Бесплатный фрагмент - Книга Чудес для девочек и мальчиков

Натаниэль Готорн

КНИГА ЧУДЕС

для девочек и мальчиков

Книга рассказов из классической греко-римской мифологии, рассказанная классиком американской литературы в переводе А. Смирнова и богато проиллюстрированная Уолтером Крейном.

Натаниэль Готорн

КНИГА ЧУДЕС

для девочек и мальчиков

Рассказы из античной мифологии для детей

В 2-х книгах с 40 рисунками

Перевод с английского А. Смирнова

Предисловие

НА ТЕРАССЕ ТАНГЛВУДСКОГО ДОМА

В одно прекрасное осеннее утро на террасе сельского дома, называемого Танглвуд, сидели несколько детей; в этом числе находился один мальчик, который был ростом гораздо выше своих товарищей. Эта веселая группа предполагала экскурсию в соседнюю ореховую рощу и с нетерпением ожидала, когда рассеется туман и когда поля и луга осветятся теплыми солнечными лучами. Утро обещало один из прекраснейших осенних дней. Туман еще покрывал всю долину до самой той небольшой возвышенности, на которой расположен был дом.

На расстоянии нескольких сажен от дома все предметы застилал беловатый пар, из-за которого виднелись только некоторые пожелтевшие верхушки деревьев, позолоченные первыми лучами солнца и обрисовывавшиеся местами как будто из-за прозрачной завесы. На расстоянии четырех или пяти миль к югу возвышался пик Горного памятника, который как будто носился на облаке. Несколькими милями дальше, на последнем плане, еще выше поднимал свою вершину Таконик; вершины окружавших долину холмов были окружены венцом легких облаков и казались как бы наполовину погруженными в густой туман. Сама земля, под покрывавшей ее завесой, представляла взору только неясные очертания и весь пейзаж казался каким-то призрачным.

Дети, о которых мы сейчас говорили, с живостью сбежали с террасы Танглвуда, и, пробежав через песчаную аллею, в одно мгновение разбежались по сырой траве соседнего луга. Мы не можем наверняка сказать, сколько было этих бегунов, — но не меньше девяти или десяти и не больше двенадцати; тут были мальчики и девочки различного роста и различных лет. В этом числе были братья, сестры, кузины и друзья, приглашенные господином и госпожой Приигль провести со своими семействами часть осени в Танглвуде. Я не скажу вам их имен и не назову их даже обыкновенными детскими именами, ибо знаю сочинителей, которые навлекли на себя большие неприятности тем, что называли героев своих рассказов обыкновенными человеческими именами. По этой причине я назову моих маленьких друзей следующими именами: Розовая Мальва, Барвинок, Одуванчик, Василёк, Маргаритка, Дикая Роза, Резеда, Астра, Подорожник и Лютик.

Не надо думать, что дети, составлявшие эту маленькую веселую группу, получили от своих родителей и родственников позволение бегать таким образом по полям и лесам без надзора какого-нибудь лица, заслуживающего по своим летам и степенности большого доверия. Таким лицом был у них Юстас Брайт; я называю вам его по имени, потому что ему принадлежит честь рассказывания напечатанных в этом сочинении повествований. Юстас был воспитанник Вильямского Колледжа и в это время имел около восемнадцати лет от роду. Небольшая слабость зрения — болезнь, которую в настоящее время считают необходимым иметь многие школьники, чтобы доказать этим свое прилежание — заставила его продолжить свои каникулы еще на две недели.

Этот ученый школьник, худощавый и бледный, как и вообще североамериканские воспитанники учебных заведений, был весьма резв и проворен, как будто бы у него вместо ног были крылья. Он очень любил переходить в брод ручейки и ходить по сырым лугам, и потому надевал на этот случай большие личные сапоги. Он был одет в полотняную блузу; на голове у него была суконная фуражка, а па носу зеленые очки, — при чем, по всей вероятности, он не столько имел в виду сохранение зрения, сколько поддержание своего достоинства. Во всяком случае, ему было бы гораздо лучше не причинять себе таких хлопот, потому что, едва он сел на ступеньки террасы, как Дикая Роза подкралась к нему сзади, и, стащив их у него с носа, надела на себя. Студент забыл взять их у неё назад, и они упали в траву, где и остались до следующей весны.

Надо вам сказать, что Юстас Брайт составил себе между детьми известность своим умением рассказывать чудесные сказки. Хотя он и притворялся каждый раз усталым, когда его слушатели, не устававшие его слушать, просили его рассказывать, но я полагаю, что ему ничто не доставляло такого удовольствия, как быть у них рассказчиком. Маргаритка, Резеда, Лютик и большая часть его маленьких товарищей и теперь попросили его, в ожидании, пока рассеется туман, рассказать им одну из его историй.

— Да, кузен Юстас, — сказала Мальва, двенадцатилетняя девочка с лукавыми глазенками и маленьким вздернутым носиком, — утро самое лучшее время для слушанья ваших нескончаемых рассказов. Нам не так будет опасно затронуть ваше самолюбие, если мы в самых интересных местах задремлем, — что сделали мы вчера вечером с маленькой Резедой.

— Ах, плутовка! — вскричала Резеда, маленькая шестилетняя девочка. — Я вовсе и не дремала; я только закрыла глаза, чтобы представить себе картину, о которой говорил кузен Юстас. Его рассказы напротив гораздо лучше слушать вечером; тогда о них мечтаешь во сне, а слушая их утром, мечтаешь о них наяву. Поэтому я надеюсь, что он нам расскажет один из них.

— Благодарю, моя маленькая Резеда, — отвечал Юстас. — Я непременно расскажу вам самые лучшие истории, какие только могу придумать, — хоть бы для того только, чтобы оправдаться перед плутовкой Дикою Розою. Но, милые дети, я уже вам рассказал столько сказок о Феях, что, пожалуй, вы совсем заснете, если я опять буду повторять их.

— Нет! Нет! Нет! — вскричали разом Василек, Барвинок, Астра, Подорожник и другие. — Для нас гораздо лучше те, которые мы уже прежде слыхали.

И в самом деле, рассказ, по-видимому, тем больше интересует детей, чем больше они с ним знакомятся и чем глубже он отпечатывается в их душе. Но Юстас Брайт, по обилию своих источников, не любил пользоваться позволением, которым более взрослый рассказчик не преминул бы воспользоваться.

— Нехорошо, — говорил он, — чтобы человек с моим образованием не мог каждый день предлагать таким детям, как вы, новые рассказы. Послушайте: я вам расскажу одну из тех нянюшкиных сказок, которые придуманы были для развлечения нашей старой бабушки-Земли, когда она была еще маленькой девочкой. Этих сказок наберется с сотню, и они были напечатаны в книжках с картинками для маленьких детей. Но старые ученые вместо этого ломают себе голову над изучением этих сказок в больших запыленных греческих Фолиантах и стараются узнать, как и почему они были выдуманы.

— Довольно, довольно, кузен Юстас! — вскричали в один голос все дети. — Не говорите больше о ваших историях, а лучше расскажите нам одну из них.

— Так садитесь вокруг меня — сказал Юстас, — и сидите смирнее. При малейшем перерыве я тотчас же перестану рассказывать. Но прежде всего я спрошу вас, знает ли кто-нибудь из вас, что такое Горгона?

— Я знаю! — отвечала Дикая Роза.

— Ну так молчите и знайте про себя, — возразил Юстас; я буду теперь рассказывать о голове Горгоны.

И он начал свой рассказ, который вы увидите на следующей странице. Пользуясь материалами, которыми он обязан был профессору Аштону, он питал, однако, отвращение к классическим авторитетам вообще и отступал от них всякий раз, как его побуждало к этому его пылкое воображение.

КНИГА 1

ГОЛОВА ГОРГОНЫ

Персей произошел на свет от Данаи, которая была дочерью царя. Он был еще очень мал, когда злые люди посадили их обоих в ящик и пустили в море. Ветер дул сильно, отогнал ящик далеко от берега, и буйные волны понесли их на своем хребте. Даная прижимала своего ребенка к груди и каждую минуту дрожала при мысли, что её утлая поддержка потонет. К концу дня она подплыла так близко к одному острову, что попала в сети рыбака и была вынесена па берег. Остров этот назывался Серифом и находился под управлением Полидекта, который был братом поймавшего ящик рыбака.

Рыбак этот был человек честный и благородный. Он благосклонно принял Данаю и её сына и оказывал им доброе расположение до тех пор, пока Персей не сделался мужественным и сильным юношей, и стал очень искусно владеть оружием.

К несчастью, царь Полидект не был ни так добр, ни так благосклонен, как его брат рыбак. Он вознамерился возложить на Персея опасное поручение, в котором тот должен был, по всей вероятности, лишиться жизни. При этом он имел в виду, погубив его, преследовать Данаю своими жестокостями. Поэтому он начал придумывать для молодого человека самое опасное предприятие, и наконец придумал такое, которое непременно должно было погубить Персея.

По его приказу Персей прибыл во дворец и явился перед царем, который сидел на троне.

— Персей, — сказал Полидект, коварно улыбаясь ему, — вот ты сделался большим и красивым юношей. Твоя добрая мать и ты получили от меня много доказательств моего к вам расположения, равно как и от моего достойного брата, рыбака. Я предполагаю поэтому, что ты не откажешься от случая доказать мне свою признательность.

— Вашему величеству стоит только приказать, — отвечал Персей; — я готов пожертвовать своей жизнью для вас.

— Ну так слушай, — продолжал с коварной улыбкой царь, — я хочу предложить тебе маленькую поездку, и, так как ты храбрый и предприимчивый молодой человек, то это будет для тебя случаем отличиться. Знай, что я думаю жениться на прекрасной царевне Гипподамии. В таких случаях обыкновенно делают невесте редкий и изящный подарок. Сначала, скажу не стыдясь, я сильно затруднялся в выборе вещи, которая понравилась бы царевне, обладающей таким изящным вкусом. Но сегодня утром я, кажется, нашел вещь, которая мне необходима.

— Могу ли я иметь честь помочь вашему величеству в доставлении этой вещи? — с усердной готовностью спросил Персей.

— Да, можешь, если только ты так храбр, как я полагаю, — возразил царь Полидект. — Подарок, который я хочу предложить прекрасной Гипподамии, есть голова Горгоны Медузы с её змеиными волосами; я рассчитываю на тебя, любезный Персей, что ты мне достанешь её, и, так как я горю нетерпением покончить с царевной, то чем скорее ты отправишься за Горгоною, тем приятнее будет для меня.

— Я отправлюсь завтра же утром, — отвечал молодой человек.

— Пожалуйста, не забудь этого, мой храбрый друг; особенно постарайся, когда будешь отрубать голову, — не испортить черты её лица. Ты привезешь мне ее вполне целой, и я не сомневаюсь, что это понравится прекрасной царевне.

Едва Персей вышел из дворца, как Полидект принялся хохотать, восхищенный тем, что так ловко поймал в ловушку безрассудного молодого человека. Вскоре распространилось известие о том, что Персей взялся отрубить голову Медузы со змеиными волосами. Все этому обрадовались, — потому что большая часть жителей острова была не лучше своего государя, и радовалась, что с сыном Данаи случится какое-нибудь ужасное несчастье. Во всей той стране, кроме доброго рыбака, брата Полидекта, не было, пожалуй, ни одного честного человека. Когда Персей отправился в путь, то народ с насмешкой показывал на него пальцами.

— Теперь-то, — кричал народ, — Медузины змеи вдоволь покусают его!

Надо вам сказать, что в это время существовали три Горгоны; это были самые странные и ужасные чудовища, какие только когда-либо существовали на свете, да и впредь едва ли уж когда будут такие. Я не знаю, какое место дать этим ужасным созданиям, и принадлежали ли они земле или аду. Это были три сестры, имевшие некоторое сходство с женщинами, но на самом деле принадлежавшие к самой ужасной породе драконов. Трудно представить себе, какой отвратительный вид имели эти три чудовища: вместо волос у Горгон на голове находились сотни извивающихся и переплетающихся между собой змей, которые высовывали свои ядовитые языки. Вместо зубов у этих дам были ужасной длины клыки; руки их были медные; тело их было покрыто чешуей, твердой и непроницаемой как железо; кроме того, у них были крылья и крылья великолепные, потому что каждое перо было из самого чистого золота, и когда они летали на солнце, то блеск этих крыльев был ослепителен.

Но те несчастные, которым случалось быть очевидцами их появления на воздухе, — не останавливались, чтобы полюбоваться ими, а напротив, бежали прочь изо всех сил, чтобы не быть укушенными змеями или разорванными в куски их медными когтями. Конечно, и это уже были опасности большие, но самая ужасная сторона появления Горгон состояла в действии, производимом на людей их страшным видом: стоило человеку взглянуть на одну из них — и он тотчас же превращался в каменную статую.

Стало быть, царь Полидект придумал очень опасное предприятие для невинного молодого человека. Сам Персей, поразмыслив об этом, увидал, что у него очень мало шансов на успешный исход его предприятия, и что сам он, по всей вероятности, обратится в камень, подойдя к Медузе, — и уж тогда никак не принесет царю голову Горгоны. Ему придётся не только сразиться со златокрылым чудовищем, но и подойти к нему с закрытыми глазами, потому что иначе в одно мгновение рука его, поднятая для нанесения удара, окаменела бы, как и всё остальное его тело, и он остался бы стоять в таком положении несколько столетий, пока сила времени не обратила бы его в прах. А это была очень грустная перспектива для честолюбивого молодого человека, желавшего совершить много подвигов и считавшего себя предназначенным наслаждаться счастьем в этом прекрасном мире.

Эти размышления навели на Персея такую грусть, что он не мог решиться сказать матери о своем предприятии. Вооружившись своим щитом и мечом, он переправился через пролив, отделявший остров от твердой земли. Прибыв на твердую землю, он сел в уединенном месте и не мог сдержать своих слез.

Но в то время, как он предавался своему горю, позади его послышался голос, говоривший ему:

— Отчего ты так печален, Персей?

Он поднял голову, изумившись этим словам, потому что считал себя одиноким здесь, и увидал незнакомца, у которого на плечах развивался плащ, на голове была надета странная шляпа, в руке маленькая, особенного фасона, палка, а с боку — коротенький и кривой меч. Походка его была чрезвычайно быстра и легка, как у человека, привыкшего к гимнастическим упражнениям и хорошо умеющего прыгать и бегать. Кроме того, он имел вид столь веселый, что Персей не чувствовал при виде его ни малейшего смущения. Но, будучи по природе бесстрашен, он устыдился, что его застали в слезах, как какого-нибудь робкого школьника. Поэтому он отер свои слезы и с самым развязным видом отвечал:

— Я не печален, но задумался о предприятии, на которое хочу пуститься.

— Скажи мне, в чем дело, — возразил незнакомец, — и когда ты расскажешь мне, что ты хочешь делать, то я, может быть, буду тебе сколько-нибудь полезен. Я выводил из затруднения многих молодых людей в весьма трудных обстоятельствах. Ты, я думаю, не раз слыхал обо мне, потому что я известен под разными именами, но чаще всего меня зовут Меркурием-Ртутью. Скажи мне, какое у тебя горе. Мы о нем потолкуем и потом увидим, что надо делать.

Эти благосклонные слова тотчас пробудили в молодом человеке надежду. Он решился рассказать Меркурию все свои затруднения, рассчитывая, что от этого они не сделаются больше, а между тем, может быть, его новый друг подаст ему какие-нибудь советы, которые после ему пригодятся. Поэтому он рассказал ему в немногих словах, каким образом царь Полидект захотел иметь голову Медузы, чтобы сделать из неё свадебный подарок царевне Гипподамии, и каким образом он взялся доставить ее этому царю, прибавив, что боится быть обращенным в камень.

— Да, это было бы очень жаль, — возразил с лукавою усмешкою Меркурий. — Конечно, из тебя выйдет прекрасная мраморная статуя, и ты в этом виде простоишь долго; но гораздо лучше несколько лет пробыть молодым человеком, чем несколько столетий камнем.

— Конечно, в тысячу раз лучше! — вскричал Персей. — Да и что будет с моей доброй матерью, если её любимый сын подвергнется такому превращению?

— Будем надеяться, что твое предприятие не будет иметь столь печальных последствий, — возразил ободряющим тоном незнакомец. — Если кто имеет возможность помочь тебе в этом деле, так это именно я. Моя сестра также примет участие в нашем деле, и ты можешь добиться успеха, как ни мало теперь имеешь на него шансов.

— Твоя сестра? — повторил Персей.

— Да, моя сестра. Это особа очень умная. Если у тебя есть храбрость и благоразумие, и если ты будешь в точности следовать нашим советам, то тебе нечего бояться, что Горгона обратит тебя в камень. Прежде всего вычисти свой щит так, чтобы ты мог глядеться в него, как в зеркало.

Эти слова удивили сына Данаи, потому что он считал более нужным иметь крепкий щит, чтобы защититься им от медных когтей Горгоны, чем такой щит, в который бы можно было глядеться. Но, будучи убежден в том, что Меркурий лучше него знает, что нужно делать, он тотчас же принялся за работу, и вычистил свой щит до того, что он сделался ясен, как полная луна. Меркурий с усмешкой смотрел на эту работу, а потом, сняв свой кривой меч, опоясал им Персея.

— Никакое другое оружие, кроме моего меча, не сможет тебе пригодиться для той цели, которую ты имеешь в виду, — сказал он ему. — Лезвие его превосходного закала, и ты можешь рубить им железо и бронзу так же легко, как самую тонкую ветку. Теперь пойдем. Нам прежде всего надо найти трех старух с седыми волосами, которые скажут нам, где отыскать нимф.

— Трех женщин с седыми волосами? — вскричал Персей, которому это показалось новым затруднением. — Скажи мне, пожалуйста, какие это три женщины, о которых я сроду никогда не слыхивал.

— Это очень странные женщины, — со смехом сказал Меркурий. — У них только один глаз и один зуб на всех трех; к ним надо подходить только при свете звезд или в сумерки, потому что они никогда не показываются ни днем, ни при лунном свете.

— Но зачем же терять время на отыскивание этих трех старух? — спросил Персей. — Не лучше ли тотчас же пуститься за ужасными Горгонами?

— Нет, этого делать не надо. До них мы доберемся еще не скоро. Единственное средство увидать их состоит в том, чтобы отыскать сперва трех старух, и, когда мы их встретим, ты можешь быть уверен, что Горгоны не далеко. Отправимся же в путь.

После этих слов наш герой почувствовал столько доверия к благоразумию своего советника, что больше не стал делать ему возражений и изъявил готовность тотчас же приняться за дело. Поэтому они решились отправиться в путь и пошли так быстро, что Персей с трудом поспевал за своим проворным товарищем. Ему пришла в голову мысль, что у этого спутника есть крылатые сапоги, которые, конечно, много помогают ему так скоро идти. А потом, когда Персей украдкой взглянул на него, то ему показалось, что у него по бокам головы крылья, но, взглянув на него прямо в лицо, он не нашел ничего, кроме шапки, имеющей какую-то странную форму. Что касается до палки, о которой мы говорили, то она, конечно, приносила Меркурию очень большую пользу и придавала ему такую быстроту, что Персей, как ни отличался своей резвостью, едва переводил дух от усталости.

— Вот! — сказал ему наконец его спутник, замечая, с каким трудом следовал за ним Персей, — Возьми эту палку, тебе она гораздо нужнее, чем мне. Неужели на острове Серифе нет ходоков лучше тебя?

— Я ходил бы не тише всякого другого, — сказал Персей, посматривая на ноги своего вожатого, — если бы только у меня были сапоги с крыльями.

— Я постараюсь достать тебе их, — отвечал его спутник.

Но палка так помогала Персею, что он не чувствовал уже ни малейшей усталости. Эта палка как бы оживилась в его руке и передала ему часть своей жизни. С этой минуты оба путника продолжали свой путь, весьма фамильярно разговаривая между собой. Особенно Меркурий рассказывал множество необыкновенных историй о своих приключениях, в которых его изобретательный ум всегда выводил его из затруднения; поэтому Персей начал на него смотреть, как на чудесного человека. Он, очевидно, хорошо знал свет, а для молодого человека самая полезная вещь, если у него есть друг, практически знакомый с жизнью. Потому Персей со вниманием слушал все, что говорил его вожатый, — в надежде всем слышанным от него обогатить свой ум.

Наконец он вспомнил, что Меркурий упомянул о сестре, которая должна была оказать содействие их предприятию.

— Где же эта сестра? — спросил он — скоро ли мы ее увидим?

— Для всего свое время; моя сестра, о которой я тебе говорил, имеет характер совершенно не похожий на мой. Она важная и благоразумная особа, никогда не улыбающаяся и не смеющаяся; она поставила себе за правило открывать рот только для того, чтобы сказать что-нибудь важное, и точно также любит слушать от других только умные речи.

— Боже мой! — вскричал Персей, — Я никогда не осмелюсь произнести ни одного слова в её присутствии.

— Это особа прекрасная, — продолжал Меркурий; — она знает все искусства и все науки; одним словом, — до того умна, что ее люди зовут Мудростью. Но надо тебе сказать, что её важность и моя резвость много не сходятся между собою, и потому я думаю, что её общество в дороге будет тебе не так приятно, как мое. Впрочем, ты должен при встрече с Горгонами воспользоваться её советами.

В то время, как они таким образом разговаривали, день начал клониться к вечеру. Они пришли в пустынное и дикое место, покрытое кустарником и до того пустое, что, казалось, в нем никто никогда не бывал. В этом пустынном месте все имело мрачный вид; темнота делалась все больше н больше, и Персей, поглядывая вокруг с обескураженным видом, спросил у Меркурия, далеко ли им еще идти.

— Тише! Не шуми, — отвечал тот. — Теперь как раз время, когда мы можем встретить трех женщин с седыми волосами. Остерегайся, чтобы они не увидали тебя прежде, чем ты увидишь их, потому что, хотя у них у всех только один глаз, но глаз этот одарен такою же проницательностью, как три пары обыкновенных глаз.

— А как же мне сделать, чтобы они не увидали меня? — спросил Персей.

Меркурий объяснил ему, как эти старухи обращаются со своим единственным глазом; они пользуются им поочередно, как какими-нибудь очками или лорнетом. Подержав несколько времени глаз, одна из трех сестер вынимает его из орбиты и передает другой, которой придет очередь, и эта опять тотчас же вкладывает его в свой лоб, чтобы посмотреть на природу. Таким образом понятно, что одна из сестер пользуется зрением, в то время как другие остаются слепыми; кроме того, в ту минуту, как глаз переходит из одних рук в другие, ни одна из этих старух ничего не видит. Я слыхал рассказы об очень странных вещах, но, по моему мнению, ни одной из этих странностей нельзя сравнить с тем, что у трех старух всего один глаз на троих. Также точно думал и Персей, удивление которого все более и более увеличивалось; он почти готов был поверить, что его товарищ над ним насмехается и что подобные существа никогда не существовали.

— Вскоре ты увидишь, что я тебя не обманывал, — сказал Меркурий. — Но тише, вот они идут.

Персей посмотрел в темноту во все стороны, и наконец увидел трех старух на недалеком от себя расстоянии. Темнота была такая, что он едва мог разглядеть их лицо. Он заметил только длинные седые волосы, и, так как они подходили все ближе и ближе, то он уверился, что две из них имели посреди лба отверстие, которое было пусто; но в орбите третьей сестры находился большой открытый глаз, блиставший как большой бриллиант в перстне. Этот глаз показался ему столь проницательным, что он предположил в нем способность видеть в самом глубоком мраке так же ясно, как в полдень. Зрение трех сестер было сосредоточено в этом одном органе.

Однако три старухи шли свободно, как бы у всех них было по глазу; та, у которой глаз находился в это время, вела двух своих сестер за руку, беспрестанно бросая вокруг себя столь внимательные взоры, что Персей боялся, как бы она не увидела его сквозь частый куст, за которым он и его спутник притаились. И в самом деле, страшно было находиться близко около столь проницательного глаза.

Подходя к самой чаще кустарника, одна из трех женщин сказала:

— Сестра Подземная! — вскричала она, — Не слишком ли долго ты пользуешься глазом? Теперь уже моя очередь.

— Подожди еще минуту, Сатанита, — отвечала первая. — Мне показалось, что я вижу что-то за частым кустом, который недалеко от нас.

— Да хоть бы ты и видела, — возразила со злостью Сатанита, — но разве я хуже тебя могу рассмотреть, что это такое? Этот глаз принадлежит одинаково как тебе, так и мне, и я умею пользоваться им так же хорошо, как и ты, — если только не лучше, — отдай его мне — говорю тебе — и я сейчас посмотрю на куст, о котором ты говоришь!

Но третья сестра, по имени Трясучка, начала ворчать, уверяя, что теперь её очередь пользоваться глазом. Чтобы покончить спор, первая сестра вытащила глаз из своего лба и подала его двум своим сестрам.

— Ну не спорьте, возьмите глаз, — сказала она. — Я не обижаюсь, что мне придется немножко побыть в темноте. Берите же его скорее, или я оставлю его у себя.

Сатанита и Трясучка протянули руки, чтобы взять глаз из рук сестры; но так как они были слепы, то им было трудно сразу поймать его. Меркурия очень забавляло, что Сатанита и Трясучка стараются ощупью найти глаз; он с трудом сдерживался от смеха.

— Вот прекрасная для тебя минута, — сказал он на ухо Персею. — Проворнее бросься на Подземную и вырви у неё из рук глаз, прежде чем одна из двух её сестер вставит его к себе в лоб.

И пока три старухи продолжали спорить, Персей одним прыжком перескочил через куст и овладел глазом. Чудесный глаз, попав к нему в руки, смотрел на него проницательно, как будто бы понимая его мысль. Старухи не понимали, что случилось: и каждая из них предполагала, что глазом завладела одна из двух её сестер, а потому между ними опять завязалась ссора. Наконец Персей, не желая оставлять долее этих почтенных женщин в затруднительном положении, объяснил им, в чем дело.

— Не сердитесь, почтенные женщины, — сказал он им; — ваш глаз, столь блестящий и зоркий, находится у меня в руках.

— Наш глаз?! А кто такой ты? — спросили три сестры, оглашая воздух раздирающим криком. Они ужасно испугались, услышав чужой голос и узнав, что глаз их находится в руках незнакомца. — Что же с нами будет? — вскричали они; — Мы погружены в ужасный мрак! Отдай нам наш глаз, наш единственный и драгоценный свет!

— Обещай им, — прошептал Персею его спутник, — что ты отдашь им глаз, лишь только они укажут тебе жилище нимф, у которых хранятся сапоги-летуны, волшебная сумка и шапка-невидимка.

— Любезные и почтенные женщины, — сказал тогда Персей, обращаясь к трем старухам, — не тревожьтесь: я вовсе не злой человек. Вы получите ваш глаз целым и невредимым, как скоро укажете мне жилище нимф.

— Великие боги! О каких это нимфах говорит он, сестры? — сказала Сатанита. — Нимфы, как говорят, бывают разные: одни охотятся в лесах, другие живут в чаще листьев или в источниках и ручьях. Мы не знаем ничего о нимфах. Мы — три несчастных старухи, скитающиеся во мраке и имеющие только один глаз на трех, и этот-то глаз ты у нас отнял. Отдай нам его, добрый незнакомец! Кто бы ты ни был, отдай нам его!

Во все это время три старухи с седыми волосами искали ощупью и протягивали руки, усиливаясь схватить Персея, но он успевал от них убегать.

— Почтенные женщины, — сказал он им опять: — ваше сокровище все еще у меня, и я удержу его до тех пор, пока вы не скажете мне, где я могу найти нимф. Я разумею, тех нимф, у которых находятся волшебная сумка, сапоги-летуны и… как бишь её… да! — шапка-невидимка!

— Что это такое, бедные мои сестры? О чем говорит этот молодой человек? — вскричали три старухи, прикидываясь удивленными. — Сапоги-летуны, говорит он! Но с этими сапогами его ноги полетят выше головы, если он будет иметь глупость надеть их. Шапка-невидимка! Да как же шапка может сделать кого-нибудь невидимым? Разве только она прикроет его с головы до ног? Еще какая-то волшебная сумка! Чего только человек не придумает! Нет, нет, ты ошибаешься, молодой человек; мы не можем сказать ничего об этих чудесных вещах. У тебя есть два глаза, стало быть ты гораздо больше в состоянии найти чудеса, о которых говоришь, чем мы, три бедные существа, старые и слепые.

Слыша от них такие слова, молодой человек начал верить, что старухи ничего не знают об этом, и уже готов был отдать им глаз и извиниться перед ними в своем невежливом поступке, но Меркурий удержал его руку:

— Не позволяй им себя одурачить, — сказал он ему. — Эти три женщины только и могут указать тебе местопребывание нимф, а не получив этих сведений, ты никогда не сможешь отрубить голову Медузе. Держи крепче глаз, и тогда все будет по твоему желанию.

Меркурий говорил правду. Единственный глаз седоволосых старух имел для них такое же значение, как целая полудюжина, которую бы они по-настоящему должны были иметь. Поняв, что иного средства получить обратно свой глаз для них нет, они наконец открыли Персею секрет, который он желал знать. Лишь только они удовлетворили его требование, как он сам с величайшим уважением вставил глаз в лоб одной из сестер, поблагодарил их за одолжение и распростился с ними. Едва они отошли на некоторое расстояние, как те опять принялись спорить из-за глаза.

Можно подумать, что три эти седоволосые старухи часто ссорились из-за него. Это было тем более для них неприятно, что они не могли обходиться друг без друга и должны были жить неразлучно.

Я советую всем старым и молодым, друзьям и братьям, которые имеют в своем распоряжении только один глаз, оказывать друг другу взаимное снисхождение и не требовать всем вместе владеть этим глазом.

Между тем как старухи продолжали спорить, Меркурий и Персей как можно скорее отправились к славным нимфам. Старухи дали им столь точные и подробные сведения, что они скоро нашли жилище этих нимф, которые вовсе не были похожи на Сатаниту, Подземную и Трясучку. Они были молоды и прекрасны, и имели по два прекрасных глаза, которыми и посмотрели с нежностью и добротой на Персея. Они, по-видимому, были знакомы с Меркурием, потому что как только тот рассказал им о предприятии Персея, они передали ему вверенные их попечению драгоценные предметы. Сначала они принесли маленький кожаный мешок, украшенный странными узорами и посоветовали ему беречь его и верить в силу этого талисмана: это была волшебная сумка. Затем нимфы подали ему пару сапог, у которых на пятках была пара красивых маленьких крылышек.

— Надень их на ноги, — сказал Меркурий, — и ты почувствуешь себя столь легким, что тебе ничего не будет стоить продолжать свой путь.

Персей положил один сапог возле себя, чтобы поскорее надеть другой; но, в то время, как надевал первый сапог, второй распустил свои крылья, принялся порхать и вероятно исчез бы совсем, если бы Меркурий не схватил его.

— Надо быть внимательнее, — сказал он, подавая его Персею.

Когда наш герой надел эту чудесную обувь, то в одну минуту почувствовал себя слишком легким для того, чтобы ходить по земле. При первой попытке ходить он против своей воли поднялся на воздух выше головы Меркурия и нимф. Ему стоило большого труда спуститься на землю, потому что владеть крыльями можно научиться только при постоянном упражнении в этом искусстве. Меркурий принялся смеяться над невольной быстротой своего спутника и посоветовал ему не спешить так, пока он не получит шапки-невидимки.

Добрые нимфы хотели уже надеть на него эту шапку, украшенную черным пером, как вдруг случилась весьма необыкновенная вещь. Наш герой стоял в гордой позе; это был прекрасный молодой человек с белокурыми волосами, с розовыми щеками, с кривым мечом у пояса и с блестящим щитом за спиной. Но, лишь только ему надели на голову шапку, как всё исчезло; на том месте, где он стоял, очутился только пустой и прозрачный воздух.

— Эй, Персей, куда же ты подевался? — спросил у него Меркурий.

— Да здесь же, — спокойно отвечал сын Данаи, голос которого выходил как будто из атмосферы. — Я здесь же, где был и сейчас; разве ты меня не видишь?

— Конечно не вижу, — отвечал его приятель. — Шапка твоя скрывает тебя от моих глаз, а если я тебя не вижу, то уж, конечно, и Горгоны не увидят. Теперь отправляйся за мной; я научу тебя, как употребить в дело твои сапоги.

При этих словах шапка у Меркурия распустила свои крылья и весь он легко поднялся на воздух; за ним последовал и молодой человек. Поднявшись на несколько десятков метров от земли, Персей почувствовал, как приятно летать, наподобие птицы.

Тогда была уже глубокая ночь. Персей взглянул вверх и, увидав серебристый диск луны, подумал, что нет ничего приятнее, как взлететь выше и умереть на этой, блиставшей вверху, планете. Но опустив снова свой взор к земле, он посмотрел на землю с её морями, реками, озерами, горами, покрытыми снегом, неизмеримыми равнинами, густыми лесами, белокаменными городами и с островом Серифом, где жила Даная. Томный свет луны озарял всю эту картину, и земля показалась ему такой же прекрасной, как и всякая другая планета. Иногда он со своим спутником приближался к облаку, которое издали походило на серебристое руно, и когда они пролетали сквозь него, то чувствовали холод и сырость от окружавшего их холодного пара. Но полет их был так быстр, что они в одну минуту пролетели через облако и очутились под небом при прекрасном лунном свете.

В то время, как они продолжали свой путь, Персею послышалось, что позади него кто-то летит, хотя он и не видал около себя никого, кроме Меркурия.

— Кто это такой около меня? — сказал он. — До моего уха донёсся шелест чего-то легкого, несущегося по ветерку.

— Это моя сестра, — отвечал Меркурий. — Она в эту минуту сопровождает нас, как я уже и предупреждал тебя, потому что мы без неё не можем ничего сделать. Ты не можешь себе представить всей её мудрости и проницательности её взгляда. Она видит тебя также хорошо, как будто бы ты не был невидимкой, и уверяю тебя, что она первая увидит Горгон.

Они неслись в это время над океаном, и видели под собой яростные движения волн, с пеной разбивавшихся о берег или ударявшихся о прибрежные скалы с таким шумом, который для находившихся на берегу казался раскатами грома, но для Персея он казался только тихим ропотом, похожим на дыхание спящего ребенка. Тогда позади него в воздухе послышался мелодичный голос, принадлежавший, по-видимому, женщине.

— Вот Горгоны, Персей, — сказал ему этот голос.

— Где же? — вскричал он. — Я их вовсе не вижу.

— На берегу острова, над которым ты летишь. Если бы камень упал из твоей руки, то он попал бы прямо в середину их.

— Я говорил тебе, что она первая увидит их! — вскричал Меркурий.

В самом деле, внизу, на расстоянии двух или трех километров под собою, Персей увидел небольшой остров, который море обдавало вокруг брызгами и пеной, исключая одной его стороны, покрытой белоснежным песком. Он спустился, и, устремив свои взоры книзу, увидал наконец страшных Горгон. Они спали глубоким сном, убаюкиваемые шумом волн, ибо для усыпления этих свирепых существ нужен был рев, который оглушил бы всякого другого. Свет луны отражался в их металлической чешуе, и при этом свете ярко блестели их золотые крылья, небрежно распростертые по берегу. Их медные когти цеплялись за обломки скал, омываемые волнами, тогда как во сне они, может быть, раздирали этими когтями какого-нибудь несчастного смертного. Змеи, покрывавшие вместо волос их головы, казалось, также были в каком-то полусне, но тем не менее время от времени одна из них открывала свои челюсти и высовывала свое жало, издавая глухое шипение, а потом снова впадала в дремоту.

Таким образом Горгоны представлялись похожими на ужасных насекомых, на гигантских жуков с медными надкрыльями, или на отвратительных драконов: только они были в миллион раз больше насекомого. К счастью для Персея, черты их лиц были совсем незаметны вследствие занимаемого ими положения, потому что если бы он увидел их лицо, то упал бы с высоты и обратился в бесчувственный камень.

— Теперь, — сказал ему потихоньку Меркурий, — вот минута совершить твое предприятие; поспеши окончить его, потому что если одна из них проснется, то будет поздно.

— Которую же надо убить? — спросил Персей, вынимая свой меч. — У всех трех головы покрыты змеями; которая же из них Медуза?

— Будь благоразумнее, — сказал ему голос, который он уже слышал и прежде в воздухе. — Одна из Горгон поворачивается: это и есть Медуза. Не смотри на нее, иначе ты в ту же минуту превратишься в камень! Устреми свой взор на щит, где её тело и лицо отражаются как в зеркале.

Тогда Персей понял, зачем Меркурий велел ему вычистить щит: он мог безопасно видеть в нем фигуру Горгоны. Это ужасное существо было освещено луной и представлялось во всем своем чудовищном безобразии. Змеи, которым их ядовитая натура не давала спать вместе, копошились на её лбу. Лицо её было самое отвратительное, какое только можно себе представить, однако, в её фигуре была какая-то дикая и ужасная красота. Глаза Горгоны были закрыты, но в чертах её лица выражалось сильное беспокойство, как будто её сон был возмущаем какою-нибудь дурной грёзой. Её ужасные зубы были судорожно стиснуты, а её медные когти своими судорожными движениями взрывали песок.

Змеи, которые со своей стороны, по-видимому, испытывали влияние этого дурного сна, поднимали кверху свои шипящие головы и извивались кругом причудливыми складками.

— Скорее! Скорее! — прошептал с нетерпением Меркурий. — Проворнее рази чудовище!

— Но будь спокоен, — сказал важный и мелодический голос на ухо молодому человеку. — Смотри в свой щит и постарайся не промахнуться!

Персей осторожно спустился, не переставая смотреть на фигуру, отражавшуюся в его щите. Чем больше он приближался к своей жертве, тем более ужасным казалось ему это лицо, окружённое змеями.

Наконец, когда он подошел настолько, что мог достать ее ударом своего меча, Персей поднял свое оружие; в то же мгновение змеи на лбу Горгоны с гневом зашипели и приподняли свои головы. Горгона хотела открыть глаза, но было уже поздно: меч поразил ее с быстротою молнии, и голова ужасной Медузы отделилась от туловища.

— Браво! браво! — вскричал Меркурий. — Теперь положи поскорее голову в свою волшебную сумку.

К великому удивленно победителя, маленькая шитая сумочка, которая была надета у него на шее, и которая до того времени была не больше обыкновенного кошелька, вдруг сделалась до того большою, что в ней уместился весь его трофей.

С быстротой мысли он схватил и поднял голову со всеми вившимися около неё змеями и положил её в сумку.

— Теперь ты исполнил своё поручение, — сказал ему важный голос. — Теперь поднимайся скорее на воздух и беги, потому что другие Горгоны употребят все свои силы, чтобы отомстить за смерть своей сестры.

И в самом деле пора было удалиться, потому что, несмотря на хладнокровие, с которым Персей сделал своё дело, удар его меча, шипение змей и шум, произведенный падением головы Горгоны, пробудили двух её сестер. Они сели на песок и начали протирать себе глаза своими медными пальцами; змеи, торчавшие на их головах, пришли в ярость, хотя и не знали еще, против кого её направить; но вскоре Горгоны увидали обезглавленный труп своей сестры, её измятые и распростёртые по берегу золотые крылья, и их ужасные крики огласили воздух. Ужасное шипение раздалось из их голов, и на это шипение из Персеевой сумки отвечали змеи Медузиной головы.

Совсем проснувшись, Горгоны бросились в воздушное пространство, потрясая своими бронзовыми когтями, скрежеща зубами и хлопая по воздуху своими крыльями с такой яростью, что из них выпало на берег несколько золотых перьев; я думаю, что, если хорошенько поискать, так и теперь их можно найти там. Они бросились в погоню за убийцей, вращая во все стороны своими глазами, бросавшими молнии, в надежде превратить своего врага в камень. И если бы наш герой оглянулся на них или попал в их острые когти, то его бедной матери не пришлось бы никогда увидать и обнять своего сына. Но он не оборачивался назад, и, так как на нём была шапка-невидимка, то они не знали, в какую сторону устремиться за ним. Он воспользовался также своими сапогами и поднялся вверх почти на целый километр; затем он направился по прямой линии к острову Серифу.

Мне нет времени рассказывать вам чудесные приключения нашего героя во время этой последней части его путешествия; я скажу вам только, что на обратном пути он убил ужасное морское чудовище в ту минуту, как оно хотело проглотить прекрасную девицу Андромеду, и обратил в каменную гору огромного великана, показав ему голову Горгоны. Если вы сомневаетесь в этом, то вам стоит только съездить в Африку, и вы увидите там гору, о которой я вам говорю, и которая до сих пор носит имя этого великана.

Наконец Персей прибыл в Сериф, где надеялся найти свою мать. Но во время его отсутствия царь так жестоко обращался с Данаей, что она убежала в храм, где старые жрецы приняли ее весьма ласково. Эти достойные старцы, да еще добрый рыбак, сначала оказавший ей и её сыну гостеприимство, кажется, были единственными людьми на острове, которые способны были делать добро. Другие жители, по примеру царя Полидекта, вели самую распутную жизнь, и не заслуживали иной участи, кроме той, которая их ожидала.

Не найдя дома своей матери, Персей побежал во дворец, и тотчас же был введен к Полидекту, который принял его холодно, потому что в своем развращенном уме рассчитывал, что Горгоны освободят его от нашего героя. Но, видя Персея здравым н невредимым, он скрыл свое неудовольствие и спросил его, как он выполнил свое поручение.

— Верно ли ты исполнил свое обещание? — сказал он ему. — Принес ли ты мне голову Медузы со змеиными волосами? Если ты ее не принес, мой друг, то раскаешься в этом, потому что мне нужен свадебный подарок для прекрасной Гипподамии, а это — единственная вещь, способная ей понравиться.

— Да, государь, — отвечал спокойным и скромным тоном Персей, — я принес вам голову Горгоны с её волосами из змей.

— В самом деле, Персей?! Покажи же ее мне, пожалуйста, — сказал царь Полидект. — Это должно быть чрезвычайно любопытная вещь, если только путешественники рассказывают о ней правду!

— Вы говорите правду, государь, — отвечал герой. — Это действительно такая вещь, которая должна обратить на себя взоры всех, которые увидят ее, и если ваше величество позволит, то я предложу вам когда-нибудь устроить общественный праздник и созвать всех ваших подданных посмотреть на это чудо. Я думаю, немногие из них видали голову Горгоны, да и после, может быть, им никогда не придется в другой раз увидать ее.

Царь очень хорошо знал, что его народ состоял из жалких лентяев, охотников до зрелищ. Поэтому он последовал советам молодого человека и послал во все стороны герольдов и вестников, чтобы при звуке труб обнародовать приглашение ко двору на углах улиц, площадях и перекрестках. Вследствие этого приглашения множество бродяг и негодяев собралось в надежде узнать, что с Персеем случилось что-нибудь дурное. Если на острове были какие-нибудь честные и трудолюбивые люди, то они остались спокойно дома, занимаясь своими делами. Но большая часть жителей поспешили во дворец и толкали друг друга, чтобы подойти поближе к балкону, на котором находился Персей со своей сумкой в руке.

Царь, окруженный своими злыми советниками и льстецами-придворными, стоял на платформе напротив балкона; взоры всех с нетерпением были устремлены к тому месту, где находился победитель Горгоны.

— Давайте нам голову Медузы, — неистово кричал народ, — голову со змеиными волосами! — И он, казалось, готов был растерзать молодого героя, если бы он не исполнил долго его приказания.

Персей почувствовал сожаление к этому множеству народа.

— Государь, и вы, жители Серифа, — сказал он, — позвольте мне не показывать голову Горгоны.

— Злодей! Трус! — кричала неистовая чернь. — Он посмеялся над нами! У него нет головы Горгоны! Пусть он покажет нам ее, или мы отнимем у него его собственную голову и сделаем из неё мячик.

Советники шептали царю на ухо мнения, внушаемые им их злобою; придворные единогласно повторяли, что изменник виновен в оскорблении особы государя, и Полидект приказал Персею немедленно удовлетворить желание народа.

— Покажи мне голову Горгоны, или я прикажу тебе самому сейчас же отрубить голову! — повелительным тоном сказал царь.

Персей глубоко вздохнул.

— Повинуйся же, или ты умрешь! — повторил Полидект.

— Ну так смотри же на нее! — вскричал громовым голосом Персей, и, подняв кверху ужасную голову, он показал ее народу.

Злой царь, его жестокие советники и подданные тотчас же окаменели в тех самых позах, в каких стояли и сидели перед тем, навсегда сохранив злое выражение па своих неподвижных фигурах. При первом взгляде на голову Медузы, они превратились в мраморные статуи.

Персей же, положив назад в волшебную сумку ужасное орудие своего мщения, поспешил сказать своей матери, что ей нечего более бояться злого царя Полидекта.

— Что же, хороша эта история? — спросил Юстас.

— Да, хороша! — вскричала Резеда, хлопая в ладоши. — А каковы эти смешные старухи с одним глазом на трех! Я никогда не слышала ничего столь необыкновенного.

— Что касается до одного глаза, которым они пользовались поочередно, — прибавила Дикая-Роза, — то я не вижу в этом ничего удивительного. Я предполагаю, что это все равно, что искусственный зуб. Но что за мысль менять имя Меркурия на имя Ртути, и говорить о его сестре. Это уж очень смешно!

— Да разве это не была его сестра? — спросил Юстас Брайт. — Если бы я раньше сообразил это, то нарисовал бы вам портрет этой прекрасной молодой девицы с её любимицей-совой.

— Во всяком случае, — сказала Дикая Роза, — ваша история разогнала туман.

И в самом деле, во время этого рассказа туман, накрывавший окрестности, совсем рассеялся, и картина, раскрывшаяся перед нашими маленькими друзьями, показалась им появившейся в ту самую минуту, как они обратили свои взоры в эту сторону.

В глубине долины, на расстоянии почти целой мили, появилось прекрасное озеро, блестящее как зеркало, берега которого были покрыты деревьями и окружены горами.

На горизонте возвышался Горный памятник, и, спускаясь к долине отлогою покатостью, казалось, приближался к берегам озера. Юстас Брайт сравнивал эту гору с гигантским сфинксом, закутанным в индийский кашемир: сравнение, которое было гораздо ниже истины, благодаря богатству и разнообразию красок, которыми осень украсила лес, покрывавшей гору. Между озером и Танглвудом опушка леса и старые деревья, рассеянные по долине, представляли местами золотистые оттенки на своей порыжевшей одежде.

Пейзаж этот был освещен яркими лучами солнца, которые, смягченные прозрачным туманом, придавали всей долине невыразимую прелесть. Какой прекрасный день должен быть до вечера! Дети схватили свои корзины и отправились в путь, скача и прыгая с радостными криками.

Юстас предводительствовал этой резвой толпой; он не только превосходил всех своих маленьких товарищей в играх, но и придумывал множество шуток и шалостей, которым дети силились подражать. Старая собака по кличке Бен следовала за веселой толпой; это почтенное четвероногое, вероятно, считало своим долгом не давать детям далеко уходить без стража, который был бы серьезнее и опытнее резвого Юстаса Брайта.

РУЧЕЁК В ТЕНИ

Около полудня наши молодые и веселые друзья остановились в лощине, в глубине которой протекал маленький ручеек. Лощина была узкая, и её крутые бока, начиная от берегов ручья до вершины холма, покрыты были густой зеленью, над которой возвышались массивные ореховые и каштановые деревья, среди которых стояло несколько дубов и кленов. Листья всех этих, переплетшихся между собой, деревьев, нависших над водой, давали достаточно тени, так что летом в полдень там был полумрак. Но когда осень проникла в этот таинственный уголок, то темная эта зелень приняла золотистый цвет и, не погружая долины во мрак, как будто бы даже освещала ее своими блестящими красками. Можно было подумать, что эти листья блестящего желтого цвета удержали в себе солнечные лучи и потом разливали блеск на этот ручеек. Таким образом, хотя лето уже прошло и воздух был холоден, но это маленькое убежище, обыкновенно столь тенистое, казалось, все залито было светом.

Ручеек извивался по своему позлащенному ложу, то образуя маленькое болотце, в котором весело резвились рыбки, то продолжая свое течение, как будто спеша добежать до озера; потом, вдруг замедляя свое течение, он ударялся в корень дерева с шумом и пенистыми брызгами, как будто негодуя на это неожиданное препятствие; миновав это препятствие, наш мирный ручеек придавал себе вид шумного потока, как бы удивляясь своей победе. Но вскоре, изумляясь тому, что его мрачная долина теперь была так освещена, и слыша лепет столь большой толпы детей, он спешил прочь, чтобы скрыться на дно озера.

Юстас Брайт и его друзья выбрали эту долину для своего обеда. Они принесли с собой из Танглвуда полные корзины лакомств, расставили их на древесные пни и на покрытые мхом сучья, и потом с шумной радостью принялись истреблять их. Это была очень веселая маленькая пирушка. Окончив ее, ни один из них не имел желания уходить оттуда.

— Теперь мы отдохнем здесь, — сказали некоторые дети, — а в это время наш кузен Юстас расскажет нам одну из своих прекрасных историй.

Кузен Юстас имел право быть также усталым, как и его молодые друзья, потому что он в это достопамятное утро сделал много упражнений. Некоторые из его маленьких друзей были почти убеждены, что у него есть сапоги с крыльями, похожие на те, которые дали нимфы Персею, потому что он часто вдруг являлся на вершине дерева в ту минуту, как все думали, что он сидит на своем месте. А какой дождик из орехов он пускал им на голову, так что они едва успевали подбирать их! Одним словом, он обнаруживал проворство белки или обезьяны, а теперь, разлегшись на желтых листьях, кажется, намеревался немножко отдохнуть.

Но дети не имеют жалости к усталости других. Хотя бы вы были при последнем издыхании, они все-таки пристали бы к вам, чтобы вы рассказали им какую-нибудь историю.

— Кузен Юстас, — вскричала Резеда, — какая славная повесть о голове Горгоны. Не можете ли вы сказать нам другую, столь же забавную?

— Да, дитя мое, — отвечал Юстас, надвигая на глаза Фуражку как будто для того, чтобы заснуть. — Я могу, если захочу, рассказать вам дюжину повестей еще лучше этой.

— А! Дикая-Роза, Барвинок, слышите ли? — вскричала Резеда, прыгая от удовольствия. — Кузен Юстас хочет нам рассказать дюжину историй, еще забавнее головы Горгоны.

— Во-первых, я тебе не обещал ни одной, маленькая дурочка! — сказал он полу недовольным тоном. — Однако я думаю, что найду для вас одну. Вот и неудобство иметь некоторую известность! Лучше бы мне не быть таким умным и не выказывать тех блестящих качеств, которыми одарила меня природа; тогда я по крайней мере спокойно отдохнул бы.

Но кузен Юстас, как я уже вам, кажется, сказал, очень любил рассказывать свои истории. Его свободный и счастливый ум не имел нужды ни в каком постороннем толчке.

Этого добровольного влечения ума нельзя сравнивать с принужденной деятельностью его в зрелом возрасте, когда труд, может быть, сделавшийся вследствие привычки более легким, становится необходимым облегчением горестей жизни! Но мы делаем это замечание не для детей.

Не заставляя себя больше просить, Юстас Брайт начал рассказывать великолепную повесть, которую вы сейчас узнаете. Сюжет этой повести пришел ему на ум, когда он рассматривал листья, которые осень, этот великий живописец, одела позолоченной одеждой. Это превращение листьев, которое замечал каждый из нас, точно так же чудесно, как и рассказ Юстаса о царе Мидасе.

ЗОЛОТОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ

Жил когда-то очень богатый человек по имени Мидас, который при этом был ещё и царём. У него была маленькая дочь, имя которой я когда-то знал, но теперь совершенно забыл. Но так как я люблю называть маленьких девочек вымышленными именами, то назову эту девочку Хризантемой.

Царь Мидас больше всего на свете любил золото. Он и свой царский венец любил главным образом за то, что тот был сделан из этого драгоценного металла. Если и было что-нибудь на свете, в такой же степени для него дорогое, так это его маленькая дочь, так мило резвившаяся на ступенях его престола. Чем больше Мидас любил это дитя, тем больше желал и искал богатств. Он в своем ослеплении воображал себе, что он не может сделать ничего лучшего для этого предмета своей нежной любви, как поскорее снабдить ее этой желтой и блестящей монетой.

Все мысли его всё время были посвящены этой цели. Если ему случалось устремить свой взор на облака, позлащённые заходящим солнцем, то ему приходило желание схватить их, превратить в чистое золото и запереть в свои сундуки. Когда маленькая Астра бежала к нему навстречу с пучком желтых цветов, он тотчас же говорил:

— Ах, дитя мое, если бы эти цветы были из металла, на который они так походят цветом, то их стоило бы собирать!

Но в молодости своей, прежде чем овладела им столь безумная страсть, царь Мидас сам очень любил цветы. Он развел сад, в котором росли самые красивые и пахучие растения, какие только когда-либо услаждали зрение и обоняние смертного. Эти розы распускали свои свежие и пахучие лепестки и теперь точно также, как и в то время, когда Мидас по целым часам упивался их ароматом. Но теперь, если он смотрел на них, то разве для того только, чтобы вычислить, какую они имели бы ценность, если бы эти бесчисленные лепестки обратились в золотые пластинки. И, несмотря на свою прежнюю любовь к музыке, бедный Мидас любил теперь лишь звук, издаваемый кучками золотых монет.

Наконец Мидас совсем потерял здравый смысл до такой степени, что не хотел ничего видеть и ни к чему прикасаться, кроме золота. Поэтому он привык проводить большую часть своего времени в мрачном подземелье своего дворца. Там хранил он свое сокровище, и, каждый раз, как чувствовал в себе желание насладиться счастьем, Мидас отправлялся в этот мрачный подвал, походивший на тюрьму. Тщательно заперши дверь на ключ, он брал мешок с золотом, чашу из того же металла, громадный золотой слиток или мерку золотого песка и выносил эти предметы из темных углов комнаты на единственный солнечный луч, проникавший туда сквозь крошечное окошечко. Этот луч был ему дорог, но только потому, что он придавал его сокровищам более блестящий вид. Затем он высыпал из своего мешка червонцы, считал их, подбрасывал в воздух золотой слиток и опять подхватывал его рукой, пересыпал между пальцами блестящий песок, смотрел на фантастическое отражение своего лица на дне золотой чаши, и говорил сам себе:

— О, Мидас, счастливый царь Мидас, какой ты счастливый смертный!

И не было ничего смешнее, как видеть безобразную гримасу, которую представляло отражение его лица в чаше; можно было сказать, что это отражение понимало глупость своего первообраза, насмехалось над ним.

Мидас, хотя и называл себя счастливцем, но чувствовал в своем счастье какую-то пустоту. Он думал, что никогда не будет вполне доволен, если весь мир не сделается хранилищем его богатств и не наполнится блестящим металлом, который будет принадлежать ему одному.

Мне нет нужды напоминать таким, как вы, умным детям, что в ту отдаленную эпоху, в которую жил царь Мидас, происходило много событий, которые нам показались бы невероятными; но правда также, что многие вещи, случающиеся теперь, показались бы еще более невероятными для тогдашних людей. Наше время во всяком случае гораздо необыкновеннее тех времен. Но будет продолжать нашу историю.

Однажды Мидас предавался своему сладкому созерцанию, как вдруг увидел на грудах золота какую-то тень и при свете проникавшего в погреб солнечного луча различил фигуру незнакомца! Это был молодой человек с цветущим и румяным лицом. Было ли это воображение царя Мидаса, у которого все предметы принимали его любимый цвет, или же это происходило от другой какой причины, но ему показалось, что лицо посетителя издавало какой-то металлический блеск.

Мидас, будучи уверен, что повернул ключ в замке и убежден в невозможности вломиться в это убежище силой, заключил из этого, что его посетитель не простой смертный. В то время, когда земля еще только выходила из состояния младенчества, все думали, что существа, одаренные сверхъестественной силой, часто сходят на землю, чтобы принимать участие в радостях и печалях людских.

Такого рода встреча не была новостью для царя Мидаса, и он был даже доволен, что очутился лицом к лицу с одним из тех высших существ, которых он видывал и прежде. Незнакомец имел такой добрый и благородный вид, что неосновательно было бы подозревать его в каком-нибудь злом намерении.

Этот сверхъестественный гость, наверное, пришел оказать Мидасу новые благодеяния, а какое иное благодеяние он мог ему оказать, кроме дара увеличивать свои сокровища?

Незнакомец окинул взором комнату, и, посмотрев с усмешкой на находившиеся в ней предметы, обратился к Мидасу:

— Ты чрезвычайно богат, — сказал он ему. — Я не думаю, чтобы на земле было в одном месте столько золота, сколько у тебя в этой комнате.

— Да, я таки успел накопить его, — отвечал довольным тоном Мидас. — Но в этом нет ничего удивительного, если принять в расчет, что для этого надо было трудиться всю жизнь. Если бы еще можно было прожить десять тысяч лет, то, пожалуй, можно было бы сделаться богатым.

— Как! — вскричал незнакомец. — Ты все еще не доволен?

Мидас покачал головой.

— Что же могло бы удовлетворить тебя? — спросил опять его собеседник. — Я желал бы узнать это, хотя бы только из одного любопытства.

Мидас замолчал и призадумался. Предчувствие говорило ему, что этот незнакомец пришел к нему, по всей вероятности, с целью удовлетворить его желаниям. Стало быть, для него пришла благоприятная минута. Ему стоило только сказать слово, чтобы получить все желаемое.

Он все еще размышлял об этом, накладывая одна на другую груды золота и не находя их достаточно большими. Наконец у царя Мидаса явилась светлая мысль, которая показалась ему столь блестящей, как металл, им боготворимый.

Вдруг, подняв голову, он взглянул на лицо незнакомца.

— Ну, Мидас, — сказал ему последний, — я вижу, что ты наконец нашел то, что может тебя удовлетворить. Скажи же мне, в чем состоит твое желание.

— Вот в чем, — возразил скупец. — Мне наскучило так сильно заботиться о собирании богатств, которые все-таки, несмотря на такие усилия, очень недостаточны; я хотел бы поэтому иметь силу превращать в золото все, к чему прикоснусь.

Улыбка незнакомца при этих словах озарила комнату, как дневное светило озаряет мрачную долину, в которой осенние листья отражают в себе свет.

— Честь и слава тебе, Мидас, — воскликнул он, — за то, что тебе пришла столь дивная мысль! Но уверен ли ты, что исполнение этого желания составит твое счастье?

— Да как же может быть иначе!

— Ты никогда не будешь раскаиваться в том, что обладаешь столь чудесным даром?

— Какая же причина мне в этом раскаиваться? Я не прошу ничего больше, чтобы достигнуть высшего для меня счастья.

— Пусть же твое желание исполнится! Завтра, при восходе солнца ты получишь силу превращать все своим прикосновением в золото.

Посетитель, произнеся эти слова, сделал Мидасу прощальный знак и его фигура сделалась столь блестяща, что Мидас невольно закрыл глаза. Раскрыв их снова, он не нашел ничего, кроме солнечного луча, скользившего по нагроможденным сокровищам.

Спал ли в эту ночь Мидас также спокойно, как прежде? История об этом умалчивает. Но спал ли он или нет, а ум его вероятно также точно волновался, как у ребенка, которому обещали подарить завтра великолепную игрушку. Как бы то ни было, но едва лишь верхушки соседних холмов озарились утренним светом, царь совсем проснулся, и, протянув с кровати свои руки, начал класть их на все, что только мог достать. Он с нетерпением желал проверить на деле, действительно ли он одарен способностью превращать все в золото, как обещал ему незнакомец. Он положил палец на стоявший около него стул, а потом на различную другую мебель, но сильно огорчился, узнав, что эти предметы сохранили свои прежние свойства! Им овладело опасение, — не насмехался ли над ним незнакомец? И каково должно было быть его горе, если бы ему, после такой надежды, пришлось удовольствоваться небольшим количеством золота, собранного с такими хлопотами и беспокойствами!

Мидас не заметил в своем нетерпении, что слабый свет, освещавший его комнату, происходил единственно от утренней зари. Он снова лег на постель, и все более и более предавался своему отчаянно, как вдруг луч света проник в окно и позлатил потолок над его головой. Мидасу показалось, что этот луч производит на белых покровах его постели странное отражение. Вглядевшись ближе, он изумился, видя, что все полотняные покрывала превратились в ткани из самого чистого золота.

Мидас в восторге вскочил с постели и начал прикасаться ко всему, что попадалось ему под руку. Он схватился за один из столбов своей кровати, и столб этот тотчас обратился в великолепную золотую колонну. Он прикоснулся к лежащей на столе книге, — и эта книга приняла вид тома, роскошно переплетенного и с позолоченным обрезом; начав кончиком пальца переворачивать её страницы, он увидел, что все они обратились в тоненькие золотые листки; написанное на них совсем изгладилось. Он поспешил одеться и пришел в восторг, видя себя одетым в великолепное платье из золотой парчи, которое, однако же, осталось по прежнему гибким, не смотря на значительное увеличение тяжести ткани. Он вытащил из кармана носовой платок, вышитый для него маленькою дочерью, и платок этот тотчас превратился в золото!

Это последнее превращение кажется не совсем понравилось царю Мидасу; он желал бы сохранить целым этот платок, подаренный ему маленькой дочерью.

Но в сущности, это была безделица, из-за которой не стоило огорчаться. Тогда Мидас взял свои очки и надел их на нос, чтобы рассмотреть хорошенько книгу, которую взял было читать. В эту эпоху очки еще не были достоянием простых смертных, а составляли исключительно принадлежность царей. Но, к его великому затрудненно, как ни хороши были стекла этих очков, он нашел, что ничего не может сквозь них видеть. Это произошло оттого, что, когда он вынимал их из кармана, то оба их стекла вдруг превратились в маленькие золотые полоски; таким образом, очки, сделавшись ценнее, потеряли полезность. Это обстоятельство очень неприятно поразило Мидаса, потому что он, при всем своем богатстве, не мог достать для своего употребления другой пары очков.

— .Впрочем, это еще не важная вещь, — сказал он сам себе со стоическим самоотвержением, — большие выгоды всегда сопровождаются некоторыми неудобствами. Способность все превращать в золото стоит того, чтобы ей пожертвовать парой очков. Мои глаза будут служить мне для обыкновенных потребностей жизни, а моя маленькая дочь скоро подрастет настолько, что будет читать мне.

Мудрый царь Мидас так возгордился от своего счастья, что собственный дворец показался ему тесным. В восторге он вышел из своих комнат, и улыбнулся от удовольствия, заметив, что перила лестницы превратились в червонное золото в ту минуту, как по ним скользила его рука. Он поднял дверную задвижку, (которая прежде была просто медная, а потом от прикосновения его пальцев сделалась золотой), и побежал в свой сад. Он нашел там множество роз в цвету. Утренний ветерок разносил па себе их аромат. Эти розы были так красивы и изящны, что едва ли ложно было найти другие розы лучше их.

Но Мидас знал средство сделать их гораздо более драгоценными, и начал бегать от одной розы к другой, деятельно пользуясь своим магическим даром, и занимался этим до тех пор, пока каждый цветок, каждый лепесток, и даже червячки, спрятавшиеся в лепестках, не превратились в золото. В это время Мидаса позвали завтракать, и, так как свежий утренний воздух вызвал в нем аппетит, то он поспешил возвратиться во дворец.

Я не знаю наверняка, из чего состоял в то время царский завтрак, и не имею времени пускаться по этому поводу в подробные исследования; тем не менее, все заставляет меня думать, что в этот день завтрак Мидаса состоял из горячих пирогов, маленьких пресноводных форелей, жареного картофеля, свежих яиц и кофе, а завтрак маленькой царевны из чашки молока и хлеба с маслом.

Маленькая Хризантема еще не приходила. Отец велел позвать ее, и, сев за стол, ожидал ее, чтобы приняться за еду. Мидас нежно любил свою дочь, и его привязанность к ней в это утро была еще сильнее от избытка счастья. Вдруг он услышал, что она идет по коридору, заливаясь слезами. Это его очень удивило, потому что маленькая Хризантема была веселенькая девочка и в целый год едва ли проливала столько слез, что бы ими можно было наполнить наперсток. Слыша её крики, Мидас вздумал утешить ее приятным сюрпризом; он наклонился над столом, дотронулся до чашки своей дочери (хорошенькой фарфоровой чашечки с рисунками) и превратил ее в золото.

Между тем Хризантема тихонько отворила дверь и вошла, всхлипывая, в комнату.

— Что с тобой, мое бедное дитя! — вскричал её отец. — Что с тобой сделалось сегодня, в такое прекрасное утро?

Девочка, закрывая глаза своим фартучком, протянула руку и показала Мидасу одну из превращенных им роз.

— Разве это не великолепно? — сказал он. — Почему же эта прекрасная роза причиняет тебе такое горе?

— Ах, любезный папаша! — отвечал ребенок, — это самая гадкая роза, какую только можно найти на свете. Одевшись, я побежала в сад, чтобы сделать вам хорошенько букет, потому что знаю, что вы любите цветы, и что они нравятся вам еще больше, когда вам собирает их ваша маленькая дочь. Но, Боже мой! Вы не знаете, что с ними сталось? Какое несчастье! Эти розы, так хорошо пахнувшие и имевшие такой прекрасный цвет, все поблекли и испортились; они сделались совсем желтые и не имеют ни малейшего запаха; кто такое сделал это?

— Ну, малютка, не плачь из-за таких пустяков, — сказал Мидас, стыдясь сознаться перед самим собой виновным в такой перемене, огорчавшей так сильно его дочь, — садись, кушай свой хлеб и молоко. Поди, если хочешь, променяй эту прекрасную золотую розу, которая просуществует больше ста лет, на обыкновенную, которая в один день завянет.

— Очень мне нужны такие розы! — вскричала Хризантема, с пренебрежением бросая свою розу на пол. — Она не имеет ни малейшего запаха, а её листья колют мне нос!

Девочка села за стол, но была так задумчива, что даже не обратила внимания на чудесное превращение своей фарфоровой чашки. И это было, впрочем, к лучшему, потому что она обыкновенно любила рассматривать странные фигуры, дома и деревья, нарисованные на чашке, которые при превращении совершенно исчезли.

Между тем царь налил себе чашку кофе, — и кофейник подвергся превращению в ту самую минуту, как он до него дотронулся. Мидас подумал, что завтрак на золотом приборе — роскошь чрезвычайно неуместная для человека с простыми привычками, и начал придумывать средства сохранить все свои сокровища. Буфет и кухня казались ему недостаточно надежными местами для хранения кофейников и чашек столь значительной ценности.

Погрузившись в эти размышления, он поднес ко рту ложку кофе, и был поражен удивлением, почувствовав, что в ту минуту, как влага прикоснулась к его губам, она превратилась в металлическую субстанцию и получила вид маленького золотого куска.

— Ах! — вскричал с ужасом Мидас.

— Что с вами, папаша? — спросила дочь, с удивлением смотря на него полными слез глазами.

— Ничего, дитя мое, ничего! — сказал Мидас. — Не давай своему молоку остынуть.

Он взял с блюда одну из маленьких вкусных форелей, и, как бы желая сделать опыт, дотронулся пальцем до её хвоста. Он вздрогнул от ужаса, когда увидал вместо форели, прекрасно приготовленной, — золотую рыбу. Хорошо еще, если бы это была одна из тех золотистых рыбок, которых берегут в стеклянных сосудах, как украшение комнат. Нет, — это был чистый металл, как будто искусно отчеканенный самым лучшим золотых дел мастером. Кости превратились в филигранную работу, а плавники и хвост в золотые пластинки. Это было чисто художественное произведение. Но в эту минуту царь Мидас лучше желал бы иметь на своей тарелке настоящую рыбу, чем это дорогое произведение искусства.

Я не знаю, подумал ли он: «Как же мне теперь быть с завтраком?!»

Он взял затем один из маленьких горячих пирожков, и, едва разломив его, увидел, к великому своему огорченно, что он принял желтоватый цвет, подобно хлебу, испеченному из маиса. Но если бы этот пирог был даже маисовый, Мидас все-таки остался бы им более доволен, чем теперь, когда узнал, по его весу и прочности, что это пирог из чистого золота. В отчаянии он взял яйцо, которое тотчас же подверглось такому же превращению, как форель и пирог.

«Вот так затруднительное положение! — подумал он, с завистью смотря на маленькую Хризантему, которая проворно макала свой хлеб в молоко. — Иметь перед собой столь превосходный завтрак, — и не иметь возможности ничего съесть!»

Надеясь, при помощи ловкости и проворства, избежать каким-нибудь образом столь важного затруднения, царь Мидас схватил горячую картофелину и попытался половчее положить ее к себе в рот и за один раз проглотить; но дар превращать в золото имел мгновенную силу, не подчинявшуюся его воле. Он почувствовал во рту не сочную картофелину, а слиток золота, который так сильно обжег ему язык, что он испустил болезненный крик и, выпрыгнув из-за стола, принялся прыгать и притопывать ногою в комнате от боли и испуга.

— Любезный папаша, — вскричала девочка, — что с вами? Скажите мне, пожалуйста, что с вами случилось? Не обожглись ли вы?

— Ах, милое мое дитя, — отвечал со стоном Мидас — я не знаю, что станется с твоим бедным отцом!

И в самом деле, мои маленькие друзья, слыхали ли вы когда-нибудь о положении столь жалком, как положение царя Мидаса? У него на столе был истинно царский, великолепный завтрак, но это самое великолепие делало его совершенно бесполезным. Самый бедный работник, сидящий на корке хлеба и стакане воды, был, наверное, гораздо счастливее Мидаса, изящные блюда которого стоили того, чего стоила их золотая сервировка. Что же ему теперь делать? Он был ужасно голоден уже; что же будет с ним, когда придет пора обедать? Сколько дней придется ему держать столь строгую диету?

Эти мрачные размышления так смутили царя Мидаса, что он начал спрашивать себя, есть ли богатство единственное благо мира. Но эта мысль была у него только мимолетной. Ослепленный блеском драгоценного металла, он готов был, однако же, отказаться от способности превращать все в золото из-за такой пустой вещи, как завтрак. Представьте себе, мои маленькие друзья, всю обширность подобной жертвы!

Однако он был так голоден и беспокойство его было так велико, что он не переставал громко и жалобно стонать. Наша маленькая Хризантема не могла долее сдерживаться. Устремив взор на своего отца, она старалась всей силой своего молодого ума объяснить себе, что бы могло с ним случиться; наконец, побуждаемая беспокойством и привязанностью, она вскочила со стула, побежала к Мидасу и нежно обняла руками его колена. Он нагнулся и поцеловал ее. Он горько чувствовал, что любовь его маленькой дочери в сто раз дороже полученной им сверхъестественной силы.

— Милая моя дочь! — вскричал он.

Но девочка ему не отвечала. Увы! Что он сделал? Какой роковой дар дал ему незнакомец! В ту минуту, как его губы прикоснулись ко лбу ребёнка, внезапно совершилось превращение. Фигурка её, сейчас только бывшая столь свежею, полной грации и нежности, приняла желтый и блестящий цвет; слезы её застыли на щеках, а прекрасные каштановые волосы, спадавшие на её плечи, потеряли свою мягкость и свой натуральный цвет. Её грациозное тело окоченело и превратилось в металл от прикосновения губ отца. Девочка, жертва ненасытной страсти Мидаса к богатствам, обратилась в золотую статую.

Её неподвижные глаза имели все еще беспокойное и умоляющее выражение; на её неподвижном лице отпечаталось выражение любви, печали и сожаления; все черты девочки, в малейших своих подробностях, вполне сохранились. Но чем разительнее было сходство, тем сильнее было отчаяние отца при виде этого золотого кумира, единственного остатка несчастной дочери. Мидас, для выражения своей отеческой нежности, говаривал обыкновенно, что ценит свою дочь на вес золота. Эта фраза теперь сделалась, к несчастью, буквально верной, и несчастный отец узнал наконец, но уже слишком поздно, насколько нежное и любящее сердце дороже всех богатств земных.

Я боюсь, что картина вышла бы слишком невнятной, если бы я описал вам, как Мидас, желания которого получили полное удовлетворение, принялся ломать себе руки и плакать, будучи не в силах ни смотреть на свою дочь, ни отвратить от неё своего взора. Он не мог поверить ужасной действительности, смотря на это очаровательное лицо, имевшее столь жалобное и нежное выражение. Тогда он рвал на себе волосы и от души желал лишиться всех своих богатств, лишь бы это лишение могло возвратить хотя бы легонький румянец на щеки его дорогого дитя.

Предаваясь мрачному отчаянию, он вдруг увидал около двери таинственного незнакомца. Мидас опустил безмолвно голову на грудь: он узнал в нем то самое лицо, которое явилось ему вчера, и от которого он получил этот ужасный дар превращать все в золото. Лицо незнакомца опять-таки имело улыбающееся выражение и распространяло по всей комнате желтоватый свет.

— Ну, друг мой, скажи же мне, доволен ли ты своею способностью превращать все в золото?

Мидас покачал головой.

— Как же я жалок! — вскричал он.

— Как жалок? Возможно ли это? Разве я не выполнил в точности своего обещания? Разве все твои желания не осуществились?

— Золото не может заменить всего в этом мире; я потерял самый важный предмет моей любви, — отвечал Мидас.

— Ах! Стало быть, ты сделал это открытие не дальше, как вчера. Ну, посмотрим теперь! Что для тебя теперь лучше: способность превращать все в золото или чашка свежей холодной воды?

— О, вода для меня была бы счастьем! — вскричал Мидас. — Но вода не освежит теперь мою иссохшую гортань!

— Что лучше, золото или корка сухого хлеба? — продолжал незнакомец.

— Кусок хлеба лучше всего золота на земле!

— Золото, или маленькая дочка, полная жизни, грации, любви?

— О! Дитя мое! — вскричал бедный царь, ломая себе руки. — Я не отдал бы той маленькой ямочки, которая была у неё на подбородке, за способность превратить весь земной шар в массивную груду этого драгоценного металла.

— Ты сегодня гораздо благоразумнее, чем был вчера, — сказал незнакомец, серьезно смотря на царя Мидаса. — Я замечаю, что твое сердце еще не совсем обратилось в золотой слиток. Если бы это случилось, то твое положение было бы поистине очень жалко. Но ты, кажется, еще в состоянии понять, что самые обыкновенные вещи, бывающие у всех под руками, имеют больше цены, чем богатства, которых столь сильно желают жадные до них люди. Искренно ли желаешь ты теперь освободиться от своего дара превращать все своим прикосновением в золото?

— Он мне ненавистен! — отвечал Мидас.

В эту минуту на его нос села муха, и тотчас же упала на землю, превратившись в золото. Мидас вздрогнул от ужаса.

— Хорошо! — сказал незнакомец, — так поди, окунись в реку, которая течет в глубине твоего сада. Принеси также сосуд воды оттуда и обрызгай ею все предметы, которым желаешь возвратить их первоначальный вид. Если ты сделаешь это с верой, то, может быть, ещё и загладишь несчастье, причиненное твоей жадностью.

Царь поклонился незнакомцу. Когда он поднял голову, блестящее явление исчезло.

Вам не трудно понять, что Мидас не медлил ни минуты. Он тотчас схватил большой глиняный сосуд, (но увы, этот горшок при его прикосновении превратился в золотой) и побежал к указанному месту. По мере того, как он бежал, пролагая себе дорогу сквозь кусты и деревья, листья начали желтеть, как будто до них коснулось холодное дыхание осени. Прибежав к реке, он бросился в нее, головою вниз, не сняв с себя даже обуви.

— Вот так славное купанье, — говорил он, одеваясь, — я надеюсь, что оно совсем освободит меня от золотых превращений.

Выкупавшись, оп наполнил водой свой сосуд. Погрузив его в воду, он обрадовался, увидав, что этот глиняный сосуд снова принял свой натуральный вид. Мидас надеялся также, что и в нем самом произошло превращение; с его груди свалился как будто какой тяжелый груз. Заметив на берегу фиалку, он прикоснулся к пей пальцем и с радостью увидел, что нежный цветок этот сохранил свой натуральный вид, а не превратился в желтый и блестящий золотой цветок. Стало быть, пагубная способность превращать все в золото действительно у него отнялась.

Царь Мидас скоро возвратился во дворец. Я полагаю, что все слуги изумились, видя своего царя с такой заботливостью несущего кружку воды. Но эта вода, которая должна была поправить зло, причиненное его безрассудством, была для него дороже целого океана расплавленного золота. Вы можете себе представить, что он принялся прежде всего обрызгивать этою водой металлическую фигуру маленькой дочери.

В ту самую минуту, как вода прикоснулась к его дочери, его маленькие щечки снова озарились нежным румянцем. Она начала чихать и стряхивать с себя воду, попавшую ей в рот. Она приподнялась вся мокрая, и увидела, что её отец весьма усердно продолжает поливать ее водой.

— Ах, любезный папаша, перестаньте, пожалуйста! — вскричала она. — Вы меня всю измочили, не пожалев и моего нового платья, которое я сегодня в первый раз надела!

Хризантема не знала, что она была маленькой золотой статуей, и не помнила ничего с той самой минуты, как бросилась с распростертыми объятиями утешать бедного царя Мидаса.

Мидас не считал нужным говорить своему любимому ребенку, какую глупость сделал он. Он повел маленькую дочь в сад, где разбрызгал всю оставшуюся у него воду, от чего более тысячи роз приняли свою прежнюю свежесть. Однако два обстоятельства напоминали Мидасу во все время его жизни эту способность превращать все своим прикосновением в золото: во-первых, то, что песок в реке блестел как золото, а во-вторых, что волосы его дочери приняли цвет, которого он не замечал прежде. Эта перемена цвета, впрочем, была еще красивее, и волосы девочки приняли от этого такой блеск, какого прежде не имели.

Царь Мидас, достигнув глубокой старости, с удовольствием рассказывал эту чудесную историю детям Хризантемы, которые возились у него на коленях, и рассказывал ее почти в тех же самых выражениях, в каких передаю ее вам я. Потом, взяв в руки их шелковистые кудри, он прибавлял, что их волосы также имеют золотой оттенок, переданный им их матерью.

— Маленькие друзья мои, — повторял при этом Мидас, — я с самого того утра не мог терпеть ничего, имеющего цвет золота, исключая ваших белокурых волос.

— Ну, дети, — спросил Юстас, который всегда любил узнавать мнения своих слушателей, — слыхали ли вы когда-нибудь историю лучше этой?

— О, что касается до этого, — сказала плутовка Резеда, — то история о царе Мидасе была известна уже тысяч за пять лет до рождения Юстаса, и после его смерти долго еще будет всем известной. Но некоторые люди одарены каким-то, так сказать, даром превращать все в свинец, и делают тяжелым и скучным все, что проходит через их руки.

— Вы очень колки для ваших лет, — отвечал Юстас, озадаченный колким замечанием Резеды. — Однако все вы хорошо сознаете в душе, что я придал новый блеск старому золоту Мидаса, и что оно теперь блестит так, как никогда еще не блестело. А фигура его маленькой дочери разве не хорошо описана? Разве я не вывел и не выставил резко на вид моральной стороны этого рассказа? Как вы думаете, Маргаритка и Астра? Есть ли кто между вами, кто бы, выслушав эту историю, имел глупость пожелать способность превращать все в золото?

— О! Я желала бы, — вскричала Астра, девочка десяти лет, — иметь силу превращать все в золото пальцем правой руки, а потом прикосновением левой руки возвращать превращенным предметам их естественный вид, если бы превращение мне не понравилось. Я знаю, что я сегодня бы сделала!

— Скажи-ка, пожалуйста, что же бы ты сделала, — спросил Юстас.

— Я дотронулась бы до каждого из этих золотистых листьев пальцем левой руки и сделала бы их зелеными; таким образом, у нас очутилось бы лето.

— Вы тогда совершили бы большую ошибку. Если бы я был Мидасом, то делал бы круглый год такие золотистые листья. Лучшие мысли всегда приходят мне на ум слишком поздно. Почему я не рассказал вам, каким образом старый царь Мидас поехал в Америку и превратил мрачную осень, которая существует в других странах, в столь прекрасное время

года, как наша теперешняя осень? Это никто иной, как Мидас позолотил листы великой книги природы.

— Кузен Юстас, — сказал Одуванчик, хорошенький маленький мальчик, всегда любивший задавать тысячи вопросов на счет величины исполинов и малого роста фей, — какого роста была маленькая Хризантема и сколько весу имела она после своего превращения?

— Она была ростом почти с тебя, — отвечал Юстас, — так как золото очень тяжело, то в ней весу должно было быть около двух тысяч фунтов; и из неё можно было начеканить монеты с небольшим на три миллиона франков. Я очень желал бы, чтобы Дикая Роза стоила хоть половину этой суммы. Теперь взойдем на холм и оглядимся вокруг!

Дети последовали его мнению. Было час или два пополудни, и солнце обливало своими лучами ярко освещенную долину. Был такой прекрасный день, что можно было, пожалуй, сказать, что другого столь хорошего никогда не было, а между тем и вчерашний день был также хорош, и завтра погода должна быть великолепная. В году таких хороших дней очень мало! Замечательную особенность этих октябрьских дней составляет то, что каждый из них обещает быть весьма продолжительным, между тем как в это время года солнце всходит очень поздно и садится в шесть часов или даже и раньше. Поэтому нельзя, конечно, сказать, чтобы эти дни были длинны, но они вознаграждают за свою непродолжительность своею прелестью, и, когда наступит ночь, то можешь по справедливости сказать, что с самого утра полной грудью вдыхал в себя жизнь.

— Идите скорей сюда, дети! — закричал им Юстас Брайт. — Сколько здесь орехов! Наполняйте ими свои корзины; на святках я вам буду колотить их, и в то же время рассказывать вам чудесные истории!

И наши маленькие приятели все весело побежали, за исключением Одуванчика, который сел на траву, усыпанную шелухой каштанов и таким образом походил на подушечку, утыканную булавками. Его положение поэтому было очень неприятное!..

СВЯТОЧНЫЕ КАНИКУЛЫ

Золотые октябрьские дни прошли, прошел и мрачный ноябрь, и большая часть холодного декабря. Наконец наступили веселые святки, Юстас Брайт, которого присутствие делало еще более веселым это время веселья, также приехал погулять. На другой день его отъезда из школы выпал ужасный снег. До этого времени зима еще медлила выказывать свою суровость. Трава сохранилась в укрытых местах свежею и зеленою, особенно на обращенных к югу склонах и около стен. Неделю или две тому назад дети еще нашли маленький одуванчик на берегу ручья, в том месте, где он вытекает из долины.

Но теперь не было ни зелени, ни одуванчиков… Шел сильный снег!.. Если бы взор мог проникнуть сквозь наполненную инеем атмосферу, то можно бы было увидать громадную долину, на расстоянии более десяти льё вокруг покрытою инеем. Холмы казались исполинами, ратующими против громадных хлопьев падающего снега. Снег падал такими густыми хлопьями, что даже не видно было деревьев, растущих на середине долины. Иногда, правда, маленькие Танглвудские пленники могли различить легкие очертания Горного Памятника, подошва которого омывалась озером, белым, как вылощенное зеркало.

Тем не менее, детей очень забавляло это обилие снега. Они уже хорошо ознакомились с ним, барахтаясь в его сугробах и бросая его друг другу в лицо. Теперь они воротились в свою игральную комнату, загроможденную разных размеров игрушками. Самой большой игрушкой была лошадь, очень похожая на пони; тут была также полная семья кукол с деревянными, восковыми и фарфоровыми головками и куколки из тряпок, камней и деревянных обрубков там было так много, что из них можно бы было выстроить целый памятник; кегли, мячики, немецкие куклы, ракеты, веревки для прыганья, наконец, множество тех дорогих для детей вещей, которых здесь я не мог бы перечислить и на целой странице. Но дети предпочитали снег всем этим сокровищам. Он обещал им на завтрашний день и на всю остальную зиму столько приятных увеселений: прогулки в санях, катание с холма в долину, снежные куклы и крепости!

Поэтому маленький наш народец благословлял зиму. Он более и более радовался, видя, как снежные хлопья густеют и образуют слой выше их ростом.

— Теперь мы будем до самой весны находиться в блокаде, — кричали они с восторгом.

— Как жаль, что наш дом очень велик и не может быть занесен весь снегом; маленький красный домик неподалеку отсюда верно занесен снегом до самой крыши.

— Злые дети, на что же вам снегу больше этого? — спросил Юстас, утомленный чтением какого-то романа, который он только что окончил, и вошел в игральную комнату. — Он уже, я думаю, наделал много зла, испортив лед, на который я рассчитывал: сегодня я хотел в первый раз покататься на коньках! Разве тебе не жаль меня, Дикая Роза?

— О! Конечно, жаль, — со смехом отвечала она. — Но, чтобы утешить вас, мы послушаем одну из тех ваших историй, которые вы уже рассказывали нам на террасе и на берегу тенистого ручья. Теперь их слушать будет гораздо приятнее, потому что иначе делать нечего.

Тут и другие дети, находившиеся в это время в Танглвуде, окружили Юстаса и начали просить его рассказать им историю. Школьник начал зевать и потягиваться; потом, к великому удивленно своих маленьких зрителей, три раза перепрыгнул взад и вперед через спинку стула, чтобы, как он объяснил им, расшевелить свои умственные способности.

— Ну, хорошо! — сказал он наконец, — так как вы этого требуете, и так как Дикая Роза выразила желание, то я сейчас подумаю, что могу для вас сделать. Прежде всего, чтобы объяснить вам, какие счастливые дни были прежде, чем вошли в моду снежные хлопья, я расскажу вам историю о самых древних временах, когда мир был такой же новенький, как немецкая кукла Одуванчика. Тогда было только одно время года — лето, и один только возраст — детство.

— Я никогда не слыхала о подобной вещи, — сказала Дикая Роза.

— Да это и не удивительно, — отвечал Юстас. — Это выдумка, которой, кроме меня, никто не придумывал: про Детский Рай. В то же время вы узнаете, как шалость маленькой проказницы, вроде Дикой Розы, уничтожила все это блаженство.

Сказав это, Юстас Брайт сел на стул, посадил Дикую Розу себе на колени, водворил молчание в комнате и начал рассказ о приключениях одной непослушной девочки по имени Пандора и её маленького товарища Эпиметея. Перевернув страницу, вы найдете этот рассказ слово в слово.

ДЕТСКИЙ РАЙ

В очень далекую от нас эпоху, когда наш старый мир только что родился, существовал в нем один мальчик, по имени Эпиметей, который не имел ни отца, ни матери, и потому, чтобы не оставлять его одиноким, к нему прислали из далекой страны другого ребенка, также не имевшего ни отца, ни матери. Это была маленькая девочка по имени Пандора.

В ту минуту, как она переступила через порог хижины, в которой жил Эпиметей, ей прежде всего бросился в глаза маленький ящичек. Она прежде всего спросила его:

— Что у тебя в этом ящичке, Эпиметей?

— Это секрет, милая Пандора; прошу тебя, не расспрашивай меня об этом. Ящичек этот поставлен здесь на сбережение, и я сам не знаю, что в нем находится.

— Но кто же дал тебе его?

— Это тоже секрет.

— Ах, как это скучно! — вскричала Пандора, делая гримасу. — Я желала бы, чтобы боги освободили нас от этого гадкого ящика!

— Э, не думай лучше об этом! Побежим лучше наружу и поиграем с товарищами.

Со времени существовали Эпиметея и Пандоры прошли уже тысячи лет, и мир в наше время совсем не похож на тот, в котором жили они. В это время на свете были только дети. Папеньки и маменьки вовсе не были им нужны, потому что тогда на свете не было ни опасностей, ни беспокойств, не было нужды в починке одежды, а пить и есть можно было найти везде. Каждый раз, как ребенку хотелось кушать, он находил себе готовый обед на дереве; если он смотрел на это дерево утром, то видел в распускающемся его цветке свой ужин на предстоящий вечер. Какая прекрасная была тогда жизнь! Работы никакой не было, уроков также, всё игры и танцы, и целый день нежные голоса детей щебетали как птички или заливались веселым смехом.

Но, что всего удивительнее, между всеми этими детьми никогда не происходило ссоры. Никогда не слышно было неприятных криков и с самого начала мира ни одно из этих маленьких существ не уходило от товарищей для того, чтобы где-нибудь в углу дуться па них. Надо сказать правду, что тогда еще на земле не появились скорби и заботы, которых теперь так много, как комаров. Очень вероятно, что никогда ни один ребенок не подвергался столь тяжелому испытанию, как Пандора, которая с нетерпением желала узнать секрет, но не могла узнать его.

— Откуда у тебя взялся этот ящик? — беспрестанно спрашивала Пандора у Эпиметея. — Что такое лежит в нем?

— Ты все толкуешь об этом ящике! — отвечал он наконец с нетерпением. — Я желал бы, милая Пандора, чтобы ты говорила лучше о чем-нибудь другом. Пойдем со мной собирать смоквы и есть их под деревьями. Потом я знаю еще лозу, на которой очень хорош виноград.

— Ты постоянно говоришь все о своих смоквах, да о винограде! — капризно вскричала девочка.

— Ну так пойдем играть с товарищами, — возразил Эпиметей, который имел прекрасный характер.

— Мне надоело играть! — отвечала маленькая шалунья. — Мне все надоело, да и этот гадкий ящик также! Я не могу никак забыть о нем. Я непременно хочу, чтобы ты сказал мне, что в нем лежит!

— Да я и сам этого не знаю! — возразил, немножко рассердившись, Эпиметей. — И как же я могу тебе сказать?

— Так открой ящик, — сказала Пандора, бросая значительный взгляд на ящик, — и мы посмотрим, что в нем находится.

— Не думай, пожалуйста, об этом! — вскричал скромный мальчик.

И на его лице выразился такой ужас при мысли о нарушении сделанного ему доверия, что Пандора сочла за лучшее не повторять более своей просьбы. Однако мысль о ящике не покидала ее.

— Скажи же мне, по-крайней мере, — возразила она, — как он сюда попал?

— Его оставил у двери за несколько минут до твоего прибытия один человек с насмешливой физиономией. На нем был надет какой-то странный плащ, а на голове какой-то убор, похожий на крылья.

— Какая у него была палка?

— Самая странная, какую я только когда-либо видел. На ней были как будто две змеи, которые обвивались вокруг палочки; они были так искусно вырезаны, что их можно было принять за живых.

— Я знаю, кто это, — сказала Пандора с задумчивым видом. — Это Меркурий; он и меня также привел сюда. Этот ящик он, верно, предназначал мне; в нем, наверное, находятся хорошенькие платья для меня, или игрушки и лакомство для нас обоих.

— Это все очень может быть, — отвечал ей, отворачиваясь, её маленький товарищ; — но, пока Меркурий не позволит нам, мы не имеем права открыть этот ящик.

— Боже мой, как же глуп этот мальчик! — проворчала Пандора в след уходящему Эпиметею. — Хоть бы он был немножко посмелее.

В первый раз со времени прибытия Пандоры Эпиметей вышел гулять без неё. Он отправился один рвать смоквы и виноград и забавляться с другими товарищами. Ему надоело постоянно слушать расспросы об этом ящике, и он очень желал, чтобы Меркурий оставил его лучше у дверей чьей-нибудь другой хижины, дабы он не обращал на себя внимания маленькой любопытницы. Она так упорно желала открыть этот ящик, что

Бедному Эпиметею в самом деле очень тяжело было слышать одно и тоже с утра до вечера, особенно в то время, когда детское население земли испытывало так мало неудовольствий. Малейшая скука имела в то время те же результаты, как теперь самые большие несчастья.

После ухода Эпиметея Пандора пристально смотрела на ящик. Ящик этот был сделан из самого красивого дерева с блестящими жилками, и так отполирован, что мог служить зеркалом, и так как у бедной Пандоры не было другого зеркала, то странно, что она не сделала из ящика такого хорошего употребления.

Края и углы ящика были украшены чудной резьбой. Вокруг него были вырезаны фигуры мужчин, женщин и хорошеньких детей в грациозных позах. Рисунок был исполнен так изящно и превосходно, что цветы, листья и человеческие фигуры представляли сочетание всех родов красоты. Тем не менее, Пандоре раз или два показалось, что она видит сквозь листья фигуру не совсем приятную; но, вглядевшись ближе и положив палец на эту фигуру, она ничего не заметила.

Самая замечательная часть ящика была покрыта рельефной резьбой и находилась в середине его крышки. На блестящем черном дереве виднелась только одна фигура с венком из цветов на голове. Пандора, долго рассматривая эту художественную работу, убедилась, что рот этой фигуры мог складываться в улыбку и делаться снова серьёзным, как у живого человека.

Правда, черты лица этой фигуры имели живое и лукавое выражение.

Если бы она начала говорить, то, вероятно, сказала бы следующие слова:

— Не бойся, Пандора! Какая будет беда, если ты откроешь этот ящик? Не обращай внимания на этого глупца Эпиметея! Ты знаешь больше его, и у тебя в десять раз больше ума. Открой, открой, Пандора, и ты увидишь, что найдешь там очень хорошенькие вещи!

Я забыл упомянуть, что ящик был заперт, не замком или другим каким-нибудь этого рода механизмом, но золотой бечёвкой, завязанной весьма сложным узлом, не имевшим ни начала, ни конца. Никогда узел не был завязываем столь искусно, с такими сгибами и изгибами. Однако, чем более казался он ей трудным, тем более Пандора пыталась развязать его. Два или три раза уже она, погруженная в размышления, замечала себя сидящей с веревочкой промежду большим и указательным пальцами.

— Я уверена, — говорила она сама с собой, — что начинаю угадывать, как сделан этот узел. — Если я его развяжу, так, пожалуй, сумею и опять завязать, беды никакой не будет, если попробовать. Эпиметей сам, конечно, не будет за это бранить меня. Мне нет нужды открывать этот ящик, и я не должна этого делать без согласия этого бедного мальчика, если бы даже узел и был развязан.

Для Пандоры было бы гораздо лучше, если бы она не сидела праздно и если бы ей было на что обратить свое внимание, чтобы не сосредотачиваться постоянно на одном желании. Но дети вели тогда жизнь столь легкую, что у них оставалось много праздного времени. Они не могли постоянно играть в жмурки или в другие игры, придуманные уже в ту эпоху, когда земля, наша общая мать, была еще в младенчестве. Когда жизнь есть ничто иное, как постоянная игра, то труд становится истинным удовольствием. Делать в то время было положительно нечего. Вымести комнату, нарвать новых цветов, поставить их в вазу — вот и все дело, и работа бедной Пандоры этим и кончалась. К довершению же несчастия, у неё на глазах был постоянно несчастный ящик!

Ящик этот внушал Пандоре столько различных мыслей каждый раз, как около неё никого не было! Когда она была в хорошем расположении духа, то дивилась блестящей поверхности ящика и богатой резьбе, украшавшей его бока, и листьям, извивавшимся вокруг. Если у неё минутами являлось нетерпение или досада, то она толкала ящик своей маленькой ножкой.

Старание угадать, что содержится в таинственном ящике, давало постоянную пищу мысли Пандоры. Что могло бы в нем находиться? Подумайте, мои маленькие слушатели, как заинтересованы были бы вы, если бы в доме был большой сундук, и если бы вы имели причину подозревать, что этот сундук наполнен хорошенькими вещицами, предназначенными для святочных праздников. Думаете ли вы, что ваше любопытство было бы меньше любопытства Пандоры? И если бы вы остались одни с этим сундуком, то разве у вас не явилось бы желания приподнять его крышку? Но вы, конечно, этого не сделали бы. Только если бы вы подумали, что в нем есть игрушки, — вам, конечно, было бы очень трудно не воспользоваться случаем заглянуть туда! Я не знаю, рассчитывала ли Пандора найти там игрушки, потому что в то время их еще не делали, — вероятно по той причине, что тогда сам мир был ничто иное, как большая игрушка. Но наша маленькая любопытница воображала себе, что там есть что-нибудь очень хорошее и драгоценное, и потому была столь же нетерпелива, как была бы на её месте каждая из окружающих меня маленьких девочек.

В тот день, о котором мы говорим, между тем как Эпиметей собирал смоквы, любопытство Пандоры было сильнее, чем когда-либо, и она подошла к ящику, почти решившись открыть его, если это будет возможно. О! несчастная Пандора!

Она попыталась поднять его, но ящик был тяжел, слишком тяжел для её детских рук. Она приподняла его за угол на несколько вершков и потом тяжело и с шумом опустила снова на землю. Минуту спустя, ей послышалось, что в ящике что-то шевелится; она приложила к крышке ухо, и, сдерживая дыхание, стала прислушиваться; ей показалось, что там слышится шепот! Было ли то биение её сердца, она не могла сказать наверняка, но тем не менее её любопытство сделалось еще сильнее.

Когда она подняла голову, её взору представился узел золотой веревочки.

— Должно быть, этот узел завязал какой-нибудь очень замысловатый человек, — сказала она; но я думаю, что мне удастся развязать его.

Она взяла в руки узел и рассматривала его многочисленные сгибы с величайшим вниманием. Почти против своей воли она вскоре серьезно занялась его развязыванием. В то время, как она занималась этим, лучи солнца проникли в комнату через открытое окно. В то же время снаружи послышались веселые голоса детей, забавлявшихся играми неподалеку от хижины. Пандора остановилась и начала прислушиваться к этим голосам. Какая прекрасная была погода! Не благоразумнее ли было ей оставить несчастный узел, не думать больше об ящике, а побежать к своим товарищам и принять участие в их играх?

Тем не менее, её пальцы продолжали как бы инстинктивно распутывать узел; потом её взор машинально остановился на фигурке с венком из цветов, вырезанной на крышке ящика; ей показалось, будто фигура эта странно как-то улыбается ей.

— У этой фигурки нехорошее выражение лица, — подумала она. — Не потому ли она улыбается, что я нехорошо поступаю в эту минуту?

Но, по какому-то странному случаю, она как-то повернула узел так, что золотая веревка сама размоталась, и ящик остался отпертым.

— Что за удивительная вещь! — вскричала Пандора. — Что скажет Эпиметей? Как мне теперь опять завязать узел так, как было прежде?

Она попыталась опять завязать узел, но это ей не удалось. Оба конца веревки распутались так внезапно, что она никак не могла припомнить, как они были прежде завязаны. Чем больше она старалась припомнить форму узла, тем больше память изменяла ей; ей оставалось только отказаться от мысли завязать узел и подождать прихода Эпиметея.

— Но, — подумала она, — когда он увидит, что веревка развязана, то узнает, что это сделала я. Как я могу убедить его, что не смотрела на то, на что он запретил мне смотреть?

И при этом в её голову закралась мысль, что если ее заподозрят в совершении нескромности, то уж лучше удовлетворить своему любопытству.

Злая Пандора! Ей стоило только подумать о том, как следовало поступить, а не думать, что скажет или подумает её товарищ. Она, может быть, и поступила бы так, если бы изображенная на крышке ящика фигура не приняла обольстительного выражения, и если бы ей не показалось яснее, чем когда-либо, что она слышит голос внутри ящика. Она не могла уверить себя, что этот голос существует только в её воображении.

— Выпусти нас, милая Пандора, мы будем для тебя хорошими друзьями! Выпусти нас!

— Что бы это такое могло быть, — спрашивала она себя. — Есть ли там какое-нибудь живое существо? Я уже решилась взглянуть в ящик только один разок, а потом крышка закроется точно так же, как закрыта она теперь! Беды, конечно, не будет, если я немножко загляну туда.

Но обратимся теперь к Эпиметею.

Ему в первый раз со времени прибытия к нему подруги пришла теперь в голову мысль принять участие в играх без неё. Но ему ничего не удавалось; он и в половину не был так счастлив, как в прошедшие дни. Он не мог найти ни довольно вкусного винограда, ни достаточно спелой смоквы, и на сердце у него было не весело. Его голос, чистые звуки которого придавали много одушевления играм его товарищей, не примешивался более к их веселому концерту. Он имел столь мрачный и скучный вид, что другие дети терялись в догадках на счет его печали. Он и сам также не мог отдать себе отчета в испытываемом им беспокойстве, потому что в то время на свете еще не существовало печалей.

Наконец, догадываясь, что он мешал только веселью своих товарищей, Эпиметей почел за лучшее возвратиться к Пандоре, расположение духа которой более соответствовало его собственному. В надежде угодить ей он сорвал несколько цветов и сплел из них венок для неё. Это были прекрасные цветы: розы, лилии и многие другие, издававшие чудное благоухание. Венок был сплетен весьма искусно.

Здесь надо упомянуть, что за некоторое время перед тем на небе собралась большая черная туча, которая, однако же, не заслоняла совершенно солнечных лучей. Но в ту минуту, как Эпиметей дошел до дверей хижины, эта туча начала сгущаться и произвела внезапный мрак.

Эпиметей тихо вошел в хижину. Он хотел подкрасться сзади к Пандоре и надеть ей на голову венок, прежде чем она увидит его. Впрочем, ему и не было нужды идти так тихо. Он мог бы зайти и прямо, и Пандора, весьма внимательно занимавшаяся своим делом, не услышала бы его шагов. В ту минуту, как он входил в хижину, она держала руки на крышке ящика и готовилась поднять ее. Он молча смотрел на нее. Если бы он закричал, то, может быть, роковая тайна никогда не сделалась бы известной.

Сам Эпиметей, не смотря на свою кажущуюся серьезность, был отчасти любопытен. Видя, что Пандора решилась открыть секрет, он решился со своей стороны не давать своей маленькой подруге одной завладеть даром знания. А если бы еще притом там оказалось что-либо хорошее или драгоценное, то он намеревался присвоить себе половину этого. Таким образом, вопреки тем благоразумным советам, которые он давал Пандоре, Эпиметей сделался так же безрассуден и виновен, как и она. Поэтому каждый раз, когда нам придется порицать Пандору за последствия её поступка, не будем забывать, что в этом виноват также и её соучастник.

Бедная девочка не успела еще поднять крышки, как хижина наполнилась мраком. Мрачное облако совсем заслонило солнечный круг, и, как казалось, навсегда. Уже несколько минут слышался глухой и отдаленный гул, который тотчас разразился подобно сильному удару грома. Но Пандора, не обращая внимания на эти предзнаменования, совсем подняла крышу и устремила свой взор во внутренность ящика. Тогда в её лицо устремился рой маленьких крылатых существ, улетевших из своей темницы, и в ту же минуту она услыхала голос своего друга, который плачевным голосом кричал:

— Ой! Меня укусил кто-то! Злая Пандора, зачем ты открыла этот проклятый ящик?

Пандора отпустила крышку, которая с шумом упала; поднявшись, она оглянулась, чтобы посмотреть, что случилось с Эпиметеем. Облако так омрачило комнату, что она ничего не могла рассмотреть. Она услыхала только неприятное жужжание, похожее на жужжание большого роя мух, ос или шмелей. Глаза её немного привыкли к темноте, и она увидела мириады гадких существ, имевших крылья летучих мышей и хвост с изумительной длины жалом. Одно из этих насекомых ужалило Эпиметея. Вскоре сама Пандора начала испускать столь же пронзительные крики, как и её товарищ. Гадкое маленькое чудовище вцепилось ей в лоб и нанесло весьма глубокую рану, но Эпиметей поспешил освободить ее от него.

И знаете ли вы, каковы были ужасные существа, вырвавшиеся из ящика? Это было ужасное семейство земных скорбей: злые страсти, заботы, более полутораста родов печалей, всевозможные болезни и недуги, которых и перечислить невозможно. Одним словом, все бедствия, удручающие с тех пор род человеческий, были заключены в этом таинственном ящике и отданы на хранение Эпиметею и Пандоре, чтобы предохранить от них счастливых детей природы. Если бы оба эти охранителя всеобщего спокойствия остались верными данному им поручению, то никто не страдал бы от этих бедствий.

Но Пандора, поднявшая крышку ящика, и Эпиметей, не остановивший свою подругу, позволили всем скорбям так распространиться между нами, что теперь мало надежды выгнать их. В самом деле, двоим детям было невозможно держать в своей узкой хижине маленьких летучих чудовищ. Они прежде всего отворили все двери и окна в надежде освободиться от них поскорее. Эти чудовища, освободившись, быстро улетели и начали удручать дотоле счастливых жителей земли. Все цветы и растения, из коих ни одно до тех пор никогда не увядало, начали один за другим лишаться своих листьев. Дети, казавшиеся бессмертными, начали расти и стареть.

Между тем, злая Пандора и не менее виновный Эпиметей оставались в своей хижине. Оба они были сильно укушены и чувствовали боль, тем более несносную, что она была у них первою. Они не понимали причины своих мучений и не знали, чем помочь им. Кроме того у них явился несносный, мрачный характер: Эпиметей принялся дуться в одном углу, оборотившись задом к Пандоре. Она, со своей стороны, растянулась на полу и положила свою голову на гадкий ящик. Она горько плакала и всхлипывала.

Вдруг из-под крышки послышался легкий удар.

— Что бы это такое могло быть? — вскричала Пандора, подняв голову.

Не слыхал ли Эпиметей этого восклицания, или же, по своему расстройству не обратил на него внимания, но он ничего не отвечал на это.

— Ты очень зол и не говоришь со мной, — сказала она, удваивая свои рыдания.

Шум в ящике снова начался. Он раздавался легонько внутри ящика и как будто бы производим был легкими толчками маленькой ручки какой-нибудь Феи.

— Кто ты? — спросила Пандора с остатком прежнего любопытства. — Кто ты и зачем находишься в этом отвратительном ящике?

Гармонический голос отвечал:

— Подними крышку и увидишь!

— Нет! Нет! — со слезами отвечала Пандора. — Довольно! Ты останешься там, гадкое творение! Мы сейчас выпустили гадкую шайку ваших братцев и сестриц; не воображайте, что я буду на столько глупа, что выпущу и тебя!

Говоря эти слова, она обернулась к Эпиметею, ожидая, что он похвалит ее за её благоразумие. Но капризный мальчик пробормотал сквозь зубы, что она немножко поздно взялась за ум.

— О! — повторил нежный голосок. — Вы поступите гораздо лучше, если освободите меня. Я не принадлежу к числу тех гадких существ с жалом на хвосте. Это мне не братья и не сестры, как вы сейчас увидите; отворите мне, пожалуйста. Вы отворите крышку, хорошенькая Пандора, не так ли?

В её голосе было столько нежности и очарования, что почти невозможно было устоять против неё. В сердце девочки нечувствительно проникло какое-то утешение. Эпиметей также, сидя в своем углу, наполовину повернулся к ней.

— Любезный Эпиметей, — вскричала Пандора. — Слышал ли ты этот голосок?

— Конечно, — отвечал он, не оставив еще своего дурного расположения духа. — Но что же из этого?

— Поднять мне крышку, или нет?

— Как хочешь. Ты уже наделала столько зла, что можешь сделать и еще. Одной бедой больше или меньше — ничего не значит.

— Ты бы должен быть поснисходительнее! — пробормотала Пандора, утирая слезы.

— Злой мальчик! — вскричал со смехом голосок в ящике. — Он нетерпеливо желает меня видеть. Ну, любезная Пандора, подними же крышку. Мне поскорее хочется утешить тебя! Позволь мне только немножко подышать воздухом, и ты увидишь, что дело не так плохо, как ты думаешь.

— Эпиметей! — вскричала Пандора. — Пусть будет что будет, а я решилась открыть ящик.

— А так как крышка слишком для тебя тяжела, — возразил Эпиметей, вскочив с места. — То я немножко помогу тебе.

Таким образом, дети, с общего согласия, подняли крышку. В ту же минуту из ящика вылетело маленькое существо, блестящее и доброе на вид. Видали ли вы когда-либо луч солнца, играющий в темном месте и отражающийся в зеркале? Такое же действие произвело и посещение крылатого существа, любезного и грациозного, как Фея. Очаровательное явление это полетело сначала к Эпиметею, положило легонько кончик своего пальца на воспаленное место, куда укусила его скорбь, — и боль тотчас же прекратилась. Потом она поцеловала лоб Пандору, и её рана также зажила.

Совершив эти первые благотворные действия, БЛЕСТЯЩЕЕ существо понеслось над головами детей, улыбаясь им с такой добротой, что они оба поняли, что не велика была беда открыть ящик, потому что в противном случае это грациозное существо осталось бы запертым с остальными гадкими существами.

— Скажите мне, кто вы? — спросила Пандора.

— Меня зовут Надеждой! — отвечала посетительница. — И так как я имею силу утешать, то меня заперли в этот ящик, чтобы помогать людям против этой стаи ужасных бед, выпущенных вами на свободу.

— Ваши крылья имеют цвет радуги, — вскричала Пандора. — О, как они прекрасны!

— Да! В них видно отражение цветов радуги, потому что, хотя я по своей природе весела, но вместе с тем состою на сколько из улыбок, на столько же и из слез.

— Хотите вы с нами остаться навсегда? — спросил Эпиметей.

— Да, я буду с вами до тех пор, пока вы будете иметь во мне нужду, возразила утешительница с благосклонной улыбкой. — И буду существовать с вами во все время вашей жизни. Я обещаю никогда не покидать вас. Может быть, будут минуты, когда вы подумаете, что я совсем исчезла; но в ту минуту, когда вы уже перестанете обо мне думать, увидите вы блеск моих радужных крыльев в вашей хижине. Да, милые дети, я буду для вас очень доброй.

— Мы вам верим! — вскричали в один голос Эпиметей и Пандора.

И не только эти два ребенка, но и все, после них жившие на земле, полагались всегда на Надежду.

Что касается до меня, то я, признаюсь, что, хотя наша маленькая нескромница сделала очень дурное дело, но я не могу не порадоваться её любопытству. Конечно, скорби и беды всегда летают по свету и нисколько не уменьшились, а еще больше увеличились. Я уже чувствовал их жгучее жало, да и впредь не считаю себя от них безопасным; но зато у нас есть Надежда!.. Она приходит к нам среди бедствий; она постоянно обновляет землю; и, даже тогда, когда жизнь является нам в самом розовом свете, Надежда указывает нам в этом счастье тень того бесконечного блаженства, которое ожидает нас в будущем.

— Дикая Роза, — спросил Юстас, ущипнув ей ухо, — как вы находите мою маленькую Пандору? Не находите ли вы, что она как две капли воды похожа на вас? Только, я думаю, вы не задумывались бы так долго, открыть или нет ящик.

— Я была бы сильно наказана за неповиновение, — лукаво возразила Дикая Роза, — потому что из ящика прежде всего представилась бы мне фигура Юстаса в образе одного из тех маленьких существ.

— А что, кузен, — спросил Одуванчик, — неужели в этом ящике были все беды, какие только существуют на свете?

— Все, даже самые маленькие, дитя мое. Этот снег, который помешал моему катанию на коньках, тоже находился там.

— Какова же была величина ящика?

— Я думаю, что он имел метр в длину и немного меньше в вышину.

— Вы надо мной смеетесь, Юстас? Я очень хорошо знаю, что на свете нет стольких бед, чтобы они могли наполнить такой большой ящик. Что касается снега, то это вовсе не беда, а удовольствие, и потому он вовсе не должен был там быть.

Между тем день склонился к вечеру. На дворе все казалось погруженным в какой-то мрак. Сквозь сумрак виднелась снежная метель. Сугроб, лежавший на ступенях террасы, доказывал, что уже несколько часов никто не входил в дом и не выходил из него. Если бы у окна Танглвудского дома стоял один ребенок, то это зрелище навело бы на него тоску. Но дюжина маленьких товарищей сумеет отстоять свое веселье против старухи-зимы. Юстас Брайт придумал много разных игр, которые поддержали между детьми веселье до той минуты, как пришло время ложиться спать.

НОВЫЙ СЛУШАТЕЛЬ

На другой день снег шел такой же сильный, но что стало после, этого я не мог представить. Ночью снег совсем перестал, и взошедшее солнце озарило своими яркими лучами, покрытыми белой снежной пеленой, вершины Беркширских холмов. Иней и лед до того покрыли оконные стекла, что нельзя было ничего сквозь них видеть. В ожидании завтрака, молодые обитатели Танглвуда процарапали ногтями на стеклах маленькие прогалины и с радостью увидели, что все окрестности покрыты снежной пеленой. Только кое-где обломки скал, или еловые леса, темные очертания которых отнялись на белом фоне окрестностей, нарушали однообразную снежную картину. Какое счастье! А к довершению их удовольствия, мороз был весьма сильный. Когда человек имеет в себе столько жизни, чтобы выносить эту температуру, то ничто не заставляет так быстро течь кровь в жилах, как сильный и резкий холод.