Бесплатный фрагмент - Кидай — город

Апрельские сумерки, пахнущие талой водой и горькой корой оживающих деревьев, наполняли сознание какой-то неподходящей возрасту печалью. От освещенного вдалеке пространства манежа несло конским навозом, виднелись легко рысящие лошади и пружинящие на их спинах стройные наездницы.

Фонари, которые Пусев лично включил, наливались силой и освещали пространство белизной.

А над пространством желтая тлеющая полоса была перечеркнута сеткой ветвей молчаливых ждущих берез, еще не потемневшее небо было прозрачно-синим — и талые лужи на асфальте отражали эту расплесканную голубизну.

Вдали, под прозрачной чернотой голых деревьев, появилась мешковатая фигура с пакетом в руке. Фигура отошла в сторону, пропуская выезжающую машину клиента, Пусев скинул крючок с ворот, распахнул, дурашливо приложил два пальца к козырьку, клиент из салона ответил взмахом ладони.

— Ужин кушай.

Принесший паек киргиз был немногословен — сунул вялую шершавую руку для пожатия, передал пакет и пошаркал обратно.

Смешно, но Пусев ощутил странный прилив энергии — жизнь шла, причем шла именно так, как ему и хотелось.

В его распоряжении был — домик, обогреватель, диван, телевизор и трехразовое питание. Аллея, окруженная с одной стороны березами, с другой — боярышником, по которой он любил прогуливаться перед сном, несмотря на то что после дня ноги обычно гудели, как пасхальные колокола.

Был поток людей, шедших на занятие по верховой езде, были помогающие девицы, фанатично обожающие лошадей создания — которые бегали курить под навес неподалеку и стреляли в него любопытными взглядами.

Были и машины тренеров — собственно, именно им и нужно было открывать да закрывать ворота. Именно за этот высокоинтеллектуальный труд хозяин спортивного комплекса и платил — не густо, но вполне хватало на жизнь.

Главное, что нравилось Пусеву в его нынешней должности — это период покоя с девяти до одиннадцати ночи. Когда поток проката становился все меньше а потом и вовсе иссякал, когда ежевечерний обход сопровождался вспыхивающими за ним фонарями, когда кричащие цвета телевизора вырубались за ненадобностью — наступали священные часы тишины и одиночества.

Они были коротки, но насыщенны — практически каждую смену Пусев писал по стиху. После чего застилал видавший виды диван своим бельем и выключался, как свет до шести утра.

Всего за время работы накопилось довольно много приличных стихов — которые он по привычке выкладывал на ПоэПис, совершенно не заботясь ни количеством читателей, ни тем, есть ли они вообще. Скорее его удивляло, если вдруг оказывалось, что три-четыре человека нашли его страницу, давно погребенную под творческим мусором активных, общительных и энергичных графоманов — нашли и прочитали несколько текстов.

Привлекало его в работе еще одно важное обстоятельство — находясь на городской окраине, рядом со старинными Сокольниками, конный клуб существовал как бы в ином измерении. Может, лесной барьер сглаживал буйство городских страстей, может, сама обстановка тому благоприятствовала, но тесная сторожка существовала отдельно от остального мира.

Пусев, несколько лет проведя в тисках интернет- зависимости (впрочем, иногда бурная виртуальная жизнь выплескивалась в мир неожиданными встречами и романами), в один прекрасный вечер, глядя, как за окном густеют краски, понял тщетность всей той несуществующей суеты.

А самое главное — творчество, издревле бывшее уделом одиночек — стало ширпотребом, дешевкой на один день, потакающей самым простеньким и расхожим вкусам.

Мастерство попытались поставить на поток и оно исчезло. Фильмы прекратились в сериалы. Книги — в серии. Голоса перестали звучать без компьютерной обработки.

И толпы пользователей, жаждущие свежей информации, получали ее — самую свежую, только-только чирикавшую в масле — чтобы забыть уже через час.

Пусев понимал, что бурлящий поток литературной, около литературной и псевдо литературной жизни вышвыривает его на берег — и не очень печалился по этому поводу. Ему не было места в толпе, ему было душно в ней и неуютно. Он предпочитал стоять в сторонке и наблюдать с кривой усмешкой, как люди носились от подножия одного кумира к стопам другого, почти сразу забывая про первого. И как росли, матерели, набирали силу и вес эти самые кумиры — чтобы через непродолжительное время рассыпаться никчемным прахом.

Но на их место приходили другие — и всем хватало внимания. Не сотвори себе кумира — предупреждала древняя книга, но кумирам люди готовы платить — если не деньгами, то временем и вниманием, и что стоят замшелые истины против живых монет?

Поэтому Пусев и выбрал сторожку привратника, в самом прямом смысле открывая и закрывая ворота перед преуспевшими в жизни победителями.

В том, что называлось литературным процессом, он не участвовал и участвовать не собирался — он прекрасно знал стоимость, кем направляется и куда движется и не обманывался на этот счет.

Графоманские орды, взращенные ПоэПисом, методично шли на штурм столичных центров культуры — толстых журналов и сохранившихся газет, счастливцы же, в прямом смысле делающие литературу, не замечали бедолаг, получая в спину дробные залпы ненависти.

Графоманы же создавали союзы, кооперировались в какие-то группы, щедро ставили лайки, сыпали комплиментами, изощрялись в изобретательности, доказывая никчемность академических изданий и даже их вред — в общем, шла обыкновенная, будничная жизнь.

Она была отражена в виртуале терабайтами переписки, бесконечными лентами рифмованных столбиков, искрящимися картинками и прочими проявлениями современного лубка, поставившего себе на службу все технические возможности.

Но интернет — наркотик, сильнее любых опиатов. Вызывающий зависимость, от которой нужно лечиться в специализированных стационарах, с полной изоляцией, спортом, промывкой замусоренных мозгов и ударными дозами витаминов в седалище.

У Пусева же не было возможности прибегнуть к таким радикальным мерам — и поэтому он регулярно заглядывал во все социальные сети, где был зарегистрирован, и наблюдал.

На ужин из местной столовой прислали кус жареной трески, пюре и горсть квашеной капусты.

Всыпав в потемневшую от многочисленных заварок кружку три ложки чая — любил он творческие просторы, открываемые этим древним напитком — Пусев отхлебнул и полез в одну из социальных сетей, посмотреть, что творится в литературном мире. Как ни странно, но он знал литературный мир, и мир тоже знал про него — несмотря на взаимную неприязнь и всегдашнее отдаление.

А в интернете шла битва не на жизнь, а насмерть. Десяток настоящих пользователей и два десятка купленных, скучно отрабатывающих деньги — этих можно было узнать по набору шаблонных фраз — пытались на куски разорвать Диму Пранина, старого знакомого по ПоэПису. Димы огрызался, демонстрируя невероятную мощь обсценной лексики, свое умение и виртуозность в этом вопросе.

Он был столь убедителен, защищая себя и свои взгляды, что какая-то совершенно незнакомая скучающая дама, добавляющая в жизнь перцу посредством безвинных интернетных склок, не выдержала и возмутилась.

— Дмитрий — написала он, вся кипя от гнева — ну как же вы можете так выражаться? Вы же работаете в Газете Литераторов!!! Как вам не стыдно!!!

На что Дима, не снижая матерной прыти, ответил — что клал на эту газету с пробором, что имел ее, ее маму, папу и главного редактора, что он оттрубил свои десять каторжных лет и посылает ее на катере к такой-то матери…

И удерживает его от увольнения только одно — не могут найти дурака, который наденет на себя кандалы и возьмет его весло на этой галере.

Пусев поскреб лысину и ухмыльнулся. Да, умеет Димы быть убедительным, если захочет. И вздохнул — был бы он сам помоложе, был бы у него стаж, был бы у него опыт а главное — желание, устроился бы он в эту легендарную Газету Литераторов. Собственно, сорок лет назад именно с нее и начинался его путь. Но шансов — один на миллион, на это место наверняка рвутся десятки зубастых малолеток с толстыми папками портфолио.

Шансов — один на три миллиона. Пусев вздохнул и вошел в личную почту.

Судьба способна на самые невероятные кульбиты — и когда через месяц радующиеся друзья и знакомые спрашивали, как он умудрился попасть в эту самую старую, самую легендарную, самую писательскую и самую поэтическую газету, Пусев честно отвечал — из конюшни. Хорошее было место. Спокойное. Торговал себе навозом, обеспечивал дачников экологически чистым удобрением, а теперь вот приходиться от вас отбиваться.

И друзья смеялись, и не верили друзья в такую дурацкую простоту. Потому что всему литературному миру было известно, что в такие издания, как Газета, вход с улицы заказан, что нельзя просто так прийти и занять кормное место в отделе, что нужно долго и унизительно ползти к самой возможности там оказаться. И когда ты к этой возможности подползешь, нет никакой гарантии, что фортуна повернется к тебе лицом, а не другим известным пухлым местом.

Друзья знали, что говорили.

Судьба пишущего человека развивается очень извилисто и прихотливо, и никогда не известно, какое неудачно сказанное слово отбросит тебя назад, в глубины безвестности, за сотни километров от кормушек, гонораров, рецензий и книг. Невозможно угадать, кто из друзей, вчера поливающих твое плечо пьяными слезами, сегодня поливает тебя грязью на плече другого твоего друга.

Поэтому и ухмылялись скептически и недоверчиво товарищи, втайне досадуя на трезвость Пусева — пьяного они бы в момент раскрутили на правду.

Ну а Пусев, по своему обыкновению, не врал. Невозможно даже представить, сколько вреда нанесла эта его особенность — неумение соврать там, где нужно, там, кому нужно и тогда, когда нужно. Проклятая правда, как песок в глазах, вызывает только слезы. Но тем не менее врать Пусев так и не научился, справедливо полагая, что правду говорить легко и приятно.

Невероятность ситуации и заключалась именно в том, что от мешков с навозом, от должности, которая стояла на одном уровне с конюхами и разнорабочими, писатель-неудачник попал в самую гущу литературной жизни.

Тимофей Альбертович Бархатов, непосредственный начальник, так и сказал, положив мягкую руку на плечо Пусеву и задержав ее чуть больше положенного — Теперь ты, Пусев, на самой что ни на есть передовой литературной жизни. Вся литератутная жизнь идет через нашу газету. Все, что происходит вне нашей газеты — это не литературная жизнь. Нам надо следить за чистотой этой жизни.

Пусев нервно глотал горячий кофе, обжигался но не подавал вида — Тимофей же к кофе, купленным для него новым подчиненным, даже не притронулся. Он говорил, причем говорил так, что было непонятно, обращается он к Пусеву, колонам нижнего буфета Центрального Дома Литераторов, буфетчице или замшелому писателю за соседним столом.

— А работа на передовой литературного фронта отличается некоторыми особенностями. Надо четко понимать, кто есть наши, а кто есть не наши.

— Пусев кивал. Он понимал, у него было хороший опыт ПоэПиса — талантливые в основном наши, бездари, как правило, чужды.

— Да, сразу могу сказать, что наш главный редактор — человек, конечно, гениальный, но весьма своеобразный. Если он тебя не замечает — это самая лучшая похвала. Если он тебя ругает — то это нормальный рабочий процесс. Если он тебя ругает каждый день и очень сильно — это значит он тобой слегка недоволен. Если он на тебя орет, вопит, кидается кружками и топает ногами — значит, дело плохо.

— А за что он на меня может… вот это все? — Пусев напрягся. Обычно те, кто пытался на него орать, топать и кидаться кружками, получали длительный — как правило, неоплачиваемый отпуск в больнице.

Бархатов вздохнул.

— За все. То есть, ни за что. Если будут какие-то проблемы по работе, то решать их буду я. А если на тебя будет орать Топляков, это значит что ты попал в ненужное время в ненужное место и к тому же под горячую руку. Ты должен понять, у нас в редакции коллектив маленький, но злобный. И твоя задача — не подвести свой отдел. Другие отделы можно подвести, но свой — никогда. От этого зависит твое благополучие. Сам погибай, как говориться, но начальника выручай.

И нужно быть очень внимательным к знакомствам. В тебе будут заинтересованы самые разные люди — в основном, конечно, графоманы, но и писатели изредка тоже. Все будут от тебя хотеть публикаций. Конечно, публикации ты им сможешь давать. С моего разрешения. Но не дай Бог ты опубликуешь какого-нибудь врага Топлякова. Сам стаешь врагом — навсегда. И если тем, кого ты опубликовал, сам Топляков еще может помириться, то с тобой он уже не помириться никогда ни при каких обстоятельствах.

— Как все сложно — пригорюнился Пусев. А Бархатов опять положил руку на плечо и опять задержал ее чуть больше положенного.

— Да, все сложно. Но это для умного человека прекрасный трамплин, позволяющий сделать отличную карьеру. Нужно только знать, как себя вести. Ну, в этом я тебе помогу.

Теперь приезжай в редакцию в среду, Топляков даст тебе книги на рецензии. Напишешь что-нибудь. Это неважно, я тебя читал сам и знаю, как ты умеешь, но лучше написать.

Пусев сидел, молчал, кивал, как китайский болванчик. Он примерно представлял себе всю сложность мира, куда ему придется вступить, и понимал, что долго ему там не прожить. Но и отказываться тоже не стоит. Второй раз такого шанса не будет. А сложности — ну что ж, сложности были, есть и будут везде.

Бархатов меж тем встал, сунул для прощания вялые, мягкие и нежные пальцы, глядя куда-то вдаль над головой Пусева, потрепал его по плечу очередной раз и поплыл на выход.

Широкая спина в сером пиджаке загородила дверной проем и исчезла. Пусев уставился на кружку кофе. Триста рублей. Выпить его, что ли?

Буфетчица придавила прилавок солидным бюстом и равнодушно отвернулась к бесконечно бубнящему телевизору — эта записная нищета сейчас допьет вторую чашку кофе исключительно из жадности и будет сидеть два часа, изображая глубокую работу мысли. Такие как он всегда так — сначала изображают глубокую работу души, а потом ходят побираются да подъедаются у более удачливых коллег.

Пусев меж тем действительно не собирался уходить из легендарного подвальчика так рано — во первых, он испытывал ностальгию по пьяной молодости. Во-вторых, остывший кофе действительно нужно было допить. В третьих, у него образовалось окно, пустые часы, которые нужно было чем-нибудь занять. Да и поразмыслить над перспективами тоже стоило — причем по горячим следам.

Дело в том, что с Топляковым, самым известным и самым читаемым при жизни современным классиком, он был заочно знаком несколько десятилетий, и не испытывал к нему никаких симпатий. Топляков как-то всегда умудрялся опережать его на полголовы. Это раньше, когда Пусев был юнцом с марксистской гривой и прозрачными усами и всерьез подумывал о карьере писателя, было опережение всего на пол-головы. Потому Топляков ушел в отрыв на полкорпуса, потом на корпус, потом Пусеву осталось только чихать в пыли, поднятым своим коллегой.

Топляков обладал одним замечательным даром — кроме весьма среднего, но весьма крепкого дара литературного — умением быть при властях. Власти дали ему путевку в жизнь — непосредственно после комсомольской путевки, власти кормили его, поили и обогревали. Власти снисходительно трепали по пушку упитанной щеки, когда он в рамках дозволенного безобидно трепал штаны той же самой власти. Когда власть менялась — Топляков с искренней радостью обрушивался на старую, ушедшую власть — тем более что власть менялась, а люди оставались те же.

Когда Пусев подыхал от недосыпа и обморожений в карауле — Топляков тиснул бодрую повестушку об ужасах советской армии. Самцы, как звали в части Пусева молодых, конечно, эту повестушку не читали, подыхая от бессонницы и круглосуточных нарядов, обмораживаясь, зарабатывая язвы желудка и психические расстройства. Но если бы почитали — долго бы смеялись и крутили пальцем у виска. Эту кучерявую мордашку прислать бы к нам в роту. Вешайся, морда!

Вешайся!!! Но Топляков вешаться не хотел и умело претворил свое желание в жизнь. Повестушка наделала шума — при всей своей безобидной лакированности. Потом он отыгрался на вскормившем его грудью комсомоле и заслужил славу непримиримого борца.

Потом написал свое единственное стоящее произведение из всех пухлых томов, штампуемых им на протяжении всей жизни — «Бычок в простокваше».

К тому времени от Союза и от комсомола с его изобильной материнской титькой не осталось и следа, люди, растерявшиеся от разгульной вседозволенности советские люди бежали или мерли, как мухи, от ядовитого пойла, наркотиков, пуль.

Или просто вешались — как в воду смотрели дембеля — но Топляков, вопреки своей фамилии, оказался непотопляемым.

В общем, прочитал Пусев «Бычка в простокваше». Посмеялся — вещь местами действительно смешная. Дал Топлякову свою оценку — самый пошлый писатель современности. Отложил книжку в сторону и забыл.

Ему тоже, видите ли, надо было выживать, ловить свое счастье в мутных водах и стараться не утонуть. Какое ему дело до сального писателя, лавирующего в лабиринтах литературного мира, хапающего куски то здесь, то там и продолжающего неудержимо строчить?

Книги Топлякова стояли во всех книжных магазинах, кричали названиями и обложками, покупались и вроде бы даже читались — осторожный борец с властью сумел внедриться в сознание читающей постсоветской публики и занял там подобающее место.

Пусев им не интересовался, как я уже сказал, и не завидовал — каждому свое. Любят люди пошляков — но это не значит, что пошляками надо становиться всем. Любят сальности — но это не значит, что в каждом тексте нужно лезть липкими руками под исподнее.

*

Этот особнячок он уже видел — в одном из легендарных мест Москвы, где каждый метр круто идущего вверх подъема теряется в темноте веков, возле стены легендарного сада знаменитого дореволюционного купца. Стиснутые с двух сторон стенами ступени, на которых двум людям можно было разойтись только с трудом, вывели во дворик.

Каким бродяжьим ветром и когда заносило сюда Пусева, он не помнил — но зато точно помнил и тускло поблескивающую латунную вывеску, и дуб в два обхвата, раскинувший свои ветви практически над крышей, и какую-то приземистую стену слева с нагой кирпичной кладкой.

Пусев украдкой глянул по сторонам, мелко перекрестился и дернул дверь на себя.

Слева, над мониторо, появились красные от недосыпа глаза охранника и взъерошенный пшеничный чуб.

— Вы куда? — лаконично поинтересовался он. Пусев не удивился — его затрапезный вид не вызывал у почтенных секьюрити должного уважения.

— К Бархатову.

— Он вас ждет? –уточннл охранник.

— Да — не стал спорить Пусев.

Охранник, который прекрасно знал, что Бархатова два дня не будет в редакции, пожал плечами и углубился в сетевую игру. Лишь буркнул, не отрываясь больше от экрана.

— Прямо-налево-налево-направо-налево.

Пусев уважительно пошевелил бровями — он сам никогда не умел так лаконично объяснять дорогу.

Оказалось, что охранник совершенно прав, после двух поворотов налево нужно было — чтобы не подниматься по лестнице — шагнуть вправо. И за гостеприимно открытой дверью показалась широкая спина, согнутая над столом Пранова.

— Вы к кому? — спросил он, не оборачиваясь.

— К тебе.

— А. Отлично. Вот тебе место, вот тебе комп — нет, комп отдашь Кате, себе возьми любой из вот этих трех — и прими мои соболезнования. Да, это Катя. Разина. Моя жена, между прочим. Катя. Это Пусев. Вася. Вася Пусев. С сегодняшнего дня твой коллега.

Катя Разина выглянула из-за горы книг — по другому бы просто не получилось. Перестрелка быстрыми взглядами, пара ни к чему не обязывающих дежурных фраз — и Катя нырнула опять в свои бумажные терриконы. Пусев даже не понял — ни как она выглядит, ни о чем они говорили — раздавленный невероятностью происходящего. Пранин торопливо собирался, с грохотом выдвигая и задвигая ящики, кидая в сумку какой-то мелкий, но очевидно дорогой сердцу мусор.

— Ты что, уже все?

— Уже все — сквозь зубы цедил Пранин — иди сам на эту каторгу, бренчи цепями, ноги моей здесь больше не будет…

— То есть вот совсем? Погоди — я серьезно уже работаю на твоем месте?

— Да, ты совершенно серьезно работаешь на моем месте, будь оно трижды неладно. Поздравляю.

Пранин вдруг выпрямился и мясистой влажной ладонью сжал руку Пусеву.

— Пошли покурим, я тебе такое рассказать хочу…

И когда, пройдя мимо красноглазого охранника, они вышли на воздух, Пранин протянул Пусеву сигареты и оживленно сказал.

— Слушай… я хочу сходить на медведя.

— С собакой? — уточнил Пусев.

Пранин набрал в грудь воздуха, как перед прыжком в прорубь, и бухнул.

— С рогатиной!

Пусев не сильно удивился. Но все-таки уточнил.

— Да, если с рогатиной — собаки только мешать будут. Начнут за гачи хватать, мишка на задние лапы не встанет. А не встанет — не сможешь в него рогатину воткнуть.

— Я не хочу, чтобы он на дыбы вставал. Я его рогатиной просто проткну.

— Не проткнешь — уверенно сказал Пусев. — Тебе просто не позволят пойти на медведя с рогатиной. Либо нужно уезжать в такие дали, где тебя не найдет никто, кроме медведя.

— Да — сокрушенно согласился Пранин — это точно. Я уже десять охотхозяйств обзвонил — отказываются.

— Позвони Тарковскому. Вот он тебе может такую охоту устроить. Все-таки не пропитый егерь, а промысловик. Ты мне лучше про газету расскажи. Про особенности, так сказать.

— Может быть. — задумался Пранин. Потом как спохватится — А что про газету рассказывать? Ну что про нее рассказывать? Лучше про медведя.

Дверь скрипнула, и на свет вышел коренастый мужчина с солидной пепельной гривой, солидными пепельными усами, с солидными мешками под пепельными бровями. Прикурил, выпустил клуб дыма и уставился в заставленную домами даль — но Пусев видел, как шевелится под прической, ловя волну, ухо.

Пранин повел глазами в сторону мужика.

— Да, Тарковский — это хорошая мысль. Но так далеко меня Катя не отпустит.

— Можно подумать она тебя ближе отпустит… если ты только обманешь ее. Скажешь, что поедешь на зайца — или на кабана в крайнем случае, а сам шкуру убитого медведя притащишь. Главное, чтобы после этого она тебя самого бы не завалила.

Ухо солидного усатого мужчины, не найдя стоящей информации, замерло в неподвижности. И все замолчали, задумчиво дымя.

*

Казалось, что Пранин, действительно, ни секунды лишней не хоте оставаться в редакции — он даже не попрощался со своей женой, а сразу рванул в сторону метро.

Но Пусев задержался, ему предстояло обустраивать рабочее место — а это было непросто.

Комната отдела «Литература» практически ничем не отличалась от других виденным Пусевым подобных отделов. На столах громоздились книги, готовые обрушиться от неловкого движения и погрести под собой не только старые компьютеры, но и сидящих за столами. За спинками стульев, как правило, ютились чайные столики с разнообразными чашками. В посуде всегда что-то было — либо заплесневелая заварка, либо липкий осадок высохшего кофе, либо намертво прилипший пакетик.

И, конечно же — каменные пряники, сушки, высохшие до бумажной хрупкости, пустые пачки из-под сахара, ложки с масляными следами чего-то похожего на халву, конфетные бумажки и прочие спутники напряженного интеллектуального труда.

Предстояло выбрать стол. Рабочее место Пранина Пусев отмел сразу — слева сидела Катя, за спиной оказывалась всегда распахнутая дверь — и любой входящий видел гостеприимный экран работающего компьютера. Даже через плечо заглядывать не было нужды — смотри, читай, наслаждайся.

— Ты место выбираешь? — проницательно заметила Катя. — Ну вот либо сюда садись, либо на место Дукимовой. Вон там, за шкафом, у окна.

— А вот этот? — спросил Пусев, показывая на четвертый стол в комнате. На нем было рекордное количество книг — даже на стуле, даже под клавиатурой лежали тома и томики.

Катя замотала головой — она вообще была очень энергичная особа.

— Нет, это занимать не нужно. Мигран Сергеевич бывает редко, но все-таки иногда бывает. Это его стол.

Пусев не стал спорить. При таком раскладе выбор стал очевидным — второй стол у окна. Он тоже был захламлен, но разнообразными конвертами. Горы почтовых отправлений подступали к краям стола, лежали на коробе системного блока, рыхлыми пластами вываливались из незакрытых ящиков, стекали с подоконника, с бумажным хрустом скользили под ногами.

И от Кати его отделяли два вытянувшихся под потолок шкафа — правда, чтобы увидеть ее, нужно было всего-навсего чуть отклониться в сторону.

Пусев застыл в нерешительности перед своим рабочим местом — сторожка, из которой он перекочевал на первые рубежи литературной жизни, по сравнению с этими рубежами казалась эталоном практически хирургической чистоты. Он не знал, с какой стороны подступиться. Казалось, что любое неосторожное движение вызовет лавину погребенных в забвении конвертов.

— Кать, а Кать — позвал он и когда светловолосая голова высунулась из-за шкафа, спросил — тут есть что-нибудь важное?

— Нет. — ни секунды не медля, ответила Катя. — Дукимова уже год не работает. Все, что ей нужно, она давно забрала. Ты там решил устроиться?

— Да, люблю, понимаешь ли, свежий воздух.

Катя скептически осмотрела рыхлые пыльные горы и ответила.

— Ну-ну. Так. Время четыре, я закончила. Давай ты при мне воздух освежать не будешь.

— Не буду. — Не стал спорить Пусев. — Я пока за пакетами схожу.

За пакетами быстро сходить не удалось — изрядно поплутав по кривым переулкам между древних двухэтажных домов и найдя вездесущий сетевой магазин, Пусев приобрел самые большие пакеты из имеющихся, вернулся и ткнулся носом в запертую дверь. Катя, отщелкав по клавиатуре все, что нужно, свалила домой.

Пришлось возвращаться к охраннику, который, не отрываясь от взрывающегося и трещащего очередями экрана, протянул руку в сторону, нащупал ключ и выдал его.

К горам конвертов Пусев подошел с робостью — все-таки в каждом из них заключались, как минимум, людские надежды, и даже, хоть чудеса случаются реже, чем требуются, наверняка есть хорошие стихи и замечательные статьи.

Первый конверт при вскрытии разродился облачком пыли и листком с корявым почерком. Напрягши глаза, задействовав чутье и проницательность — Пусев разобрался смог прочитать.

«Здравствуйте, дорогая редакция. Я являюсь вашим подписчиком с 1959 года и решился предоставить на глубокоуважаемый суд свои стихи, которые пишу, не имея высшего поэтического образования, душой…»

Пятнадцать следующих конвертов были похожи своим содержимым, как близнецы — надежные подписчики с замшелых советских годов предлагали к печати свои созданные душой произведения.

Удостоив плоды души самого беглого взгляда — большего они и не заслуживали — Пусев набивал пакет за пакетом наследием Дукимовой, но его не становилось меньше.

Пусев чихал, вытирая серыми руками нещадно зудящие ноздри, сползающие к его ногам пласты бумаги дымились пылью, как лесной пожар — но совесть не позволяла ему бросать письма в мусор нераспечатанными.

Что ни говори, но в этих письма кричало уходящее поколение — те, на чьих плечах поднялась великая страна, чьи руки создали все то, что так лихо распродали барыги в девяностых. И если публиковать все, что писали графоманящие пенсионеры, было невозможно и ненужно, то прочитать — или хотя бы пробежать глазами — Пусев чувствовал себя обязанным.

Через четыре часа напряженного труда у Катиного стола высились черные пакеты, будто бы набитые следами преступлений — чьими-то расчлененными телами — но зато угол, который Пусев облюбовал себе для работы, был чист от излишеств. Пусев протер губкой стол, клавиатуру и системный блок, разложил по ящикам — толстую пачку пластиковых файлов, несколько ежедневников, несколько блокнотов, три десятка ручек, несколько флешек (оказывается, некоторые пенсионеры приносили плоды душевных трудов и на современных накопителях), коробку конфет, четыре расчески.

Один ящик был выделен под всякие чайные принадлежности — писать без четырех ложек заварки на кружку кипятка Пусев просто не мог — и туда же был определен кривой турецкий кинжал с крупными, кислотно-яркими стеклянными камнями на ножнах.

Это топорно сляпанное оружие вполне могло сгодиться для подарка, могло украшать стену на достойной высоте, чтобы дешевизна его не бросалась в глаза, могло исправно резать колбасу или намазывать масло на хлеб — и потому Пусев его оставил.

Дело было сделано.

Рабочее место — первое рабочее место за тридцать лет — было приведено в порядок. Теперь перед его глазами были не корешки неведомых книг, а окно с зеленой травкой, розовым кустом и стройным стволом юного ясеня.

Особнячок, в котором помещалась редакция, находился на склоне одного из семи московских холмов, и поэтому отдел сидел в полуподвальном помещении — и если Пусев наклонялся чуть вправо, то видел ноги оживленно курящих сотрудников. Если чуть влево — то мог видеть ту самую голую кирпичную стену.

— А в грозы — пробормотал Пусев — по подворотне будет нестись вода, угрожая залить последний приют, нести мусор и сбитые кисти.

Он в раздумье посмотрел на телефон — такой милый подвальчик, с таким прекрасным запахом старой бумаги и свежих газет, такое романтичное окно с розовым кустом явно нуждается в присутствии какого-нибудь нежного существа с удивленными глазами.

Рабочий день в редакции, судя по всему, закончился давно и успешно. По коридору перестали строчить разнообразные каблучки, и двери туалетов уже не ставили точку хлопком в конце этих очередей. От окна перестало тянуть табачным дымком, и, если наклониться вправо, то взгляду не представали редакционные очаровательницы — в упоенье новых сплетен.

Макушка города пахла землей, травой, листвой и сыростью. Машины с погашенными глазами дремали, поблескивая надкрыльями, как неуклюжие жуки. Из сумерек на свет стремились звенящие точки комаров.

Пусев набрал заветный номер.

«Девушку с оленьими глазами полюбил суровый капитан…» мурлыкал Пусев, слушая длинные гудки. А когда гудки оборвались вдруг и обаятельный женский голос сообщил, что номер занят, ничуть не расстроился. Очевидно, что рядом с его прелестницей находился молодой муж и она не могла ответить. Ответит, куда денется, ответит в конце первой кружки кофе.

Личная жизнь Пусева сделала изумительный зигзаг, позволив наставить рога молодому и крепкому боксеру.

О чем думал этот боксер, беря в жену молодую поэтессу со знанием трех иностранных языков, ровными шелковистыми волосами до гибкой поясницы и раскосыми глазами, взирающими на мир с детским изумлением?

Пусев уважал людей, способных на дикие поступки, потому что сам частенько делал такое, что близкое и не очень окружение только качали головами, не зная, как к этому относиться. Но взять в жены поэтессу — это гораздо хуже, чем взять поэта в мужья. Это равносильно входу в горящий дом или попытке остановить, раскинув руки крестом, снеговую лавину.

Когда-то поэтесса посмотрела удивленно оленьими глазами — да, у нее были лукаво поблескивающие, косо надрезанные глаза, как у диснеевского олененка — и с очаровательной прямотой сообщила, что ее ждет муж и маленький ребенок. Пусев, невинно предложивший ей попить кофе, вздохнул — романтический вечер с незнакомкой накрылся медным тазом, ну что ж поделать — и решил не разрушать семейное счастье.

Но потом был семинар, на котором обсуждали его стихи, и Наташа Укалина была рецензентом. Конечно, она хвалила. В этом Пусев не сомневался — ругать его стихи мог только рэпер с интеллектом лягушки. Но, кроме похвалы, он заметил еще пару очень характерных взглядов — и не стал больше предлагать кофе, ибо кофе наталкивал на определенные мысли, а просто взял девицу под руку и, ни слова не говоря, проводил ее до дома. И чмокнул на прощанье в изумленно поджатые губы.

Совесть его была чиста — он был свободен. Его верный товарищ Акинина уехала в северную столицу и обрела там свое семейное счастье — чему Пусев был несказанно рад.

Но судьба сделал финт ушами — и на затылке молодого боксера, мужа Укалиной, не понявшего сложной души своей жены-поэтессы, не спеша проклюнулись, выросли и разветвились костяные отростки.

Роман развивался в лучших традиция адюльтера — с виноватыми взглядами, поздними возвращениями и раскаленной от яростной бессонницы кроватью.

С летящей под капот полосой ночного кольца, остановкой за два корпуса, затяжным, мучительно прерванным поцелуем на прощанье и дробной пробежкой до спящего дома.

Со смешными звонками без всякого повода и грустными рассказами о ежедневных семейных битвах.

Она была поклонницей Гумилева — и Пусев, со своей необъяснимой брутальностью, энергичными стихами и веселым грубоватым напором, взглядами на поэзию и вполне возможно, что и лысиной вполне отвечал ее каким-то внутренним потребностям.

Надо сказать, что в литературном мире Пусев был известен как изрядный ловелас. Когда ему перевалило далеко за сорок, а возраст подружек продолжал оставаться, не меняясь, двадцатилетним, он поступил так же, как и все — и, появляясь на каком-либо литературном сборище с очередным юным созданьем, важно представлял ее — Алина, моя племянница. Настя, моя дочка.

К этим девам, скрашивавшим его весьма унылую жизнь, он относился с нежностью, трепетом и полным пониманием — выдавал их замуж, помогал житейскими советами (жидкий денежный ручеек после замужеств, как правило, иссякал) и становился ночным кошмаром для мужей. Оно и понятно — у всех нормальных жен были подружки, с которыми можно было выпить водки и поплакать в бюст. У пусевских дочек и племянниц подружку заменил лысый спортивный мужик, который вызывал неприязнь с первого взгляда.

И можно было до посинения доказывать, что два поэта, собравшись вместе, могут говорить только лишь о поэзии, исключительно о поэзии и ни о чем, кроме поэзии, мужей эта железная логика почему-то не убеждала. Они скрежетали зубами, но, помня предупреждение перед свадьбой «У меня есть Пусев, он старше на двадцать пять лет и он никуда из моей жизни не исчезнет» соглашались на редкие встречи. Тем более что встречи были и в самом деле редкие.

Телефон вдруг разразился витиеватой мелодией французского аккордеона. Укалина была в своем репертуаре, и беседа проходили многословно и витиевато

— Привет. Куда. Адрес. Через час.

Пусев уставился на смартфон, в недоумении покачивая головой. В самом деле — общение со скромницами чревато самыми неожиданными сюрпризами. Одна из дочек — очень, очень скромная — как то приехала к нему в кожаной курточке прямо на голое тело. Было не очень холодно, минус один, Пусев, гнавший строку очередного детектива и озверевший от сидения перед компом, решил прогуляться от метро и с удивлением смотрел на свою посиневшую подружку. А когда уже в квартире бедняжка, стуча зубами, картинным жестом сорвала курточку и тряхнула волосами — Пусев только ахнул, схватил ее в охапку и потащил под горячий душ.

Пусев посмотрел на часы — у него было полчаса свободного времени. Дальше нужно было ловить Укалину в районе метро — именно в районе, потому что точно знать, куда ее занесет, не представлялось возможным. Она вполне могла пойти вместе с толпой людей в противоположную сторону. Могла спутать третью улицу с первой, а улицу Маевки с улицей Массовки.

Могла, например, встать на улице возле входа, сложив ручки перед грудью, как белочка, и с изумлением рассматривать прохожих, при том что договаривались о встрече в метро в центре зала и Пусев ждал ее там.

Для того, чтобы встретить Наташу Укалину, приходилось использовать навыки следопыта и интуицию охотника — никто не знал, даже она сама, куда она пойдет и где будет ждать.

Поэтому Пусев, довольным взглядом окинув рабочее место — первое в жизни рабочее место, поэтому он им особенно гордился — решил прогуляться по тихой редакции, заодно ополоснув морду от пыли. Тем более что место задумчивости очень удачно располагалось прямо перед отделом «Литература».

Блестящая латунная табличка рядом с отделом литературы гласила — Гурий Топляков, Главный редактор Газеты Литераторов.

Пусев неопределенно хмыкнул. Он точно знал, что его работа здесь будет скорее забавной, чем долгой и не строил никаких иллюзий.

Дальше по уютному и какому-то домашнему коридору виднелось несколько закрытых дверей и вдали — одна призывно открытая. Пусев бесшумно подошел и заглянул.

Пожилой мужчина, вытянув шею, пристально всматривался в монитор. Пусев заметил выбритый подбородок, стриженные усы, переходящие в стриженные почти незаметные баки, черный шнурок свисающий с дужек очков. Не отрываясь от экрана, мужчина нашарил сухарик в стоящей перед ним тарелке, ловко закинул в рот и с хрустом разгрыз.

Пусев тихонько попятился. Какой, однако, трудолюбивый пенсионер.

Честно говоря, Пусев понимал, что, наверное, не очень прилично приводить в первый же рабочий день, тем более еще ни часу не проработав, на работу любовницу. Прожженные карьеристы, скорее всего, так не поступают. Но почему-то ему хотелось пригласить Укалину именно сюда. Именно сейчас.

Поэтому он подошел к охраннику и просто сказал.

— Дружище, я тут работаю вместо Пранина. Сейчас ко мне приедет автор и мы обсудим статью. Ты не против?

Охранник поднял на него воспаленные глаза и звук, который он издал, можно было бы перевести как — да боже ж мой, тут все водят авторов именно в девять часов вечера!!

То есть согласие было получено. Тем более что редакции, судя по открытой напротив каморки охранника двери, был еще кто-то.

Теперь можно было не спеша прогуляться до метро и готовиться к ловле любовницы на живца. На всякий случай Пусев послал смс — «Выход в сторону Театра на Горе, там есть указатель, после стеклянных дверей налево, стой у подземного перехода. Стой в начале. Никуда не ходи.»

Теперь потеряться было невозможно — нужно всего лишь следовать указаниям. Пусев вздохнул. Наташа потеряется.

Он прошел мимо древних, вросших в землю, двухэтажных домишек, все первые этажи которых занимали различные магазинчики и забегаловки, подошел к церкви, под которую уходил тоннель.

Прошел по тоннелю, половину которого уж обложили удобной плиткой, которую можно менять раз в год, а половину еще нет, и отгородили эту вторую половину удобными гофрированными железными листами.

Прошел и встал в вестибюле — так, чтобы видеть и выход, и вход, потому что Наташа могла сделать крюк и снова войти в подземку, чтобы убедиться, туда ли она приехала.

Потом подумал и решил все-таки переместиться поближе к выходу — и не зря.

Его подружка не опоздала. Летела к нему, можно сказать, на крыльях любви. Правда, подлетела к той стеклянной двери, на которой было написано, что выхода нет. Выход был рядом. И в этот же момент в метро хотела войти роскошная блондинка — двухметрового роста, с двухметровыми ногами, с силиконом, выпирающим из-под тесной блузки, губами, как пельмени, и всеми прочими атрибутами охотницы на московских богачей. Блондинка честно хотела войти в метро, тем более что на двери было написано — вход, а читать блондинка все-таки умела.

Вот только она не учла Наташу, которой нужно было выйти с другой стороны. И плевать, что нет выхода.

Наташа толкнула дверь и очень удивилась сопротивлению. Блондинка очень удивилась Наташе. Что-то простоволосое, ей до пояса, толкалась и не давала войти. Блондинка поднажала. Наташа уперлась покрепче в пол и начала изо всех сил толкать дверь, ни на кого не обращая внимания. Ей казалось, что дверь просто тугая и поэтому надо подналечь. Через десяток секунд взаимного толкания блондинка уступила, Укалина оттолкнула ее вместе с дверью, на мгновенье задержалась, чтобы поправить плащик и сумку, наклонила голову вперед и ринулась в переход перед собой. Только каблучки застучали.

Пусев помчался за ней. Все в порядке. Она вышла с нужной стороны, но побежала в не тот переход. Догнать ее сейчас нелегко, но проще, чем отлавливать потом в старых московских переулках.

Он ее догнал, схватил за худой локоток, Наташа повернулась и отпрыгнула в сторону. Она всегда так делала — если видела его издалека, то, прежде чем подойти, останавливалась и отходила, если он ее ловил неожиданно — отпрыгивала. Милые странности.

— Ты зачем блондинку не пустила?

Пусев поцеловал ее в щечку, развернул и повел обратно.

— Какую блондинку?

— Обычную силиконовую блондинку.

— Силиконовую?

— Да, силиконовую.

— Где не пустила?

— Ты ее в метро не пустила.

— В метро?

— Блин, Наташа.

Укалина обладала еще одним прелестным свойством — до бесконечности задавать вопросы. Пусев один раз засек время — она переспрашивала ровно сорок минут.

— Блин, Наташа. Когда ты выходила, в метро хотела войти блондинка. Имела полное право. Ты ее просто вытолкала из дверей.

Тут уж изумилась Укалина.

— Какая еще блондинка? Не было никакой блондинки.

— Была. Два метра. Силикон. Короткая юбка. Ты с ней толкалась и вытолкала.

— Толкалась? Я ни с кем не толкалась. Я к тебе спешила.

Пусев вздохнул. Очаровательная молодая особа просто не заметила двухметровую кобылицу, сдвинула ее с пути, как КАМАЗ сдвигает легковушку, отряхнула перышки и помчалась вперед. Как это романтично.

Теперь нужно было немного — по горячим следам, пока Наташа удивленная собственной невероятной рассеянностью, успеть ее разговорить, иначе придется весь вечер многословно отвечать на односложные вопросы.

Впрочем, вечер сегодня обещал быть насыщенным — Наташа вдруг начала болтать на свою любимую тему, именно — про горячо нелюбимого мужа. Пусев знал, что это ее конек — в конце концов, должна же любовница оправдать адюльтер? В конец концов кто, как не непорядочный муж, толкнул ее на измену?

Кто, скажите на милость, нагло ей изменил пять лет назад? Кто подозрительно переписывается в подозрительных социальных сетях? Кто уходит из дома, с полным отсутствием изобретательности оправдывая свои отлучки ночными сменами и подработкой? Кто, скажите на милость? Не она же? Нет, не она.

Пусев тащил ее вверх по Ивановской горке и покорно внимал. Если он сейчас прервет этот не очень внятный поток, то он все равно прорвется, но чуть позже. И, скорее всего, в самый неподходящий момент.

Наташа была на высоте в своем праведном гневе. Пусев не очень понимал, что ее так злило — ну, работает мужик. Он и должен работать, вообще-то говоря. Задерживается на работе, само собой. Очевидно, не очень-то ему домой и хочется. Ну так это дело житейское, такое было миллионы раз и миллионы раз будет, пока стоит этот непредсказуемый мир.

Пока они поднимались по свежеуложенной брусчатке, ощутимо стемнело. Доходные дома, чудовищные нагромождения серого камня, зажглись разноцветными квадратами окон. Последний луч вспыхнул на золотой маковке старой церкви. На скамейках кучковалась шумная молодежь с пивом, предусмотрительно обернутым бумажными пакетами. Тьма от фонарей разбегалась лучами.

Укалина остановилась, намереваясь подробнее рассмотреть густо висящую со стену бороду дикого винограда, потом повернулась, и ахнула, увидав живописный — значит полуразвалившийся — фасад столетнего дома, бывшей типографии.

— Да не туда смотри.

Послушная Наташа повела на него оленьими глазами.

— И не на меня тоже. Вот, видишь это особнячок? Это мое место работы.

Другая, более экзальтированная девица наверняка бы рассыпалась в похвалах столь прелестному месту,

Укалина же сказала просто.

— Тут? А.

И потеряла к особнячку всякий интерес. Пусев тащил ее за ладошку вверх по той самой узкой лестнице между стенами особнячков, Наташа же делала вид, что рассматривает похабное творчество однообразно самовыражающихся подростков.

Наташа не заметила ни древний дуб, растущий прямо возле входа, ни латунную вывеску — она вдруг ушла в себя и покорно шла за ведущим. Правда, кивнула и сказала — здрастье — охраннику, который вытаращился и аж приподнялся на стуле.

Свое первое за много лет рабочее место Пусев показал с нескрываемой гордостью — хорошее место, удобное, уютное, вот тут он будет сидеть и писать нетленные тексты в легендарную газету, и будут они волновать умы читателей и увеличивать тираж.

А растущий тираж, несомненно, приведет к росту зарплаты — и когда он сможет наконец расплатиться со своими вечными, как горные снега, долгами, то сможет уж взять Наташу в жены.

Наташа с детским любопытство крутила головой, осматриваясь. Рабочий стол Кати она осмотрела издалека, опасаясь быть придавленной многолетними напластованиями книг и рукописей.

Потом уселась в тесном проеме меж столом и шкафом с книгами — положив руки на колени и потупившись. Только иногда в брошенном быстром взгляде мелькала лукавинка — как же Пусев любил этого чертенка, выскакивающего вдруг из-под образа смирной и трудолюбивой девочки-отличницы.

Пусев пошел на абордаж — Наташа, заполыхав румянцем, сопротивлялась ровно настолько, сколько было нужно для соблюдения ритуала.

Но в самый ответственный момент раздался вежливый кашель.

В дверях стояла тетка со шваброй и ведром. Пусев быстро снял Наташу со стола и поставил за шкаф, где ее не было видно. Быстро оправил одежду и спросил.

— Вам кого, простите?

— Я убираться пришла.

— Очень хорошо. Но мы еще работаем.

— Вы работаете? — переспросила уборщица, вложив в свои уста весь имеющийся у нее сарказм.

— Да, я работаю с автором. И рабочий день у меня ненормированный. Попрошу не мешать.

Кстати, я вам там поставил четыре мешка с макулатурой — вы бы их выбросили, что ли?

Уборщица фыркнула и повернулась с таким видом, что даже ее мощная пролетарская спина выражала негодование.

— Ты с ума сошел?

Накинулась на Пусева Укалина

— Ты почему дверь не запер?

— Наташа, я запер дверь. У нее есть ключи, должно быть. Скорее всего есть.

— Замечательно. Нас запалили. Я не знаю, как уходить отсюда буду. Мне стыдно.

— Так и будешь уходить. Возьмем и пойдем. Кому какое дело. Ну, привел я автора, чтобы с ним поработать. Обычное дело, житейское, никакого криминала в этом нет. Да и неинтересно это никому…

Пусев жестоко ошибался. Когда второй абордаж был удачно отбит — негодующая фигура в двери так и мерещилась Наташе — и они договорились продолжить древнее, приятное и веселое занятие у него дома в ближайшие дни…

В общем, когда Пусев вывел оправившую перышки Наташу на улицу, то выяснилось, что возле крыльца стоят все сотрудники газеты, оказавшиеся в редакции на тот момент. Двое держали потухшие бычки, двое — руки в карманах. На месте охранника сидел детина с изрубленным морщинами лбом, курносый и явно не отмеченный излишним интеллектом. Он пялился на Наташу так, как будто не видел женщин вообще никогда.

Остальные стояли равно напротив крыльца и даже не скрывали своего любопытства. Ни маленькая, похожая на симпатичную обезьянку женщина, ни вторая, с суровым уставшим привлекательным лицом, ни двухметровый мужчина лет за шестьдесят, ни изгнанный со своего поста охранник, ни усатый, у которого так славно шевелилось внимательное ухо.

Наташа вышла, скромно потупив взор. Пусев подошел к сотрудникам, попрощался за руку с мужчинами и церемонно кивнул женщинам. Пояснил на всякий случай.

— Это — мой автор.

Обнял автора за талию и не спеша повел к лестнице.

*

Пусев четко решил — раз уж судьба- капризница забросила его в место, о котором большинство может только мечтать, то он из кожи вон вылезет, но работать будет старательно и хорошо. То он не только будет сверхурочно заниматься с самыми разными авторами, но и не опаздывать — вот это вот намерение было совершенно невыполнимо. Все, кто так или иначе пересекался с Пусевым, весьма быстро понимали, что если хотят увидеть его где-нибудь вовремя, то время лучше назначить с запасом в полчаса — как раз на эти полчаса он и опоздает.

Правда, на такую низкую хитрость оказался способен всего лишь один друг, который сам опаздывал от получаса до полутора, и когда Пусев узнал про это — многолетней дружбе едва не пришел конец.

И тем не менее свой первый рабочий день Пусев начал без всякого опоздания. Макушка Ивановской горки была накрыта мягким сонным полднем. Солнце поблескивало на плавном лаке машин, выглядевших сонными неуклюжими жуками, терялось в пестроте жесткой листвы древнего дуба.

Под дубом на корточках сидел охранник и курил.

— Ты чего так рано?

— Так сегодня же подписной день — ответил Пусев, очень довольный тем, что его раннее прибытие замечено и оценено.

— Ну и что?

— Что значит — ну и что? Раньше сядешь — раньше выйдешь.

— Нет, раньше не выйдешь. Ты можешь сесть хоть в пять утра, а уйдешь отсюда в одиннадцать вечера. И никак иначе

— А если все свое сделаю раньше?

— Ты все свое никогда не сделаешь раньше. Никогда такого не было и не будет.

А что за девочку ты приводил?

— Автор. — ответил Пусев, вложив в это слово всю емкость смыслов.

— Хороший автор. Вот сколько я здесь сижу — первый раз таких симпатичных авторов вижу. Ходят исключительно всякие мхом поросшие придурки. Слушай — вдруг оживился охранник — а у твоего автора нет ли такой же подружки?

Пусев посмотрел на него с пониманием.

— У этого автора нет. Но можно других авторов поискать.

— Во-во, слушай, найди мне автора? Вот примерно такого же как у тебя. Выше не надо и толще тоже не надо. Не люблю, когда руки в сале тонут.

Пусев посмотрел на него с уважением — он ценил острое народное словцо.

— Ладно, пойду я.

— Да не спеши. Все равно в редакции никого нет.

— Пойду. Морально подготовлюсь.

Собственно, никакой моральной подготовки Пусеву не нужно было — ему хотелось хорошенько покопаться в интернете на предмет выяснения личности своего нового начальника. Тимофей Бархатов, как оказалось, прекрасно существовал вне виртуала — что на сегодняшний день являлось, конечно, больше исключением, нежели правилом.

Тим сумел избежать паутины соцсетей, в которых пользователи барахтались, прилипнув, как мухи в настоящей паутине. У него не было аккаунтов — но тем не менее он был, виртуальный мир отражал реальный помимо его желания.

Прошерстив все соцсети, пошарив по поисковикам и везде получая нищенские крохи информации — писатель, зампред СП, окончил Литинститут — Пусев решил поискать по картинкам.

И вот тут ему повезло — Тимофей Бархатов оказался одним из тех, кто создал, поднял, раскрутил фигуру гениального поэта Бориса Сивко.

Конечно, и сам Бархатов, и маячивший рядом с ним Поценко больше всего на свете хотели бы забыть про этого графомана, невесть откуда появившегося со своими деньгами и амбициями — но бесстрастная камера снимала каждую секунду великого позора, а интернет множил и множил ролик, не давая ему исчезнуть.

История была проста до гениальности — стихи Б. Сивко написал поэтический генератор сайта ПоэПис — прочем телевизионщики засняли, с какой легкостью компьютерная программа генерирует бред — книжку издали тиражом в сто экземпляров.

Кроме того, пустили слух, что этот самый Б. Сивко — присосавшийся к нефтяной трубе клещ, не знающий, куда девать деньги.

О, как лебезили перед ним седовласые литераторы, каким мелким бисером рассыпались их похвалы!! Как они заглядывали в глаза Б. Сивко, как ловили каждое его слово!! Как Григорий Поценко, сытый розовощекий крепыш с девичьим волосами до пояса, прямо говорил, что, на счастье всех читателей, к ним пришел талант, чуть-чуть не дотянувший до Пушкина, но переплюнувший всяких Пастернаков да Мандельштамов со своими простоволосыми Ахматовыми.

Мир ждет творений Б. Сивко, и в ближайшее время силами Сюза его шедевральные строки будут переведены на все доступные языки — и мир содрогнется от очередного выпестованного Россией гения!!!

Б. Сивко читал, наливал, выпивал, закусывал с невозмутимым лицом — да, собственно, чем ему, актеру, было возмущаться?

В общем, отгремели торжественные речи, погасли огни софитов, была выпита вся водка и съедена вся икра. Верхушка Союза Писателей потирала потные ручонки, предвкушая, на какие деньги можно развести нефтяного лоха — как вдруг этот вечер, эта презентация совершенно неожиданно прогремела по центральному телевидению.

Было показано с садистскими подробностями, как генератор сайта ПоэПис создает стихи. Как гримируется актер. Как никому неизвестные литераторы льют елей, лгут и восторгаются механически созданным бредом и выдают членский билет Союза Писателей на имя Б. Сивко, не догадываясь, что теперь среди них будет числиться Бред Сивой Кобылы.

Пусев пересмотрел еще раз этот замечательный развод, аплодируя идее — и вдруг увидел Бархатова. Тот улыбался, не сводя с Сивко слащавых масляных глаз, ловил каждое слово Бреда и кивал, и оценивал, вдруг глубокомысленно уйдя в себя, и поднимал рюмку за здоровье гения.

В общем — Тим Бархатов старательно трудился на ниве дойки лохов, и, судя по всему, в нем погиб неплохой артист.

По коридору простучала нарастающая дробь каблуков и в комнату ворвалась Катя Разина — порозовевшая и взъерошенная.

— Ты уже здесь? Молодец. Сейчас начнет. Что смотришь?

— Бориса Сивко.

— А. Да, это сюжет много крови Тиму попортил. Очень некстати его выпустили. А Гриша Поценко вообще чуть не разорился.

Катя держала себя за ворот блузки и волнообразными движения загоняла воздух к распаренному телу, потом подбежала к зеркалу, распустила негустые светлые волосы и, высоко задрав руки, соорудила на затылке пучок.

— Так, что у тебя?

— У меня? — удивился Пусев — а что у меня должно быть?

— Ты свои полосы подготовил?

— А у меня есть свои полосы?

— О, Господи — закатила Катя глаза. — на тебе будут интервью и литературные события. Ну и четверть полосы обзора. Там пустяки, там по полторы — три тысячи знаков нужно писать. Есть у тебя интервью?

— Нет у меня интервью. — честно ответил Пусев, лихорадочно прикидывая, с кем и знакомых литераторов он сможет интервью сделать.

— Это хорошо. — неожиданно ответила Катя, с шелестом и хрустом разворачивая пакеты с какими-то булочками и пропадая за монитором — это хорошо. Потому что тебе не придется делать лишнюю работу.

— А какая работа может быть лишней? — спросил Пусев и понял всю глубину своей наивности, поскольку Катя ответила.

— Любая. Абсолютно любая. Любую статью, любое интервью может зарубить Топляков. Так что лучше сидеть тихо. Но в загашнике все-таки пару-тройку готовых текстов иметь необходимо.

— А какие тексты мне иметь, если их могут зарубить ни за что ни про что?

— А — отмахнулась Катя, и клавиатура ее защелкала пулеметной очередью. — Сиди пока, думай. Информацию в бюро собирай.

Пусев сел думать и собирать информацию в Бюро Литературных Событий.

Из событий на ближайшую неделю поисковик выдал — литературный вечер Бакса Бабаева, Константина Пихтова, открытие Литературной Табуретки в городе Сольнигмадонск, открытие музея Цветаевой.

Пусев честно скопировал информацию, внутренне содрогаясь — помещать Бакса Бабаева, сволочь, на которой пробы ставить негде, в один ряд с Цветаевой — весьма жестокая насмешка судьбы.

Бабаев учился с Пусевым на одном курсе в седые девяностые. Потом их пути разошлись и выскочил Бакс Бабаев неожиданно, в виде ухажера Ольги Акининой. Если быть еще точнее — в виде очередного ухажера, на которого можно было и не обращать внимания. Но Бакс Бабаев рассыпался мелким бесом, рассказывая, какие литературные вечера он может устроить Ольге, какими сногсшибательными административными возможностями обладает он, Бакс, солидный функционер литературного процесса. Акинина сидела, положив ногу на ногу, и Бакс в разговоре легко и непринужденно все дотрагивался до коленочки, все дотрагивался до нее. Акинина смеялась, закидывая голову и показывая ровные зубы, у Бакса дрожали раздутые ноздри, колыхалась тщательно покрашенная вороная грива, а лапка все смелее и смелее задерживалась на коленке — и тут приперся Пусев.

Обнял Ольгу по-хозяйски за плечи, чмокнул куда-то возле уха, в начало шеи, покосился, выломив бровь, на Баксову ручонку, которая замерла в воздух на полпути в Ольгиной ноге.

— Конечно, Бакс, делай нам творческий вечер. Почему нет?

Бакс сдулся, как проколотый шарик, начал что-то мямлить про большое количество желающих, про то, что фонды не резиновые, но он постарается что-то изыскать исключительно по старой дружбе. Само собой, ничего, никому, никогда Бакс не делал — не потому, что не мог, а просто по мелкому жлобству и гнусности своей натуры.

Константин Пихтов был жизнерадостным крепышом с белой щеткой усов, хитрыми глазками и полной, абсолютной, всепоглощающей бездарностью. Но при этом за свою длительную и богатую на события карьеру графомана он был знаком со всей Таганкой, со всеми знаковыми поэтами эпохи — так что даже язык не поворачивался назвать его графоманом. Он был уже не графоманом, и не поэтом, а так — ходячим памятником, от которого никто уже давно ничего не хотел. Пригласить Пихтова на какое-нибудь окололитературное мероприятие считалось не то чтобы почетным, но скорее обязательным. Пихтов, с картофелеобразным мясистым носом, глубоко проколотыми хитрыми глазками сделал из своей жизни какую-то замысловатую и забавную чушь, но так как жизнь была прожита, ему никто про это не говорил. Что уж расстраивать такого славного и дружелюбного дядьку.

Кроме того, Пихтов всюду таскал с собой жену — совершенно безумную графоманку со всклокоченной седеющей шевелюрой, бездарную и высокомерную.

Пусев потер лысину. Рабочий день начался. Работа пошла — но не по тому пути, по какому бы хотелось. Творческого горения пока не наблюдалась за неимением материала. Писать про Бакса Бабаева и Костю Пихтова?

— Придется — вздохнув, обнадежила Катя, которой он пожаловался. — Тут мы про таких мастодонтов пишем, что мама не горюй. Про которых не то чтобы забыли, а про которых вообще никогда ничего не знали. Но при этом они — писатели. Не мешай. Нашел — хорошо, поищи еще что- нибудь. Ну, Пихтов наш друг. Бакс Бабаев — не помню, честно говоря. Так что упоминать его пока не стоит.

Но ситуация была пиковой — больше никаких значимых событий в мире литературы не происходило. Не давать же, в самом деле, заметку про открытую где-то в глуши литературную табуретку?

Катя, к которой наивный Пусев обратился с этим вопросом, посмотрела на него совершенно безумным взглядом.

— Сам решай. Поставь пять новостей и посмотрим — все равно что нибудь поменять да придется.

Пусев собрал два десятка какой-то муры.

Бархатов, который вплыл и даже, в виде особого расположения, сунувший вялые, толстые и холодные, как остывшие сосиски, пальцы, только махнул рукой.

— Ставь что угодно, главное чтобы наши враги не проскочили. А врагов ты пока не знаешь, так что без меня ничего не делай. Да, кстати, зайди ко мне.

Жизнь в редакции постепенно набирала обороты. Телефон на столе Пусева взрывался оглушительным звоном раз в десять минут. Звонившие были весьма однообразны — старческие голоса разной степени надреснутости требовали Тимофея Бархатова, Пусев же с обреченностью швейцара отвечал, то в данный момент начальника нет и когда он будет, неизвестно. Старички многозначительно кашляли, старушки кокетливо хохотали и просили передать, что имярек должен встретится с Бархатовым в ближайшие дни по вопросам национальной безопасности. Пусев честно записывал совершенно незнакомые фамилии — их за первые часы работы набралось не меньше сорока — и принес листок Тиму.

Тот подержал его в руках брезгливо, как использованный носовой платок, отпустил — и фамилии жаждущих встречи плавно спланировали в корзину для бумаг.

То, что листок попал в корзину, было необязательной случайностью. Бархатов сидел в кабинете, размером чуть меньше туалета, напротив которого и был расположен.

В центре располагались два прижатых друг к дружке стола, один из которых по традиции был занят пухлыми пакетами и книгами, в углу ютилась тумбочка с чайником и грязными, как положено, кружками, который стояли, естественно, на книгах, остальные книги лежали на подоконнике, стульях и в углу слева.

Бархатов полулежал в своем углу, задумчиво раскладывая пасьянс на компьютере.

— Не вздумай меня ни с кем соединять — сказал он, проводив листочек рассеянным взглядом. — Иначе они меня растерзают. Кто мне нужен, позвонит на мобильный.

— И мобильный он тоже требуют!

Радостно отрапортовал Пусев, чувствуя себя странно — все –таки впервые в жизни он стоит перед начальником. Тим поднял на него глаза и Пусев продолжил.

— Само собой я никому его не даю.

— И правильно. Никому его не давай, как бы не просили. Понимаешь, что мой телефон не для всех. Я тебя по другому вопросу пригласил. Ты сегодня будешь ясной головой.

— В смысле? Я не пью, голова у меня всегда ясная — даже слегка обиделся Пусев.

Бархатов досадливо поморщился.

— Да нет, это не то. Ясная голова отвечает за номер, кроме ответственного редактора. Ну то есть ты будешь вычитывать все статьи, все заголовки, все подписи к картинкам. Если находишь что-нибудь странное или ошибку — идешь к начальникам отдела, показываешь, они ставят свою подпись и исправляют. Сам эти ошибки исправлять ты не имеешь права.

— Только ошибки? — На всякий случай уточнил Пусев.

— Нет, не только ошибки. Всякие неточности, банальности, оксюмороны и прочую муть. В принципе, этим должны заниматься в отделе сверки и корректора, но корректоров у нас почти не осталось, сверки тоже. Так что начальство посчитало что проще загружать работников, чем платить лишнюю зарплату кому-нибудь.

Понял, Вася?

Лысый Вася, почти под полтинник возрастом, кивнул. Он все понял.

Через пять часов Вася сидел на оградке возле дуба, вдыхал табачный дым и прислушивался к себе — голова была пуста, как колокол, в глаза словно насыпали песок но, стоило их закрыть, перед внутренним взором возникали бесконечные листы с черными строками. Строки слипались в огромный ком спутанной информации, слепили люминисцентным светом, обтекали иллюстрации и вдруг плющились, раздавленные заголовком. Пусев находил ошибки и бежал к начальникам отделов, начальники отделов, тоже взвинченные в ожидании визы от Гурия Топлякова, бросали на Пусева раздражительные взгляды — но обычно соглашались. Подплывал Тимофей Бархатов, с торчащими из штанов концами рубашки, криво выбившимся воротником и крошками на животе, скептически смотрел на кипу листов.

— Что ты прочитал?

Пусев впивался в него больными глазами, смотрел на бумагу и в отчаянии пожимал плечами.

— Отмечай. Отмечай сразу, потом запутаешься. И подпись должен поставить, раз все нормально. Потом приносишь мне на визу. Да, убери Бакса Бабаева и поставь вместо него Карандешева.

— Кто такой?

— Это не важно, я прислал тебе на рабочую почту заметку, редактировать не нужно, просто бери ставь и все. Что там такое?

В комнату влетела крупная девица. На гневно вздымавшемся бюсте посверкивали какие-то полудрагоценные камни, на крутых бедрах лежала, подчеркивая их объем, цветастая щаль, глаза возмущенно сверкали и даже алая помада имела гневный оттенок.

— Гурий совсем охренел!!! За каким дьяволом я пишу текст, он визирует и в последний момент снимает? Где я сейчас десять тысяч знаков возьму?

— Напишешь. — флегматично посоветовал Бархатов.

— Я? Напишу? В подписной день? Напишу? Тим, ты что несешь? Ты можешь уговорить Гурия не снимать материал?

— Что за материал?

— Про театр.

— Называется-то твой театр как? А что Шляпин говорит?

— Ну что ты, Людочка, ну что ты. Ну что ты кричишь, не надо кричать. Ну не кричи, не надо. Ну что это такое. Ну написала ты про театр, ну снял Гуринька про театр. Что ты так кричишь –то? На надо кричать, кричать не нужно. У тебя есть еще материалы?

В разговор вступил еще один неизвестный Пусеву персонаж — обрюзгший мужчина за шестьдесят. Запойное, обвисшее лицо его было густо усыпано папилломами. Мешки под красными глазами наползали один на другой, щеки стекали в двойной подбородок, седые волосы торчали вихрами. Он сунул Пусеву кисть, тяжелую и теплую, и продолжал.

— Это твой новый корреспондент, Тим? Хорошо, Людочка, не ори, Людочка, что ты так орешь. У тебя есть — не ори! — материал у тебя есть?

— Называется «На Подмостках»! и как мне не орать, если об меня ноги вытирают!!

— Ах, этот. Да, Людочка, это плохо. Тимочка, а ты можешь поговорить с Гуринькой? или мне самому?

Тим оторвался от чтения полосы — он все это время преспокойно читал — и задумался.

— Нет, пожалуй, не могу. Все-таки это твоя полоса, Ленечка.

Ленечка тяжело вздохнул. Людочка вдруг заметила Пусева, Пусев понял, что эта корпулентная, осанистая, грубовато накрашенная девица мгновенно подпала под обаяние его лысого черепа. Тим понял, что женская часть редакции за лысого будет стоять горой.

Ленечка Шляпин двинулся в коридор мелкими шаркающими шажками, говоря по телефону.

— Привет, Гуринька, привет, мой дорогой. Ты зачем подмостки снял? Кто плохо отзывался? Никто плохо не отзывался. Никто плохо не отзывался. Бронзовиков? Бронзовиков? А какой отношение имеет Бронзовиков в Подмосткам? Гуринька, конечно, есть что поставить, но ты сам пойми — Людочка так старалась, так старалась, так старалась, что….

Что там старалась Людочка, выяснить не удалось, коридор заглушил разговор. Тим, Катя и Пусев переглянулись. Людочка фыркнула, повела плечами, тряхнула волосами, мазнула по Пусеву томным взглядом и пошла за своим начальником, как-то уж очень демонстративно качая увесистым задом.

— Работай. — Коротко приказал Бархатов.

Пусев сосредоточился на очередной статье, как вдруг повеяло лавандой и надтреснутый старушечий голос произнес.

— Милый мальчик, вы сегодня ясная голова?

Возле стола стояла очаровательная дама в темном платье до пола, вязаной шали, парике, и очках на кончике носа. В руках ее мелко дрожал лист.

— Добрый вечер, я сегодня ясная голова.

— Посмотрите, милый мальчик, тут написано — вИделено, вместо — вЫделено. Не соблаговолите за труд сходить к Ире и пусть она поправит.

Пусев задумался. Это ошибку он видел, эту ошибку он правил. Но не может же ошибаться столь почтенная дама?

Ира сидела в кабинете напротив охранника. Ира была той самой темноволосой уставшей женщиной, что среди прочих наблюдала, как Пусев вывел автора после вечерней работы. Сейчас Ира пристально смотрела на монитор, а обе руки ее жили своей жизнью, двигая мышкой и щелкая по клавиатуре.

— Что, Вася? — спросила она, не прекращая своего занятья.

— Да вот, ошибка.

— Какая ошибка, Вася?

— Да вот…

— Да вот я сейчас тебя пошлю. Номер полосы. Страница.

— Третья вроде.

— Господи. — Ира молниеносно выхватила верстку. — Это я поправила. Давно уже.

— А старушка…

— Эсмеральда Генриховна? Забудь про нее. Она так медленно читает, что все полосы доходят до нее лишь в последний момент. Иди — вдруг чуть ли не выкрикнула она — задолбали своими правками в последний момент.

Потом началось какое-то сумасшествие — Людочка, вздевая вверх руки, взывала к богам, призывая их вмешаться, закатывала глаза и рыдала. Ленечка вынужден был закрыться с ней в своем кабинете, после чего невоздержанная в эмоциях девица села строчить статью и настрочила быстро и легко, но по коридору поплыл коньячный запах. Статья оказалась плохой, Топляков, катаясь в Венеции на гондоле, забраковал и ее. Людочка испортила ему настроение, и под горячую руку он снял еще три материала — конечно, не таких больших, но все равно в редакции начался мандраж. Начальники отделов лезли в портфели, доставали заначки и придирчиво сравнивали их со снятыми текстами. Бегали советоваться к Бархатову и Шляпину, как к большим знатокам характера Гурия — куда дальше его понесет нелегкая? Подгоняли по знакам, рубили хвосты, меняли шрифты и заголовки.

Ира-верстальщица сидела молча, играя желваками. Иногда только говорила, как рубила.

— Меняйте заголовок. Укорачивайте подвал. Выбрасывайте пятьсот знаков. Откуда я знаю, какие?

Пусев вдруг ощутил спокойствие — все бегают, все ни в чем не уверены, все на грани то ли истерики, то ли скандала — а его задача — всего лишь вычитать текст. Тем более что половину полос он все-таки прочел, указала не нелепицы и ошибки, и теперь имеет право покурить.

Дверь в кабинет Тима была приоткрыта. Пусев помимо своей воли придержал шаг. Бархатов гудел приглушенно и задушевно.

— Гурий Иванович, я совершенно с вами согласен, я даже рад, что вы проявили принципиальность в таком щекотливом вопросе, это отличает человека высоких моральных принципов, которым и должен быть наш литературный флагман, от мелкой рыбешки, от прилипал, которые за счет него кормятся. Даже не сомневайтесь, надо снимать — снимайте. Номер сразу заиграл другими красками, без статьи про этот дурацкий театрик он приобрел вес и значительность, именно таким и должно быть издание под счастливым руководством живого классика. Нет, Гурий Иванович, вы уж меня простите, но вы же знаете, что я всегда говорю только правду — и как я от этого страдаю. Я не хочу говорить, что вы живой классик, но я это говорю, и я счастлив, что я могу вам это сказать. Как вам отдыхается? Вы не сгорели? Берегите себя… вот что еще я хотел…

Пусев, стараясь ступать бесшумно, прошел мимо кабинета своего начальника, передергиваясь от услышанного потока грубой лести — и за поворотом увидел, как его седоусый друг присел возле замочной скважины комнаты Шляпина.

Пусев шагнул назад и громко кашлянул. Потом вышел — седоусый исчез.

Пусев усмехнулся — смена караула — и затормозил, разглядывая какую-то доску с приколотыми вырезками самой Газеты Литераторов. Седоусый, по видимому, был глуховат — не было необходимости втыкать ушную раковину в скважину, все было слышно вполне себе хорошо.

— Ну вы же знаете, какой сложный у Гуреньки характер? Что значит не выполнил, ну что значит не выполнил? Ничего страшного, я вам говорю, ничего страшного, конечно, ничего страшного! Все будет в норме, все будет хорошо… Васенька, ты что тут стоишь?

Шляпин неожиданно вышел из кабинете и наткнулся на Пусева.

— Да вот… доску почета изучаю.

— Хорошо, Васенька, изучай, милый, это правильно… не волнуйся, дружочек, все будет хорошо — продолжил он ворковать в трубку — Ты в Дом Актера пойдешь? Нет, конечно, сейчас все тут умирают. Гуренька такой шорох навел, что просто ужас.

Шляпин неожиданно потрепал Пусева по щеке — тот аж передернулся, обдал облаком свеженького коньячного аромата и двинулся по коридору. Пусев, открыв рот, смотрел на удаляющегося мужика — пухлую сутулую спину, штаны, упавшие бы с плоского зада, но висящие на кресте малиновых подтяжек, вихрастый седой затылок и жировой валик над воротником. По щечке потрепал. Это что было?

*

Гуренька действительно устроил шорох — на второй день в половине первого редакция была тихой и пустынной. Охранник, традиционно измученный ночным интернетом, выполз поглотать свежего дыма, вяло поинтересовался, нет ли у Пусева на примете какого-нибудь молодого свежего автора. На третий день работы это стало уже практически хорошей традицией.

Пусев мог собой гордится — он уже три дня приходил раньше всех, и уходить мог позже всех, если понадобится. В общем, ему не пришлось даже прикладывать особенных усилий- он просто вставал, как солидный человек, и, как любой уважающий себя работник в полупустом полуденном метро ехал на работу. Где-то в глубине души шевелилась мыслишка, отравляющая чувство глубокой гордости и победы — что если бы пришлось вставать, например, в шесть часов и ехать на работу к восьми, то первые же дни ознаменовались бы прогулом. Об этом ужасе Пусев старался не думать — невыспавшиеся, впрессованные друг в друга люди, духота, опущенные в чертовы цветные экранчики глаза…

В общем, ему повезло. Повезло с работой. Повезло с начальником. Повезло с коллегой. Повезло с легендарным изданием, куда просто так пробиться невозможно. Пусев был счастлив и серьезно собирался рыть носом землю, чтобы не просто удержаться на любимой работе — а полюбил газету он давно, сейчас же эта любовь только окрепла — а сделать карьеру. Хотя бы минимальную, посильную для пятидесятилетнего закоренелого неудачника.

— Привет.

Катя, слышная издалека четким перестуком торопливых каблучков, как всегда раскрасневшаяся и растрепанная — она умудрялась раскраснеться за трехминутную пробежку от машины до комнаты — посмотрела на него с укоризной.

— Ну что же ты так?

Пусев обмер.

— Что случилось?

— Беда. Топляков орал в трубку на Тима так, что даже я слышала. На другом конце Москвы. — поймав недоуменный взгляд Пусева, уточнила — шучу. А вот что ты ошибку пропустил в названии статьи, это уже не шутка.

Пусев ощутил, как жарким ударом из пор выдавило пот. Последний раз он так краснел у доски под насмешками учителя.

— Какая ошибка? Где? Показать можно?

— Нет, нельзя — Катя укладывала волосы в пучок и была полностью поглащена этим занятием. — Нельзя, Вася, нельзя. Газету еще из типографии не прислали. Название — Смех сквозь слезы. Там буквы С нет. Мех сквозь слезы.

— Забавно — выдавил Пусев. Он готов был провалиться сквозь землю.

— Неприятно.

Катя прекратила прихорашиваться и остро посмотрела на него.

— Ты красный, как помидор. Не переживай. Вообще-то в приличных редакциях новичкам такие важные задания не поручают. Надо было хотя бы недельки две поработать, а потом уже ясной головой становиться. Тим так и сказал — стажер не виноват, что весь творческий коллектив уже по два раза ясной головой побывал. Стажеру еще учиться надо. Ну Топлякова такими доводами не проймешь.

— Я уволен? — сипло выдавил два слова Пусев.

— Нет, за такую ерунду не увольняют. Ты, кстати, к выступлению готов?

— К какому еще выступлению? — насторожился Пусев. Выступления он любил примерно так же, как и позор у школьной доски.

— Тоже традиция, непонятно зачем. Ясная голова должна рассказать про номер. Оценить, так сказать.

— Поругать?

— Не вздумай. Тут был один товарищ, очень любил отдел Литературы критиковать.

— А сам где работал?

— Именно в отделе Литературы и работал.

— Так что ж он гад своих подставлял?

— Вот-вот, именно что подставлял.

— И что?

— Ничего — дернула плечиком Катя. — он недолго проработал. Можно сказать, рекордно недолго. У нас вообще текучка очень текучая, но он всех обошел на повороте. Раз- и нет человека. Так что нас — своих — критиковать не вздумай.

— А других?

— Ох, какой же ты наивный. Ты для чего ясной головой был поставлен? Для того чтобы всякие возможные косяки находить и исправлять. То есть если ты будешь ругать номер, то ты будешь ругать свою работу.

— А если я буду ругать то, что нашел и исправил?

— Вась. — Катя, уже живо щелкающая по клавишам, выглянула из-за книг. — Ты кого-нибудь загнобишь — потом тебе это припомнят в самый неподходящий момент. У нас не очень отношения с другими отделами, но никто никого слишком явно не подставляет.

— Так что же делать? Об чем мне выступать?

— Берешь статью и оцениваешь ее. Так, чтобы это выглядело как беспристрастная оценка. Понимаешь? То, что все беспристрастные оценки хорошие, никого не волнует. Да, и еще тебе нужно будет выбрать несколько статей для доски почета.

— Каких статей?

— Которые тебе понравились. Какие выберешь, те и будут висеть. Добрый совет. Если в номере печатается Топляков или Бархатов — значит, их тексты на доску почета и идут.

— А если тексты не очень?

— Господи. Очень, не очень — Топляков и Бархатов идут автоматом на доску. Это негласное правило.

Пусев закручинился. Он не мог в себе преодолеть страх перед любыми выступлениями. Если на нем концентрировалось больше трех пар глаз — он немел и готов был молча начать драку. Или хотя бы убежать. Свойственное ему красноречие куда-то исчезало. У него мокли ладони, горячие струйки бежали из подмышек и впитывались одеждой, он начинал понимать мученья заикающихся людей — но не мог выдавить из себя ни слова, иногда — ни звука.

При этом проблем в общении — ни с противоположным полом, ни со своим, ни со старшими товарищами, ни с молодыми и ретивыми студентами он не испытывал. Но вот оказаться под перекрестным прицелом внимательных глаз и сказать что-нибудь внятное он не мог.

Первое утро после боевого крещения ознаменовалось еще одним забавным событием — в подвальчик газеты зашло прошлое и потребовало расчета.

Вся литературная тусовка Москвы — да и не только столицы, социальные сети сделали мир тесным и превратили его в одну большую деревню — знали про застарелую, можно сказать хроническую любовь Пусева к графоманам.

Чистого слога слуга, он мог хвалить только кристально выверенные строки. Один единственный неоправданный сбой, или автор, который не смог остановить своего потного Пегаса и понес без остановки с катрена на катрен — автоматически причислялись к графоманам и лишались похвалы. А то и получали вместо одобрения какое-нибудь въедливое замечание.

Но зато похвала Пусева приравнивалась к боевому ордену — а не бряцающим юбилейным медалькам.

Но любви такое отношение, понятно, не прибавляло. И если столичную тусовку Пусев, по большому счету, щадил, не хваля беспомощные произведения, но и не тыча автора носом в его бездарность, как котенка в кучку, то на ПоэПисе он не считал нужным себя хоть в чем-то ограничивать.

Вокруг Пусева на сайте образовалась зона отчуждения — на его личную страницу заходили с оглядкой, по покровом темноты и со вздрагивающими ляжками, как у оленя, готового немедленно пуститься наутек.

Читали два-три произведения и молча растворялись в неизвестности, не оставив после себя никаких следов — кроме никнейма в списке посетителей. Но самые отважные, привлеченные темной магией стихов Пусева, заходили под видом неизвестного читателя и могли бродить, благородные инкогнито, сколь угодно долго.

Пусев же старел, наверное. Ушли в славное прошлое бессмысленные, но жаркие битвы непонятно за что. Бездари остались бездарями, таланты остались талантами, от эпических виртуальных битв сохранились только гигабайты никому не нужной информации. Пусев иногда натыкался на отголоски тех войн — и, читая собственные разухабистые посты, усмехался и вздыхал — вот нечего делать было идиоту, за это время можно было десяток полноценных романов написать.

Пусев отошел от ПоэПиса — но оказалось, что ПоэПис не хочет отпускать Пусева. Среди сотен обиженных им графоманов — самая страшная и больная обида, бесспорно, та, что нанесена правдой — оказался один с мертвой хваткой. Обычные, приличные графоманы, получив заряд правды в лоб, обиженно вздергивали голову, надували губы и шли в утешающие объятья своих коллег. Но один оказался совсем неприличным — после оглушающего удара он покачался, конечно, на ногах, приходя в себя, и отошел в сторону, но начал следить за Пусевым издалека.

Под удар он подставляться больше не решался — но тихо копировал все, что Пусев писал и смаковал виртуозность ругани, и заводил себя, и клялся, что придет время, и Пусев поплатится за свой поганый язык.

Этот лысый гад являл собой квинтэссенцию всего, что Дед Тип-Топ ненавидел до печенок — но был москвич, он был талантлив, он учился в Литературном институте (откуда Деда заворачивали в течении пятнадцати лет каждый год без перерыва), его, судя по всему, знали и ценили в литературной тусовке (хотя Дед убеждал себя, что все это вранье). И вообще — Дед, всю жизнь работавший руками, ненавидел его хотя бы за то, что этот самый Пусев руками работать не хотел, не умел и не стыдился этого.

Так или иначе, но по прошествии нескольких лет Пусев стал замечать некое нездоровое оживление вокруг своих стихов. Читателей стало больше, но приходили они не с авторской страницы, как должно было быть, а с каких-то неведомых произведений.

Все оказалось просто — Дед Тип-Топ тихой сапой кропал, кропал и накропал не много ни мало пятьдесят пародий.

Пусев искренне удивился. Дедом Тип-Топ назвался Вовчик Радуга. С фотографии смотрел тощий, как изработанный мерин, длинный старик отвислой губой, колючими глазками за толстыми стеклами советских роговых очков, всклокоченной седой шевелюрой и замечательной майкой. Эта майка непосредственно указывала, что на ногах деда — треники с пузырями на коленях, чекушкой, оттягивающей карман на тощем заде, и стоптанные тапки. Вечные тапки, заношенные до лоска, которые стирались раз в десять лет с мылом, сушились на батарее и носились еще десять лет.

Майска свисала на тонких лямках с ребристой груди, и помнила лучшие времена.

В общем, Дед Пусеву искренне понравился. Хотя сразу стало ясно — это не боец первого ряда. Это не Пуськов, это не Рвокотоный, не Гельмин и даже не Ахрененко. Он не вел в атаку бешеные орды графоманов, он не лил тоннам елей, он не клеветал и не выживал с сайта.

Он сидел в сторонке, наблюдал, тихо ненавидел и ждал своего часа.

И час это пришел. Пусев замолчал. Прекратил свою бессмысленную битву с ветряными мельницами, затих, погрустнел и только изредка выкладывал стихи.

Дед начал подрывную деятельность. Пародии писались легко и радостно. Правда, почему-то не находили отклика у читающей публики. То есть как –люди, конечно, читали, честно заходили на исходник — и бежали, сверкая пятками, как черт от ладана. Дед решил доказать, что Пусев уже не тот, что давно у него не осталось ничего ни в пороховницах, ни в ягодицах. Он пошел на Вы и получил такую трепку, что устал огрызаться. Пусев же, небрежно потрепав напоследок Деда за вялую брылю, лениво поинтересовался

— Скажи все-таки мне, дорогой, когда я в тебя наступил?

Дед замолчал и нахохлился. Причины своей ненависти он объяснять не собирался — тем более сам себе полного отчета не отдавал.

Пусев же про него честно забыл. И очень удивился, когда оказалось, что в некоторых элитных ПоэПисовских кругах стало считаться хорошим тоном обсуждать его грешную личность. (А вы видели, что у него сплющенный с боков череп? И еще глубоко посаженные глаза. По Ломброзо такая внешность — это чистый дегенератизм. — Да, он точно дегенерат. А еще и бездарь. У него ж куча ошибок в стихах. — Он нуль без палочки, пустое место, это факт. Бездарный Васятка. — Да, полный бездарь, а еще в Литинституте учится — Да не учиться он ни в каких литинститутах, их, может, вообще нет, этих самых литинститутов, понапридумывали себе тоже — литинституты. Писать нельзя научить. Мы, поэты…»

Дед Тип-Топ был застрельщиком и душой этих сборищ — и, судя по всему, к своему сборнику ругательств Пусева собирал еще и ругань на Пусева.

Иногда, от скуки или плохого настроения, Пусев врывался в этот милый круг единомышленников, внося суету и панику — после чего все замолкали на несколько дней, но потом все начиналось сначала.

В общем, Вася Пусев сидел на своем законном, рабочем месте, собирал по крупицам материалы, делал план статей на ближайшее будущее, обливался холодным потом при мысли о скором выступлении — и даже не обратил внимание не деликатное покашливание от двери.

— А кто тут занимается стихами? — деликатное покашливание не избавило голос от скрипучести.

«Какой мерзкий голос — подумал Пусев — и ведь направят эту сволочь наверняка ко мне»

— А, стихами? — переспросила Катя, не перестав щелкать по клавишам — стихами у нас теперь занимается вон тот молодой человек.

— Пусев? — изумленно проскрипел гость.

А сам Пусев стоял, выйдя из-за шкафов, нахмурив лоб, и, судя по всему, старательно вспоминал и все не мог вспомнить.

— Пусев — гость, длинный костистый дядька в мешковатых джинсах и рубашке с застегнутым наглухо воротничком, тяжело задышал и налился кровью, как индюк.

— Так ты здесь теперь, гад? Вот сейчас ты мне и ответишь!!!!!

Катя успела выскочить в коридор, заполошно крича — Пусева бьют!! — потому что графоман, потрясая кулаками, бросился на лысого редактора. И Катя ни секунды не усомнилась, что лысому не поздоровится.

По коридору загрохотали шаги спешащих на помощь сотрудников — впереди летел Леха-охранник, зажав в вытянутой руке газовый баллончик, за ним огромный фотограф, на ходу зачем-то снимая с запястья часы, и еще незнакомый Пусеву парень с аккуратной бородкой. За ними поспешали женщины, а за ними с грацией бегемота трусил Шляпин. Все сгрудились в дверях, замерев на пороге.

— Вы чего, ребята?

Спросил Пусев, поворачиваясь, как будто ничего не произошло. Как будто его кроссовок не стоял меж лопатками гостя, как будто не побелели костяшки вывернутой кисти, и не скрипел зубами, прижавшись щекой к нечистому полу, агрессор.

— Мы? — спросил Леха, с интересом оценивая ситуацию — да тут сказали — бьют тебя. Вот этот. Который лежит.

— Этот? — Пусев пошевелил ногой и лежащий тоненько взвизгнул — этот да, попытался.

— А кто это и за что?

— Ей, громила. Ты кто?

Лежащий покосился на Пусева, вывернул белки и оскалив железные зубы.

— Дед… Тип… Топ…

— А, Тип-Топ — прям даже обрадовался Пусев и обратился к Лехе — Леха, это Тип-Топ. Мой старый друг и поклонник.

— Так, разойдитесь. Что тут происходит? Вася? Это кто у тебя под ногой лежит? Зачем ты его положил? Как так? Разве так можно? Леша! Почему посторонние приходят бить наших корреспондентов? Почему? Что это такое? Как это называется? Уважаемый, что вы разлеглись, ну что вы лежите? Вы не дома на диване. Вставайте. Вставайте и уходите.

Это Шляпин всех растолкал, подвинул и начал разруливать ситуацию.

— Как? — глухо взвыл Дед.

— Ну, как, вставайте и уходите. Вася, убери ножку. Вася, отпусти ручку. Ну что это такое, в самом деле!!

Дед Тип-Топ неуклюже поднялся, держа поврежденную кисть на весу и с ненавистью зыркая на Пусева из-под всклокоченных бровей. Тот, едва доставая Деду до плеча, стоял и улыбался, довольный.

Фотограф уважительно хмыкнул, замыкая на запястье браслет часов. Парень с бородкой показал большой палец. Леха, вспомнив про служебные обязанности, попытался взять Деда за локоток — тот гневно дернулся — и жестом указал на выход.

— Вася — укоризненно сказала Разина, обмахиваясь какой-то наугад схваченной брошюрой, как веером — ну ты даешь. Я уж думала, что тебе конец. Вообще надо пропускать сюда только по записи. Все-таки графоманы бывают очень опасными. Я прямо испугалась. А ты вообще талантливый. В первый день любовницу притащил, в третий день тебя бить пришли…

— Это не любовница — деланно возмутился Пусев — Это моя девушка. Кать, ну если нам ко мне ехать далеко, а к ней нельзя? А потом она талантливая, она мне писать будет. Она на самом деле автор. Может же быть подружка автором, или нет?

— А почему же вы к ней ехать не можете? — Катя, как истинная женщина, тут же забыла про злобного графомана.

— Потому что муж не поймет.

— Так она замужем? — всколыхнулась Катя.

— Да, она замужем. И ребенок есть. Но мы друг друга любим.

— Да — Катя с треском разорвала пакет с печеньем и проговорила, набив рот — вот так встретишь, полюбишь — а тут приходит сумасшедший и хочет побить. Господи, как страшно жить. Надо пускать только по записи. Только по записи.

Дед Тип-Топ отошел от крыльца на порядочное расстояние и, сверкая глазами, звонко крикнул.

— А ваш Пусев — графоман!! А других графоманами считает!

Потом он, сморщившись, попытался было размять потянутые связки плеча — чуть было не заплакал от боли и для утешения начал скандировать.

— Гра-фо-ман! Гра-фо-ман! Пусев подлый графоман!

Подрывная деятельность принесла свои плоды — из подвальчика, в котором располагалась Газета Литераторов, выходил народ — выходил специально, чтобы послушать правду-матку о Пусеве. Подлеце, который обманом затесался в стройные ряды работников пера и топора и тихой сапой обтяпывал там свои гнусные делишки.

Дед Тип-Топ понимал, что у Пусева в газете наверняка разветвленный, очень сложный репрессивный аппарат — и бедные журналисты, чтобы не попасть под жернова этого Молоха, вынуждены были маскироваться курением.

Увидев, что дверь выпускает очередную порцию табакозависимых — ну мы-то знаем, что курить они не хотят, а хотят безнаказанно послушать про Пусева — Дед начинал скандировать еще громче, для пущей убедительности размахивая костистыми мослами и высоко задирая колени.

Пару раз выходил охранник — сонно моргал воспаленными глазками — но что он мог сделать? При виде власти — охранник какая-никакая, а все же власть — Дед перемахивал через заборчик, по-лосиному задирая голенастые ноги, и уносился в сторону Хитрова рынка. Но через небольшое время, достаточное для того, чтобы сделать крюк по окрестностям и вернутся — жизнерадостная речевка про Пусева -графомана вновь начинала оглашать окрестности.

Больше всего от жаждущего справедливости Деда страдали местные жители.

Первой ласточкой стала коренастая, широкая и приземистая, как тумба дореволюционного стола, старуха, выгуливающая бледного городского ребенка.

Сначала ребенок с интересом, засунув палец в рот, рассматривал длинного, тощего, как жердь, всклокоченного старика. Потом, на свою беду, Дед заметил слушателя и, повернувшись, навис над дитем и заорал во всю мочь.

— Он никого не уважает! А сам-то кто, сам то кто, я тебя спрашиваю? Он нуууууль!!

Это самое воющее У достигло децибел разгоняющегося самолета — и понятно, что ребенок испугался. А может, захотел перекричать Деда — но на его вой ответил своим мощным ревом.

Грузная неповоротливая старуха подскочила — откуда прыть взялась! — и со всего размаху огрела Деда по уху сумкой. Ребенок заревел еще пуще, на песок посыпалась всякая нужная мелочь, а Дед, ошалело встряхивая лохматой башкой, отошел подальше.

И замолчал, косясь на бабку опасливо. Та смотрела не него с не предвещающим ничего хорошего выражением.

Дед не сомневался, что такими темпами очень скоро Пусев вызовет полицию — а ночевать в обезьяннике ему очень не хотелось. Поэтому Дед решил сменить активный протест на подпольную подрывную деятельность.

Он долго ходил по дворику — но зажравшиеся московские власти перегородили все вокруг разнообразными заборами, выкосили газоны и вырубили дикие кусты. Прятаться стало негде. Выбрав удачный момент — маленький дворик напротив редакции был совершенно пуст, пуста детская площадка, пусты окна окрестных домов — Дед подошел к дубу, подтянулся и скрылся в зеленых ветвях.

В центре Москвы, задыхающейся от тесноты, лучшего места для наблюдения найти было невозможно. Деда никто не видел, зато он видел всех. И то, что происходило на втором этаже — а там седой упитанный человек, закинув ноги на стол, целый день напролет смотрел фильмы для взрослых — и то, что происходило на асфальте непосредственно под ним.

Некурящий дед пять раз в час бывал окурен клубами вонючего дыма — он, отпустив шершавый сук, который обнимал, махал ладонью и сдерживался, чтобы не закашляться или чихнуть.

Раз семь внизу появлялась лысина ненавистного Пусева. Дед с огромными усилиями сдержал себя и не плюнул. И еще на улице постоянно курили две упитанные девицы — Дед прислушался было, ища крупицы ценной информации, но они тараторили исключительно про тиражи и переводы, что куда отправлено, что куда не дошло, что за что заплачено — что старик на дубе чуть не взвыл. Все-таки бабы дуры, как ни крути, все-таки они дуры.

Пусев же появился только под вечер — горячий Дед хотел было прыгнуть прямо ему на плешь, но сдержался. Дело было даже не в поврежденной руке — которая после подтягивания не ветвях ныла нещадно — а в том, что Пусев был не один. Рядом шел гренадерского роста представительный мужик в жилетке — разгрузке, и какая-то блондинистая дама. Выйдя на улицу, она незамедлительно сунула в рот сигарету — о, как же ненавидел Дед этих богемных курильщиков! — и сказала четким, слегка надтреснутым басом.

— Да, Василий, как вы будете в Доме книги выступать, я даже не знаю.

— С моим-то голосом? — уныло прогудел Пусев.

Дед ухмыльнулся — с голосом у Пусева действительно было проблемы. Глухой, сдавленный и невнятный, он звучал как из бочки или пещеры.

— Голос это пустяки. Там вам микрофон дадут. А вот почему вы боитесь людей?

— С микрофоном я ничего не боюсь.

— Такое разве бывает? — спросил гренадер.

— Бывает. — уверенно ответил Пусев. — ну, то есть, небольшой мандраж, конечно, будет, но это уже другая ситуация. Как бы вам объяснить… я уже не школьник у доски, не двоечник, а артист. Меня слушают, и микрофон мне помогает удерживать внимание.

Отходя от крыльца, Пусев, которого ткнуло в живот шестое чувство, повернулся и потряс головой — ему померещился в кроне дуба силуэт скорченного человека.

После чего блондинистая дама, Лидия, начальник отдела Общество, она же и корреспондент, и фотограф Петровский — вместе с Пусевым двинулись не спеша по старым дворикам.

— А вы давно работаете в газете? — исключительно ради вежливости спросил Пусев. Петровский помолчал, потом ответил с грустью, тоскою даже.

— Тридцать восемь лет.

— То есть еще до Топлякова?

— Конечно. Топляков газету топит… в смысле возглавляет пятнадцать лет.

— Топит? — переспросил Пусев.

— Между нами. Когда он взял издание, у каждого отдела было по три корреспондента и, извините, еще курьер. Курьер!!! В каждом отделе по курьеру. А уважение! А техника! Я помню, попросил у главреда фотообъектив. Шесть тысяч советскими деньгами. И что ты думаешь? На следующий день был мне объектив. Три этажа занимали в Известиях. Только в отделе писем шесть человек сидели. Пять — в отделе сверки. А что сейчас?

— Мда — только и смог ответить Пусев, совершенно не знающий, что сейчас.

— Как ты думаешь, Шляпин правду говорил? Грядут увольнения? — спросила Лидия. Она тяжело дышала при медленной ходьбе, но прикурила еще одну сигарету от бычка.

— Да — уверенно ответил Петровский. — Думаю, что будут сокращения.

— А что, есть кого сокращать? — испугался Пусев. Только устроился в кои-то веки на престижную, можно сказать, работу и на тебе — сокращения.

— Вася, ты не пугайся. Топляков, если что, начинаешь через год людей выдавливать. Тем более ваш отдел сокращать дальше некуда, все таки он профильный. Не боись.

— Хорошо, не буду боятся — пообещал Пусев и печально констатировал. — Значит, у меня есть год.

— Ну ладно, не переживай ты так. Может, ты особо талатнливый…

— Да кому это нужно — вставил Лидия, прикуривая третью.

— Может, ты правой рукой сможешь стать, как Бархатов.

— Это ему нужно сначала правой рукой Бархатова стать. А это место уже занято.

— А может он Разину подвинет? Посмотри, какой лоб. Сократовский.

— Разину? — рассмеялась, пуская клубы дыма, Лидия — это будет интересно.

Так за милой беседой они дошли до Мясницкой. Огромный книжный магазин жил своей жизнью и на представителей редакции Газеты Литераторов не обратил никакого внимания. По помещения тек людской поток, образуя завихрения возле книжных стеллажей. Из динамиков несся усиленный женский голос.

— Я не знаю, зачем я стала писать. Не смейтесь. В самом деле не знаю. Это было таким выплеском моей души, и оказалось, что выплески моей души рождают всплески…

— Ого. — Остановилась Лидия и подняла палец. — вообще-то мы должны по этим динамикам звучать. Что-то тут не так. Девушка…

Она ухватила за локоток пробегавшую мимо пухленькую девицу в форменном костюме.

— Мы из Газеты Литераторов, и сейчас у нас встреча с читателями. И я так понимаю, что зал, который предназначался для нас, занят?

— Одну минуточку — девушка ловко вывернулась из хватки Лидии — сейчас я вам пришлю старшего менеджера.

Старший менеджер не зря был старшим — она улыбнулась, извинилась, подвела корреспондентов к полукруглой стойке, за которой скучали еще три менеджера, раздала задания. Менеджеры стали звонить и узнавать — и буквально в течении минуты сообщили, что уважаемых представителей ГЛ ждут в прекрасном подвальном помещении, все уже сидят и предвкушают в нетерпении.

В общем, менеджеры не соврали — помещение действительно было, несколько рядов стульев по пять в ряд, меж уходящими в потолок стеллажами с книгами. На некоторых стульях действительно сидели люди — в основном пережившие крушение страны пенсионеры.

— Не волнуйтесь — сверкнула улыбкой менеджер — сейчас народ соберется. Как только услышит, что вы здесь — так яблоку упасть будет негде. Мы тогда вам еще стульев принесем. Пожалуйста.

Пусев сел рядом с Лидией и почувствовал, как от приливной волны жара у него взмокла лысина и ладони. А уверенный голос совершенно спокойной Лидии разносился по всем помещения магазина.

— Добрый вечер. Я рада приветствовать вас на еженедельной встрече Газеты Литераторов со своими читателями. Сегодня ее будет вести наш новый сотрудник, который работает в отделе Литература, Василилй Пусев. Он даст развернутый обзор свежего номера. Сам номер, как вы знаете, вы можете взять совершенно бесплатно вот из этой пачки.

Зря она это сказала — с тоской подумал Пусев. — сейчас разберут и убегут.

Ближайшие минуты показали, что он был слишком плохого мнения о немногочисленных читателях газеты. Да, они кинулась и столу и разобрали свежие номера. Да, они углубились в чтение. Но они остались на местах и в процессе презентации ныряли носами в разворот — чтобы посмотреть, а о чем там рассказывает новый сотрудник.

Вокруг читателей вальяжно ходил Петровский, выискивая удобные ракурсы — Лидия вела приложение «Учитель русского», и заказчики, оплачивающие приложение, требовали еженедельного отчета. Приложение должно было не только выходить, но и привлекать к себе внимание. Наполненный читателями — даже битком набитый зал — был бы хорошим доказательством важности приложения. Именно поэтому Петровский ходил вокруг да около, нагибался да присаживался, и даже пытался затащить несколько случайно гуляющих читателей.

Петровский, обвешанный аппаратурой, наклонялся со своих двух метров и задушевно гудел.

— Вы не могли уделить пять минут вашего драгоценного времени и посидеть послушать? Если вам будет интересно, то вы останетесь, а если не интересно — я успею сделать несколько снимков.

Таким образом зал пополнился на шесть человек. Один пришел самостоятельно — Петровский на секунду задумался, где он видел этого тощего, жилистого и одетого явно не по-московски, человека.

Потом вспомнил — да сегодня же утром, именно ему Пусев вывернул руку и его же он уложил нежно на пол.

— О, и вы здесь — усмехнулся Петровский — я вижу, вы поклонник нашего Васи. Проходите в зал, посидите, послушайте, что ваш друг рассказывает.

Дед Тип-Топ покосился на громадного Петровского с опасением, но спорить не стал и бочком, стараясь не задеть легких стульев и стеллажей с книгами, протиснулся, но садиться не стал. У него была на сегодня другая миссия.

Пусев, конечно же, заметил своего оруженосца. Замолчал на несколько секунд, поискал глазами фотографа — тот ухмыльнулся и еле заметно шевельнул плечами — и собрался было продолжить свою речь, но тут встрял Тип-Топ.

— Я вот что хочу сказать — начал он с места в карьер. — Вот этот вот паразит считает всех графоманами. Всех вас он считает графоманами. Это возмутительно!

— Возмутительно — ехидно встрял старичок в тирольской шляпе, спортивных штанах и сандалиях — как это меня можно считать графоманом, если я в жизни ни одной строчки не написал?

— Это неважно! — с пафосом парировал Дед — Если он других считает графоманами, то и вас тоже! Чем вы лучше графомана? Тем, что не пишите? Не смешите мои тапки. Он унижает человеческое достоинство. На сайте ПоэПис нет ни одного человека, чье достоинство он бы не унизил!

— Какое счастье — хорошо поставленным контральто вдруг ответила немолодая дама в траурной шляпке с вуалью и перчатках. Ей не хватало веера, но зато был тусклый искусственный жемчуг на черепашьей шее, грузные перстни и длинные серьги — что хоть кто-то сумасшедшим говорит, что они сумасшедшие. Браво, юноша!!!

Пусев привстал, прижал руку к груди и склонил лысину.

— Но самое главное, самое главное — это то, что он сам графоман, и при этом оскорбляет других графоманов графоманами!!!

Пусев посмотрел укоризненно на Петровского, потом извинился в микрофон, привстал и собрался было помочь Деду покинуть помещение, но тот вдруг рванулся напролом, сокрушая стулья.

Собственно, на этом выступление и закончилось. Пусев, перешедший к рубрике «Рога и копыта» хотел было, рассказать, чем рассмешит газета своих читателей, но его перебил старичок в тирольской шляпе.

— Закрыть эту рубрику надо! — заявил он и на недоуменный взгляд Пусева ответил. — Она вредит нам, пенсионерам. Очень снизилось поголовье пенсионеров. Очень.

Поскольку внимание всех присутствующих на встрече обратилось на него, он поднял палец и, весь сияя, пояснил.

— От смеха помирают!!!!

Пусев натянул на физиономию фальшивую улыбку — на том все и закончилось, тем более что у последнего ряда появилась хрупкая фигурка Наташи.

*

Все разошлись, как будто ничего и не было — скучающие пенсионеры, взяв себе и друзьям по бесплатному номеру газеты, растворились в потоке покупателей, какие-то шустрые юноши в комбинезонах сматывали шнуры микрофонов и уносили динамики, а посетителям крупного книжного магазина, в общем-то, было наплевать на свежий номер Газеты Литераторов.