Бесплатный фрагмент - Хроники Амбера. Хаос не ждёт!

1

Моё Я есть нечто, что должно превзойти;

моё Я для меня великое презрение к человеку

Ф. Ницше

Городишко Дремоцвет — сонный, пребывающий, как следует из его названия, в бесконечной дремоте — существовал-существует-будет существовать в точке пространства-времени, определённой ему Создателем — или Создателями, в зависимости от концепции господствующей на данный момент религии, — согласно Его-Их Божественному плану, предвидящему всё и вся — и начертавшему на скрижалях Книги Судеб мириады биографий живых существ, которым суждено увидеть свет солнца, равнодушно опаляющего своими лучами улицы городка. Другой взгляд на фундаментальные принципы онтологии Дремоцвета полагал причиной его возникновения постоянный прирост деревенского, кочевого и бродячего населения, ещё первобытного и невежественного, в регионе, пока вожди дотоле разрозненных и порой даже враждебных друг другу родоплеменных фракций не собрались за трубкой мира и, выкурив её содержимое, не разродились судьбоносным решением: городу быть! Согласно третьему из наиболее популярных мнений — а всего их гораздо больше, и лишь потрескавшиеся от времени скрижали Отца-Отцов содержат их полные текстовые версии, — город просто провалился сквозь ткань бытия на перекрёсток местных дорог.

Было там кое-что в былые времена — былые для меня, конечно, ведь кто знает — может, в Дремоцвете за годы-века-тысячелетия моего отсутствия время текло вспять, перпендикулярно в сторону или даже стояло на месте, что, кстати, наиболее отвечает его природе. Да, у городов есть своя природа, душа, если хотите — я в этом разбираюсь, ведь повидал их столько, сколько может обнаружиться капель воды в одном небольшом океане. Так вот, этим «кое-чем», этой неповторимой чертой городской индивидуальности являлся, конечно, дремоцвет.

Растение это, весьма красивое, с фиолетовыми, пурпурными и голубыми цветами, кустистое, достигает высоты двух третей человеческого роста. Растёт оно, с момента попадания семян в землю и до окончательного увядания, всего день. Все дремоцветцы и большинство путников, посещавших когда-либо сей город, проводили хотя бы несколько часов своей жизни, зачарованно наблюдая за ростом ствола и ветвей, за тем, как распускаются бутоны — и как они ссыхаются, слабеют и валятся, словно обессилевшие, на землю, из которой стремительно и надменно растут уже их дети и внуки.

Вдыхать воздух на дремоцветном поле опасно — он и вправду клонит в сон, причём в сон нездоровый, хоть и крепкий. Многие люди и животные остались навсегда там, где прилегли отдохнуть — их белеющие скелеты служат грозным напоминанием всем тем, кто рискует довериться кусту-однодневке. При всей своей красоте и даже опасности дремоцвет совершенно бесполезен в сельском хозяйстве, более того — вреден, и там, где он растёт, не в состоянии выжить ни одно другое растение, а почва быстро истощается и становится бесплодной. Говорят — вот ещё одна версия возникновения города, — местные жители просто устали бороться с дремоцветом — и, забросив безнадёжные попытки спасти свои картофель, морковь и капусту, избрали путь торговли. С такой благородной целью они и возвели город, с рынком, ратушей и несколькими борделями.

Я родился в этом городе и считаю данное событие единственной причиной, по которой он достоин упоминания. В ночь моего рождения — а родился я в полночь — с неба градом сыпались звёзды, и все жрецы, бледные от страха, перебирали свои чётки и бормотали бесконечные молитвы. Конец света, возможно, благодаря их молитвам, так и не настал, и единственный метеорит, ударивший своим космическим лицом в грязь на окраине города, послужил отделочным материалом для барной стойки в «Лунонавте» — самом популярном в городе баре. Уместным считаю добавить, что у стойки этой я отирался предостаточно, и иначе как железной и местами заржавленной я назвать её не могу.

Тут, конечно, нужно рассказать о «Лунонавте» и о том, как оказался там столь приличный молодой человек, как я. В городе нашем — я называю его «наш», хотя давным-давно там не был, и даже не знаю наверняка, существует ли он ещё — порой случаются-случались-будут случаться знаменательные события. Например, в годы моей юности один парень по имени Билл-Алхимик, вечно колдовавший в своей лаборатории, однажды с ликующим выражением лица сообщил окружающим, что изобрёл «взрывчатку»; глупое, конечно, изобретение, ведь на следующий день в его доме случился чудовищный взрыв и всё, включая самого Билла, разнесло на мелкие кусочки. Изобретение, глупое ещё и потому, что все дельные вещи не изобретаются дремоцветцами, а попадают в город по Немощёному тракту — неработающие «электрические приборы», «автоматическое огнестрельное оружие», штаны с ширинкой на пуговицах и даже кукурузная мука для нашей единственной пекарни.

Вторым таким событием стало появление на Длинной улице ужасающего металлического монстра. Грохоча стальными колёсами и извергая, подобно огромному чайнику, свист и пар из трубы на крыше, он промчался в северо-восточном направлении. Чудовище волокло за собой десятка два вагонов с причудливо одетыми пассажирами, удивлённо рассматривающими нас сквозь застеклённые окна. Поезд этот, как утверждали, ехал по железным направляющим, уложенным поверх деревянных балок; пути эти в результате напоминали длинную горизонтальную лестницу. В рай или ад она вела — вот тема для дискуссии! И пути, и сам поезд просто исчезли, растаяли во мгле, подобно уэллсовской России, и оставили горожан судачить о том, что при их прадедушках подобного не случалось, следовательно, мир катится куда-то не туда.

Или вот, например, появление табличек с надписью «Проспект имени пророка Магомета», как-то поутру самым необъяснимым образом сменивших часть чётных номеров по Кузнечной улице.

А однажды в небе появилась огромная птица — летающая механическая игрушка с водителем, или, как ещё говорили, пилотом, сидевшим в носовой части. Из хвоста она выпускала разноцветный дым и, выполнив ряд фигур, включая перевороты и развороты, составила надпись на неизвестном языке. Пилот — вот уж действительно идиот! — помахал всем рукой и улетел.

Зачем расписывать небо никому не понятными словами, дремоцветцам было невдомёк. Вскоре, однако, один сумасшедший — в каждом городе есть свой сумасшедший — заявил, что надпись эта на саксонском, на языке мира, с которым он общается через астрал. Многие рассмеялись и ушли; некоторые продолжали слушать. Тут-то сумасшедший и показал одну из глупых книг, оставленных некогда одним странноватым коммивояжёром. Собравшиеся с удивлением обнаружили ту же надпись в окружении картинок людей в белых комбинезонах; их шлемы имели забрала из чёрного, будто закопчённого, стекла.

«„Омега“ — первые часы на Луне!» — гласила надпись. Люди, посетившие Луну — они будто бы седлали ракеты, как седлают лошадей, — соответственно, именовались «лунонавтами». Так самый популярный в Дремоцвете бар, в котором тогда только и говорили что о ракетных полётах, стал называться — «Лунонавт».

Помню, я поинтересовался тогда, что такое «часы». Мне объяснили — это прибор, который показывает время: сколько времени прошло, сколько осталось, сколько сейчас — будто это банковский счёт какой-то. Мне это показалось бессмыслицей и нелепостью. Часы, как оказалось, тоже попадали в Дремоцвет в числе различных безделушек и сувениров. Одни носили на руке, другие — в кармане, какие-то работали сами от «электричества», а потом останавливались, другие можно было заводить при помощи особого рычажка, и они служили продолжительный период времени. В таких заводных часах, в случае повреждения корпуса, обнаруживали шестерни и колёсики, формирующие сложный механизм — очевидно, этот тип являлся более совершенным.

Что ж, теперь пора рассказать и обо мне. Зовут меня Ник, Николас Ворд, и росту во мне менее пяти футов. Я, скажу сразу, горбат с рождения, и моя правая рука несколько длиннее левой. Родился я вне брака, да и в ту ночь, как я уже говорил, у многих с перепугу — или спьяну? — дрожали руки, поэтому, когда я застрял в материнском лоне и меня нужно было немного потянуть особыми щипцами, врач допустил досадную ошибку. Я рос горбатым, без отца, а мать опускалась всё ниже, пока не стала откровенно торговать собой. Разумеется, друзей у меня не было — извечная жертва всех городских острословов, я копил обиды и завидовал другим мальчишкам, у которых имелись друзья, а со временем появились и подруги.

Отдушиной для меня стало творчество. С двенадцати лет я по настоянию матери начал посещать нашего художника, Пачкуна Грега. То был сухопарый, словно иссушенный, тип, сработавший портреты мэра и его родственников. После появления в Дремоцвете волшебного чуда фотографии Грег сидел большей частью без работы и глушил абсент почём зря. Лишь изредка его приглашали в здание суда, чтобы зарисовать подсудимых, ведь судья не любит, когда его отвлекают магниевые вспышки. Постоянный стресс, даруемый Фемидой всем своим клиентам, да пагубное воздействие винных паров превратили Грега в бледного невротика. Он, тем не менее, не забывал постоянно напоминать мне о своём великом таланте, загубленном Дремоцветом, и об исключительной образованности.

Я слушал эти стенания-нравоучения-похвальбу по нескольку часов в день! Так или иначе, рисовать Грег меня научил — я умею пользоваться холстом по назначению, не переводя денег зря; разница между карандашом и акварелью мне также вполне знакома — так в таких случаях говорят. Навыки, тем не менее, пустые — даже Грег едва мог прокормить себя своим мастерством, что же говорить о его горбатом ученике?

Всё изменилось в один день. Кен Малли, подмастерье нашего столяра, решил проверить тяжесть своих кулаков на моих рёбрах. Ростом он превосходил меня на голову, а возрастом — на два года. Такой Малли есть в каждом городе: он всегда заводила в своей компании, у него полно дружков и прихвостней, и самая красивая девчонка, разумеется, гуляет с ним.

Она как раз проходила мимо — её звали Кристи, и её светлые волосы развевались на ветру с каждым шагом; она посмотрела на меня — о господи! — и в этот момент Кен врезал мне в ухо. Я упал и тут же вскочил, в глазах моих стояли слёзы. Почему это должно было случиться в её присутствии?!

Вы, верно, уже догадались, что я был влюблён в Кристи — в серо-голубые бриллианты её глаз, в золото волос, в округлости её грудей. Иногда мне казалось, что я тоже интересую её, но, думаю, это была жалость — или любопытство? Нам ведь всем интересно, что будет с жабой, когда ей отрежут лапку?

Кен возвышался надо мной, подобно Вавилонской башне, и что-то говорил — что-то, видимо, очень обидное, раз и его приятели нахмурились и начали шептаться. Я не слушал — лишь смотрел на него, огромного, черноволосого, голубоглазого, с мощными мышцами на начинающих уже покрываться мужским волосом руках.

Кабатчик из «Лунонавта», обрюзгший краснорожий тип, которого все звали Рыжим Ларри, благоволил моей маменьке. Он-то и показал, как надо бить «клиента», и даже намекнул, что у меня есть задатки. Я не поверил этому толстому похотливому хитрюге ни на грош, ведь его интерес был слишком очевиден, но науку его не забыл. И в тот самый момент, когда Кен вновь замахнулся на меня, я ударил.

Мне было не дотянуться до его подбородка, а без этого нокауту не бывать. Но Кен унизил меня, ударил меня при Кристи, и я испытывал жгучее желание сделать хоть что-то. И я ударил его в туловище, пониже сердца.

И Вавилонская башня рухнула. Я потом узнал, что сломал Малли три ребра; он был так плох, что врачи всерьёз опасались за его жизнь. Вскоре, однако, его бычье здоровье взяло своё, и он начал ходить самостоятельно, а какой-то месяц спустя после той истории его увидели в столярной мастерской — он вернулся к работе. Я потом встречал его, он всегда здоровался первым, а в глазах его мелькало что-то услужливое, почти собачье.

Впрочем, всё это не имело для меня никакого смысла. Ведь в тот миг, когда я уложил Малли, в миг наибольшего упоения триумфом, мне тоже нанесли удар в самое сердце. И это сделала Кристи. Никогда не забыть мне того отвращения и той откровенной ненависти, что мелькнули в её взоре.

Той ночью мне приснился дурной сон. Психиатры, которых я потом немало повстречал в своей жизни, объясняют всё пережитым стрессом: пружина аффекта, сжатая страхом, мощно распрямляется в приливе адреналина… И продукты распада гормонов, этих естественных наркотиков, заполняют мозг. Психиатры правы — ведь все мы правы по-своему, даже врачи и безумцы, — но они не видели того сна.

Сон был цветной, изобилующий деталями, красочный и весьма реалистичный. Женщина, разметавшаяся на кровати, обнажённая, молодая красивая. Луна, та самая, по которой ходят говорящие по-саксонски лунонавты, заглядывает в распахнутое настежь окно. Луна — и ещё кто-то. Кто-то, напоминающий неподвижную, окаменевшую горгулью — сложив крылья, он смотрит, не отводя горящих глаз, на женщину. Наконец, она стонет, словно призывая его — стонет сладострастно, во сне. И он легко спрыгивает внутрь, ложится с женщиной. Тут только я замечаю его рога — длинные, странно изогнутые, с острыми, как кинжалы, концами. Женщина стонет, когда он берёт её за грудь, и раздвигает ноги. Их тела движутся в такт, и она изгибается под ним, и стонет всё громче…

…Я проснулся поутру с тяжёлым чувством на душе — и впервые в своей жизни отвернулся, когда мать предложила мне завтрак.

С тех самых пор я подолгу сиживал в «Лунонавте». Ларри счёл меня настоящим самородком, и я развлекал его посетителей разными трюками по вечерам. Иногда забредал богатый клиент, и я боролся с ним на руку. Я всегда побеждал, а Ларри считал деньги. Можете представить себе пятнадцатилетнего мальчишку, который поборол всех мужчин в городе? Горбатого карлика?

Это не анекдот — именно так всё и происходило. Особенно любили мы «гостей» — туристов, торговцев и прочих приезжих. Прошло совсем немного времени, и предложение побороться всё чаще стало наталкиваться на отказ; несмотря на определённое уважение, я почувствовал сгущающуюся неприязнь, люди хмурились и отворачивались от меня. Более того: слава обо мне распространилась так далеко, что я уже не мог найти себе соперников и среди иногородних.

Дела, поначалу шедшие столь хорошо, не радовали. Я даже подумывал уехать с бродячим цирком, особенно после того, как их акробатка Мабилия, стройная, смуглая брюнетка, подарила мне ночь, полную страсти. Но после того, как она надула свои прелестные губки и назвала меня «миленьким уродцем», это желание покинуло меня.

А потом за мной пришли. Беда назревала, а я игнорировал угрозу и смеялся над предупреждениями. В Дремоцвете в то лето постоянно шёл снег — карамельно-жёлтый, мерзкий на вид, — а само небо периодически приобретало фантастический зелёный оттенок.

Один из жрецов — он служил Воскресшему Герою — сумел убедить толпу, давно уже заслушивавшуюся его речами, в том, что я «повинен». Действительно, кто же ещё? Многие из тех, что пришли за мной в «Лунонавт», ранее уступали мне в противоборстве. Теперь настал момент их мести. Ларри попытался прикрыть меня, даже угрожал, и был избит.

Они приблизились ко мне: лица, искажённые гримасой ярости, глаза, горящие фанатичным огнём, пальцы, мёртвой хваткой цепляющиеся за мою одежду. Я сопротивлялся. Сопротивлялся изо всех сил и, судя по крикам боли, сломал несколько рук. Остальных всё же оказалось слишком много. Вместо каждого покалеченного бойца появлялось два новых, исполненных гордости за право умереть героями.

Я сразу понял, что самый главный герой среди них — державшийся в сторонке и, судя по всему, командовавший операцией, низкорослый — немногим выше меня, — пухлый мужчина в красной сутане с изумрудного цвета подбоем.

Меня притащили на городскую площадь — все были героями, — и мэр — ещё один герой — произнёс речь о необходимости выжечь позорный нарыв на святом теле героического Дремоцвета. Пухляк в красно-изумрудной сутане, то и дело поглаживая одну руку другой, даже отслужил нечто вроде мессы, пока меня привязывали к столбу и обливали маслом и бензином. Меня собирались сжечь.

От ужаса я — тот, кого они называли дьяволом — завопил. Увидев среди них Малли — он истово молился богу — и Кристи — сейчас проститутка, она, видимо, пыталась продырявить меня ненавидящим взглядом, — я сплюнул. Костёр от этого, к сожалению, не потух. Огонь, всё сильнее и сильнее обжигавший мою плоть, выжал из меня несколько криков боли. Сквозь разъедавший глаза дым я заметил и свою мать…

О боже, они хоть не съедят меня, когда я поджарюсь?

…Откуда-то с неба пикировала на меня фигура с огромными крыльями, так странно похожая на механическую птицу с дураком-пилотом, и я подумал, что единственный человек на площади, не являющийся героем, всё ещё может воскреснуть или даже спастись…

Столб с моим, накрепко примотанным многими слоями пеньки, телом, вырвало из земли — сила, обрушившаяся с небес, оказалась непреодолимой. Мой искривлённый при рождении позвоночник дёрнуло так, что он, казалось, выпрямился. И я почувствовал, что лечу, лечу, лечу…

…Я очнулся на небесах — по крайней мере, ощущение было таким, будто я возлежу на облаке. Мягкое, белое, нежно-шелковистое на ощупь, оно позволяло моему невесомому телу парить в озарённой солнечным светом выси. Ангелы, так любящие собираться в ансамбли и петь хором, ещё пребывали вне поля моего зрения, но, вне сомнения, всему предстояло измениться в самое ближайшее время. Меня ничуть не удивлял тот факт, что душу мою, бессмертное «Оно», занесло в рай. Я принял смерть мученика — где же, чёрт возьми, мне было оказаться?

Всю идиллию разрушило появление демона — низкорослого существа с серо-бурой бородавчатой кожей. Он воспользовался небольшой дверью по левую руку от меня; в руках у него имелся поднос, заваленный разнообразной — и отличной, должен вам сказать! — снедью.

— Вы слишком много валяетесь в постели, молодой хозяин, — проворчал демон. — Вам нужно подкрепиться.

Хозяин? В любом случае, в голосе демона звучало неподдельное уважение. Я заметил, что он и впрямь носит ливрею, а значит, является слугой. Хороший вопрос, чьим именно?

Я задумался, прежде чем взять ложку в руку. Может, я попал в Ад, и, едва поверю, что всё хорошо, то окажусь на раскалённой сковородке? Дьявол обожает подобные шутки, это вам на любой проповеди скажут.

— Господин Гронворт, ваш отец, велел передать, что посетит вас, как только ему позволят дела. У него важная должность при дворе.

У меня есть отец? Я вспомнил свой сон, вспомнил, как взмахи могучих крыльев уносили меня прочь от алчных языков пламени. Я — сын дьявола. Великолепно. Может, жрец знал правду о моём происхождении?

Едва ли — возразил я самому себе с улыбкой. Какой герой, особенно дремоцветец, захочет связываться с настоящим дьяволом?

Кое-что ещё принудило меня оживиться, некий, почти незаметный факт…

— Мой отец — придворный? — И какого короля, какого королевства? Где я вообще нахожусь?

В глазах демона будто молния вспыхнула. Я почувствовал, что оскорбил его — до самых адских глубин его демонической души.

— Маркиз Гронворт, — с укоризной заметил бородавчатый лакей, — является сенешалем при дворе Его Королевского Высочества принца-регента Эмайна.

Я кое-что знал о титулах, поэтому не преминул возможностью продемонстрировать свою начитанность.

— А кто же тогда король, многоуважаемый? — Он скривился, будто хлебнул цианиду. — Зовите меня «любезным», молодой хозяин, это тот титул, которого заслуживает моя скромная особа. Имя же моё Форбрес.

— Отлично, любезный. — Я начал терять терпение. — Так кто же является королём?

Надбровные дуги Форбреса, совершенно безволосые, сдвинулись, формируя почти идеальное «V». Он, похоже, с трудом сдерживал свой гнев.

— Король Хаоса, Владыка Пространства и Времени, Единственный Правитель Вселенных, у Чьих Ног Преклонили Колени Народы, Властитель, Сжимающий Планеты в Своём Божественном Кулаке — сей титул, согласно представлениям Лордов Хаоса, не может носить ни одно живое существо. Кощунством и величайшим святотатством считаются сами помыслы о Великом Троне! — Глаза Форбреса яростно пылали, и я решил не будить в нём демона. Отослав «любезного», я всё же затребовал какую-нибудь книгу по истории Хаоса, причём на понятном мне языке.

— Наши книги, молодой хозяин, — напыщенно отвечал Форбрес с ударением на слове «наши», — доступны пониманию даже простолюдинов из Тени, независимо от их уровня грамотности и родного языка.

Я подарил ему уничтожающий взгляд; Форбрес, высокомерно задрав свой длинный бородавчатый нос, удалился с таким достоинством, будто это он был здесь хозяином, а не я.

Здесь — вот ещё один вопрос. Форбрес говорил о хаосе, времени, пространстве и вселенных, и, несомненно, я пребывал в одной из данных локаций. Всё же более точные координаты скрывала от меня завеса тайны.

Мне оставалось только осмотреться. Я находился в небольшой прямоугольной комнате, значительную часть которой занимала кровать, ставшая прибежищем моему истощённому телу. Кровать, весьма значительная в длину и ширину, несомненно, создавалась для человека куда более крупных размеров, причём не одного. Брачное, или, как ещё говорят, любовное ложе — на это указывали и различные картинки, украшавшие полог и настенные гобелены. Люди, демоны, животные и боги — все они, сменяя друг друга в затейливом хороводе, занимались одним и тем же.

Да, они просто трахались. Художник, впрочем, обладал редким вкусом и подлинным мастерством, поэтому я не без интереса рассматривал рисунки, окончательно забросив надежду рассмотреть, что же находится за окном.

Дверь открылась так же бесшумно, как и в первый раз. Форбрес, убрав мои объедки и подав тяжеловесный фолиант, молча удалился. Едва дверь закрылась — тут же возникло естественное предположение, что Форбрес или кто-то из его родственников-лакеев подглядывает в замочную скважину, — я начал читать.

Книга и снаружи производила впечатление — с толстой кожаной обложкой, серебряными застёжками и окантовкой, она, конечно, стоила недёшево, — открыв же её, я не смог сдержать возглас восхищения. Пергаментные страницы, любовно и с величайшим тщанием заполненные вручную, золотые чернила для заглавных букв… Это был сборник биографий: написанный на превосходном «англе», он повествовал о членах некоего, весьма обширного семейства; мне показалось, будто я читаю сказку или миф — сплошь волшебство, эпические схватки с великанами, путешествия в экзотические миры… Тон, тем не менее, отличался уверенностью, редкой детализацией, словно основой его послужили реальные отчёты, а записи делал профессор-историк, великолепно знающий содержание излагаемых событий.

Наконец, я обнаружил упоминание о маркизе Гронворте, пятом носителе данного титула среди членов Двора Файб. Гронворт — не может ли он иметь какую-то связь с моим отцом? Я с усиленным интересом вернулся к чтению. Зачатый во времена регента Вестула, Гронворт родился на поле битвы Рагнарёк. Я, разумеется, заподозрил ошибку, так как уже знал: данное сражение, упоминаемое практически в каждой биографии, случилось в незапамятные времена, задолго до правления Вестула. Продолжив чтение, я поразился ещё более: родил Гронворта Файб… маркиз Кормак, однозначно мужчина.

Это было уже слишком. Я потянул шнур звонка, вызывая лакея.

— Форбрес, — спросил я, — нет ли в этой книге ошибок?

— Что вы, молодой хозяин! — Демон закатил глаза к потолку. — Это родовая книга Двора Файб, там нет ни единой ошибки.

— Что ж, тогда объясни мне это. — Я протянул ему том. — Этот Гронворт, он вообще кто?

Форбрес вздохнул и, похоже, обратился к небесам с просьбой даровать ему терпение.

— Маркиз Гронворт — это ваш отец, молодой хозяин. — Лицо его выражало и возмущение моей скверной памятью, и презрение одновременно. — Он рождён Кормаком Файб при Рагнарёк!..

— Маркиз Гронворт сражался при Рагнарёк, уже будучи молодым, полным сил мужчиной. Так как он мог родиться в тот день? — Я едва не взмолился. — И как его мог родить маркиз Кормак?

Похоже, мне удалось сбить Форбреса с толку. Он молчал, не зная, как объяснить столь очевидные для него и вроде бы элементарные вещи.

— Маркиз Кормак любил регента Вестула, это всем известно… — Форбрес неожиданно умолк. — Молодой хозяин, а вам известно о смене облика?

Строгий учитель из нашей приходской школы, жрец Всеведущего бога, вновь уставился на меня сквозь толстые стёкла очков — столько лет спустя, он словно смотрел на меня глазами этого ливрейного демона!

— Известно, — пролепетал я. — Я читал…

Читал, конечно — все эти, маркизы и графы Файб только и делали, что превращались в птиц и зверей… да только кто в такое поверит!

— Маркиз Кормак хотел ребёнка — не просто сына, способного наследовать ему в должности сенешаля, но и связанного кровным родством с регентством! Как можно не понимать этого! — прошипел демон.

До меня начало доходить. Иаред родил Еноха, а Кормак — Гронворта. Так вот люди и лезут к кормушке. В каких только животных не превращаются, даже в женщин…

— А как же со временем? — Я, конечно, не смог скрыть циничной усмешки. Форбрес ещё больше рассердился — будто я осквернил могилу маркиза Кормака — моего дедушки Кормака! — погибшего при Рагнарёк.

— Да они просто отправились в прошлое! — Форбрес не назвал меня молодым хозяином на сей раз, так как хотел назвать молодым кретином — я и сам едва себя так не назвал. Что же может быть проще! Действительно, они просто отправились в прошлое, сражаться за королевство, никогда не знавшее короля!

Как всё просто, ясно и понятно в этом мире — один я, будто лунонавт, с Луны свалился!

Последнее саркастическое заявление, видимо, сорвалось с моих уст, а может, у ливрейных демонов есть способность к чтению мыслей, я не знаю, но Форбрес немедленно смылся, пробормотав несколько слов о том, что ему нужно следить за домом.

2

Время в Дремоцвете между тем бежало, мои одногодки стремительно взрослели, а современники старились. Прошло почти десять лет с момента моего незавершённого сожжения, когда наш городишко удостоился Посещения.

Спустился ли шакал с небес в действительности, как предполагали некоторые, наверняка неизвестно; тем не менее, он вошёл в город с запада, и в полдень уже стоял на городской площади — как раз на том самом месте, где ранее возвышался пресловутый столб позора. Путь четвероного, пусть и пролегавший по людным улицам, большей частью остался незамеченным, ведь бездомных собак у нас всегда имелось с избытком. Впрочем, Джек Хантер, опознав дикое животное, проявил привычную для него бдительность и взялся за ружьё. Кто знает, не болен ли шакал бешенством?

Джек выстрелил дублетом — и картечь лишь исцарапала фасад дома напротив; заряд прошёл сквозь животное, словно то являлось галлюцинацией или голограммой. Стрелок так и остался ругаться на том месте, где стоял, шакал же, поджав хвост, затрусил дальше. Джек потом клялся, что не промахнулся, так как он вообще не промахивается — все мы, зная охотников, разумеется, примем это утверждение за ложь чистой воды, — но, учитывая дальнейший ход событий, слова Джека можно принять на веру.

Шакал, ни к кому не цепляясь, добрался до площади, но там он уже заговорил. Именно заговорил. Говорил он на литературном англе, без акцента, внятно и отчётливо, и очень быстро собралась целая толпа зевак и просто любителей послушать умные речи.

— Дремоцветцы! Внемлите мне, ибо я есть Упуаут, Открывающий Путь! — Лающий голос шакала звенел в чистом полуденном воздухе. — Я принёс вам свет веры, освобождение от оков — и возможность добиться божественного благословления!

С подобными речами появился он и в Гелиополе, и в Мемфисах — египетском и техасском, — и в Луна-Тауне, и ещё в бесчисленном множестве мест. Он именовал себя то богом Анубом, то псом Гармом-Убийцей Богов, то Фенриром-Волком. Никто не потрудился запомнить эти имена, так как шакалов всегда именуют просто шакалами.

Наши бездельники, скучая, переговаривались, сплёвывали отжёванный табак в пыль — и улыбались. Они тоже ждали божественного Посещения. В ожидании жреца кто-то даже послал своего сынишку за канистрой с керосином.

Жрец, конечно, тотчас явился, готовый выжечь ересь при помощи зажигательного текста Писания — книгу он держал под мышкой, — огненного взгляда из пламенных очей и небольшого костерка. Спички он тоже прихватил, они лежали в боковом кармане его джинсов.

Красно-зелёная сутана оппонента и его бледное, пухлое лицо и руки, совершенно не знакомые с физическим трудом, сразу привлекли внимание шакала.

— О жрец ложного бога, готов ли ты обсудить со мной основополагающие аспекты миротворения? — Люди, толпившиеся на площади, сочли шакала идиотом, вроде лётчика, рекламирующего лунные часы, и это, пожалуй, стало их главной ошибкой. Шакалы отнюдь не страдают наивностью; умные создания, они всегда приходят за дичью, которая уже мертва или издыхает, а потому не способна причинить им вред.

— Позволим ли мы шакалам завывать в наших чертогах, разрешим ли гиенам хохотать над нами? — Жрец, воздев руку с раскрытым Писанием, и не думал диспутировать с воплощённым порождением Ада. Он обернулся к своей пастве — те, поняв намёк, уже стали вооружаться и собирать дрова — и высоким, отлично поставленным голосом, адресовал ей призыв. — Подобно сторожевому псу, устремляю я свои чаяния к достижению единственной цели — отстранить волков и защитить от них стадо, пастырем которого назначил меня Господь!..

Испуганные взоры, прикованные к происходящему за его спиной, принудили жреца обернуться, но было уже поздно. Он ещё пытался заслониться от шакала, успевшего увеличиться в размерах в несколько раз, той книжонкой, что сжимал в руке, но пользы от неё оказалось мало. Шакал нанёс ему смертельную рану, вырвав единственным быстрым движением часть грудины. Раскрошив кости несколькими движениями гигантских челюстей, он проглотил их; публика, испуганно крича, стала разбегаться, что не могло не позабавить шакала. Он захохотал гиеной и побежал прочь; свежие капли красной крови капали с его губ на мостовую.

Я читал, и спал, и вновь ел, а потом меня вновь посетили. Мужчина, великолепно сложённый, в плотно облегающих икры и бёдра лазурных чулках, в белоснежном бархатном колете, опоясанный длинным мечом, темноволосый и темноглазый. Возраст его — тут я заколебался — мог не превышать тридцати лет, а мог быть равным многим столетиям. Мудрость прожитых веков, казалось, смотрела на меня из бездонных чёрных глаз — таких же, как у меня, почему-то подумал я. Каким-то шестым чувством я почувствовал, что передо мной — мой отец, маркиз Гронворт, рождённый маркизом Кормаком.

— Приветствую тебя, мой возлюбленный сын, — сладким и чуть формальным голосом приветствовал меня маркиз.

— Приветствую вас, мой отец, — отвечал я по возможности в тон. Текст же я узнал из книги — так в благородных семействах принято подменять слово «привет».

— Рад видеть тебя в добром здравии, — голос отца стол более низким, а поза утратила напряжённость. — Я вижу, ты подружился с Форбресом — и взялся за историю нашей семьи.

Мои достижения в учёбе он несколько преувеличивал, да и любезность демона-лакея уже почти полностью исчерпалась.

— Книга написана на англе — как же мне не поинтересоваться героическими свершениями предков?

Отец вежливо улыбнулся.

— Тебе предстоит многому научиться, прежде чем я смогу показать тебя при дворе. Ты слишком неотёсанный, если это слово не кажется грубым.

Нет, такое слово не казалось мне грубым. Я — сын проститутки, провёл последний год в трактире, работая силовым аттракционом для денежных пьянчуг.

— Что до книги, — отец положил руку на эфес клинка и гордо выпятил грудь, — то она написана на том языке, на котором читатель изъявил желание ознакомиться с её содержанием. И более того, сын мой, возможности её гораздо шире, просто ими нужно уметь пользоваться.

Я привстал в кровати.

— Научи меня, пожалуйста. — Иногда нужно брать крылатого демона за рога; посмотрим, что он скажет в ответ. — Это просто, хотя ты ещё не готов.

Отец поморщился, потом, чувствуя, видимо, необходимость сделать мне приятное, сложил пальцы рук в какой-то особый знак и произнёс несколько слов на незнакомом языке. Книга, лежавшая рядом со мной на кровати, внезапно задрожала, словно в ней обитало живое существо. Не обращая внимания на моё удивлённое ругательство, том распахнулся — и я услышал голос, он зачитывал написанное вслух. Могу поклясться, голос этот доносился из книги!

— … Храбро сражался с волками-людоедами и ледяными великанами, показав себя отважным, вопреки сплетням о не только физическом, но и моральном уродстве, бойцом…

Я снова выругался, ведь в комнате вдруг возник призрачный воин в золотых доспехах, размахивающий двуручным мечом. Невысокий ростом, с плечами, даже под бронёй скошенными вправо… Это был я! Я узнал себя, даже в шлеме с забралом!

Моя копия, литая-кованая золотая статуя, исчезла, а голос умолк.

Едва скрывая разочарование, я воззрился на отца. Тот многозначительно улыбнулся в ответ.

— Здесь уже есть страничка о тебе, ты станешь одним из Файбов!..

Стану?.. Видимо, книга смотрит и в будущее; что ж, если она говорящая, почему бы ей не обладать и другими сверхспособностями? Однако же не всё мне понравилось в сказанном отцом.

— А сейчас я кто? — Вопрос этот будто кольнул отца. Он переменил позу и широко раскрыл глаза. — Незаконнорождённый. Бастард. В общем, ты не Файб.

Что ж, предельно доходчиво. Ясней не бывает.

— Я усыновлю тебя, Ник. Даю тебе слово. — Вот как! Моё сердце подпрыгнуло от радости — у меня появится не только семья, но и земли, власть, титул… — Ты станешь моим наследником. После Рагнарёк.

В тёмных глазах отца моего разверзлась могильная пустота. После Рагнарёк. А не вербовщик ли он? Я привык подозревать своих собеседников, ведь в «Лунонавт» почти сплошь проходимцы захаживали. «Им просто необходимы рекруты, пушечное мясо для этой истребительной войны», — подсказал мне мой внутренний голос.

Зря я так подумал — отец мой, как оказалось, обладал даром читать мысли. По крайней мере, мои мысли.

— Да, нужны, Ник. Крайне необходимы — и мы собираем их всё время существования Дворов Хаоса — и будем собирать. И ты займёшься этим почётным делом, когда наследуешь мне.

Почётным делом! Плодить бастардов, а потом вести их на войну?

— А ты научишь меня читать мысли? — Лицо отца моего прояснилось, он улыбнулся. — Магия, превращения, путешествия — конечно, ты желаешь этого всего, и обязательно получишь, ведь обучить тебя — моё первейшее желание… Однако же… прежде всего тебе предстоит научиться вести себя в обществе.

В обществе. Если он рассчитывал, что я покраснею, то ошибался. Не я виноват, что я горбат — так я говорил себе всю мою жизнь.

— И как нужно вести себя в обществе? — Я рассчитывал, что отец станет занудствовать и даже сделал постное выражение лица, ожидая услышать лекцию о манерах, гардеробе и горбе.

Я ошибся.

— Вести себя в обществе несложно. — Отец, улыбаясь, сделал небольшой реверанс, словно приглашая невидимого партнёра к танцу. — Всегда улыбайся и будь вежлив; женщин укладывай в постель, а мужчин — в могилу. Вот и все правила.

— В могилу?

— Ядом. Кинжалом. — Маркиз Файб выхватил свой кинжал и пронзил им воображаемого партнёра — он всё кружился и кружился по комнате. — Доносом — конечно, клеветническим.

Сказанное им настолько поразило меня, что я вскочил с постели. О боги! Я был здоров!

— Ты почти поправился, мой сын. Обожжённая плоть превосходно восстановилась! — Я поспешно укутался в плащ, висевший на вешалке. — А о каком обществе ты?..

— Пойдём. — Маркиз Файб взял меня за руку, как танцмейстер, и подвёл к окну. Темнота, непроницаемым и, похоже, плотным, достаточно материальным пологом застилавшая проём, подчинилась жесту моего отца — она собралась в кляксу, затем оформилась в каплю и повисла, ожидая дальнейших указаний. Я обратил свой взор к открывшемуся виду — и поражённо выругался.

Замок, прекрасный и изящный, неприступный, с многочисленными башнями, привлёк моё внимание — он пребывал в центре диковинного, постоянно меняющегося ландшафта. Полосатое небо — сизое, сапфировое, алое, оранжевое, тёмно-зелёное — вращалось вокруг точки, находящейся, похоже, где-то над замком. По левую руку от меня в ночных небесах горели звёзды — яркие, безумно пляшущие, словно сорвавшиеся с цепи. И что-то ещё — нечто, вытянувшееся от переливающейся всеми цветами твердыни в самый центр небес. Оно казалось то прозрачным, то слепило ярким светом. Стекло? Сталь?

— Шпиль Тельбайн, — заявил мой отец с нескрываемой гордостью. — Говорят, в нём не менее мили цельного бриллианта.

Башня из колоссального бриллианта! Я вспомнил, как на Ювелирной однажды зарезали богатея из-за алмаза в двадцать карат. Дремучий дремоцвет — так у нас говорили. Богатство Владык Хаоса поразило меня. Богатство — и несомненная власть, власть, простирающаяся над всем миром — более того, над бесчисленными мирами. Передо мной в то же время открывалась возможность стать одним из них!

Я решил не упустить её.

К обучению я приступил на следующий день, в час неба цвета неспелой айвы. «День» — понятие, конечно, не вполне отражающее скорость вращения вазочки с фруктами на бриллиантовом шпиле. Сутки в Дворах Хаоса не имеют постоянной продолжительности — некоторые пробегают за четырнадцать часов, а некоторые тянутся добрых тридцать шесть.

— Всё зависит от настроения регента, — улыбнувшись, заметил отец в ответ на мой вопрос.

Велико же могущество принца-регента! Само Время подчиняется ему! И я, как сын маркиза Файб, тоже обладал правом на частичку этой силы. Мой отец занимал высокий пост сенешаля при регенте Эмайне — он заведовал кухней двора и вообще рядом экономических вопросов.

— И ты ворочаешь большим капиталом, правда? — Я подмигнул отцу по-заговорщицки. Мне не терпелось увидеть монеты Хаоса — золотые, платиновые, палладиевые.

Отец лишь рассмеялся в ответ — он хохотал, хохотал и хохотал, пока в животе у него не начались колики.

— Монеты? Ник, мальчик мой, как ты ещё не понял — в Хаосе нет собственной валюты! Деньги не имеют ни малейшего значения, ведь наколдовать их — и отец вынул буквально из воздуха пригоршню золотых — ничегошеньки не стоит.

Он швырнул монеты на пол, и золото рассыпалось пылью.

— Иногда я рассчитываюсь подобным ломом с варварами из Теней — причём порой он даже из подлинного «драгоценного» металла, а не из иллюзий, — но никогда — в Хаосе.

Тени? Это нужно запомнить — прелюбопытное словцо.

— Только честь значит в Дворах хоть что-то, честь, верность своим клятвам и присягам.

Я уловил суть — мой дедушка Кормак по стандартам здешней морали совершил благороднейший, достойный преклонения поступок, когда согласился на то, чтобы его обрюхатили.

Честь хаосита представляла собой сплошную ложь и подлость наивысшей марки — отец тут же продемонстрировал мне это, нанеся удар в лицо.

Я пошатнулся, в глазах у меня заплясали искры.

— В чём дело? — Обиде моей не было края. — Зачем ты поступил так?

Отец рассмеялся.

— Да просто так — мне этого захотелось! — Я сделал попытку нанести удар в ответ, и получил ещё раз, прямёхонько в середину портрета.

Обучение моё началось. Отец, его приближённые, в первую очередь, Форбрес, учили меня управляться с оружием, лошадьми и женщинами — в последних двух случаях разница оказалась не слишком значительной. Я получил представление о том, как опознавать наиболее популярные яды — и как смешивать их.

Потом отец — в моём представлении прошло около четырёх месяцев, хотя, возможно, я ошибался — однажды сообщил мне, что я покину его дом поутру.

— Ну, сын, теперь тебе пора к Сухуи. — Непривычно серьёзное выражение его лица указывало на то, что разговор этот очень важен. — Сухуи — я слышал несколько раз это имя, будто он — сама Неизбежность. Кто он?

Слабая улыбка пробежала по его лицу.

— Не бог — нет. Он стоит на страже у ворот к Нему. И ещё одного бога — вероятнее, нескольких — он собирается убить.

Загадочное заявление! Я — это уже стало нормой — с понимающим видом кивнул. Чем меньше ты спрашиваешь, тем умнее кажешься, я этому ещё в нашем трактире научился. Когда-нибудь они сами всё расскажут.

Меня собрали в дорогу, а Форбрес — неизменный старина Форбрес, — прихватив с собой гостинцы для Сухуи, стал моим провожатым. Нам предстояло путешествовать пешком, ведь ни лошадей, ни кареты, ни даже самолёта в пределах видимости не наблюдалось. Я развёл руками, словно вопрошая: «Чего мы ждём?»

— Мы ждём вашего отца, молодой хозяин. — Было ещё темно, и звёзды танцевали свой замысловатый танец в небесной выси у нас над головой. Внезапно одна из них стала быстро увеличиваться в размерах; я обратил внимание Форбреса на очевидную угрозу, но тот промолчал. Я тоже промолчал, угрюмый и злой, зная лишь — случись что, демона-лакея тоже убьёт. Звезда стремительно приближалась, её холодное сияние слепило; я закрыл веки, но этот молочно-белый свет обжигал…

Кажется, я закричал. Может, и нет, такие вещи часто забываются, а память так и норовит выкинуть какую-то шутку со стариком…

— Сын мой, отринь страх. — Отец стоял рядом, я чувствовал его дыхание, и открыл глаза. Звезда находилась рядом — огромная бледная сфера, составленная из света и раскалённых газов.

Отец протянул обе руки ладонями вперёд, словно собираясь обнять моё лицо, и произнёс заклинание.

— Сухуи не говорит на варварских диалектах, а ты не знаешь лограттари.

Лограттари? Мой словарь незнакомых слов пополнился ещё одним термином. Похоже, это слово повторялось трижды — каждый раз на свой лад, словно его искажало эхо.

Отец опустил руки — и я понял, что волшебство свершилось. Любопытно, как оно работает?

— Это — заклинание-маска. Твои слова тонут в первом слое, а из второго звучит перевод, понятный Сухуи — и наоборот. Со временем маска начнёт пропускать звуки, ведь ни одно заклинание не вечно, и таким путём ты постепенно выучишь язык.

Да, выучу этот татарский-тарабарский язык. И мой «англ» он называет варварским?

Отец сделал ещё один жест — быстрый и резкий, и я почувствовал, что меня увлекает внутрь звезды, и она, всё более ускоряясь, полетела. Скорость, недоступная разуму, протащила меня сквозь многомерность континуума, и…

…И мы — я и Форбрес — стояли в небольшом зале, озаряемом светом нескольких элементалей огня, служащих Сухуи. Сухуи — совершенно чёрный чешуйчатый демон, когтистый, с клыками, как у саблезубого тигра — приветствовал нас жаждущим крови взглядом красных глаз.

— Прямо с неба звезда. — Плотоядный голос, от которого мурашки бегут по коже. — Ба-ба-ба, сам бастард Файб!

Потом я узнал, что у Сухуи нет человеческого обличья. Он недолюбливал людей, он полагал их низшей расой, не пребывал с ними в родстве — и частенько поедал на обед.

Любезный Форбрес рассыпался в извинениях, прося Великого не гневаться на тех, кто пришёл, умоляя лишь о жемчужинах знания, которым так полон разум Сета-Сухуи.

— Горбун никого не умоляет, и эта ложь должна быть исправлена. — Слова эти, сказанные серо-багровым существом с длинным, как у аллигатора, хвостом, привели в движение новых участников этого акта. Из тёмных ниш и альковов показались демоны, очевидно, готовые прервать мой жизненный путь. — Я… я — Ник Ворд!..

— Да у тебя есть имя! — Сухуи эта новость, судя по всему, позабавила. — Что ж, знакомьтесь! Свейвилл, осторожно!

Мистер Аллигатор едва избежал удара моего меча. Да, сталь против клыков и когтей — я полагаю, это вполне честно. Или имейте ум родиться людьми, которые куют такое оружие.

— Ай! — Меч полетел в одну сторону, моё горбатое тело — в другую. Краем глаза я заметил, что заклинание сотворил Сухуи. — Никого не убивай здесь, бастард Файб! Твоя горячая кровь ещё понадобится нам!

Все рассмеялись, только я, потирая ушибы, не понимал шутки. Наконец, мне объяснили: в определённых условиях кровь хаоситов горит, покинув тело, а у наиболее родовитых — практически всегда.

— Эти семьи происходят напрямую от Хаоса, — заявил Свейвилл; по его кичливому голосу я сразу понял, что он-то обладает как раз такой родословной. Тем не менее, чувствовалось, что напряжённость спала: демоны приблизились ко мне, обнимали, некоторые хлопали по плечу, кто-то даже подал меч. Свейвилл, дружелюбно улыбаясь, на мгновение показал своё человеческое лицо — белокурое и голубоглазое. Это было как визитка, полу-извлечённая из бумажника.

Я улыбнулся Свейвиллу, уже вновь крокодилу, а сам вдруг ощутил, как меня прошиб ледяной пот. Вспомнились уроки предыдущих месяцев. Здесь не прощают обид — и всегда лгут, а значит… А значит, Свейвилл теперь — мой враг навеки.

Что было, то прошло, и дремоцветом поросло — так нас, ещё совсем детишек, учили мириться взрослые. Но здесь, видимо, подобное не прокатит. Необходимо посмотреть ему в глаза и вежливо улыбнуться — и я так и сделал. Хотите верьте, хотите нет, но чудовище ответило мне тем же! Я бы назвал этот феномен взаимопониманием. Обоюдным осознанием неизбежности смерти одного из двух участников игры.

Сухуи широким жестом заполнил небольшую площадку перед собой появившимися из пустоты мягкими креслами, стульями, диванами и пуфиками — всё разношёрстное, отнюдь не всегда новое — и предложил нам усесться и не мешать ему.

— История Дворов — а некоторые называют их Домами — уходит корнями в глубь тысячелетий. Многие, — тут Сухуи скорчил такую гримасу, что я поневоле поёжился, — полагают, будто древность Дома свидетельствует о благородстве происхождения и сама по себе даёт право на уважение…

Свейвилл, явно уловив, что мишенью намёка является его хвостатая персона, щёлкнул зубами, но промолчал.

— … А ведь можно принадлежать к родовитой семье — и при этом являться бастардом! — Дьявол этот дразнил меня, но он тратил время впустую, ведь стыдливость покинула меня в день сожжения. — Бастардом, неспособным даже менять облик — и носить толстую кожу, когда идёт дождь!

Дождь действительно пошёл — небольшое облачко возникло прямо над моей головой и начало поливать меня водой. Я молча встал и укрылся под полуколонной у ближайшей стены. Облако так же молча последовало за мной, сопровождаемое смехом демонов. Я пожал плечами — одежда уже начала набухать от пропитавшей её влаги — и вернулся на своё место. Сухуи хотел добиться от меня стоического терпения — я согласился дать ему это.

— Одна из великого множества концепций и теорий, созданных нашими учёными, философами и астрологами, утверждает, будто мир с самого момента сотворения движется к своему упадку, к концу света. — Говорят, вначале, на заре своего существования, Вселенная состояла из чистого Хаоса, и вся относилось к категории возможного — появлялись, чтобы тут же исчезнуть, переместиться в прошлое или будущее, любые формы разума, всевозможные процессы и явления. ВСЁ!

Сухуи поднял руку, и результатом стало почтительное молчание присутствующих. Только капли дождя стучали по полу и моему телу. Временами из облачка доносились глухие отзвуки раскатов грома. Я уже вымок до нитки, но хранил молчание, ведь, стоило открыть рот, меня бы немедленно вышвырнули из этого импровизированного, но, пожалуй, напрестижнейшего из когда-либо существовавших учебного заведения.

— Потом возникло Слово, и слово дало выход Силе! Появились первые Повелители, — Сухуи обвёл нас внимательным взглядом. — Но слово и сковало Силу, придавая ей форму. Слова множились, будто их на ксероксе шлёпали, и бессчётное их количество сейчас уже теряет смысл, значение и связность. Сила зажата шорами слов, желобами понятий, застряла в недоношенных абстракциях, и Время бежит к своему концу, к периоду, когда оно превратится в прямую. Прямая же обязательно упрётся в полную статику, и настанет ступор жизнедеятельности, конец истории.

Взгляды, полные жгучей ненависти, скрестились на мне. О, Сухуи умел возбуждать религиозное рвение! Впрочем, до пухлого дремоцветского жреца ему было далеко. Я воздел глаза к облачным небесам и утёрся их дарами.

— Всё же вам следует понимать: Время уже предпочитает линию, и на линии этой появились рождённые без умения обращаться. Уверен, Ник способен научиться, — Сухуи словно заметил меня, и, щёлкнув пальцами, остановил воду — как душ выключил. — А вам нужно понять: вы и ваши предки были теми, кто привёл действительность к такому состоянию.

Конечно! Я абсолютно согласен с Сухуи: одной чудесной лунной ночью маркиз Гронворт прилетел в Дремоцвет и, соблазнив маменьку при помощи пары колдовских приёмов, ввёл её в беременное состояние.

Взгляды, то и дело упиравшиеся в меня, стали участливыми; ненависть местами даже сменилась выражением, которое я воспринял как испуг. Во мне, как я догадался, увидели символ неких безрадостных времён и революционных перемен. Действительно, горбатая судьба!

Сухуи помрачнел. Голос его, скрипучий и скрежещущий, вызывал у меня головную боль — я даже пожалел, что дождь прекратился.

— Естественное развитие Слова, однако же, пребывает на заднем плане, ибо сквозь всех нас сейчас прорастает дерево. Листочки-веточки и почки-жёлуди. — Сухуи сплюнул. — Кто-то понимает, о чём я?..

Похоже, все понимали. Один я молчал да настороженно озирался по сторонам, надеясь подцепить какую-нибудь полезную крупицу информации.

— Древо Жизни, созданное Проклятым, пожирает миры! — Оранжево-синюшный демон о трёх рогах мог похвастать полным отсутствием сдержанности. Свейвилл, как я заметил, лишь загадочно улыбался; похоже, он считал излишеством обсуждать столь хорошо известный вопрос.

Я вздохнул. Трудный противник — да и со связями, как говорят.

— Да, дорогие юноши, именно Древо. — Сухуи кивнул. — Один из нас, знатный Повелитель, рождённый во Дворах, пытается создать действительность, в которой он окажется сущностью с верховной, ничем не ограниченной властью.

— Семья отреклась от него, он проклят! — Заявил запальчиво серо-фиолетовый демон с кисточками на треугольных, как у собак, ушах. — Даже имя его под запретом!

Они заговорили — похоже, даже упоминание о загадочном Некто настолько уязвило их, что самообладание было поколеблено. Они говорили поочерёдно, иногда, забыв всякие приличия, все разом, а я только слушал. Очень скоро ситуация прояснилась. Хаос, единственная реальность, невероятно динамичная и переменчивая, представлял собой нечто вроде супер-материи, управление которой или использование важнейших качеств которой давало власть небольшому количеству избранных. Они обладали практическим бессмертием, они могли принимать любой облик, они творили и разбивали вдребезги миры, именуемые Тенями… Что такое Тени? Это Хаос, искажённый и отражённый, породивший вселенные с собственными законами бытия. Кто такие Повелители? Это могущественнейшие из порождений Хаоса, его избалованные дети.

Но настал день, когда кто-то решил узурпировать власть. Повелитель, отбросивший своё прежнее имя и взявший себе новое. По-своему гениальная личность. Хаос порой застывает, приобретая самые причудливые формы — качество, которое почти никогда не интересовало Повелителей — и одна из этих форм привлекла внимание ренегата. Он решил изменить Вселенную.

Так возникло Древо. Обилие миров, объединённых в сложную, функционирующую наподобие живой материи, структуру. Она отличалась крайним однообразием, убогостью, как заметил Сухуи, но и прочностью, устойчивостью на разрыв. И она постоянно росла. Со временем Повелители вдруг осознали, что управлять Тенями становится всё труднее; их волшебство теряло силу. Недалёк тот день, вздыхали некоторые, когда мы превратимся в простых путешественников, лишь передвигающихся между мирами, а затем утратим и эту способность.

А потом Он перешёл в наступление. Повелители подверглись многочисленным нападениям в Тенях, уже пронизанных Древом; кое-кто распростился с жизнью, кто-то же согласился подчиниться новой силе.

Война, совершенно неизбежная, развернулась в Тенях. Даже в Дворах Хаоса случались вооружённые стычки и небольшие сражения между противоборствующими сторонами. Регент Эмайн поначалу желал стать третейским судьёй в конфликте, который называл «лишь заурядной склокой», но вскоре вынужден был принять сторону партии войны. Сильнейшие Дома сплотились вокруг Сухуи, Герцога Железное Слово. Сухуи, лучший маг современности и исключительно отважный воин, предпринял полное опасностей путешествие по мирам Древа. Он сделал более чем неутешительные выводы: Древо угрожает самому Хаосу, и ни о каком мире речи быть не может. Одной из двух реальностей предстоит победить. Сведения, собранные Сухуи, оказались воистину бесценными, так как они позволили ему разработать план, на который согласился Эмайн — и план этот начали претворять в действительность.

Масштабы усилий, необходимых для победы над Древом и его божествами, поразили регента, ещё недавно полагавшего, что речь идёт о небольшой группе полоумных изгоев. Сухуи вверг Эмайна в состояние прострации, сообщив: ни один регент из числа правивших Дворами за всю их многовековую историю никогда не обладал достаточными силами. Лишь собрав всех хаоситов, когда-либо рождавшихся на свет, можно было рассчитывать на победу.

Чтобы получить разрешение на реализацию его замысла, Сухуи пришлось заплатить высокую цену. Угроза узурпации власти в результате осуществления подобных мероприятий оказалось слишком высокой, и возникла необходимость в гарантиях, что ни он, ни его дети никогда не станут принцами-регентами и не возглавят Дворы под любым иным титулом. Сухуи принёс присягу, которую у нас назвали бы клятвой крови — он отдал часть текущего в его жилах огня группе Повелителей. В случае нарушения договора те могли просто убить его магическим образом — сжечь, например, душу и плоть Сухуи, поднеся пламя к наличному банку крови.

Получив все полномочия, Сухуи, лишившийся большинства титулов, кроме нового — Железное Слово, — начал действовать. Путешествуя во времени — тут же сообщу вам, что в прошлое двигаться гораздо легче, чем в будущее, — он смог добиться активного сотрудничества практически всех регентов. Те обещали дать войска и выйти на поле боя под знамёнами Хаоса.

И всё же сил не хватало: Древо охватило слишком много миров. Потому-то Сухуи и продолжал лихорадочно обучать рекрутов — всех бастардов, которых только мог собрать Эмайн и прочие Дома, отправляли с первой ночной звездой Герцогу-Без-Владений.

Нужно сказать кое-что о Повелителях и их морали. Она другая, нежели у людей, привыкших уступать силе закона и подчиняться власть имущим. Их сила столь велика, что они никогда не отнесутся к простому смертному лучше, чем, скажем, к насекомому — и это тот случай, когда приходится говорить об абсолютной власти, породившей абсолютную развращённость. Распространить в Тени смертоносную эпидемию, выиграть войну, оставившую за собой пепелища на месте городов, уничтожить целые народы и расы — вот наиболее популярные темы для шуток и сплетен в Хаосе.

Я полагал, что суть вполне дошла до меня, и решил задать один, напрашивавшийся сам собой, вопрос.

— А время в мирах Древа — каково оно? — Они умолкли, точно языки проглотили, и все уставились на меня. Пристальный, немигающий взгляд Сухуи, как я потом узнал, мог просто убить — меня тошнило, а голову охватил безумный жар.

Всегда есть человек, который испортит любое, даже самое торжественное мероприятие. Придёт да и бросит в бочку с мёдом пресловутую ложку дёгтя. Вот так они смотрели на меня — как на последнего гада! И это с их-то внешностью!

Наконец Сухуи объявил ледяным тоном:

— На сегодня хватит. Вы можете разойтись по вашим комнатам.

Местечко, в котором я пребывал, именовалось Нифлех — небольшая, принадлежащая Сухуи цитадель, что располагалась в одной из ближайших Теней Хаоса. Здесь он, пребывая в мысленном контакте с Повелителями Двором, осуществлял приготовления к решающему сражению за право вершить судьбы Вселенной.

Замок с толстыми стенами и высокими башнями, с которых удобно наблюдать за звёздами — и принимать поздних гостей, — не имел стабильной планировки, возможно, с целью усложнить задачу вражеским лазутчикам, выискивающим слабые места. Бастионы то появлялись, то исчезали, да и сам материал кладки не отличался постоянством — гранит сменялся железобетоном, пластиком и алюминием, а на следующее утро они могли быть вытеснены обожжённым кирпичом, а то и вовсе глинобитным сырцом.

Утро в Нифлехе, впрочем, являлось чисто академическим понятием — солнце здесь никогда не восходило и не садилось. Я полагаю, Сухуи выбрал такое место нарочно, чтобы иметь возможность круглосуточного сообщения с Дворами. Единственным источником освещения выступали звёзды — они же излюбленное скоростное транспортное средство хаоситов — и луны. Луны — разноцветные — то и дело сменяли друг друга на небосводе, что показалось мне странно знакомым.

Должно быть, я высказал последнюю мысль вслух, так как на неё ответили.

— Действительно, луны заменяют здесь часы — они указывают тельбайнское время. — Это был демон, которого я заподозрил в родстве с Проклятым — с серыми конечностями и голубым торсом, местами покрытым синим мехом. Глаза его в темноте светились жёлтым, как у кошек, а конусы ушей постоянно шевелились.

Я, вздрогнув от неожиданности, уже было приготовил гневную отповедь на тему, какие именно часы первыми побывали на Луне, но он обезоружил меня своей улыбкой. Улыбка у него была по-настоящему широкая, дружелюбная, а рука, которую я пожал — крепкая и горячая.

— Грим из Дома Мантл, — представился он. — Ник из Дома Файб!

— Грим и Ник — звучит неплохо! — Он снова приветливо улыбнулся. — Теперь ты живёшь в моей келье; Сухуи подселил тебя.

Грим повёл меня по ступеням то и дело предательски скрипящей лестницы — в тот угол постройки, где располагалась самая невзрачная и холодная комната в этом замке, насколько я мог судить. Элементаль, полыхавший, как неоновая витрина, летел впереди.

— А почему здесь никогда не видно солнца, но луны отражают свет разных цветов? Каким законам они подчиняются?

В моём понимании луна должна отражать свет звезды, подобно зеркалу; видимо, по этой причине ответ Грима так меня поразил.

— В этом мире нет солнца, и сам он не вращается, а формой он плоский. — Похоже, мой новый мохнатый друг испытывал искренне удовольствие оттого, что получил право просветить меня. — Луны на самом деле — окна в Хаос, и свет от них — свет неба Хаоса.

— А-а-а, — протянул я. — Закрой рот, а то элементаль залетит!

Челюсть у меня и вправду отвисла, так что я поспешил рассмеяться над шуткой Грима.

Наконец, элементаль замер в воздухе перед дубовой дверью, за которой — Грим даже поворочал ключом в каком-то замке — скрывалась маленькая комнатка со сводчатым потолком и двумя кроватями.

— Ага, твоё ложе уже прибыло, — с неожиданным унынием проговорил он. — Сухуи обо всём позаботился. Следовательно, ты поселишься здесь.

Я вторгся в его маленький, комфортный мирок, и с каждым мгновением моё существование превращало действительность Грима в нечто пугающе неприятное. Я решил по возможности скрасить её.

— Я знаю множество смешных анекдотов, Грим.

— Это именно то, чего я так опасался, — протянул он, едва ли не стеная. — Анекдоты из Тени.

Замешательство моё длилось не более мгновения, поскольку Грим, очевидно, удовлетворённый произведённым впечатлением, расхохотался.

— Дружище, я просто хотел произвести на тебя драматическое впечатление. Сейчас мы немного перекусим — у меня есть осетрина, немного копчёной грудинки и кое-какие сладости, — а послушный элементаль поработает нам маленьким калорифером. Он ведь будет вести себя хорошо, не так ли? — Последние слова, произнесённые с лёгкой угрозой, вызвали у элементаля тихий писк. Мгновение спустя я уже ощутил исходящее от него тепло.

Я обернулся — и заметил, что Грим как сквозь землю провалился. Вместо него на меня со снисходительной усмешкой взирал стройный зеленоглазый юноша. Его русые волосы, аккуратно причёсанные, были стянуты в хвостик на затылке при помощи золотого кольца, а одежды представляли собой разновидность того же платья, которое носил мой отец и которым поделился со мной. Дорогостоящую разновидность.

— А где… — незаконченный вопрос застрял у меня в горле. — Ах, это ты!

— Конечно, я. И, между прочим, я родился в человеческом теле. Это роднит нас, Ник.

Я неловко улыбнулся. Мы поужинали, прикончив часть его запасов, а потом Грим выдал «на-гора» пару трюков, самую простую магию, вызвавшую у меня, впрочем, неподдельное восхищение. Он то отращивал перья по всему телу, то перекрашивал предметы в комнате в разный цвет, то менял их формой или местами. Я, признаюсь, был пленён его шармом и желал лишь одного: научиться волшебству как можно скорее.

Наконец, пришло время укладываться спать, и Ник просто отдал команду элементалю. Свечение угасло, хотя демон и продолжал обогревать комнату.

— Грим, а их можно так использовать? — Я, сам не знаю, почему, заподозрил, что подобные злоупотребления категорически запрещены.

В темноте послышалось его хмыканье.

— А ты смышлёный парень, Ник. Действительно, есть такое воспрещение, ведь продолжительность жизни элементаля резко сокращается. — Он умолк на мгновение. — Тебя ведь это не сильно волнует?

Нет, меня это абсолютно не волновало. Я даже пообещал Гриму не доносить на него Сухуи. Мой сосед отнёсся к этому заявлению благосклонно, но сноб в нём оказался сильнее.

— Правильный выбор, Ник, от таких доносов многого не выиграешь. Сухуи никогда не предпочтёт элементаля или безродного охламона из Тени благородному хаоситу. Он поворчит, но, в конце концов, ничего не сделает. Даже если бы наши семьи не имели столь высокого положения, ему всё равно пришлось бы на многое закрывать глаза — ведь он планирует послать нас, почти ещё детей, на войну.

Циничный тон его казался странным для «почти ребёнка», и я высказал это мнение.

— Чёрт! От тебя ничего не утаить! — прошептал он. — Действительно, по меркам Теней, я дряхлый старик. Мне перевалило за сотню лет — ну, фактически прожитых, субъективных, как ещё говорят.

— И зачем?.. — Что он забыл в этой школе?

— Зачем? — переспросил он. — Да затем, что родители мои хотели, чтобы я пожил немного перед смертью на поле Рагнарёк — в Дворах только блаженные верят в победу! — и нашли мне Тени, где я достаточно долго предавался всем удовольствиям жизни.

Это был во всех отношениях поразительный ответ. За какие-то дни — возможно, часы, — предшествовавшие его отправке в Нифлех, Грим успел прожить несколько наполненных развлечениями десятилетий

— Уклонение от призыва — вот как это обычно называют.

— Ой, не тебе судить нас. — Он умолк и замялся, словно прикусил язык на полуслове. — Горбун?

— Горбун, — согласился он неожиданно охотно. Я понял, что Грим собирался произнести другое слово, ещё, может, и неизвестное мне, но смертельно обидное для хаосита. — В общем, есть и другой фактор — сам Хаос. Видишь ли, далеко не все члены Домов способны пройти Испытание.

Испытание Хаосом… Интересно!

— Когда-то он представлял собой совершенно непреодолимую, неуправляемую силу — но и прошедшие Испытание, единицы из многих тысяч, являлись подлинными титанами. Потому их и называли — Повелители. В наши времена это, скорее, принадлежность к наиболее влиятельному политическому кругу, в то время как испытание проходят многие… более половины.

Внезапная догадка озарила меня.

— И ты боишься! Боишься — потому что родился человеком!

Он выругался.

— Ник, почему ты такой умный? — Я попал в «десятку»; удивительный мне всё-таки попался сосед, подумалось мне. — Это потому, что я — горбун; в горбу у нас самый мозг сокрыт.

Он горько рассмеялся.

— Как-нибудь тоже попробую отрастить себе, может, сразу три. — После ещё нескольких, всё более вялых, шуток разговор угас, и мы уснули.

Фрейдисты полагают, что наше сознание содержит невероятное количество самых диких и, казалось бы, беспричинных страхов и фобий. Комплексы эти, чей незримый вес мы ощущаем постоянно, без устали ищут возможность, чтобы подчинить нас себе. Здесь и застарелые обиды, и нереализованные амбиции, ревность, жадность — все они стремятся к власти над нашим разумом. А он, холодный, рациональный и расчётливый, постоянно отвергает их прошения.

Но настаёт момент, когда «Я» удаляется за кулисы, и весь спектакль мысли стаёт на паузу. Антракт, именуемый сном, относится к тёмным материям: все наши нерождённые личности, все сокрытые грани характера пытаются дорваться к штурвалу. Сон, непроницаемый, безмолвный, искажает их перспективы, они кричат, надрываясь — и мы их не слышим…

И мы просыпаемся.

Я тоже проснулся, но жизнь моя уже никогда не вернулась в прежнюю колею. Тот принуждающий неметь сами мысли ужас остался со мной навеки. Его подавляющее воздействие оставило на мне уродливую, подобную шраму отметину. Сон… едва ли ЭТО можно назвать сном. В любом случае, оно имело мало общего с теми относительно безобидными сновидениями-кошмарами, после которых мы обычно просыпаемся поутру на скомканных, мокрых от пота простынях. Я даже не уверен, очнулся ли я от него в полной мере… даже сейчас. Видимо, побывав в Аду, частичку его вы обречены унести с собой.

Я падал, падал, падал — падал с огромной высоты, и этот мучительно долгий вояж в забвение казался вечностью. Наконец, когда мне уже следовало бы разбиться, я обнаружил себя словно бы погружённым в чёрную тушь, в которой, беспомощно, бултыхаясь, тонул…

Глаз, чёрный глаз чёрной птицы, оказался той пучиной, что временно освободила меня. Освободила лишь ради того, чтобы подвергнуть новым мучениям. Невыносимо было ощущать этот взгляд. Оценивающий взгляд хищной птицы, рождённой Тьмой.

Ворон, чёрная тварь, чьи расправленные угрожающе крылья сливались с темнотой, смотрел на меня. Насмешка всемогущества читалась в его взгляде, и клюв его ударил меня в правый глаз… Я вскрикнул от боли; по лицу текло нечто липкое, и я видел лишь левым глазом; удары, частые и тяжёлые, продолжались, а я не мог и пальцем пошевелить. Я чувствовал себя обречённым и хотел плакать от осознания собственного бессилия…

И он вновь клюнул меня; удар, способный расколоть череп, исторгнул из меня крик…

…Яростный, вызывающий оцепенение, крик ворона, звучал в моих ушах, как трубы иерихонские. Подобно удару гигантского камертона он принудил мой разум вибрировать; я, пытаясь облегчить свои страдания, затрясся всем телом в такт.

…Я проснулся, я уже говорил вам. Вернее, меня разбудили — это Грим, разбуженный моими стонами, решил вмешаться. Поняв, что дело плохо, он решил любой ценой оборвать этот гибельный сон — и, кто знает, возможно, спас таким образом мою жизнь и бессмертную душу.

— У тебя уже начались конвульсии, Ник, — шептал он, сам белый как мел в свете элементаля. — Я не мог тебя разбудить…

Он чуть не зарыдал. Я с удивлением наблюдал, как Грим обхватил лицо руками и завалился на свою кровать спиной к стене, а потом сполз набок.

Я сразу понял, в чём дело.

— Ты тоже?.. Тебе тоже это снилось?

Он кивнул. До меня донеслись его всхлипывания.

— Все мы… всем нам он снился — всем, кто согласился идти на войну. Это значит, что ты тоже будешь при Рагнарёк, Ник.

Он продолжал всхлипывать, и до меня начали доходить причины его страха.

— Каждый раз, засыпая, я молюсь, чтобы это не повторилось. Кто-то уже умер — несколько дворян, — Повелитель Бергель сошёл с ума… наше существование угрожает превратиться в сплошной непреходящий ужас, когда мы перестанем различать сон и явь. Он превращает нас в затравленных, боящихся всего вокруг животных…

Я вновь задрожал, мне вдруг стало чертовски холодно, несмотря на тепло, исходящий от элменталя. Карающая длань Господня легла на Хаос, и, кто знает, может, у меня есть возможность одуматься и спастись… Это просто малодушие, сказал я себе, именно то, чего он добивается. Сказал, как все хаоситы — и, как все, не поверил собственным словам.

Поутру я был так слаб, что едва мог ходить. После нескольких сделанных шагов мне сделалось дурно, и я вновь улёгся в постель. Грим, побледнев, сказал, что скоро вернётся, и выскочил за дверь. Я, мучаясь жаром и страхом, столкнулся с отчётливым пониманием того, что мне нужен здоровый сон, которого меня так жестоко и бесцеремонно лишили. Необходимость эта, однако, уступала перед внушающим страх чувством, что сон повторится опять. СОН? А сон ли это был?

Действительно, пытки, которым подверглись мои душа и тело, трудно назвать сном.

Дверь открылась, и вошёл Сухуи. Элементаль что-то пропищал ему на незнакомом мне языке, но Герцог Железное Слово жестом повелел ему молчать. Я заметил в руке его кубок с дымящимся, будто там проходили бурные химические реакции, напитком.

— Пей! — почти прорычал он, и я подчинился. На вкус эта гадость оказалась столь же отвратительной — пожалуй, даже куда хуже, — чем с виду. Тем не менее, она практически моментально поставила меня на ноги. Да что там! Я буквально вскочил, царапая ногтями горло, в котором словно вулкан бушевал.

Сухуи кивнул — зрелище его вполне удовлетворило.

— Живо одевайся и иди в главный зал. — Он вышел, а я, вспомнив, насколько запутанным является путь, поторопился впрыгнуть в брюки и напялить свою байковую фуфайку. Она достаточно безразмерная, и горб не сковывает движений, да и почти не виден. В башмаки я запрыгнул, не зашнуровывая их, а носки и вовсе не одел. Схватив меч — важнейший аксессуар хаосита, — я выскочил в коридор. Спина Сухуи как раз скрылась за поворотом, и, перейдя на бег, я смог догнать его.

— Ты быстро соображаешь, Ник, — высказал, вслед за Гримом, своё мнение о моих умственных способностях Сухуи. — Не все мои ученики могли похвастать подобной покладистостью — или умом, если хочешь, — и некоторым из них это стоило жизни.

Я представил себе, какие жуткие тайны и чудовища могут скрываться в переходах, галереях и коридорах этого, постоянно смещающегося в соседние Тени, замка.

— Он ведь вращается, — поделился я своим предположением. — Замок Нифлех, я имею в виду, он вращается — крутится в нескольких Тенях вокруг своей оси-донжона, вроде Тельбайна!

Всё-таки она вертится, я в этом уверен!

Сухуи метнул в меня настороженный взгляд.

— Никому не говорил этого, но ты совершенно прав, Ник из Дома Файб. — Впервые он назвал меня полным именем. — В твоём горбу и впрямь скрывается незаурядный ум.

Грим, доносчик! Я послал своему соседу парочку мысленных проклятий, обвиняя его в предательстве. Действительно, чего ещё ожидать от демона? Вскоре мой гнев утих, и я волей-неволей пришёл к прямо противоположному выводу. Стены здесь имеют уши, и Сухуи слышит и видит всё. Он здесь Хозяин.

Занятия в ту ночь — в Нифлехе ведь ночь бесконечна, — или день, если хотите, длились всего несколько часов. Я быстро устал, а остальные, уже зная о моём сне, выказывали почти открытое беспокойство, близкое к страху. Наконец, Сухуи, ещё более хмурый и немногословный, чем обычно, проявил неожиданное милосердие. С восходом пятнистой розово-коричневой луны — или в полдень, как сказали бы дремоцветцы, — он всех отпустил, бросив единственную короткую фразу: «Теперь исчезните, быстро!»

Я встал и заторопился к двери, но суровый возглас нашего когтистого наставника принудил меня остановиться.

— Ник! Я должен кое-что сообщить тебе — что-то, что, вероятно, тебя не обрадует.

Его длинные, уходящие корнями в верхнюю челюсть, клыки находились на уровне моей макушки. Я, осознавая исходящую от них смертельную угрозу, постарался удержать готовую вырваться на волю остроту. Более того: лицо моё приобрело трагический вид. Неужели меня отчислят из этого холодного, тоскливого места, из этой обители вечного мрака и приходящего во сне ужаса?

— Возможно, впрочем, не обрадует твоего отца — ты, вероятно, отреагируешь по-другому. — Меня охватило нетерпение. — Я весь внимание, Ваша Светлость!

Так полагалось обращаться к герцогу Сухуи, и до чего нелепыми и неуместными казались эти слова — здесь и по отношению к нему!

— Тебе придётся покинуть Нифлех сегодня же — чем скорее, тем лучше. — Я едва не подпрыгнул от радости — вот трагедия, честное слово! — Это воистину трагично, Ваша Светлость.

— Не подтрунивай надо мной, сопляк! — Сухуи взревел так, что его замок затрясся — от фундамента до самого верхнего флюгера. — Вы обвиняете меня в том, что никогда не могло относиться к моим помыслам, Ваша Светлость!

Конечно, он ударил меня. Я о мужланах всё знаю — сперва они ругаются, потом пытаются вломить посильнее. Рука с распущенными когтями, способная исполосовать моё милое лицо и оставить уродом до конца дней, получила решающее ускорение… а я слегка присел и ушёл нырком. Не самый сложный приём. Он промахнулся и, выругавшись — я не уверен, в мой или в свой адрес, — угрожающе потряс указательным пальцем.

— Не шути так, щенок. — «Да, конечно, чудовище, какие тут могут быть шутки», — подумал я. — Какие тут могут быть шутки, Ваша Светлость!

— Зайдёшь на кухню за запасом еды на три дня, взнуздаешь лошадь на конюшне — советую выбрать кобылу поспокойнее, жеребцы бывают враждебны и постоянно норовят сбросить незнакомца — и возьмёшь оружие в арсенале.

У меня противно засосало под ложечкой — судя по всему, путь мне предстояло держать отнюдь не в замок Файб.

— Направишься ты, Ник, не в замок Файб — я вынужден отослать тебя, совсем ещё юношу, с одним заданием, которое, возможно, даже таит в себе некоторую опасность… — Сухуи спокойно смотрел на меня, он уже вполне овладел собой. — Я проверил тебя, ты нормальный парнишка, не прячешься под юбку.

Ага, старая уловка — «Я тебя проверял».

— Ваша Светлость, а как же учёба? — Резонный вопрос, по моему мнению, его стоило задать, хотя бы просто для того, чтобы вытянуть из Герцога Железное Слово побольше информации.

— Понимаешь, Ник… — Сухуи сделал паузу. — Ты не то чтобы необучаем, но… в общем, да — фактически, тебя обучить ничему не удастся.

Вот как! У меня действительно не тот цвет кожи — и поэтому меня выставляют за дверь!

Сухуи мягко положил мне руку на плечо.

— Менять облик ты можешь, но это не получится вот так, сразу. — Он щёлкнул пальцами. — Многие способны колдовать чуть ли не с рождения — даже обращаться, причём самостоятельно, — кого-то приходится учить. Насчёт тебя…

Он сделал такую паузу, будто я уже умер, и он стоял у моего гроба.

— Ты — сын твоего отца. После Испытания Хаосом ты сможешь обращаться, я в этом уверен. — Сказав так, Сухуи, по его мнению, сказал всё. Действительно, это значит, что я просто не могу пройти это проклятое Испытание, раз уже сейчас у меня всё из рук валится. Я пробовал на этих занятиях кое-какие заклинания, и ни одно из них не дало позитивного эффекта. За мной, как видно, внимательно следили — и мои, более удачливые, однокашники, и сам Сухуи.

Жаль! Я хотел избавиться от проклятого горба, мечтал о новой, привлекательной внешности — хоть и говорил всегда, что горб подчёркивает мою индивидуальность, — думал, стану путешествовать по Теням, вести разгульную жизнь, сорить деньгами…

Не сбудется.