил. Никанор с Назаром залились весёлым смехом, впервые уложив меня на лопатки, завизжали, как малые дети — всю деревню на уши подняли, не иначе! Ай, да и Дух с ними!

Стиснул в объятиях обоих, удовлетворённо услышав сдавленные писки, заулыбался в лохматые макушки. Опять шапки забыли!

— Ты вернулся! — оторвавшись наконец от меня, счастливо выдохнул Никанор. — Мы так скучали!

Назар, верный своей привычке, промолчал, позволяя брату высказываться за двоих; и тихое «да» один только я услышал. Поцеловав первенцев поочерёдно, с трудом поднялся на ноги — хоть и не в доспехе возвращался, а нести собственный вес, да ещё и артефакт в придачу, оказалось тяжело — взял Ветра под уздцы, отвёл в конюшню и сбросил походные мешки с верного коня. Сыновья крутились рядом, но я реагировал на их восторженные замечания и бесконечные вопросы медленно: сказывалась усталость. Слабая мечта о тёплом очаге и мягкой постели, впрочем, разбилась вдребезги, как только я переступил порог своего дома.

— Наконец-то! — гаркнула свояченица, не оборачиваясь от стола. — Повернул подковы в родное стойло! Я уж думала, насовсем меня с потомством покинул!

Илиан, с понурым видом полоскавший утварь в тазе с водой, вскинул голову, ахнул и бросился ко мне, на ходу смахнув со скамьи чугунок с вареными овощами. Добрый металл выдержал удар, но крупные картофелины покатились по полу, а Октавия, услышав стук, подавилась сквозь зубы невнятным словцом, от чего сидевший тут же на столешнице Олан вздрогнул и разрыдался.

Я оглядел мгновенно воцарившийся в доме хаос, бросил у порога походные мешки и шагнул вперёд.

— Собери всё, — негромко наказал побледневшему Илиану, в глазах которого тоже стояли слёзы, — да сполосни в воде, сейчас ужинать будем.

Притянул сына к себе, поцеловал в высокий, умный лоб. Мальчишка потянулся ко мне жадно, истово — соскучился по родительской ласке, одиноким чувствовал себя в собственной семье. Старшие-то братья всё вместе держались, а от младшего компании никакой, так что среднему приходилось чаще играть самому. В деревне тоже привечали больше крепких и бойких детей, а таких, как Илиан, худых да любопытных, обыкновенно гнали прочь, искать счастья в другом месте. В кого уродился мой средний сын, я не знал, но прекрасно понимал, что он совершенно другого теста, нежели первенцы. Нуждался в ласке да внимании, вот только не мог я, не находил времени их оказать…

Илиан бросился на пол, ползать да собирать рассыпавшиеся овощи; старшие братья без указаний последовали примеру, быстро отыскивая закатившиеся картофелины и бросая их обратно в чугунок. Октавия раздражённо ставила на стол тарелки, не произнося более ни слова, и я как никто другой понимал её в этот миг. Сам провёл целый год в усталости, криках и раздражении; знаю, чего ожидать от собственных детей. И как после этого Тёмный под руку подбивает или за язык тянет — тоже помню…

— Тихо, тихо, — попросил, протягивая руки к Олану. — Я здесь…

Младенец продолжал орать и вырываться, мотал головой из стороны в сторону, молотил меня слабыми ручками; задыхаясь от рыданий, втягивал в себя воздух через силу, со свистом. Я молча прошёл с ним в угол, на груду сброшенных шкур, уселся там, баюкая на руках истошно вопящего сына. К тому времени, как мои домочадцы расставили на столе посуду и снедь, я успокоил Олана достаточно, чтобы сын позволил мне обнять себя и шептать на ухо всякие глупости. Младенец слушал и улыбался. Понимал ли? Или просто нравился голос? Великий Дух, да я был бы благодарен, если бы Олан хотя бы узнал меня!

Заигравшись с ребёнком, я не заметил, как слабые ручки дёрнули за отворот рубашки, раз и другой, и как поддалась растрепавшаяся шнуровка полотна, обнажая шею и часть груди. Брызнули на свободу серебристые блики воздушного артефакта, заплясали на стенах драгоценные россыпи светлых пятен, и неясной сферой закружились под моей кожей тысячи мелких ураганов.

Я поспешно запахнул рубашку; одной рукой получилось не очень ловко, и пока я возился со шнуровкой, мои поражённые домочадцы успели разглядеть всё, что я так старался от них скрыть.

— Сердце воздуха, — не глядя, ответил на немой вопрос Октавии. — То, за чем явились маги. Нужно идти в их гильдию, чтобы от него избавиться. На днях отправлюсь.

Эффект от моих слов оказался бурным и напрочь перекрыл удивление от чудесного зрелища.

— Когда отправишься? — звенящим голосом поинтересовался Никанор. — Снова? Надолго?

Куда как дольше, чем в прошлый раз, сын!..

— Всё расскажу, — пообещал я, — только вначале поужинаем.

Обещание сдержать не удалось: как только последняя картофелина была съедена, а от вяленой рыбы остались одни кости, в дверь негромко постучали. Олан к концу ужина заснул у меня на руках, утомившись от собственных криков и угревшись в отцовских объятиях; а потому дверь визитёру открыла Октавия, пока я осторожно поднимался из-за стола.

— Я к Сибранду, — первой проронила Деметра, поскольку молчание у дверей затянулось, а я со своего места не видел позднюю гостью.

— Ну проходи, — хмуро пригласила свояченица, хотя с места так и не сдвинулась.

Бруттскую колдунью неприветливость приёма не смутила: решительно отстранила мозолистую руку, заслонявшую ей проход, шагнула внутрь, тут же встретившись со мной взглядом. Деметра пришла в свежем платье, со слегка влажными волосами — никак, баней у Хаттона воспользовалась — и я слабо позавидовал: сам-то с дороги ни переодеться, ни умыться не успел. Выглядела бруттская колдунья на удивление хорошо: блестели светло-карие глаза, сияли, отражая огонь очага, золотисто-каштановые волосы. Даже лицо, чьи заострённые черты мне поначалу казались серыми и невыразительными, светилось мягким внутренним светом.

Я глазами указал на спящего Олана и кивнул наверх, приглашая за собой. Мои старшие сыновья притихли, разглядывая гостью, и Деметра проследовала к лестнице под перекрестными взглядами моих любимых домочадцев. Вслед понеслось ворчливое «баб здесь только не хватало» Октавии и громкий шёпот Никанора и Илиана, но все объяснения я оставил на потом: не время.

Поднявшись в спальню и уложив Олана на своей кровати, я обернулся к Деметре. Колдунья разглядывала моё жилище внимательно, но без праздного любопытства, и я немного успокоился: в прошлый раз ведьма, подобная ей, принесла в мой дом одно только горе. Быть может, сейчас всё будет по-другому? Великий Дух, помоги!

Деметра между тем времени даром не теряла — решительно задвинула занавеску, скрывая нас от взглядов снизу, скинула с себя меховой плащ, перебросив через спинку плетёного стула, растёрла подмёрзшие ладони.

— Отойди в сторону, — велела кратко.

Я подчинился, отошёл от кровати, внимательно разглядывая сосредоточенную, суровую колдунью. В глазах её уже плясали знакомые янтарные огоньки, а по пальцам то и дело пробегали бело-голубые разряды, хотя сама Деметра всё ещё молчала и не двигалась с места. Взгляд её, напряжённый, пронзительный, был направлен на Олана, а лицо…

Лицо вновь оказалось столь же прекрасным, как у той, которая тянула меня из реки. Вот только глаза на этот раз оказались припухшими и красными от выплаканных слёз…

Я сморгнул, и видение вновь исчезло, оставляя после себя лишь серебристые брызги разбушевавшегося артефакта. Ненадолго: ещё один вдох, и воздушные переливы вновь исказили комнату, убранство, лица… Юноша, лежащий на моей кровати — Великий Дух, кто это? — оказался необычайно красив: светлые волосы, небесно-голубые глаза… и необычайно пристальный взгляд, направленный на меня. Я даже головой помотал, избавляясь от незваных видений. Так недолго самому умом тронуться! И стены кругом — вроде привычные, домашние, но неумолимо изменившиеся… и платья — женские платья — аккуратно сложенные на незнакомом комоде в углу.

Здесь я окончательно потерял власть над собою: сердце воздуха оплело мой взор серебристыми нитями, растворило в дивном сиянии всё, кроме людей. Я видел теперь только Деметру, водившую руками над телом мирно спящего Олана; звуки колдовских заклятий, срывавшихся с её губ, мне казались не громче звона колокольчика. А когда она встряхивала кистями, резко отнимая ладони от проклятого младенца, с пальцев её срывались липкие чёрные пласты — как угольная копоть с одежды. И лицо младшего сына становилось всё спокойнее и прекраснее во сне…

— Сибранд!..

Плавленое серебро перед глазами, колокольный звон в ушах. Холод и ветер в груди. Горячая ладонь на плече. Медленное возвращение из царства воздуха в мир живой, яркий, привычный. От чужой ладони — вверх по плечу, к обеспокоенному лицу и встревоженным глазам.

— Приди в себя, слышишь?..

Я покорно кивнул, но голова лишь безвольно упала на грудь. В следующий миг щеку обожгла оплеуха. Одна, вторая. На пятой я наконец возмутился и невероятным усилием стряхнул с себя чудесное оцепенение.

— Хватит, — выдохнул невнятно, через силу.

Деметра остановилась, с отчаянным вниманием вглядываясь в моё лицо, и облегчённо выдохнула, когда я ровно сел — и когда только успел на пол грохнуться — и тряхнул головой, обводя взглядом уже прежнюю, привычную спальню.

— Всё в порядке? — осведомилась сухо. Тут же принялась мне выговаривать, — ты плохой сосуд для артефакта, Сибранд! Сердце поглощает тебя слишком быстро. Обычно на это уходят целые седмицы. Ты слишком восприимчив магии! Как только в гильдии справишься?

— Ты меня научишь, — обрёл я наконец голос, — защищаться от своих адептов.

Деметра усмехнулась, но сбить себя с мысли не дала.

— Когда такое начинается, — она неопределённо кивнула головой на притаившийся под моей кожей артефакт, — следует как можно скорее очистить сосуд от чуждой ему энергии. Нам необходимо попасть в гильдию пораньше — для твоего же блага, Сибранд.

— Что с Оланом?

Деметра проследила за моим взглядом: младенец каким-то образом — неужели бруттка перенесла? — оказался в своей кроватке и даже улыбался во сне, время от времени причмокивая влажными губками.

— Сделала, что могла, староста, — надтреснуто отозвалась колдунья. — Жалко будить, так что про результат утром рассудим. Я сняла лишь очевидные части проклятия, те, что наверху, их пластами видно… остальное слишком глубоко, слишком переплелось с его энергией жизни… там немного, но я не рискну, прости. Время есть, так что лучше прежде посоветоваться с Сильнейшим — опыта у него побольше моего. Да и другие мастера подскажут…

— И ты снова вернёшься в Ло-Хельм? — не поверил я. — Бросишь все свои дела в гильдии, и приедешь в мой дом, чтобы…

— Дух с тобой, староста, — нахмурилась Деметра, отстраняя меня и усаживаясь в плетёное кресло. — У меня слишком много дел, чтобы кататься из одной части Мира в другую. Как бы ни сопереживала твоей беде, а только у каждого свой путь. Но…

— Но? — ухватился за слово, как цепляется за травинку утопающий.

— Но я обучу тебя всему, что смогу. И с проклятиями ознакомлю. Сумеешь за полгода одолеть основы нужных заклинаний — сам сына вылечишь. Главное, чтобы Сильнейший путь подсказал… Я пока и сама не знаю, как вытянуть последние капли проклятия и как обучить этому тебя, но… я обязательно придумаю, как. И это всё, чем я могу помочь, староста.

Я кивнул, глядя на расслабленное лицо сына. Это даже больше, чем я рассчитывал. Не знаю, отчего Деметра оказалась столь покладиста — артефакт ли, который без меня они не получат, сыграл свою роль, или моя готовность помогать в пути — а только такое обещание не каждый маг бы дал. Я это кожей чувствовал — не каждый. Кого видела во мне отзывчивая дочь Сильнейшего? Деревенского старосту, грубого охотника, искусного воина, дикого стонгардца? Кем я предстал в её глазах? Отчаявшимся отцом, который ради больного сына готов на многие жертвы — толку с которых мало? И что ждёт такого адепта в гильдии, где юнцы почти вдвое младше знают больше, чем он?

Я докажу, что она ошибается. Я не лишился рассудка и приму судьбу, какой бы она ни была. Если так угодно Великому Духу — до смерти буду смотреть за безвольным и ко всему безучастным сыном. Но если Творец Мира меня испытывает… кто знает, может, именно я смогу ему помочь. Сделать его счастливым…

Ради этого я готов сражаться долгие годы, если потребуется.

Чтобы скрыть глаза от внимательного взора, поднялся с пола, осторожно приблизился к колыбели, заглядывая внутрь.

— Можешь не таиться: он хорошо спит, — задумчиво проговорила Деметра, глядя на нас. — Я срезала с него чужую энергию, и его собственная постепенно заполняет освободившиеся места. Это занимает время и силы, поэтому до утра твой сын не проснётся. Он разгорается изнутри, Сибранд, я это вижу… Думаю, что всё же что-то у меня получилось.

Кто поймёт, что я испытал в этот миг? Только тот, кто повстречался с такой же бедой. Чтобы не сойти с ума от безумной и, кто знает, может, пустой надежды, я прочистил горло и заговорил:

— Утром зайдёшь?

Деметра покачала головой, переплетая пальцы сложенных на подлокотниках рук. Колдунья не отрывала глаз от занавешенной серым полотном колыбели, и лицо её казалось необыкновенно светлым в этот миг.

— Останусь на ночь. Когда ребёнок проснётся, я должна быть рядом. В случае чего…

Я чуть нахмурился. Как же разместить незваную гостью? В доме и так каждая лавка занята.

— В кресле отдохну, — прочла мои мысли дочь Сильнейшего. — Если твоя хозяйка позволит.

Здесь я очнулся. Не знаю, отчего, а только важно мне сделалось: Деметра должна знать, кто такая Октавия! Не жена мне, не подруга, не — Дух знает, как такое ей могло в голову прийти! — возлюбленная.

— Свояченица моя, — буркнул, отходя от колыбели. — Жены покойной сестра.

Подошёл к лестнице, отдёрнул полог, тотчас увидав, как в тусклом свете догоравшего камина отходят ко сну мои дети. Все трое уже лежали на своих местах, а Илиан, кажется, давно спал, в отличие от хмурой Октавии, подпиравшей ладонью щёку за столом. Увидев мой взгляд, свояченица всё поняла — небось и подслушивала, куда ж уши в тесном доме деть-то — и поднялась, направившись к спальной лавке. Я вновь задёрнул занавеску.

— В кровати спать будешь, — решился я, оборачиваясь к Октавии. Сердце подскочило в груди и вновь опало: ни одной женщины после смерти Орлы в супружеской постели не побывало, и добрую традицию я хотел бы сохранить. Но и по-другому не мог тоже. — Я разбужу, если понадобишься.

Деметра возражать не стала и уснула на удивление быстро — сказывалась усталость после дороги — да и я грешным делом задремал в кресле. Поначалу всё смотрел сквозь полуопущенные веки, как бруттская колдунья, присев на край кровати, носком о каблук скидывает сапоги, и как осторожно ложится на застеленную постель, без лишних церемоний подкладывая под голову новую меховую подушку. Светло-каштановые пряди рассыпались по мягкой шкуре, и она прикрыла глаза — ресницы тотчас отбросили тени на голубовато-серые веки. Лицо её казалось сейчас привычно-бледным и некрасивым, до невозможности усталым, но уже таким знакомым, что, казалось, закрой я глаза — сумею нарисовать его по памяти. Каждую черту холодного, резкого, неукрашенного ни улыбкой, ни женскими хитростями лица.

Как заснул, сам не помнил. Проснулся от незнакомых ощущений — кто-то, взобравшись мне на колени, гладил крохотными пальчиками мои опущенные веки, щёки, лоб; путался в густой бороде, тихо, но сосредоточенно сопя через слегка влажный нос…

От безумной мысли я вскинулся резко, испугав сидевшего у меня на коленях Олана; встрепенулся, распахнув глаза и уставившись, как полоумный, на собственного сына. Как только из колыбели выбрался? Неужто сам?! Младенец, едва одолев испуг, неуверенно улыбнулся. Великий Дух, он улыбнулся, глядя мне в глаза! И вновь потянулся тонкими, кукольными ручонками к моему лицу.

Я замер, как старый пёс, с которым заигрался щенок — не отпугнуть бы, да и самому не проснуться бы, не осознать, что всё это лишь сон, игра воображения! Но нет, Олан сидел у меня на коленях, маленький и тёплый, и игрался с густой бородой, время от времени обхватывая мои щёки обеими ладонями. В какой-то раз прислонился лбом, продолжая тихо улыбаться, и я не выдержал — подхватил младшего на руки, принялся покрывать нежное личико звериными поцелуями. Тот лишь слабо отбивался, хихикая, когда борода щекотала у подбородка; а я всё смотрел и не узнавал собственного сына.

Кто знает, тот поймёт, отчего у меня, здорового мужчины, выступили слёзы на глазах. Кто скрывает кровавую рану на сердце, тот почувствует, что я пережил в этот миг. Кто никогда не ощущал объятий больного ребёнка, тот заплачет вместе со мной.

И когда я опустил Олана на пол, и тот утвердился на слабых, чуть подрагивавших ногах, это оказалось выше моих сил — потому что сын, испугавшись и обрадовавшись одновременно, сделал навстречу несколько шажков, прежде чем завалиться на устланный шкурами пол. Я упал рядом на колени, и от гулкого шума проснулась в постели бруттская колдунья.

— Уже утро? — сонно поинтересовалась Деметра, приподнимаясь в кровати. — Сибранд?

Вместо ответа я развернулся, стиснул её в благодарно-медвежьих объятиях — дочь Сильнейшего даже пикнуть не успела — и запечатлел на приоткрывшихся от удивления тонких губах крепкий, братский, но отчего-то слишком жаркий поцелуй. И опомнился.

Какое-то время Деметра и я смотрели друг на друга в полнейшем ошеломлении: я — обезумев от счастья и нового волнующего чувства, она — пытаясь разобраться в том, что же всё-таки произошло за эту ночь. Кажется, свои выводы колдунья сделала достаточно быстро, обратив внимание на потянувшегося к кровати Олана.

— Полегчало ему? — спросила с улыбкой, обращаясь ко мне. И то верно — не видела ведь, каким он был… до вчерашнего обряда.

Я торопливо кивнул, поднимаясь на ноги и подхватывая младшего на руки. Волна новых ощущений нахлынула, как укрывает в шторм ладью разбушевавшийся океан, а потому ответить иначе я попросту не мог: не доверял своему голосу. Да и поцелуй благодарности получился отчего-то слишком порывистым, начисто сбивая моё дыхание…

Деметра, впрочем, меня поняла: сверкнули золотисто-карие глаза, осветила мягкая улыбка бледное лицо. И отчего я думал, будто бруттки некрасивые? Совсем не так, когда открываются перед человеком, и из-под серого мрамора внешней брони рвётся на свободу истинная красота — как буйная зелень из-под тающих льдов…

— С тела черноту я срезала, — между тем заговорила колдунья, наблюдая, как я прижимаю к груди фыркающего сына, — но всё ещё вижу корень проклятия в его голове. Без своей защиты оно ослабло, так что, вероятно, удалим так или иначе… Нужно посоветоваться с Сильнейшим, — неуверенно закончила Деметра. — Может, подскажет. Но тебе, по крайней мере, в быту, будет с сыном полегче. Он уже должен что-то понимать. И судя по тому, как глядит на тебя, староста — признал. А значит, и братьев признает…

— Выясни, как можно вырвать остаток проклятия, — хрипло попросил я. — И научи меня. Жизнью обязан буду…

Колдунья тотчас нахмурилась — улыбку с лица сдуло, будто пламя свечи распахнутой дверью — и покачала головой.

— Не говори больше такого, да ещё в присутствии мага. Мне твоя жизнь… — Деметра неопределённо махнула рукой, — а вот Люсьен, к примеру, мог и воспользоваться предложением. В гильдию как доберёмся — рот на замке держи, только у проверенных людей совета спрашивай. Маги, они… всякие случаются. Впрочем, как и все люди…

Вниз мы спустились вместе. Уже проснулись мои старшие дети, а мрачная Октавия нарочито шумно возилась с утварью, когда я, сияя от непередаваемого чувства, осторожно спустил Олана на шкуры у очага. Младенец улыбнулся тётке, глянул в сторону братьев — немного удивлённо, будто в первый раз увидев — и сделал пару шагов по мягкой шерсти, тут же смешно завалившись набок.

Мгновенная тишина оказалась недолгой: первым завизжал Илиан, за что в другое время получил бы непременный выговор, бросились наперегонки к младшему Никанор и Назар. Октавия только всплеснула мускулистыми руками, оседая на лавке и умилительно глядя на радостно вопящих детей, и нескоро подняла на меня мокрые глаза:

— За этим ходил, да? — сипло спросила свояченица. — Значит, права я оказалась: то просто дурные слухи о тебе распустили по деревне. Дуботёсины непутёвые…

Она пробормотала что-то ещё, для детских ушей непозволительное, но я последнее пропустил. Блеснули перед глазами серебристые нити, прорезали грубое, мясистое лицо Октавии, алмазными каплями отразились в дивных серых глазах. Я замер, разглядывая бывшую искательницу приключений почти благоговейно: то, что показало сердце воздуха, я никогда бы в жизни своими глазами не разглядел.

— Я рада, что ему удалось помочь, — тихо произнесла Деметра, глядя на то, как тискают Олана старшие братья. — Дух свидетель, сделала бы больше, если бы знала, как. Но в гильдии не до тебя станет, Сибранд, потому дальше тебе придётся самому, уж прости…

Я открыл рот, чтобы ответить, и тотчас захлопнул — как она сказала?! Дух свидетель?!

— Пойду, — кивнула между тем бруттская колдунья, — начну сборы к отъезду. Медлить нельзя, сам знаешь: артефакт тебя поглощает слишком быстро. Увидимся…

— Проведу, — встрепенулся я, хватая с лавки телогрейку. — Присмотришь, Октавия? — тепло обратился к свояченице.

Та лишь кивнула, наблюдая за моими детьми, и я поспешно выскочил из дому. Остаться хотелось очень сильно, но и вопросы задать — тоже. Преисполненный благодарности и непривычного благоговения, какое-то время молча шёл рядом, и лишь миновав дом Тьяры, опомнился: скоро деревня, под косыми взглядами не поговоришь.

— Ты упомянула Великого Духа, — проронил тяжело, — отчего?

Бруттская колдунья глянула на меня снизу вверх и вздохнула.

— А ты думаешь, в гильдии все как один Тёмному кланяются? Не скрою, многие. Но не все, Сибранд, далеко не все. Скажу больше — ярых поклонников чёрных искусств мы сами не приветствуем. Есть такое… Братство Ночи. Истовые фанатики. Кровавые ритуалы, зомби, мертвецы, духи злобы, проклятия, пытки и жуткие опыты — это их работа. В последнее время они выдвигают претензии на магическое первенство в Мире: засылают своих агентов в наши гильдии, проворачивают свои дела за нашими спинами, прикрываются чужими именами, преследуя свои интересы. Прислали письмо Сильнейшему, где хвастали, будто обладают сердцем воды, и близки к остальным… Мы бросились проверять — дурная весть подтвердилась. Сердце воды исчезло с бруттских земель, да и сердце земли у альдов, можно сказать, почти выкрали… Эллаэнис вовремя сумела его обезопасить и доставить в первую же гильдию магов на своем пути, в стонгардскую башню. Сюда же решено было свозить остальные артефакты, чтобы не перевозить их с места на место. В дороге же всякое случиться может…

«Может», — мысленно согласился я. Так вот отчего рыжий альд там, у Живых Ключей, назвал Эллу воровкой и перебежчицей! Нелюдь, связавшаяся с людьми и отдавшая им величайшую драгоценность своего народа — сердце земли — вполне заслуживала ненависти покойного пленника. Видимо, смелости прекрасной альдке не занимать, раз решилась на такое — какой бы ни была причина.

— Так в стонгардской гильдии пока всего одно сердце? — уточнил я. — То, которое сейчас у меня, будет вторым?

— Именно.

— А что плохого в том, чтобы собрать их вместе? Зачем они Братству?

— Не знаю, зачем они Братству, — нахмурилась Деметра, — но догадываюсь, что сделают альды. Они тоже ведут охоту на артефакты. Как только решением совета Сильнейших был принят указ открыть магические врата для добычи оставшихся сердец, альды первыми ринулись на поиски, опередив даже Братство. Да ты и сам был тому свидетель…

— И зачем артефакты альдам?

— Их планы от наших не отличаются, — вздохнула Деметра, шагая по утоптанному снегу. За ночь тот подтаял ещё больше, так что колдунья время от времени оскальзывалась, поневоле хватаясь за моё предплечье. — Создать амулет стихий, который подарит огромную силу власть имущим… Глупая идея оказалась, Сибранд! И совет Сильнейших совершил большую ошибку, согласившись на такое. Новые возможности не идут ни в какое сравнение с опасностью, которую в себе таит подобный артефакт! Попади он в руки альдам — долго ли протянете вы, стонгардцы, которые веками стоите у них костью в горле? Сладко ли придётся нам, единственным их соперникам в магических искусствах? Про остальные народы вовсе молчу. А если амулет приберёт к алчным рукам недалёкий правитель — пусть даже сам Император — что натворит он с помощью артефакта? И это не самое страшное, что можно сделать, имея на руках сердца стихий! Стоит исказить всего одно из них, разрушить сущность — и в ходе ритуала получится нечто куда более ужасное. Даже… даже амулет Тёмного. Попадёт такой в руки фанатику Братства, и Враг восстанет во плоти… Знаешь, что это означает для смертных? Бесконечную власть Тёмного, пока жива его плоть! Баланс сил нарушать нельзя, и совет Сильнейших знал об этом…

— Значит, нашлись там такие, которые оказались не прочь рискнуть, — задумчиво проронил я. — Ищи, кому выгодно, госпожа Иннара.

Деметра бросила на меня удивлённый взгляд: никак, думала, будто дереву мысли доверяет, и не ожидала у последнего такой склонности к собственным умозаключениям.

— Бесспорно, в гильдиях есть шпионы альдов, адепты Братства Ночи, даже агенты легиона Империи, — чуть недовольно проронила она. — Я давно подозревала это. Но вычислить ни одного из них пока не сумела. Наветов слушать не стану, в совет входят достойнейшие маги. Мне жаль, что я бросила тень на их репутациию неосторожными словами. Надеюсь на твоё молчание и понимание, Сибранд.

Я молча кивнул, подхватив колдунью за плечо, когда на очередной ледышке ту повело в сторону. Так мы и вошли в деревню — Деметра, отбросив гордость, взяла меня под локоть, а я вновь вернулся мыслями к детям. Великий Дух, как счастлив был я в эту минуту! Мой Олан встал, окреп, а с остатками проклятия мы ещё поборемся! Ещё поживём!

Первым, кто не ответил на мою глупую улыбку, оказался Фрол. Кузнец проводил меня странным взглядом, но меня это не сразу остудило — такую радость сложно скрыть. Лишь у харчевни, когда Хаттон, не поздоровавшись, ушёл внутрь, поднявшись при моём приближении со скамейки, я начал что-то подозревать.

Ситуацию прояснил Люсьен, с широкой ухмылкой наблюдавший за нами с крыльца. Поклонившись Деметре, которая ушла в дом без промедления — я помог ей взобраться на высокую ступень — парень обернулся ко мне, лучась от удовольствия.

— Ну, и как?

— Что — как? — уточнил я, всё ещё улыбаясь своим мыслям.

— Как ночь-то? Жаркая?..

До меня дошло не сразу; слишком увлечён был мысленными образами. Затем смысл насмешливых слов пробрался сквозь толщу эмоций; улыбка спала с моего лица, и я шагнул вперёд.

— Не надо, — примирительно вскинул обе ладони Люсьен. — Пошутил я, пошутил! Да только не я один про это толкую, тут вся деревня одного тебя, староста, и обсуждает. Как там, сейчас припомню… «Променял честную женщину на бруттскую колдунью», «прямо при детях», «в свой дом на ночь пригласил», «совсем совесть растерял наш староста», «никак, приворожила его эта поганка», «тьфу, срамота»…

Кровь зашумела в голове, но я ничего не сказал. Не слушал людских пересудов раньше, не стану и теперь. Развернувшись, пошёл обратно резким, порывистым шагом. Вслед понёсся задорный голос молодого колдуна:

— Жаль тебя, староста! Увлёкся не на шутку, как погляжу! А ведь госпожа Иннара женщина несвободная, жених её по весне в гильдию приедет…

Я ускорил шаг.

День пролетел незаметно: едва переступил порог, набросились радостные дети, принялись наперебой рассказывать про успехи младшего, захлопотала у очага, вытирая украдкой красные глаза, Октавия, до того не славившаяся ни особой хозяйственностью, ни кулинарными изысками. Дурная молва, пробудившая гнев там, у деревенской таверны, тотчас отступила на дальний план, притаилась свернувшейся змеёй на глубине души.

Я дарил детям внимание с отдачей, до остатка; скоро, совсем скоро придётся сказать им про поспешный отъезд. Тяготился предстоящим разговором, но и откладывать не хотел тоже: сердце стихии то и дело холодило грудь, заставляя слезиться глаза, искажало окружающий мир. Будь я магом — кто знает, может, и сумел бы с ним совладать. Но пока что — проигрывал минута за минутой, чувствуя, как леденеет от призрачных ураганов моё собственное человеческое сердце, забывая гонять по жилам стремительно остывающую кровь. В дорогу следовало выступить уже завтра, и я, собравшись с силами, поведал домашним о предстоящей разлуке.

Дети ожидаемо расстроились; Илиан даже до слёз, так что пришлось его привлечь к себе и успокоить. Никанор и Назар притихли, помрачнели, по-своему переживая неизбежное.

— Никанор, ты теперь старший мужчина в доме, — проронил я с натяжной улыбкой. — Следи тут за всем. Мясо в подвале заморожено, рыба там же, шкуры на продажу сохнут на заднем дворе…

— Не переживай, — внезапно перебила меня Октавия, подбочениваясь так, что мои сыновья дружно вздрогнули и невольно выпрямились сами. — Мы разберёмся! Езжай со спокойной душой, Белый Орёл — мы подождём, сколько потребуется, верно?!

В тёмных глазах двойняшек и светло-голубых Илиана плескалась неуверенность перед неопределённым будущим, но все трое покорно кивнули.

— Ради такого — потерпим! — категорично продолжала Октавия, заряжая решимостью не только детей, но и меня. — Олана после колдовских потуг не узнать! Окреп, повеселел… теперь бы только разум дитёнку вернуть, и заживём! Ради брата — разве не справитесь без отца?!

— А когда ты вернёшься? — негромко поинтересовался Никанор, в то время как младшие притихли, включая копавшегося в шкурах Олана.

— Через полгода, — вырвалось раньше, чем я дослушал вопрос.

Удивился сам себе, но сын только удручённо кивнул, опуская голову. Чтобы отвлечь семейство — того и гляди, грянет дружный рёв — я принялся поспешно раздавать указания: строго потребовал исполнения утренних и вечерних молитвенных правил, ежевечерних упражнений в чтении, выполнений работы по дому. Велел не уходить в лес слишком далеко, как только снега сойдут окончательно — стремительная весна будила не только деревья и зелень, но и обитателей буреломов.

Рассказал и показал, как управляться с боевым топором — старшие заинтересовались, даже Илиан подался вперёд — потребовал, чтобы каждый продемонстрировал мне своё лучное мастерство. Для последнего вышли из дому, оставив Октавию дома с младенцем; каждому вручал свой лук по очереди, стараясь не вздыхать укоризненно каждый раз, как только срывалась тетива с неловких и ещё неокрепших мальчишечьих пальцев.

Всё же это занятие отвлекло мой отряд: сыновья заголосили, едва ли не толкаясь, чтобы добраться до отцовского лука вне очереди, и я облегчённо выдохнул — буря прошла стороной. Привыкнут. Старшие скоро станут мужчинами, им пора привыкать к самостоятельности. Среднему тоже не повредит небольшая закалка. Все они крепкие, здоровые и смышлёные — милостью Великого Духа переживут мой уход. А вот Олан ещё нуждался во мне — так, как не нуждался ни один из них, уже способных отвечать каждый за себя. Олану ещё можно помочь! И кроме меня, сделать это уж точно некому.

Вспомнив о беззащитном младенце, который наконец-то стал меня узнавать, я тут же стиснул зубы от пронзившей сердце боли: уеду, и вновь забудет. Когда вернусь — шарахнется от незнакомца, разразится громким плачем, завизжит в истерике…

— Вечер, — буркнули от калитки, и я неспешно обернулся.

У плетня, мрачный, как сама ночь, стоял Фрол Стальной Кулак, поглядывая на наши упражнения в сумерках почти сердито. Я кивнул кузнецу: признал, мол; чего хочешь? Тот потоптался на месте и посопел, но наконец решился. Хлопнув калиткой — Зверь даже выскочил из будки, тявкнул неуверенно — Фрол подошёл к поленнице, сверля меня тяжёлым взглядом. Я какое-то время смотрел на него, прекрасно понимая, что у него на языке вертится с десяток вопросов, и наконец смилостивился над другом: в конце концов, первым пришёл мириться. Нелегко ему, должно быть.

— Идите в дом, — обернувшись, попросил детей. — Погрейтесь.

Едва ли мои разрумянившиеся от упражнений сыновья сильно замёрзли, но послушались беспрекословно — мишени всё равно уж не видел даже самый зоркий из них, молчаливый Назар. Галдя, скрылись шумной компанией в доме, и Фрол тотчас выпалил:

— Недаром Великий Дух тебя больным сыном наказал! Грех, видимо, на тебе большой!

В сумерках кузнец не заметил, как исказилось моё лицо, а потому продолжал с той же упрямой настойчивостью:

— Ты вроде человек истовый, верующий да в народе уважаемый… Если и грешил раньше, то свою кару уже понёс — но теперь-то что тебя на злую стезю толкает? Неужто мало скорби тебе досталось, Белый Орёл? Хочешь, чтобы за твои грехи не один только Олан, а все дети отвечали?

Кажется, Фрол добавил что-то ещё, но я уже не слышал: зашумела в ушах кровь, застучало в голове, поплыли перед глазами белые пятна. Вот, значит, как ты про меня думаешь, друг! Я-то, тугодум, решил, будто ты мириться пришёл…

— …воевал да убивал — вот кровь погибших-то и взыграла, потребовала отмщения! Но связь с Тёмным, да блуд с ведьмой заезжей — это уже ничем не смыть, Белый Орёл, подумал ли ты об этом? Будь ты мне безразличен, даже в твою сторону бы не взглянул — но ведь болит за тебя душа, брат! Оттого я здесь…

«Да что ты знаешь о боли», — слабо подумал я, разглядывая Фрола так, будто впервые видел. Не ожидал я, видит Дух, не ожидал! Именно ты, чьи слова и мысли мне ценнее всего Ло-Хельма, именно сейчас, когда я окрылён внезапной надеждой, именно в сердце — потому что только те, кто нам дорог, могут туда попасть…

— Пора бы уже и смириться, жить как-то с выпавшим тебе жребием, принять его… — Фрол всё говорил, но я уже почти не слышал.

Слова кузнеца ударили больнее тысячи неприятельских стрел, порвали тонкую плёнку на затянувшейся ране, сбили ровное дыхание и стальным кулаком стянули горло у самого подбородка. Почти задыхаясь, поднял руки — оттолкнуть от себя прочь, врезать от души, разбить в кровь такое близкое и такое предательское лицо — и тут же бессильно опустил плечи, отворачиваясь от друга.

— Уходи, — вытолкнул сухими губами.

Что я тебе докажу, Фрол? Да и захочу ли, узнав, что ты на самом деле обо мне думаешь? Разве больные дети посылаются лишь в наказание за грехи? Разве не учат духовники, что это есть урок, великая милость от Творца — чтобы очиститься страданиями?

Грешен я, видит Дух, грешен! Только есть ли праведные среди нас? О, если б и вправду лишь виноватые по заслугам получали — не было бы в мире столько зла!..

Кузнец, кажется, считал себя в своём праве — хмурился, кусал губы, будто никак не мог преодолеть возмущение — но в конце концов развернулся, направляясь к калитке. Я присел на пень для рубки дров, по-прежнему не оборачиваясь — глядеть в спину уходящему другу оказалось выше моих сил. Старался себя убедить, что всё это от незнания, от неверно истолкованных слов — да только иглу обиды из сердца вырвать никак не удавалось. Да и Дух с ней — одной больше, одной меньше…

— Давай, давай, — раздался от калитки развязно-ленивый голос, — ступай скорее прочь, Фрол Трусливый Шакал! Не приведи Великий, замараешь свою белоснежную душу беседой с грешниками! Прости уж нас, несовершенных! Ты-то небось идеален! Как гладкая заноза в заднице…

Я признал голос свояченицы, но оборачиваться по-прежнему не хотел: не мог я сейчас смотреть людям в глаза. Плохо только, что эту грызню дети услышат — да только не находил я в себе сил оборвать разразившийся скандал.

— Какое лицемерие! — продолжала Октавия, поскольку ошарашенный кузнец не находил, что ответить бывшей искательнице приключений. — Какая предательская подлость! Какая непроходимая тупость, Фрол — верить деревенским пересудам! Кому ты веришь больше, Старый Кулак — дочке Хаттона, которая сплетню твоей жене принесла, или другу, который тебе ни разу в жизни не лгал? В ком ты усомнился, глупец?! Гнал бы гнилые мыслишки прочь, откуда они к тебе и пришли, вместе с самими переносчиками! А к другу наведался бы да выпросил по-свойски, что людям на их мерзости отвечать! Да по-братски, как к родному, а не как к прокажённому… Такими ли речами привечаешь своего старосту? Такими ли словами потчуешь единственного друга? Да будь он трижды бродягой и проходимцем — как смеешь ты бросать в его лицо такие обвинения?! Откуда в тебе столько смелости, Фрол Глупая Голова? Неужели совсем не боишься Творца Мира? За такие чванливые да презрительные слова — какую хочешь награду?! Сын у тебя подрастает, дочь скоро замуж выдаёшь — не страшишься ли, что Великий Дух попустит чёрное колдовство на твоих внуков?!

Я закрыл лицо ладонью, потёр защипавшие глаза. Тёмный бы с вами обоими, устроили здесь ругань! Уйдите, Духа ради, уходите отсюда, оставьте, в конце концов, меня одного! Дайте продышаться…

— Стыдно, — с нескрываемым отвращением бросила напоследок Октавия, едва не сплюнув под ноги застывшему, как истукан, кузнецу. — Вместо того чтобы предложить помощь да поддержку — заявился с обличительными речами, как личный духовник! А знаешь ли, ради чего Сибранд с магами связался? Ведаешь ли, что за его услугу колдуны нашего Олана на ноги поставили? — Кузнец вскинулся недоверчиво, издал какой-то странный звук, но снова промолчал — сама Октавия не давала слова вставить. — Нет, конечно! Как не знаешь и того, что творится в этом доме и в наших душах! А потому прибереги своё осуждение для ушей бесстыжих соседей — им твои чёрные речи, как мёд в распахнутые уста! Совсем ты обезумел, Фрол… Кому на старости лет свой разум продал? Прежде чем на чужие грехи указывать, задумайся о своих! Наберётся столько, что до конца дней голову из болота не высунешь — побоишься! А теперь — ступай прочь, — не сдержалась-таки, сплюнула свояченица. — И ноги своей не смей сюда казать! Чтобы обидеть такого человека, как Сибранд, нужно быть очень, очень паршивым другом, Фрол!..

Не знаю, как выглядел в тот момент кузнец, а только тишина во дворе воцарилась мертвенная, даже животные притихли в своих загонах. Вечностью потянулись секунды; но хлопнула калитка, и неуверенные, нетвёрдые шаги заскрипели по остаткам грязного снега каменной тропы. Я сидел с горящим лицом, не смея обернуться: Октавия, безумная женщина, кто просил тебя встревать? Теперь по деревне слух пронесётся, что староста сам себя обелить не в состоянии, прячется за женской юбкой…

Подумал и тут же усмехнулся: юбок Октавия на моей памяти вообще не носила, одни только потёртые широкие штаны. Сколько раз ни появлялась в отчем доме сестра жены, охотничьему наряду не изменяла. Я тихо фыркнул, покачал головой: и какие только мысли не лезут в больную голову! Отдохнуть бы перед дорогой — походные сумы уже собраны — а то рана в боку уже ноет, напоминая о себе. Тяжело поднявшись, отряхнулся и направился в дом, мимо хмурой, кусавшей губы свояченицы.

— Прости, Белый Орёл, — тут же повинилась она. — Только как тут сдержаться? Как поторговаться с магами — так всегда пожалуйста, и деньги их грехом не пахнут. Хаттон им кров да еду за звонкие обеспечивает, и лавочник всё необходимое подносит — так про них слухов не распускают, они честные люди, а из тебя пугало делают! Тьфу, хуже нелюдей!

Октавия сердито махнула в сторону деревни и первой скрылась в доме. Я постоял ещё какое-то время, прислушиваясь к засыпающей деревне — в домах зажигали огни, стихали звуки, воцарялась чёрная беспроглядная ночь. Любил я свой Ло-Хельм — первую родину, первый дом, первый кров. После холодных казарм, жёстких лежаков, походной грязи и общества таких же, как я, бездомных смертников — живое участие, пусть порой и слишком навязчивое, уважение, смешанное с недоверием, неподдельные эмоции и проверяемые годами чувства. А ещё — высокая, красивая девушка с медовыми волосами, набирающая воду в реке. Лукавые тёмные глаза, задорная улыбка, ямочки на щеках. Вкус женских губ, тепло тонких рук, жар девичьего тела… и новая страница чистой книги, на которую судьба с торопливой щедростью бросила кляксы скорой свадьбы, детей, службы, разлуки, пройденных войн и коротких передышек под кровом деревенского дома.

А потом книга закрылась, и целый год выпал из повести моей жизни — до этого дня. Сегодня я впервые смахнул пыль с переплёта и сделал новую запись; ею стал мой младший сын Олан, ставший на свои ещё слабые, но уже ровные ножки. Великий Дух, сколько страниц я испишу, прежде чем мой мальчик взглянет на меня понимающим взглядом? Увижу ли я, как он вырастает в способного за себя постоять мужчину, или обреку сам себя на мучительное зрелище беспомощного калеки, который, хотя полон сил и ходит, а дня от ночи отличить не может?..

— Ещё поборемся, — пробормотал я в чёрное небо. — Ещё поживём…

Небо отозвалось глухими раскатами первой весенней грозы.

В путь меня провожали все домашние, да и деревенские подтянулись: лавочник Торк, пасечник с сыновьями — всё же не все поверили злым наветам, пришли, невзирая на пересуды. О том, что попросту пищу для новых сплетен ищут, я старался не думать.

— Вот, — засуетился старый Шер, — медку в дорогу…

— Детям оставь, — кивнул я на своё сбившееся в кучку семейство. — Им нужнее.

Старый односельчанин подслеповато мигнул, переводя взгляд на моих сыновей. Я быстро оглянулся: маги, уже оседлавшие лошадей, стояли поодаль, давая мне возможность проститься со своими.

— Не скучай, — негромко попросил я Илиана, присаживаясь перед средним на корточки. Стальные пластины брони впились в колени и бёдра, но позы я не переменил. — Скоро вернусь — истосковаться не успеешь…

Сын только кривил бледные губы, не в силах сдержать льющиеся по щекам слёзы, и я не выдержал, притянул к себе, покрывая худенькое лицо быстрыми поцелуями. Не обращал внимания на посторонних: давно уж миновал рубеж, за которым остаётся хоть какое-то уважение к чужому мнению. Да и сам, пожалуй, с возрастом расклеивался всё больше…

— Пап, — поддавшись общему настроению, жалобно вякнул Никанор. Лицо старшего кривилось, но он пока держался. — Ты только поскорее…

— Обязательно, — оторвавшись от среднего, притянул к себе двойняшек, уделяя каждому толику отцовского внимания. — Как уеду, делом займитесь: дрова на вечер натаскайте, за Белянками поухаживайте…

— Не переживай, — шмыгнув носом, совсем по-взрослому сказал Никанор, и Назар согласно кивнул. — Мы тут приглядим. И за Оланом тоже. Езжай за лекарством.

Я стиснул зубы, поднимаясь на ноги. Именно так я и объяснил детям: еду за лекарством для младшего. Октавия меня поддержала.

— Не забывай меня, — попросил тихо, протягивая руки к младенцу. Олан, которого свояченица укутала в два полушубка, только удивлённо оглядывался, впервые оказавшись на улице после памятного обряда. — Я — твой отец…

Младенец остановил на мне блуждающий взгляд и рассеянно улыбнулся, покрепче вцепившись в куртку Октавии.

— Езжай, — резко подогнала меня родственница, глядя мне за спину. — Не мытарь душу.

Вскочить в седло я не успел: обернувшись, едва не столкнулся с Фролом. Как кузнец успел добежать от своего дома до окраины, я не знал. Да и занят был — не услышал знакомых шагов за спиной…

— Не переживай, — хрипло проронил друг, глядя в землю. — Место старосты никому занять не позволю. Тебя дождёмся.

Торк и Шер с сыновьями согласно закивали, но я смотрел только на Фрола. Кузнец не поднимал взгляда, но мне неожиданно сделалось легко — Великий Дух, да ведь он прощения просит! Гордость не позволяет нужные слова сказать…

Усмехнувшись, хлопнул кузнеца по плечу, вскочил в седло уже нетерпеливого Ветра. Не глядя на вскинувшееся лицо друга, кивнул односельчанам:

— Фрол за старшего. Его слушайте, пока не вернусь.

Возражений я не ждал, да их и не последовало: никто не удивился тому, что верному товарищу бразды передаю. Тронув поводья, отъехал на несколько шагов и оглянулся. Тут же, не выдержав, вновь спрыгнул, и дети, как по команде, сорвались с места, бросившись на меня с разбегу. За спиной фыркнул знакомый голос: Люсьен не сдержался.

— Прости меня, Белый Орёл, — хрипло произнесли за спиной. — Безумен я на старости лет стал. Никому больше о тебе дурного слова ляпнуть не дам. И детям помогу, чем сумею…

С трудом оторвавшись от своего выводка, я глянул на друга — впервые со времени ссоры в глаза — и улыбнулся, давя в груди нараставшее чувство горечи. Любил я Фрола, видит Дух, крепко любил! Как брата родного! И тем больнее оказалось выдёргивать из сердца длинную занозу обиды. Сумею ли доверять тебе так же, как прежде, сосед? Хотя… какой у меня выбор? Без его поддержки туго придётся Октавии с детьми; без примирения с единственным другом непросто будет и мне.

— Спасибо, — ответил уже без улыбки.

Фрол от моего ответа переменился, посветлел лицом — будто ношу с плеч сбросил. Молча смотрел, как я поспешно забираюсь в седло, тотчас срываясь с места рысью — не мог больше выносить мучительных взглядов и детских слёз. Того и гляди, вовсе дома останусь!

Мимо магов промчался, даже не поздоровавшись — те ожидали терпеливо, будто всё понимали — и обернулся уже только у пригорка, с которого дорога вела вниз, к лесу.

Зыбкая картина, представшая перед глазами, перехватила дух, забрала несколько ударов сердца. За моим потемневшим от времени домом я увидел ещё несколько высоких, добротных жилищ — разрослась окраина родного Ло-Хельма! Утопали в сиянии серебристых нитей крепкие стены, прорывался из смутного видения толстый забор, возвышались над деревней смотровые башни. Не тихая северная деревушка, а настоящий пограничный форпост! Вот только кружили в небе крылатые твари — больно на наших горных ящеров похожи — и сновали внизу солдаты легиона…

— Сибранд, — тронули меня за локоть, — едем!

Я сморгнул, помотал головой, и видение исчезло, а я в тот же миг нещадно ткнул Ветра в бока — конь от обиды всхрапнул и рванул с места в галоп по утоптанному снегу до самого леса. Как только первые деревья скрыли нас от взглядов провожающих, и Ветер едва не споткнулся от быстрого шага по подтаявшему, но по-прежнему глубокому снегу, я осадил верного скакуна, устыдившись своих порывов. Маги деликатно отстали, но на лесной тропе всё же догнали, пристроились цепочкой, шаг в шаг. Дорогу я выбрал самую короткую, но далеко не самую лёгкую: кое-где продирались через буреломы, глубокие снега и низко свисавшие ветки. Мои спутники не жаловались, да и вообще молчали до самого вечера, позволяя мне вдоволь насладиться собственными ощущениями.

Впервые за долгие два года я уходил из дому. Не на охоту, не в соседнюю деревню — вразумить дебоширов. В полном боевом облачении, с оружием и на коне, со скудным скарбом в походных сумках. Что ждало там, впереди? И как встретит меня новая жизнь, ради которой я оставил старую? По правде сказать, ответ я и сам знал — никто не радовался моему присутствию. И уж если эти, с которыми бок о бок повоевать пришлось, так меня привечают, то чего ждать от тех, кто не покидал стен гильдии?

Мысли тем временем всё возвращались к детям, и каждый раз я убеждался, что поступил правильно. Умом понимал, что иду верным путём, в то время как израненное сердце кричало от беспокойства за оставленных позади сыновей. И плевать, что в гробу меня видели здешние колдуны — я им тоже долгих лет жизни не желаю! Я иду, чтобы обучиться проклятой магии, которая исцелит моего Олана, и ради этого потерплю и ледяное презрение, и откровенную ненависть — благо, не юнец желторотый, справлюсь и с тем, и с другим!..

…Путь я запомнил плохо: нервное раздражение, неизвестное будущее и путаные воспоминания мутной пеленой скрыли от меня окружающий мир, как и время от времени вспыхивавшее перед глазами серебристое марево. Воздушный артефакт стал порядком надоедать, поскольку я на него никак повлиять не мог, а собственным глазам доверять из-за него боялся.

Как только миновали лесную полосу — я вывел всё же магов на торговую дорогу, и мы поехали быстрее — основная опасность миновала, и до самого Рантана мы шли спокойно, не испытав ни разу капризную судьбу. От Рантана до Унтерхолда мы ехали по хорошо утоптанной, местами даже расчищенной дороге, выложенной гладким камнем. Здесь снега почти сошли, так что кое-где серый булыжник проглядывал из-за грязного месива. Людей в окрестностях двух городов — Рантана и Унтерхолда — было уже много. Бесконечной чередой тянулись вдоль дорог небольшие поселения и деревеньки, крупные сёла и отдельные фермерские владения, дорогу охраняли дежурные патрули имперской стражи — здесь, в городах, имелось достаточно гарнизонов для того, чтобы поддерживать порядок — и скрипели колёсами повозки торговых караванов. Редкие путники, встречавшиеся на пути, провожали нас неприветливыми взглядами — хотя на чужаков в больших городах смотрели терпимее, чем в глухих деревнях вроде Ло-Хельма, истинно стонгардского отношения к магам никто скрывать не собирался.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась Деметра, когда вдалеке уже показались башни Унтерхолда.

Почти неделя пути ничуть не сблизила меня с магами — вечерние костры не нарушали установившуюся в нашей компании напряжённую тишину, и никто не спешил принимать меня в тесные ряды. Переговаривались только Люсьен с Эллой, да Деметра изредка задавала вопросы своим спутникам. Великий Дух, если я с ними проведу хоть месяц, то сойду с ума раньше, чем обучусь проклятому колдовству! Да что там говорить, сама мысль приводила меня в тихий ужас: Сибранд Белый Орёл, в прошлом капитан имперского легиона, едет учиться у магов тёмным искусствам! Дядя Луций перевернулся бы в могиле, узнав об этом! Орла, душа моя, ведь ты простишь меня? Сам, в здравом уме и по своему горячему желанию, еду, чтобы стать колдуном — будто недостаточно от них пострадала наша семья!

— Отлично, — солгал я, обводя невидящим взором знакомые места. Сразу за каменными холмами и горной грядой начинались укрепления Унтерхолда, а неподалёку от города располагалась крепость гильдии магов. Всё это я уже видел многократно, мотаясь по всему Стонгарду из конца в конец, но совершенно не узнавал сейчас, из-за разбушевавшегося артефакта.

— Ещё день-другой — и сердце его сожрёт, — бросив на меня беглый взгляд, резюмировал Люсьен. Даже голос не понижал, словно ушами лишнего человека в отряде совершенно не тяготился.

— Не сожрёт, — сухо отрезала Деметра. — Мы будем в гильдии до заката, и первым делом займёмся Сибрандом.

— Всё будет хорошо, — подтвердила Эллаэнис, подъезжая ближе. — Не переживай: достанем из тебя третий элемент.

Юная альдка — Великий Дух, всё забываю слова Деметры о том, что Элла старше нас всех — тронула моё плечо, погладив, как котёнка, всей ладонью, и серебристые губы дрогнули в нежной улыбке. Я в этот момент пытался совладать с режущим холодом в груди, леденящим кровь — в последние несколько дней настолько свыкся с новым ощущением, что с трудом понимал, когда мне действительно морозно, а когда бушует сердце воздуха, сосущими ураганами вытягивая из меня энергию жизни. Кажется, так это называла Деметра на одном из привалов, объясняя мне природу артефакта. Дарит свою силу, забирая взамен душу носителя. Именно поэтому использовать стихию можно было, лишь заключив её в неодухотворённую вещь — например, создав мощный амулет. А если стянуть туда все четыре артефакта — какова будет разрушающая сила!..

— Госпожа Иннара, — позвала обеспокоенная альдка, не отпуская мой локоть. — Сибранд…

Бруттская колдунья бросила быстрый взгляд на показавшиеся вдали башни Унтерхолда. За ними, у северной стены, возвышалась крепость гильдии, восстановленная из древних руин всего пару десятков зим назад.

— Забери у него поводья, — распорядилась Деметра, кивая Люсьену. — Элла…

— Пригляжу, — кивнула альдка прежде, чем я возмутился.

Я даже рта открыть не успел: сердце воздуха обожгло грудь могильным холодом, вырывая из горла сдавленный вздох, и выпустило в леденеющее тело комок морозных щупальцев. Доспехи, казалось, примёрзли к телу, а голова, не отягощённая шлемом, едва не взорвалась от полыхнувшей перед глазами молнии — небесно-голубой, беспощадной…

Мир исказился до неузнаваемости — лица, пейзажи, дорога, даже облака над головой — и я резко выдохнул, подался назад от жутких картин, зажмуриваясь от режущего света и выпуская поводья из рук. Рухнуть с коня мне не дали чьи-то руки, поддержавшие за плечи; поводья перехватили, дёрнув Ветра в сторону — я ощутил только движение, но так и не увидел спутников. Собственно, не видел больше ничего из привычного мира, а сердце воздуха, разбушевавшись, не давало мне прозреть. Не знаю, встречались ли мы по пути с имперскими отрядами, и как реагировали стражники на более чем странную процессию, но, по крайней мере, ничто не задержало нашего продвижения вперёд. Пытка ослепительно-голубым, режущим, как молния, и удивительно безжизненным миром продолжалась долго; я всё тряс головой, в бессильной ярости пытаясь отделаться от гадкой магии воздушного артефакта, и, пожалуй, мне это всё же удалось.

Когда, собравшись с силами, я воззвал в молитве к Великому Духу, и зрение медленно и неохотно прояснилось, я распахнул слезящиеся глаза, с трудом сориентировавшись, где нахожусь.

Унтерхолд остался позади; мы стояли перед мостом, соединявшим горную расщелину с восстановленной крепостью магов. Трепались на ветру обледеневшие знамёна гильдии, выли северные ветра, вырываясь из-за внешней стены расположенного у подножия Унтерхолда. Не слишком приветливым оказался дом магов здесь, в Стонгарде! Впрочем, и за такой должны быть благодарны Императору Давену и наместнику Вилмару: ведь это их стараниями появилось на нашей земле осиное гнездо.

Долго рассматривать привычную для них крепость колдуны не стали: первой тронула поводья Эллаэнис, по знаку Деметры пуская лошадь на каменные плиты не слишком надёжного моста. Люсьен, передав мне поводья Ветра и убедившись, что я вновь крепко держусь в седле, ухмыльнулся уже знакомой широкой усмешкой, кивая на возвышавшуюся над нами мрачную громаду каменной крепости:

— Добро пожаловать в обитель Тёмного, стонгардец! — и тряхнул поводьями, залетая на мост почти рысью.

Деметра ничего не сказала, терпеливо дожидаясь, пока я последую за спутниками. Я мысленно призвал Великого Духа в помощь, нахмурил брови и тронул Ветра сапогами, заставляя коня ступить на покрывшиеся изморозью тёмные плиты моста. За мной застучала подковами кобылка бруттской колдуньи, и этот стук выбил на сердце прощальный марш прежней жизни.

Белый Орёл предусмотрительно свернул крылья, ступая под чужие знамёна, и это было похоже на то, как теряет свои звания и награды провинившийся имперский легионер.

Часть 2. Белый ворон

Тащить на себе тяжело вооружённого воина — задача не из простых, особенно когда у несущего всего две руки, и обе недостаточно крепки, чтобы удержать на себе вес вдвое больше собственного. Люсьен ни проронил ни слова, когда Деметра с Эллой стащили меня с седла, и я почти рухнул на молодого брутта, который от такой тяжести тотчас повалился на землю. Кое-как поднявшись вновь, Люсьен молча перекинул мою руку через шею, практически подставляя спину для непосильной для него массы.

Такая забота казалась удивительной, хотя, конечно, обо мне речь не шла: все тревожились о проклятом артефакте, который к моменту, когда мы заехали за ворота крепости магов, разбушевался вновь, утопив внешний мир в сиянии серебристого воздуха.

Как во сне я видел внутренний двор, застывший в причудливых узорах обледеневшего сада — низкорослые деревца, неухоженный кустарник и заметённые уже подтаявшим снегом цветники являли собой довольно унылую картину. Расчищенные каменные дорожки припорошило инеем, и большие жаровни отбрасывали мертвенные блики синевато-зелёного колдовского пламени на тропинки. По одной из таких меня решительно потащил Люсьен — благо, я всё ещё стоял на ногах, хотя порой попросту не видел, куда ступать. Сердце стихии болезненно стучало в груди, с переменным успехом овладевая моим взором. Я уже едва различал, где истина, а где лживые видения безумного артефакта — слишком быстро менялись картинки перед глазами.