Бесплатный фрагмент - Когда солнце уходит за горизонт…

В политике ничего не происходит случайно.

Если что-то случилось, то так было задумано.

Franklin D. Roosevelt

Президент США (1933—1945).

Не верь тому, кто говорит, что нашёл истину, а верь тому, кто говорит, что ищет.

André Gide

Французский писатель

Нобелевской лауреат по литературе (1947).

Единственное, что нужно для триумфа зла, это чтобы хорошие люди ничего не делали.

Приписывается Edmund Burke

Англо-ирландский парламентарий, философ (1729—1797).

Читателям

Как появилась эта книга и, главное, зачем.

Меня зовут Сергей Белов. Я — востребованный эксперт по безопасности полётов. Слово «востребованный» в данном сочетании мне категорически не нравится. Но его придумал не я, а Танечка — секретарша главреда журнала «Авиация», где я член редколлегии и активный автор. Невзирая на отнюдь не юный возраст, её все называют именно Танечка. Доброжелательная, всегда готовая помочь, всё помнит и всех знает. Одна проблема — весьма неустойчивое чувство юмора и сильная любовь к журналистским штампам. Прочитав однажды статью модного критика о ветеране советско-российской эстрады, кто, по его мнению, востребован публикой, она стала называть меня понравившимся словом. Учитывая возраст — слегка за пятьдесят, — постоянные рабочие и научные командировки, длинный список статей и книг, «востребованность» в её устах — высокая оценка моей личности. С чем я согласен.

Я действительно много путешествую по миру. Поводы разные, но больше грустные — участие в комиссиях по расследованию авиакатастроф. Их работу подробно показывает канадский документальный телесериал Mayday. Смысл слова Mayday аналогичен SOS — оба международные сигналы бедствия, используемый на судах и самолётах. SOS — радиосигнал на основе азбуки Морзе, а Mayday — сигнал голосом. Признаюсь, в десятке сюжетов сериала можно увидеть моё активное участие в обсуждении причин катастрофы.

Случаются и приятные исключения — международные конференции. Одна из них — я и не предполагал — будет связана с появлением данной книги.

Но всё по порядку.

26 августа 2003 года я и моя двадцатилетняя дочь Марина возвращались из США домой в Москву после двухнедельного участия в конференции под эгидой Международной организации гражданской авиации, или для краткости ИКАО. Время пролетело быстро: выступление на пленарном заседании, встречи с коллегами из других стран, посещение космического центра имени Кеннеди на мысе Канаверал. Обратно мы полетели через Лондон, поскольку появилась редкая оказия показать дочери столицу Британской империи.

США мы покидали из аэропорта имени Джона Кеннеди, сокращённо JFK. За пару часов до вылета мы уже сидели в такси, как небо потемнело и разразилась гроза. Потоки воды ударили по крышам домов и улицам, загоняя тысячи прохожих в места, где впору переждать непогоду. Таксист, задумчиво глядя на нервно метавшиеся дворники, проговорил фразу, за которую захотелось его стукнуть:

— При такой Ниагаре спешить нет смысла. Наверняка нелётная погода. Может не поедете? Вам бы…

Прервав таксиста на полуслове, я раздражённо произнёс:

— Поехали. Зарегистрироваться нужно вовремя, да и гостиницу сдали.

Тема разговора оборвалась, но желание таксиста поговорить, я заметил, не прошло.

На своём веку я повидал разные аэропорты: гигантские Хартсфилд-Джексон в Атланте, Лондонский Хи́троу, Шоуду́ в Пекине, совсем крошечный Хианчо-Ираускин на острове Саба, входящего в архипелаг Малых Антильских островов, и в городе Гисборн на севере Новой Зеландии, где взлётно-посадочную полосу пересекает действующая железная дорога. Могу сделать вывод — все аэропорты похожи друг на друга. Масштабы разные. Везде улетающие, встречающие, цветы, улыбки, слёзы… Обычная суета. Не могу представить аэропорт «безработным». Только когда бастуют те, кто призван заботиться о пассажирах на земле и в воздухе. Но занятые делом, да ещё в конце летнего сезона, то единственное слово, которому под силу описать жизнь аэропорта, — столпотворение. А если аэропорт международный, то столпотворение всемирное. Что же говорить при нелётной погоде? Хаос! Именно в таком состоянии встретил нас седьмой терминал JFK.

У меня к JFK особое отношение. Нью-Йорк — моя первая командировка на Запад. Аэропорт покорил: талант архитектора сотворил живое существо из мёртвой гигантской массы стекла, стали и бетона. И каждый раз, попадая сюда, возвращается давнее ощущение: аэропорт живёт таинственной, лишь ему известной и понятной жизнью.

Быстро пройдя все необходимые формальности, мы вошли в зал вылета. Поразило количество пассажиров, занявших практически всё свободное место и оставившие узкие проходы для движения. Мы подошли к огромному, на всю стену, окну. Сквозь пелену дождя в лучах прожекторов у огромных телескопических трапов застыли, подобно нахохлившимся горбатым птицам, самолёты. Похоже, они и сами не рады плохой погоде: их жизнь полёт.

Марина, не отрываясь от завораживающей картины, негромко, боясь нарушить шаткость пастельных красок, спросила:

— Пап, думаешь надолго?

— Похоже, — я посмотрел на дочь. — Пойдём поедим чего-нибудь вкусненькое.

— Не сейчас. Ты иди, а я погуляю по Дьюти-фри.

— Погуляй, дочка, погуляй. У нас ещё пару долларов осталось.

Марина, не услышав — или сделала вид — реплики о семейном кошельке, не торопясь пошла в магазин, ловко проскальзывая между сидящими на полу пассажирами.

Я с улыбкой посмотрел вслед дочери — вырос малыш! — и решительным шагом направился в кафе под обещающим названием «Мартини бар». Перед входом на стойке, похожей на пюпитр дирижёра, лежало меню. Выбор еды вполне приличный — десяток салатов, чай, кофе, соки, десятка два наименований бутербродов, врапсов, пиццы и сладкого на десерт. Цены приемлемые. Вид аппетитный. Я взял большую тарелку греческого салата и врап: цыпленок-грилл со спаржей, завёрнутые в тонкую большую питу. Оставалось найти место. Среди забитого пассажирами кафе заметил семью, поднимающуюся из-за стоящего в дальнем углу стола. Я не стал дожидаться пока его уберут, а быстро, насколько позволяли занятые едой руки и свободное пространство между облепленными пассажирами столами, направился к «своему». Но шустрых вроде меня много. Повезло не всем. Первыми прорвались к столу я и женщина среднего возраста с молодым человеком. Мы почти одновременно оккупировали стол. Упав на стулья, посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись. Молодой человек сделал характерное движение рукой и негромко произнёс: «yes!» Женщина одобрительно посмотрела на него. Молодой человек, ловко орудуя салфетками, быстро привёл стол в порядок. Начался процесс поедания.

У меня хобби: наблюдать за людьми, пытаясь определить возраст, характер, жизненные перепитии. Интересное занятие придумывать человеку «историю жизни». Большой любитель детективных романов, я из всех гениев сыска ставлю на первое место Шерлока Холмса с его дедуктивным методом. Покоряет логика мышления великого детектива и наблюдательность. В школе и институте не раз удивлял соучеников своими способностями «вычислять» людей. Поездка в общественном транспорте и ожидание в очереди — самые располагающие случаи. А тут соседи по столу: чем не отличный объект дедуктивного метода? Смотри и анализируй! «Давай, — подумал я, — начнём с женщины. Нельзя назвать красивой, скорее, милая; глаза зелёные, большие; взгляд доброжелательный и внимательный. Рост неопределённый, но сидит почти вровень со мной. И „почти“ — сантиметров 20. Тогда где-то в районе 165. Ухожена, привыкла смотреть за собой. Маникюр не яркий, косметика почти не заметна. Одета в спортивный костюм, рассчитанный на путешествие. На куртке силуэт прыгающей пумы. Наверняка учительница. Математичка в старших классах. Парень без вопросов — сын. Похож. Те же глаза и улыбка. Спортивен. Не подросток, но недалеко. С ним ясно — лет двадцать. Летит с мамой. В его возрасте больше предпочитают компании друзей и девушек. Значит летят по делам, или он маменькин сыночек. На „сыночка“ не похож. Без маминой просьбы прибрал стол. Самостоятельный. Маринку пришлось бы просить. И не один раз. Избаловали девчонку. С возрастом сложнее. Допустим, парню двадцать, то маме — американки рожают поздно — между сорока пятью и пятьюдесятью. Но выглядит моложе. Спорт и правильное питание. Помешенная на своём здоровье. Теперь, куда летят. Здесь выбор небольшой. В ближайшие два часа рейсы на Сан-Франциско, Мадрид, Париж, Рейкьявик и Лондон. Вряд ли летят за рубеж. Конец августа. Скоро начало учебного года в школах и университетах. „Училке“ надо быть на работе, а сыну на учёбе. Ясное дело, возвращаются домой! Закончили дела в Нью-Йорке и домой. Значит, летят в Сан-Франциско. Ловко вычислил. Дедукция!»

Я остался доволен проделанным анализом, и с ещё бо́льшим желанием продолжил есть. Соседка с аппетитом поедала салат и тихо переговаривалась с сыном. Мне стало не интересно, и я принялся разглядывать других посетителей, подбирая новую «жертву» дедуктивного метода.

Я обратил внимание на женщину немногим за 60 с кофе в одной руке и бутербродом в другой, беспомощно оглядывающуюся по сторонам в поисках свободного места. «Училка» тоже заметила. Она что-то прошептала сыну на ухо и помахала женщине, приглашая к нашему столу. Та заметила и осторожно, боясь расплескать кофе, подошла.

— Ваш сын поел? — спросила она «училку».

— Да, ждёт, когда поем. Не беспокойтесь, найдёт, чем заняться.

Сын улыбнулся «училке», встал и пошёл к выходу. Я пододвинул женщине стул. Та нерешительно села.

— Спасибо большое, вы очень любезны — проговорила женщина, обращаясь к нам.

«Училка» улыбнулась, а я ответил:

— Не стоит благодарности.

Неожиданно долго молчавшее радио заговорило. Женщина оторвалась от еды и попыталась вслушаться в объявление диктора. Но в шуме работающего телевизора и разговоров пассажиров трудно разобрать смысл сообщения. Женщина занервничала.

— Извините, кто-нибудь понял объявление? — спросила она и кивнула на потолок, откуда раздался мужской голос из невидимого динамика.

Я отрицательно замотал головой.

— Ужасно. Из-за шума я пропущу свой рейс.

— Вряд ли. При таком ветре нам придётся долго сидеть.

Мои слова расстроили женщину ещё больше.

— Вы думаете? — она глубоко вздохнула. — Если я не вылечу в течение двух часов, то пропущу рейс из Сан-Франциско в Сеул.

Услышав «Сан-Франциско», про себя улыбнулся: «Ага, „училка“ пригласила к столу. Знакомы. Эта знает, что парень — сын „училки“. Все летят в один город. Элементарно!»

— А когда следующий рейс? — спросил я сочувственно.

— Нескоро… Но в Сан-Франциско ждут люди… пожилые люди. Я должна быть с ними. Эта волнительная поездка… прошло двадцать лет, но потеря близких…

Она неожиданно замолчала и стала пить остывший уже кофе.

Спросить, что случилось двадцать лет назад, я не посмел. Лишь посмотрел с сочувствием. За столом возникла неловкая ситуация: люди узнают о горе человека и не знают, как реагировать. «Училка» с видимым усердием продолжила «бороться» с салатом, а я уставился на экран телевизора, висевшего над барной стойкой.

Молчание нарушило появление в кафе Марины.

— Мама права, — засмеялась она. — Тебя нельзя оставить одного. Рядом случайно появляются женщины. Причём, очень симпатичные. Хватит, пойдём. Я нашла отличные духи маме и солнечные очки себе…

Женщина, услышав русскую речь, изменилась в лице. Всего секунду назад милое, с немного смущённой улыбкой, лицо искривилось, и в глазах появилась ненависть.

— Русские? — холодно спросила она.

— А что? — Марина, перейдя на английский, с удивлением спросила женщину.

— Я вас ненавижу! Понимаете, ненавижу! — закричала та.

Она резко встала и буквально выбежала из кафе. Мы с Мариной с недоумением посмотрели друг на друга и дружно обернулись к «училке».

— Не стоит обращать внимание, — мягко произнесла она. — Думаю, переживает из-за возможного опоздания на свой рейс. А насчёт русских — мало кто кого и почему не любит.

— Может вы и правы. Спасибо за добрые слова. Удачного вам с сыном полёта, — спокойнее произнёс я и обратился к Марине: — Пойдём, дочка.

Выйдя из кафе, мы пошли в магазин. Вернее, Марина тянула. Я не сопротивлялся, но шёл медленно, отставая от дочери.

В магазине, забыв про случившееся в кафе, Марина с удовольствием стала примерять очки. Одни, другие.

— Папа, посмотри какие лучше! Папа, успокойся… она явно сумасшедшая… Нет, ну скажи!

Мне-то не до солнечных очков: не мог отойти от слов женщины.

— Ну, папа! Ты же слышал другую американку. Не бери в голову.

— Возьми обе пары, красавица моя.

— А духи маме, забыл?

— Почти, — признался я. — Пошли.

Марина уверенно, словно много раз бывала здесь, привела в парфюмерную секцию.

— Давай подарим маме «Шанель #5».

— Почему бы и нет. Мама конечно достойна духов и в той очаровательной коробочке, но, судя по цене, они для жён наших олигархов, — я протянул деньги дочери.

Марина взяла, пересчитала, по-детски кивнула сама себе — денег хватит, — и довольная пошла оплачивать покупки.

Вырвавшись из необъятных соблазнов Дьюти-фри, подошли к большому табло с информацией по улетающим рейсам. Почти против каждого грустная пометка — «задержка».

— Странно, — удивился я, — погода, вроде, наладилась, а «добро» на вылет не дают.

И кто-то услышал мои слова: на табло быстро стали меняться буковки в разделе о статусе рейса. Противное слово «задержка» превращалось в долгожданное «посадка».

Суматоха посадки закончилась. Самолёт «подумал» и взлетел. Принесли ужин. Марина, не успевшая перекусить «на земле», с большим аппетитом съела обе порции. Огромный салон «Боинга» погрузился в полумрак, лишь светились редкие огоньки потолочных ламп, световая дорожка на полу, да отблески телеэкранов. Марина, одев наушники, уставилась в телевизор. Я не люблю фильмы-стрелялки, предпочитаю книги. Но не читалось. Из головы не выходила случайная встреча в кафе и крик ненависти: «Я вас ненавижу! Понимаете, ненавижу!» Повернувшись к дочери, коснулся плеча и жестом попросил снять наушники. Она с удивлением оторвалась от телевизора.

— Маришка, она не сумасшедшая…

— Подожди, о ком ты?

— Я про ту женщину в кафе. Конец августа, она летит в Сеул, зла на русских. До меня дошло — 20 лет назад над Сахалином сбили корейский пассажирский самолёт, погибло 269 человек. У неё кто-то там погиб… Её горе ненавидит русских.

— Папа, ведь прошло двадцать лет. Вся моя жизнь.

— Именно двадцать лет жизни! — прошептал я взволновано. — Ты представь… Всё, что с тобой происходило — хорошее и плохое, грустное и весёлое, — вместилось в двадцать лет жизни. И жизнь продолжается. Самое страшное, у тех, кто погиб, не было этих двадцати лет… вообще ничего. Люди ушли, навсегда оставив другим не проходящую боль… Чувствуешь?

— Успокойся, папа. Ты ведь не виноват.

— Да, не виноват. И, самое интересное — я уверен, — так же думают и те, кто сотворил зло.

— Почему? — спросила Марина. — Они ведь всё знают.

— Знают… Но у них своя правота. И всегда готова отмазка: приказ, государственные интересы, борьба за правое дело. С этими-то понятно. Но многие до сих пор правды не знают.

— Прошло уйма лет. Кого сейчас волнует? Ну кроме тех, у кого погибли близкие.

— В этом же всё дело. Одних не волнует, другие скорбят, третьи гордятся. Но могут появиться и те, кто не побояться повторить содеянное. Вроде нерадивого ученика — урок не выучил. И опять на грабли наступит!

— Да, здесь я согласна. И что же делать с ними? В угол поставить?

— Где же ты найдёшь на нашей круглой планете угол для не выучивших урок истории? Нет, по рукам надо крепко дать! Дабы не чесались.

Марина прижалась ко мне.

— Страшно.

Тонкий луч света, падающий из лампочки индивидуального освещения, высвечивал усталое лицо дочери. Подумалось: «Ей сегодня досталось, а я ещё добавил своими дурацкими рассуждениями».

— Не бойся, малыш! Честных людей больше.

— Да, — устало согласилась Марина.

— Молодец. Поздно, — мягко произнёс я. — Спи, малыш, утром поговорим.

Марина чмокнула меня в щёку, подложила под голову подушку и закрыла глаза. Я аккуратно укрыл дочь, наверняка видевшей первый сон, пушистым пледом, открыл шторку и посмотрел в иллюминатор: в тёмном небе ярко горели звёзды, да мигали бортовые огни самолёта.

Пять дней в Лондоне пробежали быстро. Знакомство с городом мы начали с поездки на втором этаже экскурсионного автобуса, работающего по принципу hop-on&hop-off. В вольном переводе Марины — «когда хочешь — вылезай, когда хочешь — влезай». Действительно, идея великолепная — слушать аудиогида, рассказывающего о достопримечательности, мимо которой едешь; можно выйти на остановке, расположенной у понравившегося места, посетить или внимательно осмотреть, там же сесть в следующий автобус и продолжить экскурсию. Я купил билеты, действующие в течение 48 часов. Двое суток «погружения» в Лондон! На третий день пришла очередь музеев. Марина приятно поразилась: самые главные музеи города — бесплатные. Вместо запланированных трёх часов в музее Виктории и Альберта мы провели весь день. Все залы интересны. Но стоило Марине попасть в ювелирный отдел, где компьютер позволял увидеть чудеса ювелирного искусства и самому сделать дизайн кольца или ожерелья, то увести её потребовало больших сил. Побывали и в самом, наверное, известном и престижном магазине Европы — «Харродс». Я не утерпел: купил Танечке красивую коробочку — в форме знаменитой английской телефонной будки — цейлонского чая.

Усталые, но довольные мы вернулись домой.

ххх

Пришёл сентябрь и принёс привычные хлопоты на работе. Вскоре позвонили из редакции журнала «Авиация».

— Сергей Николаевич, — из телефонной трубки послышался радостный голос Танечки, — вас третий день разыскивает Владимир Петрович. Дома не застать, на работе тоже, мобильный не отвечает. Отпуск?

— Да нет, вроде. В библиотеке сижу, материал для книги готовлю. Зачем я ему? Статей не обещал, редколлегия на следующей неделе.

— Сама не знаю. Главный просил срочно найти, — здесь Танечка почему-то перешла на шёпот. — Ему из Минобороны звонили. Все вас ищут.

— Из Минобороны? — переспросил я. — Теперь понятно. Генерала дали. Не знали?

— Ой, честно, а не разыгрываете? Рада за вас.

— Спасибо большое, Танечка, — я с трудом удержался от смеха. — Что важнее: приехать к вам иль прямо в Кремль за лампасами?

— Шутите, Сергей Николаевич. Соединяю с Главным. Но коли не шутите, то поздравляю. Я всегда говорю вы человек востребованный. По пустякам Минобороны не ищет.

В трубке раздался щелчок, и я услышал главреда:

— Николаич, в подполье ушёл? Или, выпив с президентом Бушем, старых товарищей игнорируешь, а?

— Петрович, не шуми. В подполье не уходил, с Бушем не пил и даже не встречался. В библиотеке сижу с утра до ночи. Твоя же идея книгу написать. Почему паника, кому я нужен в Минобороны?

— Откуда знаешь, раз в библиотеке сидишь? Танечка сболтнула?

— Да нет, министр звонил, — невозмутимо ответил я.

— Тебе? — шутка не дошла до Главного. — Зачем? Ты с ним дружишь семьями?

— Да нет, пошутил я про министра, — и по буквам повторил: — п-о-ш-у-т-и-л. Ясно?

— Чёрт с тобой, шути. Сегодня все шутят — газеты, радио, депутаты, прогноз погоды. Одни шутники. Меня попросили организовать в редакции твою встречу с американским журналистом.

— Кто они? При чём здесь Минобороны? И почему в редакции? — не понял я.

— Я разве говорил про Минобороны? — пришла очередь удивляться Главному.

— Послушай, Владимир Петрович. У вас там в редакции никто не болен? Может эпидемия случилась?

— Николаич, про Минобороны с Танечкой разбирайся. Как пацана развела, — из трубки раздался заливистый смех. — Из американского посольства звонили.

— Больше делать нечего меня разыгрывать? То Минобороны, то американское посольство. Папа Римский не звонил? — не удержался я от сарказма.

— Не шучу я. Американцы попросили тебя найти. Их журналист читал твои статьи в журнале и хочет встретиться. Я предложил нашу редакцию.

— Ага, теперь понятно. Про редакцию сам напросился, а не американцы предложили.

— Не кипятись. Скажи лучше спасибо, что спасаю от хождения в гости в американское логово.

— Спасаешь, знаю я тебя. Хочешь американца автором журнала сделать? В посольстве наверняка моё любимое виски налили бы, — мечтательно произнёс я. — А у Танечки денег даже на чай нет. Пришлось из Лондона тащить.

— Зря, Николаич, зря обижаешь, — то ли обиделся, то ли пошутил Главный. — Виски не обещаю — мы организация не коммерческая, сам знаешь, — но чай с пряниками будут. Честное редакторское.

— Уговорил. Когда встреча?

— Не ругайся прошу, завтра в 11 утра у меня в кабинете.

— Ругать не буду. «Если друг оказался вдруг…», — пропел я из популярной песни Высоцкого. — Буду точно.

Положив трубку, посмотрел на груду бумаг на столе и пожал плечами: «Американца сейчас не хватает для полного счастья».

Назавтра, ровно в 11 утра я вошёл в кабинет Главного. За большим столом, за которым обычно собиралась редколлегия, на своём обычном, председательском, месте, восседал Главный. Напротив, спиной к двери, расположились гости — мужчина и женщина. Главный с улыбкой во всё лицо, быстро вскочил со стула и пошёл навстречу с широко распахнутыми руками, готовый обнять не только меня, но и всех собравшихся одновременно.

— Господин Белов собственной персоной! — громко провозгласил Главный.

Гости обернулись. Я, не замечавший у Главного тягу к любительскому театру, с удивлением посмотрел на него. Освободившись от крепких объятий, поздоровался с гостями.

— Добрый день, господин Белов. Ричард Морган, советник по культуре, — представился мужчина лет тридцати. — Наша гостья — Элизабет Грин, знаменитый журналист и писатель.

Гостья протянула руку. Сделав шаг навстречу, я резко остановился и с удивлением посмотрел на американку: передо мной стояла… «училка». Сомнений быть не могло, та самая, из далёкого кафе «Мартини бар», которая успокаивала нас с Мариной. Рука, начавшая встречное движение для рукопожатия, неожиданно остановилась на полпути, неловко повиснув в воздухе. Американка тоже удивилась — слегка прищурила глаза, желая лучше разглядеть и убедиться не ошиблась ли. Возникла пауза. Первой пришла в себя американка:

— Оказывается, мы знакомы, господин Белов, — по-русски, с лёгким, похожим на эстонский, акцентом проговорила она.

Главный поднял брови:

— Сергей Николаевич, так вы знакомы с нашей коллегой?

Я не успел ответить, гостья взяла инициативу на себя:

— Да, имело место, — она мило улыбнулась Главному.

— Замечательно, — произнёс тот. Но, судя по выражению лица, удивление не покинуло его. — Раз знакомы, то многое упрощается. Я не буду долго говорить о важности гуманитарного сотрудничества наших стран. Отмечу главное — непосредственные творческие контакты российских и американских журналистов помогут повысить уровень взаимопонимания. Их значимость сегодня возросла, в прошлое ушла «холодная война» и мы начали активно сотрудничать во многих сферах.

Я подумал: «Нет слов, дипломат!» Морган, обращаясь к американке, «весомо» произнёс:

— Я убеждён в успешности вашей поездки, госпожа Грин. А теперь разрешите покинуть вас, господа. Дел много.

Морган не скрывал удовольствия представлять культурные интересы Соединённых Штатов в Москве и чувствовать свою полезность в «повышении взаимопонимания». Пожал всем руки и вышел из кабинета. Главный даже не успел предложить чай.

Не проходило удивление от неожиданной встречи. Осечку дал мой дедуктивный метод — американку за учительницу из Сан-Франциско принял.

— Госпожа Грин, Сергей Николаевич, — Главный вспомнил, кто хозяин кабинете, — давайте присядем, попьём чай с русскими пряниками, поговорим, обсудим творческие планы.

Мы с американкой посмотрели друг на друга и одновременно проговорили: «Спасибо большое за гостеприимство».

На столе стояли чайные чашки, тарелка с пряниками, сахарница, коробка шоколадных конфет. «Молодец, Петрович, постарался», — подумал я.

— Пряники — дело хорошее, и, я думаю, мы обязательно их съедим. Но, — я посмотрел на часы, — время близится к обеду. Не накормить ли нашу гостю чем-нибудь существенным?

Главный с неодобрением посмотрел на меня:

— Надолго же, я опоздаю на деловую встречу.

— Ничего, Владимир Петрович, мы вас простим. Отняли ваше время, а вы руководитель крупнейшего и самого лучшего авиационного журнала страны, — хотелось хоть таким образом сделать ему приятное.

— Спасибо за добрые слова, — нарочито вежливо поблагодарил Главный. И обратился к американке: — Без хороших авторов журнал бы не состоялся.

Та с интересом посмотрела на нас:

— Господа, мы остаёмся или уходим?

— Уходим, — ответил я за двоих.

Выходя из кабинета, заметил завистливый взгляд Главного. Ничего, пуст знает наших!

Я повёл гостью в пельменную, что удобно расположилась в пяти минутах ходьбы от редакции и где нередко заканчивались заседания редколлегии. Здесь всегда чисто, уютно и потрясающий выбор пельменей и салатов.

До пельменной шли молча: чувствовалась неловкость. Расположились в тихом месте вдали от бара. Я не горел желанием, но понимал — начинать беседу придётся мне:

— Занятно получилось, госпожа Грин.

— Да, бывает в жизни, — ответила она. — Но, похоже, вы не́сколько огорчены нашей встречей. Кстати, зовите меня Лиз. Так зовут друзья. Я думаю, мы обязательно подружимся.

— Тогда и меня давайте по-дружески, Сергеем. Договорились, Лиз?

— Согласна, Сергей. А кушать мы будем? — неожиданно спросила она.

— Обязательно! Но по-русски правильнее не кушать, а есть. И вкусно будем есть.

Я начал шутить — добрый знак хорошего настроения.

— Сейчас закажем, чего не найти в «Мартини бар».

Изучать меню не стал — мне хорошо знаком местный «репертуар».

— Лиз, вы ели пельмени?

— И не один раз.

— Отлично. На ваш выбор пельмени с мясом, рыбой или с овощами. А может заказать нечто не пельменное — запечённого поросёнка с горчичным соусом, телятину на кости, свиные отбивные, утку под ягодным соусом с фундуком.

— Лучше пельмени с рыбой. Никогда не ела. И пива.

Сделав заказ и подождав, пока официант уйдёт, я решил прояснить ситуацию.

— Лиз, расскажите пожалуйста, зачем я вам? Наш главный редактор пояснил, что вы читали мои статьи в журнале. Именно они повод нашей встречи?

— Да, именно они. Многие ваши публикации связаны с проблемой, которой я занимаюсь долгие годы. И я в Москве!

— Вы приехали из-за меня?

— Отнюдь. Скорее, благодаря вам.

— Лиз, так дело не пойдёт, — я начал сердиться: меня ждёт куча дел, а эта странная особа «училка-журналистка» говорит загадками. — Я не пишу детективные истории и с трудом следую за ходом ваших мыслей — кто причина, кто следствие. И, вообще, почему в аэропорту вы не говорили по-русски? Кстати, у вас отличный русский, вы из наших, из эмигрантов?

Официант принёс заказ и молча удалился. Лиз подцепила пельмень вилкой, недоверчиво понюхала и положила на место. Взяла бокал с пивом, тоже понюхала и одобрительно кивнула.

— Сергей, вы обещали вкусную еду. Она на столе. Давайте кушать. Ой, извините, есть. Я хорошая ученица! Предлагаю тост за наше знакомство. Пойдёт?

Лиз, проверяя мою реакцию, вопросительно посмотрела. И, не дожидаясь ответа, аккуратно коснулась своей кружкой моей. Отпила с удовольствием, и принялась с аппетитом за еду. Я посмотрел на безмятежное лицо и подумал: «Да, с характером баба. Всегда наверняка делает, что хочет и как хочет. Ну мы ещё посмотрим». Но вслух согласился:

— Пойдёт.

Мы чокнулись и молча уткнулись каждый в свою тарелку.

Спустя минут десять со стола «исчезла» добрая половина кушаний. Лиз неожиданно отложила вилку:

— О´кей, — согласилась она. — Давайте поговорим. И начнём с простого. Во-первых, я не «ваша». И мой русский не по наследству, а по учёбе. Первый раз начала изучать не по своей воле: в далёком детстве папа работал в Москве и учил русскому. Много позже моя журналистская работа соприкоснулась с советской темой, и я поняла — нужно получать информацию из «первых рук», а не в переводах или чужом пересказе. Засела за русский. Я человек способный. Вы убедитесь во время нашей работы. И настойчивый в достижении поставленной цели. Потому и знаю отлично русский язык. Кстати, русские странные люди — вы всегда с удивлением и часто с большим подозрением относитесь к иностранцам, знающих русский язык. Почему? Вас же не спрашивают откуда вы знаете английский.

— Интересно подмечено, — согласился я. — Не подумал. Впрочем, объяснимо. Мы долго жили за «железным занавесом» и нас приучили, что за ним все мечтают уничтожить «завоевания Великого Октября». Враги и учат русский с намерением бороться с нами. С детства вдалбливали в головы: только советологи-антикоммунисты владеют русским языком.

— Удивительная позиция, — ахнула Лиз. — Значит, ни учёным, ни почитателям великой русской литературы, а врагам нужен русский? Поверить трудно. Настолько не ценить свою культуру и науку!

— Вы правы, Лиз. Но, надеюсь, эти времена ушли в прошлое.

— Не очень-то и далёкое, — Лиз засмеялась. Занятно, на щеках появились ямочки, отчего она стала ещё симпатичней. — Вы же сами начали пытать: откуда и зачем я знаю русский язык.

— Сдаюсь, — я шутливо поднял руки. — Но в наше оправдание замечу — американцы не расположены к изучению иностранных языков и, тем более, русского. Уверены, английский должны знать все. А самим достаточно читать переводную литературу.

— Да, что есть, то есть, — миролюбиво согласилась Лиз. — Мы тоже болели в «юности». Америку долгие годы не волновали дела на других континентах. Пошло от президента Джеймса Монро в начале 19-го века.

— А сейчас повзрослели? — я не утерпел и ухмыльнулся. — Теперь не только всё волнует, но и хотите везде участвовать.

— Не без этого, — опять согласилась Лиз. — Зачастую не туда и не удачно. Но вы же не станете спорить — мир вокруг нас здорово изменился за последние двадцать лет: страны, благодаря техническому прогрессу и глобализации экономики, стали «ближе» друг к другу. Люди, идеи, деньги легче пересекают границы. Да и сами границы изменились — в Европе их вообще осталось мало.

— А американцы всё равно не хотят учить русский, — шутливо подколол я. — Ладно, пока оставим это. Почему в кафе говорили по-английски?

— Вы с дочерью были поражены и, мне показалось, даже напуганы агрессией той женщины. Мой русский добил бы вас. Чего не хотелось. Тем более после комплимента вашей дочери.

— Вам? Неужели успела? Не помню.

— Конечно не помните. Вам всю память стёрла та пожилая дама. Ваша дочь заметила, что я очень симпатичная. Разве такое может не понравиться женщине?

— Ну славу богу, а то я испугался. Марина может такое сказануть, аж уши вянут.

— Уши вянут? — переспросила Лиз и раскатисто рассмеялась. — Первый раз слышу.

— Ваше слово «baloney» близко к нашему «вздор». У нас, скорее, реакция слушателя, у него уши вянут от услышанного. А «вздор» — характеристика сказанному.

— О´кей, надо запомнить. Видите, я и русский буду учить.

— Помогу, коли смогу. Лиз, раз мы вспомнили о кафе, то где ваш сын?

— Вы любопытны! Сын учится в Сорбонне, изучает французскую литературу. Я полетела с ним до Парижа, а затем уж в Москву.

— Интересно. Моя дочь тоже учится на филолога. Но в Москве. Теперь о нас. Мы не добрались до главного — зачем я вам?

— Сами отвлекли. Сергей, я много лет занимаюсь темой, которая «прошла» по моей жизни, оставив тяжёлый след. Я не знаю, поняли почему зло кричала в кафе та женщина, она…

Не извинившись, я резко прервал:

— Почему не понял, понял. Двадцать лет со дня гибели корейского пассажирского самолёта, залетевшего к нам на Сахалин и Камчатку.

— Хочу написать книгу об этой трагедии. Собрала много документов, прочла всё изданное. Но…

— Извините, что я вас опять перебиваю, но за прошедшие годы столько написано правды и лжи. Зачем же опять ворошить тему? Вряд ли вы сможете поведать читателю новое, о чём никто не писал или говорил.

— Послушайте, Сергей, — Лиз стала заметно нервничать. — Или вы дадите договорить, или мы спокойно разойдёмся.

Мне стало неловко за свою несдержанность:

— Лиз, ради бога, извините. Буду молчать и внемлить.

— Что делать? — не поняла Лиз.

— Слушать. Молчать и слушать.

— Не преувеличиваете, — спокойно проговорила Лиз, и неожиданно улыбнулась. — Главное не перебивать. Пойдёт?

Я молча закивал.

— Вы правы, написано много. Даже фильмы сняли — художественный и документальные. Многие думают тема закрыта. Я так не считаю. Появились идеи, новые факты.

— Вряд ли такое заинтересует широкий круг российских читателей.

— Почему?

— Публицистика сегодня не популярный жанр.

Живой минутой назад взгляд Лиз потускнел.

— Выходит, вам не интересна моя идея?

Я покачал головой.

— Тогда извините за беспокойство. Я пойду.

Лиз встала из-за стола и медленно направилась к выходу. Стало её жалко. Человек прилетел за тысячи километров, а я обрубил на корню её идею. Внезапно Лиз остановилась, обернулась и быстро направилась к столу. Куда делся тусклый взгляд? Передо мной стояла уверенная в себе симпатичная женщина с искорками в глазах.

— Сергей, вы правы! Я сперва растерялась, но видите ненадолго. Родилась новая идея!

— Отлично! Тогда присядьте и поделитесь. У вас не прошло желание со мной общаться?

— Глупости! Коли правы, значит правы. Видите, я запомнила странное слово «коли»! «Как и зачем сбили» будет в книге. Но главное — почему это могло вообще произойти?

— Ну, я думаю, это очевидно — шла «холодная война», — заметил я.

— Да, «холодная война». Расплывчатое понятие, ставшее, к сожалению, журналистским штампом. А ведь она не появилась сама по себе, не завезли на Землю из космоса. Она местная. И породили люди: но одни в эту войну играли, а другие — их миллионы — в ней жили, умирали, любили, рожали… И у них не оставалось выбора.

Лиз замолчала. Взгляд стал задумчивым. Видно, заново переживала события тех лет. Захотелось успокоить, пошутить, вырвать из грустных воспоминаний. Но не смог. Просто смотрел на Лиз и ждал её «возвращения» из прошлого.

Неожиданно Лиз, отгоняя от себя неприятные мысли, встряхнула головой и отпила пару глотков пива.

— Сергей, — Лиз вернулась в «сегодня». — Хорошо: две системы, два непримиримых идеологических противника находятся в конфронтации. С лёгкой руки Джорджа Оруэлла её стали называть «холодной войной». Ну раз война, значит все средства хороши. О'кей, прямой военный конфликт наши страны избежали. А в Корее, Вьетнаме, Афганистане, Анголе? Там не гибли люди? Да, война «холодная», а людям жарко.

— Лиз, но американцы меньше пострадали, чем мы, жившие за «железным занавесом».

— Больше, меньше — арифметика. Но вы правы. Советские люди пострадали намного сильнее — личной свободой, своим уровнем жизни. Сочувствую и с большими симпатиями к ним отношусь.

— Передам советскому народу.

— Отличная идея! — подхватила шутку Лиз. — Я готова хоть сейчас залезть на Мавзолей и поприветствовать строителей капиталистического общества.

Мы оба рассмеялись. Напряжённость потихоньку таяла. Я обрадовался — мне больше и больше импонировала странная американка: всё знает, всё понимает, всё может объяснить. Типичная американка или типичная женщина?

— Тогда основная тема книги не гибель корейского самолёта, а «холодная война»? — нерешительно спросил я.

— Здо́рово, Сергей! Вы правы. Этакий «герой», — Лиз, подняв руки, сделала пальцами букву V и три раза их согнула — чисто американский жест, обозначающий кавычки.

Воображение усиленно заработало и я принялся развивать идею:

— Лиз, она не «герой», а, используя театральную терминологию, сцена, на которой и играют главные герои. Ведь в реальной жизни оно и получается — мы все играем роли, и в основном по чужим правилам. Одним достаются роли главные, они и двигают сюжет, а другим лишь одна реплика: кушать подано. Согласны?

— Почему же достаются? Достаются «другим». Точнее, остаются. Главные роли завоёвываются. В борьбе. Иногда в справедливой, чаще — нет. Но мне нравиться ваше вхождение в тему. И ещё. Сменим малопопулярный жанр публицистики на любимый художественный! С пометкой: книга написана на основе реальных событий. — Гениально! — искренне воскликнул я. — Но посмею сделать ещё одно предложение. Позволите?

— Сергей, зачем спрашивать? Валяйте! Извините, я правильное слово сказала?

— Прямо в точку. Предлагаю содержание книги ограничить с 1978 года по 1983-й.

— Почему? Самолёт-то сбили в 1983-м.

— Вы правы, но и в 1978-м корейский самолёт залетел к нам. Тогда мы «закольцуем» самолётную тему.

Лиз, на мгновение задумавшись, воскликнула:

— Отличный литературный приём! Поздравляю.

Я скромно промолчал.

Остались недоеденными пельмени и недопитое пиво.

— Лиз, может кофе заказать?

— Спасибо, Сергей. Вкусно, в жизни подобную прелесть не ела. Кофе — отличная идея, — Лиз нерешительно посмотрела. — Ужасно люблю сладкое. Они имеют «наполеон» с заварным кремом? Я всегда покупаю на Брайтон-Бич.

— Лучше сказать не имеют, а есть.

— Но есть означает кушать! Запутали совсем. Вы определитесь в своём языке.

— Богат и могуч русский язык! Сами путаемся.

Лиз недоверчиво покачала головой.

Я подозвал официанта и сделал заказ.

— Лиз, впереди вас ждёт сладкий приз. Но нужно заслужить. Давайте вернёмся к нашим баранам.

— Баранам? — не поняла Лиз. — Зачем нам бараны?

— Это так, образно. Предложение вернуться к сути разговора. К вашей книге.

— Здесь, Сергей, вы глубоко ошибаетесь. Книга не моя. Наша!

— Наша? — переспросил я. — А я причём? Я не писатель, книг художественных не пишу. Читать люблю. И вашу прочту, если получится интересной.

— Господин Белов, — со всей серьёзностью произнесла Лиз, — ваши поправки моей идеи столь кардинальные, что я официально предлагаю вам стать соавтором. Тогда она наша.

— Но зачем я вам? Вон сколько журналистов писали на эту тему, им предложите. Наверняка согласятся.

— Может быть. Но зачем мне в соавторы политически ангажированные журналисты. Нужен специалист, участвовавший в расследовании гибели самолёта и пишущий без идеологических штампов. Я внимательно читала ваши статьи. Они понравились, я верю автору.

Я не смог удержаться от ироничного тона:

— Лиз, складывается впечатление, вы меня вербуете. Я прав?

— Правы, вербую, — с готовностью согласилась Лиз. — Причём признаюсь: имеется корыстная цель…

— Одна? — перебил я.

— Не уверена, — ответила Лиз. — Надеюсь на ваши деловые и профессиональные связи. Вы поможете найти больше фактического материала. Книга, я повторю — наша книга, станет лучше. Вы же хотите, чтобы нашу книгу читали?

— Лиз, вы, случайно, в танковых войсках не служили?

— Почему в танковых? — спросила Лиз в недоумении.

— Танком наезжаете, — пошутил я.

— А, тогда другое дело. Хорошо, вы не подумали, что я агент ЦРУ.

— Почему не подумал, просто не сказал, — спокойно-равнодушно произнёс я.

Лиз настороженно посмотрела на меня: серьёзно говорю или шучу.

— Шучу я. Вы не агент, просто весьма настойчивый человек. Держу пари, вам никто не отказывает в просьбах.

— Спорить не буду. Сознаюсь — попался один несговорчивый. Постоянно пытался не соглашаться, спорил и портил жизнь.

— Неужели? Кто же он?

— Не поверите. Уильям Джозеф Кейси — тринадцатый директор Центрального Разведывательного Управления Соединённых Штатов Америки.

— Директор ЦРУ? — удивился я. — А остальные? Например, президент Рейган.

— С этим было проще, — серьёзно ответила Лиз.

— Но как же писать вдвоём? Вроде братьев Стругацких, Ильфа и Петрова или братьев Гримм?

— Я продумала!

— Заранее? Но вы же не знаете ответа!

— Ерунда! — Лиз улыбнулась. — Я всегда готова к нападению.

— А к защите? — не стерпел я такой самоуверенности.

— Обсудим позже. Теперь о книге. Раз между нашими странами баррикада из политических и идеологических валунов, то и писать по разные стороны: вы — о советской стороне, я — об американской.

— В жизни противостояние, и в книге? Тогда она просто повторит «холодную войну» в художественном виде. Неинтересно.

— Куда вы торопитесь? Вывод неверен. Мы установим над баррикадой некую виртуальную башню. Залезем и посмотрим по обе стороны баррикады. И тогда в каждой главе две стороны, два автора и… два героя. Американка Мишель Конвелл, а у вас?

Я задумался. Но решение пришло быстро: моё имя и девичья фамилия мамы.

— Мой герой — Сергей Николаевич Мельников. Согласны?

— Да. И обязательно пробьём в баррикаде бреши. И не одну! Как? Но в обращении к читателям, больше похожим на главу, мы не расскажем. Без интриги нет книги! И не спорьте! Кто из нас известный писатель?

Я поднялся со стула, оглядел опустевшее кафе, тяжело вздохнул и кротко произнёс:

— Согласен.

— Правда? Вы не передумаете? — по-детски недоверчиво спросила Лиз.

— Нет, не передумаю. Мало того, завтра и начнём. И, как заявил верный ленинец Никита Хрущёв, наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

P.S.

Привет, я — Элизабет Грин. Но для друзей — Лиз. Думаю, дорогой читатель, мы подружимся. Я очень надеюсь. Ведь главное в дружбе — доверие. Без него никакой талант автора не сделает книгу нужной читателю. Тем более, речь пойдёт о событиях, происшедших на самом деле, а не выдуманных. Но доверие не улица с односторонним — от читателя к автору — движением. Автор должен доверять читателю: излагая факты и приводя своё восприятие их, оставляет право читателю самому сделать выводы. Соглашаться или нет, но без злобы и ненависти! Так должно быть между друзьями.

Я внимательно прочитала вышеприведённый текст Сергея Белова. Ещё в рукописи. Ну что сказать? Написано искренне. Признаюсь, я сама многое узнала, как меня видят и воспринимают окружающие. Не со всем соглашусь. Например, про сравнение моего мягкого характера с танком. Я — человек настойчивый и целеустремлённый, но не танк же! В крайнем случае — лёгкий! Или Сергей пишет: «Марина в кафе сказала, что я очень симпатичная». Ошибся. Я отчётливо слышала — красивая.

Читатель, я шучу.

Теперь серьёзно.

Наша книга не детектив, где умные сыщики ищут убийцу. Нам не дано на сто процентов добраться до правды, многое до сих пор закрыто за толстыми дверями архивов секретных служб. Самолёт погиб. И наивно интриговать читателя — собьют или нет. Сбили. Мы — авторы и читатели — знаем. Я не думаю, возможно ли назвать всех виновных трагедии. Но они были. И нельзя их действия или бездействия объяснять — мол, время такое. Ведь время «создают» люди — своими мыслями и поступками. И часто своим «не участием».

Мы поставили перед собой задачу: воссоздав политическую атмосферу конца 70-х начала 80-х годов прошлого века, показать не только как случилось, но, главное, почему. И никакой «широкой панорамы» событий тех лет. Их описать понадобился бы талант любимого мною Льва Толстого с его гениальным романом «Война и мир». Многое оставили «за скобками». Но не могли отказаться от «запаха и вкуса» повседневной жизни главных героев. От примет ушедшего в историю времени, когда мы — авторы — были молодыми.

Мы с Сергеем осторожно отнеслись к отбору документального материала того времени. За годы, прошедшие со дня трагедии над Сахалином, написаны книги-расследования, мемуары политиков, дипломатов и разведчиков, представлены материалы Международной организации гражданской авиации, обнародованы сотни некогда секретных документов… Мы попытались в море информации отделить факты и «фактики». К первым мы относим документы, ко вторым — измышления и фантазии любителей конспирологии.

Вряд ли до российского читателя дошла моя первая, написанная много лет назад, книга. Тогда я не знала чему посвящу свою творческую жизнь, но название пришло само по себе — «В поисках истины». С тех пор этим и занимаюсь…

Работы хватало. И мы бы не справились без помощи многочисленных и добровольных помощников. Большое им спасибо!

И последнее.

Полностью поддерживая энтузиазм Сергея быстрее начать работу над книгой, больше импонирует мысль французской писательницы Сидони-Габриель Колетт: Работа подобна красивой женщине: она не любит ждать.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Жизнь стран мало отличается от жизни людских — дружат, ссорятся, воюют, мирятся, соревнуются, соединяются, расходятся… Но люди — существа возвышенные. Им хочется любви — настоящей, искренней и навсегда. С детства помнится чем заканчивались сказки: жили долго и счастливо и умерли в один день. В реальности жизнь складывается по-другому. И люди, бывает, сходятся не по любви, а по расчёту. Сколько умных книжек осуждали такое супружество — аморально! В великом русском языке имеются совершенно несимпатичные синонимы: безнравственно, порочно, грязно.

Не редкое явление между людьми. А какой же выбор у стран? Искать союзников «по любви» или строить свои отношения «по расчёту»? На всех этапах «политической» эволюции — от племени до государства — люди чётко разделяли мир на своих и чужих, на «я», «мы» и «они». И, как круги на воде от брошенного камня, чем дальше от «я», тем слабее «дружеские» связи, тем больше вражды. Сильные диктуют слабым. Среди людей — дело обычное: в детском саду игрушку отнимут, в школе просто побьют «ботаника» — слишком умный и списывать не даёт, а про дедовщину в армии и говорить не хочется. Страны-то чем лучше? Хулиганят как второгодник. Фигура речи? Нет, реальность в нашей коммунальной квартире, имя которой «Планета Земля». Действительно, живут в «коммуналке» разные страны: большие и маленькие; давно «прописанные» — тысячелетия, и «новосёлы» — обломки недавних империй, получившие или завоевавшие собственную государственность; кому повезло обладать огромными запасами нефти, газа, золота, урана и других полезных для войны и мира ископаемых, а у кого с этим большие проблемы — вернее, одна — копать из недр нечего. Если бы страны жили в дружбе и взаимопомощи — мы вам нефть, а вы — воду; мы вам газ, а вы — новые технологии, то эта планета называлась бы «Рай». Поскольку не все верят в Рай, то и живут на Земле по принципу «против кого дружите». С кем торгуют, с кем воюют, с кем знаться вовсе не хотят. Парадокс: нацистская Германия «сдружила» идеологических врагов: с одной стороны баррикады США и Англия, с другой — коммунистический Советский Союз. Не до идеологических разногласий: враг у кого на дворе, а у кого и в квартиру влез. Воевали, защищая каждый своё, а спасли весь мир! Интересно, но эти страны никогда и не дружили. С большой неохотой признали СССР членом международного сообщества. Великобритания — 1924 год, США — 1933-й. Всякое бывало между ними, но общая беда — нацистская чума — заставила «подружиться». Появилась антигитлеровская коалиция: типичный пример «брака по расчёту». Но взвился флаг победы над Рейхстагом и повод для совместной жизни растворился в залпах праздничного салюта. Война слегка снизила градус вражды. А тут Идеология вылезла из окопов Второй мировой и пошла в бой против недавнего союзника. Мало того, кто с радостью, кто с ужасом обнаружили: Мир-то уже не тот, довоенный, и жить придётся по новым правилам. До 22 июня 1941 года Советский Союз строил социализм. «Архитекторы» — плохо образованные, но «прорабы» — хорошо организованные. И крушили старый фундамент: экономику, людей, религию, и возводили фундамент новый, из другого материала, куда для прочности добавляли кровь и слёзы. Нет, конечно, за повседневными внутренними заботами никто не забывал и внешние. «Малые» войны с соседями вспыхивали по разным причинам и умыслам: с Китаем на Китайско-Восточной железной дороге — 1929 год, с Японией на озере Хасан — 1938-й и у реки Халхин-Гол — 1939-й, с Финляндией — 1939‒1940-е. Добавим мирное «присоединение» прибалтийских республик и Бессарабии с Северной Буковиной в 1940-м, захват восточных областей Польши в 1939-м. Был ли Советский Союз единственным «воином» в те годы? Нет, конечно. По всему миру полыхал огонь «локальных» войн. Но 1 сентября 1939 года началась трагедия Второй мировой, а 22 июня 1941-го — Великая Отечественная.

Победа над фашизмом изменила статус Советского Союза в мире: из страны-изгоя западных демократий, стал серьёзным игроком, с мнением которого нужно считаться. Мощная, хорошо вооружённая, с крепким бойцовским характером и колоссальным опытом ведения войны Советская Армия напугала Запад. Все хорошо знали позицию Сталина о роли Советского Союза как базы свершения мировой социалистической революции. У «довоенного» Сталина реальных путей победы пролетариата в других странах и их полной советизации не было, но в 1945 году появились все предпосылки. Советский Союз, накачав военные мускулы, пошёл «на помощь» странам-соседям. Возникли, словно грибы после дождя, просоветские правительства в Польше, Венгрии, Чехословакии, Румынии, Югославии, Албании, Восточной Германии, ставшей позже ГДР.

Западные лидеры задумались — что же делать с Советским Союзом?

Принято считать, что «дружба» союзников антигитлеровской коалиции закончилась 5 марта 1946 года. В «знаменательный» для мира день бывший премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль прочитал лекцию о международных проблемах в Вестминстерском колледже города Фултон (штат Миссури, США). Именно там впервые прозвучали два слова, которые политологи напрямую связали с началом «холодной войны» — «железный занавес».

В своих «Мемуарах» он писал: «Уничтожение военной мощи Германии повлекло за собой коренное изменение отношений между коммунистической Россией и западными демократиями. Они потеряли своего общего врага, война против которого была почти единственным звеном, связывавшим их союз. Отныне русский империализм и коммунистическая доктрина не видели и не ставили предела своему продвижению и стремлению к окончательному господству».

Эти строки появятся позже, но отношение к коммунистическим идеям Маркса-Энгельса-Ленина и попыткам их практической реализации в сталинском СССР сформировали стойкую неприязнь к «русскому империализму и коммунистической доктрине» задолго до написания мемуаров. Уинстон Черчилль, видевший до чего довела политика умиротворения Гитлера правительствами Европы в 1938 году — Мюнхенское соглашение — и бывший яростным противником потакания растущего аппетита Германии, опасался, что подобное может повториться с СССР.

Он не скрывал своей «любви» к коммунистам. В тяжёлый день для советского народа — 22 июня 1941 года — Черчилль, обращаясь к нации в связи с нападением Германии на СССР, не преминул подчеркнуть: за последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем он. И не откажется ни от одного своего слова, сказанного о нём. Но сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль, внук 7-го герцога Мальборо, — искушённый политик. Прагматик, лишённый иллюзий. И он заявил: «Перед новой опасностью прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями отступает. Поэтому любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером — враги».

Ещё шли бои Второй мировой, а Черчилль сделал вывод: Советский Союз станет смертельной угрозой свободному миру, чего допустить нельзя. Надо немедленно создать новый фронт против «ползущего советского империализма» и в Европе он должен уходить подальше на восток.

США и Англия принялись защищать Европу от нашествия «призрака коммунизма». Как могли и понимали: 4 апреля 1949 года США, Канада, Исландия, Франция, Бельгия, Великобритания, Нидерланды, Люксембург, Норвегия, Дания и Португалия создали военно-политический союз НАТО. Спустя шесть лет 14 мая 1955 года Советский Союз, возмутившись вступлением в союз ФРГ — 9 мая, в День Победы над фашизмом! — послал «ответку», создав собственный военно-политический союз стран Варшавского договора, куда записали названных «просоветских друзей», кроме обиженной на «старшего брата» Югославии.

Постепенно Советский Союз начал распространять коммунистические идеалы в Африке и Латинской Америке. Желающим стать союзником шла помощь деньгами, оружием, специалистами. Известная фраза из «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма» расширяла географию. Заключительные слова «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир» лишь добавляла «любви» к коммунистической идеологии приверженцам свободы слова, реальных выборов и рыночной экономики. Или знаменитое:

Я хату покинул,

Пошёл воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Ну что взять с поэта-романтика? А ведь соображает — чтобы что-то отдать, надо сперва отнять! И отнимет — для того и пошёл воевать. Отличная перспектива у владельцев частной собственности.

Похолодало в мире…

1978 год

В старинные времена набеги соседей — дело привычное. Для защиты от незваных гостей вокруг поселений возводили крепостные стены. Феодалы строили замки. Дабы враг не застал врасплох, на стенах ставили дозорные вышки. Сидели там стражники и обозревали окрестности — не видно ли коварного супостата. Или неторопливо патрулировали вдоль по стене. Днём и ночью вглядывались в даль. Без острого зрения нельзя. Но человек не сокол. Вот у кого зрение так зрение. Сокол-сапсан способен заметить дичь с расстояния в восемь километров.

С веками задача предупреждения появления врага не исчезла, а возросла и усложнилась. Усложнилась и сама военная техника нападения — от конницы до кораблей и самолётов. Пойди заметь летящий самолёт или корабль невооружённым глазом. Пока самолёты летали медленно, то их пытались находить «на слух»: направят рупор на звук и определяют где самолёт. Или включат мощные прожектора и ищут в небе вражеские самолёты. Примитивно и ненадёжно. Бинокли и подзорные трубы проблеме — на суше и на море — способствовали, но не решали.

Техника идёт вперёд, но и наука не стоит на месте. Знаменитый Генрих Герц в конце 19-го века открыл электромагнитные волны. В ходе экспериментов удалось генерировать и улавливать радиоволны. Они отражались и поглощались поверхностями в зависимости из какого материала сделаны. Великое открытие. Но от идеи до практического применения в военном деле прошло почти полвека. В конце 1930-х годов появились первые промышленные радиолокационные станции — РЛС или радары. Где только не используются сегодня: управление воздушным движением, навигационные, метеорологические, военной разведки, обнаружение летающих, двигающих и плавающих целей…

С развитием радаров стали разрабатываться и методы борьбы с ними: созданием активных и пассивных помех, применением ложных целей, ловушек и других хитроумных приёмов.

Тысячи учёных и инженеров по всему миру негласно соревнуются за создание самых-самых эффективных радаров и самых-самых надёжных способов радиоэлектронного подавления.

Без радаров не может эффективно бороться с противником Противовоздушная оборона. Имеются даже специальный части — радиотехнические.

Самое место краткому описанию «обязанностей» РЛС в ПВО. Иначе трудно понять важные события в книге. Дежурные расчёты наземных РЛС круглосуточно отслеживают воздушное пространство на сотни километров от государственной границы. Задача — дальнее обнаружение самолётов противника. Ежели он пересёк границу, то на перехват взлетают в небо истребители. РЛС помогают навести их на цель. На определённом расстоянии от противника включаются бортовые РЛС. «Увидев» цель, включается система опознавания «свой-чужой». Если цель на запрос не отвечает, то на командном пункте принимается решение об атаке.

СЕРГЕЙ БЕЛОВ

Конец апреля в Москве выдался на удивление тёплым. Погода, похоже, раздумывая приходить ли весне, каждый день меняла настроение, но всё живое, чувствуя неизбежность ухода зимы, доверчиво открылось первым тёплым лучам солнца.

Московское метро — большая трудяга. Сотни тысяч людей каждый день ручейками сквозь множество вестибюлей вливаются в подземное море, образуя единый поток, имя которому — пассажиры. И, не затерявшись в людском водовороте, растечься по всем цветам радуги рекам-линиям и позже вырваться опять на поверхность. Вырвавшись, перестать быть пассажирами, вновь стать москвичами и гостями города, и спешить на работу и учёбу, в театры и музеи, магазины и парки… Не спешить нельзя: столько дел, интересных мест и событий умещаются в течение дня в Москве, которые надо решить, посетить, участвовать. Не убавить, не добавить — одним словом, Столица.

У станции метро «Лермонтовская» оживлённо: рабочий день закончился и люди спешат — опять спешат — домой или по делам. Массивные двери северного вестибюля, находящегося в одной из семи знаменитых «сталинских» высоток, всегда «в работе». Входные двери практически не закрываются, впуская неиссякаемый поток людей, а у выходных между приходом на станцию очередного состава появляется возможность «передохнуть». Но минута-другая и на перрон из тёмного тоннеля сияя огнями врывается поезд: пассажиры, подталкивая друг друга, торопятся к усталым эскалаторам. Двери распахнулись и на Каланчёвскую улицу густо повалил народ.

Сергей Мельников, выйдя из метро, остановился, зажмурился на мгновение от солнечного света и неторопливо направился в сторону Садовой. Пройдя десяток метров, свернул под арку во внутренний двор высотки. Навстречу смешно семенил маленького роста старичок, бережно державший под мышкой футляр со скрипкой.

— Здравствуйте, Фёдор Васильевич, — поздоровался Мельников. — На концерт?

— Добрый вечер, Серёженька. Тороплюсь на музыкальные посиделки в Доме учёных, — бодро ответил старичок. — Приготовил новенькое.

— Успехов вам, Фёдор Васильевич.

— Спасибо, Серёженька. Маме большой привет передай. И не забудь. Знаю, как вы к просьбам стариков относитесь, — проворчал старичок.

— Передам, Фёдор Васильевич, обязательно передам.

Старичок засеменил по своим делам. Мельников посмотрел вслед: «Замечательный старик. Сколько же ему лет? Кажется, года четыре назад отмечали восьмидесятилетие. Ну да, ещё маму пригласил. Значит, 84. До сих пор активный. Здорово!»

С Фёдором Васильевичем Мельников знаком с первого дня жизни в высотке. Мельниковы получили квартиру в мае 1957 года в одном из самых престижных домов Москвы. Разумеется, квартиру дали папе. До этого семья — папа Николай Александрович, мама Валентина Кирилловна, десятилетняя сестра Лена и почти первоклассник Серёжа — жила в Ленинграде, где в Военно-воздушной инженерной академии служил папа. Они бы и жили там, но папа неожиданно получил приказ срочно переехать в столицу и возглавить закрытое учреждение, работающее для «войны и обороны» одновременно. Новая должность отца была столь высокой, что ему дали квартиру в доме на Садово-Спасской улице. Квартира после ленинградского жилья выглядела дворцом: три большие комнаты, кабинет с застеклённой дверью, огромная кухня, потолки в три с половиной метра. До них квартира принадлежала бывшему крупному партийному работнику, направленного в глубинку то ли на укрепление, то ли в почётную ссылку.

Знакомство Мельникова с Фёдором Васильевичем произошло в день вселения в квартиру. Маленького Серёжу поставили «охранять» вещи перед подъездом, пока грузчики неторопливо заносили их в квартиру. В тот день лифт, как назло, оказался на профилактике. И многие слова, которыми грузчики сопровождали свою работу, Серёжа не знал. К нему подошёл старик — в шесть лет все люди за 50 — старики, — и спросил:

— Молодой человек, на посту стоите?

«Молодой человек», чувствуя всю ответственность порученного дела, не ответил.

— Я вижу, человек вы серьёзный, — улыбнулся старик. — Давайте знакомиться. Я здесь живу на шестом этаже и меня зовут Фёдор Васильевич. А вас как величать?

Серёжа недоверчиво посмотрел на старика и с неохотой ответил:

— Серёжа, — подумал и продолжил: — Мельников. Мы под крышей жить будем.

Старик усмехнулся и понимающе кивнул. Он-то знал, в доме этаж квартиры зависел от места, занимаемого хозяином в советской иерархии — чем крупнее начальник или известнее имя, тем выше.

— Под крышей хорошо, — согласился старик. — Я только до шестого этажа заслужил.

Беседу с любопытным стариком прервал вышедший из подъезда отец:

— Серёжа, на посту порядок?

— Так точно, товарищ генерал, — по-военному чётко отрапортовал он. — Без происшествий. Имущество в сохранности.

Старик с большим удивлением посмотрел на Серёжу, потом на папу:

— Крепкая дисциплина. С таким часовым наша граница всегда на замке́. Пограничником станет? — обратился он к папе.

Серёжа обрадовался отцу: «Сейчас даст старику по голове, а то слишком любопытный. Точно шпион». Но тот к удивлению Серёжи не стал бить «шпиона», а вежливо ответил:

— Серёжа хочет быть лётчиком. И собирает спичечные этикетки об истории авиации.

— Много собрал? — поинтересовался старик.

— Пока нет, — вздохнул мальчик. — Редкие этикетки трудно найти. А простых четыре серии.

— Редкие? Какие же? Может я смогу помочь.

— Я знаю про серию «История отечественного авиастроения». Представляете, в 1917 году вышла. Найти бы, — Серёжа снова вздохнул.

— Обещать не буду. Поспрашиваю у знакомых филуменистов.

— А кто они? — не понял Серёжа.

— Филумения — коллекционирование спичечных этикеток. Серьёзное занятие! Им многие известные люди занимались. Например, президент Соединённых Штатов Франклин Рузвельт.

— Спасибо, буду знать. Надо мной сестра смеётся — мол, девичье занятие.

— Не права сестра. Самое что ни на есть мужское занятие. Но я слышал, королева Голландии увлекалась.

Старик улыбнулся своей «шпионской» улыбкой и представился папе:

— Дробышев Фёдор Васильевич, ваш сосед с шестого этажа.

Папа слегка поднял вверх брови. Ясно, папа чем-то сильно удивлён.

— «Линейка Дробышева»? — спросил папа.

— Да, — смущённо ответил старик.

Папа, широко улыбаясь, протянул руку старику:

— Рад познакомиться. Мельников Николай Александрович, ваш новый сосед, — представился он и повернулся к сыну: — Серёжа, Фёдор Васильевич — большой учёный. Он много сделал для нашей страны. И лётчиков тоже.

Раз старик не шпион, а ещё и лётчикам помогает, то Серёжа решил с ним подружиться:

— Большое спасибо, Фёдор Васильевич, — и протянул ладошку старику.

Тот пожал её и серьёзным тоном ответил:

— Служу Советскому Союзу!

Папа и старик рассмеялись. Серёжа не понял — почему? — но присоединился ко взрослым. Так и познакомились — профессор Дробышев и Серёжа. Познакомились и подружились. Серёжа любил ходить в гости к Фёдору Васильевичу, где всегда угощали вкусным, давали почитать умные книжки и дарили наборы спичечных этикеток. Серёжа не мог знать тогда, что спустя много лет его работа будет связана с некоторыми изобретениями профессора Дробышева.

ххх

Серёжа был ребёнком компанейским, друзей находил быстро и дружил преданно. Ему не раз приходилось кулаками защищать друзей: во дворе дома, где жили Мельниковы в Ленинграде, действовали свои законы. Впрочем, в каждом дворе, и не только ленинградском, дворовые правила мало отличались от соседнего: сила решала все детские проблемы. Доставалось маленькому Серёже недолго. В их доме, на первом этаже в служебной квартире жила дворничиха тётя Катя с двумя дочками-школьницами и мужем-инвалидом Петей. Жили в одной комнате, а в другой расположилась семья сантехника. Пете шёл пятый десяток, но во дворе звали просто по имени. Потеряв на войне ноги, он передвигался по двору на самодельной тележке с четырьмя подшипниками вместо колёс, отталкиваясь от асфальта деревянными колодками. Петя воевал лётчиком и был сбит под Кёнисбергом. Зимой и летом носил старый, некогда добротный пиджак, увешенный наградами. Иногда, будучи трезвым, разрешал пацанам потрогать их. Свой день, обычно, проводил около булочной или пивного ларька. Но милостыни не просил, а зарабатывал: играл популярные песни на немецкой большой губной гармошке. Прохожие кидали мелочь в засаленную кепку, лежащую перед ним на земле, или угощали пивом, нередко доливая в кружку немного водки. От «коктейля» быстро хмелел, начинал плакать и жаловаться на жену и детей, которым, он уверен, не нужен, а терпят за инвалидную пенсию. Петя был человеком не злобливым; его жалели и не обижали. Но как-то раз, парню лет двадцати, не из местных любителей пива, почему-то не приглянулся Петя. Глядя на него, парень громко, чтобы слышала вся очередь, зло закричал:

— Ты чё, пьянь безногая, крутишься здесь, людя́м опосля трудового дня расслабиться не даёшь? От твоих культяпок желание выпить пропадает. Катись к себе на Валаам, самовар несчастный.

Очередь, до того оживлённо, не стесняясь в выражениях, обсуждавшая недавний матч футбольной сборной с командой ФРГ, замолчала. Мужики с удивлением посмотрели на парня. Сантехник дядя Коля, Петин сосед, неторопливо подошёл к парню:

— Чего мелишь, дерьмо на палочке? Какое право имеешь такое говорить герою войны? Он кровь проливал, а ты за мамкины сиськи держался.

Парень растерялся. Дядя Коля обладал внушительными габаритами и длинными руками с короткими толстыми пальцами. Собранными в кулак, они становились мощным оружием рукопашного боя.

— А что я не прав? — начал оправдываться парень. — Самовар он и есть самовар.

Очередь задумалась. Может парень и прав. Инвалидов вроде Пети в народе, действительно, называли «самоварами». А то, что Сталин спровадил «самовары» на ладожский остров в народе знали. Вслух не говорили, боялись. Но дядя Коля имел другое мнение и за друга готов порвать на части и парня и всех мужиков в очереди. И мужики это знали.

— Ты, паря, катись отсюда подобру-поздорову. А то я случайно в рот твой поганый засуну кружку по самое никуда, у тебя желание выпить враз пройдёт, да и жрать перестанешь.

Парень испуганно посмотрел на дядю Колю и быстро выскочил из очереди. Очередь одобрительно засмеялась. Петя сидел и тихо плакал. Дядя Коля подошёл к нему, потрепал по плечу, и молча пошёл прочь от ларька, так и не выпив пива. Петя вытер рукавом слезы, оттолкнулся колодками от асфальта и покатил за другом. Очередь посмотрела в след. Кто-то тихо вздохнул:

— Мы немцев и в войну били, и в футбол тоже. Слышал я, свои «самовары» они в Балтике не топят. Дела, мужики.

Выговорил тихо, и ушёл тихо. Мужики в очереди то ли не расслышали, то ли не захотели услышать — времена уже не сталинские, но кто скажет какое время на Руси подходящее для таких разговоров…

Серёжа, который жалел героя-лётчика, часто выпрашивал мелочь у родителей и не кидал, как делали все, а осторожно клал деньги в кепку. Однажды Петя спросил:

— Пацаны обижают?

— Бывает, а что? — неохотно ответил Серёжа.

— А то, — жёстко отрезал Петя. — Ты им скажи, пусть тронут, я им все яйца оторву. Усёк?

Какими путями дошла угроза до дворовых хулиганов Серёжа не узнал, но больше никто не обижал.

ххх

Не успел Мельников войти в квартиру, раздались частые телефонные гудки. «Междугородний», — подумал он и, не раздеваясь, побежал в кабинет. Телефон верещал на всю квартиру. Мельников давно хотел сменить аппарат на современный, но руки не доходили. Ругаясь на ходу — да замолчи ты, ну нет дома, — успел схватить трубку.

— Алло. Сергей Мельников у аппарата.

— Здравствуй, Серёженька! — заговорила трубка маминым голосом.

— О, привет колыбель революции. Крейсер «Аврора» на месте стоит?

— Всё шутишь? — засмеялась мама.

— Шучу, шучу. Здравствуй, мамочка! Разрешите доложить, товарищ старший по званию? За время твоего нахождения в славном городе на Неве в связи с интернациональной помощью моей дорогой сестрёнке Лене никаких происшествий не произошло. Питание — калорийное, стул — регулярный, сон — крепкий. Во вредных привычках не замечен.

— Серёжа, ну хватит болтать. Ведёшь себя как ребёнок. А я волнуюсь: бросила сына на произвол судьбы, а сама укатила. Ешь нормально?

— Ну, мама. Мне почти тридцать лет.

— Не ври! — возмутилась мама. — Совсем старухой делаешь.

— Ну, хорошо, 28. Я не делаю тебя старше.

— Я бы на твоём месте не стала иронизировать над моим возрастом. Дурной тон. И, вообще, тебе давно пора жениться.

— Я не иронизирую. Согласен. Обязательно возьму голову в руки и женюсь. Мама, слово офицера, — в трубке раздался щелчок и связь пропала. — Алло, алло, не слышно.

Мельников посмотрел на трубку: передумает и заговорит? Но трубка не передумала. Мельников аккуратно, не обидеть бы, положил её на аппарат и, бормоча себе под нос: «Город над вольной рекой…», вернулся в прихожую.

Сытно поужинав, засел за доклад, порученный парторгом и посвящённый дню рождения Ленина. Мельникову более чем не хотелось, но не смог избежать «почётного» задания. И не отвертеться. Традиция — ленинский субботник и торжественный доклад.

Раз нужно, значит нужно. И, вздохнув, Мельников сел за письменный стол, заваленный книгами, журналами и газетами. Поставив на стол прихваченную из кухни чашечку с кофе, Мельников полистал партийную «Правду» и военную «Красную звезду». Ничего интересного не найдя, занялся изучением журнала «Коммунист». Статей много, разных. Заинтересовала небольшая заметка: в далёком колхозе коммунисты с большим интересом изучают ленинскую работу «Три источника и три составных части марксизма», постоянно находя в ней ответы на свои насущные проблемы. «Готовая тема доклада», — подумал Мельников. Искать саму статью не пришлось — напечатана рядом с заметкой. Мельников углубился в чтение, пытаясь, с одной стороны, сообразить какие-такие у колхозников могут быть насущные проблемы, кои решаются ленинской работой, а, с другой стороны, привязать её к задачам института в целом и отдела в частности. Мельниковские раздумья нарушил заверещавший телефон, бесцеремонно нарушая едва начавшейся процесс познания ленинского наследия.

Мельников поднял трубку, но не успел поднести к уху — прогремел мамин голос:

— Чего трубку повесил? Обиделся?

— Да ну, мам, какая обида. Я привык к твоим атакам в мирных целях. Как у молодых родителей дела?

— У них могут быть дела? Раз я здесь, то все дела закончились и началась праздничная жизнь — театр, друзья, туристические походы. Когда время остаётся, работают. О, да, забыла. Общение с ребёнком в объёме, не мешающем нормальному функционированию организма. Я имею в виду родителей.

— Устала? — заботливо спросил Сергей. — Или надоело?

— Немного устала, но единственный внук не может надоесть. Кого любишь и о ком заботишься, тот не надоедает.

— А я? — ревниво спросил Мельников.

— И ты тоже, — успокоила его мама. — Просто я тебя воспитываю… по инерции.

— Ага, ясно теперь! — воскликнул Мельников. И с иронией продолжил: — Что бы рахит не развился? Спасибо, доктор Мельникова.

— На здоровье, старший лейтенант Мельников, — в тон ответила мама. — Чем занят? Поужинал?

— Ага, сухари с чаем. Шучу. Котлеты — две, и на гарнир жаренная картошка. Сам приготовил. Теперь кофеёк пью, да «апрельские тезисы» пишу. Послезавтра день рождения Владимира Ильича — красный день календаря. Пришла очередь доклад делать. Поел и тружусь. Ма, извини, времени в обрез. Дел много, а я только с мыслями собрался. Передай всем привет. Димку поцелуй персонально, скажи — за мной пожарная машина.

Мельников положил трубку на рычаг, залпом выпил остывший кофе, вздохнул и продолжал изучать «Три источника…». Работа всего-то пару страниц, но весьма доходчиво объясняла значение марксизма на развитие всего человечества. Мельников дошёл до знаменитой ленинской фразы: учение Маркса всесильно, потому что оно верно. «Да, — подумал Сергей. — Куда уж проще. И не поспоришь». Но спорить с Лениным не собирался. Наоборот, пытался найти подтверждение важности овладевания массами марксизма и необходимости в работе отдела и института базироваться на философии материализма Маркса. Мельников удивился своей лёгкостью выразить суть доклада и умением «правильно» выражать чужие мысли. Не удержался и вслух произнёс:

— Да, силен. Может в комиссары пойти?

Вопрос остался без ответа. Мельников перечитал статью, и быстро, боясь потерять мысль, начал писать.

Вскоре, устав от материализма, утопического социализма и классовой борьбы, Мельников пошёл спать. Во сне ему приснился старый колхозник, который насыпал на кусок газетной бумаге махорку, завернул, поплевав склеил, загнул и получилась «самокрутка», или в народе ещё называли «козья ножка». Колхозник неторопливо раскурил, набрал полный рот дыма, вытянул губы в нечто, похожее на окружность, и медленно, в удовольствие выпустил дым колечками. Стянул с головы потрёпанную шапку-ушанку с торчащими в разные стороны «ушами» и спросил:

— На хрена, извинявайте, я работаю, а ты, дармоед-учёный, за мою прибавочную стоимость живёшь?

Мельников от такой наглости растерялся:

— Мне бесплатно изобретать разные приборы, которые твой мирный труд от американского империализма помогают охранять?

Но колхозник не сдавался:

— Ты сказки про империалистов не гнусавь. А то я не знаю, каким макаром мы пол-Европы раком поставили и дружить с собой заставляем. А на деревне бардак. То кукурузу заставляли садить, то передумали и похерили. А тут райком партии своим решение установил сроки сева озимых. А у природы спросили?

Внезапно прозвучал голос народного артиста Щукина в роли Ленина:

— Вот это, батенька, б-р-р-росьте, — закартавил вождь. — Не из кулаков ли вы? Па-р-р-ртия наша знает лучше когда сеять и сажать. Выко-р-р-рчёвывали мы в-р-р-рагов на-р-р-рода и посадили их вовремя. Спасибо Кобе. И не т-р-р-рогайте п-р-р-рокладку нашего общества — советскую интеллигенцию.

Мельников обиделся за «прокладку», но поддержал Ильича:

— Товарищ вождь трудящихся, — с пафосом обратился к Ленину, — спасибо большое за заботу партии об учёных.

На секунду задумался и выпалил эпохальное:

Да здравствует наука!

Да здравствует прогресс!

И мудрая политика ЦК КПСС!!!

— П-р-р-равильно, молодой человек! Вер-р-рной дорогой идёте, товар-р-рищи!

Ленин хотел возвестить ещё нечто важное, но резко зазвонил телефон. «Наверняка прямая линия с фронтом. Фрунзе у аппарата», — подумал Мельников и… проснулся.

До конца не отойдя от общения с товарищем Лениным, с закрытыми глазами нащупал на прикроватной тумбочке телефон, схватил трубку и с тревогой спросил:

— Мама, ты?

В ответ услышал насмешливый голос Петровского, начальника отдела, где трудился Мельников:

— В это время не мама звонит, а жена из командировки.

— Ой, извините, товарищ полковник. Старший лейтенант Мельников слушает.

— Сергей, тут странные дела завертелись. Сам толком не знаю, но генерал срочно приказал приехать в институт. Пять минут на сборы. Дежурная машина за тобой уехала. По дороге захвати Михайлова.

Мельников положил трубку и посмотрел на часы — 6:37 утра. «Странное время для совещания у генерала, — подумал Мельников. — Почему пожилым людям не спится?»

Войдя в кабинет начальника института генерала Пономарёва, Мельников понял, что зря подумал о нежелании пожилых людей поспать подольше. Генерал, судя по слегка припухшему лицу, приехал на работу в такую рань не по своей воле. Дело, по которому собрал сотрудников, явно серьёзное. За длинным столом совещаний, стоящим буквой «Т» к рабочему столу начальника, сидел полковник Петровский.

— Товарищи офицеры, — обратился к собравшимся генерал. — Вчера в 23:05 на Кольском полуострове, около города Кемь нашими лётчиками обстрелян и принуждён к посадке корейский пассажирский самолёт.

Генерал встал из-за стола и подошёл к большой карте страны, висящей на стене в раме и покрытой специальным прозрачным материалом, позволяющим рисовать на ней. Красным фломастером генерал очертил место посадки самолёта.

— Имеются жертвы, — продолжил генерал. — Самолёт пролетел прямо над нашими сверхсекретными объектами. В 9:30 на место вылетает комиссия. Задача: установить случайное ли нарушение или преднамеренное. На самолёте возможно шпионское оборудование и начальник управления приказал направить на место наших сотрудников.

Генерал на мгновение замолчал и выражение лица странным образом изменилось — из нормального человека, обсуждающего рабочие моменты с подчинёнными, неожиданно проявилось, словно чернила на промокашке из школьной тетради, лицо советского руководителя. Не важно его место в славной руководящей когорте и чем руководил — бригадой, цехом, заводом, институтом, — он всегда ощущал свою тяжёлую комиссарскую ношу — нести в массы политику партии и государства. У партийных работников «комиссарство» сидело обязательным атрибутом принадлежности к избранным и они всегда «несли», а у обычных руководителей-специалистов — необходимый добавок к должности, их «вторичный руководящий признак».

С «новым» лицом и тоном партсобрания, генерал обратился к сидящим за столом:

— Все должны понимать — дело ещё и политическое. Под контролем ЦК. Товарищ Брежнев должен сегодня лететь на переговоры к федеральному канцлеру в Германию. А тут возможна провокация. Многие из наших натовских «друзей» с удовольствием испортили бы важную встречу руководителей двух стран. Повторяю ещё раз — нужно самым серьёзным образом разобраться с корейцами. Тщательно проверьте, — генерал сделал паузу. — Честно говоря, ума не приложу — как корейский самолёт мог попасть в Карелию? Ну ладно, подробности узнаете на месте.

Генерал обратился к Мельникову.

— Понадобится, выходи прямо на Управление. Удачи. Все свободны.

Выйдя из кабинета, Мельников взглянул на часы — до вылета оставалось много времени.

— Сергей Николаевич, — слегка растерянно начал Михайлов, — не знаю, как и сказать. Поверьте, лететь никак не могу. Болею. Температура высокая и зуб нарывает. У меня на 10 номерок в нашу поликлинику.

— Владимир Андреевич, почему же генералу не доложили?

— Не знаю, не рискнул. Я подумал, вас отправят.

— Странно. И что прикажете делать? Идти к генералу и просить замену? Кого сейчас найдёт?

Михайлов виновато улыбнулся и по-детски пожал плечами. Мельников с жалостью посмотрел на него: перед ним стоял пожилой, болезненного вида человек. В прошлом боевой лётчик, тяжело раненный при оказании «братской помощи» корейским товарищам в 1953 году, Михайлов, отличный технарь, повидал не мало за долгие годы работы в институте. Все в отделе знали, что он дорабатывает последние месяцы до пенсии и старается не браться за сложные проблемы. «Действительно, — подумал Мельников, — зачем его брать. Только мешать».

— Хорошо, Владимир Андреевич, доложу генералу. Пусть решает.

Михайлов виновато улыбнулся:

— Спасибо, Сергей Николаевич. Уж извините, трудности сотворил на пустом месте.

Мельников махнул рукой и постучал в дверь к начальнику института. Получив разрешение, осторожно вошёл в кабинет.

— Что у тебя?

— Товарищ генерал, у Михайлова зуб нарывает. Терпит, но хочет лететь. А вдруг на морозе хуже станет? Где с ним там возиться? Может одному лететь?

— Да, старые кадры не подведут. Болит, но терпит! Одному не надо, возьми Егорова. Дежурный вызовет. Вдвоём быстрее разберётесь.

— Но товарищ генерал, мы же на самолёт опоздаем.

— Ничего. Я дам команду, на другом полетите. Свободен, Мельников.

Только в приёмной Мельников вздохнул с облегчением. В углу, весь съёженный и держась за щёку, понуро сидел Михайлов. Увидев Мельникова, он, продолжая сидеть, поднял на него глаза.

— Не волнуйтесь, Владимир Андреевич, — успокоил Мельников. — Порядок. Егоров вместо вас полетит.

— Не ругался? — Михайлов кивнул в сторону генеральского кабинета.

— Нет, что же ему ругаться? Я объяснил, что вы рвётесь лететь даже с больным зубом. Генерал похвалил за чувство ответственности.

Михайлов «изобразил» радостную улыбку на лице — похоже, у него действительно болит зуб.

— Сергей Николаевич, — тихо, хотя в приёмной никого кроме них не было, прошептал Михайлов, — спасибо вам большое. Разрешите пару слов о «корейце»?

— Весь во внимании.

— Они там будут доказывать — мол, залетели случайно. Наверняка компас виноват. Ага, компас — из Парижа в Сеул над нашими базами атомных подводных лодок. Не верю им. Хорошо знаю ещё по Корейской войне. Посмотрите внимательно не столько в кабине, сколько в салоне. Может интересное найдёте. Успехов вам, Сергей Николаевич, и спасибо от меня и моего зуба.

— И вам спасибо за совет. Ну раз шутите, то будет в порядке у вас и у вашего зуба.

ЭЛИЗАБЕТ ГРИН

Будильник звонил противно и долго. Мики с большим нежеланием оторвала голову от подушки и уставилась на большие цифeрки ненавистного будильника. Голова соображала плохо, но ещё несколько секунд, а может и минут, и до Мики дошло — будильник ни в чём не виноват. Вежливо, но настойчиво старался разбудить. Время выбрал крайне неудачное, но Мики не оставило ему другого варианта — сама и не добровольно попросила разбудить именно в 7:45 утра. О какой добровольности может идти речь — Мики должна быть на работе не позже девяти. Она терпеть не могла рано вставать, но жизнь требует и диктует. Мики — типичная сова: поздно ложится, поздно просыпается. Здесь уместнее не «просыпается» а «встаёт», но тут явно не до логики. Встаёт поздно, а просыпается ещё позже. Иначе говоря, утреннее вставание и утреннее просыпание понятия разные. Мики может спокойно встать, продолжая быть в состоянии не просыпания, и начать день как все остальные, или по утверждению папы, нормальные люди. А папе Мики верит.

Итак, Мики должна встать и начать новый день. Встаёт. Чувствует: тело и душа находятся в разных мирах. По опыту Мики знает — пока они не встретятся не только на Земле, в её квартире, но и в ней, ничего путного ждать не приходится. Сопротивляться бесполезно, нужно договариваться. Начинает с тела, с ним проще. Ага, дошло, тело просит нормального, человеческого обращения: пошла исполнять. Исполнила. А с душой-то что делать? Эврика, нашла способ примирения. Горячая ванна! Тело отмокает, расслабляется и получает удовольствие, а душа парит над земными потребностями и думает о прекрасном. Мики отправилась в ванную, включила воду, подождала когда ванна наполнится, медленно, в предвкушении приятного, погрузилась в неё и задумалась: почему же тяжело начался новый день? Ах, вспомнила! Вчера же случился её день рождения! Мики стукнуло ровно 25! И коллеги не позволили избежать радостного, — а кому грустного, — события.

— Мики, — обратился к ней Аллен Браун, — мне доложили, что ты не планируешь увидеть наш славный коллектив на своём торжестве.

Аллен — непосредственный начальник и очень даже симпатичный мужчина тридцати лет. В добавок холост и отличный журналист. Желающие осчастливить его семейной жизнью могли встать в очередь. Мики в их число не входила и это превращало её из женщины-потенциальной жены в женщину-друга. Они встретились в коридоре редакции газеты «Ревью Развлечений», где Мики нашла работу почти два года назад. Аллен шёл с грустным видом, явно возвращаясь с очередного нудного совещания у главного редактора. Но увидев Мики — она поймала себя на мысли, что поводом послужила её персона, — улыбнулся. Тогда и прозвучала раннее приведённая фраза.

— Аллен, о чём ты? — Мики изобразила удивление.

— Твой день рождения, — в ответ удивился тот.

— Врут, все врут, — холодно ответила Мики.

— И шеф врёт? — с некоторым сарказмом произнёс он.

— Шеф? — пришла очередь Мики удивляться.

— Да, именно шеф. Мы обсуждали материалы воскресного номера и он, дойдя до твоей статьи, с большим раздражением проворчал: «Дожила до 25 лет, а пишет как школьница. Кстати, у Мики сегодня день рождения. Аллен, передайте мои поздравления и пожелание поскорее повзрослеть».

— Так выразился? — Мики покраснела.

— Да… почти. Я не все слова осмелился передать.

— Значит, — Мики начала злиться, — я школьница? Ты согласен с ним?

— Мики, кончай заводиться. У тебя острое перо и голова работает. Но наивное восприятия жизни. Не хватает здорового цинизма.

— Спасибо, Аллен, — вкрадчиво произнесла Мики. Прищурив глаза, с полной трагизма интонацией как у Вивьен Ли в фильме «Унесённые ветром», произносящую клятву, данной её героиней Скарлетт О’Хара при возвращении в разрушенный дом, добавила: — Я буду циником, но в другой газете.

— Ага, именно в другой. В «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон пост», или сразу давай в спичрайтеры президента.

Неприкрытый сарказм Мики не стерпела. С гордым достоинством, слегка раскачивая бёдрами, пошла по коридору. Резко остановившись, повернулась к Аллену:

— Спасибо за совет, мистер Браун, я обязательно подумаю.

И подумала.

Вечером весь отдел собрался в её любимом итальянском ресторане Angelo’s of Mulberry Street в районе Маленькой Италии, в Манхэттене, и кормящий любителей вкусно поесть почти 80 лет. Мики нравилось здешнее меню, но самое любимое блюдо — скалоппини. Скалоппини от Angelo не просто блюдо, которое готовят практически во всех приличных итальянских ресторанах Америки. Его не грех назвать произведением кулинарного искусства: тонко нарезанные кусочки нежнейшей телятины обволакиваются пшеничной мукой и пассеруются в оливковом масле, и с гарниром по желанию посетителя — спаржа, молодые артишоки, цукини, пармская ветчина. И заливается томатным или винным соусом! А если в руках стаканчик ярко-рубинового кампари, то забываешь и о главреде, и о воскресном выпуске дурацкой газеты, и… желании найти лучшее место талантливому журналисту с острым пером.

Мики громко поздравляли, желали несбыточных успехов в журналистике, целовали. Женщины — нежно в щёчку, а мужики, нацеливаясь в то же место, но точно попадали в губы. Оказалось вовсе не противно. Разошлись около двух ночи, и к сложностям раннего вставания добавились прекрасно проведённый вечер с плотной едой и кампари в количествах, превышающих возможности юного женского организма.

Это Мики и вспоминала, погрузившись в горячую ванну с ароматами Средиземного моря, подаренных ей молодым Анжело, то ли пра-, то ли прапра-, или ещё как-то внуком основателя ресторана.

А думать, ох, нужно. Три года назад закончила Школу журналистики Колумбийского университета. Казалось, открыты двери газет, журналов, радио, телевидения. Осталось выбрать самое интересное место. В жизни получилось труднее. Свободных и к тому же интересных мест не много. Наоборот, мало. Никто из многочисленной родни помочь не спешил. А ведь две мамины кузины работали в крупных газетах, а папин старший брат — дядя Джеймс — много лет трудился редактором программы «Вечерние новости» на Эн-Би-Си.

Но что поделать… родственники. Приходят на дни рождения, дарят подарки и нежно целуют. В детстве дарили куклы. Повзрослев, получала конверты с поздравительной открыткой и некоторой суммой денег, которые по семейной традиции шли на личные расходы. Мики с нетерпением открывала конверт и, мельком прочитав слова поздравления, принималась считать подарочные деньги. Любила когда в конверте лежала не одна банкнота, пусть и приличного номинала, а много мелких, что давало ощущение бо́льшей суммы денег. Мики не жадничала — всегда откладывала небольшую сумму на покупку приятного и полезного на дни рождения родителям и старшему брату. От этого чувствовала себя взрослой.

Удивлял папа. Нет, она не сердилась и, тем более, не обижалась. Именно удивление то слово, выражавшее отношение к его нежеланию помочь Мики в поиске интересной работы. Ведь папа мог легко — Мики уверена — всё решить по телефону. Основания не беспочвенны: папа, Патрик Конвелл, известный журналист, заслуживший за серию аналитических репортажей из Москвы самую престижную профессиональную Пулитцеровскую премию. Но, увы, папина жизненная концепция — всё делать своими руками — сильно усложняла планы Мики стать звездой журналистики.

Горячая вода и ароматы Средиземного моря постепенно делали доброе дело — душа Мики спустилась из-за облачных вершин и, почувствовав готовность тела к воссоединению, незаметно заняла своё законное место. К Мики вернулись спокойствие и умиротворение: захотелось всех любить и жалеть. И воспоминания не заметно унеслись в прошлое. Недалёкое, но уже прошлое.

Мики верила, что люди «входят» в этот мир дважды: первый раз в момент физического появления на свет, и во второй, когда в детской памяти впервые остаётся событие, которое помнят всю жизнь. Именно тогда ребёнок начинает осознавать окружающий мир. Мики помнит себя с трёх лет. Самые первые детские воспоминания связаны с самолётом. Она отчётливо, точно произошло вчера, помнит удивление и восторг от огромного-огромного самолёта, стоящего на бескрайнем поле. Самолётов стояло много, но Мики смотрела именно на него. Мама объяснила — это волшебная машина и она умеет летать как птица. И машина полетит над океаном в далёкую страну, где их ждёт папа.

— Ты хочешь увидеть папу? — спросила мама.

— Конечно, мамочка, — громко крикнула Мики.

Стоящие вокруг пассажиры улыбнулись. Мама, взяв её на руки, поднялась по трапу в самолёт. Там красивая тётя указала их место. Села-то мама, а Мики привычно расположилась на коленях. Неожиданно загудело и сиденье затряслось. Мики испугалась и хотела заплакать, но мама, наклонившись к ней, шепнула прямо в ушко:

— Мики, не бойся. Ты же помнишь, птицы перед полётом машут крыльями. Они проверяют свою силу перед дальнем путешествием. И самолёт готовится.

Мики успокоилась и плакать расхотелось. Посмотрела в окно, но машущих крыльев не увидела. Но мама всегда всё знает — раз просила не бояться, она и не боится. Самолёт ещё больше затрясло, и Мики почувствовала — поехали. Самолёт странно наклонился, и её прижало спиной к маме. Мама крепко обняла и прошептала на ушко: «Мы летим!» Дальнейшие события Мики не помнила. Как любила всем рассказывать мама, Мики вела себя мужественно — не хныкала, не капризничала, а мирно спала. Мики не возражала, но каждый раз, садясь в самолёт, вспоминала свой первый полёт и становилось не по себе.

«Далёкой страной», где ждал папа, оказалась Венгрия. В мае 1956 года информационное агентство Ассошиэйтед Пресс, с кем папа давно сотрудничал, предложило работу в Европе. Папа выбрал Венгрию. Командировка планировалась на три года и было решено: Мики с мамой приедут в конце лета — будет не жарко, — отдохнут на Балатоне, встретят вместе Рождество и вернуться домой. Жить всей семьёй в Венгрии три года не хотели. Для чего имелись веские, по мнению мамы, причины. Во-первых, категорически не хотелось отрывать двенадцатилетнего сына от школы и привычного образа жизни. Оставить же на попечение бабушки и дедушки подростка со сложным характером означало конец безмятежной старости. Да и характер, как деликатно говорила мама, не вполне уравновешенный. Эрик легко мог нагрубить учителям, сбежать на неделю из дома в «ковбойское приключение», подраться из-за пустяка. Но отлично и с удовольствием учился, легко успевая по всем предметам. Всегда заступался за девочек и не обижал детей младше себя. Почти Том Сойер. Во-вторых, у мамы пошёл последний год учёбы в докторантуре. Она вела занятия со студентами, и, в принципе, получила приглашение от университета остаться работать там адъюнкт-профессором. Отказаться мама не могла.

Отдых в Венгрии закончился намного раньше, чем планировали родители.

1956 год в Европе был политически жарким. В феврале в Москве прошёл ХХ съезд Коммунистический партии Советского Союза, на котором произошли странные события. При открытии Никита Хрущёв попросил почтить память вождя всех народов Сталина вставанием. И весь зал, более полутора тысяч человек, поднялись в едином порыве. Что чувствовали эти люди, отдавая дань памяти своему недавнему вождю? Любовь или ненависть; страх или почитание; облегчение — ушло в прошлое ожидание ночных арестов, или сожаление — не все «враги народа» изобличены и наказаны? Искренние чувства глубоко внутри, а на лицах — выражение скорби. А перед самым закрытием взорвалась мощная антисталинская бомба: секретный доклад «О культе личности и его последствиях». Кто бы мог подумать, бывший вождь был капризный и деспотичный, всё решал сам, не терпел чужой точки зрения и уничтожал всех не согласных с ним. Конечно, у бывшего вождя много заслуг: разгромил оппозицию в партии, создал тяжёлую индустрию и колхозы. А без них страна осталась бы безоружной и бессильной перед капиталистическим окружением. Только методы у него, прямо скажем, не коллективные.

Лукавил Никита Сергеевич. Как ни он, верный соратник «великого вождя», знал, что флагманы тяжёлой индустрии построены в основном руками миллионов заключённых, среди которых идейных оппозиционеров мало. Основная масса заключённых — несвободные граждане «свободной» страны — стали не просто «жертвами деспотизма» Сталина, а жертвами большевистской Системы.

Секретным доклад оставался недолго: в марте о нём заговорила западная пресса, а 4 июня «Нью-Йорк таймс» опубликовала доклад полностью. Реакция разнилась от категорического возмущения до горячей поддержки. У многих в странах «народной демократии» появилась надежда на избавление от сталинизма.

Попытку освободиться от ненавистного режима предприняла Польша. В Познани 28 июня началось восстание, жестоко подавленное за два дня.

Польша, как эстафетную палочку, передала надежду на собственный выбор Венгрии.

События в Венгрии развивались стремительно: выход недовольных студентов из прокоммунистического Союза молодёжи; мирные демонстрации жителей Будапешта с требованиями проведения свободных выборов и вывода советских войск из страны; столкновения повстанцев с правительственными войсками и силами госбезопасности. По городу прокатился антикоммунистический террор. Кровавый и безжалостный.

4 ноября под руководством маршала Жукова началась операция «Вихрь», в результате которой советские войска захватили все важнейшие объекты города. За четыре дня кровопролитных уличных боев все очаги сопротивления уничтожили.

Как же не вспомнить «гуманиста и демократа» Хрущёва. Ссылаясь на нобелевского лауреата писателя Ромена Ролана, он заявил на съезде, что тот прав: «Свободу не привозят, как Бурбонов, из-за границы в фургонах». В Венгрию «свободу» привезли на танках.

ххх

Конечно, трёхлетний ребёнок не мог тогда знать ни о событиях в Польше, ни о подавлении революции в Венгрии, ни об участии папы в спасении тысяч венгров, организовывая лагеря беженцев в соседней Австрии. В памяти остались грустная мама и запрет на гуляние.

Те дни, проведённые в Будапеште в 56-м году, стали заочным «соприкосновением» с Советским Союзом. Реальное, целых пять лет, произошло в год полёта Юрия Гагарина. Папа работал корреспондентом газеты «Нью-Йорк таймс» в Москве. Время для журналиста интересное и напряженное: Карибский кризис, возведение Берлинской стены, первый в СССР правозащитный митинг, забастовка и расстрел рабочих в Новочеркасске, отставка Н. Хрущёва… — требовали непредвзятой оценки. Западный читатель должен знать о жизни закрытого советского общества, чью мечту — коммунизм — партия обещала исполнить через каких-то двадцать лет.

Восьмилетняя Мики тоже не сидела без дела: кроме школы при американском посольстве «засела» — по настоянию папы — за изучение русского языка, а в свободное время мама водила в театры и музеи. С балетом проще — языку танца не нужен перевод, с пьесами — сложнее. Желание понимать увиденное явилось мощным стимулом в изучении русского. Когда к Мики «пришёл» русский, то самым большим наказанием девочки стали мамины слова — «не исправишь оценки по арифметике (английскому, рисованию, музыке…) в театр не пойдёшь». Разве не повод стать отличницей?

Время прошло быстро, и в 1966 году семья вернулась домой. Через много лет Мики встретится с Советским Союзом и узнает всю мощь и все слабости державы, занимающей почти шестую часть суши.

ххх

Настойчивые короткие телефонные звонки вернули Мики в сегодняшний день. Скорчив гримасу недовольства, на мгновение задумалась — у кого могло появиться желание беспокоить рано утром? Выскочив из ванны и на ходу набросив халат, стремглав побежала в кухню откуда и раскатывались по всей квартире телефонные трели. Мелькнула мысль — родители. Чуть не поскользнувшись на кафельном полу, схватила трубку:

— Привет, родители, — запыхавшимся от спринтерского забега по маршруту ванная — коридор — кухня голосом прохрипела Мики в трубку.

Не ошиблась. В телефонной трубке зазвучал любимый баритон отца:

— Ты так уверена? Тебе разве никто больше не звонит, кроме престарелых родителей?

Она узнала папину интонацию, в которой удивительным образом смешались ирония, недовольство и любовь к дочери. Мики всегда поражала способность отца выразить одновременно противоречивые чувства.

— Папочка, — ласково начала Мики, — мой телефон имеет привычку звонить весь день, даже при моей физической невозможности быть дома. Но, — Мики сделала паузу и, прокашлявшись, продолжила: — только лучшие родители в мире, прорвавшись сквозь тысячи миль, хотят поздравить всегда голодную, худую, не думающую о своём здоровье и почти пропавшую для счастливой семейной жизни дочь с юбилеем!

Мики, в секунду произнеся длинную тираду, сама удивилась складности. Папа на «текст» не среагировал:

— Что у тебя с голосом? Заболела?

— Нет. Вчера отмечала день рождения у нашего любимого Анжело. Там было шумно и я хотела всех перекричать.

В трубке послышался щелчок — подняли трубку второго телефона, — и раздался взволнованный голос матери:

— Как заболела?

Маме, похоже, важнее знать не сам факт болезни, а как Мики заболела.

Из трубки доносился звук льющейся воды. Мики улыбнулась: мама на своём боевом посту — кухне. Представила: мама моет посуду, и разговаривает с ней, зажав трубку между щекой и плечом. Ей не удобно, но мысль перестать делать два дела одновременно маме в голову не приходила. А прорвавшись, тотчас изгонялась — жизнь коротка и нужно всё успеть. Что значит «всё успеть» мама объяснить не могла. И на всех смотрела, как смотрит психиатр на своих пациентов. Мики, привыкшая к этому, перестала просить при общении с ней сосредоточиться на чём-либо одном.

— Я не заболела, — Мики постаралась произнести бодро. — Ты лучше расскажи о вас, о здоровье?

Попытка сменить тему разговора не удалась.

— Да, конечно хорошо. Я же слышу — бодрость неестественная, размер хорошего преувеличен. Не удивлена. На себя не остаётся времени.

Мамин напор набирал скорость, и Мики начала соглашаться и каяться.

— Мне нечего сказать в своё оправдание. Ты права. Работы много, намотаешься за день, притащишься домой, откроешь холодильник, а там пусто. Но даю честное слово, начну готовить. Я и книги рецептов купила, и на поварские курсы записалась.

— Правда? — в голосе мамы зазвучала надежда на исправление дочери.

— Конечно правда, — Мики отступать не могла.

Папа решил вмешаться:

— Девочки, не ссорьтесь! Мы ведь звоним с огромным желанием поздравить нашу лучшую в мире дочь! Не могу представить — нашей малышке стукнуло 25. Мики! Дорогая Мики, мы с мамой хотим поздравить, пожелать исполнения всех желаний, здоровья, творческого успеха и, главное, баланса между хочу, могу и делаю! Мы тебя очень любим. Джейн, поздравь дочь.

— Ладно, Мики, — миролюбиво согласилась мама, — папа всегда прав. Иногда я даже затрудняюсь, кто у нас в семье профессиональный психолог. Конечно мы тебя любим. Мы желаем счастья, интересной не только работы, но и самой жизни. И любви. Много любви и тепла.

Из далёкой кухни до Мики донеслись всхлипывания.

— Мама! Да не плачь ты. Всё хорошо, я всеми любима, и люблю всех. Подумаешь, 25 лет! Не повод грустить. Вся жизнь впереди. И спасибо тебе с папой. Вы дали мне огромный шанс. И, поверь, я его не упущу.

— Хорошо, Мики, — спокойно произнесла мама. — Мы бы хотели отметить твой юбилей. И, — мама не могла не сказать, — желательно в твоём присутствии. Когда домой приедешь? Лень взять автобус, то могу за тобой приехать. Кстати, можем вместе сходить в театр на Бродвее. Да и от нового платья ты не откажешься. Хорошая идея?

Родители жили в Принстоне, небольшом городке известным на весь мир своим университетом. В нём и работали: мама преподавала психологию, а папа — политологию. Мамин вопрос звучал с явным намёком: от Нью-Йорка до Принстона немногим больше часа приятной — не в час пик — поездки на машине. Своей машины у Мики нет, а перспектива добираться на автобусе или, ещё хуже, на поезде не устраивала. Но она понимала, что мама права — а мама бывает не права? — и согласилась.

— Ура! Отличная идея. Приезжай, погуляем. Вечером рванём к вам. Там и отметим день рождения. Папу возьмёшь?

— Зачем? Ты же знаешь, он терпеть не может магазины, где не продают книги, — мама сделала паузу. — Сегодня у нас 20-е, четверг. До конца недели занятия. Зато на следующей я свободна. Выбери удобное время и я подстроюсь под тебя. Согласна?

— Да, устраивает. Разберусь с делами в редакции и позвоню в понедельник. Папа, — обратилась Мики к отцу, — ты ещё с нами?

— Я всегда с вами — пропела трубка знаменитым бархатным тембром Фрэнка Синатры в исполнении отца.

— Спасибо вам, родители, за поздравления! Я вас люблю. До встречи. Пока.

Мики медленно положила телефонную трубку на место, но застыла в нерешительности. Она упрямо смотрела на телефонный аппарат, но он не мог объяснить возникшее странное чувство. Не тревога или волнение от закончившегося разговора, но явно связано с ним. Что же произошло? Мгновение и дошло — странное чувство появилось именно от не произошедшего, точнее, двух не произошедших событий: не позвонил брат Эрик и родители не упомянули его имени.

Последний раз брат звонил на двадцатилетие, поздравил и позже пришла посылка из Франции — золотые цепочка и кулон в виде буквы «М» с запиской: «Дорогая сестрёнка, самая умная и красивая на свете! Пусть мой скромный подарок станет счастливым талисманом на долгие-долгие годы. Многие верят, что талисман, подаренный от чистого сердца, предупреждает об опасности, приносит удачу и счастье владельцу. Главное, верить! Почему из золота, хотя помню — ты предпочитаешь серебро? В древних легендах многих народов золото рождается из союза Воды и Солнца. Казалось вода, нагретая солнцем, испаряется. Какой же здесь союз? Но парадокс: кислород — основа жизни на Земле — получается в результате фотосинтеза. Но фотосинтез — реакция воды и углекислого газа — без солнечной энергии невозможен. Извини за химию и биологию. Поэтому золото — частичка Солнца!»

Продолжать нежиться в горячей воде почему-то расхотелось. Мики почувствовала, что замёрзла. Мокрый халат облепил тело. Поёжившись, вернулась в ванную за полотенцем.

Таким начался двадцать шестой год жизни…

СЕРГЕЙ БЕЛОВ

Мельникову не впервой участвовать в работе комиссий. Обычно в институт привозили различные приборы для экспертизы. Но выезд на место происшествия, да ещё в составе комиссии высокого уровня — впервые.

Конечно, самолёт с членами комиссии улетел без Мельникова. Пока Егоров приехал, пока получил инструкции от начальства, пока доехали до аэродрома, пока долго и нудно получали разрешение на вылет — комиссия прибыла на место. Они вообще могли бы не улететь, но помог звонок генерала. Им достался старенький транспортный военный «дед», который наверняка участвовал ещё в спасении папанинцев. Старые кадры не подведут! Самолёт, стараясь поддержать генеральскую веру в «старые кадры», натужно взлетев и набрав положенную высоту, не торопясь, явно опасаясь развалиться на части прямо в воздухе, повёз своих немногочисленных пассажиров на встречу с корейским «гостем». Кроме Мельникова с Егоровым летели три лётчика, возвращающиеся с учёбы, где переучивались на новую модель самолёта и с большой пользой провели время с местными девушками. До Мельникова сквозь шум работающих двигателей доносились обрывки разговора и смех. Судя по отдельным репликам, лётчики добились высоких оценок у инструкторов и у девушек. Именно женскую составляющую успеха обсуждали весь полёт, делясь интимными деталями «земных» побед. Под шум двигателей и разговора Мельников, не выспавшийся и усталый от решения предполётных забот, задремал.

Самолёт приземлился на военном аэродроме Африканда в Мурманской области недалеко от городка с красивым названием Полярные зори.

Выйдя из самолёта, Мельников почувствовал: весенне-тёплая Москва осталось далеко-далеко. В полночной темноте яркие прожекторы высвечивали аэродромное поле, окружённое метровыми сугробами снега. Ветер стих, но минусовая температура, пока он добежал до ближайшего здания, «прошла» насквозь его московской одежды.

Мельникова и Егорова встретили с удивлением: московских «товарищей» никто не ждал. Дежурный, молоденький лейтенант, которому Мельников доложил о прибытии, пожал плечами и позвонил начальству. Повесив трубку, почесал затылок и сообщил, что вся комиссия находится в городе Кемь и москвичам надлежало быть там.

— И далеко до Кеми? — поинтересовался Мельников.

— Да нет, — спокойно ответил дежурный, — на истребителе — взлетел и сразу сел.

— Нам истребитель дадут? Или пешком добираться? — недовольно спросил Мельников.

«Идиот, — подумал Мельников. — Ещё шутит, время нашёл». И не дожидаясь ответа дежурного, спокойно попросил: «Соедините с генералом Дмитриевым».

Дежурный, услышав фамилию командующего армией, растерялся.

— Подождите, пожалуйста, — вежливо попросил он и опять взялся за телефон. — Товарищ подполковник, он требует соединить с командующим… Я не знаю, фамилию назвал… Хорошо, спрошу, — дежурный, оторвав трубку от рта, обратился к Мельникову: — Зачем вам товарищ генерал? Вы его лично знаете?

— Знаю конечно, — ответил Мельников и решительно добавил: — Он в курсе нашего прилёта сюда. Если вы не в состоянии решить вопрос с Кемью, пусть тогда командующий поможет.

Услышав ответ Мельникова, дежурный, почему-то покраснев, продолжил разговор по телефону:

— Товарищ подполковник, — но его судя по всему перебили, — … а, вы слышали… Понял.

Положив трубку, дежурный сообщил:

— Мы вас отправим в Кемь. Сегодня поздно, да и вы устали с дороги, — к дежурному вернулась прежняя уверенность. — Мы вас сейчас покормим, переночуете в комнате дежурного экипажа, а завтра в 9 утра полетите в Кемь. И утеплим вас, а то замёрзнете и командующий не поможет. Согласны?

— Хорошо, согласен, — ответил Мельников. — Где у вас кормят?

Оставшись одни, Егоров спросил:

— Послушай, я не усёк насчёт генерала. Ты его действительно знаешь?

— Откуда? Просто слышал, лётчики в самолёте называли фамилию.

— Ну ты и даешь! — засмеялся Егоров. — Тебе в кино нужно сниматься. Прямо артист!

Наутро Мельников проснулся бодрым и отдохнувшим, будто и не устал от вчерашнего суматошного дня. Ровно в 8:45 к ним зашёл сержант и проводил на лётное поле. Там их ждали вчерашний лейтенант и хмурого вида капитан. Мельников с интересом посмотрел вокруг, пытаясь определить на чём же они полетят в Кемь. В метрах пятидесяти стоял «под парами» учебно-тренировочный истребитель Су-15. «Странно, — подумал Мельников. — Двухместный, а нас двое плюс лётчик. Или думают, мы сами на нём полетим». Но промолчал и спокойно пошёл к истребителю.

— Товарищ старший лейтенант, — послышался крик дежурного, — подождите, вам не туда.

Мельников остановился и вопросительно посмотрел на кричавшего.

— Двухместная учебка. На другом полетите, — лейтенант указал на стоящий метрах в ста от них… вертолёт.

— Мы на нём полетим? — с удивлением спросил Мельников.

— Да, а вы против? — с некоторой иронией спросил хмурый капитан, видимо вертолётчик.

Мельников терпеть не мог летать на вертолётах. Особенность взлёта «большой стрекозы» — немного подняться в воздух, на мгновения зависнуть, и, изменив угол наклона лопастей винта, набрать нужную высоту — всегда доставляла Мельникову неприятное чувство. Каждый раз казалось, вертолёт обязательно «зацепит» носом что-нибудь на земле, или он сам вывалится из кресла. И, по возможности, Мельников старался избежать общение с вертолётами. Но не сегодня: до места падения «корейца» другого варианта добраться просто нет.

Мельников вздохнул и пошёл к вертолёту. К большой его радости путешествие продолжалось не долго. Лётчик, хмурый весь полёт, уверенно управлял машиной. Через час вертолёт приземлился не в Кеми, куда обещали доставить их с Егоровым, а на озере Корпиярви, где вынужденно очутился корейский самолёт. Вертолёт сел не на лёд, а на небольшую поляну.

— Большое спасибо, товарищ капитан, за мягкую посадку.

— Иначе не бывает, — ответил тот.

На секунду его лицо улыбнулось и вновь приняло привычное хмурое выражение.

Мельников и Егоров, выйдя из вертолёта, разглядели сквозь редкий кустарник в метрах ста большую группу военных. Подойдя ближе и увидев среди них двух маршалов, Мельников растерялся — как доложить о прибытии, не помешав высокому начальству, которому не до них. Их появление заметили: навстречу, с трудом преодолевая глубокий снег, пробирался полковник. Подойдя, тихо спросил:

— Кто такие?

— Товарищ полковник, — также тихо начал Мельников, — разрешите доложить. Старший лейтенант Мельников и лейтенант Егоров прибыли для участия в работе комиссии.

Полковник задумался, должно быть вспоминая список членов комиссии.

— Да, помню. Напомните, по какой линии работаете?

— Поиск нештатного оборудования.

— Значит по нашей. Я вам сейчас нашего особиста дам. С ним пойдёте в самолёт, поможет в поисках.

Особист — сотрудник особого отдела — крупный мужчина около сорока, слегка перешагнувший своё капитанство, но не получивший очередное воинское звание. Внимательно посмотрев на Мельникова и Егорова, пробормотал что-то похожее на приветствие. Потом махнул рукой, показывая куда нужно идти, повернулся и молча, не обращая внимания идут за ним или нет, направился в сторону «корейца». Мельников и Егоров с удивлением переглянулись и пошли за ним.

На небольшой поляне члены комиссии плотным кольцом обступили лётчика в чине капитана, который волнуясь и жестикулируя, докладывал о происшедшем:

— …КП ставит задачу: следуя курсом 140 со снижением до 500 метров, обнаружить цель. Выполняю команду и осматриваюсь. Но темно вокруг, ничего не вижу. Минут через 10 начинаю различать самолёт с выключенными огнями. Он на подходе к Лоухи и шёл курсом 270 в сторону финской границы. Доложил на КП и получил приказ подойти поближе к цели и распознать. Снизился, пытаюсь определить тип самолёта. По очертаниям — семьсот седьмой «Боинг». Военный или гражданский — не разобрать. Знаю, что на их базе делают самолёты-разведчики…

— Постой, капитан, — прервал лётчика один из маршалов. — Все подробности ты в рапорте изложи. Сейчас расскажи, как заставил его сесть.

— Есть, товарищ маршал, — выпалил капитан. — Я снизился до 500 и понял: не рискну, он уйдёт в Финляндию. Тогда я приблизился, как можно ближе, и попытался накрыть его левое крыло своим правым. Вот так.

Лётчик, положив свою правую ладонь на внешнюю сторону левой, слегка надавил правую ладонь на левую. От желания точнее представить вспотел — капли пота выступили на лбу, потекли в глаза. Лётчик, не разжимая ладони, смахнул пот и продолжил:

— Начал давить его и сразу включил посадочные огни. Кореец увидел — тоже включил и стал снижаться. Если бы не начал снижаться, то мы оба загремели бы вниз. Я успел на высотометр посмотреть — 200 метров до земли. Почти у самой земли я вышел из снижения и пошёл параллельным курсом. А ему деваться уже некуда — пошёл на посадку. Сел мастерски, ничего не скажешь. Шасси выпустил, а там снега покалено. И «брюхом» покатил по снегу. Вон, — лётчик показал на два глубоких следа, тянущихся за самолётом, — сколько пропахал. Перед самым берегом развернуло на 60 градусов.

Мельников почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Обернулся — особист. Тот опять махнул рукой и тихо позвал:

— Пошли старшой, самолёт посмотрим.

Мельников хотел дослушать лётчика, но не спорить же с особистом.

Дорога до озера заняла всего пять минут. Картина, открывшаяся Мельникову, напомнила виденные им учебные фильмы об авиакатастрофах. Но то фильмы — зафиксированные на киноплёнке трагедии. А здесь реальный самолёт, реальные жертвы.

На берегу озера, уткнувшись носом в низкорослые деревья и наклонившись на повреждённое при ударе о деревья правое крыло, лежал огромный — длиною в пол футбольного поля и высотой в четырёхэтажный дом — самолёт. Консоль левого крыла оторвана. В фюзеляже видны пробоины от осколков.

Первым поднялся в самолёт особист, за ним Мельников и Егоров. Весь салон залит кровью; над каждым сиденьем висели кислородные маски; на полу разбитое бутылочное стекло.

— Товарищ капитан, — обратился Мельников к особисту, — лётчик, что комиссии докладывает, сбил «Боинг»?

— Нет, сбил его другой, из 365-го полка, в Африканде стоит. Босов фамилия. Командующий дал команду на уничтожение, он по корейцу ракетой «воздух-воздух» и жахнул. Но не сбил, а полкрыла оторвал. Вы же видели.

— А кто тогда лётчик? — спросил Егоров.

— Лётчик? — переспросил особист. — Анатолий Керефов. Он «усадил» корейца. Местный, подужьемский. Отличный лётчик, говорят.

— А что произошло с «Боингом» и почему вообще объявился у нас в Карелии? — спросил Мельников.

— Почему залетел к нам — комиссия решит. Но я знаю. Я ведь первым поднялся на борт. По-ихнему не соображаю, но хорошо один негр — закончил наш институт Лумумбы — переводил. Лётчик объяснил, что испортилось навигационное оборудование. Врёт, сволочь. Неужели летел и не видел, что солнце находится с другой стороны. Ему ведь надо в Америку лететь, на Аляске дозаправиться и на юг до своего Сеула. Темнит, кореец.

Особист задумался. На лбу появились морщины. Мельникову даже почудилось, он видит попытку особиста разложить в голове по полочкам все перепитии странного полёта «Боинга» из Парижа до озера Корпиярви.

— Ладно, кому надо, разберутся, — особист, похоже, ответил сам своим мыслям. — Ну чем, старшой, займёшься?

— Искать, — ответил Мельников.

— Вы тут не первые. Мои ребята поработали, перешерстили каждый закуток. Маршал Савицкий даже лично пилотскую кабину обшарил. Ничего не нашли.

— Может ничего и нет, — согласился Мельников. — Но раз прилетели, значит искать дальше. Я пойду вдоль правого борта, а Егоров — навстречу, но вдоль левого.

— Правый борт по ходу самолёта смотреть или как? — наморщил лоб особист.

— Нет, наоборот. Встать спиной к пилотской кабине, а я пойду по правой стороне.

— Ясно, вы ищите, я здесь постою, покурю, — особист достал папиросу и закурил.

Мельников удивился — какая разница где лево, где право, раз он вообще не собирался принимать участие в поиске. «Но чёрт с ним, этим капитаном, — подумал он и вспомнил песню Высоцкого: — Эх, капитан, никогда ты не будешь майором!»

Мельников и Егоров начали поиск: вставали на кресло и, освещая полку фонариком, тщательно проводили там рукой; спустившись, ощупывали кресла; становились на колени и прощупывали пространство под креслами. Ряд за рядом. Тщательно и неторопливо.

Но внезапно Мельников остановился: сам не понял почему. В мистику не верил, но кто-то дал команду — стой! На мгновение задумался, и вернулся к предыдущему, проверенному ряду кресел, на которые сквозь пробоины в обшивке самолёта падал солнечный свет. Снял с плеча спортивную сумку, опустился на колени и, с трудом протиснувшись к дальнему от прохода креслу, просунул руку под него. Несмотря на холод в самолёте и пронизывающий сквозняк, Мельникову стало жарко. Он поднялся, снял полушубок и аккуратно положил на кресло. Достал из сумки набор специальных отвёрток и, выбрав из него подходящую, опять полез под кресло. Вскоре он держал в руках небольшой, сантиметров десять на десять, металлический ящик чёрного цвета. От ящика в сторону оторванной консоли тянулись с десяток оборванных разноцветных проводов. Ящик здорово покорёжен, со следами от множества осколков.

Мельников подозвал Егорова:

— Не похож на «чёрный ящик».

— Да. Уж слишком чёрный, — ответил тот.

Особист, с интересом листавший красочный американский журнал — кои в большом количестве разбросаны по салону — с фотографиями полуодетых девиц, услышал разговор и подошёл.

— Нашли? — подозрительно спросил он.

— Да, — ответил Егоров.

— Странно, ведь мы искали, — смутился особист.

— Сейчас не важно, — миролюбиво заметил Мельников. Довольный своей находкой, не хотел обижать особиста, который «никогда не будет майором». — Нашли. Будем разбираться.

Мельников аккуратно положил коробку в сумку, одел полушубок и пошёл к выходу. Его встретил не по-весеннему суровый морозец. Воздух чистый с лёгким запахом сосен. В холод сосны не могут пахнуть, но ощущение соснового духа не покидало. Занятый поисками, Мельников не думал о пассажирах, пару дней назад заполнивших салон «Боинга» и покидавших город, одно имя которого наполнено романтикой. До него только сейчас дошло: не всем было суждено долететь до Сеула. За что погибли так нелепо? Ошибки в действиях лётчиков, или сбой оборудования, или чья-та воля… Радостное минуту назад от находки настроение испарилось.

Посмотрел на часы: прошло около часа с начала поиска. Странно, ему показалось это вечностью.

ххх

Маршальско-генеральский состав комиссии, закончившей опрос лётчиков, стоял тесным кружком и тихо что-то обсуждал. Остальные члены комиссии молча курили в некотором отдалении от начальства.

Вскоре все члены комиссии погрузились на вертолёты и разлетелись по своим «рабочим местам»: проверяли действия всех служб 10-й отдельной армии ПВО страны, непосредственно участвовавших в обнаружении, поиске, атаке и посадке «корейца». Технарей Мельникова и Егорова оставили поближе к самолёту — в посёлке Подужемье, расположенного в десятке километров от Кеми и где находился штаб 265-го авиаполка.

Добравшись до места, Мельников почувствовал усталость и голод. Но сперва нужно решить с находкой. Отправив Егорова организовать «быт» — ночлег и питание, Мельников занялся поиском телефона. Искать долго не пришлось — после блуждания по коридорам столкнулся с особистом.

— Привет, старшой. Я думал, ты с маршалами улетел, — весело произнёс он.

— Здравствуйте, товарищ капитан. Пригласили с ними лететь, но мест всем не хватило. Я своё кресло у окна с видом на природу уступил маршалу Савицкому. Он доволен, — в тон особисту ответил Мельников.

Оба дружно рассмеялись.

— Ты с юмором, старшой. Бросай Москву, приезжай к нам служить. Нам весёлые нужны.

— Спасибо за приглашение, но маршал к себе зовёт. Замом. Опоздали вы, товарищ капитан.

Они опять дружно рассмеялись.

— Ну раз маршал, — особист сделал грустное лицо. — Ищешь опять?

— Телефон начальству доложить.

— Пошли. Я тебя прямой линией обеспечу.

Особист — человек по должности догадливый, — заведя Мельникова в комнату со спецсвязью, деликатно вышел.

Набрав номер начальника отдела, Мельников услышал знакомый голос полковника.

— Петровский слушает.

— Товарищ полковник, Мельников. Я у лётчиков в Подужемье. У меня новости.

— Здравствуй, Серёжа. Новости хорошие? А то с утра одни нехорошие «достают».

— Хорошие. Мы тут с Егоровым под одним из кресел нашли нештатный прибор. От него шли провода в левое крыло. От взрыва прибор здорово пострадал. Вероятнее всего, прибор использовался в разведывательных целях. Что делать?

— Я тебя, конечно, поздравляю с находкой, но, сам понимаешь, вопрос не ко мне. Генерал же сказал — будут вопросы, то звони прямо в Управление. Ясно?

— Ясно, — вздохнул Мельников. — Но я телефона не знаю. Да и…

— Постой, — прервал его полковник. — С телефоном ерунда. А то, что там тебя до большого начальства не допустят, точно. Я позвоню, дам информацию. Понадобишься, сами найдут. Согласен?

Мельников не успел ответить: в трубке раздались гудки.

В коридоре Мельникова ждал особист.

— Доложился?

— Доложился. Теперь поем спокойно.

— Пошли, накормлю.

В комнате, куда привёл особист Мельникова, организовали столовую для членов комиссии. За одним из столов, Мельников увидел Егорова и сидевшего рядом с ним подполковника в чёрной форме лётчика военно-морской авиации. Они с аппетитом ели дымящие щи. Егоров, заметив вошедших, помахал им рукой, приглашая к столу.

— Разрешите, товарищ подполковник? — спросил особист.

— Конечно садитесь. Я разумею, вы здесь хозяин, а мы гости.

Особист подозвал солдата, выполнявшего обязанности официанта, и велел принести всё и побольше. Через пару минут появились щи, котлеты и жаренная картошка. Особист осторожно вынул из внутреннего кармана кителя фляжку и вопросительно посмотрел на сидящих.

— Что у вас? — спросил подполковник.

— Сюрприз! — многозначительно ответил особист.

— Тогда наливайте, — подполковник первым подставил стакан.

Особист, быстро открутив крышку, привычным движением разлил тёмно-золотистое содержимое фляжки. Егоров понюхал жидкость и с видом знатока заметил:

— Не коньяк, но запах обнадёживает.

Все молча выпили. Закусили котлетой. И остались довольны.

— Виски, — поставил диагноз подполковник. — Приходилось пить. Откуда чудо-напиток в Карелии?

— Завезли, — ответил особист и добавил: — Корейцы.

Подполковник одобрительно хмыкнул и спросил особиста:

— Надеюсь, не последние капли?

Особист не успел ответить — в комнату вбежал дежурный и громко спросил:

— Кто здесь Мельников?

— Я, — неуверенно ответил Мельников.

— Быстро к телефону, Москва.

Мельников выскочил из-за стола и быстро вышел из комнаты.

Дежурный привёл его в пустой кабинет командира полка и протянул телефонную трубку:

— 9-е управление ГРУ.

Мельников взял трубку:

— Старший лейтенант Мельников у телефона.

— Подожди, сейчас с тобой будет говорить замначальника управления.

В трубке раздался шорох, за ним щелчок и Мельников услышал человеческое дыхание. Суровый голос спросил:

— Мельников?

— Так точно, Мельников.

То ли от волнения, то ли от выпитого на пустой желудок, Мельников не сообщил своё звание. Но голосу в трубке не до того.

— Конкретно описать можешь находку?

— Никак нет, товарищ генерал. Прибор насквозь прошит осколками. Нужно время разобраться детально.

— Сам должен соображать — времени-то у нас нет. Решать надо быстро. Полёт шпионский — поднимем мировую общественность, влетел по ошибке — отпустим.

— Товарищ генерал, мировая общественность, конечно, сила. Но прибор явно из нового поколения. Пока достанем, пока разберёмся — пройдёт немало времени. А какие гадости может нам принести, никто не знает.

— Твоё предложение.

— Если американцы узнают, что прибор находится у нас, то или откажутся от него, или, скорее всего, вынуждены будут внести принципиальные изменения. А в таком варианте мы останемся с одним мировым общественным мнением.

— Подожди минуту.

В трубке наступила тишина. «Над ними тоже начальство», — подумал Мельников.

Минутой дело не обошлось. Через пять минут Мельников, думая что его забыли, собирался повесить трубку, но услышал:

— Мельников, завтра ещё раз тщательно прошерсти весь самолёт. Посмотри интересное по твоему профилю оборудование, а послезавтра возвращайся в Москву.

— Как доложить в комиссию, товарищ генерал?

— Ничего не докладывай. Мы тут сами сделаем. О приборе ни с кем не говори. Понял?

— Так точно, товарищ генерал.

Трубка опять замолчала. Мельников аккуратно положил её на место и отправился доедать наверняка остывший ужин.

Появлению Мельникова обрадовались искренне.

— Садись, старшой. Холодное оставь, я сейчас свежее организую, — особист встал из-за стола и пошёл «организовывать».

Организатором оказался хорошим. К горячим котлетам прибавились три банки дефицитного лосося.

— Рыбка от меня лично, — заявил особист. — Так сказать, для душевной компании.

Для душевности выставил виски, «сделавшее» беседу товарищеской, без чинов и званий. Все стали обращаться друг к другу по имени: «молодые» Володя Егоров и Серёжа Мельников, или по имени-отчеству: «старые» подполковник Валентин Иванович Дугин и капитан Андрей Павлович Самойлов. Настроение в компании задавали подполковник и особист. Они, видно, вступили в соревнование за звание лучшего знатока анекдотов. У каждого своё «поле»: анекдоты подполковника житейские — от роли тёщи в семейной жизни до Вовочки и Чапаева, а у особиста юмор «солдатский» — грубый, матерный и смешной.

Закончившееся виски стали сигналом к окончанию банкета. Первым встал из-за стола подполковник.

— Товарищи офицеры, — нетвёрдым голосом проговорил он, — пришла пора вспомнить зачем мы здесь. Я, будучи старшим по званию, приказываю всем срочно рассредоточиться по спальным местам. Ответственным назначаю капитана Самойлова, самого стойкого из присутствующих. Возражения? Нет! По койкам.

Все встали и пошли исполнять приказ. Но Мельникову, невзирая на позднее время и съедено-выпитое, не спалось. Настроение приподнятое — нашёл прибор, который может повлиять на решение ЦК по корейскому самолёту. Промолчать или завопить на весь мир о происках американского империализма решают только в ЦК. И даже в самом Политбюро. «Интересно, — подумал он, — им доложат, кто нашёл прибор, или себе присвоят?»

«Стрельнув» папироску у особиста, Мельников вышел на улицу. Воздух прозрачен и холоден. Рассыпанные по тёмному небу яркие звезды казались близкими и Мельникову захотелось их потрогать. Красота отбила желание курить: стоял, держа папиросу в руке и глядя на ошеломившее его небо.

Созерцательное настроение прервал подошедший подполковник.

— Не спится, Серёжа? — спросил он.

— Не спится, Валентин Иванович, — грустно ответил Мельников.

— Откуда грусть?

— Не знаю, настроение вроде отличное, а тут вышел на эту красоту и стало грустно: почему среди людей зверья полно?

— Серёжа, уместнее к ветеринару обратиться, а не к бывшему штурману морской авиации. В людях зверьё всегда сидит. Просто за долгие годы эволюции человек больше и больше стал приближаться к Человеку — я имею ввиду человека с большой буквы, — но ведь эволюция продолжается.

— Разве может такое произойти? — Мельников с удивлением посмотрел на подполковника. — Человек с большой буквы. Идеальный человек?

— Ну, может и не идеальный, но без звериного в душе. Хватит о грустном. Угощайтесь, — подполковник вынул из кармана пачку «Мальборо» и протянул Мельникову.

— Откуда у вас американские сигареты? — Мельников аккуратно вынул сигарету из пачки и закурил.

— Из самолётных запасов, особист подарил.

— Интересно, когда я «стрельнул» у него покурить, «беломорину» дал.

— Забыли, Серёжа, эволюция продолжается? — шутливо-укоризненно произнёс подполковник. — Зачем ему инженер из военного института? А я старше вас по званию и служу в Центральной инспекции безопасности полётов авиации Вооружённых сил Советского Союза. И, наконец, наверняка видел мой спор с самим маршалом Пстыго. Организация новая, но служат у нас люди опытные и проверенные. И маршал позволяет не каждому с собой спорить. Особист не знает, что мы с Иваном Ивановичем Пстыго давно знакомы, но вывод сделал — со мной ему корешаться полезнее. Разъяснил я вам, Серёжа, логику гостеприимного хозяина?

— Да, Валентин Иванович, — рассмеялся Мельников. — С вашей логикой не штурманом быть, а в разведке работать. Или в контрразведке.

— Ска́жите, — возразил подполковник, но было видно, ему понравились слова Мельниковым. — Вы тоже хорошо соображаете.

— Почему думаете?

— И думать не надо. Москва ведь вас вызывала к телефону. Наверняка хотели посоветоваться.

— Наблюдательный вы! Про успехи узнали и попросили совет.

— Большие успехи у вас? Нашли интересное? — шутливо спросил подполковник.

— Нашёл, — гордо ответил Мельников. — Может и орден дадут.

Времени после выпитого прошло немало, а лёгкое ощущение «нетрезвости» не покидало. Он вообще редко пил крепкие напитки. Предпочитая пиво или сухие вина. Но в компании выглядеть слабаком не хотелось. И «перебрал» заморский напиток. Результат: в настроении «приобрёл», а в контроле за словами «потерял». Прямо по Ломоносову — что если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого. Но у Мельникова отнялось больше, чем прибавилось.

— Орден? — недоверчиво переспросил подполковник.

— Орден, — подтвердил Мельников. — Особист с сотоварищами искал? Искал. Маршал Савицкий искал? Искал. А я нашёл!

— Вы нашли, а другие не смогли? Поделитесь, коль не секрет.

— Секрет! Враги прогрессивного человечества не должны знать о находке, — хмель из Мельникова выходила медленно.

— То ж враги, — рассмеялся подполковник. — А мы с вами одно дело делаем.

— Логично, — согласился Мельников. — Один приборчик нештатный обнаружился. Покорёжен осколками, пока не определить. Ничего, разберёмся, и доложим нашему руководству. Оно считает мы зря хлеб едим. Ладно, я спать пойду. Голова кружится и подташнивает. Наверное, союз виски с «Мальборо» не самый удачный коктейль в моей жизни. Извините, Валентин Иванович, исчезаю.

Следующий день Мельников и Егоров провели в «Боинге». Опять, шаг за шагом, «проползли» по самолёту, но ничего нового не нашли. Из штатного оборудования Мельникова заинтересовала аварийная радиостанция, которую захватил в Москву. Вечером того же дня Мельников с Егоровым улетели в Африканду и оттуда домой.

В некоторой суматохе «рассредоточения» по вертолётам, Мельников потерял из вида особиста. Расстались, не попрощавшись.

30 апреля газета «Правда» опубликовала сообщение ТАСС:

«Как уже сообщалось, 20 апреля с.г. имело место нарушение воздушного пространства СССР самолётом «Боинг-707» южнокорейской авиакомпании.

В результате действий сил ПВО самолёт совершил посадку в труднодоступной местности на территории Карельской АССР. Все пассажиры и экипаж были эвакуированы в близлежащий населённый пункт и 23 апреля в Мурманском аэропорту переданы представителям генерального консульства США в Ленинграде и авиакомпании Пан-америкэн. В этот же день они покинули пределы Советского Союза, за исключением командира корабля Ким Чанг Кью и штурмана Ли Чын Сина, которые были задержаны в связи с проводимым расследованием.

В ходе расследования было выяснено, что инцидент с южнокорейским самолётом произошёл в результате невыполнения экипажем международных правил полётов и неподчинения требованиям советских истребителей ПВО следовать за ними для посадки на аэродром.

Командир экипажа и штурман признали свою вину в нарушении воздушного пространства и границ СССР, а также международных правил полёта. Они подтвердили, что понимали команды советских самолётов, однако этим командам не подчинились. Признавая свою вину перед советским законом, командир корабля и штурман письменно обратились в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о помиловании.

Учитывая признание Ким Чанг Кью и Ли Чын Сином своей виновности и их раскаяние, а также руководствуясь принципом гуманности, Президиум Верховного Совета СССР принял решение не привлекать Ким Чанг Кью и Ли Чын Сина к уголовной ответственности и ограничиться выдворением их за пределы Советского Союза».

Весь прогрессивный мир с воодушевлением воспринял гуманность Советского Союза.

ЭЛИЗАБЕТ ГРИН

Но позвонить домой в понедельник Мики не успела — мама опередила:

— Мики, привет. Извини, но приехать не получиться. Попросили провести тренинг в одной приличной компании. Но мы ждём тебя в воскресенье дома. Приедешь?

— Конечно приеду. Проверю расписание автобуса и постараюсь быть у вас к обеду. Накормите, родители?

— Накормим и ещё с собой дадим. А то, пока ты готовить научишься, совсем пропадёшь.

Положив телефонную трубку, Мики облегчённо вздохнула. Когда мама предложила приехать и пройтись по магазинам, то, не желая обидеть, согласилась. Обычно мамины «пройтись» заканчивались очередными разговорами о необходимости иметь у ребёнка, то есть Мики, нормальной одежды, а не ходить вроде эмансипированных — мамино выражение — дамочек. По маме, «дамочки» ходили в одних брюках и свитерах, пренебрегая платьями и юбками. Мики не относила себя к эмансипированным, но предпочитала в повседневной одежде джинсы или брючные костюмы. Выбор зависел от конкретной ситуации или мероприятия, в которых участвовала — редакция, библиотека, презентация или пресс-конференция. Мики уверена, при фигуре 87-65-87 и росте 168 сантиметров хорошо выглядит в любой одежде: юбках, платьях, брюках, шортах, купальниках. А мужчины разных возрастов неоднократно намекали — вообще не обременённой тканью. В последнем убедилась на нудистском пляже на французской стороне острова Сен-Мартен. Казалось, привычные к наготе нудисты, не должны обращать внимание на Мики, но обнажённые фигуры обоего пола — мужчины с интересом, женщины с завистью — смотрели, когда она всё-таки осмелилась снять с себя лишние по местным понятиям части купальника. Мама всегда удивлялась, как дочь держит форму.

— Я, — с возмущением обращалась каждый раз к мужу, когда речь заходила о питании, — должна держать себя на жестокой диете, отказывать во всём, а эта девочка плюёт на все калории и может работать дегустатором в «Макдоналдс» или «Пицца Хат».

— Милая Джейн, — для Патрика жена всегда милая, — не забывай, пока ты сидишь за рабочим столом, Мики бегает в парке или занимается в спортзале. И ты не полная. У тебя идеальная фигура для твоего возраста.

— При чём тут мой возраст? — упоминание возраста усиливало возмущение мамы. — Возраст — не причина и тем более не повод оправдываться. Но ты же знаешь, Патрик, я не любитель физических упражнений.

— Знаю, потому и молчу. Джейн, я думаю, у Мики просто хороший наследственный метаболизм по отцовской линии, — и папа заразительно смеялся.

Подобные диалоги в семье возникали с регулярностью приездов Мики к родителям.

Воскресным вечером, 30 апреля, семья собралась за праздничным столом. Первый тост произнёс папа:

— Дорогие соотечественники, — с пафосом начал он, — сегодня у нас большой праздник! И не один, а целых три.

Мама и Мики с удивлением посмотрели на «выступающего». Тот не смутился.

— Да, именно три! Во-первых, завтра по всему миру будут отмечать Первое мая — День солидарности трудящихся. Раз все сидящие за этим замечательным столом с аппетитными закусками трудятся, то и наш праздник. Второе, не менее замечательное событие, — наша дочь, Мишель Конвелл, нашла время в своей наполненной творческим поиском жизни и посетила уставших от ожидания родителей. Замечу, первое посещение за полгода. И в-третьих, ровно десять дней назад произошло эпохальное событие — впервые ей исполнилось 25 лет!

— Бывает и не впервые? — ухмыльнувшись, спросила Мики.

Мама слегка коснулась руки дочери — мол, не мешай. Папа проигнорировал реплику дочери вовсе.

— Мики! Торжественно заявляю — мы тебя любим крепко и бескорыстно!

— Папа, спасибо большое за всё. Я вас люблю.

— Патрик, — мама нежно посмотрела на мужа, — если ты так и лекции читаешь, то я начинаю беспокоиться о наших будущих политологах. Давай лучше приступим к «физической» части торжества.

Весь вечер Мики с напряжением ожидала момента, когда родители вспомнят о «несложившейся» жизни дочери и продолжат «воспитание». Обычно, в роли великого педагога-гуманиста Иоганна Песталоцци выступала мама, называвшая себя «психологом с материнским сердцем». Папа всякий раз добавлял: «с любящим». Мама не спорила, Мики не возражала. Иногда роль педагога играл папа. Про своё сердце не говорил, но вся семья и близкие родственники прекрасно знали — для него Мики самая, самая, самая! «Интересно, — думала Мики, — кто сегодня начнёт направлять на путь истинный?» Оказалось, папа! Мама встала на трудовую вахту: засунула грязную посуду в моечную машину, «недоеденное» отправила в холодильник и усталая, присев на любимое кресло, задремала. И момент наступил.

— Мики, пойдём поговорим на улицу. Пусть мама отдохнёт.

Они вышли. На террасе — папа соорудил своими руками и тем гордился — стояли ажурный металлической стол и четыре стула. Для мягкости на стульях лежали специальные подушечки, прикреплённые к ножкам длинными завязками.

— Мики, какие планы на оставшиеся 75 лет жизни?

— Они не изменились — стать настоящим журналистом.

— Но позволь сказать прямо.

— Тебе нужно моё согласие?

— Да. Не собираюсь отцовским авторитетом навязывать советы.

— Тогда давай! — улыбнулась Мики.

— Дочь, — папа всегда так обращался, подчёркивая тем сверхважность своих слов, — я внимательно читаю твои статьи. Признаюсь, темы и стиль изложения нельзя назвать несерьёзными. Они какие-то «воздушные».

— Ты хотел сказать — лёгкие?

— Нет, именно «воздушные» — слов много, а содержания мало. Смысла тоже. Вроде разряженного пространства. Кислород в количествах мало пригодных для жизни, — папа сделал паузу и продолжил: — Или я плохо разбираюсь в задачах твоей газеты.

Мики грустно посмотрела на отца — хотелось резко возразить. Обидеться, наконец. Но может он и прав. Сама чувствовала детско-наивный стиль статей, но считала его оригинальным журналистским почерком, необходимым для полного попадания в развлеченческий дух газеты. Но папины слова почти повторили оценку двух начальников: главреда и Аллена Брауна. В детективах пишут — уже серия.

— Думаешь, пора уйти в другую профессию? — спокойно и чуть отрешённо спросила Мики.

— Решать тебе. Но совет дать могу. Готова?

Мики в ожидании посмотрела на отца.

— Тогда слушай, дочь. Проверить готовность на звание «журналист» можно только реальным делом. Серьёзным, общественно значимым и полезным. Бесспорно, в жизни есть место и для развлекательной журналистики. Иначе люди завянут от скуки. Но я не считаю «жёлтую» прессу реальной журналистикой. Перемывать косточки знаменитостям и рыться в грязном белье — занятие, по мне, постыдное.

— Ну, папа… — протянула Мики.

— Извини, я из прошлого поколения. Возьми настоящую тему, разберись и напиши сто́ящий материал. Помогающий людям!

— Такие темы на дороге валяются?

— На дороге — нет, в дороге — да! Страна большая, проблем острых хватает. Возьми, например, Боба Вудворда. Всего через два года работы в «Вашингтон пост» начал с коллегой журналистское расследование шпионажа республиканских активистов против Демократической партии. Чем оно закончилось? Отставкой президента Никсона! И Бобу всего 31 год! Настоящая журналистика. Ты же знаешь, я всю жизнь республиканец, но полностью поддержал Боба. Никто не имеет право нарушать этические и правовые нормы демократического общества.

— Ты знаком с Вудвордом?

— Пару раз общались. А что?

Мики, подумав: «Мог бы и познакомить», буркнула в ответ:

— Ничего.

Готовая обидеться на папу, но передумала:

— Есть тема начинающему журналисту?

— Конечно! Я всю жизнь ею занимаюсь. Тема, к сожалению, вечная!

— А попроще, папочка?

— Куда уж проще: права Человека. В газетах обычно пишут слово «права» с большой буквы, а «человека» с маленькой. Большущая ошибка. «Права» пишите с любой буквы, но «Человека» — всегда с большой!

— Слишком общо, — пожала плечами Мики. — И ничего нового.

— Зря так думаешь! — возбуждённо возразил папа. — Про возраст согласен — ровесница Homo sapiens — Человека разумного. И с каждым периодом «взросления» расширялись его права.

— Не понятен твой тезис.

— Смотри, на самой стадии развития человека его задача — выжить, для чего нужно добыть пищу. И она решалась силой. Других вариантов не знали. Развитие человека — изменение структуры мозга, появление речи, возникновение религии, искусства, ремёсел и многое другое — потребовало усовершенствования социальной формы организации. Так человек и прошёл длинный и сложный путь от первобытнообщинной жизни к современному социуму.

— Папа, тебя студенты понимают?

— Понимают, любят и спорят! — с гордостью ответил отец.

Мики вздохнула:

— Из перечисленного ко мне относятся «любят и спорят».

— Ты же университет закончила! — воскликнул отец.

— Папа, не волнуйся, я шучу. Ты самый понимаемый профессор в США!

— Ладно, упрощу специально для тебя. Во «Всеобщей декларации прав человека», принятой ООН сорок лет назад, целых 30 статей. Каждая из них содержит права человека на все случаи жизни. Все правильные и нужные. Но основное право человека — право на жизнь. Нарушено, то остальные глазурь на праздничном торте.

— Получается, рабский труд или запрет заниматься любимым делом не нарушают прав человека?

— Нарушают!

— Недоступность образования в престижных университетах бедным, неравная оплата труда мужчин и женщин за одинаковую работу и подобное? — тихо спросила Мики и непроизвольно зевнула.

— Нарушают! Нет спору. Могу добавить из «Декларации» ещё десяток. Но я вижу, ты пока не готова к обсуждению темы. Да и поздно — не до серьёзных разговоров. Ты ложись, а завтра подброшу одну замечательную тему.

— Спасибо, папочка. Ты прав, засыпаю на ходу.

Мики обняла отца и поцеловала.

На следующий день мама ушла на работу и они остались одни. Мики вопросительно посмотрела на отца.

— Помню, всё помню, — улыбнулся тот.

— Давай делись своей замечательной темой. Но покороче, на автобус нужно успеть.

— Включаю телеграф! Через два года исполнится пятнадцать лет со дня марша «Движения за избирательные права» чернокожих американцев. Компанию за их регистрацию начал Мартин Лютер Кинг-младший. Событие в нашей стране не рядовое. Наверняка СМИ не пройдут мимо: газеты, радио, телевидение напишут, расскажут и покажут. У тебя полно времени подготовить материал или, лучше, серию статей о Марше. За два года «влезешь» в тему, поговоришь с участниками, узнаешь разные суждения… Чем не тема?

Мики смотрела на отца и не знала ответа. Самое простое — «да, спасибо» — не смогло бы выразить отношение — нет, не к теме — к человеку, которого знала всю жизнь, кто чувствовал с полувзгляда, кто всегда находил самое нужное слово когда плохо, больно, обидно… Или просто молча улыбался.

— Папа, — нежно начала Мики, но внезапно замолчала и через мгновение заплакала.

Отец растерялся. Плачущей видел дочь лет пятнадцать назад — желая продемонстрировать мастерство катания без рук, свалилась с велосипеда и сильно ободрала коленки.

— Мики, хватить реветь! — прикрикнул он. — Опоздаешь на автобус.

Папа и в этот раз нашёл правильные слова.

ххх

Через неделю Мики, отложив все дела, отправилась в библиотеку. О событиях 1965 года в далёком городе Сельма, в Алабаме, учила в школе и подробнее в университете. Потратив два часа в чтении газет того времени и увидев длинный список статей и книг о Марше, его значении для борьбы с расовым неравенством и принятия Закона об избирательных правах, Мики расстроилась: «Зачем папа посоветовал подробно изученную тему? Ничего нового и оригинального в жизни не напишу. Полный бред! Не поеду. Он не вспомнит о своём совете». Но тот не забыл: через неделю позвонил и спросил собирается ли она отправиться — не «поехать» или «полететь», а именно «отправиться» — в Сельму. Мики поразилась его настойчивости, но признаться в навеянных посещением библиотеки мыслях не смогла. Выдержав паузу — я человек самостоятельный! — обещала отпроситься на работе и в тот же день. Или на следующий.

Так и сделала.

ххх

Оставив вещи в гостинице, Мики пошла бродить по городу. Небольшой — меньше двух десятков тысяч населения — городок в центре штата Алабама напомнил декорации к старым голливудским фильмам. И не удивилась бы, встретив идущих навстречу Грегори Пека, Джека Лемона, Марлон Брандо. По одному или все вместе! Мики представила: на ходу скромно кивает «звёздам» и продолжает путь к цели путешествия — темы, достойной Пулитцеровской премии. Как у папы! Вся семья гордится, а противный бывший — она не останется — главный редактор пожалеет, раз не разглядел талант. Интересно, красавчик Аллен Браун будет страдать или забудет о ней в объятиях молоденькой стажёрки? Наверняка страдать и… завидовать успеху. Ну и чёрт с ним! Не ценил.

Так, с мечтами о счастливом будущем Мики подошла к церкви — Brown Chapel A.M.E. Church, — где во время акций протеста расположилась штаб-квартира Марша. Красивое, в неороманском стиле большое каменное в форме греческого креста здание из красного кирпича с отделкой из белого камня. Входы утоплены за аркадой из трех закруглённых арок. Верхняя часть фасада — пара квадратных башен, увенчанных восьмиугольными куполами. Мики слабо разбиралась в архитектурных стилях, но, согласно путеводителю, для неороманского стиля в отличие от романского характерна более простая форма арок и окон. Сделав дюжину фото на память, Мики собиралась войти внутрь, но навстречу, чуть не сбив с ног, выскочил чернокожий мальчишка лет двенадцати.

— Ой, извините, мэм. Я жутко тороплюсь. Куча дел! Если не буду бегать, то никогда ничего не успею, — затараторил он со специфическим южным акцентом.

Мики с недоумением уставилась на него:

— Подожди! Я не улавливаю. Скажи медленнее.

Но и повторенная в два раза медленнее фраза дошла до Мики с большим трудом. Мальчишка напомнил ей героя О. Генри «Вождь краснокожих» — шустрый озорник, готовый к приключениям. «Быть ему героем моего рассказа», — мелькнула мысль. Мики захотелось поближе познакомиться.

— Далеко бежишь?

— Да нет, мили три.

— Далеко!

— Ничего, я привычный, — проговорил парень по-взрослому спокойно и уверенно. И добавил: — Я на велосипеде! Наградили за хорошую работу. Сам преподобный Сесил Уильямсон вручил в школе.

Мики не искала долго повод для продолжения знакомства.

— Интересно, и я ищу его, — соврала она. — Он сейчас в церкви?

— Да, но он пастор в другой церкви. Я к нему и тороплюсь. Извините, мэм, заболтался с вами.

— Успеешь, я возьму такси. Мне всё равно он нужен и ты не опоздаешь. Согласен?

Мальчишка кивнул и решительно поднял руку перед проходящей машиной.

Через десять минут Мики и мальчишка, назвавшийся Джонни, входили в Crescent Hill Presbyterian Church.

Пастор, проводив мальчика, с интересом посмотрел на Мики.

— Добрый день, Отец, — поздоровалась Мики.

— Добрый, — улыбнулся пастор. — Что привело вас к нам?

— Я — Мишель Конвелл. Журналист. Меня интересуют события Марша за избирательные права, — неуверенно произнесла она.

— Вас что-то смущает?

— Да, — вздохнула Мики.

И откровенно призналась в своих сомнениях. Пастор задумался. Понимающе посмотрел и сказал:

— Знакомо. Папа дал отличный совет, но не работает. Мне нужно уходить по делам и сегодня не вернусь. Подходите завтра, например, к часам десяти и мы обсудим, как не обидеть папу и найти интересную тему. Согласны?

— Конечно, — воскликнула Мики. — Но я не глупая девчонка, полный профан в профессии.

— Я и не думаю, — серьёзно произнёс пастор. — Иначе посоветовал бы возвращаться домой. Итак, до завтра!

Ровно в десять часов утра Мики сидела в небольшом кабинете пастора. Тот задумчиво смотрел на большой конверт, лежащий на столе, и не обращал на неё внимание. Мики кашлянула.

— Извините, — тихо проговорил он. — Джонни привёз вчера конверт, а я лишь сейчас посмотрел присланные документы. У меня всего два дня и я не успею перевести их, даже в общих чертах, на английский. Да и словаря нет!

— Важные документы? — участливо спросила Мики.

— Очень, — вздохнул пастор. — Они могут помочь спасти людей.

— На каком языке?

— На русском.

— На русском? — переспросила Мики. — Тогда не вижу проблем с переводом.

— Вы уверены? — не поверил пастор.

— Абсолютно! Я знаю русский.

— Невероятно! — воскликнул пастор. — Вы — моё спасение.

Пастор вышел, чтобы не мешать. Документы из конверта — анкеты, вырезки из московских газет, выписки из советского Уголовного кодекса — оказались не простыми для перевода, но Мики за два часа работы справилась. Когда пастор вернулся, его ждала стопка исписанных аккуратным почерком листков.

— Спасибо большое! Вы теперь поняли, почему была важна ваша помощь?

— Не совсем. Я вижу речь идёт о семьях верующих из России, которых преследуют и не дают уехать из страны. Извините, я больше думала о правильном переводе, чем о сути документов.

— Нормально. В начале шестидесятых одна семья пятидесятников с труднопроизносимой фамилией Ващенко хотела уехать из России. Но им не дали. Главу семьи посадили в тюрьму. Я случайно узнал их грустную истории в Толстовском фонде. Решил помочь. Отправил полгода назад приглашение на приезд в США. Получили ли документы или нет — не знаю. В наше посольство за визой не обращались.

— Поможет? — Мики ткнула пальцем документы.

— Завтра лечу в Вашингтон, поговорю со специалистами. Наверное, буду оформлять ещё одно приглашение. Вам большое спасибо за помощь. Но вернёмся к вашей проблеме.

— Давайте в другой раз. У вас и без меня забот хватает. А мои подождут.

По дороге домой Мики, уютно устроившись в кресле полупустого самолёта, искала ответ не простой задачи — в чём смысл поездки в Сельму? Потрачено время, скромный и без того счёт в банке сократился на пару тысяч, а с чем приехала, с тем и уехала. «Наивная девчонка при полном отсутствии здравого смысла, — молча ругала она себя. — Подросток, не хотевший обидеть любимого папу. Он тоже хорош! Бери тему и вперёд! Наверняка читал журналистов поумнее и поопытнее. Ещё хитро настаивал. Права человека — интересно, но я тут с какого бока?» Мики грустно вздохнула и… задремала.

СЕРГЕЙ БЕЛОВ

Два месяца изучения находки мало приблизило Мельникова к ответу на вопрос: зачем прибор оказался на борту корейского самолёта? Сфотографировал, разобрал и собрал. Хорошо, лишних деталей не осталось. Высокое начальство торопило с отчётом — вам доверили, на вас рассчитывали, создали все условия… А вы… Отрядили в помощь Михайлова. Через две надели обоих вызвал «на ковёр» полковник Петровский.

— Опозорили отдел, горе-исследователи? Что докладывать начальнику института и в Главк?

— Товарищ полковник, посмотрите схему взаимодействия блоков в приборе, — Мельников разложил большой лист ватмана перед начальником. — Мы…

— Сергей Николаевич, — перебил его полковник, — ты такую схему месяц назад приносил. Одно отличие — число блоков прибавилось, да связи между ними тоже.

— Товарищ полковник, мы с Владимиром Андреевичем вопросы поставили, но готовы доложить о назначении прибора в целом.

— Тогда зачем они?

— Прибор сильно повреждён при взрыве. Залезть во все блоки не представляется возможным, но не помешало сделать общий вывод — похоже на передатчик помех одноразового использования. Такие применяли американцы во Вьетнаме против наших самолётов. Улучшенный вариант.

— Не совсем логично. Там воевали. Помехи ставили для маскировки боевых самолётов и обмана наших наземных радиолокационных станций. Но зачем на гражданском самолёте? Он на всех радарах по маршруту от взлёта до посадки.

— Станислав Геннадьевич, — подал голос Михайлов, — мы с Сергеем Николаевичем думали. Тут у нас два варианта. Прибор включался при пролёте над нашими секретными зонами. Проверка эффективности прибора — заметят наши или нет. Заметили — они нам: извините, ошиблись, навигационное оборудование подвело. Не заметили — плохи наши дела. Но главное назначение — радиоэлектронная разведка. Наверняка на борту находился ещё один прибор — собирать данные работающих РЛС, станций связи, пунктов управления и наведения самолётов. Спектр интересов широк.

— Но его не нашли, — заметил полковник. — Одни догадки и предположения.

Мельников и Михайлов переглянулись. Спорить с начальником не хотелось, соглашаться тоже.

— Товарищ полковник, — с едва заметной обидой начал Мельников, — найденный прибор раскурочен взрывом почти до полного уничтожения. Но слишком много проводов идёт от него. Для питания и включения/выключения столько не нужно. Многожильный красный провод явно шёл к другому прибору. Поэтому наши «догадки и предположения» имеют полное основание считаться рабочей версией.

— Не кипятись, Сергей Николаевич. Считай, убедил. Теперь надо убедить начальство. На всякий случай покажи прибор одному специалисту в «Фазотроне». Мы с ним пару лет назад трудились над одной темой. Грамотный мужик. Прохоров Альберт Григорьевич.

— Товарищ полковник, но прибор секретный, — напомнил Мельников.

— Решу. Свободны.

Выйдя из кабинета, Мельников спросил Михайлова:

— Кто он такой?

— Странный, — поморщился Михайлов. — Не понимаю его. Считает себя самым умным и самым знающим в институте. Жалуется постоянно. Начальство не ценит, задвигает. Он даёт результаты, а другие награды получают. Вообще-то, специалист отличный. Петровский прав. Спору нет, но мужик… Скользкий тип. Хочет перед начальством выслужиться — всегда на себя «одеяло тянет». Не люблю я его.

— Не работать с ним?

— Выбора нет. Петровский не посоветовал, а, похоже, приказал. Но меня увольте. Я с ним работать не буду.

Прохоров любезно встретил Мельникова на проходной и повёл в свой, он подчеркнул, кабинет. «Ну и кабинет», — подумал Мельников, входя в большую комнату, где в условиях секретности трудились два десятка специалистов по радиолокации истребителей.

— В такой тесноте работать трудно, — заметил Мельников. — Не до секретности.

Улыбчивый взгляд Прохорова на мгновение стал жёстким, не добрым.

— Ничего, трудимся. И с секретностью проблем нет, — сухо проговорил тот. Пристально посмотрев на Мельникова, добавил: — Извините, времени в обрез. Станислав Геннадьевич попросил проконсультировать вас. Подробности не сообщил. Рассказываете.

— Альберт Григорьевич, нужно ваше компетентное соображение об одном приборе. Он сейчас в вашей секретной части находится.

— Прямо уж компетентное, — лицо Прохорова расплылось в довольной улыбке. — В кое-чём разбираюсь.

Получив под роспись прибор, они заперлись в небольшой, квадратов десять, комнате без окон — стол, два стула и старая настольная лампа на «гусиной» ножке с чёрным металлическим колпаком. Мельников вынул из опечатанной коробки «корейский» прибор.

— В странном состоянии, — задумчиво проговорил Прохоров. — Танк переехал?

— Ракетой задели.

— Не лётчик, а снайпер, — усмехнулся Прохоров. — Дайте пять минут.

Пока Прохоров вертел в руках — даже понюхал — прибор, Мельников успел его рассмотреть: лет пятьдесят, крепко сложенный, лицо волевое, высокий лоб, вокруг тяжеловатого подбородка две глубокие морщины, приплюснутый нос, небольшой рот с тонкими узкими губами, копна чёрных волос.

Не отрываясь от прибора, Прохоров тихо проговорил:

— Нос после хоккея. Мучаюсь с дыханием.

Мельников поразился — тот не смотрел в его сторону.

— С дыханием верю, а зрение у вас отличное, — рассмеялся он.

Прохоров оторвался от прибора и внимательно посмотрел на Мельникова:

— Откуда у вас эта штуковина?

— С корейского самолёта.

— Но там же ничего не нашли и отпустили.

— ТАСС не нашло, а я нашёл, — с гордостью произнёс Мельников.

— Да, ТАСС доверять не стоит. Но сочинили красиво. Империалисты не знают какие герои служат в институте имени дедушки Берга, — Прохоров засмеялся, но глаза оставались серьёзными. — Орден дали? Нет? Но поверьте, кому положено дали.

Мельников, вспоминая слова Михайлова о Прохорове, слушал молча — дескать, до него юмор не дошёл.

— Забрать мне, Альберт Григорьевич?

— Нет. Оставляйте у нас, посижу-покумекаю. О своих соображениях лично вам и доложу. Договорились?

Мельников нашёл Михайлова в институтской столовой. Подсев к нему, Мельников выпалил:

— Да, Владимир Андреевич, странный тип. Глазастый, со своеобразным чувством юмора.

— С юмором ладно. Больше ничего не заметили?

— Смеётся он, улыбка до ушей, а глаза…

— Не смеются, — прервал его Михайлов. — Грустные и настороженные.

Мельников вздохнул и пошёл за подносом.

ххх

Прохоров позвонил через две недели и сообщил: общее назначение — более не менее, но непонятностей с прибором много. Попросил дать ещё пару недель. Разговор закончил неожиданно — пригласил к себе на дачу, где грибникам раздолье. Мельников с удовольствием согласился.

В ближайшее свободное воскресенье Мельников отправился в гости. Не зная алкогольные пристрастия хозяина, захватил водку и коньяк. На небольшой и уютной даче встретили радушно. Пока Мельников с Прохоровым часа два собирали грибы — набрали две корзинки, — Татьяна Ивановна, жена Прохорова, соорудила в беседке праздничный стол, где в центре на большом блюде исходил паром пирог с капустой.

К алкоголю Прохоров не прикоснулся — гастрит. Но марку и стоимость коньяка оценил. О работе разговора не заводили, но когда хозяйка ушла на кухню Прохоров вернулся к «корейцу».

— Сергей Николаевич, по телефону говорить не хотел, но сейчас нам никто не помешает. Прибор тот не корейский, а штатовский. Идея простая — помехи ставить самолётным радарам. Вы тоже этим занимаетесь. Но вряд ли вам поможет. Разбит глупой ракетой. Ей бы на полметра в сторону и мы бы имели отличный работающий экземпляр вражеского интеллекта и технологий. Можно и дальше пытаться с ним разбираться, но, я думаю, пустое занятие.

— Жаль, хотелось перспективы. Забыть и выкинуть?

— Бывает. Спишем. А с вами, молодой человек, у нас получится хорошее и долгое сотрудничество. Сдаётся, вы вдумчивый и грамотный специалист. Среди молодых — редкое качество. Не о деле болеют, а больше жаждут диссертацию накропать, в профессора выйти. А военные — звёздочки на погонах.

— За добрые слова спасибо. Но за молодёжь заступлюсь. Толковые студенты на практику приходят и за оборону страны я не волнуюсь. Не подведут!

В середине ноября Прохоров позвонил Мельникову домой:

— Сергей Николаевич, извините, нужен совет в неформальной обстановке. Дело не срочное, но и не ждёт.

— Альберт Григорьевич! Рад звонку. Приходите завтра часам к восьми. Заодно и маминых фирменных котлет отведаете. Диетических! Уговорил?

— Легко! От диетического не откажусь.

Ровно в восемь часов — минута в минуту — в дверь позвонили. «Пунктуальный», — подумал Мельников, открывая дверь.

Поздоровавшись и протянув бутылку грузинского белого «Алазанская долина», Прохоров спросил:

— Обувь снимать?

— Не надо.

Гость тщательно вытер ботинки. Подумал, снова вытер. Убедившись в чистоте, поинтересовался: «Где можно руки помыть?»

Перед тем как сесть за стол подошёл к окну.

— Красивый вид у вас, — помолчал и продолжил: — У меня тоже. Я в «высотке» живу, на Кудринской площади. Шестой этаж.

— Знаю ваш дом. Семья друга там проживает. Но поближе к крыше.

— Элита! Мы — народ попроще. Соседей своих не знаю. Видел моего кумира хоккеиста Николая Сологубова, да артистов Быстрицкую и Весника.

— Да, я тоже видел. И американское посольство недалеко. Мальчишками, насмотревшись в кино про американских шпионов, мы с другом планировали стрельнуть из рогатки по империалистам.

— Стрельнули?

— Нет. Далеко, но жутко хотелось. Даже попытались рассчитать размер рогатки и силу резинки. Одним словом, пацаны.

— Где же мамины котлеты? — сменил тему Прохоров. — Я сухие вина не пью, а полусладкую «Долину» с большим удовольствием. Не знаю подходит ли к котлетам, но рискнём.

Ужин, как говорят дипломаты, прошёл в дружеской обстановке и в духе взаимопонимания. Мельников пел песни под гитару, Прохоров с увлечением рассказывал о коллекции спичечных этикеток. Мельников признался в своём хобби и беседа обрела «профессиональное» содержание. Разница в возрасте — 23 года — не мешала. Перед самым уходом Прохоров, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

— Сергей Николаевич, совсем забыл!

Он достал из старенького кожаного портфеля две страницы текста с математическими расчётами.

— Кто-то в министерстве захотел к должности и регалиям добавить докторскую степень. Я не знаю кто именно, но поручили подготовить восторженный отзыв на тезисы его доклада к защите. Отзыв попросили написать нашему местному великому учёному, но тот спихнул на меня.

— Боится ошибиться в хвалебных эпитетах? — усмехнулся Мельников.

— Лучше не скажешь! Напишет, а начальника турнут из министерства за провал в работе или аморалку. Конфуз!

— Картина знакомая. Чем я могу помочь?

— Тезисы посмотрел. Технические моменты — без проблем. А с математическими выкладками так себе. Признаюсь, не силён в этих формулах. Не хочется идиотом выглядеть. Можете посмотреть и оценить?

— Оставьте, посмотрю и позвоню.

— Не могу оставить. Материал секретный. Я сам переписал от руки.

Мельникову показалась странной логика Прохорова — приволок копию документа «очень» служебного пользования, просит оценить и не понимает сомнительность просьбы. Но промолчал. Постеснялся возразить. Внимательно просмотрел страницы.

— Не зная о чём идёт речь и принятые допущения, проверить правильность расчётов нельзя, — медленно, подбирая слова, проговорил Мельников. — Внешне выглядит нормально. Логика прослеживается. Но не более.

— Ладно, и на том спасибо. Придумаю.

— Успехов вам в лихом деле.

1979 год

В древнегреческой мифологии существовали два морских чудища — Сцилла и Харибда. Характер у них жуткий, отношения между собой неважнецкие. Могло остаться их личным делом, но жили они по обе стороны пролива на расстоянии полёта стрелы. Далеко ли стреляли луки в те стародавние мифические времена проверить трудно, но доподлинно известно — стрела олимпийца Анаксагора в III веке до н.э. пролетела более полутора километров. Так то герой Олимпиады запустил стрелу. А простые греки? Короче говоря, чудища жили близкими соседями. Но пролив-то мореходный, для всех желающих. Будешь тут плыть, когда Сцилла сжирала с проходящего судна одним махом шесть человек, а Харибда людей не ела — просто судно с экипажем утаскивала в пучину морскую. Выбор у мореплавателей небольшой. Умный и хитрый Одиссей, например, пожертвовал товарищами, но продолжил нелёгкий путь домой.

Скептик скажет: ерунда, выдумки. Одним словом ‒сказка! Кто им верит? Спорить не будем, но «сказка — ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок». «Молодцы» намёк поняли и появилось в народе выражение «между молотом и наковальней». Точнее не скажешь! Актуально и в наше неспокойное время. Осталось определить: что есть «молот» и что есть «наковальня».

«Холодная война» не знает «тёплых» лет. На то и «холодная». Но наступает момент и у лидеров двух противоборствующих сторон приходит понимание: не остановиться и не задуматься, то одна ошибка в оценке ситуации поставит мир на грань исчезновения. И не луки наставили они друг на друга, а межконтинентальные баллистические ракеты. От советского северо-запада до американского северо-востока не полтора, пять с половиной тысячи километров. Стрела не долетит, а ракета запросто за 25—30 минут. С подводной лодки и 12 минут хватит.

Наращивали страны свой смертоносный арсенал с одной мыслью — не дать противнику превосходства в ядерной мощи, не дай бог отстать, не успеть, погибнуть… И за ценой не стояли — всё для обороны-нападения! Американцы с их капиталистической экономикой способны на колоссальные траты. Бюджет трещал, но выдерживал. В Советском Союзе экономика самая экономная, но бюджет не просто трещал, а трескался по тонким и непрочным швам. Но в середине 70-х годов обнаружилось — у двух сверхдержав ядерный паритет. Сопоставимое количество смертоносного оружия. Пора договариваться, пока «молот» не ударил по «наковальне». И не важно кто из них кто. Кому в голову пришло считать «молотом» Советский Союз — дескать, серпасто-молоткастый герб, — то ошибётся. На самом деле: «молот» — ядерное оружие, «наковальня» — города и страны с людьми. Живыми, здоровыми и счастливыми.

Эксперты стран подумали, поспорили. 18 июня 1979 года в Вене во дворце Хофбург Л. Брежнев и Д. Картер торжественно заключили «Договор об ограничении стратегических вооружений».

Хорошо поработали эксперты, толковый договор подготовили. Но до ратификации дело не дошло. В сентябре Соединённые Штаты обнаружили на Кубе советскую мотострелковую бригаду. Она там, правда, никуда не девалась с Кубинского кризиса в 1962 году, но американцы или проморгали, или их мало в те годы волновало. Советский Союз не спорил, сам признал на весь мир: на Кубе держим учебный центр с советскими военными специалистами. В декабре Советский Союз вторгся в Афганистан. Результат — конгресс США заблокировал ратификацию Договора, но стороны выполняли его условия аж семь лет.

Но Договор договором, а доверие — не на бумаге, а в головах руководителей стран должно быть. В головы им не залезть, лучше посмотреть на действия. Через месяц вновь созданному НИИ разведывательных проблем Первого главного управления КГБ СССР поручается разработка новых концепций разведки. Задача: обеспечить предварительное предупреждение о подготовке Запада к первому удару. Вот такое доверие…

Впрямь si vis pacem, para bellum: хочешь мира — готовься к войне.

Наметившееся лёгкое «потепление» между странами не состоялось. Отношения вернулись к своей привычной холодной температуре.

СЕРГЕЙ БЕЛОВ

У Мельникова самым близким другом был Алёша, сын родительских друзей Натальи и Михаила Павловых.

Родители шутили, что дядя Миша достался им в приданное с тётей Наташей, маминой подруги со студенческих лет. Павлов-старший окончил институт, отслужил армию, позже закончил специальный военный институт Главного разведывательного управления Генштаба, побывал в многочисленных зарубежных командировках. Отучившись в академии, получил назначение в центральный аппарат ГРУ, где занимался радиотехнической разведкой. Тётя Наташа, отработав врачом положенное по распределению, поступила в аспирантуру. Защитив кандидатскую и докторскую диссертации, десять лет заведовала кафедрой пропедевтики детских болезней в московском медицинском институте. Валентина Кирилловна в науку «не пошла», а всю жизнь проработала в детских больницах.

Алёша появился на свет на три месяца позже Серёжи. Когда мальчики в детстве болели, мама с подругой устраивали домашний консилиум по теме — лечение врачебных детей, у которых всегда всё не как у других нормальных детей. Медицинская школа одна, а спорили нешуточно. Шумела и возмущалась тётя Наташа, мама возражала тихо, но твёрдо. Всегда заканчивалось перемирием сторон и компромиссным способом лечения. Тётя Наташа — оптимист и весёлый человек. Алёша — точная копия мамы — шутник, балагур. В школе и дома никто не сомневался — растёт второй Аркадий Райкин, но Алёша преподнёс всем сюрприз: никому не говоря, пошёл в лётчики.

Будучи одним из лучших выпускников военного училища, мог выбрать место службы… в пределах разнарядки Министерства обороны. Сделать выбор помог командир учебной роты майор Зыбин, человек крупного телосложения, с огромными ручищами. Вся рота звала его майор Глыбин. Курсанты удивлялись — с его габаритами залезть в кабину истребителя и не сломать штурвал самолёта! Но лётчик классный и человек мудрый. И посоветовал Алёше пойти служить в войска ПВО.

— Возьми подумай, — грубым прокуренным голосом спокойно рассуждал майор. — Круглый отличник. Молодец. И голова у тебя есть и чутьё истребителя. Опять молодец.

Алёша смущённо слушал майора, слабо понимая к чему тот клонит. Майор неторопливо вытащил «беломорину» из пачки, осторожно размял и закурил. Выпустив колечко дыма, продолжил:

— Великий полководец Александр Суворов говорил: тяжело в учении, легко в бою. Тогда про самолёты и не ведали. Мысль генералиссимуса и для нас, истребителей, верная. Но одних учебно-тренировочных вылетов маловато.

Майор опять замолчал. Задумался: то ли вспомнил свою «учёбу» на корейской войне, то ли подбирал правильные слова.

— Училище учит летать. Лётчиком с большой буквы делает реальная служба в боевых условиях. А где их взять в наше мирное время? — майор и не ждал ответа. — В истребительных частях противовоздушной обороны. Но не в Москве и окрестностях, а в самых что ни есть горячих точках. А где они? Правильно, в приграничных округах. Только там жизнь истребителя военно-напряжённая. Нарушители не учебные, а настоящие. От того мастерство прибывает с огромной скоростью. Потому и советую тебе Алёша Павлов бежать к начальнику училища и слёзно, но с достоинством будущего аса, проситься в 11-ю армию на Дальний Восток или в Бакинский округ.

Поскольку 11-я армия в разнарядке не значилась, то и отправился служить «будущий ас» в Баку.

Округ сложный по размерам — прикрывал закавказские союзные республики, часть Туркмении и семь автономных республик, четыре автономные области, два края и пять областей в РСФСР — и по географии: большая протяжённость границы, горы, пустыни, Черное и Каспийское моря…

Алёша письма писать не любил, ограничивался звонками домой маме или отцу на работу. Особист, узнав про папу-генерала, сам предложил не стесняться и пользоваться его телефоном. Алёша «не стеснялся» два раза в месяц. Приезжал и в отпуск. Тогда тётя Наташа устраивала большой сбор родственников и самых близких друзей. Естественно, в центре внимания находился Алёша, рассказывающий о своей «лёгкой службе на черноморском курорте». Один генерал Павлов знал о реальном месте службы сына — в предгорном районе Туркмении.

Тётя Наташа, не дождавшись звонка сына в «свой» день, заволновались. Генерал уехал в командировку и она, немного поколебавшись, начала действовать через помощника мужа. Через день тот сообщил — с Алёшей всё в порядке, занят по службе. Тётя Наташа успокоилась.

Через неделю в квартире Мельникова зазвонил телефон. Взяв трубку, неожиданно услышал бодрый голос Алёши:

— Привет, Серёга. Я тут…

Мельников прервал друга:

— Привет, конечно. Откуда звонишь? Почему звонок не междугородний?

— Я могу хоть слово вставить? — возмутился Алёша. — Ты один?

— Один. Наши мамы ушли в театр.

— Слушай. Я в Москве, но не хочу, чтобы мои узнали. Не проболтайся.

— Балабол-то у нас ты, — заметил Мельников.

— Проехали, — засмеялся Алёша. — Меня немного ранили. Лежал в госпитале в Баку. Сейчас порядок, но прислали в «Бурденко» на комиссию. Отсюда и звоню.

— Лёха, я сейчас приеду.

Не желая слышать возражения, повесил трубку.

Мельникова в столь позднее время к «здоровому» больному не пустили. Тогда изобразив полное равнодушие, он доверительно сообщил дежурному лейтенанту:

— Нельзя так нельзя. Моё дело маленькое. Пойду доложу заместителю начальника ГРУ. Он послал, пусть сам разбирается с тобой.

— Товарищ старший лейтенант, — ухмыльнулся дежурный, — у него больше дел нет?

— Сын его здесь раненный лежит. А генерал у министра на совещании, — Мельников врал и не мог остановиться. — Да, вижу, надоела тебе служба в Москве.

Подействовало ли на дежурного упоминание министра обороны или перспектива продолжить службу среди сопок Камчатки, но через пять минут Мельников вошёл в палату друга.

Алёша лежал на застеленной кровати и любезничал с молоденькой и симпатичной медсестрой. Мельников, ожидавший увидеть раненного в бинтах с ног до головы, растерялся от весёлой физиономии друга:

— Здравия желаю, товарищ капитан. Разрешите обратиться?

— Валяй! — Алёша подыграл Мельникову.

Но явно не ожидал ответной реплики:

— Ваша жена просила передать, что захватит двух старших детей и приедет через час.

Реакция Алёши и медсестры последовала ожидаемая: друг с удивлением уставился на Мельникова, а медсестра, вспыхнув как «шведская спичка» и демонстративно покачивая бёдрами, вышла из палаты.

— Ну ты и даёшь! — восхищённо воскликнул Алёша. — Я — защищать Родину, а ты заступил на моё место первого юмориста нашего семейства.

— Лёха, тебя никто не заменит, — Мельников крепко обнял друга и показал на ногу: — Колись?

— Ерунда. Погнался за одним басмачом, ну и получил очередь. Задело ногу.

— Тогда почему здесь?

— Диагноз жду: летать или на штабную работу.

Стало тихо и грустно.

— Родителям сообщишь? — прервал молчание Мельников.

Алёша наморщил лоб и помотал головой:

— И ты молчи. Нечего их волновать. Вернусь в Баку и там уж по обстоятельствам.

Через неделю Алёша сообщил — переведён с повышением в штаб округа в Баку.