Бесплатный фрагмент - Книга Эреба

ЭРЕБ

И мыл он тело жены

Теплой водой и губкой мыл его.

И чем чище становилась плоть покойницы, чем бледней делались надписи на мертвенно-бледной коже, тем крепче и глубже делалась мысль старика.

Думал, что в последний раз прикасается к обнаженному телу жены — к ее плечам, ее животу, этим небольшим упругим грудям, к бедрам. Что вот сейчас он омоет его, дождется, когда оно осохнет и обрядит в чистое. И эта нагота сокроется от него навсегда.

Ее нагота… Нагота, которую он так любил созерцать при свете лампы или свечи, или заглядывающей в окно луны. Нагота женщины… бесстыжая… манящая… заставляющая позабыть обо всем на свете… Знал ли он что либо прекрасней и желанней этой вот наготы?

Да, была в его жизни нагота иных женщин… была нагота Гекаты… но та нагота предназначалась лишь для его глаз и его тела. Ни одна нагота не затронула его сердце. Ни одна нагота, когда он терял ее, не причиняла боли. Нагота же Носферату, мысль о том, что он видит ее, эту наготу, в последний раз, сводила его с ума.

Старик упокоил безволосую голову на холодном животе супруги, прикрыл утомленные глаза и глубоко втянул в себя запах ее омытого теплой водой тела. Да, это все еще ее запах. Он узнавал его. Однако в нем уже угадывалось что-то новое, что-то, чего быть не должно, что-то противоестественное… Запах шелкопряда. Сладковатый. Приторный. Был он пока едва уловим — одна сотая или одна тысячная часть, но всё же старик услышал его.

Криптус открыл глаза и совсем рядом со своим лицом увидал два бледных холма — груди Носферату. Зная, что это — последнее свидание с наготою жены, старик отстранился от живота, на котором покоилась его голова, опустил правую, плотную длань на левую грудь девушки, а затем прильнул к бледному сосцу губами и жадно впился в него ртом…

Мне снилась тьма

И в этой кромешной тьме я плыла по реке на лодке.

Во сне я знаю, что нахожусь в лодке не одна. Кроме меня есть еще кое-кто. Он стоит на корме, толкая дно длинным шестом. Я не вижу его, но знаю его имя и то, как он выглядит. Я знаю, что он высок и сгорблен, и я едва достаю ему до груди.

Лодка скользит по черным водам абсолютно беззвучно, только легкие всплески во мраке говорят о том, что она движется.

Я сижу в носовой части.

Во сне я знаю, что нахожусь в сумрачной полосе, отделяющей мир света от мира тьмы. Мы зовем это место Limbus — кайма. В Лимбе — только один обитатель на все времена. Он — демон загробного мира. Но в отличие от демонов, обитающих в Pandemonium, не имеет намеренья навредить мне или развлечься за мой счет.

Он — Паромщик. Дух Переправы. Он везёт меня в Царство теней.

В тот самый миг, как покину лодку, и моя нога коснется берега, я забуду всё, что было со мною в жизни. Даже имя. И я этого не хочу.

Я поднимаюсь с деревянного сиденья, осторожно переваливаюсь через борт, и держась за него руками — дабы всплеск не разбудил моего провожатого, погружаюсь в воду и отталкиваюсь от дерева лодки…

Лисы… проклятые лисы…

лисы хитры: они умеют ждать… они всегда ждут… ходят кругами… они выжидают, когда все уснут… лисы всегда знают, что все уснули… как им это удается? Черт его знает!

Когда все, кто может им помешать, погружаются в сон, лисы погружают свои острые когти в еще рыхлую, такую податливую, такую мягкую и легкую землю… и начинают рыть…

Они могут делать это часами… в одиночку или по очереди… они будут рыть снова и снова… час, два, три, четыре… они не остановятся, потому что этот запах, запах шелкопряда, сводит их с ума… они слышат его за версту…

Стоит тебе вынести гроб с мертвецом на улицу хотя бы на несколько минут, как легкий незаметный ветерок подхватит сочащиеся сквозь щели между досками гроба паутинки этого запаха, и разнесет по Лесу…

Не пройдет и часа, как все рыжие бестии в Лесу будут знать: их ждет самое вкусное лакомство на свете — человеческий мертвяк…

За кусок мертвяка лисы пойдут на что угодно… за кусок мертвяка они, не задумываясь, сунут свои наглые рыжие морды хоть в пасть самому черту…

Даже гроб не остановит их — вскрыв могилу, они будут по очереди грызть доски, пока не превратят их в труху…

Превозмогая внезапно навалившуюся смертельную усталость, обустраивая новое, посмертное ложе для жены, старик вгрызался в землю снова и снова. Вгрызался и что-то бормотал себе под нос. Вроде как — о лисах.

Вскрывая рыхлую землю, старик погрузился в почву сначала на шаг. Затем — еще на полшага. Затем еще.

Когда небо на западе стало истекать кровью, он подумал, что теперь могила достаточно глубока — примерно в полтора его роста — чтобы окаянные лисы не разрыли ее. Лишь после этого он поднялся со дна глубокой ямы в воздух, затем опустился в трех шагах от нее и утомленный многочасовым трудом побрел к Дому…

Ровно в полночь

старик вошел в комнату для ритуалов, где стоял гроб, дабы совершить над телом жены последнее бдение.

Тело девушки никуда не делось — оно всё так же лежало в гробу, ибо дело праха — лежать и ждать, когда живые соизволят отправить его в последний путь.

Осветив тело неверным светом свечи, старик заметил, что левая кисть его молодой жены уже полностью почернела, ибо, как мы помним, смерть входит в тело калду через кончики пальцев на левой руке и медленно распространяется по всей оставшейся плоти. И уже через несколько дней всё тело становится черным, как сажа. У всех колдунов так, и у Носферату — тоже.

Установив подсвечник на скамью, старик склонился над покойницей, раскрыл ей рот и положил под язык монету. Затем склонившись еще ниже — к самому уху жены — шепнул:

— Это для Паромщика.

И, немного помолчав, сказал:

— Слушай, милая! Слушай и запоминай! Критерион: Артиох и Диомахр. Криос: Агамарэпт и Даббук. Фобос: Нэбирос и Заббахр. Пирос: Инпу и Саргатанас. Стилето: Хагнак и Абубанэс. Аэрас: Сахлок и Хэмнэмэр. Энэхос: Узиру и Соккар…

Утром старик забил крышу гроба гвоздями и, призвав на помощь деревянного помощника, сгибаясь под тяжестью, спустил страшную ношу вниз.

Водрузив на телегу, сам повез к месту погребения.

Когда же при содействии всё того же Деревяшки опустил домовину в яму, взял лопату и сам стал забрасывать хладной землей.

Сам. В этот раз он всё делал сам.

Храня совершенную неподвижность

старик стоял посреди комнаты жены и долго и неотрывно смотрел на ее холодную осиротевшую кровать.

Было слышно, как за окном шевелится ветер. Ветер качал кусты и деревья. Громко дышал. Играл ветвями и мертвыми листьями — опавшими наземь и теми, что, иссохнув на корню, все еще цеплялись за ветки.

Стоящая на комоде керосиновая лампа тусклым светом освещала комнату и бросала на лицо старика-истукана резкие черные тени.

Сердце старика было сдавлено тисками отчаянья: никогда еще за те несколько веков, что он провел в этом Доме, ему не было так безнадежно, так невыносимо, так ужасающе одиноко.

Он никак не мог поверить, точнее говоря — он отказывался верить в то, что больше никогда, никогда-никогда не увидит юной жены. Что никогда не услышит ее голос. Никогда не возляжет с нею. Никогда не покроет во тьме поцелуями ее тело. Никогда не укоренится в ней разбухшим удом…

В конце концов, старик нарушил свою жуткую неподвижность и медленно, очень медленно подошел к самой кровати и опустился на ложе жены, на их любовное ложе, всем своим телом. Прижался животом и лицом. Впился пальцами в покрывало.

И из уст его вырвался стон: Носферату!

Мне снился Харон

Снилось, что он очнулся от сна, в который сам время от времени погружался. Пустыми глазницами он взглянул на нос лодки, и обнаружил, что я — вверенная его заботам тень — исчезла.

Однако он даже не повернул головы — дабы вглядеться в черные воды. Он даже, что называется, бровью не повел.

В темноте его огромного черепа на долю мгновенья возникла даже не мысль, но мимолетное представленье: я в его лодке, Тень, что была и исчезла… и вот уже я сижу в носовой части ладьи, словно и не сбегала…

И снова мне снилась тьма.

И тихие всплески Харонова шеста.

И бесконечное ожидание…

И вот ладья с тихим шорохом под самым днищем села на песчаную отмель берега.

Не сходя с места, Харон протянул ко мне свою невероятно длинную руку с раскрытой пятерней.

Я склонила голову и разверзла уста. И из уст моих в костлявую кисть вывалилась монета.

Я поднялась, покинула лодку и мои стопы коснулись холодного песка…

Старик лежал во тьме

на кровати Носферату. Неподвижный. Безмолвный. Невыносимая мысль о том, что прямо сейчас, в этот самый миг его жена лежит в гробу, во тьме, совсем одна на дне могилы, свербила в его мозгу.

В своем воображении старик видел лицо покойницы таким, каким запечатлел его прежде, чем опустил крышку на гроб и вогнал в нее несколько гвоздей — уже немного измененным: чуть запавшие глаза… под ними — темные круги… бледные обескровленные губы… желтая, как воск, кожа…

Старик знал, что очень скоро тело Носферату начнет меняться: глаза западут еще глубже… нос заострится… в смертном оскале сильней обнажатся зубы… затем на коже появятся темные пятна… затем плоть начнет гнить… забравшиеся в ее глаза, нос и рот черви и мокрицы прогрызут в плоти крохотные ходы и хлынут в размякший желеобразный мозг… по языку вползут в горло, в желудок, в легкие… вгрызутся в мертвое сердце… затем всемогущая магия разложения и распада, actio nigra, черное действие, разрушающее материю, начнет изменять труп с огромной скоростью… Лицо Носферату изменится до неузнаваемости… плоть, станет превращаться в мерзкую вонючую кашу, оползать с костей… с каждым днем, с каждой ночью в ней будет оставаться все меньше от человека и все больше от костяной куклы, которую каждый скрытно носит в глубинах плоти… затем смердящая жижа заполнит нижнюю часть гроба…

Вот так, мало-помалу Носферату превратится в скелет. Старик видел всё это так же отчетливо и ясно, как будто сам несколько лет пролежал в тесноте гроба рядом с женой, освещая лампой происходящую с ее телом кошмарную метаморфозу…

Этот поток мыслей-образов был прерван каким-то звуком. Старику почудилось, что он что-то услышал в углу комнаты. Звук был таким слабым. Едва уловимым. Звук на пороге восприятия. Даже он с его кошачьим слухом едва различил его.

Старик сел на постели и стал изо всех сил вглядываться во тьму. Затем закрыл глаза, дабы вслушаться в свои чувства. Да, там что-то есть…

Старик пошевелил пальцами левой, механической руки, как бы желая удостовериться в том, что рука и теперь работает исправно и в любой миг, если понадобится, станет смертоносным оружием.

Затем он поднялся с постели, зажег стоящую на прикроватном столике свечу и подошел к стене. И осветил неверным светом, и внимательно осмотрел, но ничего не увидел.

Тогда он поставил свечу на пол и прижался ухом к холодной поверхности стены. Звук повторился. Он был таким… словно что-то тяжелое и мягкое тащат по полу. Тащат неравномерно. С остановками.

Криптус вышел из комнаты жены и вошел в другую, туда, где Носферату обитала до замужества.

Войдя внутрь, остановился в центре, пытаясь понять — что могло производить столь странный звук. Кто-то что-то тащил? Или что-то тащилось само? Но на полу ничего не было.

Старик посмотрел на висящее на стене покрывало. То самое, которое Носферату повесила поверх изображения — старухи в гробу.

Замерев на несколько мгновений с протянутой рукой, старик сорвал покрывало.

Нарисованный на стене гроб был пуст…

Сквозь стену дождя

старик шел через черный ночной лес.

В правой руке — фонарь. В левой — лопата и вервие.

Оказавшись на небольшой поляне, посреди которой возвышался земляной холмик, поставил фонарь на землю, и в тот самый миг, когда он вонзил штык лопаты в могильный холм, ослепительная вспышка молнии осветила округу.

Через несколько мгновений громный звук потряс лес, слово кто-то там, наверху, проклинал старика. Проклинал за то, что он намеревался сделать. Но старику было плевать на любые проклятья. Если и была во вселенной бездна, что беспокоила его, то вовсе не та, что сверху, но та, что внизу, у него под ногами, глубоко под землей. Бездна, имя которой Эреб. Обитель теней, где бродит тень его Носферату.

— «Сáкхэли»… — бормотал старик, врываясь в землю все глубже и глубже. — Сáкхэли… сáкхэли… что на древнем наречии Исихии означает — «имя»… Как же ты забыл об этом, старый ты пень?!

Наконец, лопата в руках старика глухо ударилась в деревянную домовину…

Вспышка.

Лес под проливным дождем.

Ливень заливает прямоугольную яму.

Капли густого дождя барабанят по крыше гроба, смывают с него землю.

Громный звук.

Вспышка.

Старик-эксгуматор по чавкающей грязи тащит гроб через лес.

Перекинувший вервие через грудь старик был похож на бурлака, тащившего по реке баржу с грузом.

Ужасный дождь замедлял его движения. Напоенная водой земля была тяжела и осклизла.

Иногда старик поскальзывался и падал, но всегда подымался и продолжал путь…

Кряхтя и тужась, старик втащил свою страшную ношу по ступеням крыльца в Дом.

Он волок черный груз через гостиную, оставляя на полу след от налипшей на гроб и на ноги грязи, земли и глины и даже несколько мертвых осиновых листов.

Сверкнула за окном молния. Сверкнуло в глубинах памяти старика воспоминание: Носферату приближает губы к уху возлюбленного: «Если однажды между нами возникнет непреодолимая преграда, вспомни его…»

— Деревяшка, принеси из сарая топор! Живо!

— Подожди немного, милая, — бормотал старик, вгоняя лезвие топора в щель между крышкой и гробом. — Сейчас я произнесу твое тайное имя…

Отделив крышку, Криптус осторожно уложил ее на пол и посмотрел на жену.

Носферату уже изменилась: кожа ее была белой, как мел; глаза глубоко впали, а вокруг них образовались темные, почти черные мертвецкие круги; нос заострился; губы усохли и теперь белоснежные зубы были обнажены смертным оскалом.

Старик склонился к самому уху жены, и уже раскрыл уста, дабы произнести тайное имя Носферату. То самое, что она шепнула ему, когда он обманом, в облике юноши овладел ею. Но тут случилось то, чего прежде не бывало: его память, память, заросшая сумрачными, шелестящими лесами, омытая черными тенями, пронизанная полётом птиц… испещренная лужами крови — ходоки всё идут и идут и несть им числа… почерневшая, как сгнившие листья… память, что верой и правдой служила ему столько веков, предала его.

Сидя над телом жены

старик смотрел на милое сердцу лицо, которое уже начинало меняться.

Черные ресницы Носферату отбрасывали на восковую щеку черную, похожую на ветку терновника тень.

Глухое урчание, которое покойница время от времени издавала, не смущало его.

Старик думал о том, что это еще не конец. Что это не может быть концом. Что история не закончена. Что он, во что бы то ни стало, должен вспомнить и произнести тайное имя Носферату. И тогда она восстанет…

Однако, в его распоряжении слишком, слишком мало времени: через два-три дня покойница станет покрываться лиловыми пятнами; затем появится запах… запах черной алхимии… тело начнет смердеть… занавески, стены, одежда, вещи — всё в Доме будет пропитываться этим зловонием. Вонь затопит Дом, словно морская вода — тонущую галеру.

Нет! Нет! И еще раз нет! Он не может, не имеет права этого допустить!

— Прости меня, милая, — шепнул старик на ухо покойнице, — но я должен, должен это сделать!..

Внимательно перечитав ArsMumificandi — трактат по искусству мумификации, сложнейшей и величайшей из наук, дабы ничего не упустить, ибо память его, как показала практика, стала ему изменять — Криптус принялся за дело.

Для начала он пропустил веревку под мышками своей жены и подвесил тело в вертикальном положении за потолочную балку. Под телом поставил медный таз. На ладонях и ступнях сделал глубокие надрезы, дабы через эти рассечки лимфа и кровь, и сукровица, и жидкость иная устремились из плоти прочь, вниз — в сторону мира подземного, куда стремится всё отжившее.

Эта жидкость капля за каплей сочилась из мертвой плоти, и чем больше мертвой воды истекало из неё, тем тоньше и легче она, эта плоть, становилась.

Затем старик снял тело с подвеса и подверг операции, в ходе которой удалил из него все органы, посредством коих тление смогло бы осуществить свою разрушительную работу — сердце, мозг, легкие, язык, кишечник, матку. Извлек даже глаза.

Извлеченные органы он закопал в лесу, и только сердце жены поместил в стеклянную банку с раствором, дабы с этой минуты оно стояло в его покое, на письменном столе.

В один из дней старик вошел в черную комнату с охапкой травы. В тот же миг густой травяной дух, горький запах засохшей на корне полыни заполнил помещение.

Старик уложил обезвоженное тело во гроб и набил полынью череп, грудину и брюшную полость. Сшил зияющие отверстия суровой нитью. Затем обложил тело мешочками с солью — дабы та вытягивала влагу, еще оставшуюся в мягких тканях — в коже и мышцах…

Когда через месяц кропотливых трудов мумия была готова, старик обрядил ее в черное платье, причесал, обильно полил духами, уложил во гроб и укрыл черным газовым покрывалом.

Он победил силу тления и теперь мог себе позволить полноценный отдых.

Криптус пошел в свой покой, упал на постель и провалился в глубокий и крепкий сон.

Левиафания. Циклопия. Гидра

Сцилла. Харибда. Церцея…

Каждую ночь Криптус приходил в черную комнату, садился в изголовии гроба и начинал не имеющую ни конца, ни края работу: сидя подле жены, во тьме произносил имена.

— Венефика. Токсика. Стрига…

И всякий раз, когда он сидел подле мумии и шептал, шептал, шептал колдунские имена в надежде случайно произнести тайное имя Носферату, у него было такое чувство, что кто-то смотрит на него из темного угла. Беззлобно. Скорее, изучающе. И он знал, кто это был. Иногда, прервавшись, он устремлял взор своих уставших глаз в темный угол.

— Я знаю, что ты там, — говорил он. — Я чувствую тебя. И я знаю, что однажды ты выйдешь из тьмы…

Иногда старик чиркал спичкой, и робкое пламя освещало его морщинистую когтистую длань. Затем подносил спичку к свече и запаливал ее. Брал свечу в руку.

— Леприкония. Орка. Цэрбэра. Вервульфия. Ламия. Вампирэлла…

И пристально смотрел на лежащую во гробе жену. А точнее, на то, что некогда ею было.

— Necatrix. Patricida. Bicapita…

Затем он ставил свечу на скамье в изголовии гроба, а сам садился по другую сторону.

— Фавна. Фурия. Фуриоза. Горгона. Гаргулия. Гарпия. Гидра. Геноцида…

Криптус давно уже понял, что на память надежды нет. Что если что-то и поможет ему, то это будет счастливая случайность. В конце концов, в его распоряжении была целая вечность. Уж за вечность можно и угадать.

— Aranea. Larva. Chimera. Violatrix. Nemesis. Scolopendra…

Так он сидел час. И другой. И третий. И постепенно голос его становился все тише и тише. А свечной огонек начинал вспыхивать и затухать, пока не угасал окончательно.

— Диаблера. Мара. Морриган. Моргана…

И в черной комнате вновь воцарялся мрак. А скрипучий старческий голос снова и снова продолжал перебирать имена.

— Скорпиония. Цианида. Медуза…

В черном антрацитном сне

я продвигалась сквозь тьму.

Тьма была такой плотной, что ощущалась как тягучая субстанция. Чтобы двигаться сквозь нее, было необходимо усилие.

Во сне я пыталась вспомнить свое имя. Кто я? Как меня зовут? Я не помню. Впрочем, в том сне это не имело значения.

Тьма…

В какой-то момент я приближаюсь к чему-то огромному и неподвижному. Это Врата. Я не вижу их, но я знаю, что они здесь. Воспоминание о том, чего не было. Не было со мною, но было с миллионами иных — тех, кто оказался здесь до меня. Впрочем, есть и другое объяснение: возможно, я здесь бывала раньше — с другим лицом, другим именем.

В верхней части, над аркой находится надпись: CRITERION. Судилище.

У врат почти над самой землей парят две накрытые полупрозрачной тканью фигуры. Каждая — в полтора человеческих роста. Под тканью угадываются очертанья скелетов. Это Стражи.

Я приближаюсь к ним и останавливаюсь в нескольких шагах.

Стражи слегка поворачивают в мою сторону свои головы-черепа. Один из них делает жест огромной костлявой рукой: проходи.

Проходя между Стражей, я сжимаюсь, съеживаюсь. Испытываю ужас. Здесь, в моем сне я знаю, что хитрецов, пытавшихся проскользнуть обратно, Стражи испепелили. Их оружие — бьющие из глазниц молнии.

И опять со всех сторон плотная тягучая тьма…

Мне не надо думать, куда идти — какая-то незримая сила тихонько подталкивает меня в спину. Кто-то или Что-то решает за меня.

И я подчиняюсь.

Медленное, как само время, движение.

Безволие.

Тьма…

И вот я приближаюсь, к двум фигурам.

Они выглядят так же, как Стражи, только пониже — этим я достаю до груди. Это Судии.

Откуда-то я знаю их имена: Артиох и Диомахр.

Подле Судей на каменном кубе стоит железная и древняя как само время, покрытая тысячелетней ржой libra — рычажные весы с чашами.

Рядом с весами лежит невероятно толстая раскрытая книга. Её листы испещрены символами древнего, как сами боги, языка.

Я приближаюсь к весам, и меня вновь охватывает страх — сейчас решится моя судьба.

Артиох делает жест костлявой рукой, и какая-то сила приподнимает меня над холодным песком, по которому я иду. Эта же сила разводит мои руки в стороны. Теперь я парю «в воздухе» с раскинутыми в стороны руками, словно распятый на кресте смертник.

Диомахр приближается ко мне, погружает костлявую руку в мою грудь и извлекает сердце. Но я не чувствую боли. Словно в моем теле умерли все нервные окончания. Абсолютная анестезия. Я смотрю на свое сердце, но оно не бьется. Мертво.

Диомахр подносит сердце к весам и кладет на левую чашу, и чаша опускается.

Артиох же приподнимает костлявую длань и в ней появляется чёрное, словно нефть, перо.

Во сне я боюсь, что, взвесив мое сердце, Судии найдут его слишком отягощенным и меня отправят в Дом Ужаса. Или в Дом Кинжалов. Но еще страшнее угодить в Горгонэон, туда, где над горизонтом время от времени поднимается Черное Солнце, обращающее всех, кого коснутся его черные лучи, в горстку пепла…

Однако мои страхи оказываются напрасными: Судья кладет перо на правую чашу весов, и чаша с пером опускается, а чаша с сердцем устремляется вверх. И незримая сила опускает меня на песок. И руки мои становятся свободны.

Артиох делает жест в сторону, и тут же из тьмы выступает некое подобие едва приметной тропы, уходящей вдаль, во мрак.

Диомахр берет в костлявую длань стилус, и в Книге против моего имени ставит пометку.

Я же склонив пред Судьями голову, ухожу по тропе прочь, во тьму…

Это случилось

лет через пятьдесят после смерти Носферату.

За полвека еженощных бдений подле жены старик давно уже исчерпал запас колдунских имен, которые он мог бы произносить в надежде случайно наткнуться на нужное, а потому единственное занятие, которое еще наполняло его жизнь хоть каким-то смыслом, было отброшено им, словно старая, до предела прохудившаяся одежда. Бессмысленно. Он понял, что это бессмысленно.

Каждой клеточкой своего древнего организма, каждой фиброй своей ещё более древней — а еще лучше сказать: бессмертной — души он чувствовал, что история его подходит к финалу, что уже очень и очень скоро всё закончится. Он чувствовал это так же отчетливо, как чувствует приближение бури старый ревматик — ломотою в самых глубинах костей, немочью и желанием распластаться на теплом уютном ложе, и лежать, лежать, лежать, пока не посинеешь.

Криптус ощущал в своей плоти чудовищную тяжесть. По слабости в правой руке и плечах, по дрожи в коленях, по еще большей сутулости, которую обнаружил, глядя в древнее зеркало, он вдруг понял, что стал слишком стар, ибо давно уже пересек четырехсотлетний рубеж.

Этот дуб на лесной поляне… он помнил его еще крохотным, едва доходящим до пояса ростком.

Дряхлость… Да, это самое подходящее слово. Старик стал по-настоящему дряхлым. Он уже ощущал желание поскорее все закончить, вновь стать прахом, землей, горсткой атомов, которой был до этого воплощения. Ощущал желание прорасти из земли древом — каштаном, дубом или ясенем. Но это потом. Не скоро. А сначала — несколько веков тишины, тьмы и покоя, какие могут быть только в могиле.

Как знать, если бы рядом с ним был кто-то, кто зажигал бы его шуткой ли, лаской ли, или хотя бы обременял заботой, как это в свое время делали Геката и Носферату, возможно, тогда его дряхлость наступила бы лет на двадцать или тридцать позже. Но рядом с ним были только ставшая бесполезной деревянная кукла и мумия его жены.

Единственное, что смущало нашего старца и вызывало в нем некоторое недоумение, так это совершеннейшая невнятность подобного финала.

Ну что это такое? Разве это финал? Разве так должна заканчиваться история древнего и могучего колдуна, хранителя Леса и затерявшегося в Его глубинах Дома?

Нет, нет и ещё раз нет!

Такой финал невнятен, немощен и дрябл, как старческий член! Такой финал годится лишь для бездарной пьески, вышедшей из-под пера такого же бездарного писателишки. Просто «фу!», а не финал! И кабы была его воля, он отчубучил бы такую концовку, чтоб у читателя сей истории — кабы она увидела свет — поджались от напряжения яички, а у читательниц… впрочем на читательниц ему было плевать с высокой колокольни.

Однако, воли у старика больше не было. Вся его воля уже давно была израсходована до последней капли. Он сделал всё, что volebat — волел, и теперь единственным его воленьем была воля к ничегонеделанию, к бездействию, к всепоглощающему отдыху.

У всех стариков так, и у колдунов — тоже.

Впрочем, дряхлым стал не только старик, вместе с ним в запустение и ветхость пришел и Дом. За пять десятилетий каждая комната, каждый уголок покрылся толстым-толстым слоем пыли. Пылью покрылась даже кукла-помощник — для нее не было больше работы: в особые холода старик сам ходил за дровами, сам пилил собранные в лесу сучья, носил воду из ручья. Он был один, а одному много ль надо?

Керосин, масло и свечи давным-давно закончились, и теперь Криптус, как в стародавние времена, использовал огниво, трут и лучину. Впрочем, даже в них он не видел особой надобности, ибо за столько-то лет стал ориентироваться в Доме так же легко и просто, как ориентируется в собственной постели любой простец: открыть дверь… выйти в коридор… повернуть налево… сделать семь шагов — и вот ты уже перед дверью в черную комнату.

Вот и в этот раз старик взял огниво, запалил приготовленный заранее трут, от него возжег тонкую березовую лучину и, освещая путь, вышел в коридор. Затем вошел в черную комнату, опустился на скамью в изголовии гроба, склонился над мумией и прижался лбом к ее холодному и высохшему челу.

Посидев так минуту-другую, вышел.

В своем покое он подошел к окну и, должно быть, с час смотрел вдаль, словно глаза его стали псами, что, сорвавшись с привязи, бродили туда-сюда, но иногда без какой-либо видимой причины надолго застывали какой-то жуткой неподвижностью.

Острый месяц, зловеще висел над горами, будто парящий в небе король-мертвец. А стоявшие абсолютно неподвижно деревья походили на армию ожидающих команды к наступлению черных призраков.

Кроме него — в смысле, старика — нигде в обозримом пространстве не было ни души.

Скинув сильно поношенную, давно не стиранную одежду, Криптус лег в ледяную, словно могила, постель. Ему стало холодно. Он задрожал.

Какое-то время его глаза обегали по кругу стены, на которых плясали тени от веток, стоящего под окном древа. Затем долго и неподвижно лежал, уставившись в потолок.

Затем закрыл глаза.

Он никогда не засыпал сразу. Сон давно уже перестал быть его хорошим другом и теперь приходил к нему весьма неохотно, из-под палки, скрипя зубами, а потому еще час или два старик лежал, слушая звуки…

Время больше не шло в этом Доме. Оно замерло и стояло на одном и том же месте. Часы не ходили, ибо Криптус давно уже не видел в них смысла. Маятник болтался неподвижно, словно висельник в сыром и темном подвале. Стрелки, объединившись где-то на четверти третьего, застыли до скончанья времен. И если мы говорим «час или два», то лишь для того, чтобы внести хоть какую-то ясность по поводу бессонных минут нашего старца.

Старик больше не думал. Всё, что так или иначе занимало его мысли, было одбумано-передумано тысячу раз. Новых же мыслей в его древнем черепе не появлялось. В плане мысле-образования его череп давно уже был бесплоден, как чрево глубокой старушенции. Он просто лежал и слушал, слушал, слушал эту мертвую, звенящую, как ледяная сталь, тишину.

В конце концов, он уснул.

Сначала старику снилась молодость. Молодость оплетала его белыми щупальцами гибких рук и ног. Заглядывала в глаза. Горячо шептала в самое ухо. Ты внутри меня, шептала она, повернувшись к нему через плечо, а я внутри тебя. Да, шептал он в ответ. «Я ножны твоего меча». «Да». «Я — это ты. А ты — это я». «Так и есть». «Отныне моя судьба неотделима от твоей». «Неотделима». «И у тебя не будет иной спутницы ни сейчас, ни в могильной яме…» И от этих слов он углублялся в ней своим твердым корнем еще сильней, еще неистовей, и двигался в ней, и изливал в нее белую мощь, ибо там, во сне, и сам он был молодость. Неудержимая, полная темного пламени младость…

Потом старику снились люди. Простецы. Протянувшейся на целую версту вереницей они все шли и шли. С утра и до ночи. В невыносимый зной. В лютый мороз. В снег. В дождь и град. Шли, зачарованные, в окруженную багровыми крепостными стенами багровую пирамиду, в самом сердце которой, во хрустальном гробе лежал великий красный колдун. Тысячи, сотни тысяч, миллионы людей всех возрастов, всех вероисповеданий и цветов кожи. С разных концов мира. Прилетали. Приезжали. Приходили. Приползали на костылях и инвалидных тележках к подножию багровой пирамиды с одной единственной целью — бросить мимолетный взор на Великого Мертвого, дабы через него, через этот исполненный любопытства, священного трепета и жажды взор причаститься к Великой Красной Магии. И никто из идущих в багровый дом мертвых не знал, что вместе с этим взором он добровольно передаст мертвому колдуну крохотную частицу своей жизненной силы. Такую крохотную, что потеря ее не будет замечена самим дарителем. Не знал и того, что однажды, когда отобранной у простецов жизненной силы станет достаточно, красный колдун на одну единственную ночь восстанет из мертвых и свершит свое последнее и самое умопомрачительное колдовство…

Потом старику снилась Хэль. Гремя выбеленными на солнце костями, ее неупокоенный прах вышел по горной тропе к обрыву. И там, внизу, как и многие тысячи лет назад, дабы крушить, жечь и уничтожать друг друга, сошлись вражеские армии. Правда, теперь они были не на запряженных в коней колесницах, но на огромных, пышущих огнем и раскаленным железом, скрежещущих каленой сталью механизмах. И снова Хэль возвышалась над охваченными жаждой смерти легионами. На самом краю обрыва стояла она в истлевших лохмотьях, с вечной улыбкой скелета на лице, с черным знаменем ветра в белых костных руках…

Сон старика был нарушен глубокой ночью. Сквозь сон он вдруг услыхал, как скрипнула дверь, и в комнату кто-то вошел.

В тот же миг он ощутил могильный, пробравший его до самых костей хлад. От этого хлада его душа в буквальном смысле застыла, сжалась. Словно утопленник, брошенный на берег холодным приливом, он вынырнул из пучины сновидений.

Да, в комнате кто-то был. И этот кто-то был совсем рядом и внимательно смотрел на него. Всматривался в его лицо.

Старик уже знал — кто пожаловал к нему в этот темный час. Я уж думал, ты никогда не придешь, — сказал он тихо, но никто не ответил ему.

Старик не спешил открыть глаза: предвкушение встречи слаще самой встречи. Он оттягивал момент, наслаждаясь участившимся трепетом своего сердца и неожиданной горечью растекавшегося по венам страха. Страх… кто бы мог подумать, что он еще способен испытывать его! И тем не менее, ему было страшновато.

Как долго это продолжалось? Минуту? Десять минут? Полчаса? Время стало тягучим как замёрзший мёд. Оно тянулось и тянулось. Каждая минута растягивалась на час. То время, пока он лежал, боясь шелохнуться под пристальным взором того, кто явился к нему из Эреба, лежал с колотящимся сердцем, показалось ему бесконечностью. В конце концов, он сделал над собой усилие. И когда открыл глаза, увидел ЕЁ…

Мы не знаем, что сказал Амалеранг

оказавшись пред сияющим троном Матери в царствии тьмы.

Какую клятву произнес?

Какой обет дал?

Говорят, он предложил Матери сыграть в какую-то игру. Поступок дерзкий. За одно это Мать могла до конца вечности подвергнуть его душу немыслимым страданиям.

Что мог предложить Амалеранг Матери в случае своего прогрыша? Чем мог Ее прельстить? Что поставил на кон? Свою душу? Она и так, как и души всех тварей во вселенной, принадлежит Ей.

Однако же, случилось чудо: Мать приняла предложение, и игра началась.

Одни говорят: Амалеранг выиграл.

Иные утверждают: Игра продолжается до сих пор, поскольку изначально задумана так, что ни победа, ни поражение одного из играющих в ней не возможны.

Третьи доказывают: Мать, проиграв Амалерангу, умудрилась — кто бы сомневался? — прибрать его душу к рукам, не нарушив условий сделки. А именно: раз в тысячу лет Она отпускает его тень из обители мертвых, позволяя на одну ночь вернуться в его мертвое иссохшее тело.

Как бы то ни было, на третью ночь post mortem Амалеранг поднялся из гроба и оставил своему ученику четкие указания на счет того, какие процедуры следует совершить с его прахом и как обходиться с ним далее, дабы через тысячу лет он смог ненадолго вернуться в это тело вновь.

Следуя указаниям, ученик удалил из тела Учителя внутренние органы, мозг и глаза. Само же тело, пропитав особым бальзамическим составом, иссушил.

Этот случай и положил начало культу, что возникнет в землях Кемет спустя тысячелетия.

С момента своего ухода в обитель мертвых Амалеранг пробуждался тринадцать раз. Тринадцать ночей за тринадцать тысячелетий.

Можно ли считать это победой над смертью? Мы не знаем. Но все, что нам известно о названии Домов и именах демонов в царстве Иркалы, мы знаем благодаря книге, которую Амалеранг пишет в течение одной ночи раз в тысячу лет. Ученик великого калду назвал труд учителя «Книга Мертвых»

Доподлинно известно, что в земле Кемет (нынешний Египет) существует Орден под названием Somni custodes — Стражники сна. Братья оного Ордена хранят мумию Амалеранга, как зеницу ока: поддерживают в гробнице температуру, следят за потоками сухого воздуха, ибо чёрную плесень никто пока не отменял.

Девиз сего Ордена: Спящий проснется.

ОНА выглядела абсолютно реальной

словно была не сотканным из полупрозрачной туманной протоплазмы призраком, но существом из плоти и крови: опасная; статная; обряженная в черное платье с неисчислимым количеством кружев и рюшек; со старомодным чепцом на седой голове; именно такой, какой он запечатлел ЕЁ на стене в комнате Носферату полвека назад — в ночь, когда явился в этот Дом в облике юноши с татуировкой черепа на лице. С одним единственным отличием — у нее не было железной руки. Вместо левой руки болтался пустой черный рукав.

Криптус даже уловил исходящее от неё зловоние — душе-вышибательную смесь из запахов мочи, пота, немытого старческого тела, гнили зубов и уже начинающий разлагаться плоти.

Он не мог пошевелиться — он был в буквальном смысле парализован. И ему было нечего противопоставить нависшему над ним призраку. Он был безоружен. Беспомощен. Уязвим, как покрытый родовой слизью младенец.

Какое-то время они просто смотрели друг на друга. А потом ОНА склонилась к его лицу и, обдав зловонным дыханием, поднесла свою украшенную длинными чёрными когтями руку к устам старика, раздвинула его губы, засунула пальцы в рот, затем в горло, а затем ещё дальше — в желудок.

Старик чувствовал, что там, внутри эта ледяная рука сделалась тонкой и гибкой, как червяк или змея или щупальце осьминога. Старуха засунула руку в рот старика по самой локоть. Затем — по плечо. А затем и сама, делаясь гибкой и тягучей, стала как бы «затекать» внутрь него, покуда не «затекла» целиком.

Минуту или две ничего не происходило, но потом старуха внутри старика дернулась с такой силой, что содрогнулось все его тело.

Просто охренеть! — подумал Криптус. — Теперь внутри моего тела обитает мертвец. Давно истлевшая, ставшая белым скелетом однорукая старуха. Ладно, что дальше?

А дальше было вот что.

Полежав на постели еще какое-то время, Криптус обнаружил, что тело его само, без какого либо волевого участия с его стороны, принимает вертикальное положение, поднимается с кровати, выходит из комнаты, проходит по абсолютно черному коридору, входит в комнату с гробом и подходит к мумии…

Криптус видел, как его руки — живая и железная — осторожно разорвали по шву ветхое платье на левом плече мумии и бережно, словно сухую ветку давно умершего, но милого сердцу древа, отломили иссохшую руку по плечевой сустав. Бережно опустили на пол.

После этого старик беспомощно наблюдал за тем, как его тело опустилось на колена, а правая рука повернула на железной руке какую-то загогулину в районе плечевого шарнира. В тот же миг старик застонал от боли: нечто, напоминающее по виду то ли железные корни, то ли стальные струны, которые надежно связывали механизм и живую плоть воедино, втянулось из его плеча обратно в железную конструкцию, оставляя на своем месте глубокие дыры.

Почти сразу кровь заполнила углубления в теле старика. Побежала ручейками. Стала напитывать тельницу.

Зажимы, что удерживали механизм на плечевом суставе, разжались и рука с грохотом упала на пол.

С огромным трудом правая рука старика подняла с пола железную шуйцу (та оказалась неожиданно тяжелой) и приставила к левому плечу Носферату. Затем повернула что-то, и железные зажимы с громким щелчком сомкнулись на иссохшем суставе. Почти сразу из железной руки высунулось нечто, похожее на железные и невероятно толстые и заостренные струны контрабаса, которые, жужжа и вращаясь, всверлились в иссохшее плечо мумии…

На едва гнущихся, готовых в любой миг подкоситься ногах Криптус вышел из черной комнаты и кое-как доковылял до покоя жены. Его немочное тело вновь подчинялось ему и теперь хотело лишь одного — поскорее принять горизонтальное положение.

В покое жены старик достал из комода простынь, наспех, сжимая край в зубах, порвал ткань на полосы. Сел на постель и кое-как, сикось-накось перебинтовал кровоточащие вкруг уродливой культи раны.

Вконец обессиленный, он откинулся назад, поджал ноги, набросил на себя край пыльного пледа, прикрыл глаза и, скрючившись в позе однорукого зародыша, едва слышно пробормотал:

— Однажды ОНА придет к тебе и кое-что попросит. Что попросит? Никто не знает…

Старик проснулся от странного звука

Звука, который он никогда раньше не слышал, и который его насторожил. Ухо старика шевельнулось, как бы настраиваясь на другой лад, и тут же до слуха древнего вдовца донеслось далекое «вжик-вжик» — словно где-то пилили железо. Вжик-вжик. Снова и снова.

Звук продолжался довольно долго. А потом прекратился, и Криптус услыхал, как снаружи, у крыльца, скрипнув ржавой петлей, отворилась входная дверь. Чуткое ухо старика различило, как в гостиной щелкнул взводимый курок револьвера… Заскрипели ступени лестницы… Открылась дверь в коридор… Шаги. Неуверенные. Осторожные. Скрип половиц… кто-то подошел к двери в комнату, где находился старик… замер в нерешительности…

Старик открыл глаза и спустя миг увидел, как дверь медленно приоткрылась, и тут же в помещение ворвался узкий луч света. Это был луч электрического фонаря наподобие того, что он видел лет семьдесят назад в синематографе. Возможно, не такой мощный и плотный, но выдающий вполне себе приличное пятно освященных предметов, на которые падал. Луч двигался, прыгал, шарил по комнате. Выхватывал стены, мебель, кровать, на которой лежал Криптус. На лице старика луч задержался, но старик не видел того, кто светил ему в лицо — он был ослеплен.

Наконец в комнату вошел мужчина лет тридцати. В левой руке он держал фонарь, в правой — револьвер.

Как вы уже догадались, это был очередной ходок. Сорок первый или сорок второй за последние пятьдесят лет — старик давно сбился со счета. Однако, в отличие от других ходоков, тех, что были до него, этот добрался до самого Дома…

Во сне я шла сквозь тьму

по ледяному железу. Босая.

Мои ноги ломило от проникающего в них холода.

Стальной пронзительный холод. Он был не только под ногами, он был везде. Такой холод трудно помыслить: кусок металла, попади он сюда, от удара молотом разлетится, словно стекло — на тысячу осколков.

Во сне я знала, что нахожусь в KRIOS — в Доме Вечного Хлада.

Я шла, скрестив руки на груди. Холод истязал меня. Пронизывал насквозь. Я буквально изнемогала от холода. Ноги ломило. Я не чувствовала ни пальцев рук, ни лица. А вокруг меня была все та же беспросветная тьма.

Шаг за шагом, с огромным усилием я шла куда-то. Там, впереди были еще одни Врата. Их так же охраняли Стражи.

Если тебе известны их имена, если ты, стоя пред ними, произнесешь их, Стражи выпустят тебя из Обители Вечного Холода.

В моем сне их имена мне были известны…

Дернув замок

на двери сарая, ходок со скрежетом вытащил рыжую от ржавчины дужку из петель.

Повесив замок на торчащий из стены кованый гвоздь, нырнул в темноту помещения. Пошарил рукой в углу: грабли, метла, лопата… Опробовал, сколь прочно сидит черенок, и выбрался наружу…

Ухватив старика за единственную руку, ходок тащил его через лес. Это было не слишком сложно для него: он был молод и полон сил, а старик — худ и немощен.

Пришелец не церемонился — тащил старика сквозь кусты, по крапиве, по лужам, по глине, ибо для него этот калека был всего лишь досадным недоразумением, мусором, грязью, от которой дóлжно избавиться.

В конце концов, ходок приволок старца к яме, которую приметил неподалеку от Дома и в которую впотьмах сам чуть было не угодил. То была могила, из которой Криптус полвека назад извлек гроб с телом Носферату.

Едва мужчина сбросил старика вниз, как раздался хруст сломанной кости, и старик взвыл от боли.

Почти сразу ком земли упал на живот старика, от чего тот крякнул и слегка согнулся.

Ходок же снова вонзил штык лопаты в землю и снова бросил…

Падая на лежащего в могиле старца, холодная земля попадала ему в рот, в нос, в глаза.

Старик не сопротивлялся. Он принимал происходящее с ледяным спокойствием и смиреньем. Смерть не страшила его — он пожил достаточно. К тому же он слишком, слишком устал.

Глядя вверх единственным еще не засыпанным землей глазом, он увидал над собой черный посмертный небосвод. Потом земля покрыла и этот глаз, и старик погрузился во тьму.

К этому времени укрывший старика слой земли стал таким толстым, что старик уже не мог сделать вдох, и начал задыхаться. Он знал: это последние мгновения.

Вот тут-то и случилось то, на что он давно уже не надеялся. Можно сказать: крохотное темное чудо. Криптус услыхал что-то. Где-то внутри своей головы. Где-то под толщей черепной коробки. Словно однорукая старуха по какой-то одной лишь ей ведомой причине решила сделать ему подарок. Ultimum donum. Самый последний дар. То было слово, и Криптус, конечно же, знал, что слово сие означает. И он произнес его, это слово. Произнес едва слышно. Почти шепотом. А уже спустя миг его древнее, уставшее от жизни, от одиночества и скорби сердце, сделав последний удар, замерло навсегда.

Звук…

В беззвучном, безмолвном мире он обрушивается на тебя, словно вопль, идущий из толпы тех, чьи уста сшиты суровой нитью

Тот звук в моем сне… он был чем-то совершенно инородным. Чем-то, чего там не должно было быть, ибо в том сне я шла через ENECHOS — Дом безмолвия. Ничто здесь не способно породить какой бы то ни было звук.

И если в других Домах я могла различить хотя бы шорох песка под ногами или хлопок ладоней, то здесь не было даже этого. Абсолютная тишина. Гробовая. Мертвая. Ты можешь взять песок из-под ног, засунуть его себе в рот и начать жевать… но даже тогда ты не услышишь ничего. Словно тебя здесь и нет, словно ты снишься сам себе. Ты — тень во мраке.

Звук… откуда он взялся? Из другого ли сна, из другого ли мира, из другой ли реальности? Звук-чужак. Звук-пришелец. Звук-иномирец.

Точнее — то было несколько звуков, идущих без паузы один за другим: э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-х-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-д-э-с-с-с-с-с-с.

Время здесь не течет, но ползет как улитка. Если что-то и происходит, то происходит чудовищно медленно.

Чудовищно… медленно… я… отрываю…

левую…

ногу…

от холодного…

песка…

для нового…

шага…

Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-х-и-и-и-и-и-и-и-и-д-э-с-с-с-с-с-с.

Во сне я знаю, что это не просто звуки. Это слово. Особое слово. С особым значением.

Медленно-медленно… я… опускаю… ногу… на холодный… песок…

Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-у-у-у-у-у-у-у-х-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-д-э-с-с-с-с-с-с.

Это слово… оно кажется мне знакомым. Слово из другого сна. Из другой реальности. Я знаю его!

Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-х-и-и-и-и-и-и-д-э-с-с-с-с-с-с.

Слово-команда. Слово-пароль. Слово-приказ.

Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-х-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-д-э-с-с-с-с-с-с.

Слово-ключ. Слово-заклятье.

И там, в моем сне что-то стало меняться. Я почувствовала это.

Я подняла лицо вверх, словно могла что-то в этой тьме различить. И я действительно увидела: откуда-то сверху, словно из другого мира, из другого измерения что-то спускалось. То была надпись. Кроваво-красная надпись: EVCHIDES.

Эухидэс… Слово выглядело странно. Как рябь на воде. Как затухающая радиоволна. Оно дрожало и вибрировало. Изменяло форму. При этом оно оставалось узнаваемым.

EVCHIDES

Стоп! Я знаю, что это! Это моё имя. Тайное имя. Ты вспомнил его!

Мне снилось, что я падаю

во тьме. Сквозь тьму.

Я ничего не вижу. У меня есть только ощущение, чувство, понимание: это не подъем, но именно падение вверх. Оно происходит само собой, без усилий с моей стороны. Гравитация со знаком «минус».

Через какое-то не слишком продолжительное время я увидала в этой тьме крохотную серую точку. По мере моего приближение к ней точка увеличивается и преображается в бледное пятно на черном фоне.

Я приближаюсь еще, и пятно превращается в дыру. В лазейку, ведущую куда-то, куда я в моем сне очень хочу попасть.

Я приближаюсь к дыре вплотную и пролетаю сквозь нее. Ахххххххххххх, — слышу я, словно кто-то сделал выдох, и в тот же миг оказываюсь в сумраке ночного леса. На миг я замираю — лунный свет ослепляет меня. Я так долго пребывала во мраке, что от этого света мои глаза буквально ломит от боли.

Я оборачиваюсь назад и вижу стоящий в лесу Алтарь Матери. Здесь, во сне, Он изменился: правая рука Матери, та, что раньше прикрывала нижнюю часть Её лика, теперь опущена, обнажая треугольную впадину носа и раскрытый рот. В моем сне я понимаю, что из Обители вечного мрака попала сюда через уста Матери. Я — Её выдох. Её spiritus.

Какое-то время я парю над темной тропой, над черными древесными корнями, но вот приближаюсь к стоящему в лесу дому. Он кажется мне знакомым. В моем сне я знаю, что бывала в этом доме раньше.

Я подлетаю к небольшому окошку на втором этаже, и то, словно от мощного порыва ветра, распахивается предо мной.

Я влетаю в какую-то комнату и вижу гроб. В гробу лежит мумия. Это мумия женщины: у нее длинные темные волосы, на ней черное платье. Ее лицо покрыто прозрачным черным покрывалом. Ее левая рука сделана из железа. Рука тоже кажется мне знакомой. Кем была эта женщина? Кому принадлежали эти жуткие останки?

Очень и очень медленно я приближаюсь к мумии… а затем влетаю в ее иссохшие приоткрытые уста…

Лёжа на кровати

ходок достал из кармана часы — до полуночи оставалось каких-то минут двадцать.

Мужчина извлек из кармана папиросы и спички. Закурил.

Лес оказался не таким уж черным, думал он, крепко затягиваясь. Путь — не таким уж сложным. А мертвая ведьма — не такой уж страшной. Если то, о чем говорят люди — правда, то твои мытарства очень скоро завершатся. Главное сейчас — не обделаться, дождаться полуночи и шепнуть ведьме свое желание…

Старикашка, видимо, был при ней сторожем или чем-то вроде того…

А что, если просто отломать у чертовой бабы ее железную руку? Тут явно технология. А технология — это деньги.

Да, дело верное: на такой-то товар купец точно найдется…

Может, тогда не стóит и дурака валять? Отломить руку — и дело в шляпе! А утром — домой!

Кстати, неплохой домишко!

А что, если его прибрать к рукам? Привезти девочек… организовать заведение…

Впрочем, нет — слишком, слишком далеко…

Войдя в комнату с гробом, ходок выключил фонарь и положил его на пол. Затем сел в изголовии гроба, склонился над мумией и сделал то, ради чего пришел в это жуткое место — шепнул ей на ухо свое самое сокровенное желание.

Она знала, что ходок вооружен

— слышала запах ружейной смазки, пороха и вороненой стали

Однако, теперь она ощущала в себе огромную силу, и знала, что может защитить Дом сама.

В том же положении, в каком лежала в гробу — со скрещенными на животе руками — она медленно воспарила и на несколько мгновений зависла над гробом. Затем приняла вертикальное положение и совершенно беззвучно опустилась в двух шагах позади ходока.

Мужчина не видел её. Уперев руки в боки, он смотрел в крохотное распахнутое оконце — на луну, что выглянула из-за туч, не подозревая, что всё уже предрешено.

Вдруг, словно ощутив что-то шестым, звериным чувством, ходок обернулся и увидел её. И, раскрыв рот, в изумлении уставился на жуткую фигуру. И от страха облизнул внезапно побелевшие губы.

— Это что — трюк? — сказал он, наконец, извлекая из-за пояса оружие и взводя курок.

Подняв с пола фонарь, мужчина включил свет и медленно обошел ее по кругу. Затем остановился шагах в трех, освещая. Направив револьвер ей в грудь, внимательно вглядывался сквозь черное покрывало во что-то, что некогда было лицом, но она оставалась неподвижной.

Ходок посмотрел куда-то поверх ужасной фигуры, явно выискивая удерживающую ее проволоку или нити. Затем приблизился вплотную. Провел над ее головой рукой с револьвером. Направил ствол в страшное черное лицо.

Она не шелохнулась.

Он ткнул ее стволом револьвера в грудь.

Снова неподвижность.

— Вот дьявол! — сказал мужчина. — Как они это сделали? На таком фокусе можно заработать кучу денег! Огромную. Кучу. Денег.

Стволом револьвера ходок поднял черную вуаль на лице мумии, и внимательно вгляделся в пустые глазницы…

— Они думают, я куплюсь на дешевые фокусы! Не на того напали!

Ходок пристально смотрел на нее. Прямо в ее глаза. Точнее говоря, туда, где они были когда-то…

С этого момента события начинают ускоряться в геометрической прогрессии.

По направленному в ее глазницы взору она проникает в разум стоящего перед нею мужчины, в его память. Она словно заглядывает в объектив кинопрожектора, и там, в его недрах различает мелькающие кадры: вот он тащит однорукого старика через лес… вот сбрасывает его в яму… вот засыпает его, еще живого землей… вот курит… Хороший колдун — мёртвый колдун! — говорит он и втаптывает окурок в могилу… В этот миг гнев ослепляет ее.

Всё происходит мгновенно.

Резкое движение.

Хруст ломаемых костей.

Железные пальцы вонзаются в тело мужчины, как нож — в масло.

Он только успевает почувствовать, как что-то твердое и холодное вошло в его грудь.

Глаза его расширяются.

Рот приоткрывается.

Из горла вырывается хрип.

Еще рывок.

Чавкающий звук разрываемой плоти.

Горячая кровь багровым дождем орошает ужасный черный лик.

Глухой удар упавшего тела.

Он умирает, так и не закрыв глаз. А железные пальцы, сжимающие горячее трепещущее сердце, разжимаются, и оно падает на пыльные доски пола.

Покинув черную комнату, она вошла в покой старика, приблизилась к дубовому столу, где всё так же, как и сто лет назад, стояла банка с вынутым из ее груди сердцем. Разорвала ветхое платье. И, всунув пальцы обеих рук в стянутую суровой нитью трещину на груди, раздвинула иссохшую плоть, порвала нить… А затем разбила стекло, взяла мертвое сердце и поместила туда, откуда оно давным-давно было изъято…

По камням, по корням, по сгнившим ветвям

по тропе,

по траве,

по опавшей листве

медленно и мучительно долго она брела по немому осеннему лесу.

Что она такое? Она ведь и на человека-то не похожа. Так, жалкий остаток. Огрызок того, что некогда было женщиной. Обтянутые сухой черной кожей кости. Страшила.

Бледное око луны освещало ей путь, но она не нуждалась в свете, дабы разбирать дорогу, как не нуждалась и в глазах, которых у нее давно уже не было. Она просто знала, куда идти, знала, куда поставить ногу…

Наконец она вышла к свежей могиле. Там, под землей лежал Криптус. До рассвета она должна была успеть руками, словно волчица или крот или огромная медведка, разрыть могилу и добраться до своего мужа.

Но, увы…

С первым лучом восходящего солнца, когда она уже опустилась на холодную землю и вонзила в нее пальцы, колдовство утратило свою мощь: силы покинули ее — словно ее отключили от источника питания, обесточили, взяли и выдернули шнур из розетки. Магия света, знаете ли. Ничто не сравнится с ней. Ни одно колдовство не устоит против нее.

Ее иссохшее почерневшее тело безвольно опало наземь, да так и осталось. Неудержимый порыв вскрыть могилу и вернуться в тёмные земные недра, откуда была извлечена когда-то, иссяк. Уступил новому желанию — не шевелиться больше никогда.

Зимняя ночь

Пурга.

Ледяные снежные плети хлещут ветви и стволы дерев. А снежные вихри столь беспощадны, что, окажись в них человек, он не сможет идти, не прикрыв глаза рукавом.

Дует могучий и пронзительный северный ветер.

Снег крутится, взвивается вверх и сплошной, белой, слепящей стеной рушится на лесную страну.

Ураганный ветер швыряет на заледеневшие озера вырванные ветки и даже стволы деревьев.

Скалы поют своими проходами и галереями, расселинами и шпилями.

Деревья стонут человеческими голосами. И ветви одних с размаху бьются о ветви других.

Отовсюду раздается могильное завывание ветра. Кажется, что это воет стая призрачных псов-колдунов.

И если бы в эту ночь кто-то из людей оказался на лесной поляне, что находится неподалеку от дома знакомых нам колдунов, то увидел бы на ней небольшой снежный холм. Над ним в порывах ледяного ветра вздымаются и опадают длинные темные волосы Носферату.

Сама же она, точнее говоря, то, что некогда было ею — лежит под снегом. В ее пустых глазницах — только humus et nox.

С тех самых пор, как она опустилась на землю всем телом, она ни разу не шелохнулась. Просто лежит здесь, как забытая под снегом кукла. Огромная, страшная, чёрная кукла. Без мозга. Без печени. Даже без глаз. Кукла, длинные волосы которой, словно чёрный фонтан, вырываются из-под снега и отплясывают на студеном ветру безумную ведьминскую жигу.

А в это самое время в глубинах промерзшей земли, в темном царстве, где черви прокладывают путь между корнями древних дерев, где нарождается кровь всех трав и цветов, прямо под ней, покоится ее законный супруг — Криптус. Здесь, в могиле старика черным-черно. Здесь властвует тьма.

Несмотря на то, что их разделяет полтора метра земли, она чувствует его. Вот он — прямо под ней. Вот его грудь. Вот голова. Чуть ниже — живот.

Старик видит сны. Черные смертные сны. И во снах свих видит юношу. И юноша идет через Лес…

ЧЁРНЫЕ СНЫ

Он шел через лес

Лес без конца и без края.

Шел мимо огромных каменных глыб, торчащих тут и там, словно кости не погребенных великанов.

Мимо почерневших скелетов елей.

Мимо влажных, поросших поганками и дьявольскими — искривленными, как мозг безумца — грибами низинок.

Шел по извилистым тропкам змеиным.

Мимо туманных лежбищ кабанов и медведей.

Мимо озёрных вод, неподвижных и мертвых, как черное зеркало.

Шел поступью человека с упрямым сердцем.

По наитию шел, на удачу.

Сердце вело.

Жажда толкала вперед.

Сокровенное желание было ему верным компасом и строгим погонщиком.

Шел, то и дело останавливаясь, осматриваясь, вглядываясь вдаль, вслушиваясь в звуки леса, словно опасался — не идет ли кто следом, не щелкнет ли за древесным стволом под чьим-то заботливым пальцем взводимый курок, не засвистит ли арбалетная стрела.

Шел совершенно беззвучно, как ночной зверь.

Тысячу раз мог воспользоваться пистолем — дабы подстрелить зайца или пичугу — но поступить так значило выдать себя. А потому примерно через неделю — после окончания захваченного с собою вяленого мяса, сухарей и кофе — единственным его пропитанием стали найденные по дороге ягоды да запеченные над огнем грибы.

Пересекая вьющиеся между дерев — словно кровеносные сосуды в чьей-то черной плоти — ручьи, он пил и умывался, и полнил флягу водой.

Ночью, скинув ботфорты, укрывшись плащом, спал у огня, уложив руку с мушкетом на грудь. А утром шел дальше.

Тот факт, что он не ведал пути, не имел ровным счетом никакого значения. Он точно знал: если блуждать по Лесу достаточно долго, Он сам выведет тебя к Дому, ибо то, что держишь in animo — в сердце своем — рано или поздно обязательно случится. Главное — быть готовым осуществить это любой ценой. Главное — чтоб намерение твое было несгибаемым, как закаленная сталь.

Так оно и случилось.

День то ли на двенадцатый

то ли на тринадцатый, а может, даже, на четырнадцатый, тропинка, которая вдруг оказалась у него под ногами, уже по темну вывела его к затерянному в чащобе жилищу. На фоне освещенного луной неба то зловещим черным силуэтом напоминало огромный склеп. В черном-пречерном лесу стоит черный-пречерный дом…

По многолетней скопившейся у порога листве он понял, что уже многие годы в эту обитель не ступала нога человека, и всё же не спешил войти. Отворив окованную железом дубовую дверь, замер в дверном проеме и долго стоял у древнего прага, недвижный. Вслушиваясь в загробный покой Дома, в Его гробовую тишину. Сдерживая волнение и страх. Дыша еле-еле. Вглядываясь в готовый принять его в свои объятия мрак. Пытаясь уловить малейшие признаки чьего-то присутствия. Но в Доме было тихо, спокойно, мертво.

Войдя, извлек из сумы огниво и трут, высек искру, и от горящего трута запалил стоящую на столе свечу в бронзовом подсвечнике. Осмотревшись, увидал огромный дубовый стол и стулья, и мутные латы в углу, и ледяной, не топившийся целую вечность камин.

И всё было покрыто вековой пылью, паутиной и свисающими тут и там, словно лохмотья нищенки, черными тенётами.

Со свечою в левой руке

и заряженным пистолем — в правой, по скрипучим ступеням он поднялся на второй этаж и стал заглядывать в комнаты — в одну, вторую, третью… Но ничто не привлекло его внимания. Когда же в конце коридора приметил еще одну дверь — черную, что твоя совесть — то ощутил дыхание тайны, уже такой близкой. В этом черном-пречерном коридоре есть черная-черная дверь… И тут же повеяло на него хладом загробного мира.

Открыв сию дверь и заглянув за, услыхал запах древних костей. Осветив же помещение робким светом, увидал

то, ради чего пришел в это жуткое место;

и от чего сердце его сжалось, словно черные, незримые лучи страха исходили от этого;

и о чем он, еще будучи ребенком, слышал от иных детей;

и во что он верил, как верят в этом возрасте все дети… потом, повзрослев, перестал верить… а еще позже, когда встретил в «Черном Драконе» этого проходимца и поначалу принял его рассказ за вранье, но потом, когда тот показал ему костяшку человеческого пальца с длинным изогнутым когтем, уверовал окончательно.

А именно.

Он увидал стоящий на скамиях черный гроб, а во гробе — обряженный в истлевшее, некогда черное платье седовласый скелет с железной рукой.

Установив свечу на скамью, сел в изголовии гроба, и всю ночь сидел над скелетом, слушая, как снаружи ропщут, скрипят и перестукиваются ветвями деревья. И глядел, глядел на эти останки, внимательно вглядывался в каждую их черту, в каждую деталь — словно хотел впечатать, запечатлеть сей образ на веки вечные в своей памяти, пропитать им свои глаза, свой разум и душу. И только два слова, всего два слова слетели с его уст в ту ночь. Глядя на древние кости, он шепнул: Ты прекрасна!

Всё утро проспав

в одной из комнат, днем он, точно призрак, бродил по древнему жилищу.

Рассматривал всё, что попадалось ему на глаза, изучал каждую деталь.

Бочка во дворе, в которую когда-то с крыши стекала дождевая вода…

Свисающая с ветки стоящего у дома дуба почти сгнившая веревка с петлей…

Неподвижно замершая на одном из окон темно-серая, некогда черная занавесь, успевшая кое-где истлеть…

Дубовая кровать, которой никак не меньше двухсот лет…

Старинные табуреты… Опрокинутые… Всеми забытые…

Тяжёлая дощатая дверь…

Кухонный пол, выстланный каменными плитками…

Он то поднимался на второй этаж, то спускался вниз. Вбирал в себя запах пыли и тлена. Тонул в тишине этого Дома. Прикасался пальцами к стенам, к перилам лестницы, к холодному камню спящего очага.

Дух гнилости и запустения.

Запах плесени.

Распад.

Смерть властвовала в этих стенах.

Казалось, каждый клочок стены, каждый бугорок на резных перилах, каждая ступенька, каждый камень холодного, давно уснувшего очага кричат безмолвным воплем: «Останься! Дому нужен хозяин! Без человека Дом умирает!»

Вышед из Дома, бродил по округе меж черных деревьев, представляя, что Дом принадлежит ему, что здесь он проводит все дни его жизни. Каково это — обитать в таком глухом и жутком месте? Как жила здесь эта старуха? Как не сошла с ума? А, может, все-таки, сошла?

Ночью, во мраке бессонницы

он сквозь распахнутое окно слушал, как совы бросают к звездам тоскливые крики, а древний, погребённый в чаще ручей шуршит в тишине шёпотом мертвецов.

Когда сияющий месяц скрылся за тучами, мир поглотила непроглядная тьма. Жуткая. Ослепляющая своей чернотой.

Черной мертвой водой эта тьма стояла вокруг. Mare tenebrarum. Море тьмы. Бездонный океан мрака.

Тьма стала такой плотной, что даже звуки уже не могли пробиться сквозь нее. Даже журчанье ручья стихло за этой непроницаемой завесою темноты.

Он долго лежал в какой-то неестественной неподвижности, словно и сам был мертвец. Вслушивался в пространство Дома, сочившееся тишиной, где единственным различимым звуком был звук оседающей на пол пыли.

Пялился в нависшую над ним тьму.

И всю ночь, до самого утра не мог отделаться от ощущения, что тьма изучает его. Таращится огромным черным глазом. Просвечивает насквозь, словно рентгеном. Словно тьма была живым существом. Склонившимся над ним исполином. Жуткой великаншей. Черной. Непроницаемой. Никак себя не проявляющей, и от того еще более зловещей.

Когда ж наступил бессонный рассвет, когда тяжелое, точно беременная женщина, солнце стало подниматься из-за горизонта, он решил, что сегодня точно сделает то, ради чего пришел.

Весь день он дремал

не покидая постели.

Глубокой ночью вошел в комнату с гробом, сел над руинами древнего тела, склонился над черепом и произнес то, чего больше всего на свете жаждало его сердце…

Удивительное дело, десятки раз он поднимался и спускался по этой лестнице в свете дня, в сумраке вечера и во тьме ночи. Однако, когда спустя минуту, покинув комнату со скелетом, эту комнату-склеп, комнату-могилу, он шагнул на лестницу, которую знал уже, как свои пять пальцев, и по которой мог ходить с закрытыми глазами, то на ровном месте нога у него подвернулась, он споткнулся и покатился вниз. И пока считал ступени коленями и локтями, пока набивал на голове огромные, размером с яблоко, шишки, услыхал в плече хруст сломанной кости.

С огромным трудом, ибо всякое движение отдавалось в плече дикой болью, он встал, взошел по лестнице вверх, и в чужом покое снова упал на древнюю истлевшую постель, и провалился в болезненное забытье.

Очнувшись утром

он попытался пошевелить пальцами на поврежденной руке, но не смог: та не подчинялась ему.

Словно шуйцу его отъяли, а вместо нее приставили шуйцу другого человека. Абсолютно чужая плоть. Увидал, что кисть уже почернела, а за ней начинает чернеть и предплечье. И он, глядя на эту черноту, с горечью осознал, что это смерть входит в его плоть. Захватывает ее. Растекается по венам. Сколько ему осталось? Четыре дня? Три? Два?

Еще день

он лежал в горячечном бреду.

Истекая потом.

И были ему виденья, размытые, тягостные, страшные:

Железная рука вырывает чье-то горячее трепещущее сердце…

Прекрасные девы… покорные… стонущие… и он — в их теплых влажных объятьях…

Красивая темновласая женщина с длинными острыми когтями и глазами зверя…

Девчонка бродит по дому, словно мертвяк — с припущенными веками, с вытянутыми пред собою руками…

Бессердечные мужи… но бессердечные не оттого, что жестоки и бездушны, но оттого, что имеют в своих грудинах ужасные рваные дыры… мужи с вырванными сердцами…

Титанический черный крест… свастика мрака… черная дыра в виде креста с загнутыми лучами… пульсирующая… мерзкая, точно спрут… и этот чудовищный крест всасывает его в себя, как всасывает паук впрыснутый внутрь мухи желудочный сок…

А еще ему слышалось биение огромных крыльев. Сначала были лишь два крыла. Потом — четыре. Потом — восемь. И вот уже вся комната заполняется ими. Хлопающие крылья без тел и без голов. Существа не из этого мира. Они окружают его со всех сторон. От них исходит энергия уничтожения…

Его возвращенье в реальность

было мучительно долгим.

Липкая тьма, в которую он погрузился, вцепилась в него мертвой хваткой и никак не хотела отпускать.

Придя в сознание, он заметил, что в самом темном углу комнаты кто-то стоит. Какая-то, словно сотканная из тьмы, фигура.

А вот и твоя смерть, — сказал он себе. — Она уже точит косу — срезать нить жизни твоей.

Однако, он ошибался — то была не смерть, ибо через какое-то время эта сотканная из тьмы фигура заговорила с ним. Нет, рта она не открывала. Её шёпот просто зазвучал в его голове.

— Жить хочешь? — спросили его. Он не ответил, только кивнул: да, хочу.

— Тогда слушай, что ты должен сделать…

Лежа на древней кровати

он чувствовал, как истончается.

Как силы вытекают из него. Как тело становится все тяжелей и тяжелей, словно нависшая над ним тьма давила его, распластывала, придавливала к ложу десятитонным грузом. В какой-то момент он понял, что еще немного — и уже не сможет подняться на ноги, и останется на этой прогнившей лежанке навсегда.

Собрав остатки воли в кулак, он поднялся, вышел из комнаты и, качаясь из стороны в сторону, будто был не на шутку пьян, спустился вниз.

На кухне развел в очаге огонь — благо, в поленнице было несколько дубовых чурок. Затем, стянув камзол и рубаху, оголил левую руку с плечом. И вервием до онемения перетянул повыше плечевого сустава. И от плеча до самой кисти сделал ножом глубокий надрез, и держал над медным тазом, пока вся эта гнилая черная кровь не вытекла прочь.

Затем он взял во здравую руку огромный, найденный здесь же разделочный нож, и зажал в зубах палку. А потом, обливаясь потом, вращая глазами и мыча, стал кромсать мясо вкруг плечевого сустава.

И когда последняя жила, на которой черная, гангренозная рука держалась еще на месте, была перерезана, а отъятая от тела плоть с глухим стуком пала на пол, он взял из огня головню и прижег зияющую — с торчащей из нее розовой костью — рану…

Теперь он должен был найти в себе силы подняться на второй этаж: там — его спасение.

Первая ступень…

Вторая…

Третья…

Каждый шаг вверх, каждая ступень давалась ему с невероятным усилием. Он и так-то едва держался на ногах, а ему предстояло преодолеть еще девятнадцать ступеней. Однако, он знал, что у него нет права на ошибку: если он упадет теперь, то уже не поднимется никогда; и его тело так и останется лежать на лестнице; со временем его мертвая плоть сгниет и рассыплется прахом, кости останутся белеть на сгнивших ступенях, а имя его будет предано забвению. Этого он хотел меньше всего.

И он шел.

Обливался холодным потом.

Кусал до крови губы, но шел.

Делал шаг.

Затем — еще один.

И еще.

И еще…

В комнату со скелетом он уже не вошел.

Он вполз в нее.

Из последних сил преодолел те несколько шагов, что отделяли его от заветной цели. А потом, вцепившись в край гроба единственной рукой, опрокинул его на себя, и отъял железную руку от скелета, и приставил к своей изуродованной, обожженной и нестерпимо воняющей горелой плотью культе…

Сколько он так лежал?

Час? Два? Три? Этого он не знал. Зато знал кое-что другое.

Мяса! Больше всего на свете ему хотелось мяса.

Хотя бы крохотный кусочек. Хоть на один укус. Хоть на пол-укуса.

Если прямо сейчас он не съест чего-то сытного, то помрет от истощения. Он был слаб и голоден. Ему нужны были силы.

Мяса! Как же хочется мяса! Душу продам дьяволу за кусок мяса!

От бессилия и голода он погрузился в грезы о зажаренном над огнем куске обжигающей душистой плоти. И грезы его были неотличимы от реальности…

Потом он услышал биение крыльев. И почти сразу кто-то обмахнул его лицо потоками воздуха. И все стихло.

Открыв глаза и повернув голову, он увидал рядом с собой огромного ворона. Тот сидел рядом и с любопытством разглядывал его. Он протянул руку, но древняя птица даже не шелохнулась. Он осторожно взял ее правой ладонью, поднес к лицу, обхватил голову зубами, сжал челюсти и резко дернул…

Эта кровь…

В тот миг она показалась ему самым вкусным пойлом на свете.

С каждым глотком этой страшной влаги силы вливались в его до предела изможденное тело…

Затем он зубами выдергивал из теплого тельца перья…

Затем вгрызался в еще теплую плоть…

Мясо… Никогда еще его мечты не воплощались в жизнь с такой молниеносной скоростью…

Утолив голод, он вновь погрузился в сон.

На этот раз сон его был глубок, как лесное озеро в расселине скал. Глубок и спокоен.

Когда же проснулся, то, несмотря на жуткую боль в левом плече, поднял механическую руку к лицу и пошевелил перстами. И совсем не удивился, обнаружив, что железо подчиняется ему.

С огромным трудом он поднялся на ноги.

Эта рука, она была такой тяжелой, словно к его левому плечу подвесили пудовую гирю. К тому же своей тяжестью это вросшее в плечо железо давило на воспаленную плоть с такой силой, что буквально от каждого телодвижения он завывал от боли.

Скособоченный, искривленный, придерживая железо здоровой рукой — дабы хоть немного разгрузить левую сторону, он вышел из Дома в поисках новой пищи.

Отойдя же шагов на двадцать, увидал зайца. Глядя на зверька, он сказал: Ко мне! И заяц повиновался.

Так он обнаружил

в себе новую способность.

Теперь он мог заставить птиц садиться ему на руку, рыбу плыть в сплетенную им корзину, а любого годного в пищу зверя безропотно подойти к его ноге.

Через несколько дней он взял скелет на руки и отнес в лес, где и погреб его. А вместе с ним — свою отрезанную, уже начавшую смердеть руку…

Каким-то непостижимым образом изувеченная плоть его левого плеча заживала быстрее, чем он ожидал — что-то было в этой руке.

Наступила зима

Вместе с ней наступили бесконечные и препаскуднейшие зимние вечера. Вечера, замкнутые в кольцо тумана, когда совсем, совсем нечего делать и остается только вглядываться в заоконный сумрак, слушать треск горящих в камине поленьев да вой ветра среди облезлых дерев.

Когда дрова в камине прогорали полностью, и всё погружалось во мрак, он обращал зрачки своих глаз внутрь себя и видел, чувствовал, что понемногу начинает исчезать. Словно внутри у него образовалась невидимая трещина. Это было похоже на крохотное, но постоянное кровотечение: Кап. Кап. Кап. Кап… И он знал, что очень скоро какая-то прежняя часть его самого умрет от потери этой «крови».

К концу зимы

он почувствовал, как что-то в нём сломалось.

Что-то окончательно и бесповоротно изменилось.

Он стал другим.

Весной, когда сошел снег, и всюду зажглись желтые огоньки мать-мачехи, он, на миг ослепнув от этой ударившей в глаз красоты, вдруг подумал, что никогда еще не спал на голой земле. Что никогда не спал голым на земле. Что его тело, попросту говоря, не ведает этих ощущений. В тот же миг он сбросил обувь и одеянья. И с того момента всю весну, все лето и первую половину осени, словно библейский Адам, разгуливал по Лесу в чем мать родила.

Нежился в объятьях густого воздуха.

Спал на душистых травах, на мхах и лишайниках.

Дрожал во сне, укутанный рассветным молочным туманом.

На десятом году

он ощутил себя страшно одиноким.

В тысячу, в миллион раз более одиноким, нежели лягушка, вмерзшая посреди огромного — протянувшегося на сотню верст — озера в лед.

Общения. Больше всего на свете ему хотелось простого человеческого общения. Перекинуться с кем-то парой ничего не значащих слов. Тогда-то он и пошел на могилу старухи, и с огромны трудом разыскал ее в чаще леса, ибо земля осела, уплотнилась, и холмик стал совсем незаметным.

И он говорил с той, что лежала в земле, ибо больше говорить было не с кем. Словно исповедовался. Словно отчитывался пред бывшей хозяйкою Дома о проделанной работе. Говорил, что подправил на крыше черепицу, что повесил на сарай отвалившуюся дверь, что сплел из ивовых веток корзин для ловли рыб…

И, дабы не потерять место погребения окончательно, принес от ручья кусок черного базальта, и установил на могилу, словно надгробие.

Однажды вечером

когда он уже лежал в постели, готовясь отойти в сон, он вдруг ощутил, что должен подняться, одеться и выйти из Дома.

У него возникло странное чувство — что им руководят.

Кто? Этого он не знал.

Среди черных древесных стволов

он двигался совершенно бесшумно — призрак среди призраков, тень среди теней — ибо стопа его не касалась земли.

Еще одна способность. Весьма полезная, надо сказать.

Человек! — вот причина, по которой его заставили покинуть постель. Теперь он точно знал-чувствовал, что в двух верстах от него со стороны запада к Дому идет человек, мужчина.

Как же он обрадовался нежданному гостю.

Сейчас он тихонько подкрадется к нему сзади, хлопнет ладонью по плечу — дабы тот подпрыгнул от неожиданности, и когда тот обернется, он скажет: «Привет, путник! Рад видеть тебя в моих владеньях!»

И он, действительно, подкрался.

И действительно, хлопнул.

И когда мужчина обернулся, действительно, сказал «Привет!», и тут же вонзил железные пальцы в теплое горло пришельца. И сам удивился сему поступку, но в ту же минуту понял, что отныне так будет всегда: что с этой минуты всяк непрошенный гость — мёртвый гость.

Так шли годы. Века

Однажды, немыслимо знойным летом,

когда земля на полянах растрескалась, а всякая, даже самая легкая одежда прилипала к разгоряченному телу,

когда лесные звери прятались в тени дерев и с утра до ночи лежали вповалку, дыша с огромным трудом, словно на их мохнатые бока навалились огромные валуны,

он вошел в комнату, где у стены стояло огромное древнее зеркало, и куда ни разу за последние лет сто не входил. И смахнув ладонью со стекла вековую пыль, взглянул на свое отраженье. И увидел, что голова почти лишилась седых волос, а лицо стало ликом древнего старца. Однако, удивило его не это — свою морщинистую, покрытую старческими пятнами десницу он видел каждый день. Удивило другое: глядя в пыльное зерцáло, он обнаружил, что его глаза — больше не глаза человека, но глаза зверя.

И если бы нас спросили: Как зовут сего старца? Мы б, не задумываясь, дали ответ, ибо лицо его нам знакомо давно.

СЕРДЦЕ И КОРНИ

Наступила весна

Мало-помалу раскрылись бутоны.

Зелень начала хоронила под собою былую гниль.

Стали оглушать пением птицы. Зашалили возле нор волчата. Заерзали в гнездах покрытые пухом птенцы…

А между тем она всё так же лежала на могиле мужа, и никто не тревожил ее: ни мухи с полчищами копошащихся червей, ни падальщики-вóроны, ни санитары леса — волки, ни пожиратели тлена — мокрицы.

В один из вечеров

когда солнце скрылось за черною кромкою леса и на землю опустились сумерки,

когда зажглись звезды и взошел острый, как бритва, месяц, рот лежащего в могиле старца раскрылся, и что-то шевелящееся и черное, словно сотканное из самой тьмы, и похожее то ли на червей, то ли на коренья, выползло из этих разверстых уст. И эти черные черви-корни стали прорастать вверх, сквозь землю. Все выше и выше…

Затем черви-корни пронзили верхний слой земли и стали опутывать лежащую на могиле мумию. Оплетать ее. И вот уже они тянут ее вниз…

Земля под мумией просела.

Несколько мгновений неподвижности…

И снова движение вниз.

И опять неподвижность…

И вот уже мумия погружается в землю, словно в трясину — медленно, но неотступно.

Она опускается все глубже и глубже. Ее кости, ее почерневшая, ороговевшая кожа, ее волосы уходят вниз. Вниз. Все дальше погружаются в объятия земли…

Какое-то время ее волосы еще лежат на поверхности, но вот и они начинают втягиваться за мумией следом, пока не исчезают в земле целиком. С тихим то ли хрустом, то ли скрипом, то ли шорохом она «тонет» в мягком оттаявшем грунте, погружается в черное лоно земли. Во тьму, что черней черноты. Медленно всасывается в эту чернь.

То было бесконечно медленное падение сквозь холодную землю. Пядь. Еще одна. И еще. И еще…

И пока она опускалась, все ее впадины и отверстия в теле наполнялись чернотою земли, земли-матери, земли-грязи. Повсюду была земля. Земля и тьма. Ее безгубый рот заполнился землей. Ее пустые глазницы. Черная треугольная дыра носа. Но это ничто для нее: она ведь была мертвая…

И вот он — ее супруг, Криптус. Его глаза ввалились и потемнели, нос заострился, губы усохли, приоткрылись, обнажив старые пожелтевшие зубы.

Опустившись еще немного, она кладет голову мужу на грудь, а левую, железную руку — на его правое плечо. Обнимая.

…и если он ляжет в землю первым, клянусь в положенный час лечь рядом с ним…

— Милая, ты помнишь тот день?

— Какой именно?

— Тебе о ту пору было лет шесть. Было лето. Ты сидела в траве неподалеку от дома. Выглянув из окна, я позвал тебя и попросил подняться…

— Конечно, я помню его, дорогой.

— Что ты там делала, в траве?

— Я поймала крохотную бабочку с серебристой пыльцой на крыльях. Сначала я взяла ее в руку и оторвала крылышки. Затем сжала пальцами, и она превратилась в серый комочек. Оставшееся я сдула с пальцев, словно пепел…

— Как мило!