Бесплатный фрагмент - Хроники Сестёр

Посвящается Буши Микагиру — человеку, который всё это время был рядом, поддерживал и слушал то, что Вы будете читать.

автор.

Предисловия

Не всякому, конечно, приходилось спрашивать себя, какая польза человеку кричать от испуга; но всякий, кто сознал свой испуг и его проявление в звуке и кто поставлен этим в необходимость смотреть на звук по отношению его к мысли, скажет, что он крикнул от испуга.

А. А. Потебня

В начале было слово. Даже так — Слово. Уверяю, в конце тоже будет Слово. Или даже так — слово. Страшнее, если в конце не будет ничего. Но ничего — это не молчание. В молчании чаще больше слов, чем в говорении. В молчании чаще больше смысла, ибо молчание — это бесконечное поле для интерпретации, а значит — для чего-то нового, ведь именно в новом — неназванном, несловесном — кроется смысл. Этому нас учат Хроники.

В начале был и страх. Страх движет всем живым и живущим. Без страха нет жизни. Страха жизни. Без страха нет и смерти, но смерть не страшна. По крайней мере потому, что логична и непременна. Не так, как жизнь. Вот жизнь нелогична и непонятна. И стыдна. Особенно когда больше смысла видишь в смерти. А еще есть прах. Даже так — Прах. И есть всё тот же страх. А когда возникает Страх Праха, рождаются вопросы: страх чего или страх чей? Лингвистическая привычка превращает Страх Праха в фобию, а новый язык, просочившийся сквозь взбухшее тело современной литературы, делает страх личной трагедией Праха. Этому нас учат Хроники.

И в начале всегда должен быть манифест. Или по крайней мере манифестирование. Так было всегда. Из века в век в начале века. Так того требует время. Так того требует слово, язык, речь, читатель, писатель, зритель и режиссёр. Так того требуют и Хроники. По крайней мере Вторая. По крайней мере Страх Праха, который, по моему мнению, и есть манифест, то есть некий постулирующий текст, задающий и определяющий идейное и идеологическое направление (текста, речи, слова, жизни). Всё последующее — некая расшифровка, объяснение, процесс вовлечения, втягивания в диалог, пусть даже и с самим собой, ибо истинным диалогом является, как известно, молчание (а чем не разговор с самим собой или с богом? или с Прахом?). Хроники (а шире — слово, говорение и слушание) — это усилие. Это и насилие над читателем/слушателем, это принуждение и диктат, но настолько убедительные и яркие, что, пережив мучения и пересилив себя, читатель уже не видит себя вне этого текста — вне этих запахов, цветов и звуков, вне Праха/-и, вне Сестер, вне Плато Всоков, Цхунговой топи, Озера Синего мха, Желченой пустыни, вне Сущих и Несущих…

Для того чтобы пережить всё это, нужно лишь одно — начать всё с чистого листа. Этому нас учат Хроники.

Д. Былецкий, писатель.

С-Петербург, ноябрь 2016

Сотворить из праха

Литература как вид искусства переживает странные времена. Тяжёлыми их назвать было бы глупо (разве ж они были когда-то лёгкими, да и это слово никак не характеризует эпоху). Кризисным это время для литературы назвать тоже неправильно, потому как кризисные эпохи для искусства всегда самые плодотворные. Странные эти времена потому, что литература впервые с *** (здесь любой специалист или любитель должен вставить античность или, например, то время, когда по хитрому плану Гюго книга коварно убила здание) и до конца ХХ века перестала быть тем, чем она была. Главным искусством — потому как творит из исходной субстанции, без которой вообще не существует мир как мир человеческий. Великое искусство слова — один из главных способов понять мир (реализм) или творить его через поэтическое слово (романтизм, авангард).

О конце литературоцентричности (или это временный перерыв — мы или наши потомки узнаем потом) не написал только ленивый, а не осознал его только тупой. Незачем марать бумагу экран и заклинать информационный космос красивыми малопонятными и лингвистически-мертво-смердящими французскими и не только фамилиями классиков марксизма-ленинизма постмодернизма-постструктурализма-деконструктивизма. Важно другое. Именно конец прежней литературы (точнее, завершение ее репродуктивного возраста, после которого ничего живого из чрева выйти не может), свершившийся как социокультурный факт и отрефлексированный умными людьми, случившийся параллельно с великолепным в своём техническом исполнении восходом визуальных искусств и головокружительным развитием массовой культуры, может стать началом новой. Можно надеяться, что сама нынешняя ситуация станет причиной ренессансных явлений, гораздо более мощных, чем грандиозные поэтические и эстетические открытия авангарда начала ХХ века.

Неопрятным ребятам в жёлтых кофтах было легко. Делов-то — эпатируешь себе публику да сбрасываешь Пушкина с чего угодно. Отталкиваешься, принципиально открещиваешься от своих современников (жили же люди!) Толстого и Чехова — в наше время такой номер не пройдёт. Кого обзывать старьём? Если живые классики, получается, вроде как — Пелевин с Сорокиным?..

Произведение (жанрового определения у него нет или пока нет, поэтому будем его называть скромно «текст») сибирского (но не имеющего никакой связи с так называемым «сибирским текстом» незабвенных В. Астафьева и В. Распутина или забвенных иных) писателя М. Рахвалова — безусловно, и есть попытка создания ни много ни мало — нового искусства слова. Без разгульного размежевания с традицией, но при этом мучительно, трудно (прежде всего для творца, а вместе с ним и читателя) стараясь сконструировать мир, лишённый самых корней — слова и словаря. Это не эпатаж молодого писателя, который хочет быть замеченным с помощью того, что он очень не такой как все. Если прочитать то́, что М. Рахвалов писал раньше (а это и немалый корпус лирических текстов, и малая проза, и драматургия модернистского толка), становится очевидным: «Прах» — результат долгих творческих поисков и (через годы) понимания того, что прежние формы, методы и стили в литературе больше не могут приносить нового потомства.

Тому, кто готов приступить к чтению, надо быть готовым: текст очень закрытый, недружелюбный к читателю, но это обязательное условие, это принципиальный момент в эстетике и поэтике. Потому в его закрытости, выборе словаря (утраченного миром — миром героев произведения — Прахом, Сестрой и другими, или, может, растворившемся и тем самым исчезнувшем в мире нашем, пронизанном буквально физически информацией, которой стало так много, что не стало вовсе?) и состоит главная специфика.

Но в процессе чтения (не сразу) начинается интуитивное понимание. Ощущения примерно как при чтении текста на иностранном, но родственном родному языке: есть общее интуитивное ощущение, какие-то общие лингвистические ситуации складываются в голове, но сложить в целостную картину это очень сложно. Однако ведь она и не нужна! сам мир «Праха» тотально разъятый. И собрать его должны трое: герой, автор и читатель в процессе своей «трудной работы — жить». Поэтика как бы подыгрывает содержанию: текст для читателя настолько же сложен, насколько тексты старого мира сложны для Сестры, и читатель ставится автором на место героев, чтобы вместе с ними пройти общий путь.

Парадоксально (или наоборот — закономерно), но при этой лингвистической сложности образы «Праха» весьма пластичны. В сознании в процессе чтения интуитивно появляются картинки. Поэтому очень хочется визуализации — надеюсь, М. Рахвалову повезёт и он найдет своего соавтора-художника. Возможно даже в стилистике комикса. Или, скажем, что-то напоминающее некоторые кадры из фильмов К. Лопушанского — советский такой постапокалипсис. Образы видятся как черно-белые, причём даже когда в тексте — много цвета, но с этим, может, разберётся более качественно визуализирующий образы читатель. Цвет почему-то видится только словом, хотя автор очень много работает с цветовыми образами, но они скорее отражение мыслей и ощущений героя — Сестры Второй Хроники.

Очевидно, что для М. Рахвалова — это манифест. Как манифесты футуристов, но исходный посыл, художественная задачи иная: совершенно нет пафоса разрушения прежней культуры и строительства новой с нуля. Это ситуация разрушения (как скоротечной катастрофы, вроде зомби-вируса или ядерной войны) культуры, самого языка, памяти человечества — и преодоление этого разрушения, но не банальным восстановлением утраченного (ибо именно самая прежняя культура и есть причина этой катастрофы), а его постижение из этой новой ситуации после-конца-света.

И как в любом манифесте, нельзя обойтись без отдельного описания уже человеческим, понятным, НАШИМ языком задачи, которую перед собой поставил автор. Хотя такое (предисловие? не знаю, как это могло бы быть названо), с другой стороны, разрушило бы самую суть текста. С другой стороны, ведь Толстой написал же эпилог к «Войне и миру», хотя его философия истории более-менее грамотному читателю понятна и без этого длинного аппендикса к великой эпопее. Поэтому автор принял волевое решение — такое предисловие должны написать читатели. Автор в своём произведении — Бог, так что вот мы и пишем. А вы — читайте! Тем более, что это явно только начало Большого текста. Хочется вместе с героями пройти мучительный путь и в конце его обрести новый — ясный и отчётливый — новый мир новой литературы.

М. Немойкин, научный сотрудник

Новокузнецк, ноябрь 2016 г.

Хроники Сестёр

«у нас был выбор: отдать им наш мир добровольно или… превратиться в новый мир. без памяти, без продолжения рода, с одной способностью — убивать. или сохранять жизнь. и никто не знал тогда, что это — одно и то же.

и так было.»

Хроника Сестры Последней.

Запись 22.

«книги — это единственный наш источник знания. самый бессмысленный источник. ибо мы можем читать, но не имеем понимания о прочитанном. и только Словарь… (неразборчиво) описание происходящего, а не прошлого.»

Хроника Сестры Третьей.

Запись последняя.

«каждой Сестре после любого Написанного надобно составлять Словарь, ибо мы не в силах сохранить и передать слово. только смысл. да пребудет он с нами.»

Правило №8 Сестры первой

Хроника Вторая
Часть I

Страх Праха

несмотря на то, что Его сильно ждали, встав всем оселением у кривого края степи, только завидев размытое облако пыли, бредущее к ним, все разбежались по своим урытиям. последние метры Он преодолевал долго, потому как устал и был измучен голодом, однако сел, как всегда, у края оселения, спиной — чтобы увидели, что Он пришёл без вреда. пришлось подождать, пока существа осмелеют и стекутся гурьбой на безопасном расстоянии от Него — за большой валун над покинутым урытием. мы молчали — он по привычке, а я по необходимости — надо всегда успеть приготовить бумагу для записей ещё Ненаписанного. после некоторых переговоров внутри гурьбы, выдвинулся один и задал мне вопрос с холодной учтивостью:

— как нам Его называть?

— Прах.

существо немного поёжилось от услышанного слова, но обратилось уже к Нему:

— Прах, мы знаем, что ты…

— подожди!…

мне пришлось его перебить — я знала, что Прах не любит когда с ним пытаются говорить и хотела объясниться, однако даже не успела открыть рот, как тут же пожалела об этом, увидев как резко Прах глянул на меня сквозь пелену пыли — даже сквозь неё слепанул меня синий огонь. да, Он опасался объяснений, а я всё время это забывала, хотя и сама не знала причин. пришлось произнести заученную фразу:

— Он будет говорить с вами, но не оборачиваясь. и постарайтесь излагать свои вопросы максимально коротко.

— да, госпожа…

тут уже я не сдержалась, резко развернула свою инвалидную коляску, подтащила себя к нему, и почти в упор прошипела:

— Сестра. просто Сестра.

меня он не боялся, но, видимо, был достаточно умён, чтобы понимать возможные последствия своей учтивости.

— хорошо, Сестра, простите нас.

Зритель — а это был Зритель, так как вблизи я заметила глаза без зрачков — отодвинулся от меня, сделал шаг к Праху и немного нервно, но так же отвратительно учтиво повёл речь:

— Прах… позволь обратиться к тебе, несмотря на завидную твою усталость, с просьбой, или, как бы это точнее сказать, предложением, ввиду которого мы хотели бы…

— да Йорр тебя побери! — не выдержала я, наслаждаясь возможностью выплеснуть злость на отвратительное существо, к тому же не поимевшему — опять же! — учтивости хотя бы сообщить, что он — Зритель:

— короче!

— простите ещё раз, гос… Сестра… сейчас я соберусь и…

он собрался. почему-то это слово всегда звучит как страдательный залог.

— у нас есть проблема…

— Едок? — тут уже перебил сам Прах. устало.

— нет, — ответил, казалось бы обрадовавшийся ответу Зритель, — нет. проблема как раз в том, что мы не знаем, что это за Несущий.

Прах насторожился — я научилась уже это различать. он не любит неизвестных Сущих и ещё более — Несущих. что это означает для Него, мне ещё пока не совсем ясно, но для меня это означало, что мы вероятнее всего опять останемся без пищи и воды. а учитывая, что мы находились на почти неизвестной территории, и даже не знали, как она называется и куда дальше идти, если вообще есть куда, — это была несколько грустная информация. но… мне надо всё записывать. тем временем Зритель продолжил, уже более уверенно:

— Едока мы не боимся, я ведь…

— Зритель — перебив, ответила я за него.

— … Зритель, как угодно… и мы всегда успеваем урыться.

он повернулся ко мне и, уставившись страшными беззрачковыми глазами в упор на меня, процедил:

— я знал, что вы идёте сюда, знаю откуда, вот только куда — не знаю. и там, откуда вы пришли, вы наделали много неприятностей…

улыбнувшись, он повернулся к Праху, и уже не учтиво сказал:

— и нам это на руку. потому что вам нужна еда, а нам нужны ваши… неприятности.

***

нам дали место в покинутом урытии под бывшим валуном. я долго не могла туда въехать своей коляской, Прах, по понятным причинам помочь мне не мог, а существа просто стояли и смотрели. без страха, насмешки, без чувств вообще. не в первый раз мне захотелось, чтобы они все умерли, прямо сейчас. несмотря на то, что пища и вода, которые они нам дали, были у меня на коленях. желание смерти — это единственное, что меня спасает всё это время. ободрав затылок, я всё-таки вкатилась задним ходом в сырую нору и только тут осознала, что выбраться назад будет почти невозможно. но от усталости мне было все равно — к тому же надо было поесть и накормить Праха. разложив наши вещи на камнях, я записала последний диалог.

— что вам нужно? — спросил Он.

— наши существа пропадают.

— многие пропадают. смерть.

— это не смерть. я ведь Зритель. я чувствую, когда существо уходит и когда не возвращается. неподалёку есть Несущий, очень сильный Несущий. и это не Едок. это то, что ещё Ненаписано. так ведь, Сестра?

— да. то, что не имеет слов, Ненаписано. но у вас нет всех слов, чтобы знать, Написано это или нет. — сдерживая злость, ответила я.

— потому вы нам и нужны.

мне показалось, что Зритель всё больше теряет страх — от его учтивости не осталось и следа, осталась только плотоядная уверенность, что он получит желаемое. глубоко вздохнув, Прах задал вопрос тоном, исключающим возможность положительного ответа:

— ты хочешь уничтожить Несущего?

— мне всё равно. мы хотим, чтобы перестали пропадать наши существа. к тому же информация о новом…

я его опять перебила, опять под недовольным взглядом Праха:

— ты не получишь информацию!!!

от моего крика возникло замешательство. существа немного попятились, но смотрели не на меня, а на Праха. Зритель смотрел на меня. так смотрят в пустоту. Прах произнёс глухо, тоже смотря на меня, но уже с тёплой грустью:

— ваши существа перестанут пропадать. нам нужна пища и вода. и что-то, что скроет меня и Сестру от ваших и других глаз на ночь. информация — удел Сестры. решайте вопрос с ней. но если вы её обидите…

Он не стал договаривать. Он не любит говорить. Он привстал, дотянулся рукой до валуна размером с маленький холм, и каменный гигант с шипением развеялся в прах, тут же окутавший седым туманом всех смотрящих на это Существ. пища и вода появились у меня на коленях сразу, как будто были у них в руках всё это время. без «как будто».

***

судя по темнеющей дыре входа в наше урытие, начинался вечер. Прах зашёл внутрь не сразу — я не знала, что Он там делал, но мне кажется, Он ждал, когда я освоюсь и понимал, что мне тоже нужно закрытое пространство и одиночество для разных целей. Он всегда всё знает. я всегда всё записываю… Он вошёл как всегда, не заботясь об узком входе — вход тут же стал не только более просторным, но и объясняющим мне, как я выкачусь со своей коляской наружу впоследствии. кормила я Его как всегда с ложки — Он запрокидывал голову, а я вливала содержимое котелка в открытый рот.

— ты помнишь ту книгу, в которой было изображено существо, закрывающее свой рот, глаза и уши?

— да. хорошо, что Йорр успел съесть её…

всегда, когда я Его кормила, я расспрашивала. помощь это насилие. всегда. насилие, которым можно — и лучше всего — не пользоваться. а я пользовалась, потому что Написанное — прежде всего.

— разговаривая с существами, ты оборачиваешься спиной, чтобы твои уязвимые места были закрыты — так?

— когда-то давно — да. теперь — нет.

— если ты не боишься смерти, тогда что может быть страшнее?

Он отодвинулся. посмотрел на меня очень пристально и, кажется, с тоской, отвернулся и лёг. мне захотелось выехать из этой норы — и от смущения, и от сгустившегося праха ввиду его передвижений. я взяла своё Написанное с камня и начала ожесточённо его перебирать. кажется, Он понял. как всегда. повернулся.

— знаешь, почему ты ничего не боишься?

— знаю! потому что я калека!

— нет. потому что ты считаешь, что тебе нечего терять.

эти невыносимо синие глаза сквозь пелену праха. как же я их ненавижу.

— ты можешь умереть без коляски, с коляской, со мной или без меня, с меньшей болью или с невероятной болью — разницы нет. так?

— и умру!

— тогда почему не сейчас?

— я тебе нужна…

я всхлипнула. Он отвернулся опять. надо было что-то сказать, чтобы не разреветься.

— почему ты согласился убить Несущего для Зрителя?

— я не соглашался.

кажется, Он услышал, как я дышу, повернулся и тепло сказал:

— завтра с утра мы сходим к Несущему и всё узнаем. эти существа не показались мне испуганными. разве что только нами. но не им. и это всё немного странно.

я Его быстро перебила:

— и Зритель не представился! они же обычно всегда так делают!

— да, и это. к тому же он мог знать только то, что мы идём к ним. и откуда. но про «неприятности», как он выразился, знать не мог точно…

— ох…

***

утро не наступило.

я очнулась от пота, стекающего со лба прямо в глаза, и сквозь пелену дыма увидела страшное — всё наше урытие было окрыто огнём. Прах метался в пламени, но тут он заметил мои глаза и рванулся ко мне. Он пролетел мимо, кубарем, развеяв почти что пещеру позади меня, затем подскочил и захрипел около уха:

— катись! назад! книги! я вернусь!

огонь полыхнул сильнее — кажется, добрался до мешка с едой — я схватила котомку и непослушными руками попятила коляску назад, с ужасом смотря на догоняющий меня огонь. Прах обернулся, посмотрел пристально на меня, подождал, когда я докачусь до тупика и… обрушил свод. тьма и гарь.

Он был прав. я ничего не боюсь, потому что мне нечего терять. но с Ним — появился смысл. мы ищем книги, Слова, читаем, отвечаем на вопросы и я всё записываю. а без Него это невозможно. слишком много желающих обладать Смыслом. кому-то он даёт власть, кому-то страдание. Прах говорит, что власть — это всегда страдание. и что страдание может привести к власти. мне это пока ещё непонятно. я знаю, что была Сестра до меня — Первая Сестра. её Записи я перечитываю каждый день, там много Смысла. и мало. Первая Сестра умерла. не по вине Праха. но Он думает иначе.

а сейчас я боялась. в темноте, под землёй, почти без воздуха — ни за себя, ни за Него. только за Написанное. уже погребённое Написанное. именно поэтому я достала бумагу и попробовала написать хоть что-то — не видя, дрожа и плача:

— я не знаю, что происходит. эта фраза у меня голове постоянно. иногда кажется, что это и называется жизнь. если знаешь, что происходит, это вероятнее всего смерть. как сейчас. потому что я чувствую, как сверху земля давит все больше и больше. тогда зачем мы с Прахом стремимся к знанию и Смыслу, если это будет означать смерть?

меня накрыла тяжёлая тьма, дышать стало нечем, захотелось что-то вспомнить, но ничего не вспоминалось, только Слова, как искры в памяти — больница, дом, страх…

кто-то резко рванул меня вместе с коляской наверх, сквозь землю и пепел. я упала — меня подняли и посадили. начинающийся рассвет разлепил глаза — вокруг меня были существа, чуть вдалеке со страхом переминался Зритель, а под собой я увидела дыру в земле, — в наше урытие. они меня вытащили через раскоп, поэтому на меня и увалилась земля — сообразила я. все чего-то ждали и я тоже — где Прах? я начала отряхиваться, поправлять котомку с Книгами и краем глаз осматриваться — без Него мне тут не выжить. нигде не выжить.

— ВСЁ.

от резкого, злого — но такого знакомого! — голоса за спиной я сложилась пополам от смешанных чувств — и страха, и облегчения, и запаха гари и земли. меня вырвало.

— никаких договоров.

подскочил Зритель, взялся за мою коляску и потянул меня куда-то в сторону, подальше от существ и урытий, шепча Праху:

— пожалуйста, выслушайте меня, я не при чём, я не знаю, что произошло…

Прах перебил:

— был уговор, вы его нарушили, попытавшись нас сжечь. я заставил вас вытащить Сестру и за это оставил всех в живых. мы вам ничего больше не должны.

— подождите…

Зритель все ещё тащил куда-то мою коляску — он обернулся, я тоже оглянулась — он оттаскивал меня от существ все дальше и дальше, и все время оборачивался. Прах шёл за ним настолько рядом, чтобы сразу быть наготове.

— подождите — он наконец остановился — я вам все расскажу…

я не удержалась. как всегда.

— и расскажешь, откуда ты знаешь про «неприятности», в результате которых мы оказались здесь?!!

Зритель не смутился. ещё раз обернулся на существ — они стояли не двигаясь, в застывшем напряжении глядя на нас. и произнёс. не мне:

— этот Несущий может мной манипулировать. существами тоже, но их — это устраивает. меня — нет.

— как?! — чуть не крикнула я.

— он может сообщать информацию.

я не поняла, но видела, что Прах очень сильно задумался, и не стала продолжать с вопросами. Зритель глядел на него снизу вверх, хотя сам был выше.

— даже если я тебе поверю… все равно остаётся вопрос — это существа нас решили сжечь или Несущий?