Бесплатный фрагмент - Кит в пруду

История повторялась. Обитатели пруда — лягушки и тритоны — на очередном общем прудовом собрании решили и постановили: кит — это просто большой головастик, очень большой… головастик-урод.

На этом и успокоились.

Кит тоже успокоился, решение общего прудового собрания его вполне устроило: ясность — это всегда ценно. Кит умел беречь ценности.

Он ждал встречу с Океаном — вопреки очевидности.

Я почувствовал себя китом, когда почти сутки пробыл в отделении реанимации (после сложной полостной операции). Операция пять с половиной часов, и реанимация — почти сутки. Шикарный наркоз, такого кайфа я больше не испытывал… Я возвращался в прохладные глубины и выныривал, когда хотел пить, и просил темноту: «Дайте пить, пожалуйста», и темнота тут же давала мне бутылку с минеральной водой (было заранее приготовлено).

Я пил с наслаждением и опять погружался в родную глубину.

Там было хорошо.

Там я понял, что я — кит.

На что это похоже?

Очень просто… сначала — узкая протока, тебя сжимают тесные берега… потом речка, узкая извилистая лесная речка, с быстринами и перекатами… потом — широкая равнинная река, берега всё дальше… и наконец — тебя выносит в океан… и берега вовсе исчезают из виду, они, конечно, остаются, но их уже не видно, о них скоро забываешь… остаётся только вода и небо… и ты и Бог… остаётся только сейчас, вечное сейчас… и ты вдруг понимаешь, что это и есть настоящее, это и есть единственное, что реально существует, и что так было всегда…

Стало быть, не было никакого начала, так было всегда…

ТАК БЫЛО ВСЕГДА!

Не было начала… ты понимаешь?

НЕ БЫЛО НАЧАЛА!

ВСЁ ВСЕГДА БЫЛО!

Это открытие наполняет тебя восторгом, и ты кричишь:

«Слава тебе, Бог мой! Наконец-то я понял!»

---

Общие соображения

«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

(Ин 1:5).

«Величайшая польза, которую можно извлечь из жизни, — потратить жизнь на дело, которое переживёт нас».

(Уильям Джеймс)

«Музыке надо учить всех, совершенно независимо от того, есть способности или нет… Занятия музыкой — это очень тонкая настройка нейронной сети, которая пригодится вам для чего угодно. Музыка — мощнейший игрок в мозговой деятельности».

(Т. А. Черниговская, из телевизионного интервью)

«Я бы огорчился, узнав, что я всего лишь развлекал их. Мне хотелось сделать их лучше».

(Георг Фридрих Гендель)

«Что такое „философ“? Это человек, который законам противопоставляет природу, обычаям — разум, общепринятым взглядам — совесть, предрассудкам — собственное мнение».

(Раиса Варга)

«Воображение важнее знания».

«Если в первый момент идея не кажется абсурдной, она безнадежна».

(А. Эйнштейн)

«Человек есть мера всех вещей».

(Протагор)

«Чрезмерное знание порождает заблуждение, умственный хаос и в конечном счёте опустошение. Часто лучше не знать, чем знать. Лучше учиться понимать, чем копить знания. Знать надо необходимый минимум, понимать же надо максимально много. Знание пассивно. Понимание активно. Знание — то, что добыто другими. Понимание — то, что ты добываешь сам. Знание есть обладание, понимание — созидание».

(А. А. Зиновьев)

«Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща на моей голове, — и, объедая, она говорила: «Заратустра не учёный больше».

И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребёнок рассказал мне об этом.

Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся стены, среди чертополоха и красного мака.

Я всё ещё учёный для детей, а также для чертополоха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.

Но для овец я уже перестал быть учёным: так хочет моя судьба — да будет она благословенна!

Ибо истина в том, что ушёл я из дома учёных, и ещё захлопнул дверь за собою.

Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию, как щёлканью орехов.

Простор люблю я и воздух над свежей землёй; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их…».

(Ф. Ницше «Об учёных», «Так говорил Заратустра»)

«Если „…Теория электромагнитных явлений — это рациональный выход за рамки классической механики, пригодный для того, чтобы смягчить контраст между действием на расстоянии и действием при соприкосновении…“ (Нильс Бор), то разработки ШЛМИ (пульсирующая модель физической реальности и принцип КИНО) являются не только рациональным выходом за рамки классической механики, но позволяют создать принципиально новое мировоззрение, в основе своей антропоцентричное, что делает возможным создание цивилизации нового типа — цивилизации совести».

(А. Лаврентьев «Стандарт ШЛМИ»)

«Доводы, до которых человек доходит сам, обычно убеждают его больше, чем те, что приходят в голову другим».

«Главное назначение человека — мыслить…».

(Блез Паскаль «Мысли»)

«Мы обретаем собственное достоинство и развиваемся психологически, только принимая себя такими, какие мы есть, и проживаем всерьёз вверенную нам жизнь. Наши грехи, ошибки и заблуждения необходимы нам, иначе мы будем лишены наиболее ценных побудительных причин к развитию».

(Карл Густав Юнг)

«Человек может верить и не верить… это его дело! Человек — свободен… он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум — человек за всё платит сам, и потому он — свободен!.. Человек — вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… нет! — это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы… Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга! Человек! Это — великолепно! Это звучит… гордо…».

(монолог Сатина из пьесы А. М. Горького «На дне»)

Предчувствие (истины)

Уважаемый читатель!

В этой книге собраны результаты моих творческих усилий за последние тридцать лет. Жанр книги необычен. Здесь есть авторские опыты стихотворения, есть опыты прозаические, есть и околофилософские рассуждения, в которых я стараюсь показать основания принципиально нового мировоззрения, как я его сумел понять.

Авторская поэзия и проза, самостоятельного значения не имеющие, должны составить у читателя достаточно отчётливое представление о здравомыслии автора, его совестливости и относительной культурности.

Я сам определяю жанр этой книги (этой и последующих) как музыку моего разума и моей души, выраженную словом.

(Справедливости ради: это не моя находка, это я позаимствовал у Фридриха Ницше. Так он определил своего «Заратустру», мне это понравилось, мне это подошло, я это перенял, позаимствовал.)

Музыка, выраженная словом.

Как всякая музыка, моя музыка может нравиться, а может и не нравиться, это нормально.

В любом случае она не оставит читателя равнодушным и подтолкнёт к самостоятельному размышлению, а это и есть цель создания этой книги.

Поэзия

* * *

Минула

однообразных дней чреда,

Хандра,

уныло заполнявшая

мой день от пробужденья и до часа,

когда, усталый от надоевшей суеты, клонился я ко сну,

— ушла.

И унесла смятенье чувств и мыслей.

Я — спокоен!

И вновь готов продолжить славный путь!

* * *

Мост и огни

и сумасшедший ветер —

раскидывает по лицу твои мокрые волосы,

они пахнут ветром, дождём и тобой;

в тебе, в твоих глазах, в запахе твоих волос — вечность.

Я люблю тебя.

* * *

Ты не знала, где играла,

мы ж над пропастью во ржи,

всё прищуром завлекала,

завлекла — теперь держи.

* * *

Голос флейты печально тонкий

о чьей-то жизни, прошедшей мимо,

тепло сухое твоей ладони

уносит ветер неудержимо.

* * *

Мне бы лес да мне бы речку,

мне бы дом да мне бы печку,

мне бы сад-огород,

да девичий хоровод,

да беседку у пруда,

штоф зелёный иногда,

и гостей череда,

вот пожил бы я тогда!

* * *

Тогда, когда я плыл безвольно

в течении дней,

жена баюкала невольно

мечту о Ней.

Когда же встретился я с Нею,

сойдясь на «ты»,

то оказалось, что остался

без Мечты.

* * *

Мы не вольны в своей любви.

Мы не вольны в своём рожденьи.

Да и в своём предназначении

Мы, видно, тоже не вольны.

* * *

Нам говорили, что мы,

прекрасно, гармонично развитые,

будем жить среди других

прекрасно, гармонично развитых,

и мы верили нашим учителям,

забывшим предупредить нас,

как обходится жизнь

с наивной верой юных душ.

* * *

Нам говорили, что мы,

прекрасно, гармонично развитые,

будем жить среди таких же

прекрасно, гармонично развитых,

а мы уж сами догадались,

что нетерпеливо ждущая нас

гармония скотного двора —

это и есть наше счастье.

* * *

Ах, как я всё хорошо понимаю,

приятно, должно быть, было играть.

Приятно, конечно приятно, я знаю,

на нечто большее намекать.

Приятно заманивать в западню,

заставить забыть про огненный круг

и вдруг испуганно отступить,

прикрывшись спасительным словом «друг»,

и с состраданием наблюдать,

как я мечусь посреди огней.

Об этом приятственно вспоминать

будет тебе на исходе дней.

Не жди, не скажу, что корчусь под пыткой,

что станет трагическим этот финал.

Нет. Я просто стану улиткой.

Собственно, можно сказать — уже стал.

Надёжно укрыт в скорлупу иронии,

поделюсь чем-нибудь из вчерашних снов.

И из губ моих выпадут жалкие трупики

тобой так недавно убитых слов.

* * *

Тебе хорошо, ты паришь свободно,

А мне на взлёт лишь хватает сил.

Ты кружишь и кружишь, смеясь беззаботно,

А я уже слышу треск своих крыл.

Я всё понимаю… уж я не мальчик,

И мне ли гоняться за миражом!

Просто, знаешь… причудилось что-то,

многодневным изданное тиражом.

Ты паришь на заранее заданной

и известной давно высоте,

где-то кем-то когда-то угаданной.

Ну а мне — по моей простоте

недоступно парение свободное,

мне иная судьба суждена —

падать, падать в болото застойное…

Только, знаешь ли… иногда,

напитавшись живительной влагой

(есть в болоте моём и такое!),

наполняются крылья отвагой,

и тогда не дают покоя

и сверкнувшая оперением

высоко летящая птица —

что случается тут со зрением! —

вместо птицы мне солнце мнится.

И, презрев привычную тяжесть

и захлёбываясь ликующим криком,

я — лечу! И с причудливо мудрым ликом

солнце шлёт мне навстречу

свою жаркую радость!

И вот в эти мои мгновения,

когда я всесилен и мудр как Бог,

твоё аккуратно-красивое оперение

я б спалить ненароком мог…

Ты права. Огорчён. Не скрою.

Извини, что натянут в струну.

Хочешь — тебе я волчонком повою

в набежавшую на ночь луну?

* * *

Я гляжу из-за окошка

на далёкую звезду —

грустно мне совсем немножко;

и потёртую узду

я давно повесил в сени,

и верный конь мой захирел

от моей постыдной лени.

---

Видно, это мой удел —

всё глядеть из-за окошка

на далёкую звезду.

Жаль, что я — не упаду,

звёздной не хлебну окрошки.

* * *

Мы все мечтаем о морях,

но далеко не все выносят качку,

и лишь немногие не тонут в сильный шторм —

великие пловцы!

Мы все мечтаем о морях,

как будто есть моря иные, чем жизнь,

иные волны и иные дали,

и там иначе манят миражи,

и там, должно быть, веселей тошнит,

и там иначе жажда сушит мозг

и по-иному заставит вздрогнуть

хриплый крик: «Земля!»

* * *

Вот мы и встретились… и года не прошло.

Сначала я забыть тебя старался,

затем своей свободой наслаждался,

потом вдруг заскучал

и стал перебирать неспешно

воспоминаний чётки — слов и встреч…

И чем усерднее я этим занимался,

тем очевидней становилось мне,

что вновь азарт слепой меня подвёл,

что потерял я больше, чем обрёл…

И вот я написал письмо, и получил ответ,

И — вот мы встретились.

В твоих глазах я прочитал вопрос…

единоличный властелин страны,

где ты не захотела быть царицей.

Тогда страна имела неприглядный вид,

был ураган, и рушились постройки,

и реки, вспенившись, рвались из берегов,

и жители страны, мои друзья,

у дамб и насыпей трудились неустанно,

стараясь удержать напор стихии…

И — победили. Ураган иссяк.

Мы вновь отстроились, мы укрепили дамбы,

и — вновь теперь цветёт моя страна.

В твоих глазах я прочитал вопрос,

и, угадав его сокрытый, тайный смысл,

я в лицах разыграл толпу наивных малых,

к тому же не умеющих читать,

перед листком с словами приговора,

где каждому из них наутро — смерть…

Но ураган прошёл… кругом такая тишь…

Моей игры хватило ненадолго.

Как бабочка, вспорхнувшая с цветка,

уносит часть цветка — пыльцу — с собою,

так и твоя неловкая улыбка

у моего спокойствия частицу похитила…

Но это лишь игра… случайный ветерок.

И нет тут мощи прежней урагана.

А жаль… неправда ли?

А жаль…

Проза

Искусство рассказа

У А. Тарковского в фильме «Жертвоприношение» главный герой по имени Александр имеет пристрастие к японской культуре и слушает японскую музыку, она звучит в фильме, эта музыка мне запомнилась… Скупые выразительные звуки — флейта, струнные инструменты, очень скупо и выразительно… Тогда же подумалось: хорошо бы такое у себя завести, да где ж возьмёшь, ты не Тарковский…

А почему понравилось — не знаю.

Может быть, в предыдущей инкарнации японцем был?

Так нет же, голландцем был, если верить контактёру, я об этом рассказывал… двенадцать воплощений на земле, последнее — в Голландии, во время Великого посольства, как раз при Петре Алексеевиче… Впрочем, голландцы народ морской (а был же капитаном флота — военного и торгового, мог и в Японии бывать, кстати… почему нет?)

В общем, счастливый миг, всё совпало: я вдруг понял, что книга готова, всё сошлось, триста с лишним страниц выстроились, больше ничего не надо доделывать, с мелочами возиться можно бесконечно, а я и так устал… Позади не то что шесть месяцев… годы труда позади… В новостной ленте попалась запись именно японской музыки, я её тут же к себе в избранное загрузил.

Да, редкий миг, счастливый миг.

Сижу как самурай, с неподвижным, невозмутимым, загадочным самурайским лицом сфинкса, исполненного чувством полноты и совершенства бытия, и слушаю японскую флейту.

Редкий миг, счастливый миг.

Не думал, что может быть так хорошо жить.

А вот дожил, дал Бог.

Пол-Шаляпина, русская элегия

«Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика… и сторонятся и оглядываются… и часто говорят мне — «Мерзавец! Шарлатан! Работай!» Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет.) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми… Не в этом дело, Барон!

Не в этом дело! Человек — выше! Человек — выше сытости!..».

(монолог Сатина, А. М. Горький «На дне»)

Я приехал к ним без приглашения… вот потянуло на «малую родину» — и приехал.

Дядька был в меру навеселе, с гармонью…

Когда я вошёл, он сказал:

— Вот ты умный, в институте учишься… вот скажи: сколько человек должен работать? Я работаю с детских лет, я все жилы на работе вытянул… сколько я ещё должен работать?

Я знал, что он говорит правду. С детских лет. Ему было одиннадцать лет, когда началась война, и стало не до учёбы. Началась взрослая полубеспризорная жизнь и борьба за эту самую жизнь — свою и своей мамы и сестры (моих будущих бабушки и мамы).

Голодуха была дикая.

Сколько человек должен работать?

Это капитальный вопрос, я знал на него ответ.

Нисколько. Человек не должен работать. Назначение человека — трудиться… «в поте лица своего»…и ни в коем случае не работать. «Мы не рабы — рабы не мы».

Трудиться — с умом, прилежанием и любовью.

Конечно, я ничего такого ему не сказал.

А он, опрокинув очередную стопку (по мутности напитка было понятно, что самогон… все гнали самогон, водку покупали только на праздники), позвал дочку:

— Наташа, иди попляшем, к нам гости приехали, — и завёл плясовую.

Наташа, ученица шестого класса, в родительских валенках, стала бойко отплясывать, демонстрируя с удовольствием и ловкостью всё то, чему её научили в кружке школьной самодеятельности…

Запыхавшись, она сказала, что надо готовить уроки, и ушла, а дядька, очень довольный и как бы забывший свой сакраментальный вопрос (сколько человек должен работать), как будто забыл и обо мне и завёл своё любимое — «По диким степям Забайкалья».

(Я потом пытался понять, что притягательного в этой песне… определённо не понял, понял только, что это и есть русское и потому берёт за душу.)

Пропел два куплета, сдвинул гармонь, посмотрел на меня и сказал определённо-утвердительно:

— Ну, пол-Шаляпина, — явно ожидая моего ответа.

— Да, — согласился я. — Пол-Шаляпина.

Когда Наташа выросла, её достали пьяные выходки отца, и она написала заявление в милицию, и его арестовали и на три года определили в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий).

Я не представляю, как все они встретились, когда закончился срок…

(Это впору снова затянуть про дикие степи Забайкалья.)

Но как-то встретились, стали жить дальше.

Идиллия закончилась, когда его старший сын избил его на каком-то сельском празднике, с избытком самогона, разумеется…

Умер он не от побоев, а от унижения: сын не может, не имеет права поднимать руку на отца, каким бы тот ни был (я это точно знаю, что бы там ни говорили врачи).

На поминки сошлась вся округа… все понимали, что ушёл человек!

Больше того: ушло что-то содержательное… если не сердце края, то какой-то очень чувствительный нерв края. Все ощущали потерю.

Пол-Шаляпина-2

«Се человек»

Вспоминая о нём, я невольно прихожу к мысли об архетипах Юнга, хотя я именно Карла Юнга вовсе не читал (я уже упоминал об этом, просто понятие архетип связано с этим именем). Что-то устойчивое, сохраняющееся в человечестве во все времена.

Отношения племянник — дядя по материнской линии.

Я к нему относился теплее, чем к отцу.

Он ко мне относился теплее, чем к собственным детям.

Это было даже причиной некоторой ревности со стороны его жены, хотя и она ко мне относилась очень хорошо.

Пытаясь его охарактеризовать одним словом, я не нахожу слова более подходящего, чем — яркий.

Во всём — яркий, заметный.

Заканчивал четвёртый класс — началась война.

Начался голод, он занялся коммерцией — в Торжке закупал муку, привозил домой, мать (моя будущая бабушка) пекла лепёшки, он их отвозил в Торжок, там продавал, на вырученные деньги закупал муку и привозил домой… и так всю войну.

Пока шла война — он взрослел.

«У меня вот такой тесак был, — показывал, — если что, я не задумывался, меня побаивались… у меня своё место торговое было».

По призыву в армию он уходил уже как моторист-тракторист, причём уже женатый, уже почти отец (сын родился, когда он на танке утюжил льды в Заполярье и плясал в армейской самодеятельности).

После дембеля устроился мотористом в мехколонну, но надо было решать вопрос с жильём.

Пошёл плотничать и там начал выпивать.

«На первый венец — литр, — объяснял, — так положено, иначе дом стоять не будет».

Лиха беда начало.

И скоро уже весь край слушал его вечернюю песню «По диким степям Забайкалья…»

Но дом себе он построил, я как умел помогал, научился держать топор в руках, пилу и прочее.

О том, каков это был человек, можно судить по одному случаю, почти анекдотичному.

Было так.

Он тогда работал в каком-то цехе на целлюлозно-бумажном комбинате, занимавшем обширную территорию, обнесённую забором из колючей проволоки.

Проходная комбината и край посёлка, где был дядюшкин дом, были разделены всей территорий комбината, то есть чтобы добраться до проходной, нужно было обойти всю, считай, территорию.

Ну, немец какой-нибудь так бы и поступил, но мой дядюшка не был немец, и потому в заборе из колючей проволоки проделал удобный для себя лаз и до работы добирался кратчайшим маршрутом.

А дальше — наложение обстоятельств.

Во-первых, получку задержали, выдавать стали только к концу дня.

Померанцевую к тому времени уже расхватали, пришлось брать кориандровую, что классом пониже. Правда, хлебушек ещё оставался, и тюлька солёненькая ещё была, не всю расхватали.

Одну бутылку выпили сразу и разошлись, чинно-культурно.

С получкой, чинно-культурно, в самом хорошем расположении.

У дядюшки буханка хлеба под мышкой, в руке кулёк с рыбкой тюлькой, в другой — открытая бутылка с кориандровой.

Курс — строго по известному маршруту, к своему лазу.

В сущности, на автопилоте.

И вот тут — сюрприз.

Автопилот пришлось отключить и включить все возможные интеллектуальные ресурсы.

Доступ к лазу преграждает большая собака-овчарка.

Тут сделаем паузу… она и в самом деле возникла, немая сцена.

Но я здесь вот что хочу заметить.

Похоже, что это — общее правило: жизнь регулярно проверяет человека — соответствует ли он представлениям о себе. То ли он, что он о себе думает, что о нём думают другие.

Я тоже проходил такую проверку, будучи школьным учителем, и выдержал с честью, свидетельством чему — шикарный букет роз, большие бордовые цветы, которые мне преподнесли одиннадцатиклассницы после урока. Сбегали на перемене в цветочный магазин.

И я знал, что это — заслужено.

Из школы пришлось потом уйти, но я ничуть не жалею об этом. Честь и мужское достоинство дороже. Да они, быть может, вообще самое главное для мужчины. Сохраняешь честь и достоинство — всё, остаёшься человеком.

Возвращаемся на край территории целлюлозно-бумажного комбината, где человек и собака молча изучают друг друга.

— Хочешь хлебушка? — спрашивает человек.

И замечает, что собака едва заметно шевельнула хвостом.

Человек прячет бутылку с кориандровой в карман, отламывает краюху хлеба и кладёт к ногам собаки.

Смотрит, как собака ест хлеб.

Съела — и опять смотрит на человека.

— А рыбки хочешь? — спрашивает человек.

И снова собачий хвост немножко шевельнулся.

Человек отрывает немного бумаги от кулька и отсыпает рыбки тюльки — и опять к ногам собаки.

Собака и рыбку съедает и опять смотрит на человека.

— Знаешь что, — говорит человек, — пойдём-ка ко мне. Я тебе супу дам, у меня суп дома вкусный, жена вчера сварила.

И — невероятно — отстёгивает от ошейника карабин, и собака не возражает, они вдвоём пролезают сквозь изгородь и дальше по посёлку на виду у всех гордо шествуют домой.

На виду у всех, и из лесопилки их тоже видно.

Дома он наливает собаке целую миску супа (суп действительно вкусный, его жена прекрасно готовит), собака мигом всё съедает, вылизывает миску и залезает под веранду (тут что-то от Булгакова… фарт собачий, свезло).

А дядюшка, прикончив кориандровую, располагается посреди веранды с гармонью и — про дикие степи Забайкалья, от души… праздник!

Но счастье долгим не бывает, это известно. С лесопилки сообщили в ВОХР, те вскинулись: пропала боевая единица. И на газике к дядюшкиному дому: где собака?

Это надо видеть — его глаза в этот момент. Какая собака?

Какие весёлые озорные бесенята прыгают в его глазах.

Это я к тому, чтобы понятно было, почему, когда он умер, у меня слева от сердца образовалась как бы пустота, которую закрыл собой мой кот, я как-то уже об этом рассказывал. Я лёг и никак не мог уснуть, в эту пустоту в меня входил космический холод, и кот вспрыгнул на меня и улёгся мне на грудь, как раз на то место, где была пустота, закрыл её своим телом, и я слышал щекой две струйки его дыхания и его тёплое урчание, и так я уснул. Успокоился и уснул.

Подлость

Лето я проводил у бабушки, на окраине большого села.

Окраина называлась «грязный край», потому что рядом протекала грязная река, отравленная ЦБК (целлюлозно-бумажным комбинатом), снабжавшим работой всё местное население.

Там, в этом нашем маленьком мире на окраине посёлка, нас было трое… То есть детей было больше, но мальчиков было трое — Толька Катин, Колька Оксин и я.

Я был ничей, я был городской.

Надо два-три слова о моих друзьях детства сказать.

Колька Оксин — потому что мать Оксинья — рос без отца, они жили с матерью в покосившейся (стены в подпорках) избушке с земляным полом.

Оксана работала санитаркой в больнице и с дежурства приносила что-нибудь поесть, этим Колька и питался.

У него была роскошь и преимущество: он играл на гармони.

Ну, может быть, не очень профессионально — но играл, и мы частенько усаживались на завалинке их дома, и он играл, а я слушал, а перед нами было пустое пространство, полное воздуха, уходящее в ближний лес. Там мы учились частушкам (разумеется, матерным) и взахлёб, с восторгом их орали — в это пустое пространство, благо нас никто не слышал.

Когда возвращалась с работы Оксинья и обнаруживала, что в огород опять забрались куры, начинался аттракцион, который я помню до сих пор.

Оксинья широко распахивала калитку и вдоль забора подкрадывалась поближе к курам, разрывающим грядки, и фальшиво-ласковым тоненьким голоском начинала подманивать: «Тюшеньки, тюшеньки, тюшеньки» (так она созывала кур, когда кормила их крупой. И куры, следуя этому призывному подманиванию, потихохоньку смещались в сторону распахнутой калитки.

И когда они оказывались уже в нужном расположении, ласковое, льстивое «тюшеньки, тюшеньки» превращалось в зычный, на всю округу, клич: «Шиш, бляди!»

И в кур летели комья земли, и куры суматошно вываливались из огорода наружу, толкаясь в калитке.

Это, значит, Колька.

Теперь — Толька Катин.

Катя — это его мать, это понятно.

(У нас всё было как у евреев, по матери.)

Многодетная семья, пятеро (кажется, пятеро) детей, Толька — младший.

Бедность — дикая. Я любил наблюдать за тем, как они обедали, что у них было на столе.

Одна вымоченная треска, чугунок варёной картошки, буханка хлеба и несколько пучков зелёного лука.

Если бы я тогда знал про Ван Гога, то непременно бы подумал: вот сюжет для него.

Толька был на год младше меня и был хулиганистым.

Любимым занятием было перебраться через грязную реку и на том берегу бить фонари.

Зачем, почему — я не знаю… Нет, знаю. Это был протест против грязной реки… зачем убили реку, нам без живой реки — плохо.

В самом деле. Вы нам детство, в сущности, отравили.

Когда подошло время окучивать картошку, мы взялись за это дело с энтузиазмом.

Мы уже были в достаточной силе, чтобы самостоятельно управляться с окучником — устройством типа плуга, двое тянут за верёвки, один держит за ручки, управляет направление.

Раздобыли окучник и окучили все наши делянки, заслужив благодарность и уважение взрослых.

И когда всё, казалось бы, было завершено, Оксинья сказала: «А тот-то наш участок… его тоже надо».

«Тот-то» участок был посреди пустоши, считай… никаких строений вокруг.

Ну, мы и там окучили картошку, и при этом заметили, что на межах созрела крупная земляника, много…

Колька сказал: «Мать потом соберёт», — и мы ушли.

А к вечеру и у меня, и у Тольки одновременно созрела мысль: мы сами лучше соберём и съедим…

И мы пробрались на этот участок и собрали всю землянику. И съели, разумеется.

Потом Колька спрашивал — не мы ли, и мы категорически отрицали.

И вот вопрос, который меня мучает до сих пор: как я мог совершить такую подлость?

И я опять не нахожу ответа.

Ясно, что это было… ясно, что мне стыдно… просто невыносимо стыдно…

Но я не понимаю, как я мог такое сделать?

Получается — что? Что подлость изначально заложена в человека?

Не знаю… не знаю.

Два слова о дальнейшей судьбе моих друзей детства.

Колька перед армией пошёл учиться подмастерьем в обувную мастерскую, после армии уехал в Сибирь и там стал водителем электровоза.

(Говорят, какое-то время звал меня в гости.)

Толька быстро погрузился в уголовный мир и жил с девизом — или грудь в крестах, или голова в кустах.

Что с ним стало дальше — не знаю… скорее всего, голова в кустах.

Ну а я… что я… институт, двадцать лет инженерства, двадцать лет школьного учительства.

И эти ягоды земляники с той Колькиной межи до сих пор стоят перед глазами и словно сами смотрят мне в душу… и указывают на земляной пол в их избушке, где стены на подпорках.

Улыбка Джоконды

«Взялся Леонардо выполнить для Франческо дель Джокондо портрет моны Лизы, жены его, и, потрудившись над ним четыре года, оставил его недовершённым…»

Утро было прескверное.

Небо плотно затянуто облаками, серо, сыро, пасмурно, совсем не весело.

Самая ленинградская погода.

Если б не надобность — никуда б из дому не вышел, сидел бы книжки читал, музыку слушал, чаёк на кухне попивал.

Но надобность была, потому я вышел из дому и направился к ближайшей станции метро.

Кстати (или некстати) о метро… В студенчестве я там пробовал подрабатывать дежурным электриком (в ночную смену), но долго не выдержал: после бессонной ночи самое разумное — полдня проспать и потом вкусно пообедать, а не сидеть на лекциях (которые к тому же не интересны).

Самое отчётливое воспоминание о том времени: во время ночных дежурств просыпалась похоть… в самом жёстком, прямом, грубом, натуральном выражении… (Я серьёзно, так было. Колом торчит, со стула не встать — неудобно, неловко… а куда денешься? Ни согнёшь, ни в узел не завяжешь… молодая натура, естество! Приходилось много курить, это помогало.)

Это запомнилось. Ещё — тоннель… Вообще-то впечатляет — ограниченное с боков пространство, уходящее неограниченно вдаль.

Впечатляет.

---

Отвлёкся (старческая болтливость, подогретая воспоминаниями и, наверное, просыпающейся любовью к жизни).

Возвращаемся к теме.

В метрополитене много разных работ, и есть одна, на которую не соглашаются мужчины: продажа проездных жетонов и продление проездных карточек.

Нулевое пространство для творчества.

Ни один мужчина выдержать этого не может, обязательно сопьётся.

(Кстати, я понял причину алкоголизма: отсутствие пространства для творчества. Человек обнаруживает, что превращается в рабочую скотину, в бесчувственный робот, и всё в нём возмущается и протестует. Алкоголь смиряет и возмущение, и протест. На первое время, разумеется. А потом… Но это уже другая тема, и очень невесёлая, порой даже страшная.)

У пропускного турникета выясняется, что срок пригодности моей проездной карты давно прошёл, надо продлевать.

За прозрачной перегородкой с небольшим отверстием снизу молодая женщина с тусклым усталым лицом (а ещё утро, впереди весь рабочий день).

Она умело обращается с моей карточкой, я расплачиваюсь и как бы в обмен на карточку просовываю в окошко конфетку-леденец в прозрачной обёртке.

И случается чудо: лицо женщины преображается… оно становится мягким, светлым, добрым и чуть ли не ласковым… всё понимающим женским прекрасным лицом.

Это длится долю секунды, это запоминается на всю жизнь.

Внезапный луч солнца, пробившийся сквозь хмурую плотную облачность.

И всё преображается.

Поездка по знакомому маршруту («Спасская» — «Дыбенко») занимает, как обычно, пятнадцать минут.

Я поднимаюсь на поверхность.

На небе — ни облачка, ясно и щедро светит солнце.

Можно жить дальше.

Птичье каприччио

Есть такая птица — павлин. Когда распускает хвост — то да, картинка.

Но очаровываться не стоит: характер вздорный и мелочный.

Как в жизни: если кто-то павлином выставляется — так и знай, будут проблемы.

Впрочем, павлин — это всё-таки экзотика.

У нас своего добра довольно.

Вот воробей… чирикает, нахохлившись… на жалость давит. Не стоит обольщаться: наглец, бесцеремонник, жлоб и хам. Забияка. На малой моей родине заслужил прозвище «жидёныш», этим всё сказано.

А вот синички — совсем другая порода. Напоминают воспитанниц Смольного института… деликатные, аккуратные, любопытные в меру, сообразительные… Люблю. Их, кстати, много разных подвидов.

Голуби?

Те же воробьи, только крупнее, и ощутимо гадят.

Терпеть не могу.

Почему голубь — птица мира, ума не приложу.

Наконец, ворона… Это особая песня. Тип американского пионера Дикого Запада. Если поленился вынести пакет с мусором к мусорному сборнику и оставил на ночь на участке, утром пакет будет разорван и содержимое разбросано по всему участку. Устанешь собирать. Причём — под насмешливыми вороньими взглядами. Сидят на верхушках деревьев и с удовольствием за тобой наблюдают.

Однажды я наблюдал за вороной, которая размачивала в луже хлебную корку, и размочила-таки и всё склевала.

А один раз вовсе любопытное: я отправился погулять в Никольский сад поздней осенью, когда вазоны (где летом фонтаны) уже были закрыты щитами, предохранявшими от скорого уже снега.

На щите сидела одиноко ворона и смотрела, как я приближаюсь.

Я замедлил шаг, и она двинулась мне навстречу. Спрыгнула со щита и по песчаной дорожке, по-матросски вперевалку, продолжала сближаться со мной. Я остановился, в двух шагах остановилась и она.

Момент истины: я смотрю на неё, она, склонив голову набок, смотрит на меня.

Да, момент истины. Проверка на вшивость.

Я понял, что проверку не выдержал. Она явно ждала хоть какое-то угощение. У меня с собой ничего не было.

Запоздало подумалось: ну кусок хлеба-то мог бы захватить… жлоб ты этакий. Стало стыдно, и я поспешил уйти, не оборачиваясь.

Букингемский дворец

«Букингемский дворец — официальная лондонская резиденция и административная штаб-квартира британских монархов. Расположен напротив улицы Мэлл и Грин-парка…»

Когда мама сказала, что ей на производстве предложили взять участок в садоводстве, мне показалось, что я слышу голос судьбы.

Мне было тридцать лет, из чеховского устава — «посадить дерево, вырастить сына и построить дом» — был выполнен только средний пункт (да и то наполовину: не сын, а дочь). Ни дерева, ни дома…

Студенческие стройки?

Две первых — электрификация посёлков в Карелии, куда ещё не подведено электричество, третья — Мангышлак, ремонт железнодорожный путей к урановому руднику, четвёртая и пятая — узкоколейки в леспромхозах… Экзотично, конечно, но навыка строительства домов не сообщает.

Ну, и про деревья — тоже. Спилить — пожалуйста… посадить?

Ну, понятно, что ямку выкопать, туда опустить корни, засыпать землёй, полить… Понятно, дело не мудрёное. Тем не менее выполнен и этот пункт не был, деревьев я не сажал.

Дальше.

В профессии своей (инженер электронной техники) я не состоялся и уже твёрдо знал, что не состоюсь… тоскливо «влачил существование» («Ну не моё это, не моё… Я бы сам себе ни в жизнь диплом инженера не выдал, халтурщики советские, штампуете кадры как винтики, без души работаете»).

Дальше.

Попытки «стать писателем» упорно ни к чему не приводили, вся стена в комнате была украшена редакционными бланками различных журналов и издательств с однообразно доброжелательными отказами (мотив из «Мартина Идена» с одной поправкой: тот был один, а у меня уже была семья, дочь и, соответственно, какая-никакая, но ответственность).

Дальше.

И настойчивая мысль: человек после себя должен оставить ещё что-то, кроме кучи… (неприятное слово, смысл понятен).

— Конечно, берём, — сказал я.

(Про себя подумал: инженер из меня не получился — построю дом… Странная логика.)

Было начало марта, когда мы вдвоём с мамой отправились посмотреть наш участок.

Дорога довольно долгая, час на автобусе, унылый ранне-весенний день, солнце, казалось, этот край решило обойти стороной.

Дома как грибы, тесновато, «шесть соток» площадь участка, двадцать пять квадратных метров — жилая площадь постройки.

Тесновато. Я привык к другому, в Новгородской области было просторно. Настроение моё как-то незаметно падало, как стрелка барометра перед бурей. Наш участок оказался в глубине территории, среди уже построенных чужих домов и раньше служил складом строительных материалов, там размещали кучи щебня, гравия, песка (всё, что нужно для дорожных работ).

И ещё большая бочка на берегу пруда и трансформатор, тоже большой.

— Это увезут, — сказала мама.

— Деревьев довольно много, это хорошо, — заметил я.

Да, на участке было довольно много ивняка и штук пятнадцать берёз.

(Когда я увидел деревья, я взбодрился… На пятой моей студенческой стройке мы работали в лесу, прокладывали узкоколейки для леспромхоза, и что такое валка леса — я знал не понаслышке.)

Когда снег сошёл, я принялся за дело — с энтузиазмом застоявшейся лошади. Ивняк пока не трогал, зато все берёзы свалил, очистил от ветвей и коры (к тому времени я уже понимал, что нужно поставить, во-первых, шалаш-сортир, во-вторых — сарай, где можно хранить инструмент и при случае и заночевать).

С шалашом-сортиром проблем не было, это понятно, а вот сарай… тут уже ветками не обойдёшься, нужен строительный материал, а у меня ничего, кроме этих берёз, не было. Поездки в Кировск на лесобазу и ещё куда-то (в Тосно, что ли) ничего не дали, досок нет, срезок нет… ничего нет.

Ситуация явно не в пользу патриотического настроения. Не забывай, где живёшь. Всё что умел — я уже реализовал, и теперь открывалась панорама того, чего я не умею. «Буду строить Букингемский дворец», — сказал я себе, чтобы приободриться.

Размер три на три, чтобы и лежанки можно поставить (пару), и инструмент разместить, и печку небольшую. Соответственно, напилил из стволов поровнее брёвен и жердей, ошкурил.

Естественно, у меня были самые общие представления о том, как надо строить. Тем не менее я смог возвести строение, по возможности выравнивая топором неровности древесины.

В результате получилась большая деревянная птичья клетка, и первый же дождь объяснил очень понятно, что крышу не случайно люди придумали.

Рубероид! Вот спасение.

Нет, патриотизма всё это не прибавляет, нет. И любви к советской власти тоже. Поездки по окрестностям опять ничего не дали, в городе в строительных магазинах — пожимают плечами.

Вот откуда берётся русский мат?

---

Вот отсюда берётся русский мат, чистый, как слеза младенца.

Когда я пожаловался Сашке и Альке (заодно впервые открыто обругав советскую власть: ну завели садоводства — обеспечьте строительным материалом, суки), Сашка сказал, что на крыше депо — а он там работал, закончив плавания на Севере (судовой электрик, после «Макаровки» устроился электриком в депо метрополитена), — валяется рулонов десять рубероида, ещё с осени (крышу перекрывали), Алька сказал, что машину починил и можно сгонять.

(И тот и другой были друзьями моего детства, и тот и другой уже давно покинули этот явно не лучший из миров… мне их очень не хватает, но я стараюсь об этом не думать.)

Уже вечерело, когда мы подъехали к зданию депо, забрались по наружной лестнице на крышу и действительно обнаружили там рулоны рубероида.

Я почувствовал воровской кураж и — вот он, фарт! — стал сбрасывать рулоны. Это же надо же! Днём с огнём в городе не найти, а тут под открытым небом просто так валяются, никому не нужные! Сучья власть!

Сбросил пять штук и решил, что достаточно

Алька в багажник погрузил четыре рулона и сказал, что этого довольно, рессоры и так уже прогнулись.

Душа моя ликовала, и тем сильнее было огорчение, когда мы приехали на участок: рубероид оказался гнилым и рвался при малейшем натяжении.

И у меня впервые появилась малодушная мысль: а не послать ли всё к… матери? (И советскую власть туда же.)

Но — «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Но — «Нам нет преград ни в море, ни на суше».

Оказалось, что в городе идёт капитальный ремонт соседнего дома, и я обратил на это внимание, после работы зашёл туда, поднялся на третий этаж (оттуда доносились голоса) и увидел кучу рулонов рубероида.

— Ребята, мне надо два рулона, — сказал я.

— Литр, — ответили ребята.

Я сбегал в магазин, купил две бутылки и — обменял их на два рулона.

Они оказались гладкие и тяжёлые и всё время норовили выскользнуть, и я с трудом дотащил их до квартиры.

Зато появилась реальная возможность устроить крышу моего строения, да и с боков прикрыться от ветра.

Когда всё было сделано, я встал в дверном проёме своего бунгало и молча смотрел, как снаружи идёт дождь… и, пожалуй, впервые в жизни поймал себя на том, что смотрю на окружающее снисходительно, сверху вниз.

Если я сумел сделать это — я смогу всё.

Этюды о рыбалке

Когда Хемингуэй понял, что на родине (то есть в Америке) ему жить неудобно, он обосновался неподалеку — на Кубе.

Там и работалось хорошо, и отдыхалось хорошо.

Он был профессионал высокого класса, он уже побывал военным корреспондентом в Испании, роман о гражданской войне в Испании был почти готов.

Хемингуэй работал как автомат — тысяча слов в день. Каждый день. Ежедневно.

Невзирая ни на какие свои состояния (а состояния были, уже не так уж молод, здоровье уже пошаливает, и очень нравится местный напиток — дайкири со льдом… и ром кубинский тоже неплох… ну, и виски, конечно… куда ж без виски).

На Кубе он сделал самое главное открытие своей жизни: после хорошего честного (а ничего другого он не признавал) трудового дня напряжение можно снять двумя способами.

Только двумя.

Первый — алкоголь.

Второй — рыбалка.

Это было фундаментальное открытие и позволяло сделать следующий шаг.

Гениальная догадка: если объединить оба способа, то эффект усилится. Напряжение как рукой снимет.

На Кубе это было легко проверить…

Каждый день с утра — тысяча слов (подсчитано скрупулёзно, именно тысяча, если меньше — увязнешь в романе, если больше — переутомишься, а это недопустимо, снижается качество текста).

Когда очередная тысяча была вывалена на листы бумаги, Хемингуэй отстранялся от конторки (письменный стол как рабочее место не признавал, только конторка — и бодрит, и простатита не будет, да и геморроя тоже) и направлялся к причалу, где ждала его лодка.

Два слова о лодке.

Если кто-то подумал, что это что-то вроде шлюпки, прогулочного ялика с вёслами, тот ошибся. Сильно ошибся.

Его лодка была с капитанской рубкой, с каютой внутри, с широкой кормой, где располагались два плетёных кресла и специальные гнёзда для крепления удилищ.

В лодке его уже ждал специальный человек, универсальный помощник, который следил за двигателем (чтобы всегда был исправен и заправлен топливом), за наживками (чтобы всегда сардинки были свежими и обложены кусками льда) и чтобы шкафчик в каюте не пустовал, я уже примерно обозначил содержимое — джин, ром, виски… ну, ещё пиво, конечно.

Под таким солнцем в открытом океане — без пива? Вы шутите.

Завидев Хемингуэя, этот «подсобный человек» запускал двигатель, и лодка гостеприимно и любовно принимала в себя прославленного писателя.

— Как дела, дружище?

Лодка отваливала от пирса и начинала движение к океану, осторожно проталкиваясь между всякими прочими яхтами, катерами, лодками и так далее.

Хемингуэй спускался в каюту и изучал содержимое шкафчика.

Бутылки стояли в ряд и весело позвякивали в такт тарахтению двигателя.

Определившись в симпатиях, Хемингуэй выпивал стаканчик, убеждался, что не ошибся в выборе, и с несколькими удочками выбирался на корму, где они — вдвоём, так сподручнее — распускали снасти, насаживали на крючки сардинки из ящика со льдом и закрепляли удилища в специальных гнёздах, специально для того и предусмотренных.

Вы видели океан?

Зря. Это надо видеть, это стоит того.

Нет берега, ровная поверхность воды, небо… и воздух. Ветер-ветерок.

Ты — и Бог, Творец, Создатель, Вседержитель.

Больше никого, только вы двое.

(Становится понятно, почему раньше моряки были самыми набожными людьми.)

Управившись с удочками, Хемингуэй снова спускается к шкафчику и возвращается уже со стаканом в одной руке и бутылкой в другой.

— Идём на Гольфстрим.

Там крупный тунец, там…

Вы читали «Старик и море»?

Зря. Почитайте, вещь стоит того. Нобелевскую премию так просто не дают.

И марлин — это тоже вещь, надо сказать.

Всё. Релаксация. «Два в одном».

«Здорово я всё-таки это открыл — два в одном», — думает Хемингуэй.

Лодка движется к Гольфстриму, над ней — чайки.

При чём тут Хемингуэй?

Как же — тоже моя любовь.

Моё сердце, оказывается, любвеобильно, и это при том, что человек я злой.

Да, любовь.

Очерёдность такая: сперва — Джек Лондон. Сильная вещь, рекомендую.

Потом — Максим Горький. Тоже сильно, тоже рекомендую.

Потом двое боролись за моё сердце, и оба победили — Александр Грин и Александр Куприн (обоих рекомендую).

Потом Паустовский. Тут я крупно залетел. Всё, начиная с «Романтиков»… «Блистающие облака», «Повесть о лесах», «Повесть о золотой розе», «Повесть о жизни»… я несколько раз прочёл его шеститомник.

А когда я случайно прочёл «Фиесту» и узнал таким образом что есть такой американский писатель Хемингуэй — я понял, что залетел ещё круче, чем с Константином Георгиевичем.

Почему? Не знаю. Любовь… «любовь как пташка…» Возникает из ничего. Из всего нажитого опыта жизни.

(Ну вот Кармен — да?)

---

В эпиграфе «Фиесты» цитата из Екклезиаста: «И восходит солнце, и заходит солнце…» (тогда я впервые услышал эти слова и в них тоже влюбился).

Да, тут какая-то магия. Всем рекомендую, высочайшая, мощнейшая поэзия.

Хемингуэй был мастером эпиграфов.

«Килиманджаро — покрытый вечными снегами горный массив, высотой в 19710 футов, как говорят, высшая точка Африки. Племя масаи называет его западный пик „Нгайэ-Нгайя“, что значит „Дом бога“. Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может».

Что это?

Это эпиграф к рассказу «Снега Килиманджаро», рассказу автобиографическому.

Я прочёл рассказ, эпиграф мне понравился больше, чем всё остальное.

Иссохший труп леопарда меня заворожил… заколдовал на всю оставшуюся жизнь.

«Вот как надо писать», — подумал я тогда…

Отвлекусь, тема очень уж занимательная.

Когда Паустовский стал уже старенький, сильно стала досаждать и отравлять жизнь привычка много курить, и он стал чувствовать себя плохо и терял способность работать самостоятельно, а не работать он не мог, его работа была его жизнь, и он, волнуясь и запинаясь, пытался диктовать очередное произведение своей жене, а она старалась записывать и боялась что-то пропустить, отстать…

Как-то вечером в дверь постучали, она дверь открыла, и в квартиру вошли несколько человек в штатском.

— Константин Георгиевич дома?

У неё подкосились ноги.

Она прекрасно знала — что это такое, когда вот так приходят.

Пыталась сообразить — за что? Может, Нобелевскую наконец дали?

Нет, тут такое дело…

Прошли в комнату, говорят Паустовскому — мягко, уважительно и даже со смущением.

На арест не похоже.

Тут такое дело.

Одна шикарная баба приехала из-за границы, чтобы тебя, старого мудака, увидеть. Так что собирайся быстренько, машина ждёт.

Паустовский ничего не понимает, внутри страх остаётся.

Его привозят в концертный зал и выводят на сцену, и к нему устремляется, да, действительно шикарная баба, не обманули, мерзавцы. Она подходит, высокая, стройная, светлая, красивая до изумления, в блестящем узком платье, берёт Константина Георгиевича за руку и опускается перед ним на колени.

Битком набитый зал — половина из органов, другая из партноменклатуры — замирает и, кажется, перестаёт дышать.

А она целует старческую руку, плачет и говорит быстро-быстро, переводчик едва успевает.

Ещё в войну она прочитала рассказ Паустовского «Телеграмма» и почувствовала, что обязана поцеловать руку, написавшую этот рассказ.

За этим и приехала.

(А вы — что, подумали, что на вас, мудаков, любоваться? Это была Марлен Дитрих, звезда мирового уровня.)

Ну вот, всё нужное — обозначено.

Теперь собственно опыт личный.

(Собственно, я об этом и собирался…)

Это занятие — рыбная ловля — была моей страстью первые тридцать три года моей жизни.

Первые опыты.

Речка, скорее даже ручей — с прозрачной холодной водой, в жаркую пору сильно мелеющий, но не пересыхающий, всё время подпитка родниковая.

Название смешное — Друченка.

Три вида рыб: горькушка (прообраз голавля), лежбак (прообраз налима) и бабка-ёбка (прообраз бычка, рыбы морской, большая плоская голова с хвостиком).

Всё размером не больше ладони.

Снасти. За леску — белая суровая нитка, за поплавок — кусок сосновой коры, за грузила — свинцовая дробинка (легко режется ножом), удилище — ивовый прут.

Остаётся крючок, и это — особая тема.

Раз в неделю приезжал на телеге старьёвщик. Скупал разное барахло и продавал кое-что по мелочи. Ну и рыболовные крючки, конечно.

Когда он приезжал, мы начинали судорожно соображать, какое старое барахло можно ему продать (своих денег у нас не было), и — приобретали крючки.

Можно было даже и леску прозрачную приобрести, но это уже стоило других денег.

И каждый день, пока не наступала грибная пора, мы пропадали на этой Друченке.

Как-то папа мне сказал, что гулял по лесу, вышел к речке, а там компания мальчиков, жгут костёр и страшно ругаются матом.

Я, случайно, не знаю, что это за мальчики такие?

Да, ругаться матом — это тоже была страсть.

В Гатчине есть большой пруд, и великие князья (точнее — их жёны и дети) приручали карпов. Кормили и звонили в колокольчик.

И когда звенел колокольчик, карпы понимали и приплывали к берегу, к людям. Они позволяли даже гладить себя. Детям очень нравилось.

Но времена, как известно, меняются.

И нравы меняются, и люди меняются.

После революции к пруду пришли другие люди.

Голодные рыбы устремились к привычному месту кормления и встретились там с голодными людьми.

Что было дальше — уточнять не будем, полагаю, это и так понятно.

Времена наступили суровые.

Вот кто тут прав?

Изнеженные барышни и юноши, звонившие в колокольчик, или бородатые изголодавшиеся солдаты с винтовками?

Отвлеклись.

Я собирался говорить о рыбной ловле (занятие весьма распространённое среди творческой интеллигенции: Паустовский был заядлый рыбак, Аркадий Гайдар, до них — Аксаков, из нынешних — Ширвиндт).

За время моего увлечения рыбалкой случалось многое, но здесь я расскажу всего лишь об одном эпизоде, в чём-то очень показательном.

В нём как будто бы отобразилась вся моя жизнь.

Дело было в новгородской области, на реке Мсте.

Приехал я туда к вечеру (на велосипеде, километров двадцать по хорошей асфальтовой дороге до самого Топорка), по берегу дошёл до места, где быстрина с перекатами вливается в широкий омут (я это место заранее присмотрел).

Набрал в чайник воды (мутноватая, ещё сказывается поганство целлюлозно-бумажного комбината, убившего реку Перетну, которая впадает в Мсту выше по течению). Чайник?

Да, я всё возил с собой в рюкзаке. Рыболовные снасти привязаны к раме велосипеда, а в рюкзаке провиант, небольшой алюминиевый чайник, небольшой бензиновый примус, очень удобный, рекомендую (можно даже без бензина, на таблетках сухого спирта).

Алкоголь?

Ну, об этом и упоминать не надо, это и так понятно.

(Хемингуэевское открытие и в северных широтах действовало безотказно и эффективно — тоже рекомендую.)

Вечереет.

Я уже закинул снасти — две донных удочки, одну примерно в середину омута, другую туда, где быстрина соединяется с тихой водой, и стал пить чай.

Хорошо заваренный, вкусный, шикарное добавление к «Беломору».

Подошёл какой-то мужичок в кепке, осмотрел моё расположение и одобрил.

— Хорошо устроился, ладно, — сказал он. — Вот, и с чайком, чайник есть. Молодец, так и надо.

И пошёл дальше.

Ловля на донку — занятие для философов.

Не надо суетиться, мельчить, мельтешить.

Сиди себе и жди. На природу смотри, любуйся и — думай о чём угодно.

И никто не мешает. Один.

Ты — и Бог.

Я смотрел в потухающий закат, слушал комариный звон, удочки мои стояли без движения.

Я ещё выпил водки (тогда ничего другого я не пил, только водка и крепкий чай) и стал думать о том, как нескладно складывается моя семейная жизнь и моя профессиональная жизнь.

Успеха — ни там, ни там. Херово.

Я ещё выпил водки, пожевал перо зелёного лука, ещё покурил папиросу «Беломор» (только это, никаких сигарет с фильтром и пр.).

Да, херово. Очень херово.

Допил остатки, выкинул в кусты пустую бутылку.

Удочки будто умерли, хоть бы одна поклёвка.

Терпение моё лопнуло.

— Да пошли вы на …, — сказал я всему — и удочкам, и рыбе, и реке, и своей не складывающейся толком жизни — и уснул.

У меня была и подстилка, между прочим, — старый брезентовый плащ, я его сложил несколько раз, получилась вполне приличная постель.

Я укрылся курткой от комаров и уснул.

Стоял комариный звон, журчала на перекате река, а я спал, и мне было хорошо.

Что мне снилось поначалу — не помню. Я поначалу провалился в пустоту и темноту, убегая таким образом от всей этой своей с трудом выносимой нескладности жизни.

Да, поначалу просто отдыхал, набирался сил — для следующего раунда, скажем так.

Потом мне стало казаться, что я в нашей городской квартире и как-то настырно звонит телефон.

Ну звонит и звонит… ну достал просто!

Ну, как бы там ни было, а звук это новый заставляет меня вынырнуть из омута алкогольного забвения… Телефон — тут, на берегу реки Мсты?

Единственным источником звука тут может быть только одно — бубенец, укреплённый на конце удилища донки.

И сердце моё — заядлого рыболова — ёкает, и я, путаясь ногами в плаще, как бы скатываюсь к самой воде.

Да, туман плотный, да, темень.

Но — различимо, не надо думать, что середина ночи — тьма непроглядная.

В начале августа на Мсте — это так.

Одна донка как стояла, так и стоит (которая в середину омута), зато другая…

Другая лежала на ветвях куста, зацепившись катушкой за ветви.

Я выбрал снасть, действовал почти наугад.

Оба крючка были пусты.

Я быстро насадил на каждый по пучку червей (а у меня их полная банка, заранее накопал) и — вот не поверите — в этой темноте наугад практически повторил свой первый заброс — туда, где кончается перекат и начинается тихая вода.

Я это не столько увидел, сколько почувствовал.

Дальше — ждать.

Как тут не закуришь… Достаю папиросу, спички, чиркаю и — не успеваю прикурить. Удилище резко сгибается, звякает бубенчик на конце, я хватаю удилище и — дёргаю.

Подсекаю.

Дальше — что-то непонятное, чего раньше не было.

Представьте себе. Ночь. Берег реки. Комариный густой звон. Вы держите удилище, леска натянута до предела и немножко вибрирует, от напора неравномерного водяных струй и от натяжения.

И — абсолютная глухая тишина. И — ни движения.

Вот сколько вы выдержите в такой ситуации?

Когда положение стало нестерпимым, я с силой потянул на себя, во всей системе «я — снасть — что-то там, на другом конце» (рыболовный стандарт) что-то скрипнуло, подалось, и я увидел, как это «что-то» на другом конце снасти стремительно двинулось сначала к одному берегу омута, там несколько раз дёрнуло (снасть всё передавала, руки чётко воспринимали), потом к другому, противоположному берегу — как бы по дуге окружности, радиусом которой являлась натянутая до предела леска.

Увидел — в темноте, в глухом тумане?

Ну да, открылся третий глаз.

Стало светать. И отсюда вывод: я простоял с удилищем в руках, в тупом этом противостоянии с представителем дикой природы — не менее трёх часов.

Когда этот житель подводный примчался по дуге к противоположному берегу, леску стали перепиливать напильником, это ясно читалось руками.

Затем всё напряжение спало, леска провисла, всё было кончено. Светало.

«На сегодня хватит».

Позже в какой-то телевизионной передаче я увидел, что есть такая пресноводная рыба — сом, и размер может быть больше человеческого роста.

И пасть такая, что туда легко умещается голова человека.

И силища неимоверная.

И я подумал: действительно, на всё воля Божья.

Что бы я там делал с этим чудищем в темноте, если бы оно не догадалось перепилить зубами леску?

Да, вот леска… у меня была японская, какой не было в продаже.

Морошка

Морошка — вид многолетних травянистых растений рода Рубус семейства Розовые.

Распространена в Северной Голарктике. Плоды съедобны, имеют приятный вкус. В древности называли «болотный янтарь», «очи болота», «болотный стражник». На севере укоренилось название «царская ягода» (Википедия).

«Одной из последних просьб великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина была просьба поесть нашей северной ягоды — морошки.

До последнего вздоха Пушкин был в совершенной памяти, перед самой смертью ему захотелось морошки. Данзас сейчас же за нею послал, и когда принесли, Пушкин пожелал, чтоб жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каждой ложки, подаваемой женою, говорил: «Ах, как это хорошо» (тоже, наверное, Википедия).

Экзамены за четвёртый курс я всё-таки сдал, хотя чувствовал себя канатоходцем над пропастью.

На лекции я не ходил уже с третьего курса: высидеть пару в душной аудитории, стараясь подавить голодное урчание желудка и при этом не понимать, что там преподаватель несёт, увлечённо покрывая доску формулами, понятными ему и непонятными мне, — нет, этого унижения натура моя не выдерживала, и на лекции я «забил».

Практические занятие — это другое дело, туда я захаживал. Это позволяло хоть что-то уловить из содержания предмета и было гораздо живее, чем лекции.

Когда настала сессия, обнаружилось, что есть один предмет, с которым мне не совладать… то есть обнаружилось, что я вообще в этом предмете ничего не понимаю.

А я к тому времени уже имел твёрдо выработанную программу: институт надо закончить, получить распределение на какой-нибудь завод, и вот тогда… Ну, примерно так.

А усвоенный ещё в школе принцип — «нам нет преград ни в море, ни на суше» («мы рождены, чтоб сказку сделать былью») — не позволял отступать.

Умрём — но не сдадимся.

«Это есть наш последний и решительный…»

И я достаю пачку листов белой бумаги (А4), разноцветные шариковые ручки (чтобы легче было различать темы) и — выписываю из учебника материалы по каждому вопросу экзаменационных билетов.

На подготовку к экзамену было отведено три дня.

Это была пахота, надо сказать. Давно так не трудился.

К вечеру третьего дня в моём распоряжении были материалы ответов по всем билетам.

Экзамен был с утра, я явился заранее (нервы не железные), но в аудиторию вошёл не первым, выждал, когда освободится самая дальняя парта, отодвинул от двери желающих экзаменоваться («моя очередь»), вошёл в аудиторию, взял с преподавательского стола билет, и — дальше всё по плану.

Расположился за этой партой, всем видом демонстрируя: вот пришёл серьёзный человек с серьёзными намерениями. Весь мой вид должен был показывать: человек серьёзен и сосредоточен и вызывает полное доверие.

Когда внимание преподавателя отвлёк очередной желающий отвечать, я раскрыл портфель, где аккуратно по порядку уложены листы с ответами, и выбрал нужные — без суеты и спешки. Разложил листы по столу, и поверхность стола как бы расцвела — все цвета радуги. Меня это, конечно, смутило… побочный эффект, как-то я об этом не подумал, что может так весело для глаза получиться. Но отступать было некуда.

Тем временем преподаватель поставил «Хор.» в зачётку отвечавшему и поднялся размяться, пройтись — и двинулся по проходу между партами, прямо на меня.

Я замер, опустив голову. Он подошёл и спросил мой затылок:

— Ну, готовы?

— Да, конечно, — сказал я, собрал по порядку свои листы, и когда мы уселись к преподавательскому его столу, я бойко стал читать ответ по первому вопросу.

Он слушал какое-то время, задумчиво поглядывая на потолок, потом остановил меня и спросил:

— «Уд.» — устроит?

Так, в пространство спросил.

«Уд.» — три балла по-нашему.

— Ну что?

Не та была у меня позиция, чтобы претендовать на «Хор.»… и, кажется, мы оба это понимали.

Таким образом, путь в четвёртую студенческую стройку был открыт.

Ядром нашего отряда была наша бригада из прошлогодней (третьей) стройки. Тогда мы в полупустыне на Мангышлаке отслеживали скорпионов и тарантулов (а там ещё и фаланги… такая гадость) и ремонтировали железнодорожные пути к урановому руднику (нас туда возили на экскурсию, впечатление циклопическое: лунный пейзаж, лунная поверхность, куда угодил метеорит и получился огромный котлован, в котором урановая руда — тёмно-серая, жирноватая на вид; открытая разработка, роторный экскаватор, небоскрёб на гусеничном ходу, его обслуживают иностранные специалисты, а в ремонтном депо — автоматы с холодной газированной водой)…

(Хочу предупредить, пользуясь случаем: в жаркую погоду не давайте слабину, не пейте воды много… Ну, пять стаканов, не больше… Потому что когда вы выйдете из прохладного затенённого помещения, где эти автоматы, — выйдете наружу, а вам же нужно идти работать, и на вас обрушится жара, и свирепое солнце снова вопьётся в ваше тело, — вы тут же захотите снова пить, и это уже будет мучительно.)

Да, там на Мангышлаке под палящим солнцем мы так притёрлись друг к другу, что вопрос — в какой компании отправляться на север Ленинградской области строить узкоколейку, — такой вопрос не стоял, его просто не было.

К нашей бригаде добавилось ещё народу, и в первых числах июля мы выехали к месту дислокации, как строго выразился комиссар отряда.

Как строить узкоколейку, никто из нас не знал, но большевистский принцип — «нам нет преград ни в море, ни на суше» («мы рождены, чтоб сказку сделать былью») — действовал железно.

Путь к месту дислокации пролегал через Вознесение (символично, правда?)

(Посёлок городского типа в Подпорожском районе Ленинградской области, административный центр Вознесенского городского поселения. Расположен на крайнем северо-востоке области, на берегу Онежского озера — Википедия.)

(В том месте, где из Онежского озера вытекает река Свирь, устремляя свои воды к другому озеру — Ладожскому.)

В Вознесении был перевалочный пункт, мы полдня проболтались по посёлку, ничего интересного не обнаружили — ну, дома деревянные, народ обычный… скучно. Потому, когда на нашем пути оказался буфет, да ещё открытый, да ещё с пивом, — я очень обрадовался.

Да не только я, все обрадовались.

И то, что пиво оказалось безбожно разбавленным, — не омрачило нашей радости, мы не спеша пили коктейль из пива и воды и смотрели в окно, где было видно озеро и небо, неотличимое от озера: день был сильно пасмурный.

Когда за нами прибыл узкоколейный поезд, немножко игрушечный (как показалось), мы были уже изрядно навеселе и потому не заметили, как добрались до «места дислокации».

Это оказалась большая заброшенная деревня, окружённая лесом. Покинутые пустые дома, разбитые окна… глушь и дичь, место невесёлое.

Как тут жили прежние жители, и зачем они тут жили, и кто они были — вопросы без ответа… Скорее всего, тут околозэковская тематика — гадать не хочу, просто помню, что у нашей страны непростая история.

Квартирьеры (они за трое суток приехали, чтобы подготовить для нас жильё) вполне справились, выбрали два больших дома, перетащили туда матрацы и прочую спальную принадлежность (всё это доставил мотовоз в вагончике), так что особых проблем с устройством не было.

Пока мы управлялись с размещением (в одном доме — мужское население, в другом — женское), из Вознесения нам привезли кухонную утварь — миски, ложки, кружки и три больших бидона: в одном — картофельный суп, во втором — макароны с мясом, в третьем — компот.

И мы всё это с удовольствием слопали, и у нас появилась уверенность в завтрашнем дне.

Рано утром прибыл мотовоз с нашим завтраком и двумя местными специалистами (как оказалось, местное руководство понимало, с кем имеет дело).

Два мужичка, оба приземистые, крепенькие, как грибы-боровики. Один — вальщик, другой — мастер.

Оба практики, слава богу. Один умел валить лес, другой умел строить узкоколейку и всё про это дело знал.

Да, ещё бензопилы, пильные цепи и бачки для бензина. И две бочки для хранения бензина.

И как-то сразу, как бы само собой получилось, что мы посерьёзнели, кожею ощутили, что вольная наша разгульная жизнь осталась позади.

Мастер сказал, что надо разбиться на бригады и что в каждой бригаде должен быть свой вальщик, и я тут же решил, что буду вальщиком.

Ну да… «Вы умеете играть на рояле?» — «Не знаю, не пробовал».

Надо пояснить, почему четыре бригады.

От магистрали, основной узкоколейной дороги, надо проложить четыре новых боковых ветки — к местам новых зон лесоповала. Стало быть, и бригад должно быть четыре, каждая со своим направлением работы и своим вальщиком.

Нам выдали каски, жилеты, и вальщик повёл нас в лес, благо идти никуда не надо было, всё под боком, и мы в течение целого дня учились спиливать деревья.

На следующий день — первый трудовой для всех — мотовоз притащил пустые, немножко игрушечные вагончики и развёз нас по участкам.

Мы (наша бригада) выгрузились, где указал моторист, и стали ждать, когда появится мастер и объяснит, что нам делать, как эта узкоколейка строится.

Тут же обнаружился местный колорит — комары.

В деревне они нас не очень доставали, но тут… голодные и свирепые, как орды кочевников когда-то на Русь, нападали на нас волнами, они словно ждали нас. Мы мужественно сражались, мох вокруг нас уже был усеян комариными трупами, но — орда… неисчислимая, неиссякаемая… и нам стало казаться, что долго мы не продержимся.

Нет ничего хуже бездельного ожидания среди дикого леса, и уже у кое-кого стала появляться малодушная мысль: «И на хера мы сюда приехали?»

Но появился мастер, двумя-тремя фразами всех взбодрил и стал объяснять, что и как делать.

И началась работа.

Я, как вальщик, спиливал несколько деревьев, девушки учились обрубать сучья, и уже голый ствол я раскряжёвывал, то есть распиливал на двухметровые брёвнышки, шпалы будущей дороги.

Комары отступили… не совсем, конечно… но нашествие кочевой орды было закончено. Мы стали своими, а своих обижать не принято.

Так мы двинулись в наше ближайшее будущее.

К концу третьей недели, когда мы уже изрядно углубились в лесной массив, комары к нам привыкли и не особенно досаждали и вообще — «привыкли руки к топорам» (а это тоже важно), — я начал скучать.

Опять. Снова.

Я заметил за собой такое: период моей активности и оптимизма — три недели.

Я бодр, мне всё интересно, жизнь прекрасна и т. д.

Когда этот срок истекает, я начинаю маяться и мне уже ничто не мило.

Ну вот такая психика, бороться невозможно. Да и зачем?

К тому же об этом моём свойстве знал и ещё кто-то, ко мне расположенный сдержанно-доброжелательно, и когда мне становилось совсем тошно и невмоготу, появлялся шанс изменить ситуацию.

Шанс, случай.

Нет, решение, право выбора — всегда оставалось за мной.

Но возможность перемены — появлялась.

Вот странное такое что-то…

То, что мы работаем исправно, было отмечено и начальством, и оно тут же решило открыть новый трудовой фронт.

В 50 км ниже по Свири в прошлом году заложили зимник, но не доложили.

Вот туда надо пятерых мужчин, шестой будет Эдька Репетуха, из местных, он будет прорабом, знает, что надо делать, а мест в вагончике всего шесть. Ну, конечно, нужен один вальщик.

Я почувствовал примерно то же, что чувствует боевой строевой конь при звуке трубы, объявляющей атаку.

Расклад такой.

Мы с вещами (это меня немножко смутило — зачем с вещами? — но спорить не стал, начальству виднее), на мотовозе добираемся до Вознесения, там грузим вещи на трактор-трелёвщик (за кабиной тракториста что-то вроде бульдозерного щита, между кабиной и щитом всё вполне умещается).

На складе выдают продукты — коробки с консервами, мешки с крупами, макаронами, сахаром и пр.

Отдельно — чай, Эдька Репетуха отбирает пачки с чаем и несколько пачек рассовывает по карманам.

Все продукты присоединяются к нашим вещам, уже погруженным на трактор, и получается внушительная картина: горбатый трелёвщик.

Тракторист, увидев эту картину, качает головой, но ничего не говорит, забирается в кабину и запускает двигатель.

Мы смотрим ему вслед, и нас зовут к берегу, где нас ждёт катер.

Не прогулочный, конечно… нет, какая-то рабочая лошадка, похожая на маленький буксир. Отчаливаем, и — «вниз по матушке по Волге».

Что-то около часа вниз по течению, вдоволь любуемся пейзажами.

Конечно, если бы мы не проголодались, это была бы чудесная увеселительная водная прогулка. Но в этот раз о таких мелочах, как обед, как-то впопыхах никто не подумал, и к моменту нашей высадки на берег все были изрядно голодны.

— Ничего, — сказал Репетуха, — тут уже недалеко, пару часов ходу. Придём, там уже трактор нас ждёт… всё путём.

И мы двинулись от берега вглубь леса.

Вот знаете, леса есть разные… это был лес как бы первозданный… Ты идёшь по лесной тропе и всею кожей, всем своим существом ощущаешь: здесь хозяин — он, лес. Ты — гость, причём непрошеный и нежданный.

Через час (комары опять почуяли свежинку) перед нами взлетел птеродактиль, тяжело ударяя крыльями по вершинам деревьев. Репетуха, возглавляющий нашу колонну, не обратил на это внимания.

— Эдик, что это? — спросил я.

— Глухарь, птица каменного века. Их тут много, — ответил Репетуха.

Через два часа мы вышли на поляну, где действительно стоял вагон-бытовка, на полозьях.

Заглянули внутрь — да, шесть спальных мест.

Но где трактор?

Репетуха включил радиотелефон и связался с конторой.

Там ничего о судьбе трактора и тракториста не знали.

Получалось положение. Вечерело, холодало, был красивый закат, мы — уставшие и голодные. Красивым закатом сыт не будешь, впереди — ночь со звёздами, в двух часах ходьбы — Свирь…

Ну да. Мы выходим на берег в темноте (если вообще доберёмся) … И — что?

Репетуха пожал плечами, нашёл пустую консервную банку, ополоснул её, набрал воды и на костерке стал варить себе чифир. Человек он был опытный, видавший виды, скажем так (потому на складе набирал в карманы не конфеты и пряники, а пачки индийского «со слоником»).

Откуда вода?

Мох, покрытый морошкой, местами расступался, и в ямках (бочагах по-местному) скапливалась вода — бурая, торфяная, для нас непривычная.

Родниковых вод и ручьёв, где плещется форель, — тут не было.

А ощущение голода и требование желудка насытиться становилось мучительным. Молодые здоровые организмы нуждаются в хорошем, добротном питании, тему вегетарианства, лечебного голодания и пр. можно рассматривать в преклонном возрасте, когда уже на склоне, но не когда ты на подъёме и у тебя всё впереди.

Объективно единственным съедобным элементом окружающего была морошка, сплошным ковром покрывавшая мох, отчего мох из сизо-зелёного превратился в оранжево-золотистый.

Раньше я эту ягоду не пробовал, у нас (на моей малой родине) привычным было — сначала земляника, потом черника, потом брусника и малина.

Болот у нас не было, сосновые боры с грибами-боровиками (никогда не забуду свои корзины, полные боровиков… фантастика!).

Болот не было, и потому не было ни клюквы, ни морошки.

Так что для меня это было в диковину — морошка.

Оказалось — вкусная ягода… ни на что не похожая… немножко кисло-сладкая, но именно немножко, самую малость.

Мы разбрелись по окрестности и — ели, ели, ели…

Теперь скажу серьёзно. Все разговоры о том, что можно питаться ягодами, фруктами и пр., — враньё (непонятно зачем). Ты можешь съесть ведро морошки, и единственным результатом будет то, что тебя стошнит. А чувство голода («Я хочу жрать» — бывший полковник Чернота, «Бег», М. А. Булгаков) станет ещё мучительнее.

Сколько мы этой морошки съели — до тошноты. До полного отвращения.

Ну вот ещё — торфяная вода в бочаге. Что до тебя из этой бочаги мог лось пить, или заяц, или волк, или ещё какой зверь (им же тоже вода нужна), — об этом уже никакой заботы. В природе всё стерильно.

Выпив чифира, Репетуха взбодрился и решил, что надо прибраться в вагончике, чтобы было культурно. Мы стали прибираться, следы жизнедеятельности прошлогодних обитателей нам были ни к чему. Человек вообще должен жить в чистоте.

Уже сильно темнело, когда появился тракторист с мешком на плечах.

Сбросил мешок себе под ноги и сказал:

— Ну и заебался…

В мешке было — две буханки хлеба, несколько банок тушёнки, кулёк с сахаром и ещё что-то, уже не помню.

Оказалось: трактор провалился в яму — по «дальше некуда», сам тракторист едва вылез, а трактор наглухо сел, а в прошлом году никакой ямы не было, откуда она взялась — … его знает… сейчас трактор почти по кабину в воде — со всеми продуктами и вещами нашими… недалеко, километров пять.

— Вот тут вам принёс, чтоб с голоду не помёрли, — сказал он.

(Вспоминая эту историю, я не могу не отметить вот что: люди, занятые естественным трудом… натуральные люди… уточню и конкретизирую: русские люди, о других не знаю… невзгоды, неприятности и пр. воспринимают не как повод впасть в печаль-тоску-уныние, а как повод «воспрянуть духом»… казалось бы, всё плохо — а дух играет, и человек становится свободным, большим, сильным, бодрым и весёлым, и несговорчивым, и неуступчивым, точно знающим свой пункт и свою цель, готовым к любому сильному действию… Я отмечал это не раз… Свойство ли это только русского человека или общее для всего человеческого рода — я не знаю… но я убеждён, что именно это свойство русского психотипа позволило нам победить в Великой Отечественной войне, когда против нас сражалась вся Европа.)

Короче — «никто не даст нам избавленья».

Ситуация.

Хоть и север, а в конце июля ничего похожего на белые ночи нет.

Понятно, что надо идти к трактору и всё перетаскивать к вагончику.

А уже звёзды помаргивают.

Ситуация.

Мы разводим костёр, в каком-то полудырявом ведре завариваем чай на всех, съедаем всё, что принёс тракторист… и начинается ночь под звёздами.

Романтика.

Вы ночевали в августе под открытым небом?

Только мечтаете?

Советую: забудьте. Если в одиннадцать вечера ещё терпимо, да и костёр ещё не погас, то в два часа ночи, когда уже роса придавливает последние огоньки в кострище, — холод пробирает до костей, и ты понимаешь, что необходимо в какое-то помещение.

И замечу… Я тут ничего не открываю. Это открыто уже первобытными людьми. Уже они поняли, что ночевать надо не под открытым небом, а в какой-нибудь пещере и там же, в пещере, разводить и поддерживать огонь…

Тут богатая тема.

Пещера с костром (а огонь в виде костра, как же ещё) — явный прообраз современного жилища, росписи по стенам пещер подтверждают это.

(Кстати — гениальная графика, рекомендую… У нас вершиной изобразительного искусства оказывается чёрный квадрат… Первобытный наш предок, увидев эту вершину, точно бы решил, что мы тут все сошли с ума… и дальше, если бы мог мыслить абстрактно и перспективно, он бы заключил, что наша цивилизация — это ошибка, неправильная цивилизация, и что надо всё начинать сначала. Тут угадывается ленинское: «Мы пойдём другим путём». )

Но это не всё.

Обитатели пещеры, расположившиеся вокруг костра, довольно быстро обнаружили основное свойство нашей цивилизации — принцип теплового кольца.

Очень просто: у костра хорошо располагаться на определённом расстоянии. Ближе — обжигает, дальше — холодно. А площадь теплового кольца — она же не меняется, а численность населения возрастает, всё живое стремится к размножению… и?..

Да, начинается «борьба за московскую прописку».

А как вы себе это представляете?

Начинается элементарная грубая толкотня, «вас тут не стояло», и кто-то вылетает из теплового кольца внутрь, в огонь, и переходит в плазменное состояние, а кто-то оказывается вытолкнут наружу — вот как раз под ночное небо и звёзды.

И это — стабильное состояние нашей цивилизации по сей день.

Отвлеклись, однако.

Перекантовавшись ночь в вагончике, с утра выпили горячего сладкого чая (есть было нечего) и пошли к трактору. Тракторист был нашим вожатым.

Пять километров — туда, пять — обратно. Из еды — морошка, щедро рассыпанная кругом. Я чувствовал, что меня начинает тошнить, другие чувствовали примерно то же. Мы совершили несколько челночных рейсов и к вечеру справились, всё перетащили.

Мой чемодан оказался сильно помят. Тракторист объяснил, что пытался выбраться, двигал туда-сюда щит, чемодан попал под щит. Меня это огорчило.

Как бы там ни было, со следующего утра началась нормальная жизнь.

В какой-то день Репетуха сказал:

— После обеда иди попили пеньки.

(Пояснение: при валке, особенно зимой, после того как дерево спилено, остаётся довольно высокий пень. И когда их, таких пней, торчит много, дорога становится непроезжей.)

Уже вечерело, я плотно пообедал (с кормёжкой у нас было всё в порядке, один из членов нашей бригады оказался умелым кулинаром и с удовольствием взял на себя обязанности повара, чему мы были несказанно рады) и в самом лёгком настроении, взяв на плечо бензопилу и в другую руку бачок с бензином, отправился спиливать пеньки.

Дорога была шикарная, вся устлана стволами деревьев… это был зимник, то есть по этой дороге зимой поедут лесовозы, груженные лесом.

Не надо рельсов, мотовозов, вагончиков и прочей железнодорожной романтики.

Этот зимник начали делать прошлым летом, не доделали и даже оставили вот эти самые пеньки.

Повторяю, дело было к вечеру, начинался закат, погода стояла изумительная — ясно, свежо, июльская жара ушла, зимник простирался передо мной широкой лентой прямо до горизонта, я шёл мечтательно и беззаботно и вдруг увидел перед собой — не близко, метрах в ста — фигуру человека.

На фоне предзакатного неба она была чётко обозначена.

Человек стоял и явно рассматривал меня.

Человек — здесь?

Тут на пятьдесят вёрст ни одной человеческой души… И, словно услышав мои сомнения, фигура опустилась на четвереньки и стала натуральным медведем, отчётливо обозначив свою покатую спину.

Я бросил и пилу и бачок с бензином и побежал к вагончику, где Репетуха варил очередную порцию чифира.

— Эдька, там медведь! — чуть ли не закричал я, запыхавшись и стараясь унять дыхание, всё-таки пробежал метров пятьсот.

— У тебя есть ружьё? — спросил он, не отрывая взгляда от закипающего чифира.

Вот — тоже тема.

Да, у меня было ружьё. Старая ижевская одностволка-получок 16-го калибра, с хорошей кучностью и дальностью… я приобрёл его на своей малой родине — давно, и патронов несколько коробок, и всё это лежало у меня дома без употребления. Когда я узнал, что мы полтора месяца будем в лесной глуши, я решил взять ружьё с собой.

И вот — реальный случай ружьё употребить.

Я достал из чемодана ружьё, сунул в карман четыре патрона с жаканами и побежал обратно. Добежав до места, где я бросил бензопилу и бачок, я остановился, уравнивая дыхание, достал патрон и загнал в патронник. И только тогда вспомнил, что после выстрела гильзу распирает и она застревает в патроннике, и рукой её не извлечь. То есть в моих руках было оружие, рассчитанное на один выстрел. В этой ситуации благоразумие предполагало бы вернуться к вагончику и самому сварить себе чифира и забыть про этот вечер. Но благоразумие и я (по крайней мере, тогдашний) — были две вещи несовместные. И потому я с ружьём наперевес, явно подражая какому-нибудь персонажу Фенимора Купера, направился к тому месту, где увидел медведя, и легко это место нашёл. Следы явно читались — большие чайные блюдца с когтями.

И я стал следопытом (ну, по Куперу) и чётко просмотрел: медведь, свернув с дороги, двигался с краю, незаметно, мне навстречу, и свернул в лес, когда убедился, что я исчез. Я ещё сколько-то прошёл по его следам, и потом что-то меня толкнуло: хватит. Словно голос чей-то тихо, но очень внятно: хватит, возвращайся. Я послушно остановился и, постояв некоторое время, осматривая уходящую вниз сырую ложбину (туда вёл след, в ельник), повернул назад.

Вернулся на дорогу и, подобрав бензопилу и бачок, пошёл к вагончику. Уже тут было не до работы. В вагончике убрал в чемодан ружьё и сварил себе чифир, а скоро и бригада вернулась с трассы, и мы стали ужинать…

Справка

Медведь летом не нападает на человека. Может разгоняться до скорости 70 км/ч.

Раненый медведь смертельно опасен.

Вопрос: Я знал об этом?

Ответ: Да, знал.

Вопрос: Так что же это было?

Ответ: Испытывал судьбу.

Вопрос: Ты понимаешь, насколько медведь был умнее тебя и даже порядочнее тебя?

Ответ: Да. Да. Да…

Морошка?

С той поры не могу её видеть, во мне поднимается волна отвращения.

Но вот вопрос, который доставляет нравственное мучение, — ЗАЧЕМ я хотел отобрать жизнь у нормального лесного жителя? Зачем?

И — нет ответа. Оказывается, я не знаю, зачем хотел убить медведя.

Оказывается, я не охотник.

Выключи голову

— Будем участвовать, — сказала руководитель студии.

Тема такая. Конкурс «Артист душой», администрация решила, что надо принять участие, показать себя.

Если партия сказала — надо, комсомол ответил — есть!

— Только без бумажки.

Это уже лично в мой адрес.

— Извольте текст выучить, там немного… надо тренировать память… это как мускулатура — если не тренировать — она дряблая становится…

Ну, этого можно бы и не говорить, это я и без тебя знаю.

Но текст тексту рознь.

Одно дело пушкинский текст, а совсем другое дело — этот вот…

Ну что… если партия сказала — надо… смотрим текст:

Позови меня тихо по имени,

Ключевой водой напои меня.

Отзовётся ли сердце безбрежное,

Несказанное, глупое, нежное.

Снова сумерки всходят бессонные,

Снова застят мне стёкла оконные.

Там кивает сирень и смородина.

Позови меня, тихая родина.

Припев:

Позови меня на закате дня,

Позови меня, грусть печальная, позови меня.

Позови меня на закате дня,

Позови меня, грусть печальная, позови меня.

Знаю, сбудется наше свидание,

Затянулось с тобой расставание.

Синий месяц за городом прячется,

Не тоскуется мне и не плачется.

Колокольчик ли, дальнее эхо ли?

Только мимо с тобой мы проехали.

Напылили кругом, накопытили,

Даже толком дороги не видели.

Припев.

Вот такой текст.

Я честно пытаюсь понять — о чём?

Бросается в глаза: «Не тоскуется мне и не плачется»…

Странно. Так что ты тогда скулишь?

О чём ты?

Если и не тоскуется, и не плачется — тогда ты весел… разве нет?

А выходит, что нет… так как?

Строчку из Есенина стянул, уворовал… напылили, накопытили…

Ты бы водки, что ли, выпил.

А этот синий месяц?

Ты где такое чудо видел — синий месяц?

Ты, может, дозу принял? Косячок не тот выкурил?

Месяц за городом прячется?

Белая горячка?

Грусть печальная, да?

А радостная грусть — бывает?

Ну и т. д.

Короче.

Мой мозг отказывается запоминать эту хрень, понимаете?

Мой мозг принимает только качественную пищу, а дерьмо и отраву всякую принимать отказывается.

Пушкина принимает, Лермонтова принимает, Есенина, Рубцова… а вот это — извините…

Понимаете?

Вот так у меня голова устроена, понимаете?

— А вы попробуйте выключить голову, — робко советует руководитель. — Ведь народу-то нравится песня.

Я её понимаю, ей деваться тоже некуда.

— Знаете, у меня такое впечатление, что у нас везде надо отключать голову, тогда более-менее можно нормально жить.

Но руководитель наш мне нравится, я не хочу её подводить.

— У меня предложение: давайте дуэт сделаем, мне в пару ещё человека, тот выучит текст, а я буду на подхвате, тогда у нас получится. Иначе не получится, в моей голове этот текст не укладывается.

Предложение принимается, и мы участвуем в конкурсе «Артист душой». Может быть, даже в призёры угодим. А что, с душой спели.

«Позови меня тихо по имени».

Зачем тебе именно по имени, почему именно по имени?.. Позвать просто — недостаточно? Просто позвать — не услышишь, не поймёшь?

Вы любите театр?

Встретил объявление в новостной ленте: желающие петь могут прийти и петь, бесплатно, надо только заявку отправить. Номер вашего телефона? Ждите, вам позвонят.

Вот, кто ищет — тот всегда найдёт.

Возможность и петь, и бесплатно… шикарная позиция, мечта идиота.

То, о чём я подумывал, — не конкретно-определённо, а так… «надо бы», «хорошо бы».

На следующий день действительно позвонили. Милый девичий голосок.

Сколько мне лет, действительно ли я хочу заниматься пением и когда мне удобно начать занятия. А дело было к вечеру, моё внимание было уже несколько рассеяно (неважно, по какой причине и поводу… причина и повод всегда нам сопутствуют, понимающие меня поймут).

Тем не менее конкретный понятный результат был достигнут: завтра в 14:00.

Мы мило распрощались, и тут я сообразил, что не знаю адрес этого богоугодного вокального предприятия. То есть натурально — куда ехать?

В нынешних телефонах есть возможность определить номер, хранится в телефонной памяти. Я этим воспользовался, и мы мило поздоровались, и моя собеседница искренне удивилась, когда я признался, что не знаю, куда ехать.

Очень доброжелательно: метро такое-то, адрес конторы такой-то…

Ох уж мне эти женщины.

— Когда выходите из метро — куда надо повернуть? — спросил я.

— Направо, потом пройдёте… опять направо, потом пройдёте…

— Знаете, я что-то уже запутался. Я вам завтра позвоню, на свежую голову.

Окей.

Да, завтра звоню, да, направо, потом опять направо, потом пройдёте до перекрёстка, потом налево…

Окей. На трезвую голову это как-то… приемлемо. Да и не из тундры же я приехал в город, правда?

Уточняем: в два часа.

Выхожу за час, благополучно добираюсь до места, вхожу.

Полуподвальное полутёмное помещение, весьма просторное, экономно и в меру меблированное. В помещении двое молодых мужчин и две девушки (на «женщин» не тянут… женщина — это всё-таки много, прежде всего опыт жизни… нет, тут девушки).

— Я такой-то, у меня занятие назначено на 14:00.

— Очень хорошо, пожалуйста.

Девушка, стройненькая, тоненькая, миленькая приближается и говорит:

— Пойдёмте заполним анкету.

Мне стало смешно (что-то это мне напомнило… я уже заполнял такие всякие анкеты).

Послать сразу?

А зачем? Пообщаемся, не часто приходится беседовать с молодыми симпатичными девушками, а я хоть и давно уже облако в штанах, но всё же мужчина.

Как ваше полное имя, дата вашего рождения, сколько вам лет…

Опять стало смешно.

Если б я хотел тебя обидеть — я бы уже тебя в блин раскатал. Ты знаешь дату моего рождения (я тебе только что сказал, ты старательно записала… ты — надеюсь — не забыла, какой год нынче на дворе… элементарное арифметическое действие… продукт нынешнего образования).

Но обижать такое милое создание — зачем?

Нет, я уже не работаю. Пенсионер. Двадцать лет инженерства, двадцать лет учительства.

Нет, с пением ничего общего. Не учился, не участвовал, просто люблю.

Отвечать надоело, перехватываю инициативу:

— Как вы думаете, какой предмет я преподавал в школе?

— Историю, — неуверенно предположила она…

(Почему историю — чёрт его знает.)

— Физику. Двадцать лет я преподавал физику в школе.

В её глазах откровенное изумление.

Явно потрясена… Преподавать физику?

В этом было что-то для неё запредельное.

(Я неоднократно встречал женщин — неглупых, симпатичных, — которые с нескрываемым удовольствием объявляли мне, школьному учителю: «Я никогда не понимала физику!» — и я знал, что это — месть… «отыгрывание» прошлых обид и унижений за школьной партой… Мне мстили за то, что есть такой учебный предмет — физика. Я их понимал и не обижался.)

— Вам сколько лет? — спрашиваю.

— Двадцать.

— Вот, представляете: сколько лет вы живёте на белом свете — столько лет я преподавал физику.

— А почему вы перестали преподавать?

— Знаете, какая самая отрицательная сторона в учительском деле?

Она озадаченно, понятно, молчит, и я помогаю:

— Методисты и администрация. Те, кто думает, что знает физику лучше тебя и умеет преподавать тоже лучше.

К нашей беседе заметно прислушиваются все находящиеся в помещении.

Я почувствовал, что поймал волну, и меня понесло.

— Знаете, какое открытие я сделал? — спросил я. — Я открыл, что пространство и время существуют не одномоментно, а поочерёдно. Пространство — это физическая реальность, вечное настоящее, наш мир вещественных структур, мы воспринимаем его ощущениями (их всего пять, и их почему-то называют органами чувств). Я вижу, я слышу — какие тут чувства?.. Время — это духовная реальность, составлена из прошлого и будущего, и мы воспринимаем время мыслями, чувствами, памятью, совестью, интуицией, ясновидением и пр. И они — пространство и время — существуют не одномоментно, а поочерёдно, и пространство является материализацией содержания времени.

Глаза моей собеседницы широко раскрыты и полны изумления.

Присутствующие в помещении стараются не пропустить ни одного моего слова.

Зазвонил телефон, молодой человек сказал: занят, потом.

Меня (как когда-то Остапа) несло.

— Ясно, что основным пунктом, опорой сознания является сам человек… всё в нём. Он — в центре всего. Ни космос, ни природа — не имеют смысла сами по себе. Только мы, только наше существование придаёт смысл их существованию.

Ещё раз: ни космос, ни природа не имеют смысла сами по себе, смысл их существованию сообщаем мы, только мы. Значит, мы и есть центр мироздания и смысл творения. Понимаете? Кто такое будет в школе терпеть… И вот теперь я хочу петь.

— А во что вы верите? — очнулась от моего гипноза девушка.

Милое создание. Хороший вопрос.

— Я верю в человека. Я верю в то, что человек со всем справится.

Мой ответ её как бы смутил.

— Ожидали что-нибудь про Бога, да? Так вот: в Бога я не верю. Потому что знаю, что Он есть. И без Него ничто невозможно, и Он причина всего.

Новое молчание заполнило помещение.

Кажется, я всех заворожил и загипнотизировал.

Последний аккорд (когда-то же надо и к пению приступить):

— Могу посоветовать, как понимать Бога. Вот знаете — есть кусковой сахар. Вот вы берёте кусок сахара, бросаете его в стакан горячего крепкого чая и размешиваете старательно, так чтобы весь кусок растворился.

Тишина. Зачарованная тишина. Несомненный успех.

Вы любите театр?

Из меня получился бы неплохой массовик-затейник — при условии, что удаётся поймать волну.

Собеседница моя задумалась над моим стаканом крепкого чая, а тем временем к нам подошла другая девушка, покрупнее, в формах и тоже симпатичная. Даже очень.

— Здравствуйте, — сказала она грудным голосом такого… волнующего тембра. — Я Анжела, я буду вашим преподавателем по вокалу. Пойдёмте со мной.

И мы пошли по коридору — она впереди, я за ней, вглубь помещения.

Коридор заканчивался дверьми, она их распахнула, и мы опять оказались в просторном полуосвещённом помещении, где молодой человек наигрывал что-то на электрогитаре.

— Здесь мы будем заниматься, — сказала Анжела, и я как будто забыл про облако в штанах.

Неплохо для начала…

— Это Витя, наш гитарист, будет нам помогать, — сказала Анжела.

Витя привстал, не выпуская из рук гитару.

Здравствуйте, очень приятно.

— Подождём несколько минут, ещё один человек на это время записан, — сказала Анжела. — Располагайтесь поудобнее, — указала на ряд стульев у стены.

Я расположился поудобнее.

Осмотрелся. Стены были обтянуты чёрным сукном, мебель тоже.

Перед гитаристом Витей размещался компьютер, над ним на стене мягко светился экран, с экрана на меня смотрел симпатичный мужчина ковбойского типа, со стаканом в руке.

Качественное мужское голливудское лицо.

Мы стали смотреть друг на друга, мужчина мне подмигивал и улыбался, надпись под ним: «Не смущайся, у тебя всё получится, ты сможешь».

Терпеть не могу американизмы… что ни говори, а они — америкосы — другие. Михаил Задорнов определил — «тупые»… этого я не скажу (просто не знаю).

Но дух фальшивого бодрячества, еврейской настырности, пронырливости, этот, в сущности, жидовский дух — мне отвратителен.

Не смущайся? Во-первых — почему? Во-вторых, я и не смущаюсь. Ещё чего!

Кто двадцать лет проработал школьным учителем — тот забыл, что такое смущение. У меня всё получится? Откуда ты это знаешь? Это я знаю. Опыт, сын ошибок трудных. Да, не сомневайся, у меня всё получится.

Я смогу? Ещё бы… Опять же, это я знаю, что смогу (причём знаю даже размер этого «смогу»), а тебе-то откуда знать?

Вот это — всё вместе взятое — и скинуло когда-то атомные бомбы на японские спящие города. И что характерно: об этом сейчас помнят только в Японии, и мы помним. Им, американцам, тогда не хватило нескольких готовых изделий, чтобы устроить Хиросиму и Нагасаки у нас, в России… если бы хватило — устроили бы непременно, под «Янки-дудль», попивая кофе в удобных обогреваемых кабинах своих бомбардировщиков.

(А потом изделия появились и у нас — благодаря гению Сталина и отчаянному, самоотверженному, героическому труду — трудовому подвигу — десятков тысяч советских людей, плохо одетых, плохо накормленных. Страна едва поправлялась после войны… началась гонка вооружений, холодная война, и никто не хотел уступать, хотя у каждой стороны изделий было наделано столько, что всё на планете, да, пожалуй что, и сама планета, могло быть уничтожено не один десяток раз.)

Молодой академик, будущий диссидент, отец советской водородной бомбы тогда предложил взорвать пару водородных изделий, по одному с каждой стороны Америки — одно в глубине Тихого океана, другое в глубине Атлантического. Волна высотой в сто метров смоет всю Америку к чёртовой матери, заодно поверженную милитаристскую императорскую Японию, пол-Китая и пр.

Мао Цзэдун призывал по-большевистки — давайте третью мировую… погибнет у нас полмиллиарда, зато и капитализма больше не будет на планете, заживём как люди, по-коммунистически… нормально, по-человечески цивилизацию устроим…

Сталин отверг оба предложения (вполне возможно, пожалел Японию, страну древней самобытной культуры с гейшами, самураями, традицией чаепития и пр.).

Америку? Убеждён — нет…

Что такое страна Америка? Она моложе Ленинграда… всё наносное, привозное, всё вторичное… страна жлобов. «Америка — это ошибка» (Зигмунд Фрейд).

Пэтэушники сраные… чего там жалеть?

Какая там может быть самобытная культура?

У индейцев — да, была самобытная культура… так где эти индейцы?

(Я видел фотографии, где гордые белые охотники на бизонов стоят на горах из бизоньих черепов… такая программа: уничтожение бизонов как кормовой базы коренного населения… такой вот вариант атомной бомбардировки.)

А Сталин очень любил и понимал культуру, между прочим.

А Сталин был одним из самых образованных и умных людей своего времени… более того — он был гений своего времени. И фраза (то ли К. Симонова, то ли А. Фадеева, то ли М. Шолохова): да, был культ, но была и личность — она родилась не на пустом месте. И не из подхалимства, а из правды.

Когда говорят про сталинские репрессии и сталинские лагеря, мне вспоминается фраза С. Довлатова: сотни тысяч доносов — это что, всё Сталин написал?

А теперь я спрошу: а культ своей личности — это что, Сталин сам создавал?

А памятники десятиметровые Сталину — что, сам Сталин заказывал?

Сталин был умный человек… первый человек в государстве… выше и главнее его в стране никого не было. Верховная власть… почти божественная. На хера ему эти монументы.

Ещё раз: он был очень умный человек.

Ещё раз: он был очень умный человек.

Он был очень высокий человек с трагической судьбой. Он был на голову выше всех, и в этом тоже была его трагедия, потому что ему не с кем было поговорить. Ужасное одиночество по жизни.

Я подозреваю… я почти уверен, что в какой-то момент Сталин понял, что коммунистическая доктрина равенства — это ошибка. Тот коммунизм, который провозглашал и к которому стремился Ленин, — это мираж… фантом. Не случайно же он призывал теоретиков марксизма-ленинизма к развитию учения.

Повторяю: он был очень, невероятно умный человек. Гениальный человек. И он знал, что Бог есть… и при этом — генеральный секретарь ВКПб, российской коммунистической партии большевиков (ленинцев, атеистов-безбожников…

А теперь попробуйте поставить себя на его место.

Надо сохранить страну, Россию, и постараться не допустить победы коммунистических идиотов, ничего не понимающих в реальной жизни, а живущих в своих идеализмах.

Ещё раз — прежде чем осуждать его — поставьте себя на его место.

В фильме «Чкалов» (хороший фильм, кстати, рекомендую) есть замечательный эпизод, когда Чкалов как бы братается (не из расчёта или выгоды, а от души) со Сталиным, и там что-то про равенство, мол, все люди равны.

«Хорошо, — сказал Сталин. — Садись на моё место», — и чуть ли не силой усаживает Чкалова в своё кресло генерального секретаря.

Чкалов выдерживает что-то около минуты.

— Не могу, товарищ Сталин.

— А министром авиационной промышленности? Ты же знаешь авиацию?

— Нет, товарищ Сталин… моё дело — летать.

— А министром внутренних дел?

Чкалов уже удручённо молчит.

То, что мы уже семь десятков лет стараемся забыть, кто был Верховным Главнокомандующим… кто был председателем Комитета обороны страны… стереть из памяти и истории страны его имя и образ, — это величайшая наша неблагодарность, малодушие, подлость и преступление.

Перед Богом и истиной. Перед будущими поколениями.

Эк, куда меня занесло.

Тем временем в помещение вошёл молодой человек, достаточно рослый, худощавый, спортивного сложения.

— Ну вот, — оживилась Анжела, — можно начинать. Меня зовут Анжела, можно на «ты».

Вот странное у меня появилось свойство: я стал несдержан на слова. Старческая болтливость.

— Что, так сразу? Лучше сначала на «вы» всё-таки… а на «ты» мы ещё успеем.

Анжелу это впечатлило… она оказалась такой живой, подхватчивой.

Даже, вероятно, податливой.

(Эх ты, старый дурак… облако в штанах… А что делать? «Суха теория, мой друг, а древо жизни…»)

Вспомнилось:

Тогда, когда я плыл безвольно

в течении дней,

жена баюкала невольно

мечту о Ней.

Когда же встретился я с Нею,

сойдясь на «ты»,

то оказалось, что остался

я без Мечты.

Итоговое заключение после критического рассмотрения истории своей жизни… да, своей личной жизни.

В стихотворной форме.

(Хорошо, что волна уже спала и я не предложил Анжеле «заценить» этот мой стихотворный опыт… да и не одни мы были в помещении, и я не собирался обольщать всех.)

Окей.

А Анжела уже предлагает спеть. Для знакомства и пр.

Первому — мне, по старшинству, из уважения к сединам.

На маленькой сцене стойка с микрофоном, микрофон солидный — студийный, наверное.

В общем и целом — мини-театр.

— Не стесняйтесь, — говорит она, и я ухмыляюсь (про себя, разумеется).

Я выхожу на сцену, под освещение, и предлагаю:

— Давайте я куплеты Мефистофеля исполню.

(Между нами: это — моя тяжёлая артиллерия… Во-первых, я помню весь текст, что для меня редкость, во-вторых — да, исполняю весьма прилично, почти профессионально, ясно обозначается тембр — баритональный бас… причём не «деревянный», а многоинтонационный, даже так можно сказать.)

Дальше — заминка. Немая сцена. Смутил девушку.

М-да… видите ли.