Бесплатный фрагмент - Хрустальный город

Письмо

Дорогой незнакомец,

Если эта книга попала к тебе в руки — значит, где-то я совершила ошибку. Или, может, наоборот — наконец сделала что-то правильное. Ты же знаешь, как это бывает: мы называем «шедевром» то, что должно было стать криком, но превратилось в эхо. Прочти эти строки не как предисловие. Прочти их как признание.

Мой идеал — это нож, отточенный так, чтобы резать сам воздух; слово, вырванное из горла вместе с кровью; мелодия, которая не звучит — впивается. Ты чувствуешь? Вот так и я — не умею творить иначе. Мне говорят: «Успокойся, найди золотую середину». А я смеюсь. Хищник не станет травоядным, даже если притворится им ради твоего удобства.

Великие? Их биографии пестрят провалами. Наверное, ты слышал о Ван Гоге, который отрезал себе ухо, чтобы заглушить тишину? Или о Цветаевой, что топила одиночество в чернилах, пока не ушла на дно? Они не святые — они сломавшиеся мосты. По их изломам я прокладываю свой путь. Да, и мне нужна толпа. Но не для аплодисментов — чтобы услышать, как мои трещины звучат в чужих душах. Без этого эха я задохнусь, как ты — без воздуха.

Ты думаешь, я горжусь своей «ненормальностью»? Это не доблесть. Это цена. Я не выбирала быть ножом — просто не умею быть ложкой. Моя религия — вечный бой с холстом, который смеётся надо мной; со строкой, что рвётся, как нитка; с тишиной, что звенит громче любого набата. А мой кошмар? Проснуться однажды сытой. Умиротворённой. Такой… как ты.

Да, ты. Тот, кто сейчас сидит в уютном кресле с чашкой кофе, где пенка аккуратно касается краёв. Тот, кто придёт в галерею, посмотрит на мои «сгустки боли» на стенах и скажет: «Интересно». Потом поцелует жену, проверит почту, уснёт под мерцание телевизора. Но если ты задержался на этом письме — значит, где-то в тебе есть разлом. Тот самый, в который я бросаю зёрна безумия.

Не бойся. Это не заразно. Или заразно — но уже поздно. Ты ведь уже открыл эту книгу? Тогда помни: каждая её страница — осколок зеркала, в котором я пыталась разглядеть себя. А теперь в нём видишь себя ты.

Уже решил, что я просто сумасшедшая? Тогда ответь: разве нормальный человек стал бы читать это до конца?

С уважением,

Катарсис

P.S. Если ты ищешь меня — не ищи. Эта книга — всё, что от меня осталось. Или, может, единственное, что было реальным.

Глава 1

Дождь висит в воздухе, цепляется за пыль на фонарях. Их свет, жёлтый и прерывистый, скользит по стенам. Дома построены из маленьких хрустальных кубиков разных цветов. Они звенят при ветре, как хрустальные люстры. В их отражениях мелькают силуэты: то женщина с венком из шипов на голове, то старик, прижимающий к груди огромные часы.

Воздух холодный. Каждый вдох обжигает горло. Я иду, эхо шагов смешивается с шепотом за моей спиной: «Смотри, она ещё не знает… Новенькая…».

Первый, кто врезается в поле зрения, — парень у фонаря. Он курит, зажав сигарету в зубах. На голове у него шевелится белая масса. Присматриваюсь — вижу: это опарыши. Они копошатся в чём-то липком, падают ему на плечи, застревают в складках куртки. Он не смахивает их, лишь выпускает дым через ноздри, будто его голова тлеет изнутри.

— Красиво? — хрипло спрашивает он, заметив мой взгляд.

Опарыш упал с его ресницы прямо на губу. Он слизнул его и усмехнулся. Я отвернулась так резко, что шея хрустнула, закрыла рот рукой, пока язык горько сводило от желчи, поднявшейся изнутри.

Город бурлит. Улицы — узкие щели между кристаллических домов. Толпа колышется, как живое существо. Женщина с колючками вместо волос торгует осколками зеркал: — Увези чужую боль! Всего 5 минут за слезу! В три раза дешевле просмотра телешоу!

Рядом торговец предлагает амулеты и подвески: — Вот — восторг от первого полёта. Тут — дрожь влюблённости.

У фонтана девушка в платье из воздушных перьев. Она кружится, а за ней тянется шлейф блёсток, которые не падают на землю, а замирают в воздухе, как звёзды. — Танцуй! — кричит она. — Здесь можно всё!

У перекрёстка — драка. Девушка в платье из лепестков бьёт женщину с короной из колючей проволоки. Бабочки с её плеч впиваются в кожу соперницы. — Верни мои надежды! — рычит женщина. — Сама отдала! — смеётся девушка.

«Они все здесь сумасшедшие. Или это я? Что это за место? Цирк уродов?»

Кто-то выскочил из переулка, едва не сбив меня с ног. Его лицо зажато в пасти огромной рыбы — чешуя блестит, как мокрая жесть, жабры хлопают, выплёвывая слова: — Жизнь — это тьма, которая воняет тухлой рыбой!

Запах ударил в нос — сладковатый, гнилостный. — Философия для тех, кто не дотянул до утра, — бросаю я.

Он фыркнул, брызнув слизью из жабр, и скрылся за углом.

Внезапно передо мной появилась девочка: розовое платье, маки в волосах, бабочки. Настоящие. Одна села мне на рукав, крылья — бархат с узором «глаз совы». — Ты потерялась? — её голос звенит, как колокольчик в пустом доме. — Нет, — солгала я. «А если да? Что если это всё сон? Безумный сон от переутомления».

— Бабушка ждёт, — она указывает на маяк, чей силуэт дрожит вдали. — Там.

Бабочки метались, будто её радость их обжигала. Надо подняться. Оттуда, с высоты, я смогу понять, где нахожусь.

Мрачные узкие улочки то сходятся в перекрёстках, то разбегаются в разные стороны. Напоминает лабиринт, созданный безумным архитектором. Красота и угрюмость этого города завораживает.

Я подхожу к маяку, почти не чувствуя ног. У дверей стоит маленькая, сухонькая старушка. Её голова увенчана клубками спутанных седых волос, в которых, словно забытые сокровища, застряли спицы для вязания. На самой макушке спят два кота — один чёрный, другой рыжий — их дыхание сливается с движениями старушки. На плечах старушки лежит старый шерстяной платок, местами истёршийся и потрёпанный временем. Её морщинистые руки движутся с замедленной грацией. Она рассеивает вокруг себя пыль, которая мягко ложится на землю, и каждая её щепотка направлена… книгам. Только сейчас я заметила, что возле ног старушки порхают книги! Обложки шевелятся, страницы тихо шелестят, вздыхают, готовые взлететь или опуститься на руку старушки.

— Ну-ка, кушайте, мои хорошие! — причитает она, обращаясь к книгам, словно к детям, которых хочет утешить. — Совсем зачахли без интереса!

Книги тихонько шуршат, будто шепчут друг другу: «Жить полной жизнью можно лишь ценой собственного „я“ (1)», — тихо говорит одна из книг. «Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи (2)», — вторит другая. «Будьте осторожны со своими желаниями — они имеют свойство сбываться (3)», — добавляет третья.

Старушка, похоже, не замечает ничего странного. Её глубокие, мудрые глаза устремлены куда-то вдаль. Может, она знает, что происходит и где мы находимся? — Где я? Что это за место? — спрашиваю я, а голос звучит будто не мой.

— Голубушка моя… Эх, эх… При моём прибытии всё иначе было. Тогда новичков встречали. Дух захватывало! Время-то какое было! Пойдём-ка, милая, наверх. Всё тебе расскажу, всё покажу…

Прежде чем я успела опомниться, старушка уже вела меня вверх по лестнице. Она идёт впереди, останавливаясь через каждые несколько ступеней — не для отдыха, а словно прислушиваясь к чему-то.

Комната наверху сияет тысячами бликов — занавески из битого хрусталя переливаются на свету. В углу стоит потёртое кресло-качалка, рядом — старый комод с паутинкой царапин на зеркале.

— Так-с, познакомимся поближе, — проскрипела старушка, подходя к зеркалу. — Гляди сюда, девочка. Что видишь?

Я вздрогнула — отражение улыбнулось мне, хотя я точно не улыбалась. Зеркало показало камни на моей голове — тяжёлые, как невыплаканные слёзы. — Это твоя ноша, — сказала старушка. — Боль, которую ты носила в себе, пока была живой.

— Это просто сон, — шепчу. Картинки детства мелькают перед глазами: музыкальная школа, первая любовь, фреска в храме… Последнее, что помню — падение с высоты.

— Катарсис, — произносит старуха. — Неважно, как раньше звали тебя там. Здесь ты — Катарсис. Тебя всегда так звали, просто ты этого не знала. Ты очищала боль искусством — теперь это твоя суть.

— Но… почему? Как?

— Умерла, голубушка. Умерла. Только нет ни рая, ни ада. Все приносят с собой своё небо или свою преисподнюю в себе. А мы… мы — город чувств. За морем — Железный город мыслей. Есть разные города, и все мы — часть мозга высшего организма. Те, кого ты видела: Разочарование, Паника… Они тоже когда-то были людьми.

Она внезапно замолкает, глядя в окно, где чернело море. — Научись жить заново, — продолжает она уже мягче. — Подключайся к живым. Почувствуй их радость, их боль… Иначе ты просто растаешь.

Старушка подвела меня к медвежьей шкуре: — Садись. Закрой глаза. Дыши. Помни: где-то есть человек, который нуждается именно в тебе сейчас.

Я опустилась на тёплый мех, чувствуя, как сердце начинает успокаиваться. Мир вокруг тает, как воск на солнце.

Когда я открываю глаза, передо мной, в самом воздухе, возникает нечто необъяснимое: тонкая мерцающая нить, которая соединяет меня с кем-то невидимым. — Нить… — произношу я шёпотом, чтобы не нарушить эту хрупкую гармонию. — Она здесь. Она светится.

— Держись за неё, — доносится голос, словно из глубины этого странного света.

Я протягиваю руку, и в момент прикосновения по телу пробегает волна тепла, мягкого, как солнечный луч в летнее утро. Всё меняется: воздух становится плотнее, а пространство озаряется ярким сиянием. И передо мной раскрывается рукотворное чудо — колоссальная статуя.

Статуя святого — символ стремления к вечности, к тому, что выше нас самих. Она словно парит в воздухе, устремляясь к небу. Основание статуи теряется в тумане, а её распростёртые руки словно обнимают весь город.

Я стою перед ним, в груди сплетается трепет и умиротворение. Я чувствую, как по щекам текут слёзы. Мы так малы перед лицом вечности, и в этой малости есть своя красота — как в капле росы, что отражает целое небо.

— Вернись! Ты должна вовремя уметь возвращаться! Слишком большая порция эмоций может свести с ума человека или даже убить! — голос бабушки Ностальгии звучит резко, вырывая меня обратно.

Я отвела взгляд — статуя исчезала, подобно сну, который стирается из памяти с первым пробуждённым вздохом. В голове звучит предупреждение: «Знай меру!». Тепло, наполнявшее меня, начинает уходить, оставляя после себя лёгкую дрожь.

— Посмотри на себя, как похорошела! — бабушка Ностальгия смотрит на меня с одобрением.

— Да… — отвечаю я, всё ещё находясь под впечатлением. — Кто эти люди, к которым мы подключаемся?

— Просто люди. Человек ежеминутно переживает целый спектр эмоций. Одни разрушают его, другие возвышают. Но я хочу тебе сказать, что у нас тут нет плохих или хороших. Страх и гнев — это не монстры. Это мясники, которые рубят слабых и оттачивают клинки душ сильным. Понимаешь? Иными словами, те, кого они не сломали, становятся сильнее. И знаешь, в них чувства возвышения более яркие.

Я киваю, стараясь осмыслить её слова. Мой разум переполнен, я словно пытаюсь удержать в руках воду. Этот город, эти люди, эта нить — всё это часть чего-то большего, чего-то, что я пока не могу полностью осознать.

— Теперь ты знаешь, как подключаться. Но помни, — бабушка Ностальгия поднимает палец, — ты должна научиться балансировать между этим миром и тем, что внутри тебя.

— Поняла, — говорю я. — Но что дальше?

— Это ты должна решить сама, — она улыбается, по-матерински ласково. — Каждый твой выбор будет иметь последствия. Ты — часть этого мира, и твои действия влияют на него.

Я смотрю на светящуюся нить, которая всё ещё пульсирует передо мной. Она кажется такой хрупкой, но в то же время бесконечно сильной. — Я хочу узнать больше.

Глава 2

Тёмное полотно морской глади слегка колышется. Небо, затянутое облаками, скрывает звёзды, но горизонт уже светлеет. Скоро рассвет. В этой странной полутьме, между небом и водой, парят книги. Их страницы шелестят, как крылья, а обложки мелькают, то тёмные, то светлые. Они выкрикивают обрывки фраз, но их голоса теряются в шуме волн.

На том берегу, в дымке, виднеется город. Его очертания смутны, но я различаю высокие башни, трубы, из которых валит дым, и огни, мерцающие, как звёзды. Между берегами тянется подвесной мост, вдоль него вспыхивают редкие фонари, рассеивая мягкий свет.

Я стою на берегу, чувствуя, как ветер треплет мою одежду. Вопрос, возникающий в моём сознании, повторяется снова и снова: я — часть чего-то огромного и бесконечного? Или бесконечность — это часть меня? Раньше такие мысли казались мне далёкими, но сейчас всё вокруг так необычно, что привычные размышления кажутся чужими.

Одна из книг, с обложкой, напоминающей старую кожу, приблизилась. Её голос шептал: «Знание — это мост, но не каждый решится перейти его. Какую цену ты готова заплатить за истину?» Её слова отзываются во мне эхом. Я смотрю на переход. Он кажется таким хрупким, почти призрачным.

Слова книги будто невидимые потоки тянут меня вперёд. Я вдыхаю солёный воздух и направляюсь к мосту. Ветер усиливается, обдавая холодом.

В Железном городе есть что-то важное, я чувствую это! Я замираю, подойдя к мосту. Делаю первый шаг и чувствую, как доски под ногами скрипят, мост колеблется под моим весом. Сердце бьётся так громко, что, кажется, его слышно даже книгам. Ещё один шаг. И ещё. На середине моста я замечаю фигуру. Это человек в длинном плаще и с тростью в руке. Он стоит спиной ко мне, но, когда я приближаюсь, оборачивается. Я чувствую, что он улыбается, хотя его лица мне не видно.

— Ты тоже ищешь ответы? — спрашивает он. Его губы не шевелятся, а голос доносится откуда-то из-за облаков.

Я не успеваю ответить. Волны вдруг становятся выше, а книги вокруг замолкают.

— Ты уже сделала свой выбор? — голос звучит раскатистым громом, — теперь беги, пока не поздно!

Мост сильно дрожит, и я чувствую, как деревянные доски под ногами начинают трескаться. Ветер рваными порывами налетает на меня и хлещет солёными брызгами волн. Сжав зубы, я рвусь вперёд. Слышно, как позади ломается мост. Не оборачиваться! Свет маяка мечется, как безумный: то вспыхивает ярко, то угасает. Каждая вспышка проявляет ужас: море, взбешённое и пенящееся, рвётся к небу, стремясь поглотить всё вокруг.

Когда свет гаснет, всё погружается в кромешную тьму, и слышен лишь дикий рёв воды, смешанный с жалобным скрипом деревянных балок.

Новая вспышка света разрезает ночь. Берег совсем близко! Невольно я оборачиваюсь назад: разрушение совсем рядом. Доски разлетаются в щепки, металлические тросы рвутся, как нитки, мост накренился… Брызги воды летят во все стороны. Всё погружается во мрак.

С последним отчаянным прыжком я приземляюсь на твёрдую землю, и в тот же миг мост за моей спиной с грохотом рушится в море. Вода взметнулась вверх фонтаном, захлестнув обломки дерева и металла. Последние остатки моста исчезают под волнами, оставляя после себя лишь бурлящую поверхность воды.

Вдруг город исчез, растаял. Вместо него — пустота, бескрайняя и безмолвная. Позади слышится угрожающий рокот воды: огромная волна, готовая обрушиться с ужасающей мощью прямо за моей спиной. Паника сжимает горло, и вот я уже падаю в бездну. Темнота…

Я просыпаюсь резко, будто меня выбрасывает на берег штормовым валом. Грудь жадно хватает воздух, пальцы впиваются в песок. «Это был сон? Но как это возможно?» Я касаюсь ладонью воды. Ледяная. Реальная. «Я ведь умерла. Разве после смерти бывают сны? Или это просто ещё один слой реальности?»

Я закрываю глаза, пытаясь вспомнить всё, что произошло. Мост, книги, человек в плаще… Его слова: «Ты сделала свой выбор». Что это значит? Какой выбор?

Медленно поднимаюсь, чувствуя прохладный песок под ногами. Вокруг — тишина, нарушаемая лишь переливом прибоя. Я смотрю на мост. Он всё ещё там, всё такой же хрупкий и ненадёжный. Что всё это может значить?

Знакомый голос за спиной вырывает меня из раздумий: — Никогда не понимала, как можно оставаться несчастной на берегу моря! — это Радость. Она подбегает ко мне вприпрыжку. — Задумчивой можно, а несчастной — нет. Такой простор! Море — это свобода, к которой можно прикоснуться.

Радость садится рядом, подставив лицо ветру, а затем неожиданно обнимает меня. — Я так рада тебя видеть! — Потом она отступает на шаг, смотрит на меня и вдруг легонько касается своего лица. — Знаешь, многие считают, что я совсем не красавица… Все из-за этих проклятых веснушек! А бабушка Ностальгия уверяет, что они милые, как весенние цветы в её юности.

— Мне нравятся твои веснушки, — говорю я, улыбаясь. — Они похожи на поцелуи солнца.

— Правда? Никогда не думала об этом! Как здорово! — Радость начинает прыгать вокруг меня, её энергия заразительна.

Пока она танцует, мой взгляд случайно зацепляется за что-то в море. Там, метрах в пятидесяти от берега, дрейфует небольшой плот. Он покачивается на волнах, словно потерянный лист, принесённый течением. На нём, распростёршись, лежит парень. Он не похож на здешних: каштановые волосы, белая рубашка, тени татуировок на руках — всё выдаёт в нём чужака.

— Кто это? — спрашиваю я, не отрывая взгляда.

— Не знаю, но давай посмотрим! — Радость бросается в воду.

— Подожди! — кричу я, но она уже плывёт к плоту.

Без раздумий я следую за ней. Мы вцепляемся в мокрые верёвки — я тяну, а Радость, стиснув зубы, толкает плот сзади. Ноги скользят по мокрому песку: шаг вперёд, полшага назад. Через несколько минут мы выволакиваем плот на мель. Парень лежит неподвижно, я невольно приглядываюсь. Лицо — вытянутое, слегка асимметричное: правая бровь чуть приподнята, а губы сжаты так, будто он вот-вот скривится или усмехнётся. Мокрые каштановые пряди с рыжим отливом прилипают ко лбу, а вода с них стекает за воротник рубашки, оставляя мокрые пятна на ткани. Ресницы — длинные, неестественно длинные, — дёргаются, словно он ворочается в каком-то тревожном сне. Я затаиваю дыхание: вдруг проснётся? В нём чувствуется что-то опасное, чужое. Даже сейчас, когда он то ли спит, то ли в отключке, кажется напряжённым: мышцы лица подрагивают, пальцы слегка сжимаются. Как будто внутри у него тикают часы, а снаружи — мрамор.

Но больше всего поражают его руки. Они покрыты татуировками: тонкие линии, цифры, символы, которые я не могу разобрать. Они напоминают математические формулы. Символы переплетаются, как паутина, от запястий до локтей, а может, и дальше — под рубашкой… Похоже на какой-то шифр. Рука сама тянется, и я провожу пальцем по одной из линий, едва касаясь кожи. Она тёплая, с лёгкой прохладой.

Он вдруг пошевелился, и я вздрагиваю. Рука, которая только что лежала безвольно, слегка дрогнула, и у меня внутри всё сжимается. Его лицо кажется таким… знакомым, будто я видела его в давно забытом сне. Может, это просто игра света, или моя усталость, или что-то ещё?

…Вдруг гулкий удар по голове отключает свет. Темнота… Боль пронзает виски, словно кто-то вогнал в череп раскалённый гвоздь. Я открываю глаза и тут же зажмуриваюсь. Слишком ярко. Слишком больно. Пытаюсь сесть, но мир вокруг кружится, и я едва не падаю обратно. Что-то нежное и шёлковое касается моих плеч, рук. Я дотрагиваюсь до головы. Волосы? Мои камни исчезли, и вместо них — длинные светлые локоны. Я провожу пальцами по ним, не веря своим ощущениям. Камни были частью меня. Они защищали, скрывали, давали ощущение твёрдости. Теперь я чувствую себя… голой.

— Очнулась! — раздаётся звонкий голос. Радость подпрыгивает передо мной. — Как ты себя чувствуешь?

— Голова болит, — шепчу я, сжимая виски. — Что произошло?

— Я разбила твои камни, — улыбается она, словно это было самое обычное дело. — Они мне не нравились. Ты теперь выглядишь намного лучше!

Я хочу что-то ответить, но в этот момент подходит спасённый нами парень. В его взгляде читается едва скрываемое раздражение.

Он стоит передо мной, капли воды с рубашки падают на песок, а взгляд — серо-зелёный, как штормовое море — режет меня в ответ. — Я не просил, чтобы меня спасали, — бросает он.

— «Не просил, чтобы тебя спасали»?! — вырывается у меня, и болью отдаётся в висках. — Тогда может, стоило утонуть по-тихому, а не маячить тут, как дохлая медуза?

Он резко выпрямляется. — И где ты только раньше была с такой изумительной идеей?

Радость дёргает меня за рукав, но я отмахиваюсь. Парень нахмурился, его пальцы непроизвольно сжимаются — татуировки на руках будто бы шевелятся.

— А как тебя вообще зовут-то? — встревает Радость, вылезая из-за моей спины. — Я — Радость. А это Катарсис. У неё бывает, не обижайся…

Он на секунду замирает, будто имя «Катарсис» бьёт его по лицу. Губы дрогнули в кривой усмешке. — Вектор.

— Вектор… — Радость нахмурила лоб. — Как стрелка?

— Как направление. Ты либо движешься со мной, либо против меня.

Я фыркаю. Пафосный тип. — И в каком же направлении ты сейчас? В сторону дна?

Уголки его губ дрогнули — не улыбка, а оскал. — В сторону от всех.

Я скрещиваю руки, нарочито медленно обводя его взглядом. Его глаза тусклы, слова коротки и осторожны, а плечи ссутулились. В его поведении чувствуется скрытая усталость и напряжение. — Тебя выгнали? — спрашиваю я, не скрывая догадки.

Он напрягается и замирает. — Да.

Радость ахает, всплеснув руками: — Почему?

— Может, ты что-то натворил? — перебиваю я, не дав ему вдохнуть.

Он резко поворачивается, и в его глазах вспыхивает что-то опасное. — Если бы знал — не болтался бы тут как… — он запнулся, ища сравнение, но я перехватываю:

— Как дохлая медуза?

— Как ошибка в уравнении, — поправляет он холодно. — Проснулся — увидел патруль. Без объяснений, без суда — пытались расщепить. Но я сбежал.

Я прищуриваюсь, не врёт ли? Но в его голосе только усталое безразличие. — Может, ты опасен? — провожу пальцем по воздуху вдоль его рук с татуировками. — Вдруг взорвёшься, как перегретый реактор?

Вектор внезапно шагает ко мне, наклоняясь так близко, что я чувствую запах соли на его коже: — Если бы взрывался от глупых вопросов — ты бы уже летела в стратосферу.

Радость снова вклинивается: — Хватит! Бабушка Ностальгия всё знает, она поможет. Пойдем к ней!

— Ностальгия? — Вектор фыркает, отступая. — Звучит как болезнь.

— Бабушка Ностальгия может помочь! Она помнит даже те времена, когда города были едины. Или ты предпочитаешь вечно прятаться?

Он замирает, глаза бегают по горизонту, будто ищут путь к отступлению. Потом произносит тихо: — Бесполезно.

— А если нет? — Радость хватает его за рукав. — Ты же не хочешь быть вечно чужим для всех?

— Хочу тишины, — он пытается высвободиться, но она вцепляется мёртвой хваткой.

— Тогда заткнись и иди с нами, — сказала я и направилась к маяку.

Вектор издаёт хриплый звук, похожий на смешок: — Катарсис… Это имя тебе дали за талант выносить мозг?

— Нет, за умение очищать мир от нытиков, — огрызаюсь я, но уголок рта сам собой дёргается вверх.

— Вперёд, — Радость хватает нас за руки. — Но сначала… — она тычет меня в бок, — извинись.

— За что?!

— Ты назвала его дохлой медузой. Это было грубо.

Вектор фыркает. — Ладно, — кривлюсь я. — Прости за то, что вытащила тебя на сушу, медуза.

Он вздыхает, поднимает глаза к небу. — Прощаю, — процеживает сквозь зубы. — Спасительница.

Мы идём вдоль обрыва, не глядя друг на друга. Радость семенит впереди, напевая что-то о радугах и солнечных днях. Её голос звенит, как колокольчик, но веселье кажется мне сейчас чем-то очень далёким. Вектор идёт чуть позади. Я чувствую его взгляд на своей спине, но не оборачиваюсь.

— Ты вообще знаешь, куда ведёшь? — наконец нарушает молчание Вектор.

— Не ной, — огрызаюсь я. — Тебе дали шанс.

— Шанс стать вашим козлом отпущения? — он чуть усмехается, не пряча издёвку.

Радость оборачивается: — Бабушка всё объяснит! Вы оба…

— Не лезь! — рявкаем мы хором.

Она надувается и замолкает. Мы идём молча, пока тропа не начинает сужаться, заставляя меня идти впритык к Вектору. — Почему тебя вообще выгнали? Неужто за дурной характер? — спрашиваю я, стараясь звучать как можно более безразлично.

Он резко замирает. Татуировки на его руках вспыхивают синим — формулы смешиваются с волнообразными линиями. — Потому что я ошибка, — прорычал он. — Не мысль, не чувство. Просто баг в системе.

Я отшатываюсь, но не даю ему заметить моё замешательство: — Понамешано в тебе всего понемногу, прям дворняга.

Вектор явно собирается метнуть в мою сторону очередную колкость, но не успевает. Из-за домов мелькают тени патруля Хрустального города. — Бежим! — толкаю Вектора в спину.

Он спотыкается, но не огрызается. Мы рванули к маяку без оглядки. У дверей стоит бабушка Ностальгия — вокруг неё кружатся книги, словно взволнованные птицы. Она опирается на косяк, пальцы слегка дрожат, но глаза горят тревогой и решимостью. Ностальгия переводит взгляд на нас и тихо произносит: — Книги уже все рассказали. Внутрь, быстро! — бросает она через плечо, нервно озираясь по сторонам.

Дверь захлопывается с глухим стуком. — Быстрее! — бабушка толкает нас в спину, но сама задерживается, вцепившись в поручень.

Мы рвёмся вверх, ступени леденеют под босыми ногами. Радость прыгает через две ступеньки, я волоку Вектора за рукав, а бабушка пыхтит сзади.

Старушка вваливается последней, прислонившись к косяку. Грудь ходит ходуном, седые пряди облепили лицо, голос стальной: — Слушайте внимательно! То, что вы затеяли, — это игра с огнём. Жители разных городов не могут общаться без последствий. Один из вас поглотит другого, и в конце концов… — она замолчала, переводя дух. — Один из вас исчезнет. Навсегда. Вектор, твоё появление здесь уже вызывает волнения. Тебе нужно вернуться, пока не поздно.

Радость, которая до этого момента прыгала вокруг нас и напевала что-то весёлое, вдруг замирает. Её глаза расширяются, а голос становится тихим и неуверенным: — Но… Вектор не может вернуться. Он не совсем из Железного города. Он… он другой. Его не примут там.

Бабушка Ностальгия молча ведёт Вектора к зеркалу. Оно мутное, словно покрытое лёгкой дымкой, и отражает лишь помехи. — Я же говорила… — начинает бабушка, но её слова обрываются. В зеркале вдруг мелькают обрывки — кадры из жизни Вектора: его одиночество, бегство, борьба с самим собой.

Вектор стоит неподвижно, и я вижу, как внутри него что-то рвётся, но он сдерживается.

Бабушка сжимает губы и тихо произносит: — Невероятно… Ты — наполовину мысль, наполовину… внутренний конфликт. Ты — сочетание разума и эмоции, которые не могут найти покоя. Как такое возможно?

Смотрю на Вектора и понимаю: он — живое противоречие, балансирующее между двумя мирами, и именно это делает его таким особенным. — Значит, он может остаться, — выпаливаю я, перебивая бабушкин шёпот. — Мы все здесь. Никто не исчез!

Ностальгия напоминает мне сейчас мою бабушку, когда та отчитывала меня за провинности. — Дитя, — её голос дрожит, но не от мягкости. — Ты не понимаешь, чего нам это стоило тогда…

Я сжимаю кулаки. Даже здесь, в этом странном мире, могут размахивать правилами, как дубиной. Вектор прислоняется к стене, будто всё это его не касается. Ну конечно, ему всё равно! Ни капли благодарности! Но тут уже дело не в нём. Если есть он, значит, есть и другие. И никто не вправе изгонять их за то, в чём они не виноваты! Это просто… несправедливо. — Вот именно — тогда! — топаю я ногой, и Радость вздрагивает, переставая прыгать вокруг Вектора. — Ты говоришь о прошлом, а он — вот он! Здесь и сейчас! И он не вписывается в твои рамки, вот и всё. Может, рамки кривые?

Вектор хмыкает. Я оборачиваюсь — он смотрит в окно, на туман, что растекается под мостом. — Оставь, Катарсис, — бросает он через плечо. — Я могу остаться под мостом? Тишина. Никто не орёт про «баланс» и «опасность».

Радость подскакивает к нему, хватая за рукав: — Но под мостом в одиночестве очень сложно радоваться! Одиночество ещё никого не сделало счастливее…

Он дёргается, но не вырывается. — Быть вдали от всех, не обязательно быть одиноким, — проворчал он.

Бабушка Ностальгия смотрит на Вектора с мягкой решимостью: — Ты можешь остаться под мостом. Я сообщу патрулю, чтобы они не трогали тебя. Но жить придётся отдельно, избегая контакта с эмоциями. Решение принято. Вектор уходит. Сейчас.

Что-то щёлкает у меня в груди. Я шагаю вперёд, перекрывая ей путь. — Нет. — Голос не дрожит, хотя внутри всё горит. — Боишься прошлого? Так создай будущее!

— Они исчезали, Катарсис. На моих глазах. — шипит она.

— Я уже ухожу, — перебивает он, направляясь к двери. — Надоели драмы.

Просто так я это всё равно не оставляю! Я хватаю его за руку. — Я с тобой.

— Чего? — он оборачивается.

— Буду навещать. Принесу спальник, книги…

— Мне не нужна благотворительность.

— Не благотворительность. Доказательство. — Тычу пальцем в сторону бабушки. — Что ты не ошибка. Что самое опасное в тебе — это твой ужасный характер.

Радость прыгает к нам, сияя: — Я тоже! Я принесу фонарики и гирлянды!

Вектор закатывает глаза и уходит. — Катарсис… — начинает бабушка, но я уже выскальзываю на улицу.

Он идёт по краю дороги, тень от моста уже накрывает его. — Эй, дворняга! — кричу я.

Он оборачивается. И впервые за всё время я вижу в его глазах не безразличие, а крошечную искру. Его губы приподнимаются в тихой, почти застенчивой улыбке: — Ты ещё пожалеешь, — говорит он.

— Знаю, — ухмыляюсь я. — Но это будет эпично.

Туман смыкается под мостом, мы спускаемся вниз — туда, где правила просто буквы на промокшей бумаге.

Глава 3

Сколько дней я здесь? Месяц? Год? Время — как море: то спокойное, то бурное, то уносящее всё на своём пути, то возвращающее обрывки воспоминаний на берег. И сейчас, глядя на горизонт, я понимаю, что время — это не цифры, не дни, не годы. Это — ритм. Ритм волн, ложащихся на песок, ритм моего сердцебиения, ритм мыслей, которые крутятся в голове.

Волны, едва тронутые дыханием ветра, катятся к берегу. В этом покое растворяются границы: море и небо, песок и душа — всё становится единым полотном. Солнце медленно погружается в море. Я стою на краю обрыва, в руках — листок из блокнота Вектора. Тот самый, где он написал «формула общения с Катарсис»:

На странице: Формула № ХХХ: Если К = Катарсис, то К → хаос (вероятность 99,9%) НО… при С ≈ 1,8 м (расстояние), t = 23:41 (время), проявляется аномалия: хаос → гармония (?) Требуется подтверждение.

Между нами диалог на разных уровнях. Он опирается на расчёты и порядок, я же следую за сердцем и импульсом. Мы точно два противоборствующих течения, которые вдруг нашли общее русло. Я как-то спросила:

— Почему именно 1,8 метра?

Он смущённо кашлянул:

— Ну, это средний радиус личного пространства. Знаешь, есть такая теория…

Я рассмеялась:

Ты измерил расстояние, на котором перестаю тебя раздражать?

Он посмотрел на меня с лёгкой улыбкой:

Скорее, на котором ты становишься не просто милым раздражителем, но и тем, что заставляет меня замечать детали, которые раньше ускользали.

С тех пор наши разговоры стали привычкой, которая постепенно меняла нас обоих.

Как-то раз он сидел, уткнувшись в свои записи, когда я вырвала блокнот из его рук: — Ты правда веришь, что эти каракули объяснят всё? — Нет. Но они дают опору, — ответил он, избегая моего взгляда. — А ты? Ты веришь, что боль можно превратить в искусство? — Я верю, что иначе она убьёт меня. — Не согласен. Твоя боль — это топливо, — он резко встал, и наши лица оказались в сантиметрах друг от друга. — Ты сжигаешь себя, чтобы другие согрелись.

Тишина. Только часы на стене цокали, отсчитывая секунды до взрыва. — Бабушка Ностальгия говорит, один из нас исчезнет, — выдохнула я. Он отшатнулся, будто обжёгся: — И ты… — Нет! — перебила я. — Я в это не верю! — Хочешь сломать их правила?

Я рассмеялась. Такого Вектора я ещё не видела — с горящими глазами. — Ты научишь меня понимать твои формулы. Начнём завтра. 
— А ты научишь меня, — он сделал паузу, будто признавая поражение, — понимать чувства.

Растворяемся друг в друге? Или… создаём новую реальность?

Я смотрю на формулу Вектора — «хаос → гармония» — и понимаю, что первый шаг мы сделали тогда, под мостом. В чём-то казалось бы незначительном: в уборке.

Пещерка тогда напоминала склад забытого хлама: ржавые цепи, обрывки канатов, сырость, въевшаяся в каменные стены. Он сидел среди этой свалки, склонившись над блокнотом. Наверняка опять пытался заключить мир в цифры и формулы, чудак.

Мы с Радостью переглянулись и без слов поняли, что оставлять пещеру в таком виде никак нельзя. — Дворняга, нам очень пригодится твоя помощь! Есть идеи, как можно быстрее и с минимальными энергозатратами разобрать весь этот хлам?

Вектору явно понравилось, что я обратилась к его рациональности за советом: — Если распределить нагрузку на большее количество исполнителей, то получится быстрее и проще. — Отлично! Мы готовы помочь тебе с уборкой. Начнём?

Вектор понял, что я схитрила, ухмыльнулся и ответил: — Это очень мило с твоей стороны.

Среди развалин нашлись вещи, которые нам очень пригодились: старый ковёр, деревянные ящики, стол. Немного фантазии — и хлам превратился в уютную обстановку пещерки.

Я остановилась у входа, оглядываясь. В углу, на грубо сколоченных поддонах, лежал матрас, заваленный одеялами. Они были мягкими, чуть поношенными, но тёплыми. Подушки, брошенные поверх, манили прилечь и забыть обо всём.

В центре пещеры стоял стол — тёмный, массивный, с глубокими царапинами. На нём горел медный светильник, его бока слегка позеленели от времени, но внутри теплился мягкий свет, разливающийся по всей пещере. Он отражался в каменных стенах, делая их живыми, а тени от гирлянд танцевали на потолке.

У стены высился стеллаж из ящиков. В одном лежали книги с потрёпанными корешками, в другом — инструменты, а в третьем — какие-то странные штуковины Вектора. Над стеллажом висели рыбацкие сети, украшенные ракушками. Они позвякивали при каждом движении, словно пещера тихо напевала.

Гирлянды мы развесили как получилось — провода путались, лампочки висели неровно, но их свет был таким тёплым, что хотелось сидеть здесь часами. У стола стояли табуретки — шины, обтянутые тканью и набитые чем-то мягким. У входа лежал ковёр. Его узор был почти стёрт, но если приглядеться, можно было разглядеть волны.

Теперь я спрашиваю себя: не была ли эта победа ошибкой?

И всё же… Когда его пальцы случайно коснулись моих, отодвигая ящик, я заметила: он дёрнулся, будто ток пробежал по нашим рукам.

Смотрю я, как волны смывают мои следы на берегу, и вдруг чувствую, как смех поднимается из глубины — короткий, нервный. Вспомнился день, когда его механический кот носился по лаборатории, опрокидывая всё на своём пути. Он смеялся тогда искренне, по-настоящему.

Тот день я запомнила по запаху — сладковатому, словно жжёная карамель, но с едким оттенком гари. Я приоткрыла дверь пещеры и ахнула: комната была окутана дымом, сквозь который пробивались рыжие отсветы ламп. Вектор, с лицом, вымазанным сажей и маслом, возился над своим творением — котом из латуни и стали. Его уши-локаторы вращались, улавливая малейший шорох. На левом ухе, похожем на пиратскую серьгу, мигал маячок — алый огонёк, пульсирующий в такт жужжанию шестерёнок внутри. Тело кота покрывали чешуйчатые пластины, отполированные до блеска, а глаза — два дымчатых кристалла.

— Устроил тут вулкан? — я закашлялась, махая рукой перед лицом. — Задачи, — отозвался кот. Его голос имел странную двойственность: металлическое шипение смешивалось с мягким мурлыканьем, как будто в механизм встроили граммофонную запись настоящего кота. — Мурр-первое: игнорировать все ваши команды. Мьяв-второе: спать на чертежах. Ш-ш-третье…

В окно влетела стеклянная стрекоза с крыльями, разноцветными как церковный витраж. Каждый взмах оставлял в воздухе радужный шлейф. Локаторы кота резко повернулись к цели, а маячок замигал быстрее. — Объект… требует ликвидации, — процедил кот, его усы-пружины задрожали, а «пасть» из зубчатых пластин распахнулась, выпуская пар.

Стрекоза метнулась к потолку, и комната превратилась в поле боя. Кот прыгнул на стеллаж, опрокинув банку с гайками. Те покатились по полу, словно испуганные жуки. Стрекоза спикировала к столу, на чертёж Вектора. Кот рванул вперёд, хвостом зацепил паяльник — тот плюхнулся в ведро, выбросив облако пара. Вектор закричал: — Стой! Там формулы!..

Но жестяной охотник уже летел через стол, когтями рассекая бумагу. Лапы скользили и разъезжались в разные стороны. В попытке удержаться он вцепился в занавеску, и та рухнула, накрыв его, как саван. Из-под ткани торчал лишь хвост, дёргавшийся в такт ругательствам, произносимым на чистом кошачьем.

Стрекоза нагло села ему на нос. Маячок вспыхнул, локаторы завертелись, как пропеллеры, и кот, вырвавшись, шлёпнулся в корзину с проводами. Они опутали его, а стрекоза, кружась, выписала в воздухе круг почёта и вылетела обратно в окно.

Я, прислонившись к дверному косяку, зажала ладонью рот, чтобы не рассмеяться. Но Вектор… Вектор стоял, сжимая отвёртку, как древко знамени. Его лицо, обычно непроницаемое, дрогнуло. Сперва это был лишь хриплый выдох, потом — сдавленный звук, словно лопнула пружина, и наконец — смех. Неудержимый, раскатистый смех! — Он… — Вектор ткнул пальцем в кота, который выгрызал себя из проводов. — Он как торнадо в часовом механизме! — Зато оживляет интерьер, — парировала я. — Как насчёт имени, придумал?

Кот выбрался из проводов, выпрямился, неспешно прошествовал к остаткам чертежей и растянулся на них. Вектор вытер лицо, оставив сажистую полосу на лбу: — Штормик. Потому что одна его шалость — и в комнате начинается ураган.

Кот фыркнул, выпустив струйку дыма, маячок вспыхнул ярче: — Одобря-я-я-емо. Вызов принят!

Смех Вектора тогда был почти неуловимым проблеском. Он вырвался наружу, и на мгновение его лицо стало другим: не строгим и сосредоточенным, а живым, настоящим. Это был смех, который не вписывался в его формулы, не подчинялся логике. И, может быть, именно поэтому он стал искрой — той самой, от которой позже разгорелось что-то большее.

А это произошло в тот день, когда Радость ворвалась с патефоном. Она несла его, как трофей, и кричала что-то про «комнату забытых мелодий» у бабушки Ностальгии. Вектор крутил механизм с таким видом, словно разбирал бомбу, а я смеялась над этим нелепым чудачеством. Он нахмурился, осматривая устройство. Его пальцы скользнули по рычажкам, потом он дёрнул за что-то — резко, как будто проверял, не заклинит ли. Патефон фыркнул, зашипел, и Вектор отпрянул, словно ожидал, что из него выскочит что-то опасное. Но потом, сжав губы, он снова взялся за ручку, на этот раз медленнее, аккуратнее. Пластинка закрутилась, игла опустилась, и он замер, прислушиваясь к каждому щелчку, каждому шороху. Скрипка взвыла в ритме танго. Страстный ритм, которому сложно не подчиниться.

— Дворняга, потанцуй со мной! — я кокетливо провела пальцем по его руке. Дразнить его — всё равно что дразнить офицера королевской гвардии на посту: бессмысленно, конечно, но так забавно. — Только… ради эксперимента, — процедил он. — Во имя науки! — воскликнула я и рассмеялась.

Его тело сопротивлялось — жёсткое, как сжатая пружина. Я крутанулась, заставляя его сделать шаг. Рука на моей талии слегка дрожала. Неужели он занервничал?

Музыка рванулась вперёд, и мы уже летели в вихре танца: шаг-пауза-поворот. Его взгляд упорно цеплялся за точку над моим плечом. Вот упрямец, хотя бы раз взглянул на меня! Но когда я прижалась спиной к его груди, почувствовала, как он весь вздрогнул и коротко и сдавленно вздохнул. Движения, сначала робкие, становились всё более страстными и дерзкими. Я резко откинулась назад, зависнув над песком. На долю секунды он застыл, а потом — рывок. Не рассчитал силу. Мы рухнули. Его предплечье прижало моё запястье к земле. — Ты… ты разрушаешь все алгоритмы, — прошептал он, но не отстранился.

Я почувствовала, как его сердце бьётся в такт шипящему винилу. Не ровно, не метрономно — сбивчиво, по-человечески. — Задача выполнена успешно, — ухмыльнулась я, пародируя его бездушный тон.