Бесплатный фрагмент - Книга моих побежденных страхов

Тем, кто научил меня не бояться

Начало

— Она уже уснула?

— Почти. Извините, нужно идти, — миловидная девушка в халате старается говорить как можно мягче. — Все будет в порядке.

Фраза дежурная, и вряд ли маме легче от того, что она её услышала сейчас. Вокруг меня, будто солнечные зайчики, прыгают разноцветные пятна, а потом наступает ватная, рыхлая темнота.

— Мам, больно! — пытаюсь убрать прозрачную трубочку катетера я. — Щиплет!

Она улыбается в ответ, на глазах слезы, но старается держаться, я вижу. И помню все в деталях: мне два года, стены больницы, много белых халатов — они, будто шумная птичья стая, летают по длинным коридорам. Серые, будто речные камушки, глаза внимательно осматривают пространство, и мне совсем не страшно: только хочу, чтобы убрали ненавистные трубки, а ещё — поехать домой.

Похоже, это был последний раз в моей жизни, когда я совсем ничего не боялась и смотрела на мир, как на большую коробку с игрушками.

Нарушитель

— Маленькая дрянь! Выходи живо, все равно же найду!

Я едва успеваю перевести дыхание от бега, стараюсь не делать резких движений: сарай, в котором прячусь, битком набит садовым инвентарем. Но я не отличаюсь грацией, и тонкая ручка огромных граблей больно бьет по затылку:

— А-а-а! — не могу удержаться я. Падает ещё что-то: кругом стоит звон, будто одновременно разбилась сотня глиняных чашек. Сердце так колотится о грудную клетку, что, кажется, вот-вот переломит самую тонкую кость и вылетит на свободу. Скрипит дверь, и я вижу малиновое от злости лицо сестры, в стёклах очков пляшут злые огоньки:

— Ну, все! — вопит она. — С меня хватит! В садике после обеда спят! — и хлопает меня пониже спины.

— Н-но я-а же не в са-адике! Бабушка разрешала просто лежать и чита-ать! — меня захлестывают вселенская обида, тоска по бабуле и моим любимым книжкам, которые теперь, в тихий час, мне запрещено брать в руки.

— Ты — ужасная сестра! — я ужом вьюсь в её руках, пытаясь освободиться. Безуспешно: они вцепились в подол платья мертвой хваткой.

— Что я тебе обещала, забыла уже? Что делают с теми, кто не слушается? Дрянь такая! — хлесткое слово снова вырывается наружу. — Пошли-ка!

— Правильно говорить — «пойдём!», — дрожаще-хлюпающим голоском вставляю я, поражаясь собственной смелости и дерзости. — А ещё в школе учишься!

Я знала, что пожалею о сказанном, но ужас перед наказанием сестры мгновенно съеживается, все в ссадинах плечи расправляются. Странное чувство: горжусь собой одновременно с готовностью умереть от страха.

Она тащит меня в подвал: там сыро, странно пахнет и рядами стоят банки с заготовками, а ещё темнота — хоть глаз выколи.

— Посидишь, подумаешь над своим поведением! С крысами! — последнее слово она выпаливает особенно громко и от души хлопает тяжелой крышкой.

Я шумно дышу, кажется, отсюда крысы унесли весь воздух — иначе как объяснить почти полное его отсутствие? На подмогу, как всегда, приходит воображение: серые создания ловят лапками невесомые облачка и аккуратно опускают их в заплечные холщовые мешки. Поймав все, что летало в бархатной тьме, они подмигивают друг другу и длинной вереницей отправляются в обратный путь, по своим уютным норкам. Интересно, как у них там? Крохотные стульчики, кроватки, чай, наверное, пьют, за столиком, накрытым кружевной скатёркой, дуют на горячее так, что длинные усы подрагивают…

— Я дома! — папин голос невозможно не узнать.

Сестра спешно освобождает меня из заточения, стараясь не смотреть в глаза отцу.

— Не слушалась вот опять, — оправдывается она.

Он хмурится ей, улыбается и подаёт мне руку, а я глазами отвечаю: «Не волнуйся, я победила!».

Когда есть тот, кто крепко и нежно держит тебя и твоё сердце, в этом мире нечего бояться, даже если на пути внезапно случается двоюродная старшая сестра, а тебе всего пять.

Искорки и зубы

Лето — это отдельный, совершенно особенный сорт счастья. Это щеки, перемазанные ягодным соком, сладковатые травинки во рту, звон прозрачных стрекозиных крылышек, сон в копнах душистого сена. И прогулки!

— Лаймка, Лайма! Гуля-ать!

Огромное облако рыже-белого пуха накрывает меня с головой, пытаюсь нащупать стальное колечко на ошейнике. Наконец, успешно, и я защелкиваю на нем карабин поводка. Тяжело дыша от июльской духоты, моя верная подруга ложится рядом: запускаю ладошку в длинную струящуюся шерсть. Под светом ярких лучей волосинки кажутся золотыми: по ним то там, то тут пробегают крошечные искорки. Вот бы одолжить немного драгоценных длинных ниточек и изготовить себе чудо-панамку! А что? Мама вязала мне такую голубую: только ведь она совсем обычная. А эта защищала бы меня от всего плохого, что только есть на свете…

Мы идём по улице — обе горды собой и друг другом, и улыбаемся. Да, представьте, собаки тоже умеют улыбаться!

Вижу друзей, бегущих навстречу, вместе мы заворачиваем на пустырь под горой. Случайных прохожих здесь нет, и я отцепляю карабин. Мишка держит за пазухой мяч, громко выкрикивая слова считалочки: звучит последнее — и мы бросаемся кто куда. Лохматое облако звонко лает и пытается догнать сразу и мяч, и нас. Мы захлебываемся хохотом, падаем на изумрудную мягкую траву, и длинный язык щедро облизывает наши загорелые лица.

В попытке перевести дух поднимаю глаза на линию горизонта: со склона, опираясь на толстую палку, спускается старичок. Я знаю его: в детстве покалечился, и это отразилось на рассудке — почти не говорит, больше общается звуками. А ещё он пастух — водит козье стадо по полям и лугам. В голове мелькает что-то, и я уже, с поводком в одной руке и с кепкой в другой, кричу:

— Лайма, ко мне! — она и ухом не ведёт, трусит к нему — пушистый хвост развевается на ветру опахалом. Бегу со всех ног за ней, и тут, будто в замедленной съёмке, вижу, как он заносит руку над её головой — хочет погладить. Я обмираю от страха: собак этой породы, даже очень добрых и воспитанных, ни в коем случае нельзя гладить по голове, там нервы у них, папа рассказывал…

— Нельзя!… — ору не своим голосом и лечу к ним. — Не троньте её-о!

Слишком поздно. Раздается грозный, почти львиный рев, и я вижу кровь, много красной-красной крови. Ненавижу этот цвет с детства.

Пастух прижимает раненую руку к груди и глухо стонет. Поднимаю с земли длинную хворостину и замахиваюсь на собаку:

— У, негодная! — ветка, протяжно вжикнув, разрезает воздух. — Плохая, плохая! — негнущимся пальцами прицепляю поводок. Лайма грозно рычит, крутит мордой. В меня вселяется решимость:

— Мишка, Вань! — мальчишки уже рядом.

— Эх, и сильно прокусила!

— Вообще, смотри, тут уже лужа натекла!

— Хватит болтать! — командую я. — Ведите его к бабе Рае, быстро!

Ванька в шестом классе, Мишка, как я, в третьем, но оба высокие и крепкие. Покидают поле боя медленно: мужчина шатается от слабости. Козы нервно семенят за ними — со стороны посмотреть — странная процессия!

Маленькая Наташа плачет: ей только четыре, Ксеня пытается успокоить малышку:

— Лайма хорошая, просто чужих не любит, не плачь! Манька! — я поднимаю голову. — Вот это ты храбрая, а! Я бы сразу растерялась, рот открыла!

— Угу, — угрюмо киваю я, пнув ногой земляную кочку. Колени трясутся, пальцы сжимают испачканный поводок, моя лохматая подруга пристыженно сопит прямо у меня за спиной, а я вслух громко и властно (насколько могу в данный момент) приказываю:

— Домой!

У калитки отец. Подхожу к нему почти вплотную, передаю веревку поводка и чувствую, как мои губы дрожат, понимаю — слишком заметно:

— Папа, а она… а я… — не в силах больше сидеть внутри мой непрожитый страх вырывается наружу бурлящим потоком слез.

— Молодец, молодец, — широкая ладонь гладит меня по макушке. — Я знаю всё, несильно она его, разберемся… Не растерялась! Ты такая смелая!…

Смелая? Я? Кто бы мог подумать, что через несколько лет от храброй отчаянной Маньки не останется ничего?

Футболисты

А у вас есть лучший друг?

У меня есть — Мишка! Темные растрепанные волосы, карие глаза, младше меня на десять месяцев, любит апельсиновый фруктовый лед и лазать по деревьям. Еще он никогда-никогда не плачет, не умеет, наверное. Ну, или очень мужевтс… мужисты… мужественный — вот! Короче, он — мой супергерой!

Когда городские ребята уезжают, мы почти не успеваем соскучиться. Оно и понятно, ведь мы есть друг у друга и этого вполне достаточно. Ванька с соседней улицы как-то назвал нас сладкой парочкой, за что потом здорово получил! Мы — не парочка какая-нибудь, а друзья, пусть знает себе!

В июле у Мишки юбилей, целых десять человеческих лет, а это совсем не шутки! И к столь знаменательному событию Мишкин дядя преподнес любимому племяннику новый футбольный мяч — кожаный, сверкающий черными и белыми пятнами, как и полагается любому уважающему себя мячу. За праздничным столом мы думали не о торте, увенчанном масляными розочками, а о побеге на наше поле, чтобы, наконец, опробовать подарок в деле.

— Чур, я на воротах, — голос друга звонким эхом проносится над пустырем, — А потом смена игрока. Мань, бей уже давай!

Я изо всех сил ударяю по мячу. Мишка молнией бросается в угол воображаемых ворот (ими нам служат два деревянных столбика) и через мгновение вижу его испачканную, но счастливую физиономию:

— Спорим, ты так не сможешь? Я ж мальчишка, лучше ловлю, и скорость выше, да я…

— Бей! — встаю на ворота, страха нет никакого, каждая клеточка моего существа готова к бою. — Только учти, если поймаю, ты проспорил! И сделаешь все, что я скажу, идет?

— Идет! — легко соглашается он. — Все равно же проворонишь!

Слышу звонкий хлопок. Почему, когда мяч летит на тебя, кажется, будто он заслонил собою все небо? Расставляю руки и зажмуриваюсь… Есть! Он мой!

— Поймала-а-а-а-а! — вне себя от радости воплю я. — Ну всё, проспорил, значит!

По лицу вижу — расстроен, но виду старается не подавать.

— Ну, чего там ты придумала, говори.

— А! — потираю руки я. — Ты ж говоришь, отличный игрок, так?

— Ну… — неуверенно тянет он, — Так..

— Тогда беги во-он туда, где сосна, и оттуда подавай. Долетит до меня, значит, и вправду хорошо бьешь!

— Согласен, — лицо его становится серьезным, брови сдвинуты. — Так я пошел?

Киваю. Мишка хватает подарок и во всю прыть несется к указанной точке. Внутренне посмеиваюсь: сейчас посмотрим на этого футболиста!

Вдруг стремительно удаляющаяся фигурка моего лучшего друга пропадает из виду. Упал! Вот, растяпа!

— Ой-ей, — беззлобно хохочу я, — Таких в команду не берут!

Однако Мишка не торопится подниматься. Темный тоненький силуэт лежит на земле. По спине пробегают противные колючки, в горле моментально образуется пустыня, а ног не чувствую совсем — будто одолжила их у старенькой бабушки Зины, живущей в начале нашей улицы.

— Ми-и-ш, — кричу я. — Хватит твоих шуточек!

Нет ответа. Бегу, лечу, клянусь, в тот момент у меня были огромные крылья. Длинные ресницы опущены, руки-ноги разметались по мягкому травяному настилу. Решение приходит в долю секунды: собрав все возможные силы, я хлопаю его по щеке. Мишка, наконец, приходит в себя, в глазах читается боль.

— Маня, — шепчет он, — Манечка… Нога.

Перед глазами у меня все плывет, когда выхватываю из общей картинки две яркие детали — «розетку» из разбитой бутылки, вкопанную в землю, и то, что несколько минут назад было вполне себе целой ступней в зеленой кроссовке, а теперь — что-то красное и мокрое.

Я ненавижу себя и мяч. Себя — больше.

— Вставай, держись за меня! Нам домой надо!

— Ага, я доскачу на одной, — скрипит зубами друг, пошатываясь. Ни слезинки — вот, где настоящая сила!

Мы двигаемся со скоростью улитки, кажется, даже мир замедлил свой ход, а в голове стучит глупый, но на тот момент очень важный вопрос: «Сколько литров крови у Мишки еще осталось?»

Помню противную сирену скорой, я хлопаю своего лучшего друга по плечу и повторяю:

— Хорошо, все будет хорошо.

— Спасибо тебе, Мань. Ой, а мяч-то я там оставил!

Принцесса и Человек-Паук

Конец июля — чудесное время! Больше не надо ходить в школьный лагерь, можно спать, сколько вздумается, и гулять допоздна. Тонкий солнечный луч прямой наводкой попадает в глаз, и, окончательно проснувшись, я вижу, как танцуют на сияющей дорожке сотни пылинок. Сладко потягиваюсь на простыне с утятами, а потом иду на кухню — завтракать. На дверцу холодильника примагничен листочек, исписанный маминым мелким почерком: «Доброе утро! Сегодня нужно собрать смородину с трёх кустов. Удачи! Мама.» Она регулярно оставляет такие, чтобы её дочь, вырвавшаяся на долгожданную свободу, помнила о домашних обязанностях.

Медленно пережевываю овсянку: эх, неплохо бы в неё варенья добавить! Но прошлогоднее все закончилось, а нового пока не заготовили. На коленки мне прыгает Маус — странно было назвать кота мышью, но у нас вообще оригинальная семья, чтобы вы знали. Разглядываю своё отражение в ложке. Хм, а вроде ничего, только бы веснушек поменьше! Если бы я была взрослой, обязательно придумала бы средство от них: помазала — исчезли. Одна косичка наполовину расплелась, и, пока мама не видит, расплетаю и вторую — для симметрии. Такие волнистые волосы у меня, почти кудрявые, как у принцессы!… Теперь надо бы завязать их в «хвост» и бежать по делам, но вот беда: Маус уснул, и было бы чудовищным неуважением будить хвостатого члена семьи. Я наблюдаю, как появляются-исчезают острые коготки, то утопая в мягких подушечках, то выдвигаясь и впиваясь в мою штанину. Ай, больно! Кот молнией слетает с насиженного места, а мой взгляд цепляет противень с сушеной малиной: вот, чем можно развеселить унылый вкус овсяной каши! Но добраться до угощения не так-то легко: мама убрала ягоды повыше, на буфет, дабы кот не нашёл, а то слопает все без остатка. Я же предупредила — семья у нас интересная, особенно мохнатая её часть.

Чтобы добраться к цели, нужно встать на тяжелую скамейку. Волоком тащу её из прихожей, когда по всему дому раздаётся мелодичный звон: кто-то пришёл! Бросаю идею усовершенствования завтрака и бегу открывать. В дверном проеме возникает Ксеня:

— Эй, ты спишь ещё что ли? — подруга называет меня по имени только в особых случаях, а так, когда жизнь идёт своим чередом — «эй». — Хы-хы, лохматая, как ужас!

— Сама ты ужас, — беззлобно отзываюсь я. — Просто не успела порядок на голове сделать.

— Гулять-то выйдешь?

— Ага, только штаны переоде…

Ну, конечно, смородина! И как только я могла забыть про свою обязанность? Мама часто говорит, что у меня ветер в голове и одни фантазии, а папа отвечает, что это очень здорово, далеко не каждая восьмилетняя девочка умеет так сочинять истории, и я должна гордиться этим. А мама — что гордиться — плохо. Пойди, разбери этих взрослых! Но папино мнение мне все-таки ближе.

— Ксень, мне снова смородину велели собирать, — тяжко вздыхаю я и показываю на пышные кусты у забора.

— Опять? Да сколько у вас её?

— Мне кажется, они специально посадили столько, чтобы мучить меня!

— Давай, помогу? Вдвоём-то быстрее!

— Правда? Вот спасибо!

За душевной беседой, как водится, время летит незаметно, и спустя каких-то два часа наши ведерки полны крупных блестящих ягод. Свобода!

— Сейчас в холодильник поставлю и пойдём, ага, — я хватаю урожай и направляюсь к дому. Порывистый ветер срывает с головы кепку, наклоняюсь поднять её и слышу за спиной знакомый звук: так захлопывается дверь.

— Ой-ей, нет-нет-нет, — дергаю я ручку на себя. — Только не это, пожалуйста!

— Чего? — хлопает ресничками Ксеня.

— Она закрылась, понимаешь? Наглухо! А ключи там остались, на столе. Как я теперь домой попаду?

— Оставим смородину в бане, там прохладно, — подсказывает подруга, — не испортится.

— Да это-то тут причём? — злюсь я. — Если я в таком виде гулять пойду, и испачкаю ещё, а я обязательно испачкаю, ты знаешь, то мама меня сначала немножко убьёт, а потом вообще больше гулять не пустит!

— Да-а, — соглашается Ксеня и мечтательно прибавляет: — Ты будешь как принцесса, которую в башне заточили. Только волосы не забудь распустить.

— Да какие там волосы! — горюю я. — Делать-то что? Сколько раз мама говорила, чтобы я была внимательнее, а я только ворон считать умею!

— Слушай, может, через окно залезешь? И изнутри отопрешь дверь, а? У меня так брат сто раз делал, когда дверь захлопывалась.

— Какая ты умная, Ксень! В моей комнате окна наружу открываются, я видела, когда мама мыла. Побежали!

Наверное, я и правда ещё маленькая, раз не умею правильно оценивать расстояние: от земли до подоконника — чуть меньше двух метров.

— Давай, подсажу! — подруга повыше меня (как и все мои друзья, так уж случилось). На ходу скидываю сандалии, встаю на «замок» из её сцепленных ладоней, хватаюсь за раму, р-раз — и я уже на подоконнике!

— Есть! Сейчас попробую открыть, — дёргаю на себя створку. — Что-то никак не поддаётся! Ух, чтоб её!

— А другая? — в голосе Ксени ещё теплится надежда. — Ты вторую попробуй!

— Не-а. Ты знаешь, чего?

— М-м?

— Кажется, окна перепутала, — упавшим голосом докладываю я.

— Ну ты и растяпа! Слезай давай тогда, чего там прицепилась?

— Ага, сейча… — оборачиваюсь и вижу под окном груду рассыпанного щебня — как только я раньше не заметила её? Да и расстояние до земли за это время, кажется, увеличилось сразу втрое.

— Ой, а как слезать-то, я же обдеру коленки или вообще шею сломаю!

— Прыгай, ловлю! — растопыривает руки подруга.

— Ага, чтобы я тебя ещё придавила? Нетушки!

На секунду мне становится страшно: пальцы слабеют, дрожат и уже почти отказываются держаться за узкую раму. Внизу ноет Ксеня, бормочет что-то про мою скорую погибель.

— Ты это, если разобьёшься, я буду тебя в больнице навещать, — успокаивает она, — апельсинов принесу.

— Да не люблю я их! — дрожь от пальцев перемещается равномерно на обе руки.

— Ну ладно, тогда яблоки, полосатые, — рыдает подруга.

— Сойдёт, — хлюпаю носом я и понимаю: нужно срочно что-то придумывать. Перспектива коротать лето на больничной койке, пусть даже в компании даров, меня совсем не радует. Думай, Манька, думай скорее!