Бесплатный фрагмент - Клиника возбуждения

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀  ⠀  «Дано мне тело, что мне делать с ним,
⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀  ⠀   Таким единым и таким моим?»

О. Мандельштам

От автора

Меня всегда увлекало обширное пространство психосоматики.

Я принадлежу к поколению, главным влечением которого было стремление преодолеть все ограничения и желание раскрепостить тело. В эти годы дул ветер Востока, и нас невероятно привлекали различные практики: медитация и йога, массажи и диеты; мою юность отметили этнические танцы, боевые искусства, различные формы телесной экспрессии и многие другие занятия, связанные с потоком жизненной энергии.

В студенческие годы я открыла для себя Институт Эсален в калифорнийском Биг-Сур, бесчисленные центры «развития человеческого потенциала» в районе залива Сан-Франциско и другие тогдашние «питомники» с их семинарами по телесной терапии и самыми разнообразными методиками, направленными на достижение баланса и единства тела и разума.

В начале 1980-х годов получили распространение так называемые неорайхианские направления, основанные на техниках «эмоциональной разрядки», а также школы, направленные на расширение телесного сознания, пропагандировавшие новую «педагогику движения», основанную на тонкой мобилизации «самого тела». Наследники А. Лоуэна и биоэнергетики, такие как С. Келеман с его «эмоциональной анатомией», великий М. Фельденкрайз с его методом «осознания через движение», техника постуральной динамики Ф. М. Александера, «эвтония» Г. Александер с ее глубокой работой по восприятию опорно-двигательного аппарата — вот лишь немногое из того, что интересовало меня в этой обширной области, нацеленной на то, чтобы, начиная с тела, способствовать гармоничному и зрелому способу существования в мире.

В каждом тексте, который можно было прочитать об этой вселенной, восхвалялся живой опыт, говорилось о преодолении картезианского дуализма. Торжествовала холистическая концепция, устанавливающая взаимосвязи между «микро и макро», «материей и энергией», «телом и духом». Если, с одной стороны, это движение знаменовало эволюционный момент в концепции функционирования человека и отход от механистического и дуалистического редукционизма психики-сомы (через дефис), то, с другой, оно подпитывало неовиталистскую тенденцию, порой пронизанную своего рода магическим мышлением. Термин «энергия» стал использоваться в этом мире «новых терапий» настолько неопределенно, что его предпочитали не использовать вовсе.

Будучи выпускницей Папского католического университета Сан-Паоло (PUC-SP), я встретилась с соматическими пациентами в ревматологической клинике, где я работала, и это обострило мой интерес. Там я смогла собрать воедино элементы различных методик, которым обучалась, и придумать способы лечения. Методы постуральной интеграции, техники релаксации и поиск лучшего телесного «жилища» давали результаты, удовлетворявшие пациентов, но переход от опыта, проживаемого в теле, к работе над психикой, к которой я, как новоиспеченный психолог, стремилась, — был очень трудным. Нужный мне «сплав» и границы, в которые я должна была вписаться, я увидела на горизонте как результат собственного психоанализа и благодаря изучению моих случаев с психоаналитиком, который согласился вместе со мной подумать о гибридных формах, которые я практиковала. Мое представление об энергии в тот момент сводилось к понятию либидинальной энергии.

Применим ли «таинственный скачок из психического в телесное», о котором говорил Фрейд в связи с феноменом конверсии, к ревматическим, артритным, полимиальгическим пациентам, пациентам с хроническими болями? В то время дискуссия о границах модели психоневроза еще не имела размаха, который она постепенно приобрела впоследствии.

Вхождение в психосоматическую клинику и поиск психоаналитических связей привели меня к Г. Гроддеку, но его концепция соматопсихического континуума не оставила в истории психоанализа того следа, на который я могла бы опереться. Чикагская школа Ф. Александера с ее сильными медицинскими тенденциями никогда не привлекала меня. В латиноамериканском психоаналитическом сообществе очень почиталось имя А. Гармы, и так я открыла для себя аргентинского психоаналитика Л. Чиозза (L. Chiozza), большого поклонника Гармы, создавшего собственную «систему» и написавшего большую работу по психосоматике, очень меня вдохновившую. Там были сконцентрированы идеи, в соответствии с которыми соматические расстройства рассматривались как способ выражения подавленных аффектов, — эта концепция, исследовала знаменитый и загадочный пассаж Фрейда о том, что аффекты «сравнимы с универсальными, типичными и врожденными истерическими припадками». Больной человек приносил с собой протосимволическую историю, и этот автор предположил существование «специфических фантазмов, связанных с каждым органом» — уникальная концепция, которая распространила модель истерии на органические заболевания и требовала говорить о мифах, этимологии названия органов и т. д. Тем не менее находки «патобиографических исследований», которые практиковала эта группа, основываясь на идеях В. фон Вайцзеккера, одного из основателей медицинской антропологии, были поразительны. Анамнестический подход, основанный на пересечении двух параллельных списков, один из которых содержал основные события жизни пациента, а другой — соматические эпизоды, позволял наглядно увидеть моменты совпадения психических и соматических кризисов на временной шкале. Затем была построена третья колонка — для дедукции фантазмов, связанных с болезнью пациента, и вот тут-то и проявились предпосылки, заставившие меня отказаться от этого «уникального» способа мышления, руководимого харизматичным мастером.

Накопление клинического опыта и постоянный поиск теоретических ориентиров привели к тому, что я задумалась о докторантуре в Париже. Желание вписать свое исследование в философию науки и изучение эпистемологических моделей проблемы body-mind постепенно уступило место клиническому диссертационному проекту по психосоматике. «Отношение к телу и соматизация» — такова была тема исследования, к которой я пришла.

Университет Париж VII в конце 1980-х годов предлагал множество семинаров. Хотя я поступила в лабораторию клинической психологии, где преподавали два моих основных профессора — М. Пажес (предложивший оригинальную модель «эмоциональной системы», в которой нашлось место телу и телесным психотерапиям) и Сами-Али (разработавший собственную теорию психосоматики), в лаборатории психоанализа можно было посещать, например, мастер-классы Ж. Лапланша и П. Федида. Один блестящий молодой профессор выпустил книгу «Тело между биологией и психоанализом» (1986), а через год после моего приезда во Францию — другую: «Репрессия и субверсия в психосоматике: психоаналитические исследования тела» (1989). Именно от Кристофа Дежура, преподававшего в Париж VII, я узнала о существовании высоко структурированной психоаналитической теории психосоматики, которую он критиковал, но которую хорошо знал. Так я открыла для себя Парижскую школу психосоматики и попала в Центр преподавания и обучения психосоматике (CEFP) Института психосоматики Пьера Марти, известного как IPSO.

Смена парадигмы, предложенная теорией Пьера Марти, стала для меня настоящим шоком: «соматический симптом глуп», в нем нет никакого смысла! То есть речь шла не о «скачке из психического в соматическое», а о не менее загадочном симптоме, «разорвавшем всякую связь с психическим».

Пьер Марти, основатель школы, умер в 1993 году, но я пришла туда в 1990 и несколько лет имела возможность питаться его учением и наблюдать, как «лев» защищает и лелеет своего «детеныша»: свою школу, свою теорию. Группа психоаналитиков, собравшихся вокруг него, сохраняла благоговейное отношение к миру, в который я только что пришла, не зная действующих правил. Вот так во время презентации случая я смело (наивно?) подняла руку, чтобы спросить о «символизирующих соматизациях», которые были предложены докладчиком и совершенно не упоминались в ходе обсуждения. Все взгляды обратились к дерзкой девушке. Это была рабочая гипотеза, основанная на идеях Дежура, который находился в зале, но и он не стал защищать свою точку зрения. «Это уже не имело смысла», — объяснил он мне после семинара. В тот день я поняла, к чему приводит институциональная политика — к исключению тех, кто не вписывается в рамки. Его несогласие с Парижской школой оформилось, и его работа продолжалась за пределами IPSO. Но вопрос о «судьбе символизации в процессах соматизации» никогда не оставлял меня.

Те, кто, как я, только что приехал и был очарован новизной этой мысли и активной клинической деятельностью в больнице Poterne des Peupliers, консультационном центре IPSO, без колебаний хватались за возможность поступить туда в качестве стажера, принимать пациентов и получать супервизию.

Вскоре мой университетский проект прервался и уступил место длительному процессу обучения, для которого потребовалось много терпения и, кроме того, изрядная доза «эрогенного мазохизма». Признаюсь, пребывание на кушетке психоаналитика, сделавшего «хороший мазохизм» «хранителем жизни», мне очень помогло.

Затем, параллельно с обучением психосоматике в IPSO я начала обучение психоанализу в Парижском психоаналитическом обществе (SPP) — подразделении IPA, — в котором состояло подавляющее большинство членов IPSO. Это были чрезвычайно плодотворные годы. В SPP Андре Грин отстаивал место не-невротических структур в психоаналитической практике и включал соматических пациентов в широкую категорию «пограничных состояний». Там же я познакомилась с группой аналитиков, которые — и, в первую очередь, Хулиан де Ахуриагуэрра, — развивали направление, принадлежность к которому я остро ощущала: психоаналитическую телесную терапию. Таким образом я смогла реинтегрировать в свою клиническую практику элементы, очень хорошо знакомые телесному терапевту, которым я была прежде.

После смерти Пьера Марти и укрепления роли Мишеля Фэна в мышлении Парижской школы, психосоматика еще больше утвердилась во французском психоанализе. Клод Смаджа, Жерар Швек и Марилия Айзенштайн стали основными ориентирами для второго поколения психосоматиков. Теоретические и клинические вопросы, поднятые в IPSO, оказались очень полезны всем, кто интересовался так называемой «современной клиникой».

Для меня стало очевидным, что к проблеме возникновения и формирования психосоматического единства необходимо подходить на основе фрейдовской модели влечений, «пограничного концепта между психическим и соматическим». Концепция энергии, которую следовало принять, была однозначно концепцией энергии влечения. Психосоматическая организация-дезорганизация зависит от эффективности процесса трансформации соматического возбуждения в психическую энергию влечения с ее связями и разрывами. Травма, могущая наступить в любой момент жизни, вмешивается в этот процесс «овлеченивания соматического возбуждения», открывая «бреши» в психической ткани, что приводит к тому, что я называю клиникой возбуждения.

С этой точки зрения соматизация предстает как результат разрыва соматопсихических связей и высвобождения нагрузок возбуждения, которые, перегружая психический аппарат, оказывают пагубное воздействие на органические функциональные системы. Представленные в этой книге клинические случаи, как мы надеемся, подтвердят эти теоретические разработки.

С интеграцией фрейдовской би-пульсиональной (основанной на двух влечениях) модели новыми психосоматиками Парижской школы, чувствительными к проблеме гриновской «работы негатива», равновесие-дисбаланс психосоматической экономики стали рассматриваться как коррелят движения соединения-разъединения двух главных влечений: Эроса с его жизненными силами и влечения смерти с его силами разрушения. Так мы можем представить себе сосуществование психосоматического монизма и влеченческого дуализма.

На протяжении многих лет я занимала ответственные посты в академической жизни IPSO и в процессе передачи ее психосоматикам, проходящим обучение. Большинство статей в этом сборнике представляют собой стенограммы докладов, которые я читала в Парижской школе и в других учреждениях. Поэтому я хотела бы предупредить читателя, что в этих текстах используются и на разные лады повторяются ключевые понятия того теоретико-клинического корпуса мысли, который я стремлюсь донести до читателя.

Участвуя в создании в разных странах учебных групп в рамках Международной ассоциацией психосоматики Пьера Марти, я часто ощущала потребность в текстах на родных языках участников. Я надеюсь, что статьи, вошедшие в эту книгу, будут полезны, послужат интеграции клинического мышления в психосоматику и вызовут новые вопросы.

Читатель не должен думать, что с годами страсть угасает. Достаточно взглянуть на мою пациентку Клэр в статье «Отметины времени: образ и соматизация», чтобы понять, насколько жизненный опыт, независимо от образа функционирования индивида, способствует чувству свободы и стремлению к познанию.

1. Психоаналитическая психосоматика сегодня: влеченческая модель Парижской школы

В начале 1950-х годов в больнице Питье-Сальпетриер, недалеко от того места, где Фрейд и Шарко открыли истерию, группа психоаналитиков из Парижского психоаналитического общества во главе с Пьером Марти начала новое научное приключение.

«Психосоматическое расследование» — фундаментальная работа, написанная Марти, Кристианом Давидом и Мишелем де М'Юзаном, стала результатом первых лет страстных и оригинальных психоаналитических исследований, проводившихся в больницах с пациентами, имевшими различные соматические патологии. Эти исследования привели к созданию новаторской теории и своеобразного корпуса клинических идей. Так на территории, уже завоеванной фрейдистской метапсихологией, возник и укоренился новый объект — «психосоматическая организация».

Уйдя от существовавших прежде психосоматических классификаций, особенно психосоматической медицины, эти исследователи не пытались определить профили пациентов на основе конкретных заболеваний, как это делала, например, Чикагская школа, и не распространяли модель истерии на соматических пациентов, как это делали другие аналитические течения. Для основателей Парижской школы ни пациенты, ни болезни не были «психосоматическими»: ибо сам человек психосоматичен по определению. «Психосоматическим» скорее можно было бы назвать подход психоаналитика, изучившего особенности работы с такими пациентами.

Возвращаясь к шестидесятым годам, следует отметить, что при знакомстве с этой новой клиникой всех охватил дух открытий, поскольку важно помнить, что эти пациенты не появлялись спонтанно в кабинетах «пси-специалистов», особенно в то время, а были чаще всего завсегдатаями медицинских отделений.

Жизель В. и Жильбер С., два примера из семи наблюдений, приведенных в «Психосоматическом расследовании», страдающие, первая — мигренями и бесплодием, а второй — болезнью сердца, сильно отличались от Августины или Анны О. Не было ни шумных симптомов, ни большого театрального красноречия, их драма разыгрывалась приглушенно: эти случаи больше походили на тех пациентов, которых позже мы стали называть «нормопатами», или, другими словами, на пациентов с «негативной» психологической симптоматикой.

Демонстрируя чисто органическую симптоматику (функциональную или затрагивающую органы), то есть без конверсионной или ипохондрической, эти пациенты, достаточно хорошо адаптированные к окружающему миру, не сообщали о страданиях в психоаффективной или поведенческой сферах: они обращались за консультацией по поводу своих физических страданий. По словам Марти, они были «поглощены внутренним соматическим объектом, непрозрачным и не поддающимся интерпретации», будучи при этом удивительным образом отрезаны от своей субъективности.

В своем более позднем комментарии к случаю Жизель В. де М'Юзан говорит о «доктринальном контрпереносе», когда психоаналитик стремится «невротизировать» пациента, отдавая приоритет психосексуальному регистру проблемы и ища «смысл» для симптома. Он приводит в пример свое желание, перечитывая историю случая Жизель В., интерпретировать появление головных болей в первый день менструации пациентки как вопрос «психической» и «кастрационной тревоги», но говорит, что «спустился на землю», поскольку общий взгляд на материал показал хрупкость его усилий. Степень проникновения прегенитального в функционирование этой пациентки, ограниченные возможности символизации, ограниченность психического манипулирования фантазмами — все указывало на фундаментальную нарциссическую проблему.

Гиперактивная женщина, отмеченная выраженными фаллическими претензиями, «правая рука отца», по ее словам, всегда готовая «помогать другим» и, в частности, заботиться о детях, даже «владеть» ими: из ее функционирования исследователи делают вывод не об истерии, а о неврозе поведения (к этому термину я еще вернусь).

За кажущейся силой, которую иллюстрируют ее выражения «я как лев» и «я всегда была плотоядной», скрывалась готовая открыться нарциссическая рана Жизель В. и риск внутреннего обрушения, что делало ее очень хрупкой женщиной. В конце своего комментария де М’Юзан говорит о работе с пациентками этого типа как о «политике сдерживания/балансирования на краю пропасти». Тот же де М’Юзан в 1990-е годы ввел в обиход применительно к данному типу пациентов красноречивое выражение «рабы количества».

Аналогично, в случае Жильбера С., равномерное движение на основе баланса «напряжения и спокойствия» в интервью с этим коронарным больным было направлено на общее совладание с его тревогой во время психосоматического исследования, переживавшегося им как невыносимое и опасное проникновение. Шаткость его психических защит в контакте с теплом, возникавшим от близости психоаналитика, вызывала соматические симптомы: потливость, учащенное сердцебиение, невнятную речь, предвещавшие приступ тревоги. Именно подобный опыт заставил Марти рекомендовать психосоматикам работать с «осторожностью сапера».

Впоследствии был описан ряд клинических явлений, полученных в результате психосоматических исследований, которые сегодня хорошо известны и иногда входят в современный психоаналитический язык (по крайней мере, во Франции). К ним относятся оператуарное мышление, эссенциальная или безобъектная депрессия, аллергический тип отношений, проективная редупликация, псевдопроективная идентификация и, в последнее время, самоуспокоительные процедуры.

Отсутствие спонтанного аффективного и фантазматического самовыражения, ассоциативной свободы, работы сновидения, различных сублиматорных и символических процессов, регулярно наблюдаемое психоаналитиками при контакте с соматическими пациентами, позволило выдвинуть предположение о существовании дисфункции психической переработки возбуждений, исходящих из соматических источников, и нарушении их связи с психическими репрезентациями.

Широко описана феноменология фактуального и актуального, присутствующая в дискурсе этих пациентов. Приступы усиления диффузной и персистирующей тревоги, состояния двигательного возбуждения и повышенной возбудимости, тенденции к интенсивной мобилизации сенсомоторики, обращение к действию и поведению — представляют собой элементы того, что мы называем теперь «клиникой возбуждения».

Итак, экономический подход занимает центральное место в теоретико-клиническом корпусе Парижской школы. Это трансформационный подход, который учитывает энергетические мутации в обоих направлениях: эволюционное преобразование возбуждений соматического происхождения в психический материал, а также деградацию психического материала в соматический.

Находясь в постоянной конфронтации с привычной моделью неврозов переноса, наши первые психосоматические психоаналитики на основании своих наблюдений, отходили от линии защитных психоневрозов и приближались к линии актуальных неврозов, на которые указывал ранний Фрейд, и травматических неврозов, о которых говорил Фрейд поздний.

Это привело к разработке нозологии, более подходящей для соматозов (для их дифференциации от неврозов и психозов). Были выделены две основные группы: неврозы характера, отличающиеся различной степенью ментализации (к этому понятию я еще вернусь), и неврозы поведения, — эти категории всегда сопровождались очень подробным описанием семиологических особенностей, полученных из психоанализа и присутствующих в каждом случае. В этом диагностическом подходе преобладает дух понимания индивидуальности и своеобразия организации, характерной для каждого человека.

С клинической точки зрения рабочим инструментом психосоматика является оценка того, как пациент перерабатывает возбуждение.

Настоящий ключ к пониманию психосоматической экономики заложил Марти, предложив идею, что существует только три способа трансформации возбуждений, исходящих из соматических источников: ментализация (через психические операции от самых простых до самых сложных), поведение (через мышечную и сенсорно-перцептивную разрядку в целом) и соматизация (от мимолетных симптомов до самых серьезных заболеваний).

Для каждого человека характерен свой индивидуальный диапазон, в котором присутствуют различные градиенты этих форм проявления — ментализации, поведения и соматизации — более или менее постоянных в их обычном функционировании, но подверженных изменениям в разное время и при разных обстоятельствах жизни.

Это также может рассматриваться как ориентир во время сеанса и, более того, в течение всего аналитического процесса: пациент может изначально или в определенный момент отдавать предпочтение тем или иным экспрессивным модальностям, а может значимо изменить их в результате контакта с аналитиком и аналитической работы.

Экономический подход наполняет все работы Фрейда от «Невротики» (1895) до «Моисея» (1939) через его понимание травмы. Фрейд говорит о травматическом неврозе (1919), подчеркивая как соматическую (потрясение организма, вызывающее приток возбуждения), так и психическую (испуг) природу травмы. Субъект не в состоянии отреагировать на наплыв возбуждения, врывающийся в организм и угрожающий его целостности, прорывая его противовозбуждающий барьер, и не может ответить на это возбуждение ни путем адекватной разрядки, ни путем психической проработки.

Автоматическая тревога младенца, «Hilflosigkeit», состояние беспомощности, бедствия, связанное с покинутостью и бессилием перед напряжением потребности, становится парадигмой травматического состояния.

Исходя из этой модели, было разработано понятие процесса дезорганизации. С нашей точки зрения, травма определяется не качеством события или ситуации, а степенью дезорганизации, которую она вызывает у конкретного человека. Именно в тот момент, когда возбуждения накапливаются в слишком большом количестве, говорит нам Марти, физиологическая функция или функциональная система рискует дезорганизоваться, «каждая функция способна интегрировать только ограниченное количество возбуждений».

Таким образом, травматический потенциал, идущий рука об руку с потенциалом психосоматической дезорганизации, существует у каждого человека на протяжении всей его жизни. Ранние или поздние травмы, накопленные (кумулятивные) или реактивированные самым неожиданным образом, — эти потрясения подвергают испытанию способность психических функций регулировать гомеостаз человека.

Именно для описания вариативности функционирования различных субъектов было введено понятие «психизация», которое было разбито на различные уровни: от наиболее сложных, проявляющихся в симптоматических образованиях неврозов (известных как «хорошо ментализированные»), до самых элементарных, проявляющихся в состояниях, известных как «дементализированные». Оценить ментализацию пациента позволяет игра репрезентаций (т. н. «ментальных»), имеющихся в предсознательном: их количество и качество; их аффективные коннотации; подвижность их циркуляции между сознательными и бессознательными инстанциями.

В основе мышления Марти лежит теория репрезентации, циркулирующей в рамках первой фрейдовской топики, согласно которой предсознательное является центром психической экономики, местом взаимного обогащения между репрезентациями вещей и репрезентациями слов. Эта предпосылка, основанная на первой топике, была расширена с развитием психосоматической мысли, о чем будет сказано ниже.

Столкнувшись с неадекватностью невротических психических механизмов, эти теории подчеркнули (и это знаменует разрыв с Фрейдом) их замену соматическими защитными механизмами, весьма архаичными с эволюционной точки зрения. Это согласуется с представлением об энергетике, общей для психических и соматических функций. Был предложен принцип энергетической эквивалентности (цитирую Марти): «между активностью отношений с внешним объектом, активностью отношений с репрезентацией внешнего объекта, психической активностью как таковой, интеллектуальной или фантазматической, и нарушенной соматической активностью […] Так мы можем увидеть, как висцеральное или мышечное расстройство заменяет отношения со значимым человеком во внешнем окружении».

Отметим здесь то место, которое отводится объекту в психосоматическом мышлении. Будучи первоначально внешней, затем внутренней репрезентацией и, наконец, став неотъемлемой частью психической деятельности как таковой, объект играет конституирующую роль в психике и отвечает за ее равновесие. Вопрос об объектных отношениях появился во французском психоанализе благодаря Морису Буве в 1950-е годы, а вопрос о дистанции от/до объекта — первоначально реального, а затем превратившегося в фантазматический объект и имаго — стал центральным в мышлении Парижской школы.

Если вернуться к принципу энергетической эквивалентности соматических и психических функций, то эта энергия будет общей только на уровне ее влеченческой основы. Именно качественные трансформации этой влеченческой энергии приводят к целому ряду клинических проявлений — от самых психических до самых соматических. Заметим, что Фрейд неоднократно указывает на эти движения либидинального (пере-) распределения (я опираюсь здесь на скрупулезное исследование Клода Смаджи, посвященное творчеству Марти в свете Фрейда), либидинального (пере) распределения, которое приводит к исчезновению психической симптоматики при появлении болезненного состояния или телесного поражения, и наоборот.

Таким образом, мы видим, как в рассматриваемой нами проблематике формируется понятие энергии влечения. Вопрос о влечении становился все более центральным в работе наших первооснователей; попробуем в нескольких строках обрисовать его возможные «аватары» и «судьбы», поскольку на этот счет существуют различные позиции, а сама область сложна и обширна.

Марти был решительным монистом. Он не принимал дуализма влечений, предлагаемого во второй теории влечений Фрейда. Будучи прежде всего эволюционистом, он придерживался концепции единой жизненной энергии, питающей как инстинкты, так и влечения. По его мнению, эволюция ответственна за превращение инстинкта во влечение.

Он предложил модель, в которой энергетическое движение в своем эволютивном направлении приобретает все более и более либидинальное качество; его высшей точкой становится эдипова психическая организация «полной занятости», и как таковая она вписывается в движения жизни. Этот же разветвляющийся энергетический поток может пойти по анти-эволютивному, регрессивному пути дезорганизации и либидинальной деквалификации, его низшей точкой будут летальные органические процессы, вписанные в движения смерти. Остановочные точки на этом пути, стадии фиксации, с их потенциалом реорганизации и возобновления эволютивного пути, обеспечивают динамизм этих движений (здесь я ссылаюсь на работу Марти 1976 года «Индивидуальные движения жизни и смерти»).

Заметим, что монизм Марти включает в себя два движения — жизни и смерти, что пересекается, но по-своему, с дуализмом, образованным влечением жизни и влечением смерти, хотя они и не являются частью его модели.

Для Клода Смаджи, сторонника психосоматического монизма, но решительно выступающего за дуализм влечений в версии второй фрейдовской теории влечений, влечение в конечном счете — это «то, посредством чего психосоматические связи завязываются и развязываются».

Заметим, что экономическое понятие «избытка возбужденя», с самого начала присутствовавшее в психосоматическом языке для обозначения неудач ментализации и рисков соматизации, постепенно стало в сознании современных психосоматиков эквивалентом «развязывания влечений», знаком «делибидинализации» и высвобождения деструктивности (Aisenstein, 1990).

Можно считать, что парадигма возбуждения будет постепенно уступать теоретическое место парадигме влечения и его динамики. Мне представляется очевидным, что для продолжения разработок и постановки вопросов в этой обширной области необходимо было вернуться к «пограничному концепту» между соматическим и психическим. В самой траектории влечения заложено психосоматическое развитие, и сбои на этом пути являются также сбоями в сомато-психических связях.

Фрейдовское определение 1932-го года отчетливо высвечивает его сомато-психическую траекторию. «Во влечении можно выделить источник, объект и цель: источник — это состояние возбуждения в организме; цель — устранение этого возбуждения. Именно на пути от источника к цели влечение становится психически эффективным. Как правило, на этом пути, — отмечает Фрейд, — «присутствует внешний объект». Объект, в этом последнем определении, находится на пути психизации влечения, между телесным источником и целью, удовлетворением.

A. Грин говорит о паре влечение/объект, где одно не мыслимо без другого. Для него объект является частью устройства влечения: либо серьезно искажая его путь своим отсутствием, либо являясь средством, с помощью которого может быть достигнута цель. Объект — это одновременно и проявитель, и агент переплетения влечений.

В психосоматике, на мой взгляд, возникает подлинная теория объектных отношений на основе созданного Марти и обогащенного его продолжателями понятия «материнская функция»: именно в рамках материнской функции происходят трансформационные процессы, в результате которых биологическое тело начинает существовать как тело влеченческое.

От качества инвестиций в тело ребенка и в его соматические функциональные системы (питание, выделение, дыхание, сон и др.) зависит, в частности, закрепление соматических точек фиксации и завязывание последующих психосоматических узлов. Именно ирригация детского тела либидо — психической сексуальной энергией Эроса, идущей из мира влеченческого мира объектов, через тактильные, тонические, звуковые, вербальные и до- и невербальные диалоги делает эффективной работу по связыванию соматических возбуждений и постоянно угрожающей деструктивности. В этом либидинализирующем общении ребенок и входит в психосексуальное измерение.

Теория эволюции индивидуальных влечений разработана Мишелем Фэном. Он выдвинул идею императивного усложнения первоначальных инстинктивных влечений, основанного на своего рода торге между сексуальными влечениями и самосохранением, завершающегося в формировании генитальной эдиповой организации. Только по прохождении этого пути можно считать судьбу влечения завершенной. Препятствия на этом пути, вызванные превратностями взаимодействий с объектом, заменяют движение комплексификации императивом преждевременного (в защитных целях) развития влечений Я, оставляя судьбу влечений в состоянии незавершенности.

Совместная работа Мишеля Фэна и Денизы Брауншвейг предоставит нам элементы, необходимые для понимания того, как может происходить или не происходить это усложнение судьбы влечения.

Либидинализация сна ребенка матерью указывается этими авторами как начальная стадия галлюцинаторных процессов (об этом свидетельствует галлюцинаторное удовлетворение желания) и началом жизни фантазмов и сновидений младенца. Иными словами, крепкий сон является начальным этапом в процессах влеченческого развития и гарантом зарождающейся психосоматической организации. Материнские нежные инвестиции, обусловленные целезаторможенным сексуальным влечением, обеспечивают ребенку снижение тонуса тела и постепенное влечение к аутоэротизму, открывая ребенку доступ к пассивному удовлетворению. Становление системы «сон/сновидение» создает основу для первичного нарциссизма и представляет собой первую автономную форму идентификации. Это движение происходит в результате колебаний между инвестированием и дезинвестированием матери, когда она отворачивается от своего ребенка в сторону отца ребенка. Мать, снова ставшая любовницей отца, налагает на ребенка цензуру, эквивалентную сообщению о кастрации, названную Фэном и Брауншвейг «цензурой любовницы».

В этой ранней эдиповой конфигурации идентификация ребенка с матерью — другими словами, его идентификация с наслаждением участников первосцены, из которой он в то же время исключен, — становится прототипом бессознательных мнесических следов и первых вытеснений. Авторы предлагают «заполненную вагину» как максимальную репрезентацию удовольствия пары при максимальной дезинвестиции в ребенка. В такой эротически заряженной конфигурации возникает двойная идентификация: с отцом, обозначенным авторами как желаемый матерью пенис, и с матерью, желающей этот пенис. Переход матери от состояния «тело к телу» с ребенком к состоянию «тело к телу» с любовником требует надежного закрепления на уровне «Сверх-Я», производном от ее собственного Эдипа, обеспечивающем работу по десексуализации и ресексуализации на уровне ее предсознательного.

Неудача этого процесса, связанная с различными препятствиями, и, в частности, с установкой барьеров противовозбуждения, сопровождается перевесом влечения смерти и риском развязывания влечений. На месте фантазмов-организаторов, например, «заполненной вагины», или, говоря классическим языком, фантазмов первосцены, открывается брешь, в которую устремляется нерепрезентируемый аутоэротизм. Чтобы противостоять этому недифференцированному возбуждению, относящемуся к порядку первичной травматической сенсорики, необходимы меры, направленные на снижение возбуждения до нуля. Для этого реализуются успокаивающие, антитравматические меры, использующие «инструментарий» влечения смерти, и таким образом бразды правления психосоматической организации переходят к влечениям Я.

В этой связке, парадигматической для травматического состояния, которое может возникать у разных индивидов по самым разным причинам, требуются меры, организованные системой «восприятие-сознание», которые прежде всего являются антирегрессивными — направленные на недопущение регрессии — и используют в основном сенсорно-моторные средства, соответствующие императиву преждевременного созревания Я. Эта защитная система, в отличие от предыдущей, питающей вытесненное бессознательное, в большей степени прибегает к репрессии (подавлению) и расщеплению, оставляя нерепрезентированные остатки в «подвешенном» состоянии.

Отметим, что антитравматические защиты «Я» и поиск успокоения с помощью сенсорно-моторных средств системы «восприятие-сознание» лежат в основе развития целой серии так называемых самоуспокоительных процедур, предложенных К. Смаджой и Ж. Швеком, и, соответственно, развития концепции оператуарного функционирования.

Именно так можно представить себе рождение влечения: как совокупность последовательных записей следов памяти, образованных различными порядками языка и их связью с телом. С этой точки зрения бессознательные следы памяти представляют собой смесь соматических телесных ощущений, связанных с архаичным эротическим языком, на котором говорит мать.

Фэн и Брауншвейг настаивают на эротическом происхождении и эротической ценности психических репрезентаций, т. е. на их способности связывать частичное (парциальное) сексуальное влечение. Частичные влечения инфантильной сексуальности, именуемые прегенитальными, организуются через контакт с телом матери.

Материнская функция структурирует и организует частичные влечения, а следовательно, и баланс между влечением жизни и влечением смерти, что, в свою очередь, приводит к формированию инстанций Оно/Я/Сверх-Я. Только после этого происходит становление инстанций сознательного/предсознательного/бессознательного с соответствующими им содержаниями.

С подключением второй топики мы уже не можем считать, что в предсознательном находятся только репрезентации, столь важные в нашей модели. Существуют также подвижные количества, заряды, которые оказывают давление (напирают) из бессознательного в сторону сознания, ища возможности квалификации. Эти загрузки аффектом, часто в его рудиментарной форме — подлинная влеченческая сила, находящаяся в поиске смысла (Aisenstein, 2020). Начиная со второй топики, мы вынуждены считать, что движущая сила «Оно» находится «за дверью» предсознательного. Это постоянно подвергает испытанию равновесие влечений, и именно это лежит в основе интересующих нас процессов дементализации, а также других форм работы негатива.

Для того чтобы лучше понять, о чем идет речь, необходимо сделать небольшое отступление.

Проблема дуализма влечений и вопрос влечения смерти занимает огромное место во французском психоаналитическом ландшафте, особенно со времен разработок Андре Грина о работе негатива. Интересно отметить, что именно благодаря его работам, посвященным клинике не-невротических организаций (пограничных состояний) и ее тупикам, вторая теория влечений и вопрос о деструктивности вернулись в центр внимания. Напомню, что именно опираясь на клинические факты, ставящие в затруднение аналитическое лечение, — клинику травматических неврозов, навязчивое повторение, негативную терапевтическую реакцию, мазохизм — Фрейд выдвинул идею об «измерении» по ту сторону принципа удовольствия, где господствуют деструктивные силы.

В этом проявляется преемственность между нашими психосоматическими исследованиями и эволютивным движением психоаналитической мысли.

Такое развитие теории не может не отразиться на клиническом мышлении, в том числе и на его техническом аспекте.

В заключение я процитирую Клода Смаджу, который, благодаря своей приверженности генеалогии идей, постоянно работает над установлением связей между различными теоретическими моделями, создавая мосты и соответствия в строгом и плодотворном для Парижской школы ключе.

В одной из своих работ Смаджа поднимает волнующий нас вопрос: что обеспечивает качественное и динамичное превращение телесного в психическое? И дает лаконичный ответ: «Концептуальной точкой конвергенции между различными психосоматическими течениями является связь между эмоциональной жизнью и телесными симптомами». Далее в его статье следует подробная разработка метапсихологии аффекта, которая приводит его к декомпозиции монтажа влечений, и из этого анализа я извлеку элементы, касающиеся нашей темы.

Смаджа напоминает нам, что аффект является психическим наследником соматического корня влечения и особым элементом психической жизни, находящимся в непрерывном поиске репрезентации. Таким образом, аффект — это процесс разрядки, укорененный в теле, и только его союз с комплексом репрезентаций делает его сознательным. Так образуется первичная пара в психической жизни: аффект/репрезентация.

В 1923 году в «Я и Оно» Фрейд добавляет, что аффективные образования могут достигать сознания непосредственно, без связи с репрезентациями, в сыром, дезорганизованном виде… В этих случаях в первичной паре преобладает развязывание, то есть, разрыв связей между аффектом и репрезентацией.

Далее я приведу два утверждения Смаджи:

«Именно эту „метапсихологию аффекта“, вовлеченную во внутрипсихический процесс, который ведет ее от бессознательного статуса к сознательному признанию/распознаванию, […] я описываю как работу по психизации тела».

И далее:

«Судьба работы психизации тела зависит от равновесия между механизмами связывания и механизмами развязывания в связке аффекта и репрезентации [т. е. сплава аффекта, движущей силы, исходящей из тела, с психической репрезентацией, присутствующей в предсознательном]. […] И еще на более раннем этапе, — продолжает он, — „внутриклеточной“ связке влечение/объект (т. е. соединения тела с миром объектов)».

Я оставляю за вами право вывести следствия этих утверждений для психосоматической клиники с учетом того, что мы обсудили выше, но обязательно с учетом клиники трудных случаев вообще и пограничных состояний в частности.

2. Клиника возбуждения: роль материнской функции

Введение

Неотения — изначальное состояние человека, помещает угрозу жизни в центр его существования. Жизнь новорожденного, по своей сути преждевременная — подвешена на ниточке; по своей сути зависимая — решающую роль в ней играет его окружение. Как говорят в психосоматической клинике раннего возраста: «Травма — это то, из чего сделаны младенцы». Строящаяся психосоматическая организация будет сохранять следы этих ранних условий, благоприятных или неблагоприятных, и иногда будет за них расплачиваться.

В своем «Проекте научной психологии» З. Фрейд (1895) придает большую глубину этому изначальному человеческому опыту. Из беспомощного (Hilflosigkeit) крика новорожденного о помощи — чисто физико-химической разрядки внутреннего напряжения, порожденного настоятельным давлением потребности (drang), Фрейд выделяет вторичную функцию — «сделать себя понятным/быть понятым», первобытная беспомощность становится «первоисточником всех моральных побуждений». В духе «Проекта…» «человек, который помогает», призван выполнить соответствующую «работу специфического действия», способную «устранить давящее эндогенное возбуждение» и устранить «развязывание» внутри тела попавшего в беду человека, чей организм на данном этапе не в состоянии осуществить это действие самостоятельно. Этот помогающий объект, реакция которого во многом носит инстинктивный характер, по ходу фрейдовского текста приобретает сменяющие друг друга качества. «Другой» (Nebenmensch) — это «помощь извне», «внимательный человек», «близкое человеческое существо», а также «первый объект удовлетворения, но также и первый враждебный объект, являющийся при этом единственной силой, которая помогает» (там же).

Эта ранняя фрейдовская разработка перекликается с  психосоматическим подходом, разработанным в Парижской школе.

По выражению Пьера Марти, эта работа идет «от материнской функции к психоанализу» (Marty, 1990). В этом смысле роль «Nebenmensch’a» выполняемая психосоматическим психоаналитиком по отношению к страдающему пациенту (ребенку или взрослому) движется по спектру от консервативного полюса, где вступает в игру терапевтическое измерение отношений «опоры», обеспечивающих преимущественно витальную регуляцию в области эндогенных или экзогенных возбуждений, до сексуального полюса, где доминирует эротический перенос, развивающийся во влеченческом поле, окрашенном конфликтом удовольствия/неудовольствия, а также тем, что находится «за его пределами». Это движение не обязательно прямо соответствует переходу с течением времени лечения от одного полюса к другому, но эти составляющие работы постоянно активизируются и варьируются в процессе работы, в те или иные моменты, по вполне определенным причинам.

Понятие материнской функции, предложенное Марти в 1970-е годы, включает в себя не только функции матери, ее заместителя и/или ее окружения по отношению к младенцу, но и функции психосоматического психоаналитика в его роли терапевта по отношению к пациенту. Предусматривается также коллективная материнская функция, которую выполняют семья, медицинская бригада, воспитатели в целом и другие группы, окружающие соматического пациента.

Предпосылки, которые привели к такому представлению о материнской функции, несомненно, обусловлены спецификой психосоматической клиники. На ранних этапах жизни значение становления соматических функциональных систем, их регуляции и риска их нарушения занимает центральное место. Для выживания и дальнейшего развития неразвитому существу необходим вспомогательный внешний объект (объекты). То же самое относится и к соматическому пациенту (ребенку или взрослому), которому требуются особые условия слушания и сопровождения в зависимости от врéменного или постоянного дисбаланса в его психосоматической организации.

В 1926 г. в работе «Торможение, симптом, тревога» Фрейд возвращается к травме рождения, указывая на то, в какой степени материнский объект, «который сначала удовлетворял все потребности плода благодаря устройству своей утробы, после рождения частично продолжает выполнять ту же функцию другими средствами», вводя тем самым понятие психического материнского объекта. В этом отрывке Фрейд, в частности, указывает на условия трансформации, которая будет означать «первый большой прогресс в принятии на себя ответственности за самосохранение». Речь идет о происходящем у младенца эволютивном переходе, который начинается с реакции на переживание опасности, происходящей в экономическом регистре — автоматической разрядки возбуждений (мускулатурой, легочной активностью, голосом и т. д.), и переходит в реакцию, являющуюся частью динамики, приобретающей объектный характер. С этого момента происходит квалификация — качественное изменение и возникновение качественного измерения — зарядов внутренней энергии, а тревога приобретает значение сигнала, предвосхищающего опасность потери инвестированного объекта.

Психоаналитическая психосоматика сосредоточена на этом решающем шаге в эволюции человека, который позволяет количественному перейти в качественное. Начиная с Марти, клиника соматизации — это клиника, изучающая то, как эти трансформационные процессы оказываются изменены, клиника, для которой количественный фактор остается преобладающим в ущерб квалификации соматических возбуждений посредством различных психических операций, объединенных термином «ментализация».

Эта клиника — клинический подход — рассматривается как клиника возбуждения: модель автоматической тревоги и ее показателя — переполнения возбуждениями — являются, наряду с моделью травматического невроза, метапсихологическими отправными точками этой клиники, коррелятом которой является процесс соматизации.

Марти, который был принципиальным монистом, понимал материнскую функцию на базе первой топики и первой теории влечений. С развитием идей и вкладом Мишеля Фэна были включены вторая топика и вторая фрейдовская теория влечений. Позже теоретико-клиническое мышление Парижской школы интегрировало проблему деструктивности в свое понимание феномена соматизации. Затем была разработана би-пульсиональная модель (Smadja, 2001, 2008, 2014). В современной психосоматике понятие избыточного возбуждения стало эквивалентно понятию дезинтеграции влечения, что также является признаком процесса «делибидинализации» (Aisenstein, 1990).

Далее мы разберем понятие материнской функции, а два примера из клиники возбуждения, типичных для Парижского института психосоматики, проиллюстрируют наши замечания.

Виньетка I

Тереза сидит на краешке кресла, подавшись вперед, и говорит очень быстро и лихорадочно; время от времени ее глаза наполняются слезами, но она не выражает никаких хорошо простроенных аффектов. Это женщина лет сорока, живущая одна и не имеющая собственных детей, рассказывает о своей «борьбе» с соматическими симптомами, от которых нет лечения: жжение, «поднимающееся» в пищеводе, головные боли, боли в спине, а в последнее время, и это беспокоит ее больше всего, — эмфизема легких, не позволяющая заниматься спортом, который ей больше всего нужен для «разрядки»… она бросила курить несколько лет назад, и, покопавшись в Интернете, думает, что возможно «подхватила» это заболевание из-за рецидивирующего бронхита в детстве….

Эта семиологическая картина, в которой на первый план явственно выходит экономический режим, вызывающий в памяти «рабов количества», описанных де М'Юзаном (1984), характеризуется появлением диффузной и всепроникающей тревоги, эмоциональностью, не имеющей точного объекта, кроме беспорядка, связанного с перечисленными соматическими симптомами, и состоянием повышенной бдительности, сопровождающимся ригидным мышечным состоянием. Заметна тенденция к интенсивной мобилизации сенсорно-перцептивной системы. Ассоциативность пациентки была ограничена, и для того, чтобы помочь ей снизить тревогу и начать думать, пришлось прибегнуть к аналитическому сопровождению. Трудности с пассивностью и страх перед новым заболеванием, не позволявшим использовать спорт как привилегированное средство разрядки несвязанного возбуждения, приводили к «вспышкам» тревоги. Воспоминание о детском бронхите, поддержанное аналитиком, открыло поле воспоминаний и позволило разложить сырой материал сеанса на динамические последовательности. Таким образом удалось выявить, с одной стороны, недостатки материнской роли Терезы: мать была крайне раздраженной женщиной, занятой на работе, отец — очень рассеянным, а старший брат — был идеалом, но довольно жестоко обращался с младшей сестрой; с другой стороны, роль соматических заболеваний в детстве, которые стали привилегированными регрессивными моментами, единственными, которые могли быть причиной остановок для дерзкой и очень рано научившейся все решать самостоятельно девочки и мобилизовать внимание семьи к ней.

С такой пациенткой, аналитик, выполняя свою материнскую функцию, оказывается целиком охваченным психосоматической организацией пациентки, состоящей из психических механизмов, сенсорно-моторной активности и функциональных соматических проявлений. Ему приходится иметь дело не только со «свободными ассоциациями», которые обычно не очень спонтанны у пациенток в состоянии Терезы, но и со всем спектром ее «ассоциативного выражения» (Marty, de M’Uzan, David, 1963). Наряду с вербальными проявлениями в поле отношений попадают ее мимика, жесты, просодия, поза и т. д., а также соматические проявления: алгические, дыхательные, мышечные и др. Поскольку эти проявления содержат трансферентные элементы, аналитик должен воспринимать их объектные и имагоические составляющие, чтобы регулировать дистанцию с пациентом, что в этой клинике является очень тонкой задачей.

Согласно уравнению Марти, существует только три способа обработки возбуждения: ментализация, поведение и соматизация. Осознание этих экспрессивных модальностей на протяжении сеанса, их перепадов, инцидентов, рассогласований между ними и многочисленных комбинаций может служить компасом для решений аналитика. Они могут варьироваться от поддерживающих интервенций, таких как описанные К. Пара, касающиеся базового переноса или отношений (Parat, 1995), вплоть до классических психоаналитических интерпретаций, подчеркивающих перенос, интроекцию, кастрацию или другие тревоги, связанные с вытесненными репрезентациями и имаго, если они достаточно хорошо построены.

Материнская функция и создание системы противовозбуждения

Материнская функция в концепции Марти прежде всего консервативна. Она коренится в нашем филогенетическом наследии и имеет инстинктивную природу. Психоаффективная организация матери (или человека, выступающего в роли матери), включая бессознательные записи из собственного инфантильного прошлого, придает ей ту или иную окраску, но Марти настаивает на «примитивном и глубинном» измерении ее идентификации с ребенком, во взаимообмене «сигналами» между ребенком и взрослым, и на регуляции последним «времени вмешательства и невмешательства на уровне бессчетных коммуникаций: сенсомоторных, довербальных, вербальных, кормления, ухода и т. д.» (Marty, 1980). В 1950-е годы Марти и Фэн (1955) предполагали наличие базального уровня идентификации — первичной моторной идентификации, находящейся у истоков объектных отношений, участие которой в первых настройках нетрудно понять.

Важнейшая роль материнской функции — создание системы противовозбуждающей защиты. Необходима постоянная фильтрация массы возбуждений, обрушивающихся на младенца, чтобы обеспечить их снижение и не допустить слишком длительного и интенсивного воздействия на младенца. Независимо от того, являются ли эти раздражители экзогенными (холод или тепло, шум, свет и т. д.) или эндогенными (голод, жажда, дискомфорт, боль), их длительное воздействие является травмирующим и приводит к дезорганизации, подвергая ребенка прямой опасности. Такое дозирование возбуждения — это тонкая задача, поскольку значительное снижение его поступления, например, при чрезмерной асептике, также будет вредно.

Эти начальные гомеостатические регуляции, по мнению Марти, подготавливают почву для объединения первичной мозаики, т. е. постепенного сцепления различных соматических функций, которые вначале осуществляются относительно анархически и независимо друг от друга, иногда создавая впечатление хаоса, когда крик и плач направляют нас по разным путям, что приводит к размыванию зон, характерному для состояния неорганизованного возбуждения (Debray, 2008).

В своей эволюционистской модели Марти (Marty, 1976) выделяет два этапа: автоматизация, предполагающая установку стандартных, универсальных и итеративных системных схем, характерных для человеческого наследия, и программирование, требующее от объекта более точных и нюансированных по качеству ответов, основанных на восприятии сигналов ребенка и его развивающихся желаниях. Если сигналы ребенка игнорируются или не принимаются во внимание, то возникает внутрисистемная дезорганизация, угрожающая психосоматической организации. Основной принцип заключается в том, что «на любом этапе жизни функции, будь они изолированы друг от друга или организованы между собой, могут интегрировать только ограниченное количество возбуждений» (Marty, 1980). Дезорганизующие травмы, вызывающие переполнение возбуждениями, являются частью жизни; они необходимы и полезны, поскольку способствуют развитию соматических фиксаций, несущих в себе защитный и реорганизующий потенциал (пример — бронхит Терезы).

Согласно спекулятивным разработкам Марти, эвристическая ценность которых несомненна, повторяющиеся регрессивные возвраты к задействованным и неоднократно возбуждаемым функциям вносят особый либидинальный вклад, который постепенно закрепляется (Marty, 1976). Эти функциональные фиксации, как утверждается, составляют основу не только психических особенностей индивида (как классические фиксации, оральная, анальная и т. д.), но и его биологических особенностей. Марти предполагал рассматривать эти фиксации как «расширение фрейдовского понятия мнесических следов» (Marty, 1976), которые могут быть вписаны прямо в сому.

Детская психосоматическая клиника предоставляет особенно хорошую возможность для наблюдения за подобными функциональными нарушениями. Следует также отметить, что в эти взаимодействия вовлечено большое количество органов и физиологических систем (например, вокруг зон отверстий, связанных с гигиеной или кормлением, или различных зон тела, вовлеченных в игру или уход в целом). Решающим здесь является вопрос об условиях эрогенизации функций в рамках многочисленных регистров взаимодействий между ребенком и его объектами, точнее, о связывании соматических возбуждений объектным либидо как важнейшим психосоматическим регулятором, к которому мы вернемся позже. Конституирование эрогенного тела из тела биологического — вот эволютивный процесс, нами наблюдаемый, происходящий по принципу «либидинальной субверсии», предложенной Кристофом Дежуром в 1980-е годы (Dejours, 1986).

Леон Крейслер, соавтор книги «Ребенок и его тело» (Soulé, Fain, Kreisler, 1974), выделил три фактора, которые могут присутствовать в патогенном взаимодействии и способствовать соматической дезорганизации у детей: перегрузка возбуждениями (которая сопровождается отсутствием противовозбуждающего барьера); искажения (например, чрезмерное возбуждение эрогенной зоны, несоответствие качества или ритма воздействия, препятствование самостоятельности ребенка и т. д.); хроническая недостаточность либидинальной нагрузки и отсутствие аффективного вклада (Kreisler, 1991).

Виньетка II

Эрик — трехлетний мальчик, который не «научился спать». Можно сказать, что «засыпание стало травматогенным» (Szwec, 2002), как для него, так и для его родителей, которые находятся в состоянии сильного истощения и колеблются между гневом на эту ситуацию и чувством сильной обиды на свое бессилие. С 6-месячного возраста у Эрика развилась обширная экзема, и семья попала в адский круговорот коротких периодов сна, просыпания в середине приступа плача, почесывания и просьб вернуться в родительскую постель. У него есть брат, старше него на три года, и известие о неожиданной беременности потрясло родительскую пару, которая подумывала о расставании.

Во время беременности мать потеряла своего отца, а ее муж начал романтические отношения с другой женщиной. Когда я встретилась с ними для совместной психотерапии родителей и ребенка, и в последующий период чередования сеансов Эрика с каждым из родителей в отдельности, ребенок развивался достаточно хорошо в плане обучения, хорошо говорил и рисовал, играл с другими детьми в яслях. Дома ссоры со старшим братом носили бурный характер, Эрик был тиранически требователен к родителям, не выносил фрустрации и, чтобы успокоиться, когда находился на руках у матери, имел привычку ритмично дергать ее за прядь волос, что причиняло ей сильную боль.

Такая семейная конфигурация семьи сразу же обнаруживает признаки нарушения материнской функции у Эрика и мобилизует материнскую функцию аналитика. Аналитик должен сдерживать и фильтровать вспышки возбуждения, характерные для данной ситуации, и, прежде всего, дать им возможность выйти из полуугнетенного состояния, в котором они оказались, открывая поле для выражения каждым членом триады, через речь, игры, рисунки и т. д. Подавление аффектов взрослыми в триаде — это не то же самое, что подавление аффектов детьми. Подавление аффекта у взрослых обходится очень дорого, и всегда есть риск «сломаться». Помимо конфликтов, связанных с чувствами злости, ревности и сожаления со стороны матери и презрения, гнева и нетерпения со стороны отца, которые были признаны, названы и историзированы, существует плохо контролируемое насилие между родителями, с которым необходимо справиться. Трансгенерационный материал также оказывает значительное давление на триаду. Аналитик следит за тем, чтобы эти взрывоопасные зоны не отрицались, стремится тактично мобилизовать их и интегрировать в общий контекст, причем точкой отсчета являются проблемы ребенка. Известная рекомендация Марти об «осторожности сапера» особенно актуальна в этом случае, однако существует риск, что ребенок станет частью «сообщества отрицания» (Fain, 1982), и мы должны быть внимательны к этому риску.

Примечательны искажения в семейной организации сна: отец спит в гостиной (и видит во сне другую женщину, а вовсе не мать Эрика), мать спит в супружеской постели (и мечтает в меланхолическом режиме «снова стать одним целым» со своим ребенком, объектом многочисленных удовлетворений, в основном эдипова характера), а детская спальня — это поле боя. Возбужденное состояние Эрика не ослабевает, экзема наносит ущерб, система противовозбуждения дает сбой. Самоуспокоительные процедуры производятся на теле матери, принимая форму поведенческого садомазохизма, что свидетельствует о провале аутоэротизма и установления двойного обращения влечений.

Материнская функция, либидинализация и работа влечения

Материнская функция не может существовать без участия Эроса объекта, который ее осуществляет. В совместной работе М. Фэна и Д. Брауншвейг («День, ночь», 1973), сексуальность матери вступает в игру в рамках констелляции самого раннего эдипа, и мы можем представить себе переход возбуждений из соматического регистра в психический, через сексуальный регистр. Предлагается новый идентификационный слой: первичная истерическая идентификация ребенка с бессознательным эротическим содержанием матери.

В их концепции мать (инвестирующий объект) в своей структурирующей функции обеспечивает не-непрерывность своих инвестиций и дезинвестирует ребенка в пользу своих взрослых эротических инвестиций, устанавливая тем самым предел, вводя между собой и ребенком третью инстанцию, названную этими авторами цензурой любовницы. Эта конфигурация сочетается с недопустимым желанием «избавиться» от ребенка для удовлетворения собственных желаний, из которых ребенок исключен (единственный законный способ избавиться от ребенка — усыпить его, напоминает М. Фэн), что создает конфликт в самом сердце материнской функции. Императив дезинвестирования ребенка, ключевым моментом которого является усыпление, навязывает инаугурационное состояние утраты объекта, который еще находится в процессе формирования в своем качестве иного.

Материнская функция невозможна без проникновения в нее проявлений влечения смерти материнского объекта.

Разлука перед сном — это потенциальный опыт развязывания влечений, объект является связывающим, его утрата — «развязывающей» (Rosenberg, 1998, Ribas, 2002).

Особенности управления этими дезинвестициями определяют их разнообразную судьбу. В эволюционном смысле роль материнской функции заключается в том, чтобы активировать барьеры на пути возбуждения и производить либидинализацию сна, а когда придет их очередь — и всех основных функций. Нежные инвестиции, рассматриваемые здесь как отклонение от цели взрослого сексуального возбуждения (Green, 1997), оставляют в ребенке след Эроса, доступный ребенку в то время, когда он дезинвестирован, и который он будет использовать для подпитки своего аутоэротизма, связывая свои возбуждения с либидо, заложенным в него объектом в процессе игры с его телом. Таким образом, ребенок может выдержать болезненную фрустрацию отсутствия, которая потенциально является разрушительной, развязывающей и психосоматически дезорганизующей. Успешная активация со-возбуждающей инстанции, удерживающей эротический заряд и сплетающей его с деструктивными силами влечения смерти, т. е. первичного эрогенного мазохизма, станет гарантом последующей выносливости перед лицом травм любого рода на протяжении всей жизни (Rosenberg, 1999). Эта судьба — прелюдия к рождению фантазматической жизни — создает систему «сон-сновидение», основу галлюцинаторных процессов и операций ментализации (Fain, 1971, 1998).

В контрэволютивном смысле недостатки материнской функции препятствуют усложнению влеченческой судьбы (Fain, 1993), о чем говорилось выше. Это усложнение предполагает обретение толерантности к пассивности (способности выдерживать пассивность), поддерживаемой способностями к само-рефлексии, возникающими в результате становления двойного обращения влечений, необходимого для интериоризации объекта и, в особенности, для регредиентного движения отдыха и сна.

Эрик, как и Тереза, не очень хорошо переносит пассивность и покой. Интериоризация противовозбуждающего барьера и эффективность либидинальных связей в их психическом аппарате повреждены, так сказать, в лоне нарушенной материнской функции, причем почти противоположными, но равно патогенными способами. Если Тереза вынуждена была обходиться без материнской нежности и «автономизировалась», научившись быть самостоятельной, то Эрику было трудно покинуть объятия матери, которая не дезинвестировала его. Мы можем резюмировать, как и Ж. Швек (2002), что в одном случае материнская функция была «развязывающей», а в другом — «сверхсвязывающей», и в обоих случаях — «не-связывающей».

В обоих случаях судьбы влечений, по-видимому, развивались в направлении формирования хрупкой психосоматической организации с гипертрофией Я-функций и их постоянного спутника — сверх-инвестирования сенсорно-перцептивных и моторных функций. В этих случаях инвестирующее присутствие внешнего объекта, поддерживающего их психическое функционирование и аффективную жизнь в целом, будет иметь жизненно важную функцию, и его потеря может стать одним из основных факторов психосоматической дезорганизации.

Заключение

Если для Марти основной задачей материнской функции является обеспечение завершения полного формирования соматического созревания ребенка и его сохранение, то М. Фэн с помощью понятия цензуры любовницы описывает завершение полного формирования его влеченческой судьбы, причем эти две концепции прекрасно дополняют друг друга. Следуя по стопам М. Буве (1958), они мыслят объект как формирователя психосоматической организации и как инструмент переплетения влечений, причем осуществление всей полноты влеченческой жизни становится гарантом стабильности соматических функций.

Материнская функция психосоматического психоаналитика в отношении соматизирующего пациента заключается в том, чтобы способствовать трансформации всего спектра его возбуждений и возобновлению влеченческих связей, причем орошение сомы токами Эроса является главным фактором воздействия, усмиряющего силы деструктивности.

3. Особенности
кадра и техники в психосоматической клинике

Около пятидесяти лет назад, в госпитале Питье-Сальпетриер (Pitié-Salpêtrière) недалеко от того места, где Фрейд с Шарко изучали истерию, группа психоаналитиков, объединившихся вокруг Пьера Марти, предприняла новое научное приключение/исследование. Перед ними проходили пациенты другого рода, действительно телесно больные пациенты, которые, вероятно, не стали бы обращаться в кабинет психоаналитика (да, возможно им это и в голову не приходило) и которые обращались к врачам различных больничных специальностей.

У этих пациентов были функциональные или связанные с поражением органические (а не конверсионные или ипохондрические) симптомы, и они были хорошо адаптированы к своему окружению, и поэтому не связывали свои страдания с психо-аффективностью или поведением, и не формулировали запросов подобного уровня, а по поводу своих физических страданий обращались к врачам.

Пьера Марти говорил, что эти пациенты казались «поглощенными внутренним соматическим объектом», то есть их собственным телом, устойчивым к интерпретации, и представлявшимся малодоступным сознательной психической, фантазматической или интеллектуальной активности. Эти соматические больные, казалось, были на удивление отрезаны от своей субъективности и проявляли себя совсем иначе, чем невротические пациенты, обычно прибегающие к психоанализу: носители, если можно так сказать, «психических внутренних объектов», легко мобилизуемых и быстро оказывающихся предметом конфликта и моральных страданий.

Перед психоаналитиками предстала новая клиника, породившая новые теоретико-технические проблемы, и поставившая новые вопросы перед классическим психоаналитическим подходом. Нам известна история возникновения аналитической техники, которая была предложена Фрейду одной из его знаменитых истерических пациенток — фройляйн Элизабет фон Р., которая заявила ему: «Заткнитесь, доктор, и послушайте меня!».

Проверка эффективности метода в отношении новых проблем является неотъемлемой частью истории психоанализа. Напомним вопросы заданные самим Фрейдом в 1918 году, в конце Первой мировой войны. Проблема военных травм и тяжелых неврозов (névroses graves) вызвала технические изменения, поскольку психоаналитик должен был работать, сидя у постели больного в психиатрической больнице. Статья, опубликованная в 1919 году «Новые пути аналитической терапии», стала эталоном, цитирую: «Скорее всего при массовом применении [психоанализа], мы будем вынуждены постоянно сочетать чистое золото анализа с медью предположений (догадок)»; … «для большинства пациентов — отмечает он далее — мы [окажемся] вынуждены время от времени представать в роли воспитателя…». Фрейд заканчивает утверждением, и это — центральная точка, которая, по моему мнению, является указанием к действию, что «независимо от конфигурации, [этого сплава золота и меди, необходимого для аналитической терапии] его наиболее эффективные и важные составные части, несомненно, останутся теми, что были заимствованы из строгого психоанализа, свободного от каких-либо тенденций».

В 1922 году Шандор Ференци и Отто Ранк определили место своей практики в книге под названием «Перспективы психоанализа», где они осудили негибкость технических правил в отношении пациентов, неспособных эти правила вытерпеть. Я цитирую: «когда анализ не получается, мы утешаем себя, говоря, что пациент „слишком нарциссичен“, что на самом деле скрывает [нашу] техническую недостаточность».

Ференци, написавший множество трудов по технике, ставит во главу угла идею «экономики фрустрации», утверждая, что то, что может быть предложено невротическим пациентам, не может использоваться с пациентами с серьезной нарциссической недостаточностью, в связи с риском подвергнуть их опасности. Следует, как он предлагает, «балансировать между принципом фрустрации и принципом свободы действий».

В 2007 году Андре Грин организовал выпуск серии коллективных трудов, под названием, повторявшим название статьи Фрейда 1919 года: «Новые пути психоаналитической терапии», с подзаголовком: «внутреннее и внешнее». В этой серии, в статьях различных авторов широко рассматриваются и прорабатываются с различных точек зрения проблемы, стоящие перед современной клиникой так называемых не-невротических организаций: клиники пограничных состояний, раннего детства, расстройств пищевого поведения, зависимостей, перехода к действию, криминологии, и, конечно же, — клиника соматизации.

Психоаналитическая терапия, не отступает при этом от фундаментальных принципов классического аналитического кадра, рекомендованного Фрейдом сто лет назад, а именно — от доброжелательной нейтральности, воздержания от любого вмешательства в реальную жизнь пациента (прямых советов, вынесения личного мнения и влияния на принимаемые решения), запрета на любой переход к действию — сексуальному или агрессивному, заключения ясного контракта касательно определенного времени, расписания и продолжительности сеансов. Наиболее важным инструментом работы являлся, без сомнения, личный анализ аналитика, поскольку лишь интериоризация классического кадра позволяет спокойно проводить психоаналитическую терапию.

Вернемся к истории Парижской психосоматической школы: контакт аналитиков с соматическими пациентами, начавшийся в шестидесятые годы, привел к развитию методики первичного психосоматического исследования (Investigation Psychosomatique) и уникальной концепции кадра, техники и терапевтического процесса. Психосоматическое исследование началось с «ассоциативного анамнеза» Хелен Дойч, но в нем постепенно происходили изменения, поскольку как раз спонтанность ассоциаций не была сразу обеспечена у этих пациентов. Поэтому «аналитик-исследователь» должен был играть роль катализатора психических процессов пациента, чтобы способствовать развертыванию его истории и тем более самого терапевтического процесса.

Мы обнаруживаем этот ассоциативный анамнез в самом глубоком живом опыте, предвосхищающем фактологическую и описательную речь этих пациентов, а также в силе отображения актуальной и объективной реальности, присутствующей в их способах самовыражения. Обычные невротические защитные механизмы (проекция, избегание, отнекивание, сублимация и т. д.) казались более или менее не представленными или неэффективными, оставляя этих пациентов обездоленными при подходе к не сформулированным и неразвитым конфликтным ядрам, а также при контакте с психическими зонами, которые казались «замороженными», явно связанными с травматическими опытом прошлого.

Более активно было представлено действие более радикальных защитных механизмов, таких, как подавление и расщепление. В результате были обнаружены модальности первичной антитравматической защиты, которые впоследствии получили наименование «оператуарного функционирования».

Семиологическая картина этих соматических пациентов сопровождалась также появлением диффузных и инвазивных тревог, выраженных различными физическими ощущениями, состояниями двигательного возбуждения и перевозбуждения, а иногда, напротив — застывшими и ригидными мышечными установками, а также тенденцией к интенсивной мобилизации системы сенсорного восприятия.

С тех пор психоаналитик взаимодействует с тем, что понимается нами теперь как психосоматическая организация пациента, состоящая одновременно из психических механизмов, из сенсорно-моторной активности и из физиологических функциональных выражений. Он имеет дело не только со «свободными ассоциациями» пациента, но и со всем диапазоном его «ассоциативного выражения». Помимо вербальных ассоциаций пациента поле терапевтических отношений открывалось для его мимического, жестового, голосового и т. д. самовыражения, а также — и для его соматических выражений: болевых (альгических), дыхательных, мышечных и прочих.

Была выдвинута общая энергетическая концепция психических и соматических функций и сформулирован принцип энергетической эквивалентности (Marty) между этими различными регистрами выражения. Обобщающим базовым понятием становится понятие «энергии влечений» (Smadja), на котором основывается индивидуальная психосоматическая экономика. Качественные преобразования энергии влечений ведут к целому ряду клинических проявлений, от наиболее психических — т. н. ментализированных, до наиболее соматических, т. н. дементализированных. Психосоматическая организация зависит от способностей индивида преобразовывать массу возбуждений из соматических источников (то есть от инстинктивно-физиологических реакций, гормональных, метаболических и т. д.) в психические образования (аффекты и представления, поддерживающие мышление, символизацию, фантазмы, сновидения и т. д.).

Это соответствует эволюционным процессам, которые мы называем ментализацией, или психизацией, или, короче говоря, — пульсонализацией (т. е. развитием влечений), которые в результате становятся хорошо вписанными в движение жизни. Деградация психических образований (или их неразвитие), особенно после травматических жизненных ситуаций, запускает контрэволюционные процессы. Мы можем таким образом рассматривать и отрицательные значения всех перечисленных терминов: дементализацию, депсихизацию, депульсонализацию (распад влечений). Эти процессы являются частью движения смерти. Постоянные связывание и развязывание движений жизни и смерти — главная особенность человека. Таким же образом «связываются и развязываются психосоматические связи» (Smadja).

В индивидуальной эволюции влечений, начиная с рождения, первым агентом преобразований является первичный объект. Как сказал А. Грин, объект является проявителем влечения, и мы должны рассматривать пару влечение/объект. Таким образом, через трансформационные процессы и посредством объекта, из тела биологического возникает эротическое тело, то есть тело, обладающее влечением.

Для Парижской школы реализация роли объекта начинается с материнской функции. Материнская функция осуществляется взрослым (и), окружающим (и) ребенка в начале его жизни. И такая же материнская функция осуществляется психосоматическим аналитиком в отношении его пациента. Как и объект начала жизни, аналитик способствует процессам трансформации движения влечений своего пациента.

Клинический случай применения этих идей в аналитической практике

Поль проходил консультации в IPSO по медицинским показаниям из-за последствий инсульта, случившегося два года назад. Инженер, приближающийся к шестидесяти годам, женат, отец троих детей, очень спортивный и чрезвычайно приверженный своей работе человек, чья жизнь полностью остановилась после этого соматического события. К моменту начала психотерапии моторные последствия инсульта уже практически прошли, но он все еще продолжал сеансы логопедии и кинезиотерапии. Он снова стал самостоятельным, но сохранились значительные мышечные боли и нарушения сна. Его инсульт случился через некоторое время после предательства его друга и партнера, который украл значительную сумму денег из их общего бизнеса, чтобы вложить их в собственный. Вот фрагмент одной из его сессий на первом году терапии:

— Я наконец-то пошел к Альберту (бывшему партнеру), — говорит Поль, — мы подписали документы, и я немедленно уехал. Я был спокоен. Я сразу отнес документы к адвокату. Вот так. Сделано.

Поль говорил очень торопливо, так быстро, как будто хотел избавиться от этой темы и, прежде всего, от аффектов, которые могли быть с ней связаны. Я вмешиваюсь по поводу упомянутых им усилий совладания («я был спокоен»), механизм защиты более высокого качества, чем тот, который я наблюдала у Поля в самом начале его терапии, а именно: массивное подавление аффектов, в данном случае — ненависти к его бывшему партнеру.

— Вы боялись потерять самообладание? — спрашиваю я его для прояснения этого процесса, уже длительное время являющегося предметом нашей с ним работы.

— Ну, да, — говорит он — я боялся, что не смогу контролировать себя, но… вот, это сделано, одним делом стало меньше. Меня это беспокоило (буквально «я брал это в голову»), но на следующий день я больше не думал об этом.

Итак, вот наглядная демонстрация функционирования Поля: он указывал на рост тревоги («это меня беспокоило»), но отгонял ее, не имея возможности ее проработать («я больше не думал об этом»), создавая заграждение для мыслей, которое продолжало иметь место и во время сеанса. Поль следует по оператуарному пути, рассказывая мне о событиях недели. Тем не менее, я замечаю, что он никак не может найти удобное положение в кресле, он двигается, гримасничает (его мимика беспокойна). Я вмешиваюсь, как только он делает паузу:

— Как вы себя сейчас тут чувствуете?

Он хмурит брови, смотрит на меня, но ничего не говорит, и я продолжаю:

— По вашему виду мне кажется, что ваши боли сегодня довольно сильны.

Он говорит:

— Это правда, действительно я плохо себя чувствую: в эти выходные я занимался садом, я пытался спилить ветки дерева, и вроде как было все нормально…, теперь я за это расплачиваюсь.

Поль, который плохо переносил пассивную позицию, после окончания его длительного выздоровления и вынужденного периода отдыха, вернулся к своей предпочтительной модальности обращения с возбуждениями при их недостаточной проработке — к разрядке через физическую активность и поведение. Вместо психического решения, например, регрессивного или даже депрессивного типа, включающего мысли и чувства по поводу его бывшего партнера, или в виде работы горя, которую требовала ситуация окончательного закрытия его компании, на следующий день после упомянутого эпизода Поль взял инструменты и работал весь день в саду. Если с одной стороны это представляет собой некий хороший путь оттока его мышечного напряжения, с другой стороны это потребовало усилий, очень для него дорогостоящих. «Теперь я расплачиваюсь», — сказал он, — возможно, указывая на наличие морального мазохизма или бессознательного чувства вины, пытающегося найти облегчение через его боль и психические движения, которые на данном этапе работы у меня не было возможности исследовать.

— Попытайтесь, может быть, поудобнее откинуться на спинку кресла, — сказала я, одновременно откидываясь на спинку своего кресла. Он пытается устроиться в более спокойное положение.

Его дыхание становится глубже. Я смотрю на него. После этого мы некоторое время пребываем в молчании. Я думаю о пиле, о падающих ветках деревьев, перед моими глазами пробегают картины ампутации конечностей тела. Я думаю о его неизмеримой кастрационной тревоге и о его желании «разрезать своего врага на куски». Я принимаю решение ничего не говорить.

Материнская функция терапевта четко раскрывается в этой клинической последовательности. Одним из его основных компонентов является, по словам Марти, «аффективная оценка потребностей и желаний [как на сеансе пациента с тяжелой соматизацией, так и у ребенка в ситуации первичной зависимости] на основе всех воспринимаемых сигналов и посредством глубокой идентификации с ним и регулирования времени и способов вмешательства (или невмешательства) на уровне различных модальностей коммуникации».

Эта глубокая идентификация пускает корни в первичную сенсорно-моторную идентификацию, которая составляет «основу для интериоризации, на которой зиждется значительная часть психической деятельности». Здесь я отсылаю к работе П. Марти и М. Фэна 1954 года «Значение роли моторики в объектных отношениях».

Предлагая себя как зеркало и делая движение, симметричное тому, что я предлагала Полю (откидываясь на спинку кресла одновременно с ним), я осуществила акт миметической идентификации. Предложение Полю откинуться на спинку кресла было основано на моем опыте психоаналитической психотерапии релаксации, практикуемой обычно с лежащим пациентом, под наблюдением аналитика, сидящего рядом с ним. В этом контексте используется опора тела пациента на поверхность кушетки (в данном случае — при работе лицом к лицу — на поверхность кресла), как метафора опорных отношений с терапевтом. Это также отсылает к винникотовскому понятию холдинга. Взгляд также становится оператором кадра, потому что, видя себя в «инвестирующем взгляде аналитика» (M. L. Roux), пациент может постепенно обратить свой взгляд на себя, в рефлексивном движении, укрепляющем его нарциссизм. Здесь также узнается винникотовское понятие «mirroring/отзеркаливание». На основе перцептивных обменов и «тонико-эмоциональных диалогов» (J. de Ajuriaguerra) и их связи с репрезентативной системой (как связи репрезентация-репрезентация, так и связи репрезентация-аффект), пациенту предлагаются новые условия интеграции на уровне его психосоматической организации.

Концепция базового переноса или базовых отношений, введенная Катрин Пара (C. Parat), хорошо отражает трансферентно-контртрансферентный инвестиционный режим, присутствующий в данном случае и характеризующий режим психосоматического лечения в целом. С целью укрепления нарциссизма пациента, необходимого для поддержки его психической работы, аналитик предлагает себя как реальную поддержку. Можно сказать, что его тело становится частью кадра, и инвестируется личностью аналитика. Эта положительно окрашенная связь, идущая от первичных привязанностей, обогащена вторичным опытом и основана на нежном течении либидо и влечении самосохранения. Терапевтическое измерение является, таким образом, предпосылкой анализабельности, поскольку необходимо сначала обеспечить надежные отношения друг с другом, так чтобы эротический и агрессивный перенос не оказался разрушительным и мог быть интегрирован.

Поскольку осуществление материнской функции в основном подразумевает (как для пациента в терапии, так и для ребенка на ранних стадиях жизни) впитывание им либидинального потока — Эроса, исходящего от объекта, отвечающего за процессы превращения возбуждений в энергию влечения, конституирующую эротическое тело. Не существует невинной материнской функции, заявляет М. Фэн в его совместной работе с Д. Брауншвейг. В их работах, посвященных цензуре любовницы, сексуальность матери выдвигается на передний план, и вступает в действие еще один тип идентификации: бессознательная идентификация с материнским эротическим содержанием, также называемая первичной истерической идентификацией. В структурообразующих случаях речь идет об идентификации с обоими партнерами-участниками сцены, из которой ребенок исключен, сцены, сформированной матерью и объектом ее желания (ее любовником, отцом ребенка или другим вектором устремления ее взрослого эротизма). Эта ранняя триангуляция позволит эротическим инвестициям стать переносимыми, как в экономическом, так и в психодинамическом плане, поскольку они будут проходить через фильтр цензуры («цензуры любовницы») и лягут в основу формирования «Сверх-Я» — главного психического организатора.

Вернемся к Полю. Сеанс продолжается, и я спрашиваю его:

— Что вы могли бы сделать, чтобы вам стало получше?

— Мне нужно сходить к моей дорогой остеопатше… по правде говоря, я побаиваюсь: я чувствую, что у меня в позвоночнике очень тоненькая ниточка. Несмотря на то, что я знаю, что она делает все очень нежно.

— Ну что же, немного нежности в этом жестоком мире! — говорю я.

— Ну да, ведь у меня больше нет мамочки, — говорит он детским голоском изображая «бедного сиротку», он, который был единственным сыном депрессивной матери и отца-алкоголика.