Что за притча?
Некогда бытовало выражение «Что за притча?». И значило изумление, потрясение или заинтригованность встречей с чем-то загадочным, непонятным.
А что за слово это такое: притча? Святой четвертого века Василий Великий полагал его отглагольным существительным от «преткнуться» и «притекать». Де: услышишь такое, что поместить не сможешь ты в смысл обыденный, и преткновением сим привлечется внимание ума твоего, и притечешь таким образом к пониманию смысла вышнего.
А еще слово «притча» родственно старорусскому «причет»: народный аллегорический сказ. Некогда «причитать» означало не «оплакивать», а нечто подобное современному «читать между строк».
Словом, притча это не просто сказ, а такой, что содержит иносказание. Как правило — поучительное (хотя и не обязательно). Концовка большинства сказов старинных русских: «сказка ложь, да в ней намек: добру молодцу урок».
Некогда почти любой толковый рассказ был притчей. Или притчу включал.
Что рассказ? Не только произведения малой формы такими были. Эпос о короле Артуре — мозаика, составленная из притч. Русские не только сказки, но и былины, старины — притчи.
Знает мировая литература и роман-притчу: «Робинзон Крузо». Только мало кто теперь понимает характер его такой. Как не понимало большинство и уже при жизни писателя. Дивился Дефо: видят описание приключений реальных там, где сочинил он плетение хитрых символов, отразившее перипетии бурной английской истории семнадцатого века. Не обращают внимания даже на откровенное подзаглавие, которое Даниэль дал своему роману: аллегория.
В эпоху поверхностного внимания, говорят, окончилось время притч. Какое там причитать, если уже и читать-то люди не успевают?
И все же как-то не верится, что убита притча совсем (кинематограф же не убил театр). Она ведь может быть писана в любом жанре. И под старину. И в стиле научной фантастики. И в мистически-символьном.
Опыты перечисленного представлены в этой книжке. Надеюсь, что кому-то какой-то из них понравится.
Двое в одном
В заволжских лесах жил старец. Отшельник, пустынник был. От келии своей одинокой он далеко не хаживал. Лишь разве к роднику, за дровами…
Однако един раз в год совершал немаленькую дорогу! Паломничал во святое место, где праведный пострадал Варлаам.
Его, Варлаама-инока, в никонианский обряд обратить пытались. Насильственно и с пристрастием.
Он же, от никониан затворясь в часовне, там принял самосожжение. Вот как!
И старец тот, что из пустыни, приходил пепелищу кланяться.
А жил там инок от нас. Приглядывал молодой за местом за тем святым.
Что надобно — поправлял. Все памяти совершал честные и вообще службы, какие следует.
Конечно, и привечал паломников.
Да мало, кто приходил. Ведь эти-то ремени заволжские аж кишели тогда разбойниками!..
И вот сидит наш монашек один, скучает. Неделями человеческого лица не зрит!
А внове ему сие. Не может еще душа-то его, покамест, сама собою стоять: любоваться Богом…
Безлюдием истомился! Все на дорогу смотрит.
И вот. Выходит он однажды к околице: глядь — приближаются по дороге двое.
Стрелец и поп.
Да то не просто стрелец! Не какой-либо из них заурядный! Косая сажень в плечах; в кафтане установленном красном как прямо бог!
И справное вообще он имеет все на себе служилое платье. Секирочку на плече наточенную сверкающую несет!..
А поп? Так и тот величием не уступит! Хоть и на свой манер. Прямо вот плывет будто бы в облачении своем полном — хоть щас и службу справлять!..
Не только наперсный крест — епитрахиль, поручи… Набедренник аж при нем!
Обрадовался таким гостям инок. Спешит отворять ворота.
Вот скрипу было…
А как их открыл — так обмер.
Пуста дорога! Ни тебе стрельца удалого, ни священника облаченного!
Но замечает инок потом: нет, впрочем, дорога-то не совсем пуста. Влачится пустынник старец… Один, как перст! Один, аки пребывает во своей пустыни. И нетути никого с ним рядом.
Да и самого пустынника как бы нет: сливается в своем сером рубище со дорогой…
Подумал инок тогда: а не перебрал ли вчера я лишку?
Ведь он же, тихонько этак, а бражку-т себе поваривал… Так что? Живой человек! Тебе бы вот в глухомань загреметь смотрителем…
Однако перестал тот грешный монашек так со временем думать. Поскольку ведь каждый год в день этот одно все видел: стрельца, идущего со священником.
Вот они по дороге шагают, близятся… Но как врата отворит — и нетути никого!
Заходит лишь чахлый старец. Анахорет. Пустынник.
И ведь продолжается это — за годом год.
И потому стал монашек тогда подумывать: не может оно так быть, чтобы с пьяных глаз одно и то же мне, грешному, мерещилось постоянно. Да не без бесов ли тут? Не чинят ли какой хитр-соблазн? Видениями такими не губят ли как-то душу? Молиться надо!
И помолился он, крепко вопросив Бога. И слышит в сердце своем: старцу-анахорету все расскажи, как есть. И толкования попроси его на имеющее тебе являться.
Он так и сделал.
Дождался вещего дня. И странника немощного того привечал особо. И, ниспросив благословение на беседу, все рассказал ему. Спрашивает:
— Что ж это такое, отче? Двоих я вижу идущими до отворения мною врат. А после же того, как открою, — тебя единого! Смилостивись и вразуми меня, грешного: что это? Знамение ли божие мне? Ну или здесь, напротив, соблазн какой?
Ответствовал ему старец:
— Нет, чадушко, тут соблазна. Зане, ты чудо созерцаешь Господне. Умение, которое преподал мне Он. Затем, чтобы даже я, старик немощный, а мог бы кланяться повсегда пожарищу Варлаамову. Сколь бы ни развелось разбойников, память Варлаамову свершать.
Наставил меня Господь. И теперь: вот ежегодно день в день — как только собираюсь в опасный путь, хоть и ЕДИН грешный будучи, становлюсь… ДВУМЯ!
Один же из тех двух есть праведник. А другой… куда еще даже меня похуже, грешника непролазного! Зато не занимать ему силушки. Грешной, может быть. И вот идет он через леса, секирушкою поигрывая — разбойника в грех не вводит!..
— Велики чудеса Господни! — ответствовал на то инок. — Понятно, зачем стрелец. А ты бы научил меня еще, старче: зачем священник?
— А, чадушко! Так это чтобы против людей добрых не согрешить, коли на пути встретятся. Ведь если бы один стрелец шел — так видели б силу грозную. Только лишь. И через то бы мог их лукавый соблазнить так, что будто бы только сила и есть мерило. А ведь неправда это. У силы место свое, а Бог… Бог не в силе, а в правде! Так вот и правда сия идет в образе того священника в облачении. Радуются встречные-поперечные. Кого поддержит он словом добрым, кому совет передаст от Бога, кого аж исповедует и грехи отпустит, ну а кого, быть может, и повенчает…
Задумался тогда инок… потом спросил:
— Вот, отче, мы с тобою люди духовные. А в мир-то все ж иногда выходить приходится. Научи: а так ли всегда нам должно ходить в миру, как ты ходишь?
— Так вот и ходи, чадушко, — благословил старец. — И Бог тебя не оставит.
Достойные смерти
В одной земле правил царь, прославившийся своей мудростью. Случилось однажды двум иноземцам посетить стольный город этой земли.
Пошли они его главной улицей, да заспорили. Вдруг жарким сделался спор — повздорили! А вздор-то довел до склоки. Склока же — до свирепой драки.
Шум сделался. Набежала стража. Схватили драчунов, да и отвели… аж прям к самому царю.
Ведь в это время дня царь, как раз, вершил суд. В народе разбирал своем всякие нестроения. Как и нелады с пришлыми.
И вот, повелевает царь схваченным:
— Скажите мне предмет спора вашего. Что, интересно знать, побудило нарушить вас покой града моего стольного столь непристойной дракой?
И отвечали чужеземцы царю. И говорили попеременно, перебивая друг друга.
И миновал в таких речах почти час. И слушали приближенные, состоящие в свите царской.
И можно было заметить: склоняются одни на сторону одного, другие ж благоволят иному.
Лицо же царское было непроницаемо в то мгновение, как повелел он схваченным умолчать. И замолчала тогда вся площадь, и огласил венценосный судья решение:
— Во-первых, — произнес он, — я благодарю вас. Ведь, слушая ваши речи, я понял о людях новое. А узнавание о них нового есть наиболее действенное подспорье правящему людьми.
И даже наметил царь, произнеся слова эти, как бы полупоклон венценосной своей главою шумным пришельцам. И продолжал засим:
— Во-вторых. Властью, что дана мне по праву рождения, повелеваю каждому из вас двух претерпеть наказание четырьмя розгами. Да будут удары эти нанесены вам по обнаженным ягодицам. И да свершится сие в присутствии добрых граждан, которых можете вы сейчас тут видеть. Дабы любой из них мог всегда свидетельствовать, что наказание было понесено вами, и более вы ничего не должны моему народу, и можете продолжать беспрепятственно быть гостями в моей земле.
Палач приготовил розги. Подручные палача вступили в борьбу с пришельцами, и вот уж были обнажены ягодицы среди судилища. Но возопили тут приближенные царя:
— О, мудрейший! Ты славишься как такой среди всех народов. Так поясни же нам, темным: как можно присудить одинаковое наказание этим двум, когда из речей их явствует, сколь разнятся несомненным образом они друг от друга?
И царь ответствовал подданным:
— Успокойтесь. Они ведь кто? Иноземцы. То есть они не имеют счастья (или несчастья — это уж вам судить) быть подданными моими. Зане, зачем я стану ДЛЯ НИХ искать справедливость? Пусть озаботится этим тот, кому они подданы. Моя же есть лишь обязанность: ВАС оградить от них. Пресечь, коли обнаружится в действиях чужеземцев какая-то вам опасность. Но вот я не узрел таковой. Мне стало ясно из их речей, что не замышляют против народа моего никоего зла. И только лишь непотребным шумом от пререкания своего досадили гражданам. И дракою — подавая дурной пример. И длилось это непотребное состязание четыре ровно минуты, как мне доложил кустодий. Поэтому и приказываю воздать им действием за каждую минуту их действий, которые вызвали смятение в умах и в которых уж точно равно повинны оба.
Тут приближенные согласились о наказании, наученные царем, и славили его мудрость. Но далее говорили так:
— И все же, о повелитель мудрый! Ведь провинившиеся раскрыли на суде свою душу. И мы, вассалы твои, заспорили меж собою. Поскольку некоторые из нас приняли сторону одного из них, а иные — другого сторону. И вот любопытно нам, твоим верным подданным — а может, и душеспасительно даже — знать: какое наказание ты присудил бы какому из иноземцев, случись им не иноземцами быть, но подданными твоими?
— Будь подданными они, — улыбнулся царь, — я вынес бы совсем иной приговор и тому, и этому. Но тоже приговор бы был одинаковый. Который гласил бы: смерть.
— Смерть?!
Смятение приближенных тогда перешло границы. Охваченные великим недоумением они заспорили меж собой.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.