Бесплатный фрагмент - Хроники Кадуола: Трой

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

I. Система Пурпурной Розы

(Выдержка из 48-го издания труда «Человеческие миры»)

На полпути вдоль ветви Персеид, на краю Ойкумены, капризный вихрь галактической гравитации подхватил десяток тысяч звезд и небрежно, как сеятель — пригоршню зерна, рассыпал их мерцающей струйкой с завитком на конце. Этот звездный ручеек — Прядь Мирцеи.

В самом конце завитка, рискуя потеряться в безбрежной пустоте, приютилась система Пурпурной Розы, состоящая из трех солнц — Лорки, Синга и Сирены. Белый карлик Лорка и красный гигант Синг быстро вальсируют вокруг общего центра притяжения подобно дородному пожилому любезнику с побагровевшим от натуги лицом и капризной миниатюрной барышне в белом бальном платье. Сирена, желтовато-белое светило, по диаметру и яркости принадлежащее к самому распространенному классу звезд, занимает орбиту на почтительном расстоянии от флиртующей парочки.

Сирене принадлежат три планеты, в том числе Кадуол. Больше одиннадцати тысяч километров в диаметре, Кадоул во многом похож на Землю, и сила притяжения на нем мало отличается от земной.

(Перечень физических характеристик и результаты химического анализа атмосферы см. в источнике.)

II. Общество натуралистов

Первый исследователь Кадуола, разведчик-заявитель Р. Дж. Нейрманн, был членом-корреспондентом земного Общества натуралистов. Экспедиция на Кадуол, снаряженная Обществом в связи с получением его отчета, подтвердила справедливость лирических отзывов Нейрманна: Кадуол — действительно величественная планета с чудесными ландшафтами, благоприятным климатом и, что еще важнее, поразительно разнообразными флорой и фауной. Общество натуралистов зарегистрировало Кадуол, оформив бессрочный договор о передаче планеты в свою собственность, и сразу же объявило удивительный новый мир Заповедником, навеки защищенным от хищнического уничтожения, вульгарных нововведений и коммерческой эксплуатации.

Великая Хартия определяла порядок управления новым Заповедником и допустимые пределы вмешательства в его экологию.

Три континента — Эксе, Дьюкас и Трой — существенно отличаются друг от друга. Станция Араминта, административный центр планеты, занимала клочок земли площадью примерно 260 квадратных километров на восточном берегу Дьюкаса, наиболее пригодного для жизни материка. Кроме того, Хартия предусматривала создание системы «заповедных приютов», устроенных в самых живописных и любопытных районах для административного персонала, членов Общества натуралистов, ученых и туристов.

III. Планета Кадуол

Три континента Кадуола, Эксе, Дьюкас и Трой, разделены пустынными морскими просторами, не оживленными островами, за исключением трех вершин потухших вулканов, едва выглядывающих над волнами Восточного океана вдалеке от побережья Дьюкаса — атолла Лютвен, острова Турбен и Океанского острова.

Эксе, продолговатый и узкий материк, растянулся вдоль экватора: практически плоское царство болот и джунглей, покрытое сетью медлительных извилистых рек. Эксе пышет жаром и зловонием, пульсирует яркими красками и прожорливой энергией. Здесь хищные звери повсюду преследуют и яростно пожирают друг друга — а также любого человека, оказавшегося в пределах досягаемости.

Над тропической равниной Эксе возвышаются три вулкана — два действующих, Имфер и Рикке, и один дремлющий, Шатторак.

Первопроходцы почти не уделяли Эксе никакого внимания; впоследствии, когда закончилась первая лихорадочная кампания биологических изысканий и топографических съемок, исследователи тоже почти забыли про Эксе, и джунгли Кадуола остались по большей части неизведанными.

Дьюкас, примерно в пять раз больше Эксе, раскинулся главным образом в умеренных северных широтах на другой стороне планеты, хотя Протокольный мыс, крайняя южная точка этого континента, находится на конце длинного узкого полуострова, пересекающего экватор и продолжающегося еще полторы тысячи километров.

Фауна Дьюкаса, не столь экзотическая, как причудливые чудовища Эксе, тем не менее достаточно агрессивна и нередко внушает серьезные опасения; кроме того, здесь встречаются несколько полуразумных видов. Местная флора во многом напоминает земную — настолько, что на раннем этапе освоения планеты агрономы смогли внедрить на территории станции Араминта несколько полезных видов с Земли, таких, как бамбук, кокосовая пальма, виноградная лоза и фруктовые деревья, не опасаясь экологической катастрофы.

Трой, к югу от Дьюкаса, по площади примерно равен Эксе и простирается от полярных льдов до умеренных южных широт. Трой отличается самой драматической топографией на Кадуоле. Здесь головокружительные утесы нависают над пропастями, а в дремучих лесах бушуют неукротимые ветры. Когда с великого океана налетает буря, волны высотой в тридцать, а то и в пятьдесят метров с оглушительным грохотом разбиваются об утесы земли Питера Буллиса, заставляя сотрясаться все обрывистое побережье.

IV. Станция Араминта

На станции Араминта постоянный персонал управления Заповедника, официально насчитывающий двести сорок человек, контролировал соблюдение устава Заповедника и положений Хартии Кадуола. На первый взгляд иерархическая структура управления была проста. Консерватор координировал работу шести отделов.

Отдел A: учетные записи и статистика.

Отдел B: патрулирование, разведка и розыски, в том числе поддержание порядка и охрана.

Отдел C: таксономия, картография, исследования в различных областях естествознания.

Отдел D: бытовое обслуживание постоянного персонала.

Отдел E: финансовый контроль, импорт и экспорт.

Отдел F: обслуживание временно проживающих посетителей.

Первыми начальниками отделов (суперинтендантами) стали Демус Вук, Ширри Клатток, Сол Диффин, Клод Оффо, Марвелл Ведер и Кондит Лаверти. Каждому из них разрешалось нанимать до сорока подчиненных. При этом непотизм был скорее правилом, нежели исключением — каждый суперинтендант назначал главным образом молодых специалистов из числа своих родственников и знакомых. По меньшей мере, в практическом отношении это помогло первым поколениям работников управления избежать разногласий и столкновений, часто омрачающих жизнь поселенцев.

За многие века многое изменилось. На станции Араминта первоначальный примитивный лагерь исследователей превратился в городок, самыми заметными строениями которого стали шесть напоминающих дворцы «пансионов», где проживали потомки Вуков, Оффо, Клаттоков, Диффинов, Ведеров и Лаверти. Со временем каждый пансион приобрел индивидуальные черты, присущие не только зданию как таковому, но и его обитателям — благоразумные и основательные Вуки ничем не напоминали легкомысленных и поверхностных Диффинов, а вкрадчивая осторожность представителей клана Оффо контрастировала с дерзкой опрометчивостью Клаттоков.

Вскоре после основания Араминты на территории станции устроили гостиницу для приезжих, аэропорт, больницу, школы и даже театр — так называемый Орфеум.

Когда перестали поступать редкие субсидии из главного управления Общества натуралистов на Древней Земле, возникла острая необходимость в межпланетной валюте. Поселенцы разбили виноградники во внутренней части анклава и научились производить на экспорт благородные вина, а туристов приглашали останавливаться в любой из дюжины заповедных дач, так называемых «приютов», сооруженных в колоритных районах планеты.

Проходили века, и наличие некоторых проблем становилось все более очевидным. Каким образом всего лишь двести сорок человек могли обслуживать растущий конгломерат учреждений и предприятий? Потребовался компромисс. Прежде всего, «временным наемным работникам» позволили занимать должности среднего уровня. Более или менее свободное истолкование Хартии позволяло не применять ограничение численности постоянных работников управления к детям, пенсионерам, домашней прислуге и «временным наемным работникам без права постоянного проживания». К категории «наемных работников» стали относить тех, кто занимался сельским хозяйством, персонал гостиниц и заповедных дач, механиков из аэропорта и, по сути дела, всех обитателей станции, выполнявших различные обязанности. Так как «наемники» официально не получали право на постоянное проживание, Консерватор смотрел на происходящее сквозь пальцы.

Станция Араминта постоянно нуждалась в доступной, дешевой и послушной рабочей силе. Простейшее решение напрашивалось само собой. Достаточно было пользоваться услугами уроженцев атолла Лютвен, находившегося в пятистах километрах к северо-востоку от станции. Там прозябали йипы — потомки беглой прислуги, нелегальных иммигрантов, мелких преступников и прочего сброда, сначала селившихся на острове тайком, а впоследствии осмелевших и открыто бросавших вызов управлению.

Йипы восполнили дефицит рабочей силы; им стали выдавать действовавшие шесть месяцев разрешения, позволявшие работать на станции Араминта.

Впоследствии от такой уступки отказались, но к тому времени йипы размножились настолько, что ничтожная территория атолла Лютвен не позволяла им разместиться, даже если окружающий океан все еще мог их прокормить. Возникла серьезная угроза того, что йипы хлынут волной на побережье Дьюкаса и тем самым положат конец существованию Заповедника.

Йипы не могли похвастаться высоким происхождением, но их ни в коем случае нельзя было назвать уродливыми или невзрачными. Напротив, с первого взгляда типичный йип производил впечатление человека красивого и статного, с большими, яркими золотисто-карими глазами, волосами и кожей того же золотистого оттенка, безукоризненными чертами лица и атлетическим телосложением. Девушки племени йипов славились по всей Пряди Мирцеи миловидностью, послушным и мягким нравом, а также абсолютным целомудрием в отсутствие надлежащей платы.

По причинам, не вполне поддающимся определению, совокупление йипов с большинством обитателей планет Ойкумены не приводило к появлению потомства. Многие годы по этому поводу высказывались всевозможные догадки и гипотезы; в конечном счете выдающийся биолог Дэниел Темьянка, изучавший диету йипов, выяснил, что определенный вид моллюсков, обитавших в илистой грязи под сваями Йиптона, содержал вещество, оказывавшее выборочное противозачаточное действие на женщин, употреблявших в пищу этих моллюсков с раннего детства. Это открытие подтверждалось тем фактом, что к йипам, отрабатывавшим долги на других планетах, возвращалась способность к перекрестному размножению.

С точки зрения административного персонала станции Араминта самой злободневной проблемой стала необходимость переселения йипов в другие миры.

Тысячи йипов уже перевез таким образом Намур, отпрыск рода Клаттоков, не получивший статус постоянного работника управления, но в свое время заведовавший распределением трудовых ресурсов на станции Араминта. Применявшиеся им методы были законны и, сами по себе, не причиняли йипам особого вреда. Он продавал задолженности йипов инопланетным фермерам, нуждавшимся в рабочей силе. Задолженности эти создавались необходимостью покрывать стоимость космического полета и комиссионные, причитавшиеся Намуру, что приносило последнему существенную прибыль. Будучи обвинен в преступлениях, Намур бежал от представителей закона и прекратил коммерческую деятельность. Кроме того, спрос на услуги йипов не возрастал, так как йипы, по-видимому, не были способны постигнуть основной принцип системы погашения задолженностей: зачем было платить за космический полет, если они уже прибыли в пункт назначения? Необходимость работать, ничего не приобретая взамен, казалась им сущей нелепостью.

V. Консерватор и обитатели Стромы

В первые годы после учреждения Заповедника члены Общества натуралистов, нередко посещавшие Кадуол, останавливались в резиденции Консерватора на станции Араминта, Прибрежной усадьбе, ожидая гостеприимства, как чего-то само собой разумеющегося. Время от времени Консерватору приходилось одновременно принимать две дюжины гостей, причем некоторые постояльцы продлевали свое пребывание в усадьбе на неопределенный срок, продолжая заниматься исследованиями или просто наслаждаясь новизной Кадуола и его природы.

В конце концов очередной Консерватор восстал и настоял на том, чтобы приезжие натуралисты селились в палаточном городке на берегу моря и сами готовили себе еду в котелках, разводя костры.

На ежегодном конклаве Общества натуралистов на Земле было предложено несколько возможных решений возникшей проблемы, большинство из которых встретилось с сопротивлением консервационистов, жаловавшихся на то, что Хартия мало-помалу теряла всякий смысл, будучи переполнена исключениями и оговорками, противоречащими ее основным положениям. Их оппоненты отвечали: «Все это очень хорошо. Но почему мы должны ютиться в грязных походных палатках, посещая Кадуол, чтобы проводить запланированные исследования? Мы — не менее полноправные члены Общества, чем Консерватор и его подчиненные!»

После длительных споров и обсуждений Общество утвердило хитроумный план, подготовленный одним из самых радикальных консервационистов. Было решено учредить на Кадуоле второй анклав, гораздо меньше станции Араминта — но с тем условием, что он будет находиться там, где человеческое поселение никоим образом не повлияет на окружающую среду. В качестве места для поселения выбрали крутой, почти отвесный склон над фьордом Строма, вклинившимся в берега Троя — участок, смехотворно неподходящий для строительства. Судя по всему, многие влиятельные участники конклава таким образом надеялись воспрепятствовать осуществлению нового плана.

Вызов, однако, был принят, и на Кадуоле возникла Строма — причудливое скопление опирающихся на уступы скал черных и темно-коричневых домов, узких и высоких, с белыми, голубыми и красными дверными и оконными рамами. С другого берега фьорда Строма выглядела как колония угловатых двустворчатых моллюсков, мертвой хваткой вцепившихся в содрогающийся от ударов прибоя утес.

Многие члены Общества натуралистов, побывавшие в Строме, находили условия жизни в этой колонии достаточно привлекательными и, под предлогом проведения долгосрочных исследований, сформировали ядро постоянного населения поселка, численность которого иногда достигала тысячи двухсот человек.

На протяжении столетий особые условия Стромы — изоляция, академические традиции и этикет, определявший уместность и неуместность тех или иных поступков — привели к образованию общины, в которой доктринерский интеллектуализм сосуществовал с причудливой старомодной простотой нравов, время от времени оживлявшейся эксцентричностью.

Доходы Стромы обеспечивались главным образом инопланетными капиталовложениями; обитатели городка пользовались любой возможностью знакомиться с жизнью других миров и считали себя «космополитами».

На Земле Общество натуралистов пало жертвой слабохарактерности руководства, казнокрадства со стороны очередного секретаря, оказавшегося жуликом, и общей неспособности этой организации найти себе полезное применение. Год за годом численность членов Общества уменьшалась, в основном за счет недостаточного пополнения его рядов.

В Прибрежной усадьбе, в полутора километрах к югу от управления Заповедника на станции Араминта, жил Консерватор, исполнительный суперинтендант станции. В соответствии с положениями Хартии, Консерватором мог быть только действующий член Общества натуралистов; поскольку на Кадуоле земное Общество натуралистов превратилось в не более чем смутное воспоминание, ввиду отсутствия практически целесообразной альтернативы по меньшей мере это условие Хартии приходилось толковать шире, чем предполагалось ее авторами, и проживание в Строме как таковое стали официально считать эквивалентным членству в Обществе натуралистов — несмотря на то, что жители Стромы не платили членских взносов и никак не участвовали в совещаниях и делопроизводстве Общества.

Политическая фракция в Строме, называвшая себя «партией жизни, мира и освобождения» (сокращенно — ЖМО), выступала в защиту прав островитян-йипов, условия существования которых, с точки зрения партийных активистов, были недопустимы и бросали тень на коллективную репутацию обитателей планеты. По их мнению, для решения этой проблемы необходимо было разрешить йипам селиться на побережье Дьюкаса. Другая фракция, так называемые «консервационисты» или «хартисты», признавала наличие проблемы, но предлагала решение, не нарушавшее положения Хартии, а именно переселение всей популяции йипов на другую планету. «Несбыточные фантазии!» — отвечали «жмоты» (члены партии ЖМО) и принимались критиковать Хартию в еще более категорических выражениях. Они заявляли, что соблюдение древней Хартии как таковое — пережиток прошлого, противоречащий принципам гуманизма и «прогрессивного» мышления. По их словам, Хартия отчаянно нуждалась в пересмотре и внесении поправок — хотя бы потому, что это позволило бы облегчить участь йипов.

Возражая, консервационисты настаивали на непреложности Хартии и устоев Заповедника. С циничной подозрительностью они обвиняли «жмотов» в лицемерном служении своекорыстным целям под видом правозащитной деятельности — «жмоты» стремятся переселить йипов на побережье Мармионовой земли, говорили они, чтобы создать прецедент, позволяющий нескольким «особо заслуженным» натуралистам (то есть, фактически, самым радикальным краснобаям-активистам ЖМО) застолбить поместья в районах Дьюкаса с приятным климатом и чудесными видами, где они катались бы как сыр в масле подобно древним лордам, нанимая йипов в качестве прислуги и сельскохозяйственных работников. Подобные обвинения вызывали у «жмотов» бешеные приступы ярости, в глазах циничных хартистов лишь подтверждавшие справедливость их подозрений и существование тайных амбиций в стане их противников.

На станции Араминта «прогрессивную» идеологию не принимали всерьез. Местные жители сознавали реальность и злободневность проблемы йипов, но предложенное «жмотами» решение приходилось отвергнуть — любые официальные уступки стали бы юридически необратимым признанием присутствия йипов на Кадуоле, тогда как все усилия требовалось прилагать в противоположном направлении, подготавливая перемещение всей популяции йипов на другую планету, где их присутствие стало бы полезным и желательным.

VI. Спанчетта и Симонетта

В пансионе Клаттоков сестры Спанчетта и Симонетта Клатток во многом походили одна на другую, хотя Спанчетта была практична и основательна, тогда как Симонетта — или «Смонни», как ее называли друзья — отличалась игривостью воображения и непоседливостью. Со временем обе сестры превратились в крупных полногрудых молодых женщин с буйными копнами волос, маленькими блестящими глазами, полузакрытыми тяжелыми веками и бледными широкоскулыми лицами. Обе вели себя вспыльчиво, высокомерно, повелительно и тщеславно; обе не стесняли себя условностями и проявляли необузданную энергию. В юности сестры Спанни и Смонни были одержимы страстным влечением к Шарду Клаттоку, коего они бесстыдно пытались соблазнить, женить на себе или подчинить каким-либо иным образом. Увы, их поползновения оказались тщетными: Шард находил обеих сестер одинаково неприятными, если не отвратительными, особами и уклонялся от их назойливых заигрываний со всем возможным тактом.

Шарда откомандировали проходить курс подготовки офицеров МСБР в Сарсенополис на Девятой планете системы Аль-Фекки. Там он встретился с Марьей Атэне — грациозной, очаровательной, умной и полной достоинства темноволосой девушкой. Они влюбились в друг друга, поженились в Сарсенополисе, и в свое время вернулись на станцию Араминта.

Разбитые сердца Спанчетты и Смонни наполнились мрачной яростью. С их точки зрения поступок Шарда знаменовал собой не только окончательный отказ, но и нечто гораздо более возмутительное — вызов, пренебрежение, неподчинение! Им удалось рационализировать свое бешенство, когда Смонни, провалившую выпускные экзамены в лицее и в результате потерявшую статус полноправной служащей управления, выселили из пансиона Клаттоков примерно тогда же, когда в него вселилась Марья; вину за эту трагедию было очень легко возложить на Марью и Шарда.

Обиженная на весь мир, Смонни покинула станцию Араминта. Некоторое время она блуждала из одного конца Ойкумены в другой, затевая и бросая различные предприятия. Со временем она вышла замуж за богача Титуса Зигони, владельца ранчо «Тенистая долина» — пятидесяти семи тысяч квадратных километров плодородной земли на планете Розалия, а также космической яхты со странным наименованием «Мотыжник». На ранчо не хватало рабочих рук, и Титус Зигони, по рекомендации Смонни, стал использовать бригады йипов, подписывавших долговые обязательства в обмен на перевозку и поселение на Розалии. Йипов поставлял на Розалию не кто иной, как Намур, делившийся прибылью с умфо Йиптона Калиактусом.

По приглашению Намура дряхлый Калиактус посетил ранчо «Тенистая долина» на Розалии, где и был умерщвлен Симонеттой или Намуром — не исключено, что Симонеттой и Намуром сообща.

Титуса Зигони — безобидного, ничем не примечательного человека — посадили на престол умфо, но фактически безграничную власть над йипами приобрела стоявшая за его спиной Смонни. Прошедшие годы нисколько не притупили ненависть Симонетты к станции Араминта в целом и к Шарду Клаттоку в частности. Во сне и наяву она мечтала учинить какую-нибудь катастрофу, гибельную для управления Заповедника и отвергнувшего ее авансы наглеца. Тем временем Намур с завидным хладнокровием, достойным лучшего применения, вернулся к исполнению роли любовника обеих сестер одновременно.

Примерно тогда же у Шарда и Марьи родился сын, Глоуэн. Когда Глоуэну исполнилось два года, Марья поехала кататься на лодке и утонула в самых необычных обстоятельствах. Очевидцами несчастного случая были два йипа, Селиус и Кеттерлайн. Оба заявляли, что не умели плавать: как они могли спасти женщину, тонувшую в тридцати метрах от берега? И почему эта женщина сама не научилась плавать, прежде чем доверять свою жизнь ненадежному утлому челноку? В любом случае, поступки этой особы мало их волновали: они беседовали и не обращали внимания на то, чем она занималась. Шард, не убежденный доводами йипов, допрашивал их с пристрастием, пока те не впали в тупое бессловесное оцепенение. Шарду ничего не осталось, как отступиться и отправить их восвояси в Йиптон.

Была ли смерть его молодой жены, на самом деле, несчастным случаем? Шард поклялся, что в один прекрасный день докопается до истины.

Глава 1

I

Терраса гостиницы «Атворд» в Строме выступала на десять метров за край утеса в бескрайний простор напоенного солнечным светом воздуха; в трехстах метрах под ней бушевали холодные сине-зеленые волны фьорда. За столом у наружного поручня террасы сидели четверо. Инопланетяне Торк Тамп и Фаргангер пили густое пиво из каменных кружек. Достопочтенному Дензелю Аттабусу подали сто граммов настойки на травах в маленьком оловянном стаканчике, а другой уроженец Стромы, Роби Мэйвил, держал в руке бокал с зеленым вином, привезенным со станции Араминта. Костюмы Аттабуса и Мэйвила соответствовали моде, преобладавшей в городке: черные пиджаки из теплой толстой саржи, с фалдами, но без украшений, и узкие темно-красные брюки. Полный и круглолицый Мэйвил, с мягкими волнистыми черными волосами, прозрачно-серыми глазами и черной «щеткой» усов, был намного младше своего спутника. Он сидел, развалившись на стуле и глядя в бокал с вином — события его явно не устраивали.

Достопочтенный Аттабус лишь недавно присоединился к компании. Он сидел, отодвинув в сторону стаканчик с настойкой и неподвижно выпрямившись: почтенного возраста господин с пышной седой шевелюрой, выдающимся носом и узкими голубыми глазами под мохнатыми бровями.

Инопланетяне были люди совсем другой породы. Они одевались так, как одевались по всей Ойкумене — в свободные рубашки и темно-синие саржевые брюки, заправленные в башмаки с высокими голенищами и пряжками с внутренней стороны. На лице Торка Тампа, низкорослого и почти облысевшего, но широкоплечего и мускулистого, застыло выражение суровой непреклонности. Фаргангер, костлявый и жилистый верзила, кривил тонкий пепельно-серый рот, рассекавший подобно косому шраму его продолговатую, напоминавшую обтянутый кожей череп голову. Оба будто надели маски полного безразличия; лишь изредка в их глазах загорались искорки презрительного веселья, вызванные репликами Дензеля Аттабуса и Роби Мэйвила.

Бросив небрежный взгляд на двух инопланетян, достопочтенный Аттабус перестал обращать на них внимание и сосредоточил его на Мэйвиле: «Я не только не удовлетворен, я шокирован и обескуражен!»

Роби Мэйвил попробовал изобразить обнадеживающую улыбку: «Уверяю вас, все не так плохо, как может показаться! По сути дела, остается только надеяться…»

Достопочтенный Аттабус оборвал его жестом: «Неужели вы не можете уяснить самый элементарный принцип? Мы заключили нерушимый договор, заверенный директоратом в полном составе».

«Вот именно! Все осталось по-прежнему — с той лишь разницей, что теперь мы можем встать на защиту вашего дела более решительно».

«Почему со мной никто не посоветовался?»

Роби Мэйвил пожал плечами и отвернулся, глядя в солнечный воздушный простор: «Не могу сказать».

«Зато я могу! Допущено отклонение от первичной догмы, а первичная догма — не просто словесная формулировка, но императив, определяющий наше существование ежедневно и ежеминутно!»

Роби Мэйвил отвлекся от созерцания пустого пространства: «Могу ли я поинтересоваться, кто вам предоставил эти сведения? Случайно, не Руфо Каткар?»

«Это не имеет значения».

«Не могу полностью с вами согласиться. Каткар, конечно, во многих отношениях превосходная личность, но его принципы, если их можно так назвать, меняются в зависимости от обстоятельств, и он нередко позволяет себе злонамеренные преувеличения».

«Как он может преувеличить то, что я вижу своими глазами?»

«Но вы не видите всей картины!»

«Как, вы еще что-нибудь натворили?»

Роби Мэйвил покраснел: «Я имею в виду, что, осознавая необходимость, исполнительный комитет проявил надлежащую гибкость».

«Ха! Вы только что обвинили Каткара в непостоянстве, а ведь именно он остался верен своим принципам и приподнял завесу, скрывавшую самое поразительное положение вещей!» Достопочтенный Аттабус заметил оловянный стаканчик с настойкой, поднял его и залпом отправил его содержимое в глотку: «Понятия „честность“ и „добросовестность“ неизвестны в кругу ваших приятелей-заговорщиков».

Некоторое время Роби Мэйвил сидел в мрачном молчании. Затем, осторожно глядя в сторону, он произнес: «Совершенно необходимо, чтобы это недоразумение было устранено. Я поговорю с теми, от кого это зависит, и нам, без сомнения, официально принесут глубочайшие извинения. После этого, когда взаимное доверие будет восстановлено, наша группа продолжит работу, и каждый, как прежде, будет вносить свой вклад согласно своим возможностям и способностям».

Достопочтенный Аттабус резко расхохотался: «Позвольте мне процитировать отрывок из „Событий“ Наварта: „Девственницу четырежды изнасиловали в кустах. Виновник, призванный к ответу, пытается возместить нанесенный ущерб. Он предлагает дорогостоящую мазь, чтобы способствовать скорейшему заживлению царапин на ягодицах потерпевшей, но все его извинения и оправдания не могут восстановить ее девственность“».

Роби Мэйвил глубоко вздохнул и ответил тоном, взывающим к рассудку и доброжелательности: «Возможно, следует взглянуть на дело со стороны, чтобы перед нами открылась более широкая перспектива».

«Я не ослышался? — голос Дензеля Аттабуса взволнованно задрожал. — Вы предлагаете расширить кругозор кавалеру ордена „Благородного пути“ девятой степени? Что вы себе позволяете?»

Роби Мэйвил упрямо продолжал: «Я представляю себе вещи таким образом: мы сражаемся на поле битвы абсолютов, добра и зла, и этим фактом непреложно определяются наши потребности. Враги отчаянно сопротивляются — когда на нас нападают, наш долг заключается в том, чтобы отражать их удары. Короче говоря, мы вынуждены плыть по течению реальности — в противном случае мы утонем, обремененные сияющими доспехами иллюзий».

«Не валяйте дурака! — резко сказал достопочтенный Аттабус. — Я не вчера родился. За долгие годы я успел понять, что порядочность и надежность неотъемлемы от добра, они улучшают и обогащают жизнь. Обман, принуждение, кровопролитие и страдания — атрибуты зла; то же можно сказать о несоблюдении договоров».

«Мелочное раздражение и уязвленное самолюбие не должны останавливать вас на пути к великой цели!» — отважно возразил Роби Мэйвил.

Дензель Аттабус усмехнулся: «Да-да, разумеется. Я тщеславен и мелочен, я хочу, чтобы мне почтительно кланялись и целовали мои ступни. Вы действительно так думаете? Не притворяйтесь. Ваши цели совершенно очевидны. Вы хотите, чтобы я снова выплатил большую сумму денег — насколько я понимаю, речь идет о ста тысячах сольдо».

Роби Мэйвил выдавил натянутую усмешку: «Клайти Вержанс упомянула о том, что вы согласились предоставить сто пятьдесят тысяч».

«Эта цифра была упомянута, — согласился Дензель Аттабус. — От нее осталось одно упоминание, не более того. Настало время вернуть деньги, полученные обманным путем — все до последнего гроша! Я принял бесповоротное решение: вам не удастся финансировать за мой счет свои чудовищные приобретения!»

Роби Мэйвил зажмурился и отвел глаза. Тамп и Фаргангер безмятежно прихлебывали пиво. Достопочтенный Аттабус, казалось, только сейчас заметил их присутствие: «Простите, я не запомнил, как вас зовут?»

«Торк Тамп».

«А вас?»

«Фаргангер».

«Фаргангер? К вам обращаются только по фамилии?»

«Фамилии достаточно».

Дензель Аттабус задумчиво изучил обоих, после чего обратился к Тампу: «Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вас это не слишком затруднит».

«Спрашивайте, — безразлично отозвался Тамп. — Хотя Мэйвил, похоже, предпочитает сам отвечать на вопросы — зачем еще он здесь нужен?»

«Возможно. Но я намерен установить факты тем или иным способом».

Роби Мэйвил выпрямился на стуле и нахмурился, обеспокоенный новой помехой — приближался Руфо Каткар, высокий, худощавый и бледный субъект со впалыми щеками и окруженными лиловыми тенями горящими черными глазами под черными бровями. Пряди черных волос прилипли к его узкому белому лбу, костлявую челюсть окаймляла не слишком аккуратная бородка. Его длинные узловатые ноги и руки отличались такими большими ладонями и ступнями, что он казался нелепым. Каткар приветствовал Мэйвила сухим кивком, с подозрением покосился на Тампа и Фаргангера и обратился к достопочтенному Аттабусу: «У вас безутешный вид». Каткар пододвинул стул и уселся.

«Безутешный? Мягко сказано! — откликнулся Дензель Аттабус. — Тебе известны обстоятельства».

Роби Мэйвил открыл было рот, но Аттабус остановил его жестом: «Меня обвели вокруг пальца — история, старая, как мир. Как это могло случиться со мной? Не знаю, смеяться или плакать?»

Глаза Мэйвила нервно бегали из стороны в сторону: «Зачем же так выражаться, господин Аттабус? Ваши восклицания развлекают всю террасу!»

«Пусть слушают! Может быть, они чему-нибудь научатся на моем примере. Факты таковы: ко мне обратились с неискренней любезностью, всем и каждому не терпелось выслушать мое мнение — сама по себе новизна такой ситуации меня настораживала. Тем не менее, я выразил свои убеждения ясно и подробно, не оставив никаких оснований для их неправильного истолкования».

Достопочтенный Аттабус иронически покачал головой: «Реакция слушателей меня удивила. Они попросили назвать источник моих философских воззрений. Я скромно ответил, что отважился сделать лишь несколько первых робких шагов по «Благородному пути», и все присутствующие были глубоко впечатлены. «Наконец удалось сформулировать первичную догму, определяющую политику партии ЖМО!» — говорили мне. Лихорадочно возбужденные, мои собеседники готовы были броситься в священный бой! Меня безвозвратно вовлекли в общее дело, меня настойчиво просили реализовать мои взгляды на практике, применяя все средства, находящиеся в моем распоряжении, в том числе финансовые — в конце концов, разве можно найти лучшее применение богатствам, бесцельно накапливающимся на банковских счетах? Я согласился перевести существенную сумму на счет в «Банке Соумджианы». К этом счету могли получать доступ только три члена исполнительного комитета, назначенных в тот же день: Роби Мэйвил, Джулиан Бохост и, по моему настоянию, Руфо Каткар. Я поставил условие: деньги, переведенные на этот счет, нельзя тратить в целях, сколько-нибудь противоречащих заповедям «Благородного пути». Все без исключения хорошо знали об этом условии, все без исключения обязались его соблюдать! Мои пожелания получили всеобщую поддержку, и громче всех об этом заявлял отважный борец за справедливость, Роби Мэйвил!

Так было достигнуто наше соглашение — в обстановке взволнованного единодушия.

Сегодня утром наступила развязка. Я узнал, что моим доверительным фондом злоупотребили, что первичную догму отбросили пинком, как кусок гнилого мяса, что мои деньги используются в самых неблаговидных целях. Происходящее можно назвать только предательством! Теперь мы стоим лицом к лицу с новой реальностью — и она заключается прежде всего в том, что все мои деньги подлежат немедленному возвращению».

«Но это невозможно! — страстно воскликнул Роби Мэйвил. — Деньги сняты со счета и потрачены!»

«Сколько именно вы растратили?» — резко спросил Руфо Каткар.

Роби Мэйвил обжег его взглядом, полным ненависти: «До сих пор в нашем разговоре я пытался соблюдать общепринятые правила вежливости, но теперь приходится сослаться на ситуацию, о которой лучше было бы не упоминать — по крайней мере до поры до времени. Но факты остаются фактами — между исполнительным комитетом партии ЖМО и Руфо Каткаром больше нет и не может быть никаких отношений. Грубо говоря, Каткар больше не считается „жмотом“ с достаточно высокой репутацией».

«Кому какое дело до высокой или низкой репутации ваших „жмотов“! — вспылил достопочтенный Аттабус. — Руфо Каткар — мой двоюродный племянник и человек со связями в самых влиятельных кругах! Кроме того, он — мой помощник, и я во всем на него полагаюсь».

«Не сомневаюсь, — кивнул Мэйвил. — Тем не менее, взгляды Каткара зачастую нецелесообразны и даже нелепы. В интересах беспрепятственного делопроизводства его исключили из состава руководства».

Каткар отодвинулся на стуле: «Мэйвил, потрудитесь придержать язык, пока я перечисляю фактические обстоятельства дела. Обстоятельства эти нелицеприятны и уродливы. Партия ЖМО контролируется парой самовлюбленных женщин, соперничающих в упрямстве и бесцеремонности. Нет необходимости называть их имена. В стаде беспозвоночных простофиль и хвастливых попугаев, среди которых ниже всех пресмыкается и пуще всех распускает хвост Роби Мэйвил, я оставался последним оплотом здравого смысла, последней препоной на пути безумного самоуничтожения, избранном партийным руководством. Но меня смели в сторону, и теперь партия ЖМО — машина без тормозов и ограничителей, мчащаяся в пропасть». Каткар поднялся на ноги и обратился к достопочтенному Аттабусу: «Вы приняли самое правильное решение! Заговорщикам следует отказать в любых дальнейших кредитах, а все деньги, уже ими полученные, они обязаны вернуть!» Каткар повернулся и решительно удалился с террасы. Дензель Аттабус тоже приготовился встать.

Роби Мэйвил воскликнул: «Подождите! Вы должны меня выслушать! Пусть он ваш двоюродный племянник, но Каткар совершенно неправильно истолковывает события!»

«Неужели? Его замечания показались мне разумными».

«Вы не знаете всей правды! Каткара исключили из состава руководства, но это вызвано не только личными столкновениями. Он пытался бессовестно захватить власть! Каткар заявил, что руководить нашей кампанией должен он, так как благодаря своей квалификации он лучше справится с этой ролью, чем Клайти Вержанс и Симонетта, а им он отвел второстепенные роли. Разумеется, обе женщины пришли в ярость. Они считают, что Каткар демонстрирует недопустимый избыток мужского тщеславия. Каткару не только отказали в притязаниях — его задержали и строго наказали, так строго, что теперь он движим исключительно ненавистью и жаждой мщения».

«А какими побуждениями руководствовались бы вы на его месте? — возмутился Дензель Аттабус. — Каткар кое-что рассказывал мне о своей жизни на Шаттораке. Меня нисколько не удивляет его реакция».

Вздохнув, Роби Мэйвил смирился с неизбежностью: «Несмотря на все, Каткар ничему не научился. Он ведет себя так же безрассудно и нагло, как раньше. Он игнорирует линию партии, и ему могут угрожать новые дисциплинарные меры. Тем временем, его рекомендации бессмысленны — по сути дела, они даже опасны, так как вас могут заподозрить в сообщничестве с Каткаром, когда ему придется рассчитываться за свои проступки».

Дензель Аттабус неподвижно воззрился на Мэйвила холодными голубыми глазами: «Не могу поверить своим ушам! Вы, кажется, угрожаете мне насилием?»

Роби Мэйвил церемонно прокашлялся: «Разумеется, нет! Тем не менее, действительностью невозможно пренебрегать, даже если вы — достопочтенный Дензель Аттабус».

«Не вам говорить о действительности. Каткар меня не надувал и не обкрадывал. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы окончательно решить этот вопрос к моему полному удовлетворению». Дензель Аттабус слегка поклонился Тампу и Фаргангеру, после чего покинул террасу, не удостоив Мэйвила даже кивком.

Роби Мэйвил снова размяк на стуле, как остановившаяся заводная игрушка. Тамп наблюдал за ним, не проявляя никаких эмоций. Фаргангер созерцал просторы к югу от гигантской расщелины фьорда и сине-зеленые воды в трехстах метрах под террасой.

Наконец Мэйвил поднял голову и выпрямился: «Ничто не вечно. Похоже на то, что наконец настало время перемен».

По некотором размышлении Тамп заметил: «Рожденный ползать летать не может».

Роби Мэйвил угрюмо кивнул: «Таков урок, извлеченный многими. Никому из них, однако, он не пошел на пользу».

Ни выражение лица Тампа, ни положение головы Фаргангера не изменились; наблюдая за ними, никто не смог бы догадаться, о чем они думают.

II

За два дня до посещения Стромы Эгон Тамм связался со смотрителем Боллиндером. Сообщив о своих планах, консерватор попросил подготовить по такому случаю зал для проведения совещаний. Смотритель Боллиндер обещал выполнить эту просьбу.

В назначенный день, примерно в три часа пополудни, у воздушного вокзала Стромы приземлился автолет Эгона Тамма — темноволосого человека плотного телосложения с непринужденными манерами и настолько обыденной внешностью, что его присутствие иногда переставали замечать. Он приехал в сопровождении Бодвина Вука, Шарда Клаттока и Глоуэна Клаттока, представлявших отдел B (бюро расследований), а также Хильвы Оффо, председательницы Верховного суда управления Заповедника на станции Араминта, и своей дочери Уэйнесс.

Навстречу из Стромы поднялись три смотрителя Заповедника, несколько других видных представителей местной общины, группа студентов и небольшая толпа обывателей, которым просто больше нечего было делать. Они ждали на обочине у дороги, ведущей в городок по краю утеса, в черных плащах с капюшонами, вздувавшихся и хлопавших на ветру. Как только Эгон Тамм приблизился, долговязый рыжебородый молодой человек выбежал и преградил ему путь. Консерватор вежливо остановился, а молодой человек спросил, перекрикивая ветер: «Зачем вы приехали?»

«Чтобы обратиться к населению Стромы».

«В таком случае вы должны сказать правду! Правда — как поручень на краю обрыва; в Строме уже не на что опереться, все перемешалось, все вверх дном! Мы хотели бы услышать обнадеживающие новости — не могли бы вы намекнуть, о чем вы будете говорить?»

Эгон Тамм рассмеялся: «Об этом скоро все узна́ют, а до тех пор рекомендую проявить терпение».

Ветер бушевал, и рыжебородый юноша снова повысил голос: «Но какие вести вы привезли, хорошие или плохие?»

«Ни то ни другое, — ответил Эгон Тамм. — Я скажу вам правду».

«А! — безутешно воскликнул молодой человек. — Хуже ничего не может быть!» Он уступил дорогу, и Эгон Тамм с сопровождавшей его делегацией продолжили спуск по краю утеса.

До выступления консерватора оставался час; приехавшие собрались в таверне «Приют астронавта». Бодвин Вук, Шард и Глоуэн вышли на террасу, Эгон Тамм и Хильва Оффо остались в пивной. Уэйнесс встретила старых приятелей и пригласила их к себе домой — туда, где она жила до переезда на станцию Араминта. Она сообщила о своих планах отцу; Эгон Тамм пытался возражать: «Минут через двадцать все соберутся в конференц-зале».

«Никаких проблем! Мы включим экран и послушаем тебя по телефону».

«Как хотите».

Покинув таверну, Уэйнесс поднялась на второй ярус и быстро, почти вприпрыжку, направилась на восток. Уже через пару минут она увидела впереди высокий зеленый дом с криволинейным фасадом — дом, где Уэйнесс провела первые годы жизни. В детстве она считала его единственным в своем роде, самым лучшим домом во всей Строме; его цвет и особенности казались ей тогда преисполненными значением. На самом деле все дома в Строме были похожи — высокие, узкие, опирающиеся один на другой, с одинаковыми группами высоких узких окон и островерхими крышами; отличались они только мрачноватой расцветкой — темно-синей, каштановой, темно-коричневой, пепельно-серой, черной или темно-зеленой, с архитектурными деталями, подчеркнутыми белыми, голубыми или ярко-красными контурами.

Дом родителей Уэйнесс, темно-зеленый с белыми и голубыми наличниками окон и дверей, находился на восточном конце второго яруса — в престижном районе, с точки зрения никогда не забывавших о статусе жителей Стромы.

Уэйнесс росла девочкой тоненькой, маленькой, задумчивой и замкнутой. Темные кудри и бледно-олив­ко­вую кожу она унаследовала от одной из прабабушек, уроженки Кантабрийских гор на Древней Земле. Черты лица ее были настолько правильными, что казались непримечательными, пока наблюдатель не обнаруживал, приглядевшись, деликатные контуры короткого прямого носа, скул и подбородка, а также широкий улыбчивый рот. Отзывчивый и дружелюбный ребенок, Уэйнесс никогда не была чрезмерно общительной или задиристой. Любопытство, граничившее с восхищением, и всевозможные размышления постоянно занимали ее голову — настолько, что она предпочитала сторониться компании сверстников, а в наиболее традиционно настроенных семьях Стромы ее считали чудаковатой и не слишком жаловали. Иногда она чувствовала себя немножко одинокой и всеми забытой, стремясь к чему-то далекому и недостижимому, к чему-то, что она сама не могла точно определить; со временем, однако, мальчики начали замечать, что Уэйнесс Тамм очень хорошо выглядит, и странные печальные настроения стали посещать ее гораздо реже.

В те годы в Строме было мало разногласий и политических конфликтов; даже если споры возникали, они почти всегда ограничивались беззаботными перепалками и философскими дебатами в кругу друзей, встречавшихся в гостиных. Огромному большинству местных жителей существование казалось устоявшимся, не нуждающимся в изменениях и по большей части благополучным; только несколько человек принимали иконоборческие социальные теории близко к сердцу, и эти люди образовали ядро «партии жизни, мира и освобождения» (сокращенно — «ЖМО», в связи с чем их в шутку прозвали «жмотами»).

В детстве Уэйнесс не интересовалась политикой; в конце концов, доктрина Заповедника оставалась основным и непреложным фактом жизни — разве все они не жили на планете Кадуол, где каждый подчинялся положениям Великой Хартии? Ее отец, Эгон Тамм, был убежденным консервационистом, хотя и не любил выражать свои взгляды громогласно; ему не нравилась полемика, и он уклонялся от участия в сопровождавшихся ударами кулаков по столу шумных перебранках, постепенно начинавших омрачать атмосферу Стромы и восстанавливать друг против друга хороших знакомых. Когда настала пора назначить нового консерватора, в качестве компромисса выбрали Эгона Тамма, человека умеренного, разумного и внешне ничем не напоминавшего активистов какой-либо фракции.

Когда Уэйнесс исполнилось пятнадцать лет, ее семья переехала в Прибрежную усадьбу на окраине станции Араминта, а темно-зеленый дом на втором ярусе Стромы уступили пожилой сестре Эгона Тамма и ее не менее пожилому супругу.

Теперь этот дом пустовал — хозяева путешествовали в космосе. Поднявшись по двум ступенькам крыльца, Уэйнесс отодвинула дверь; подобно большинству дверей в Строме, она никогда не закрывалась на замок. Переступив порог, Уэйнесс оказалась в восьмиугольной прихожей со стенами, выложенными панелями из выцветшего дерева, прибитого к берегу океаном. На полках высоких стеллажей красовались коллекция древней оловянной посуды и шесть карикатурных масок — никто не знал, кого они изображали и по какому поводу.

Все было по-прежнему! Слева арочный проход открывался в столовую; в глубине прихожей винтовая лестница и лифт позволяли подняться на верхние этажи. Справа еще один арочный проход вел в гостиную. Заглянув в столовую, Уэйнесс заметила знакомый круглый стол из полированного дерева, за которым она столько раз сидела с родителями и братом. А теперь Майло не было в живых. Глаза Уэйнесс заволокли слезы, она стала часто моргать и подумала: «Не следует поддаваться эмоциям, это ни к чему».

Отвернувшись, Уэйнесс пересекла прихожую и зашла в гостиную, осторожно ступая с пятки на носок, чтобы не потревожить призраков — в Строме все в какой-то степени верили, что в каждом старом доме водятся призраки. Призраки ее темно-зеленого дома, однако, проявляли холодное безразличие к жизни обитателей, и Уэйнесс никогда их не боялась.

Все было по-прежнему — дом оставался таким, каким она его помнила, но в нем все уменьшилось, будто теперь она смотрела не вещи в перевернутый театральный бинокль. Три застекленных «фонаря» в наружной стене создавали ощущение, что дом плыл в необъятном небесном просторе — лишь в трех километрах к югу темнела отвесная стена противоположного утеса. Подойдя близко к окну и глядя вниз, можно было заметить беснующиеся волны фьорда. Сирена уже опускалась к самому краю утеса, и через фасетчатые стекла окон-фонарей гостиную озаряли косые темно-желтые лучи. Пара других солнц, красноватый чопорный Синг с блестящей белой приятельницей Лоркой, уже скрылась за высоким горизонтом.

Уэйнесс поежилась — в доме было холодно. Она разожгла огонь в камине, осторожно насыпав в очаг кучку вымытого морем битумного угля и сложив над ней шалашик ломаного плавника. Уэйнесс продолжала оглядываться — после просторных помещений Прибрежной усадьбы здесь все казалось тесным, хотя высокие потолки несколько компенсировали узость комнат. «Странно!» — подумала Уэйнесс. Она никогда раньше не чувствовала себя стесненной в этом доме. «Не может ли жизнь, проведенная в таких условиях, наложить отпечаток на мышление? — спросила она себя. — Наверное, нет; мозг приучается игнорировать ограничения и преодолевает их воображением». Уэйнесс повернулась спиной к огню. Справа на высокой опоре стоял глобус Древней Земли; слева на такой же опоре возвышался глобус Кадуола. В детстве она часами изучала эти глобусы. Она решила, что, когда она выйдет замуж за Глоуэна, у них в доме будут стоять два таких глобуса — может быть, даже эти самые. Другие предметы мебели не вызывали у нее ностальгического желания взять их с собой; обитые темно-красной и крапчато-зеленой материей, крепкие и традиционные, они будто застыли навечно в предназначенных для них местах — ведь в Строме никогда ничего не менялось!

Уэйнесс поправила себя: перемены уже настигли Строму, и предстояли новые, еще более решительные перемены. Уэйнесс вздохнула, опечаленная неизбежностью.

Глядя в окно внутренней стены, она заметила нескольких своих приятелей, приближавшихся по узкой дорожке, прижимавшейся к обрыву. Четыре девушки и два молодых человека, все они были примерно того же возраста, что и Уэйнесс. Она открыла входную дверь — друзья ввалились в прихожую, смеясь, болтая, перекликаясь веселыми приветствиями. Все они дивились на то, как изменилась Уэйнесс.

«Ты всегда ходила такая серьезная, погруженная в тайные помыслы! Мне часто хотелось догадаться, о чем ты думаешь», — сказала Траденс.

«Мои помыслы были вполне невинны», — успокоила ее Уэйнесс.

«Слишком много думать вредно! — заявила Сунджи Боллиндер. — Начинаешь во всем сомневаться и ничего не можешь решить окончательно».

Все обернулись к Уэйнесс, и той пришлось ответить: «Это очень глубокое наблюдение; в один прекрасный день мне придется взять себя в руки и обуздать саморазрушительные мыслительные процессы».

Так продолжался разговор, полный сплетен и воспоминаний — но шестеро гостей постоянно казались отделенными от Уэйнесс какой-то осторожной формальностью, будто подчеркивая, что Уэйнесс больше не принадлежала к их окружению.

Все присутствующие, включая Уэйнесс, были насторожены тягостными предчувствиями; все то и дело посматривали на большие настенные часы. Причина опасений была проста — через несколько минут консерватор должен был выступить с заявлением, которое, насколько позволяли судить давно распространившиеся слухи, должно было повлиять на повседневную жизнь каждого обитателя Стромы.

Уэйнесс приготовила и подала друзьям горячий ромовый пунш, подсыпала в камин битумного угля. Она мало говорила — ее вполне удовлетворяла возможность прислушиваться к беседам окружающих, сосредоточенным на предстоящем объявлении. Политическая ориентация друзей ее детства становилась очевидной: Аликс-Мари и Танкред остались консервационистами; Траденс, Лэнис и Айвар стали убежденными сторонниками партии ЖМО и называли свои убеждения «динамическим гуманизмом». Сунджи, высокая и гибкая дочь ревностного смотрителя Боллиндера, вызывала у многих холодную ярость замечаниями, противоречившими общепринятым мнениям; так же, как и Уэйнесс, она не проявляла особого интереса к разговору. По-видимому, она считала, что примкнуть к той или иной стороне было бы примитивной пошлостью, и что смехотворность утверждений ее приятелей не оставляла места для серьезного обсуждения.

Траденс не понимала причин такой высокомерной отстраненности: «Разве у тебя нет никакого чувства ответственности?»

Сунджи лениво пожала плечами: «Одна неразбериха всегда более или менее напоминает другую. Для того, чтобы разобраться в разнице между неразберихами, нужен острый аналитический ум, а меня таким умом природа не наградила».

«Но если общество подразделяется на группы, подобные партии ЖМО, — обиженно возразила Траденс, — и каждая группа хорошо понимает, в чем заключается та или иная часть неразберихи, и упорядочивает понятную ей часть, тогда после объединения всех упорядоченных частей возникает единое ясное целое, неразберихи больше нет, и цивилизация празднует очередную победу!»

«Превосходно сказано! — воскликнул Танкред. — Только партия ЖМО занялась той частью неразберихи, в которой ничего не смыслит. Когда распределяли части, нуждающиеся в упорядочении, распределитель забыл их пронумеровать, а теперь, когда настало время их объединить, наступила еще бо́льшая неразбериха — кое-какие важные компоненты наспех сколоченного целого остались лишними, валяются на полу, и о них все спотыкаются».

«Какая чепуха! — фыркнула Траденс. — Кроме того, какое отношение это имеет к тому, что Сунджи отказывается участвовать в политической деятельности?»

«Подозреваю, что она просто-напросто руководствуется своими представлениями о скромности, — ответил Танкред. — Она не заявляет о своих убеждениях, потому что понимает, что в любой момент внезапное озарение может побудить ее к изменению всего мировоззрения. Не так ли, Сунджи?»

«Ты совершенно прав. Хотя в моем случае скромность носит не столь догматический характер».

«Браво, Сунджи!»

Айвар прибавил: «Безумный поэт Наварт, подобно Сунджи, был знаменит смиренномудрием. Он считал себя неотделимым от стихии, а поэзию называл стихийным бедствием».

«У меня стихи тоже вызывают такое чувство», — призналась Сунджи.

«Наварт постоянно пребывал в страстном напряжении, но во многих отношениях оставался на удивление наивным. Когда Наварт решил сочинить великую поэму, он забрался на вершину горы и обратил свой гений к небу, пользуясь облаками как каллиграфическими инструментами. Но облака унес ветер, и ему осталось только сделать вывод, что слава творца сосредоточена в процессе творения, а не в долговечности сотворенного».

«Ничего не понимаю! — раздраженно пожала плечами Траденс. — Как этот старый дурак мог манипулировать облаками?»

«Неизвестно, — сухо ответил Танкред, глубоко почитавший безумного поэта во всех его ипостасях и аспектах. — Некоторые его лучшие произведения относятся к этому периоду, так что методы, которыми он пользовался, не имеют большого значения, не правда ли?»

«По-моему, ты такой же сумасшедший, как твой Наварт!»

«Насколько я помню, он упал со скалы в погоне за козой и едва выжил», — заметила Уэйнесс.

«Смешной старикан! — откликнулась Аликс-Мари. — Что ему было нужно от козы?»

«Кто знает? — беззаботно махнул рукой Танкред. — Это еще одна из многих тайн Наварта».

Айвар взглянул на часы: «Еще десять минут. Уэйнесс знает, что происходит, но ничего не говорит».

«Тебя больше не тянет домой, в Строму?» — повернувшись к Уэйнесс, спросила Аликс-Мари.

«На самом деле нет. Я увлеклась работой, связанной с сохранением Заповедника, и у меня ни на что другое практически не остается времени».

Айвар снисходительно рассмеялся: «Ты говоришь о Заповеднике с религиозным благоговением!»

«Ты ошибаешься, — возразила Уэйнесс. — Религия тут ни при чем. Просто я люблю Заповедник. Кадуол — дикая, просторная, прекрасная планета; для меня невыносима мысль о том, что ее хотят обезобразить».

«Жизнь не ограничивается Заповедником», — несколько доктринерским тоном заметила Лэнис.

«А мне ничего никогда не хотелось сохранять, — лениво растягивая слова, заявила Сунджи. — С глаз долой — из сердца вон».

«Позвольте выступить с прокламацией! — с наигранной торжественностью воскликнул Айвар. — Кадуолу не повредит примесь цивилизации. Два или три города с приличными ресторанами, пара казино и — для меня лично — двадцатикомнатная усадьба на озере Эльджиан с проточной холодной водой и теплой прислугой из отборных девиц, окруженная тысячью гектаров садов с оградами, отпугивающими банджей и ярлапов, не говоря уже о туристах».

«Айвар! — возмутилась Аликс-Мари. — Это не смешно, это отвратительно!»

«Не вижу, почему. По меньшей мере я выражаюсь откровенно — в отличие от многих».

«Может быть. Но я, по сути дела — убежденная консервационистка в той мере, в какой Хартия применяется со всей строгостью не ко мне, а ко всем остальным, и не позволяет им вторгаться в пределы моей частной жизни».

«Каждому по двадцатикомнатной усадьбе с прислугой — это новая партийная установка ЖМО?» — наивно спросила Уэйнесс.

«Конечно, нет! — разгневалась Траденс. — Айвар проказничает».

«Ха-ха! — воскликнул Танкред. — Если жмотам оборвать павлиньи хвосты, что от них останется? Ощипанные цыплята, дрожащие на ветру!»

«Как это невежливо с твоей стороны!» — пожурил его Айвар и, повернувшись к Уэйнесс, прибавил: «Танкред — ужасный циник. Он сомневается в существовании истины, представляешь? Кстати об истине — что нам собирается поведать твой отец? Или ты твердо решила держать язык за зубами?»

«Твердо. Через несколько минут вы все узнаете».

«Но ты сама-то знаешь?»

«Конечно, знаю!»

«Все это ничем не кончится! — заявил Айвар. — Мы решительны, мы все видим насквозь и мгновенно реагируем. Эгон Тамм может спорить с нами, сколько ему заблагорассудится».

«Никаких споров не будет, — возразила Уэйнесс. — Вот увидишь».

Айвар пропустил ее слова мимо ушей: «Какую бы позицию он не занимал, правую или левую, верхнюю или нижнюю, неважно! Ему не совладать с динамическим гуманизмом!»

«Он даже не попытается узнать, в чем заключается гуманоидный динамизм».

«Динамический гуманизм — двигатель прогресса, основа философии ЖМО! Наша система взглядов гораздо демократичнее консервационизма, цепляющегося за Хартию, и сметет все препятствия на своем пути!»

«Браво, Айвар! — с не меньшей горячностью воскликнул Танкред. — Из тебя вышел бы великолепный оратор, если бы ты не болтал сущий вздор! Необходимо раз и навсегда положить конец этому вздору, и со всей серьезностью. Сколько бы жмоты не тянули жадные руки к роскошным усадьбам на озерах Эльджиан и Аманте с соблазнительными девственницами-островитянками, шлепающими босиком по паркетным полам и подающими ромовый пунш в полураздетом и уже не полураздетом виде, эти прекрасные мечты никогда не сбудутся — и почему? Потому что Кадуол — Заповедник. Неужели это так трудно понять?»

«Вот еще! — пробормотал Айвар. — Ты не гуманист, я с тобой никогда не соглашусь. Ситуация неприемлема, и с этим придется что-то делать».

«Что-то уже делается, — сказала Уэйнесс. — Хотя вам, скорее всего, это не понравится». Она прикоснулась к кнопкам настенного экрана, и на нем появилось яркое, четкое цветное изображение зала заседаний городского совета.

III

В таверне «Приют астронавта» — после того, как ее покинула Уэйнесс — Эгон Тамм попытался присоединиться к своим спутникам на террасе, но ему преградила путь группа серьезных молодых интеллигентов, забросавших его вопросами. Консерватор мог только терпеливо повторить, что скоро все будет ясно, и что разъяснять его точку зрения дважды было бы нецелесообразно.

Самым настойчивым из инквизиторов был дюжий детина с розовым лицом, закрепивший на груди большой круглый значок с лозунгом «вся власть йипам!» Он спросил: «Скажите нам, по меньшей мере, согласны ли вы с разумным решением вопроса о размещении йипов?»

«Об этом вы скоро сможете судить сами».

«А до тех пор мы должны затаить дыхание и грызть ногти», — проворчал молодой «жмот».

«Пора бы уже избавиться от вредной детской привычки!» — обронила нахальная молодая женщина в тенниске с изображением печального кота, говорившего: «Мой дед был жмотом, пока не отказался от валерьянки!»

Дюжий молодой человек продолжал приставать к Эгону Тамму: «Вы должны сознавать, консерватор, что Кадуол не может вечно оставаться в каменном веке!»

Смотритель Боллиндер, тяжеловесный черноволосый человек с круглым свирепым лицом, окаймленным черной бородой, попытался неловко пошутить: «Если консерватор не вышлет тебя с планеты за подстрекательство и распространение вредных глупостей, считай, что тебе повезло!» Боллиндер обернулся: «Ага! Приближается еще одна героиня, которой нашлось бы теплое местечко на галере!»

«Размечтался! — отрезала Клайти Вержанс, уже находившаяся достаточно близко, чтобы расслышать последнее замечание. — Пустые угрозы, расточаемые с грацией слона в посудной лавке — чего еще ожидать от пресловутого смотрителя? Остается только надеяться, что при исполнении официальных обязанностей он проявляет больше сдержанности и такта».

«Рад стараться в силу моих скромных способностей», — поклонился Боллиндер.

Клайти повернулась к Эгону Тамму. Крупная ширококостная женщина с мясистыми плечами, ногами и ягодицами, ростом она почти не уступала смотрителю Боллиндеру. Ее жесткие темно-каштановые волосы были подстрижены под горшок, без какой-либо попытки сделать более привлекательным ее угловатое лицо. Без сомнения, Клайти Вержанс была волевой персоной, не проявлявшей никаких признаков легкомыслия: «Мне тоже, признаться, было бы любопытно узнать, какое не терпящее отлагательств дело привело вас в Строму, и почему оно нуждается в театральном обсуждении на общем собрании».

«В ближайшее время все будет разъяснено — надеюсь, мое выступление удовлетворит ваше любопытство», — ответил Эгон Тамм.

Клайти Вержанс презрительно хмыкнула, повернулась, чтобы уйти, но тут же остановилась и указала на настенные часы: «Разве вам не пора уже быть в зале заседаний? Видно, не такое уж у вас срочное дело, если вы позволяете себе прохлаждаться в „Приюте астронавта“, насасываясь пивом с закадычными друзьями!»

Эгон Тамм взглянул на часы: «Вы совершенно правы! Благодарю за напоминание». Сопровождаемый смотрителем Боллиндером, Бодвином Вуком, Глоуэном и другими, консерватор направился к зданию городского совета, находившемуся на третьем ярусе. Задержавшись в вестибюле, он заглянул в зал заседаний, где уже собрались небольшими группами и разговаривали должностные лица и другие видные представители Стромы. В черных сюртуках с длинными фалдами, черных брюках в обтяжку и черных ботинках с острыми носками, все они были одеты строго и традиционно. Консерватор обернулся к смотрителю Боллиндеру: «Не вижу Джулиана Бохоста».

«Джулиан путешествует. Здесь никто не сожалеет о его отсутствии — кроме, пожалуй, Клайти Вержанс».

Продолжая разговаривать, консерватор и смотритель прошли в зал заседаний. Эгон Тамм слегка усмехнулся: «Моя дочь, Уэйнесс, повстречалась с Джулианом на Земле. Он проявил себя, мягко говоря, не с лучшей стороны — ничего хорошего о нем я не услышал».

«Меня это не удивляет. Хоть бы он остался на Земле! На мой взгляд, для него и для всех нас будет лучше, если он забудет дорогу домой».

Клайти Вержанс, также поспешившая в зал заседаний, сразу нашла глазами Эгона Тамма, промаршировала по проходу и остановилась перед консерватором и его собеседником: «Так как вы, судя по всему, занимаетесь обменом любезностями, я хотела бы внести свою лепту в этот бесполезный процесс и выразить удовлетворение тем, что здоровье консерватора не оставляет желать лучшего, хотя он и отлынивает от своих прямых обязанностей, находясь в Строме. В том случае, однако, если вы обмениваетесь информацией, относящейся к вопросам общественного значения, я хотела бы присутствовать при их обсуждении».

«До сих пор мы говорили только о незначительных мелочах, — вежливо отозвался Эгон Тамм. — В частности, я интересовался местопребыванием вашего племянника Джулиана».

«Джулиана трудно назвать „незначительной мелочью“! Так или иначе, о его местопребывании следовало бы спрашивать меня, а не Боллиндера».

Консерватор не выдержал и рассмеялся: «Надеюсь, я могу разговаривать со смотрителем без вашего разрешения?»

«Не будем жонглировать словами! Зачем вы здесь?»

«Для того, чтобы выступить с объявлением».

«В таком случае рекомендую обсудить это объявление со мной и другими смотрителями — с тем, чтобы в его текст могли быть внесены, по мере необходимости, изменения с учетом наших полезных замечаний».

«Зачем возвращаться к тому, что уже решено? — спросил Эгон Тамм. — Вы больше не смотрительница, у вас не осталось никаких официальных полномочий».

«Вы ошибаетесь! — громогласно заявила Клайти Вержанс. — Я избрана существенным числом голосов и представляю определенную часть избирателей».

«Я сместил вас с должности, пользуясь полномочиями, предоставленными мне теми же избирателями. В лучшем случае вы представляете общественно-политический клуб ЖМО и не можете претендовать ни на что большее. Если вы думаете, что это не так, вы предаетесь беспочвенным иллюзиям».

Клайти Вержанс усмехнулась, слегка оскалив зубы: «Партия ЖМО может за себя постоять!»

«Не стану спорить, — кивнул Эгон Тамм. — Этот вопрос уже отпал сам собой».

«Какая чепуха! — возмутилась Клайти Вержанс. — Мне известно из самого достоверного источника, что оригинальные экземпляры бессрочного договора о передаче права собственности на Кадуол и Хартии Кадоула утеряны. Таким образом это у вас, а не у меня, нет никаких законных полномочий!»

«Вас ввели в заблуждение».

«Даже так? — снова усмехнулась Клайти Вержанс. — В таком случае просветите меня».

«С удовольствием. Моя дочь, Уэйнесс, только что вернулась с Земли. Она мне сообщила, что оригинальные экземпляры бессрочного договора и Хартии находятся в распоряжении Джулиана Бохоста».

Клайти Вержанс изумленно уставилась на консерватора: «Джулиан их нашел?»

«О да! По сути дела, ему даже не пришлось их искать».

«Но это просто замечательная новость!»

«Рад, что вы так думаете, — сухо продолжал Эгон Тамм. — Ситуация, однако, этим не ограничивается. Джулиан получил вышеупомянутые документы только после того, как они были заменены, в предусмотренном законами порядке, новым договором и новой Хартией, в настоящее время уже вступившими в силу. На каждом из документов, оставшихся у Джулиана, проставлена большими лиловыми буквами печать „аннулировано“ — хотя они все еще могут иметь какую-то ценность в качестве исторических достопримечательностей». Консерватор взглянул на часы: «Прошу меня извинить — теперь пора объяснить эти факты населению Стромы».

Отвернувшись от Клайти Вержанс, лишившейся дара речи, Эгон Тамм прошел к трибуне и поднялся на нее. В зале стало тихо.

«Буду настолько краток, насколько возможно, — начал Эгон Тамм, — хотя вам предстоит услышать, пожалуй, самые важные новости, когда-либо оглашенные в этом зале. Суть состоит в следующем: отныне управление Заповедником Кадуола осуществляется в соответствии с новой Хартией. Новая Хартия напоминает прежнюю, но содержит гораздо менее расплывчатые, конкретные формулировки. Копии нового документа уже разложены на столе в вестибюле.

Как и почему это случилось? Предыстория нашей реформы очень сложна, и в данный момент я излагать ее не стану.

Новая Хартия предписывает ряд изменений. Площадь анклава станции Араминта увеличена примерно до тысячи трехсот квадратных километров. Численность постоянного населения также несколько увеличится, но постоянными жителями все еще могут быть только служащие управления нового Заповедника, заменившего древнее Общество натуралистов в качестве правомочного владельца планеты. Административный аппарат будет расширен и реорганизован, но шесть отделов продолжат, по существу, выполнение прежних функций.

Лица, населяющие в настоящее время станцию Араминта и Строму, имеют право войти в число служащих нового Заповедника, но с тем условием, что они возьмут на себя определенные обязательства. Во-пер­вых, они должны соблюдать положения новой Хартии. Во-вторых, они должны переехать на территорию станции Араминта. Сперва это приведет к некоторому замешательству, но каждой семье гарантируются и в конечном счете будут отведены земельный участок и собственное место жительства. Хартия гласит, что на Кадуоле не будет никакого постоянного человеческого поселения, кроме станции Араминта. Несмотря на первоначальные неудобства, связанные с переездом, Строму придется покинуть».

Консерватор согласился ответить на несколько вопросов. Розоволицый молодой человек, раньше пристававший к консерватору с вопросами в таверне, страстно воскликнул: «А что будет с йипами? Надо полагать, вы их сбросите в море, чтобы покончить с их жалким существованием?»

«Существование йипов достойно жалости, согласен! — сказал Эгон Тамм. — Мы поможем им, но при этом не будем приносить в жертву Заповедник».

«Вы выселите их из родного города и отправите их неизвестно куда, набив ими трюмы, как скотом?»

«Мы перевезем их в новое место жительства со всеми возможными удобствами».

«Еще вопрос! Предположим, кое-кто из нас предпочтет остаться в Строме. Оставшихся будут выселять насильно?»

«Скорее всего, нет, — ответил консерватор. — Этот вопрос мы еще не рассматривали. Было бы лучше всего, если бы все жители Стромы эвакуировались в течение года, но я допускаю, что какая-то часть населения может просто-напросто вымереть мало-помалу, если выберет столь незавидную судьбу».

IV

В гостиной старого дома Уэйнесс и ее шесть приятелей слушали выступление консерватора. Когда он закончил, экран погас, и в комнате воцарилась тяжелая тишина.

В конце концов Айвар произнес: «Не знаю, что и думать — я в полном замешательстве». Он поднялся на ноги: «Мне пора домой».

Вскоре все присутствующие последовали его примеру. Уэйнесс осталась в одиночестве. Некоторое время она стояла, глядя в пылающий камин, после чего вышла из дома и побежала к зданию городского совета. Там она нашла Глоуэна, вынужденного выдерживать град возбужденных упреков со стороны престарелой госпожи Кабб, не желавшей покидать привычный старый дом с темно-синим фасадом, где она провела всю свою жизнь. Отвечая, Глоуэн пытался выразить сочувствие и обнадежить собеседницу, в то же время объясняя, почему столь решительное изменение привычного уклада жизни оказалось необходимым. Было очевидно, однако, что госпожу Кабб нисколько не волновали аспекты исторической необходимости; закончить свои дни в мире и спокойствии — все, чего она хотела: «А теперь меня волей-неволей выгонят в шею из моего собственного дома и увезут черт его знает куда, как мешок с картошкой, а все мои вещи и сувениры сбросят во фьорд!»

«Уверяю вас, все будет по-другому! — возражал Глоуэн. — В новом доме вам наверняка понравится больше, чем в старом».

Госпожа Кабб вздохнула: «Может быть. По правде говоря, в Строме стало мрачновато в последнее время, да и от ветра не спрячешься — сплошные сквозняки». Она отвернулась и присоединилась к нескольким старым приятельницам.

«Конечно, она не хочет переезжать! — сказал Глоуэн. — Почему бы она стала мне верить?»

«Я тебе верю, — заявила Уэйнесс. — А если другие представительницы женского пола относятся к тебе скептически, меня это вполне устраивает. Ты хочешь здесь оставаться? Если нет, могу предложить тебе рюмку хереса с ореховым печеньем и показать, где я провела свое детство».

«Я думал, ты собиралась веселиться с друзьями».

«Все они разбежались и оставили меня наедине с камином. По-моему, новости их очень огорчили».

Глоуэн колебался лишь пару секунд: «Госпожа Вержанс набросилась на Бодвина Вука, и дело кончится забавной перепалкой — но я уже все это слышал. Надо предупредить отца, чтобы он знал, где меня найти».

Когда Глоуэн и Уэйнесс покинули здание городского совета, Сирена уже опустилась за край южного утеса — в сумерках суровые просторы побережья стали мягче и спокойнее. «Волшебный вид!» — подумал Глоуэн.

Они поднялись по крутой узкой каменной лестнице на следующий ярус. «Я бегала по этим ступенькам, наверное, тысячу раз, а то и больше! — сказала Уэйнесс. — Отсюда уже видно наш старый дом — смотри! С темно-зеленым фасадом и белыми наличниками окон. Это самый престижный район Стромы; да будет тебе известно, что я происхожу из весьма родовитой семьи».

«Невероятно!» — провозгласил Глоуэн.

«Почему же?»

«На станции Араминта к происхождению относятся очень серьезно, и нам, Клаттокам, приходится постоянно пресекать беспочвенные поползновения всяких Оффо и Вуков — но я почему-то думал, что в Строме слишком холодно и голодно, чтобы беспокоиться по поводу статуса».

«Ха-ха! Разве ты не помнишь, что сказал барон Бодиссей? „Для создания кастовой общественной структуры необходимы как минимум два индивидуума, но двух уже более чем достаточно“».

Молодые люди продолжали путь по узкой дороге, нависшей над обрывом. Через некоторое время Глоуэн сказал: «Может быть, мне следовало упомянуть об этом раньше, но, по-моему, за нами кто-то увязался. В сумерках, однако, трудно определить его социальный статус».

Уэйнесс подошла к перилам ограждения и притворилась, что любуется видом на фьорд; краем глаза она следила за пройденной частью дороги второго яруса: «Никого не вижу».

«Он прячется в тенях за темно-коричневым домом».

«Значит, это мужчина?»

«Да. Высокий, тощий субъект. В черном плаще, передвигается быстрыми перебежками, как насекомое».

«У меня нет таких знакомых».

Когда они приблизились к семейному дому Таммов, Глоуэн оценил темно-зеленый фасад, украшенный белыми акцентами и наличниками окон. Строение это, несколько неуклюжее и педантично спроектированное, продержалось столько веков, что теперь казалось колоритным и причудливым.

Уэйнесс отодвинула входную дверь, и они прошли через прихожую в гостиную, где на решетке камина все еще теплился битумный уголь.

«Тебе здесь, наверное, тесновато, — сказала Уэйнесс. — Мне теперь самой так кажется, но раньше, когда я была маленькой девочкой, я считала, что здесь хорошо и уютно — особенно когда во фьорде бушевала буря». Она повернулась, чтобы пойти в кухню: «Заварить чай? Или ты предпочитаешь херес?»

«Выпить чаю было бы самое время».

Уэйнесс ушла, но тут же вернулась с черным чугунным чайником и повесила его на крюк над очагом: «У нас всегда кипятят воду в камине». Она поворошила угли и подбросила еще несколько кусков плавника и битума — зеленые, голубые и лиловые языки пламени взметнулись к донышку чайника. «Чай нужно заваривать только водой, кипяченой на огне! — заявила Уэйнесс. — Иначе у него неправильный вкус».

«Полезнейшая информация», — с напускной серьезностью отозвался Глоуэн.

Уэйнесс ворошила угли кочергой: «Я обещала себе не расчувствоваться, когда сюда вернусь, но воспоминания сами лезут в голову. Внизу, прямо под нами — узкий галечный пляж; после каждого шторма к берегу прибивает плавник — ветки, бревна, коряги, вымытый из донных отложений битум. Битум накапливается в корнях водорослей, образующих узелки. Когда буря успокаивалась, мы спускались всей семьей на пляж и устраивали пикник; потом мы собирали плавник и уголь, нагружали ими маленькую понтонную баржу и оттаскивали ее по воде, как бурлаки, к подъемнику под центральным районом Стромы».

Послышался резкий стук бронзового дверного молотка. Уэйнесс удивленно обернулась к Глоуэну: «Кто это?» Подойдя к окну фасада, они увидели на крыльце высокого тощего человека — лицо его наполовину скрывалось в капюшоне черного плаща.

«Я его знаю, — сказал Глоуэн. — Это Руфо Каткар, я привез его с Шатторака вместе с отцом и Чилке. Впустить его?»

«Не вижу, почему нет».

Глоуэн открыл дверь — тревожно озираясь, Каткар проскользнул в прихожую. «Мое поведение может показаться мелодраматическим, — беспокойно пояснил он, — но если кто-нибудь узнает, что я с вами разговаривал, моя жизнь будет в опасности».

«Гм! — покачала головой Уэйнесс. — С тех пор, как я уехала, здесь многое изменилось. Насколько я помню, убийство было строго запрещено; по сути дела, людям делали выговор даже за проказливую гримасу».

«Строма не та, что прежде, — по-волчьи оскалился Каткар. — Каждый торопится добиться своего самыми прямолинейными способами. На головокружительных тропах городка дуют ветры алчных страстей. Вода далеко внизу — когда тебя сбрасывают через перила, остается время в последний раз подумать о своих ошибках».

«И ваш сегодняшний визит будет рассматриваться как ошибка?» — спросил Глоуэн.

«Несомненно! Но, как вы знаете, я человек закаленный. Если мне есть что рассказать — и если я решил изобличить виновных — меня никто и ничто не остановит. Тайное станет явным!»

«Продолжайте».

«Нам нужно кое о чем договориться. Я расскажу все, что знаю — но вы должны безопасно препроводить меня в заранее обусловленное место и выплатить мне двадцать тысяч сольдо».

Глоуэн рассмеялся: «С такими требованиями нужно обращаться не ко мне. Пойду позову Бодвина Вука, он вас выслушает».

Каткар раздраженно воздел руки к потолку: «Бодвин Вук? Только не это! Он шипит, фыркает и кусается, как хорек, неспособный делиться добычей!»

«Мне вы можете рассказать все, что хотите, — пожал плечами Глоуэн. — Но я не могу ничего обещать».

«Пока вы спорите, я заварю чай, — нашлась Уэйнесс. — Руфо, вы не откажетесь выпить чаю?»

«Выпью с удовольствием».

Пока Уэйнесс наливала чай в высокие рифленые чашки из янтарного стекла, наступило молчание. «Не разбейте чашку! — предупредила Каткара Уэйнесс. — В противном случае вам придется бесплатно рассказывать все, что вы знаете, призраку моей бабушки».

Каткар хмыкнул: «Не могу избавиться от ощущения глубокого разочарования. Теперь я вижу, что партия ЖМО никогда не могла ничего предложить ни в философском, ни в каком-либо другом отношении. Они цинично предали мои идеалы! Теперь, что я должен делать? Куда пойти? У меня только два варианта: я могу сбежать куда-нибудь на другой конец Ойкумены — или присоединиться к консервационистам, по меньшей мере умеренным и последовательным в своих принципах».

«Так вы решили продать свои сведения и уехать?» — невинно спросила Уэйнесс.

«Почему нет? Предлагаемая информация сто́ит в два раза больше того, что я за нее прошу».

«Было бы лучше, если бы вы все это объяснили моему начальству, — заметил Глоуэн. — Тем не менее, если хотите, мы вас выслушаем в качестве возможных посредников».

«Кроме того, мы могли бы сказать, правильно ли вы оцениваете стоимость вашей информации», — прибавила Уэйнесс.

V

Сведения Руфо Каткара основывались отчасти на его непосредственном опыте, отчасти на его подозрениях и выводах; способ их изложения во многом свидетельствовал о мстительности рассказчика, движимого уязвленным самолюбием. Не все эти сведения были новыми или неожиданными, но в совокупности они действительно производили впечатление, подобное взрыву бомбы — особенную тревогу вызывало то обстоятельство, что события развивались гораздо быстрее, чем предполагалось, и что сложившаяся ситуация была гораздо опаснее, чем ее представляли себе в управлении Заповедника.

В первую очередь Каткар сосредоточил внимание на сотрудничестве Клайти Вержанс с Симонеттой, по сути дела узурпировавшей полномочия умфо Титуса Помпо, диктатора йипов.

«Я уже упоминал о существовании связи между Клайти Вержанс и Симонеттой, — начал Каткар. — Госпожа Вержанс и партия ЖМО стыдятся этой связи и стараются скрывать ее, так как в глазах местного населения подобное сообщничество выглядело бы позорным. Симонетта Клатток, по прозвищу «Смонни», вышла замуж за Титуса Зигони, занявшего престол умфо йипов, Титуса Помпо, хотя практически вся власть сосредоточена в руках Симонетты. Смонни плевать хотела на Заповедник. Госпожа Вержанс все еще поддерживает идею Заповедника на словах — с тем условием, что все мерзкие твари будут содержаться в огороженных заказниках или на цепи, а наихудшие бяки и буки из тех, что набрасываются на людей в темноте, будут поголовно истреблены или вывезены с планеты.

С самого начала активисты партии ЖМО и Симонетта согласились в том, что йипов следует переселить с атолла Лютвен на Мармионское побережье Дьюкаса, но при этом они руководствовались различными побуждениями. Симонетта жаждет отомстить станции Араминта, где с ней так несправедливо обошлись и где ее так глубоко оскорбили. Приверженцы партии ЖМО мечтали о создании пасторального общества счастливых селян, каждый вечер исполняющих народные танцы на центральной площади и подчиняющихся совету старейшин, следующему мудрым и благонамеренным указаниям партийного руководства.

В последнее время руководство партии ЖМО изменило свою программу. Теперь они желают разделить территорию Дьюкаса на множество округов, а в центре каждого округа построить роскошную усадьбу, обслуживаемую некоторым количеством йипов. В соответствии с их планом, примерно треть йипов превратилась бы в домашнюю прислугу и приусадебных работников. Остальные йипы работали бы на землевладельцев с других планет, а деньгами, полученными в качестве оплаты их труда, финансировалось бы новое общественное устройство. Симонетте обещано одно из крупнейших поместий; она всерьез намерена стать родоначальницей новой феодальной знати. Госпожа Вержанс самоотверженно предложила применить свои таланты на должности верховного администратора — по существу, императрицы Кадуола — но Симонетта отозвалась на ее предложение без энтузиазма и даже с пренебрежением. Она заявила, что ее собственная политическая программа более рациональна, так как отличается высокой степенью приспособляемости к изменяющимся условиям и позволит создать оптимальную организационную структуру в кратчайшие сроки. Именно ей, по мнению Симонетты, должно быть доверено проведение социальных экспериментов. Даже если не все они закончатся удачно, эволюционный процесс как таковой станет захватывающей и поучительной демонстрацией человеческих возможностей и ограничений.

Как мне сообщали, Клайти Вержанс отреагировала неуклюжей попыткой превратить конфликт в шутку. Она выразилась в том роде, что не желает служить лабораторной крысой в рамках космического социального эксперимента, обреченного носить бурный и непредсказуемый характер и вовсе не способствующего развитию изящных искусств, таких, как поэтическая декламация, экспрессионистический балет и музыкальное отображение свободных ассоциаций — то есть жанров, вызывающих у нее в последнее время особый интерес. Симонетта только пожала плечами и сказала, что такого рода вещи «утрясутся сами собой».

Теперь им придется иметь дело с новой Хартией, но я подозреваю, что они просто-напросто проигнорируют ее как бессмысленную и неосуществимую абстракцию — их ничто не переубедит и не остановит. Тем временем, практические обстоятельства не изменились. Ни одна сторона не располагает летательными аппаратами в количестве, достаточном для быстрой перевозки требуемого числа йипов на континент, и вооружением, позволяющим предотвратить контрмеры патрульных автолетов, базирующихся на станции Араминта.

Та же проблема отягощает умы на станции Араминта. Управление Заповедника не располагает космическими транспортными средствами, необходимыми для переселения йипов на другие планеты — даже если бы нашлась планета, согласная их принять и обеспечить им терпимые условия существования.

Таким образом, все три стороны, участвующие в конфликте, пока что находятся в тупике».

Каткар прервался, пытаясь истолковать выражения лиц Глоуэна и Уэйнесс: «На этом, конечно, интриги не кончаются».

«Все, что вы рассказывали до сих пор, было очень любопытно, но я не услышал ничего нового», — заметил Глоуэн.

Каткар обиделся: «Я изложил глубокие психологические наблюдения — их важность трудно переоценить!»

«Вероятно, так оно и есть, но Бодвин Вук сочтет неуместными какие-либо заверения, предоставленные в обмен на отчет о результатах психологического анализа».

«Ну хорошо! — прорычал Каткар. — Если уж на то пошло, зовите своих хваленых начальников! Но я предупреждаю, что ко мне должны относиться с безукоризненной вежливостью — я не допущу даже намека на неуважение!»

«Сделаю все, что в моих силах», — пообещал Глоуэн.

«И все же, господин Каткар, вы должны понимать, что Бодвин Вук иногда склонен к преувеличениям, и что от человека в его возрасте трудно ожидать внезапного изменения давних привычек», — задумчиво сказала Уэйнесс.

VI

Глоуэн догнал Шарда, Эгона Тамма и Бодвина Вука как раз в тот момент, когда они выходили из здания городского совета. Ему удалось отговорить их от намерения снова посетить «Приют астронавта», приводя убедительные доводы — в старом доме Таммов находился, судя по всему, источник важнейшей информации, и пренебрегать такой возможностью было бы непростительно. Объясняя положение вещей, Глоуэн не упоминал имя Каткара, так как Бодвин Вук испытывал сильнейшую неприязнь к бывшему активисту партии ЖМО.

Уже поднимаясь по ступенькам крыльца к входной двери, Глоуэн задержался и предупредил высокопоставленных спутников: «Ситуация может оказаться деликатной. Будьте добры, проявляйте такт и не выражайте вслух никаких сомнений». Заметив, что Бодвин Вук нахмурился, Глоуэн поспешил прибавить: «Конечно, нет никаких причин для беспокойства, так как все присутствующие известны сдержанностью — особенно суперинтендант отдела B, чья способность к самоконтролю легендарна».

Бодвин Вук раздраженно махнул рукой: «О чем ты болтаешь? Кто там у тебя? Ты поймал за хвост Джулиана Бохоста и потихоньку его поджариваешь?»

«Если бы! — Глоуэн провел делегацию в восьмиугольную прихожую. — Сюда, пожалуйста — и не забывайте о необходимости сохранять полную беспристрастность!»

Все четверо зашли в гостиную. Уэйнесс сидела на одном из тяжелых темно-бордовых стульев. Каткар стоял спиной к камину. Увидев его, Бодвин Вук остановился, как вкопанный, и резко произнес: «Какого дьявола…»

Глоуэн заглушил окончание его фразы громким объявлением: «Всем, разумеется, известен мой гость, Руфо Каткар! Он великодушно согласился поделиться с нами кое-какими сведениями, и я обещал, что мы его выслушаем — вежливо и внимательно».

Бодвин Вук поморщился: «Последний раз, когда мне пришлось выслушивать этого лживого…»

«Каткар надеется, что предоставленные им сведения окажутся чрезвычайно полезными! — еще громче провозгласил Глоуэн. — Я заверил его в том, что должностные лица управления Заповедника, и в особенности Бодвин Вук, отличаются щедростью и великодушием… („Ха! — взорвался Бодвин Вук. — Ты ничего лучше не придумал?“) …и заплатят ему сумму, пропорциональную полезности полученной информации».

«Если Каткар действительно предоставит нам ценную информацию, он об этом не пожалеет», — кивнул Эгон Тамм.

В конце концов Каткара уговорили повторить его наблюдения, относящиеся к госпоже Вержанс. Бодвин Вук сидел неподвижно и молчаливо, как статуя.

Закончив вступительную часть, Руфо Каткар сделал красивый жест большой белой рукой: «Все, что вы слышали до сих пор, можно назвать предпосылками, отражающими мое близкое знакомство с происходящими событиями — и мой горький опыт идеалиста, преданного коррумпированными соратниками. Моими лучшими надеждами, моими незаменимыми способностями пренебрегли! Где еще они найдут такого руководителя?»

«Трагедия! Невосполнимая потеря!» — издевательски поддакнул Бодвин Вук.

«В философском отношении — отныне я сирота, — заявил Руфо Каткар. — Или, точнее говоря, интеллектуальный рыцарь на распутье, готовый предложить свои услуги за достойное вознаграждение. Я лишился корней, меня изгнали из родного гнезда, мне…»

Эгон Тамм поднял руку: «Мы нуждаемся в фактах. Например, когда госпожа Вержанс последний раз посетила Прибрежную усадьбу, ее сопровождали некий Левин Бардьюс с секретаршей или содержанкой, называющей себя „Флиц“. Вы что-нибудь знаете об этих людях?»

«Да, — сказал Каткар. — И нет».

«А это что должно означать? Да или нет?!» — взревел Бодвин Вук.

Каткар обратил на Бодвина взор, полный сурового достоинства: «Мне известно множество любопытных деталей и подробностей, отчасти изобличающих истину, но порождающих новые тайны. Например, Левин Бардьюс — владелец крупнейших транспортных и строительных предприятий, пользующийся большим влиянием в индустрии. Само по себе это замечание кажется несущественным, пока оно не рассматривается в контексте других фактических сведений, позволяющих выявить определенные закономерности. Именно таким образом я намерен оправдать расходы, которые потребуются в связи с оплатой моих услуг».

Бодвин Вук с досадой покосился на Шарда: «Вас это, кажется, забавляет. Не понимаю, почему».

«Каткар напоминает мне рыбака, разбрасывающего по воде крошки, чтобы приманить рыбу».

Каткар великодушно кивнул: «Вполне уместная аналогия».

«Ладно, ладно! — пробурчал Бодвин Вук. — Мы разинули рты, плещем хвостами и жадно хватаем приманку».

«Давайте познакомимся с некоторыми из упомянутых деталей и подробностей, — поспешно вмешался Эгон Тамм. — Это поможет точнее определить, какую именно сумму мы согласились бы заплатить за всю информацию».

Каткар с улыбкой покачал головой: «Такому подходу не хватает спонтанности! Ценность моей информации намного превосходит сумму, которую я намерен назвать».

Бодвин Вук демонстративно расхохотался. Эгон Тамм удрученно развел руками: «Мы не можем брать на себя предварительные обязательства, это было бы безответственно! Что, если вы попросите десять тысяч сольдо или даже больше?»

Руфо Каткар укоризненно поднял черные брови: «Я обращаюсь к вам со всей искренностью! Я надеюсь заслужить ваше доверие с тем, чтобы установилась атмосфера товарищеского взаимопонимания, в которой каждый вносит свой вклад по возможности и получает по потребностям! В такой атмосфере несколько тысяч сольдо — пустяк, не заслуживающий внимания побочный эффект».

Наступило молчание. Через некоторое время Эгон Тамм предложил: «Может быть, вы поделитесь все-таки еще несколькими фактами — чтобы мы могли взвесить ваше предложение?»

«Охотно! — заявил Каткар. — Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать свою добросовестность. Бардьюс и Флиц — любопытнейшая парочка. Их взаимоотношения носят на удивление формальный характер, хотя они путешествуют вместе. Каков действительный характер этих взаимоотношений? Кто знает? Судя по внешним признакам, Флиц ведет себя странно: она молчалива, холодна, едва снисходит до вежливости и, несмотря на выдающиеся физические данные, явно не хочет быть привлекательной. Как-то во время очередного званого ужина, устроенного госпожой Вержанс, Джулиан завел разговор об изящных искусствах и принялся утверждать, что, если забыть о Строме, Кадуол можно назвать культурной пустыней.

«Значит, станция Араминта — культурная пустыня?» — спросил Бардьюс.

«Нелепый пережиток архаических представлений! — заявил Джулиан. — Искусство? На станции не понимают, что значит это слово».

После этого Джулиан отвернулся, чтобы ответить на какой-то другой вопрос. Когда он снова взглянул в сторону Бардьюса, Флиц уже отошла в другой конец помещения, села перед камином и стала смотреть в огонь.

Джулиан был озадачен таким поведением. Он поинтересовался у Бардьюса, не обиделась ли Флиц на что-нибудь. «Думаю, что нет, — ответил Бардьюс. — Просто-напросто она не выносит скуку».

Клайти Вержанс возмутилась: «Мы обсуждаем искусство! Неужели эта тема ее нисколько не волнует?»

Бардьюс объяснил, что эстетические представления его спутницы неортодоксальны. Например, ей понравились заповедные приюты Дьюкаса, созданные служащими станции Араминта. «Эти обособленные островки цивилизации — настоящие произведения искусства!» — заявил Бардьюс, и стал увлеченно рассказывать о том, как посетители испытывают неповторимое ощущение сближения с природой, с растительностью, климатом и местной фауной.

У Джулиана челюсть отвисла. Он презрительно усмехнулся: «Заповедные приюты? Мы говорим об искусстве с большой буквы!»

«Вот именно», — отозвался Бардьюс и сменил тему разговора».

Руфо Каткар обвел взглядом присутствующих: «Интереснейший был ужин! Я безвозмездно предоставляю эту информацию в интересах взаимного доверия и сотрудничества».

Бодвин Вук только крякнул: «Что еще вы можете сказать о Бардьюсе и его подруге?»

«Очень мало. Бардьюс — практичный человек, непроницаемый, как металл. Флиц проводит время, полностью погрузившись в себя, а если ее пытаются развлечь или развеселить, становится отстраненной, даже неприязненной. Однажды я провел целый час, прибегая к самым галантным любезностям, но она их будто не замечала, и в конечном счете мне пришлось признать поражение».

«Большое разочарование! — посочувствовал Эгон Тамм. — Вам удалось узнать, по какому делу они приехали в Строму?»

Каткар задумался, после чего произнес, тщательно выбирая слова: «Это дорогостоящий вопрос, и в данный момент я не хотел бы отвечать на него прямо». Он повернулся к камину и уставился в огонь: «Насколько я помню, Джулиан в шутку предложил Бардьюсу нанимать йипов в качестве строительных рабочих. Бардьюс ответил, что как-то уже попытался это сделать — судя по всему, результаты эксперимента его не удовлетворили. Джулиан спросил, заключал ли Бардьюс какие-нибудь сделки с Намуром, на что Бардьюс отозвался: „Только однажды — и этого было достаточно“».

«Где прячется Намур?» — спросил Шард.

«Не могу сказать, Намур не доверяет мне свои секреты, — тон Каткара становился резким, он стал беспокойно расхаживать из стороны в сторону. — Я настоятельно рекомендовал бы вам…»

«Это все, что вы можете рассказать?» — прервал его Бодвин Вук.

«Разумеется, нет! Вы меня за дурака принимаете?»

«За кого я вас принимаю, не имеет отношения к делу. Будьте добры, продолжайте».

Каткар покачал головой: «Наступил переломный момент. Дальнейшие сведения представляют собой ценное приобретение. Я изложил свои условия — теперь я должен убедиться в том, что вы согласны их выполнить».

«Не помню, чтобы вы предъявляли конкретные требования! — прорычал Бодвин Вук. — Кроме того, вы даже не дали понять, какого рода информацию вы скрываете».

«В качестве вознаграждения я хотел бы получить двадцать тысяч сольдо, билет на звездолет, направляющийся в пункт назначения, выбранный по моему усмотрению, и гарантию обеспечения моей безопасности вплоть до отлета. Что касается информации, она обойдется вам гораздо дешевле, чем ее отсутствие».

Бодвин Вук прокашлялся: «Допустим, что гонорар Каткара будет точно соответствовать ценности его информации, рассчитанной беспристрастным комитетом после того, как станут известны все факты. Говорите без опасений, Каткар! Мы гарантируем справедливое возмещение».

«Это абсурдно! — воскликнул Каткар. — Мне нужны средства, моя жизнь в опасности!»

«Все может быть, но ваши притязания выходят за рамки здравого смысла».

«Неужели вас нисколько не беспокоит ваша репутация? — взмолился Каткар. — Ваше имя уже стало синонимом скупости, вы сырную корку не дадите умирающему от голода! Наконец у вас есть возможность стереть пятно со своей совести. Не пренебрегайте таким случаем — это пойдет на пользу и вам, и мне!»

«А! Но вы запросили слишком много!»

«Как только вы узна́ете, в чем дело, вы поймете, что двадцать тысяч сольдо — сущая безделица!»

«Двадцать тысяч? Немыслимо!»

«Мыслимо! Я думаю об этой сумме без малейшего напряжения!»

«Тем не менее, беспристрастный арбитраж — наилучшее решение вопроса», — настаивал Бодвин Вук.

«А судьи кто?»

Бодвин Вук постарался ответить сдержанно: «Арбитром должен быть высоконравственный человек с выдающимися умственными способностями».

«Согласен! — с неожиданной живостью воскликнул Руфо Каткар. — Пусть арбитром будет Уэйнесс Тамм!»

«Хммф, — выдохнул Бодвин Вук. — Я собирался предложить свою кандидатуру».

Эгон Тамм устал от препирательств: «Мы учтем ваше предложение и рассмотрим его. Вы получите ответ сегодня же, через некоторое время».

«Как вам угодно, — пожал плечами Каткар. — Рекомендовал бы вам рассмотреть и некоторые другие вопросы. Например, вопрос о космических полетах Симонетты. Время от времени она несомненно появляется в Йиптоне, но ее часто видят и в других местах — например, на Соуме и на Розалии, на Трэйвене и даже на Древней Земле! Как она оттуда прибывает и как она улетает, оставаясь незамеченной?»

«Не знаю, — ответил Эгон Тамм. — Шард, вы знаете?»

«Не имею представления».

«И я не знаю! — вмешался Бодвин Вук. — Допускаю, однако, что космическая яхта Титуса Зигони — кажется, она называется „Мотыжник“? — приземляется, забирает Симонетту и улетает».

«В таком случае почему эта яхта никогда не появлялась на экранах ваших мониторов?»

«Не могу сказать».

Каткар рассмеялся: «Действительно, великая тайна!»

«И вы можете ее раскрыть?» — раздраженно спросил Бодвин Вук.

Каткар поджал губы: «Я этого не утверждал. Возможно, вам следует посоветоваться с вашим знакомым, Левином Бардьюсом — он, наверное, поделится какими-то соображениями по этому поводу. Довольно, я уже достаточно разболтал! Ваше так называемое „бюро расследований“ проявляет поразительную некомпетентность. Тем не менее, я не хотел бы, чтобы на меня возложили бремя устранения многочисленных недостатков в аппарате вашего управления».

«Так или иначе, вы подлежите действию ойкуменических законов, — холодно констатировал Эгон Тамм. — Поэтому вы обязаны сообщать о незаконных действиях; в противном случае вас обвинят в сговоре с преступниками».

«Ха-ха! — презрительно задрал голову Каткар. — Прежде всего вы должны доказать, что мне известны ответы на вопросы, которые вы не можете задать!»

«Если вы серьезно намерены покинуть Строму, поднимитесь к воздушному вокзалу до нашего отправления, и мы возьмем вас с собой», — сказал Эгон Тамм.

«Но вы не гарантируете мой гонорар?»

«Мы обсудим этот вопрос сегодня».

Руфо Каткар задумался: «Этого недостаточно. Я хотел бы получить определенный ответ, положительный или отрицательный, в течение часа». Он подошел к двери, задержался и обернулся: «Вы возвращаетесь в таверну?»

«Совершенно верно! — откликнулся Бодвин Вук. — Несмотря ни на что, я голоден и собираюсь поужинать, как подобает уважающему себя человеку».

Каткар по-волчьи оскалился: «Рекомендую псевдолуфаря под шубой из печеного скального мозговика. Уха у них тоже неплохая. Встретимся в таверне — не позже, чем через час».

Открыв выходную дверь, Каткар выглянул наружу и внимательно осмотрелся по сторонам — на дороге, едва озаренной звездным светом, трудно было что-либо различить. Убедившись в том, что вокруг никого нет, он исчез в темноте.

Бодвин Вук поднялся на ноги: «Мозги работают лучше, когда их не отвлекает голод. Давайте вернемся в таверну и там, над мисками с горячей ухой, так или иначе решим этот вопрос».

VII

Как только консерватор и работники бюро расследований заняли места за столом в таверне, проем входной двери загородила массивная фигура смотрителя Боллиндера. Жесткие черные волосы, черная борода и мохнатые черные брови всегда придавали его большому круглому лицу неприветливое выражение, но сегодня вечером смотритель был действительно не в духе. Он приблизился быстрыми шагами, подсел ко столу и обратился к Эгону Тамму: «Если вы надеялись, что ваше объявление положит конец сомнениям, ваши надежды не оправдались. Теперь сплетен и пересудов еще больше, чем раньше. Каждый хочет знать, как скоро ему придется покинуть Строму и что его ожидает: меблированная усадьба с видом на горы или палатка в лесу, кишащем диким зверьем. Каждый спрашивает, каким образом его семья переедет на станцию, какие вещи следует взять с собой, что придется оставить — и так далее».

«Подробного плана еще нет, — ответил Эгон Тамм. — Каждая семья внесет свои имена в список, после чего людей будут перевозить по списку, сначала во временные жилища. Через некоторое время они смогут сами выбрать себе постоянное жилье. С переездом не должно быть никаких проблем, если „жмоты“ не начнут упираться, в каковом случае их придется перевозить принудительно — что, разумеется, нежелательно».

Смотритель Боллиндер недоверчиво хмурился: «В принципе все это выглядит достаточно просто, но боюсь, что на практике задержки неизбежны. У нас примерно сто пятьдесят домовладельцев-кон­сер­ва­ци­о­нис­тов, то есть уже в первом списке будут пятьсот или шестьсот человек. Примерно столько же убежденных „жмотов“, не считая всевозможных „независимых“ и „колеблющихся“, а эти будут ждать до самого последнего момента, пока у них не останется никакого выбора — с ними придется иметь дело отдельно».

В таверну зашел Каткар. Ни на кого не глядя, он размашистыми шагами направился к столу у стены, сел, подозвал официанта и заказал миску ухи. Когда уху принесли, он схватил ложку, нагнулся над миской и стал жадно поглощать ее содержимое.

«Каткар явился, — заметил Шард. — Может быть, нам пора обсудить его предложение?»

«Вот еще! — буркнул Бодвин Вук. — Он слишком много просит за кота в мешке».

«По сути дела вопрос сводится к тому, не обойдется ли нам экономия слишком дорого, — возразил Эгон Тамм. — Если у него действительно есть жизненно важные сведения, деньги не имеют значения».

«Мне не полагается знать, о чем вы говорите?» — спросил смотритель Боллиндер.

«Никому об этом не рассказывайте, — предупредил Эгон Тамм. — Каткар желает продать важные сведения за двадцать тысяч сольдо. Кроме того, он боится за свою жизнь».

«Гм! — смотритель Боллиндер задумался. — Учитывайте, что Каткар выполняет функции секретаря или помощника достопочтенного Дензеля Аттабуса, из которого „жмоты“, насколько мне известно, обманом вытянули огромные деньги».

«Мысль о том, что Каткар что-то знает, чего мы не знаем, начинает приобретать зловещий оттенок, — задумчиво сказал Шард. — Тем более, что, нуждаясь в нашей защите, он все равно оценивает свою тайну в двадцать тысяч сольдо».

Бодвин Вук нахмурился и промолчал.

За столом у стены к Каткару присоединился полный молодой человек, почти толстяк, с мясистой круглой физиономией, густой черной шевелюрой, строгими черными усиками и красивыми прозрачно-серыми глазами. Каткар оторвался от ухи, явно недовольный вторжением. Молодой человек, однако, начал в чем-то его серьезно убеждать, и через некоторое время Каткар с интересом поднял брови. Положив ложку на стол, Каткар откинулся на спинку стула — глаза его живо поблескивали.

Шард спросил у смотрителя: «Кто это говорит с Каткаром?»

«Роби Мэйвил, штатный активист ЖМО, — ответил Боллиндер. — Он у них заседает в исполнительном комитете или в чем-то таком. Джулиан Бохост считается рангом повыше, но ненамного».

«Он не производит впечатление фанатика».

Боллиндер хмыкнул: «Мэйвил — прирожденный интриган. Ему нравится заводить шашни и плести заговоры из любви к искусству. Доверять ему невозможно. Подождите, он еще и к нам подсядет — воплощение чарующей искренности!»

Смотритель, однако, ошибся — вскочив на ноги, Роби Мэйвил жестом попрощался с Каткаром и покинул таверну.

«Так как же быть с Каткаром? — спросил у Бодвина Вука Глоуэн. — Вы согласитесь на его условия?»

Суперинтендант бюро расследований, продолжавший испытывать отвращение к самовлюбленному перебежчику, не мог избавиться, однако, от профессионального беспокойства по поводу возможностей, ускользавших у него из рук.

«Даже если бы Каткар добровольно и безвозмездно предупредил нас о третьем пришествии святого Джасмиэля — и даже если бы его предсказание сбылось! — я считал бы, что он заломил несусветную цену», — проворчал он.

Глоуэн промолчал. Бодвин Вук внимательно смотрел на него: «А ты бы заплатил?»

«Каткар не глуп. Он знает, что нам нужны его сведения — иначе он не запросил бы так много».

«И ты готов положиться на его самомнение?»

«У нас нет другого выбора. Я обещал бы выполнить его условия, выслушал бы его и уплатил бы обещанную сумму. Впоследствии, если бы оказалось, что его сведения не стоили ни гроша или не соответствовали действительности, я нашел бы какой-нибудь способ заставить его вернуть деньги».

«Гм! — Бодвин Вук кивнул. — Такое решение вопроса делает честь тебе и отделу B, а следовательно и мне, как руководителю отдела. Как вы думаете, консерватор?»

«Согласен».

«Шард?»

«Разумеется».

Бодвин Вук повернулся к Глоуэну: «Ты можешь сообщить ему о нашем решении».

Глоуэн поднялся на ноги — и замер: «Каткар ушел!»

«Это просто возмутительно! — взорвался Бодвин Вук. — Сначала он торгуется, как базарная торговка, а потом выкидывает бессовестные трюки! Чего еще ожидать от продажной душонки?» Суперинтендант гневно направил указательный палец на Глоуэна: «Найди его! Объясни ему, что договор дороже денег! Поспеши, пока он не сбежал! Он не мог уйти далеко».

Глоуэн вышел на дорогу и посмотрел по сторонам. С одной стороны высился крутой утес; с другой открывалась темная бездна, дышавшая в лицо холодным соленым воздухом. Сверху и снизу беспорядочно светились тусклые желтые огни в окнах особняков.

Глоуэн вернулся в таверну и снова занял свое место за столом.

«Где Каткар?» — резко спросил Бодвин Вук.

«Понятия не имею. Снаружи никого нет».

Бодвин крякнул от досады: «Вот увидишь, он скоро прибежит назад, облизываясь и виляя хвостом, и попросит в два раза меньше! Никогда не поддавайся на вымогательство!»

Глоуэн не нашелся, что сказать. Уэйнесс вскочила: «Позвоню ему домой!»

Она скоро вернулась: «Никто не отвечает. Я оставила ему срочное сообщение».

Тем временем смотритель Боллиндер, тоже потихоньку исчезнувший, вернулся в сопровождении рыжебородого молодого человека и представил его: «Перед вами Йигал Фич, местный юрист. Час тому назад Дензель Аттабус вызвал его — по-видимому для того, чтобы оформить какой-то документ. Поднимаясь к дому Аттабуса, господин Фич видел, как его клиент пролетел мимо, будучи сброшен во фьорд с веранды своего особняка. Господин Фич не успел никого заметить на веранде, но побоялся заниматься расследованиями в одиночку и поспешил сюда. Я сразу позвонил в особняк Аттабуса. Горничная ничего не знает — кроме того, что хозяина нет дома. Несмотря на общеизвестную приверженность самым высоким идеалам, насколько мне известно, достопочтенный Аттабус еще не успел отрастить крылья. Короче говоря, он мертв».

Глава 2

I

Утром, незадолго до возвращения на станцию, Эгон Тамм снова обратился к жителям Стромы. К этому консерватора побудили замечания его дочери, Уэйнесс. «Твои заявления были четко сформулированы, но прозвучали слишком официально и совсем не дружелюбно», — сказала она ему.

«Как так? — Эгон Тамм был удивлен и даже раздосадован. — Я выступил как консерватор, а от консерватора требуются сдержанность и достоинство, подобающие его должности. По-твоему, я должен был рассказывать анекдоты и плясать вприсядку?»

«Конечно, нет! Тем не менее, не обязательно выглядеть угрожающе. Местные старушки поговаривают, что ты собрался отправить их в концентрационный лагерь».

«Какая чепуха! Я говорил о решении серьезного вопроса и пытался подойти к своей задаче с подобающей серьезностью».

Уэйнесс пожала плечами: «Тебе лучше знать. И все же было бы лучше, если бы ты еще раз поговорил с местными жителями и объяснил, что на станции Араминта им будет гораздо удобнее и приятнее жить, чем в Строме».

Эгон Тамм задумался: «В сущности, это неплохая идея — тем более, что я хотел бы напомнить о нескольких важных обстоятельствах».

Выступая со вторым обращением к населению Стромы, Эгон Тамм постарался создать атмосферу радушия и терпимости, вполне гармонировавшую с его характером. Обращение транслировалось из не слишком аккуратно прибранного кабинета смотрителя Боллиндера; на этот раз консерватор не стал надевать церемониальную мантию и стоял, слегка прислонившись к краю стола в позе, которая, как он надеялся, должна была показаться непринужденной и даже беспечной. Выражение его лица, от природы суровое и даже мрачноватое, изменить было гораздо труднее, но Эгон Тамм сделал все возможное, чтобы сгладить это впечатление дружелюбной жестикуляцией и сердечным тоном:

«Вчера вечером я выступил с обращением, не предупредив никого заранее, о чем я собирался говорить. По этой причине, а также, возможно, потому, что я выражался сухим официальным языком, мое сообщение могло оказаться для многих шокирующей неожиданностью. Тем не менее, я считаю, что вы заслуживаете четкого и бескомпромиссного изложения фактов такими, какие они есть. Теперь каждый понимает неопровержимость Хартии и непрерывность существования Заповедника. На этот счет не должно быть никаких ошибок и недоразумений, никакого самообмана.

Мы не пытаемся замять вопрос о предстоящих неудобствах, связанных с переселением, но преимущества переезда более чем возместят эти неудобства. Каждой семье, каждому домовладельцу будет выделено жилье в одном из четырех районов станции — или, по желанию, участок плодородной земли на окраине. Первый район будет застраиваться параллельно пляжу, к югу от Прибрежной усадьбы. Второй — в холмах, к западу от станции. Третий будет окружать четыре небольших озера к западу и северу от Прибрежной усадьбы. Наконец, четвертый район будет примыкать собственно к управлению Заповедника к югу от Приречной дороги, на другом берегу реки Уонн. Каждый дом будет окружен участком земли площадью не меньше гектара. Каждая семья может проектировать свой дом согласно своим потребностям — в разумных пределах, конечно. Мы делаем все возможное для того, чтобы избежать стандартизации. Если кто-нибудь пожелает возвести сооружение, по масштабам и сложности планировки превосходящее нашу смету, мы будем приветствовать такие архитектурные замыслы, но дополнительные расходы автору проекта придется нести самостоятельно. Мы не стремимся разделить наше общество на иерархические уровни, определяемые престижем, богатством или интеллектуальными достижениями, но в то же время не навязываем принципы равенства тем, чья интуиция подсказывает развитие в другом направлении.

Внесите свои имена в список как можно скорее — хотя бы потому, что это поможет нам в планировании. Учитывайте, что станция Араминта не превратится в поселок для пенсионеров. Каждый, кто способен работать, будет так или иначе работать на Заповедник.

Теперь вы получили общее представление о том, чего следует ожидать. Тот, кто внесет свое имя в список первым, сможет первым выбрать себе участок — хотя я думаю, что в конечном счете новые условия удовлетворят и тех, кто не будет торопиться с переездом».

Выпрямившись, Эгон Тамм отошел на шаг от стола и улыбнулся камере: «Надеюсь, мне удалось в какой-то мере успокоить тех, у кого возникли опасения после моего вчерашнего выступления. Не забывайте только об одном — все мы обязаны соблюдать закон, то есть Хартию Кадуола. Если вы намерены не соблюдать Хартию, вас подвергнут наказанию за нарушение закона, предусмотренному тем же законом. Это не должно быть неожиданностью ни для кого».

Эгон Тамм и его спутники поднялись из управления смотрителя к воздушному вокзалу; их провожала разрозненная толпа жителей Стромы. Каткара, однако, в этой толпе не было, и делегация консерватора вернулась на станцию Араминта без него.

II

Через три дня Глоуэна вызвали в кабинет суперинтенданта бюро расследований на втором этаже нового здания управления Заповедника, в конце Приречной дороги. Он представился Хильде, сварливой старой деве, с незапамятных времен охранявшей Бодвина Вука от посетителей и прочих нежелательных вторжений. Неохотно признав присутствие Глоуэна в приемной, она указала на скамью, где, по мнению секретарши, ему надлежало ждать минут сорок, чтобы у него «поубавилось несносного самомнения, свойственного всем Клаттокам».

«Думаю, что суперинтендант хотел бы видеть меня немедленно, — вежливо возразил Глоуэн. — У меня возникло такое впечатление».

Хильда упрямо покачала головой: «Твоего имени нет в списке, а Бодвин в данный момент очень занят. Может быть, он уделит тебе несколько минут позже. Пока ты ждешь приема, хорошенько подготовь свой отчет, чтобы ты мог его представить последовательно и сжато. Бодвин терпеть не может заикающихся, пускающих пузыри молодых головотяпов, заставляющих его терять время».

«Все это прекрасно и замечательно, но все-таки было бы лучше, если бы вы дали ему знать, что я пришел. В противном случае…»

«Ладно, ладно! Терпение очевидно не входит в число понятий, доступных пониманию Клаттоков! — Хильда нажала кнопку. — Здесь у меня Глоуэн, яростно всхрапывающий и роющий землю копытами. Вы действительно хотите его видеть в таком бешенстве?»

От ответных замечаний Бодвина Вука динамик задрожал и, казалось, покрылся испариной. Хильда прислушалась, язвительно подняла брови и повернулась к Глоуэну: «Тебе приказано немедленно пройти в кабинет. Суперинтендант возмущен медлительностью, с которой ты реагируешь на его вызовы».

Сравнительно легко отделавшись от секретарши, Глоуэн проскользнул мимо нее, приоткрыл тяжелую дверь кабинета и протиснулся внутрь.

Бодвин Вук повернулся к нему в кресле с высокой, обтянутой кожей спинкой, будто нарочно подчеркивавшей его почти карликовый рост. Начальник приветствовал Глоуэна небрежным взмахом руки и указал на стул: «Садись!»

Глоуэн молча сел.

Откинувшись на спинку кресла, Бодвин Вук сложил руки на маленьком круглом животе. До сих пор не наблюдалось никаких признаков того, что суперинтенданта все еще раздражало своеволие, проявленное Глоуэном в таверне «Приют астронавта». Тем не менее, Бодвин был человек лукавый и никогда ничего не забывал. Некоторое время он разглядывал Глоуэна желтыми, полуприкрытыми тяжелыми веками глазами. Глоуэн спокойно ждал. Он знал, что Бодвин любил преподносить подчиненным маленькие неожиданности, считая, что таким образом в них воспитывалась привычка к постоянной бдительности. Вопреки всем ожиданиям, однако, первое замечание директора застало Глоуэна врасплох.

«Насколько я понимаю, ты собираешься жениться?»

«У меня есть такое намерение», — признался Глоуэн.

Бодвин Вук выпрямился и чопорно кивнул: «Надо полагать, ты уже получил все необходимые рекомендации по этому вопросу?»

Глоуэн с подозрением покосился на притворно-безразличную физиономию начальника: «Надо полагать — тем более, что я не нуждался во множестве рекомендаций».

«Вот именно!» — Бодвин Вук снова откинулся на спинку кресла и воззрился в потолок. В голосе суперинтенданта появился назидательно-педагогический оттенок: «Бракосочетание — обряд, связанный с тысячами мифов. Это не пустяк. Как общественное учреждение, брак скорее всего предшествовал распространению людей по Ойкумене. Ему посвящены огромные затраты усилий и времени, и не только в области теоретических исследований — это своего рода практический эксперимент, поставленный квадриллионами человеческих пар на протяжении десятков тысяч лет. Насколько я понимаю, общепринятое мнение состоит в том, что бракосочетание невозможно обосновать логическими умозаключениями, и что многие его аспекты — не более чем произвольно сформировавшиеся условности. Тем не менее, ритуал этот настойчиво соблюдается. Барон Бодиссей Невыразимый заметил однажды, что в отсутствие института бракосочетания эволюции не пришлось бы так заботливо разграничивать отличительные признаки полов».

Глоуэн пытался представить себе, к чему приведет этот разговор. В отделе расследований считалось, что в случае вызова подчиненного в кабинет суперинтенданта степень разговорчивости Бодвина Вука была прямо пропорциональна сложности задачи, которую он собирался возложить на подчиненного. Глоуэн начинал беспокоиться. Никогда еще Бодвин Вук не проявлял в его присутствии склонность к пространным нравоучительным рассуждениям. Тем более, что Бодвин явно не торопился делать окончательные выводы.

Бодвин Вук нахмурился, будто заметив на потолке пятно неизвестного происхождения, и обронил: «Насколько я помню, Уэйнесс родилась в Строме».

«Да, в Строме».

«Наши проблемы в Строме, не говоря уже об атолле Лютвен, начинают принимать серьезный характер. Уэйнесс, надо полагать, в какой-то степени испытывает личную заинтересованность в том или ином развитии событий».

«Главным образом она стремится к тому, чтобы эти проблемы были решены быстро и безболезненно в соответствии с принципами Хартии».

«К этому стремится каждый из нас! — благочестиво отозвался Бодвин Вук. — Больше нельзя уклоняться от исполнения долга — настало время взяться за дело, засучив рукава!»

«Ага! — подумал Глоуэн. — Наконец-то мы подходим к сути вещей». Вслух он произнес: «И вы нашли дело, которое позволит мне не прозябать спустя рукава?»

«В каком-то смысле, — Бодвин сдвинул в сторону бумаги, лежавшие на столе. — Наше совещание с Руфо Каткаром не увенчалось успехом. Никто не проявил к нему сочувствия. Ты молчал, как дохлая рыба, Шард отделывался язвительными замечаниями, Эгон Тамм не скрывал своих сомнений, да и я, признаться, не проявил особого желания брать на себя далеко идущие обязательства. В общем и в целом мы не показали себя с лучшей стороны и упустили редкую возможность».

Глоуэн смотрел в окно — из кабинета директора открывался широкий вид на спокойные воды реки Уонн. Бодвин Вук внимательно наблюдал за ним, но Глоуэн не позволил себе даже поморщиться и оставался олицетворением безмятежности.

Будучи, по-видимому, удовлетворен результатами своих наблюдений, Бодвин Вук слегка расслабился и поудобнее устроился в кресле. Официальная версия событий была сформулирована и не вызвала возражений: «Сегодня утром я решил снова установить связь с Каткаром. С этой целью я позвонил смотрителю Боллиндеру. Он сообщил, что Каткара никто не видел уже несколько дней. По-видимому, он где-то прячется».

«Возможно и другое объяснение».

Бодвин Вук сухо кивнул: «Боллиндер занимается этим вопросом».

Глоуэн не хотел возвращаться в Строму ни для того, чтобы искать Каткара, ни по какой-либо иной причине. Он и Уэйнесс были всецело погружены в чрезвычайно увлекательный процесс планирования дома, который они собирались построить после того, как поженятся.

Суперинтендант продолжал: «Придется довольствоваться тем немногим, что мы успели узнать. Каткар сулил сенсационные разоблачения, но не предоставил почти никаких фактических данных. Он упомянул Левина Бардьюса и его спутницу по имени Флиц. Возникает впечатление, что Бардьюс — влиятельная персона в индустрии перевозок. Симонетта и „жмоты“ желают переселить йипов на континентальное побережье. Бардьюс может предоставить необходимые для этого транспортные средства — именно поэтому он так популярен. Но его трудно найти — он явно предпочитает оставаться за кулисами».

«Нет ли каких-нибудь сведений о Бардьюсе в базе данных МСБР?»

«Никаких уголовных преступлений он не совершал, никаких дел на него не заводили. В последнем выпуске „Промышленного каталога Ойкумены“ он числится владельцем контрольных пакетов акций нескольких корпораций — строительной компании „ЛБ“, концерна пассажирских космических линий „Транзит с размахом“, грузовой транспортной компании „Ромбус“ и, вероятно, нескольких других. Бардьюс — очень богатый человек, но умеет не попадаться на глаза».

«Невидимок не бывает. Кто-то должен что-то знать об этом Бардьюсе».

Бодвин Вук кивнул: «В связи с чем полезно вспомнить о Намуре, поставившем Бардьюсу бригаду работников-йипов».

«Сложное дело», — огорченно пробормотал Глоуэн. У того, кому поручат расследование прошлого Левина Бардьюса и его связей с Намуром, не останется практически никакого времени на собственные дела — например, на то, чтобы точно определить подходящие размеры помещений в новом доме и обсудить множество других увлекательных и занимательных вопросов.

«А ты как думал? Конечно, сложное! Намур перевозил должников-йипов главным образом на Розалию. Бардьюс не упомянут в списке владельцев сельскохозяйственных угодий на Розалии — что может оказаться как ничего не значащим, так и очень важным обстоятельством, в зависимости от ситуации».

«Спросите Чилке! — нашелся Глоуэн. — Он провел какое-то время на Розалии».

«Хорошая идея! — одобрил Бодвин Вук. — Так что перейдем непосредственно к делу. Ты уже проявил заметные способности к инопланетным расследованиям…»

«Ничего подобного! Вам только так кажется! Десятки раз моя жизнь висела на волоске! Я каким-то чудом…»

Бодвин Вук поднял руку: «Скромность — редкое качество в клане Клаттоков, и она тебе к лицу. Тем не менее, не заставляй меня подозревать, что в данном случае ты проявляешь скромность, руководствуясь исключительно эгоистическими побуждениями!»

Глоуэн не нашел возражений. Суперинтендант продолжал: «В отделе расследований постоянная нехватка персонала — инспекции и патрули отнимают столько времени, что приходится поручать важные задания таким агентам, как ты, еще не накопившим достаточный опыт и не получившим соответствующее повышение».

Поразмыслив несколько секунд, Глоуэн сказал: «Если бы вы повысили меня в ранге, это наполовину упростило бы решение вашей проблемы».

«Всему свое время. Поспешное продвижение по службе не способствует дисциплинированности и находчивости — это прописная истина, известная испокон веков. Тебе только пойдет на пользу, если ты попотеешь в чине капитана еще восемь или даже десять лет».

Глоуэн промолчал, и Бодвин Вук деловито продолжил: «Несмотря на все, я поручаю тебе это расследование. Разумеется, тебе придется снова побывать на других планетах — где именно, не могу даже предположить. Учитывай, что ты добываешь сведения как о Бардьюсе, так и о Намуре, хотя основным подозреваемым остается Бардьюс. Не сомневаюсь, что ты быстро его найдешь — у него много деловых связей. О Намуре не следует забывать по той простой причине, что он поставлял работников-йипов Бардьюсу, и расследование этих поставок, возможно, позволит установить местонахождение Намура. Естественно, на твоем месте меня в первую очередь интересовали бы планета Розалия и ранчо „Тенистая долина“. Если тебе придется иметь дело с Намуром, будь осторожен — он безжалостный и находчивый убийца! Намур знает, что здесь, на станции, ему грозят обвинения в тяжких преступлениях, и сделает все возможное и невозможное, чтобы уйти от ответственности. Ходят слухи, что он связался с бандой отчаянных головорезов, готовых на кровопролитие по заказу. Тем не менее, ты обязан неотступно преследовать Намура и арестовать его по всем правилам».

«В одиночку?»

«А как еще? Никогда не забывай, что ты представляешь весь авторитет бюро расследований и располагаешь всеми его полномочиями!»

«Очень хорошо, суперинтендант! Я не премину напомнить об этом Намуру и Бардьюсу. Тем не менее, моя преждевременная кончина не будет способствовать решению ваших проблем, связанных с нехваткой персонала».

Бодвин Вук передвинул бумаги на прежнее место и снова откинулся на спинку кресла, бесстрастно разглядывая Глоуэна: «У тебя есть ценные качества, полезные компетентному агенту, в том числе терпение и настойчивость. Но твое самое ценное свойство заключается в том, что тебе, как правило, сопутствует удача. По этой причине я сомневаюсь, что тебя убьют или даже искалечат. Успеешь жениться, когда вернешься — если, конечно, ты не задержишься на какой-нибудь планете, повинуясь внезапному влечению сердца».

«Намур уже трепещет, обреченный на неминуемую гибель от руки отважного блюстителя закона!» — пробормотал Глоуэн.

Бодвин Вук пропустил это замечание мимо ушей: «Завтра в полдень ты получишь от меня окончательные указания. После полудня ты взойдешь на борт звездолета „Мирцейский скиталец“ — он доставит тебя к пересадочному терминалу на Соумджиане».

III

На следующий день, за пять минут до полудня, Глоуэн пришел в управление бюро расследований и представился Хильде. Та лениво просмотрела список и покачала головой: «Бодвин проводит совещание; тебе придется подождать, пока он не освободится».

«Пожалуйста, сообщите ему, что я здесь, — настаивал Глоуэн. — Он приказал мне явиться точно в полдень».

Хильда неохотно промолвила несколько слов в микрофон, неодобрительно хмыкнула, услышав яростный ответ Бодвина Вука, и показала на дверь кивком головы: «Тебе разрешают пройти».

Глоуэн зашел в святая святых суперинтенданта. Тот был не один — на стуле сбоку сидел Юстес Чилке. Глоуэн несколько опешил и задержался, уставившись на Чилке. Чилке дружески приветствовал его взмахом руки и смущенно усмехнулся, тем самым показывая, что он тоже понимает несообразность своего присутствия в кабинете Бодвина Вука.

Юстес Чилке родился на ферме в Айдоле, в просторах Большой Прерии на Древней Земле. Одолеваемый с раннего детства неудержимой охотой к перемене мест, он отправился в пожизненное путешествие по мирам Ойкумены. Подрабатывая кем придется, Чилке успел побывать на многих планетах, видел самые странные виды и посещал самые причудливые селения, где ему привелось вкушать экзотические блюда и ночевать в неожиданных местах, иногда в компании таинственных спутниц. Годы странствий позволили ему приобрести множество необычных навыков. По прибытии на станцию Араминта он устроился на работу в аэропорте и постепенно прижился — молодость прошла, Чилке устал от вечных переездов, а местные условия и климат его вполне устраивали. В последнее время к его сравнительно скромной заработной плате прибавился пышный титул «начальника авиационной базы».

Крепко сложенный человек среднего роста с пыльно-русыми, коротко подстриженными кудрями, Чилке смотрел на мир невинными голубыми глазами. Грубоватые и несколько несимметричные черты придавали его лицу выражение шутовской озадаченности, как если бы тяготы бурной жизни наложили на него нестираемую печать, и теперь он обращался ко всем окружающим с безмолвным упреком. Сидя в кабинете суперинтенданта отдела расследований, Чилке, судя по всему, чувствовал себя непринужденно и не проявлял никакого беспокойства.

Глоуэн тоже уселся и попытался оценить настроение Бодвина Вука. Внешние признаки не внушали оптимизма. Выпрямившись и прищурившись, суперинтендант сидел на краю огромного кресла и нервно перекладывал бумаги на столе. Бросив на Глоуэна пронзительный взгляд и тут же опустив желтые глаза, Бодвин наконец заговорил: «Сегодня наш разговор с командором Чилке затянулся, но мы не теряли времени зря».

Глоуэн отреагировал кивком. Он мог бы, конечно, указать на тот факт, что Чилке правильнее было бы именовать «начальником аэропорта», а не «командором», но Бодвин Вук, как правило, не выражал благодарность за поправки.

«Я убедился в том, что Юстес Чилке — человек с большим опытом и многочисленными полезными навыками. Ты разделяешь мое мнение?»

«Разделяю».

«Вчера ты выразил опасения по поводу того, что тебе придется в одиночку выполнять задание на незнакомой планете».

«Что?! — Глоуэн подскочил, как ужаленный. — Ничего подобного!»

Бодвин Вук разглядывал его из-под полуприкрытых век: «Значит, ты не выражал никакой неуверенности и никаких сомнений?»

«Я усомнился только в том, что мне удастся в одиночку арестовать Намура и всю его банду!»

«Стало быть, усомнился. Так или иначе, ты убедил меня в том, что для надлежащего выполнения этого задания потребуются два агента, — откинувшись в кресле, Бодвин Вук аккуратно соединил кончики пальцев. — К числу достоинств Юстеса Чилке относится тот факт, что он хорошо знаком с Розалией — планетой, которая, скорее всего, будет фигурировать в ходе расследования. В связи с чем я рад сообщить, что он согласился способствовать выполнению задания. Вопреки твоим опасениям, тебе не придется арестовывать головорезов в одиночку».

«Лучшего партнера трудно найти!» — развел руками Глоуэн.

«Важно, чтобы на вас обоих были официально возложены надлежащие полномочия, — продолжал Бодвин Вук. — Поэтому я назначаю Чилке полноправным агентом отдела расследований, соответствующим образом аккредитованным в МСБР».

От замешательства у Глоуэна начинала кружиться голова: «Чилке, в его возрасте, согласился пройти весь курс подготовки? Четыре года практики и курсы повышения квалификации?»

«Видишь ли, уникальная квалификация Юстеса Чилке позволила нам пренебречь стандартными процедурами. Невозможно ожидать, чтобы он согласился на уменьшение заработной платы. Необходимо было назначить его на должность, соответствующую по окладу должности начальника аэропорта. Поэтому я присвоил ему звание младшего командора — чуть выше капитана — но для того, чтобы дослужиться до полного командора, ему все же потребуются несколько лет».

У Глоуэна отвисла челюсть. Он обернулся — Чилке пожал плечами и ухмыльнулся. Глоуэн снова повернулся к директору: «Если Чилке станет младшим командором, он сможет отдавать мне приказы, потому что я — всего лишь капитан».

«Да-да, разумеется».

«Таким образом, если мы вместе отправимся выполнять задание, младший командор Чилке будет заведовать всей операцией».

«В этом и заключается смысл различия в рангах».

«Надеюсь, вы не забыли, что вчера, когда я предложил вам повысить меня в ранге, вы сказали, что мне придется попотеть еще лет десять?»

«Ничего я не забыл! — отрезал Бодвин Вук. — Ты мог бы заметить, что я еще не страдаю старческим слабоумием!»

«А сегодня Юстесу Чилке не пришлось потеть и десяти минут, чтобы заслужить то же звание?»

«Мое решение объясняется актуальной необходимостью».

«Тогда вам придется иметь дело с еще одной актуальной необходимостью, — Глоуэн поднялся на ноги, вынул свое удостоверение и бросил его на директорский стол. — Будьте добры принять мое заявление об отставке. Я больше не работаю в отделе расследований». Глоуэн направился к двери.

«Подожди-ка, подожди! — воскликнул Бодвин Вук. — Это безответственный поступок, мы испытываем острую нехватку персонала!»

«Вполне ответственный! Я получил хороший урок. Как минимум дважды вы практически посылали меня на смерть — до сих пор не понимаю, как мне удалось остаться в живых».

«Вот еще! — пробормотал Бодвин Вук. — Безумная опрометчивость, свойственная Клаттокам, заставляла тебя любой ценой поддерживать репутацию бесшабашного храбреца! Тебе остается винить только недостатки своего собственного характера».

Глоуэн, уже взявшийся за ручку двери, остановился: «Объясните мне одну вещь: каким образом я могу быть одновременно трусом, холодеющим от страха при мысли о выполнении задания в одиночку, и бесшабашным храбрецом, готовым на все ради поддержания своей репутации?»

«Все Клаттоки — сумасшедшие! — вскочив на ноги, заявил Бодвин Вук. — Это общеизвестно. Очень жаль, что психическое заболевание настигло тебя в столь раннем возрасте, но не следует винить меня, усталого пожилого человека, во всех твоих напастях!»

Чилке осторожно произнес: «Позвольте мне предложить возможное решение проблемы. Присвойте Глоуэну звание командора — он его вполне заслуживает — и все будут довольны».

Бодвин Вук раздраженно упал в кресло: «В его возрасте никто еще не становился командором! Такое представить себе невозможно!»

«Я могу это себе представить, — скромно возразил Чилке. — Как насчет тебя, Глоуэн? Ты можешь себе такое представить?»

«С трудом — после всего, что мне пришлось вытерпеть. Но, пожалуй, такая перспектива не выходит за рамки моих представлений».

«Ладно! — буркнул в стол Бодвин Вук. — Так и быть!» Наклонившись к микрофону, он сказал: «Хильда! Принесите бутылку марочного „Эйверли Сержанс“ и три бокала. Командор Клатток, младший командор Чилке и я хотели бы отпраздновать знаменательное событие».

«Как так? — переспросила Хильда. — Я не ослышалась?»

«Все правильно! И не забудьте выбрать вино отличного урожая — сегодня нам не нужны кислые рожи!»

Хильда принесла бутылку и бокалы. Секретарша с каменным лицом выслушала суперинтенданта, объявившего о присвоении званий, молча налила вино в бокалы и промаршировала к двери. Проходя мимо Глоуэна, она отчетливо прошипела сквозь зубы: «С ума сойти!»

Выходя из кабинета, Хильда хлопнула дверью. Бодвин Вук иронически покачал головой: «Боюсь, новости застали ее врасплох. Но ничего — она побесится несколько минут, а потом тоже развеселится. По-своему, конечно — мы об этом никогда, ни за что не узнаем!»

IV

Бокалы опорожнялись неоднократно, под аккомпанемент взаимных поздравлений. Суперинтенданту доставил особенное удовольствие тост Глоуэна: «За Бодвина Вука — несомненно самого проницательного и компетентного человека, занимавшего пост директора отдела расследований на протяжении многих лет!»

«Спасибо, Глоуэн! — отозвался Бодвин. — Очень рад это слышать, хотя мою должность уже много лет никто, кроме меня, не занимал».

«Я имел в виду более продолжительный период времени».