Теплое весеннее утро. Все деревья в цвету. Птицы поют. Солнышко ласковое пригревает землю и всё, что на ней. Волга! Как прекрасна она сегодня! Течёт себе и течёт. Эмма вошла в прохладную воду. Окунулась. Постояв немного в воде, вышла на берег. Подставив своё тело солнечным лучам, прикрыв веками глаза от них, она стала смотреть на реку, туда, откуда текла Волга. Солнечные лучи играли на её теле и ласкали его, наполняя каждую клеточку молодого и красивого тела теплом. Яркие лучики забирались под веки, вызывая слезинки. Через эти слезинки Волга переливалась во всех цветах радуги, и всё вокруг было таким чистым и изумрудным, спокойным и тёплым.

Вдруг из-за цветущего куста яблоньки-ранетки, склонившейся над водой, почти рядом с берегом, появилась лодка, плывшая по течению. В ней стоял парень, держа в руках весло. Он был без рубашки, в одних брюках, закатанных до колен. Мускулистое молодое его тело отливало на солнце бронзой, легкий ветерок перебирал пышные светлые волосы. Он смотрел на берег. Увидел Эмму. В его взгляде появилось удивление, испуг, радость.

Никогда Эмма ничего красивее не видела в своей жизни, как эта лодка и парень необыкновенной красоты, появившийся перед ней так неожиданно, как в сказке.

Она стояла, онемев и забыв, что раздетая. Взгляды их встретились. В этот момент Эмма ощутила тепло во всём теле. Нет не от солнышка, а от чего-то другого. Оно — это тепло, заполонило её тело, разлившись радостью в душе. Они смотрели друг другу в глаза, пока проплывала лодка мимо, стоявшей на берегу в изумлении, Эммы.

Парень в лодке скрылся за цветущими кустами деревьев, не проронив ни слова и не сделав ни одного движения. Эмма осталась стоять не двигаясь и не сводя своего взгляда с того места, где он исчез.

Она боялась пошевелиться, потерять внутри себя то тепло и, вместе с ним, ту радость, которые так неожиданно появились в ней.

За спиной Эмма услышала голос:

— Скажи, кто ты?

Она не повернулась. Тепло не исчезло, голос был необыкновенно красивым.

«Если я сейчас повернусь, может всё исчезнуть — не буду», — подумала Эмма, почувствовала прикосновение рук к своим плечам. Вздрогнула; резко повернулась.

Они оказались лицом к лицу; смотрели друг другу в глаза, не мигая.

— Теперь я знаю, кто ты, — очень тихо проговорил он, — ты Эмма. А меня ты помнишь? Она узнала его. Это был сын Арнольда Штернбильда, мельника — Якоб, — мы не виделись с тобой года три, наверное.

Зачем он говорит? Она прижала палец к его губам, потом провела рукой по его плечу. Он смотрел на неё восхищёнными улыбающимися глазами.

— Какая ты стала красивая! — Якоб поднял обеими руками её густые каштановые волосы, рассыпанные по всей спине до пояса; обнял, прижал к себе. — Может быть, ты русалочка в образе Эммы, а не Эмма? — прошептал он, дотрагиваясь до её уха губами.

— Ты такой красивый и сильный!

— Как хорошо, что ты умеешь говорить. Значит, ты Эмма. Какой красивый у тебя голос! — сказал он, беря её голову в свои ладони и дотрагиваясь своими губами до её губ.

Они поженились. Свадьба была весёлой и богатой. Люди говорили, что редко бывает так, чтобы две таких разных красоты в единую слились.

Эмма родила Якобу четверых детей. Когда началась война, его забрали, одним из первых, в трудармию. Узнав о гибели Якоба, Эмма не поверила в его смерть. Тепло в её теле и душе от не покидающих ежеминутных мыслей о нём, не ушло.

Она даже не плакала, после известий о его смерти; по ночам долго не могла уснуть. И только прошептав несколько раз, как заклинанье: «Ты всегда со мной, ты всегда со мной, ты во мне», — засыпала.

Прошли годы. Эмма умом понимала, что Якоба в живых нет. Красивая и сильная, она привлекала мужчин, и сама их не сторонилась. Ей нравилось, внимание с их стороны. Несколько раз Эмма пыталась связать свою жизнь с другим человеком, создать новую семью, но из этого ничего не получалось. Однажды один мужчина сказал ей: «Ты такая красивая и такая холодная, как ледяная стена, что не хватит никакого тепла, чтобы растопить эту стену».

Только после этих слов, а прошло уже 15 лет после смерти Якоба, она по-настоящему ощутила и осознала, что его нет, и уже никогда не будет с ней. Он ушёл, оставив ей детей и то тепло, которое никто, никогда не сможет заменить в её сердце. Сама же она, оградила это тепло огромной ледяной стеной.

Глава первая

Дети, внуки, правнуки и внучка Вика

Самолет улетал из Новосибирска в Ганновер завтра, рано утром.

А сегодня семья Штернбильд собралась у родственников в Новосибирске, чтобы оттуда навсегда покинуть Россию. Старейшей в этой семье была баба Эмма, ей исполнилось 77 лет. Она была не только самым старшим, но и самым почитаемым и уважаемым членом семьи. Вот и сегодня баба Эмма сидела во главе стола на самом почетном месте. Внуки, правнуки, дети — то и дело подходили к ней, спрашивали, как дела, не желает ли она чего. Вика, самая старшая её правнучка, сидела рядом с ней. Она отодвинула свой стул немного назад, положила руки поверх спинки бабушкиного стула и время от времени прятала голову за её спиной. Стоило Вике посмотреть в зал, как её взгляд сразу же встречался со взглядом Олега, и как только их взгляды встречались — она опускала голову за спину бабы Эммы.

Родители Вики, младшая сестра Ира, дедушка Витя, бабушка Лиза (дочь бабы Эммы), уехали в Германию еще год назад, оставив её в Новосибирске заканчивать торгово-каммерческое училище.

3,5 года, она училась в Новосибирске, из них последних два жила у дяди Степана, брата матери. Дядя Степан и тётя Тамара, его жена, имели троих взрослых детей: двух дочерей, Галину и Светлану, и сына Олега. Дочери были замужем и обе жили в Ульяновске. Олег в этом году вернулся из армии и работал на заводе мастером по ремонту и установке оборудования. Эту профессию он получил до армии, окончив техникум.

Сегодня уезжающие собрались в квартире дяди Степана и тёти Тамары, чтобы завтра уехать в Германию.

Спрятав голову за спину бабы Эммы, Вика повторяла про себя: «Ну почему так, ну почему так? Спаси меня, Господи, — шептала она, — помоги мне, Господи! Дай мне сил не думать о нём, не сделать глупость. Завтра меня здесь уже не будет. Я всё забуду. Там мне не будет так тяжело, как сейчас здесь. О, Боже, не могу не думать о нём, не могу! Я должна отвлечься. Постараюсь думать об этих людях, моих родственниках. Они сейчас здесь, а завтра будут далеко-далеко, и я вмести с ними. Там у меня появятся другие заботы, и я всё забуду. Там мне будет легче, я не буду думать о нём, не буду видеть его». Слёзы накатились ей на глаза, она снова наклонила голову, спрятавшись за спиной бабы Эммы. Сделала глубокий вдох, потом выдох, почувствовала, как баба Эмма повернулась к ней полу боком, погладила ее по голове:

— Даст Бог- всё будет хорошо, моя милая. Давай будем думать о чем-нибудь другом и станет легче.

Глаза её тоже блестели, и Вике показалось, что баба смотрит ей в душу и всё знает, и понимает. Знает, как тяжело ей сейчас видеть в последний раз Олега, знает, как тепло и по-дружески провожали её вчера однокурсники. Сложившись, они заказали в кафе четыре столика и подарили ей красивую деревянную посуду с хохломской росписью, а преподаватель экономики подарил ей Большую математическую энциклопедию, на титульном листе написал: «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, и родина есть предрассудок, который победить нельзя». (Б. Окуджава)

— Смотри, каким красивым стал у нас Эдуард, — сказала баба Эмма.

Вика посмотрела в сторону своего дяди. Год назад мать Эдуарда умерла от рака. Они жили с отцом вдвоём, сыном бабы Эммы, Эдвардом, в Новосибирске. В этом году Эдуард окончил Новосибирский институт иностранных языков и в совершенстве знал три языка: английский, немецкий, русский. Все уезжающие были рады, что с ними едет человек, хорошо владеющий немецким. От уехавших родственников они знали, что по приезду в Германию, при оформлении документов в лагерях, трудно, если не знаешь немецкой грамматики.

Эдуард увидел, что Вика и баба Эмма смотрят в его сторону, подошёл к ним, спросил:

— Как дела, моя дорогая бабулечка?

— У меня всё нормально, а у тебя?

— У меня тоже всё, как надо. А ты что такая сегодня скучная? — обратился он к Вике, — пошли танцевать.

— Никто не танцует.

— Ну и что же, мы будем первыми. Пошли, пошли, — потянул он её легонько за руку.

Звучала спокойная мелодия. Они стали танцевать танго на маленьком пятачке, оставшемся в комнате, не заставленным столами и стульями.

— Ты такая печальная, потому что не хочешь уезжать? — спросил Эдуард.

— А ты хочешь?

— Не знаю, — немного помолчав, добавил, — наверное, судьба наша такая, что мы должны уехать. Я стараюсь относиться к этому проще. Согласись: многие сейчас мечтают уехать из России, но не всем дана такая возможность, а нам она дана. Почему люди должны быть привязаны к одному месту и не иметь возможности пожить в других местах, посмотреть другие страны, увидеть, как живут другие люди? И, наконец, мы всегда сможем вернуться назад, в любое время, если захотим. Сегодня законы российские это позволяют. Ну, так что же мы так печалимся? Наверняка у тебя есть еще причины для этого? Может быть, ты увозишь с собой разбитое сердце?

Вика опустила глаза:

— Меня никто не любит.

— Тебя никто не любит? Этого не может быть. Ты стала такой красивой, что если бы я не был твоим родственником, то попытался бы за тобой ухаживать.

— Да, уж эти родственные связи, — сказала Вика, бросив взгляд в сторону Олега. Он стоял, прижавшись спиной к стене, не сводя глаз с Вики. Эдуард перехватил её взгляд, удивлённо спросил:

— Олежка?

Вика молчала, не глядя на него, опустив голову.

Эдуард взял её за подбородок, приподнял лицо, пытаясь заглянуть в глаза.

Она не глядела на него, а когда подняла глаза, то в них стояли слёзы.

— Понятно!

Вика смутилась, оттого что не смогла скрыть своих чувств от Эдуарда. Оставив его, она быстро вышла на балкон. Там была Неля, внучка бабы Эммы, и её муж, Антон.

— Ты что, моя хорошая, никак плачешь? — спросила Неля.

— А ну, скажи, кто тебя обижает? — спросил Антон, беря её за плечи, — не Эдик ли? Если он, я его сейчас же поколочу, — шутливо сказал он. Отрицательно покачав головой, Вика сказала:

— Никто меня не обижает, просто нет настроения.

— Ты к родителям едешь, а каково мне — русскому? Я от них еду, всех и всё здесь оставляю.

— Все мы здесь всё оставляем, — глядя в упор на мужа, строго сказала Неля.

— Правильно. Всё понял, давайте не будем больше об этом. Пошли, девчонки, лучше танцевать. Слышите, какую хорошую весёлую музыку включил Олег? — Он взял Нелю и Вику за руки и как маленьких повёл в зал. Там уже, сдвинув столы и стулья к стене, таким образом, освободив место для танцев, танцевало несколько пар современный быстрый танец. Они тоже стали танцевать, вмести со всеми. Все очень старались танцевать весело, их движения соответствовали такту и ритму, но выражения лиц — нет. Со стороны это больше походило на танец, исполняемый на поминках, который заказал умерший перед смертью. Немного потанцевав, Вика снова села рядом с бабой Эммой, которая спросила её:

— Деточка, ты не знаешь, где здесь можно прилечь? Я что-то очень устала. Мы сегодня такую дальнюю дорогу проехали, а завтра надо будет ещё на самолёте 5 часов лететь. Старая я стала, не могу долго на гулянках сидеть. Раньше-то бывало до утра могла петь и плясать.

— Бабуля, ты ошибаешься. На самолёте мы полетим не завтра, а уже сегодня. Время за полночь. Пошли, я тебе покажу, где я жила. Будем надеяться, что мою кровать никто ещё не занял.

Они зашли в комнату. У открытого окна стоял Олег и курил. Увидев их, он потушил сигарету:

— Извините, накурил я здесь.

— Баба Эмма хочет прилечь, отдохнуть Я думаю, лучшего места для неё не найти. От этой комнаты есть ключ, можно закрыть её, чтобы никто не мешал.

— О, нет-нет, не надо меня закрывать. Я только полежу немного, и если кто-то ещё захочет здесь отдыхать — пусть отдыхает. Я схожу тут кое-куда ещё.

— Ты знаешь, где это?

— Да, да я знаю, — сказала баба Эмма и вышла из комнаты. Вика и Олег остались одни.

Он достал сигарету, чиркнул зажигалкой, посмотрел на Вику. Она в этот момент тоже посмотрела на него. Взгляды их встретились.

Олег закрыл зажигалку, смял сигарету и выбросил в открытое окно, затем сделал несколько шагов к Вике. В это время открылась дверь и вошла баба Эмма. Олег резко повернул назад и вышел из комнаты.

— Вы что, с ним ссоритесь? Похоже, он тебя очень любит, — сказала баба Эмма, ложась на кровать.

— Ну что ты бабуля, если бы любил.

— Ну, тогда я так стара стала, что ничего в этом уже не понимаю. В наше время это называлось любовь.

— Милая бабулька, ложись отдыхать. В 6 часов утра мы уже отправляемся в аэропорт и летим в Германию, а там всё- всё забудем и начнём другую жизнь, совершенно новую.

— О, милая, так не бывает, для этого надо умереть и снова родиться. Всё, что ты имеешь здесь, всегда будет с тобой. Там ты можешь приобрести только что-то новое. Ну ладно, я полежу, а ты иди к нему, подойди первая, ты же уезжаешь — не он. Ты- женщина, а значит, должна быть мудрее.

Вика улыбнулась ей и вышла. В зале звучала музыка, но никто не танцевал. Все снова сидели за столами, разговаривали. Разговоры были ни о том, что ждёт их впереди, а о том, что было.

Вика поискала глазами Олега, его не было. Она тоже села за стол. К ней подошел Борис, сын тёти Марины и дяди Роберта, брата тёти Нели, ещё один правнук бабы Эммы. Он окончил в том году школу с золотой медалью, но поступать никуда не стал, так как его семьёй было принято решение уехать из России. У Бориса была девушка, с которой он дружил уже несколько лет. Она тоже в ближайшее время собиралась в Германию. Её семья ждала вызова.

Борис сел с Викой рядом:

— Ты почему такая невесёлая?

— А ты, почему такой нерадостный?

— Я уже начинаю радоваться, потому, как выпил немного. Выпил, и стало легче.

Было видно, что он выпил не «немного».

— Ты выпей и тебе станет легче.

Борис налил Вике вина.

— Я, пожалуй, тоже выпью ещё с тобой за компанию, — и налил себе на дно бокала.

— А можно так много пить детям?

— Вика, ты меня обижаешь, я уже не дитё, я взрослый мужчина.

— Давно?

Борис пьяно покачнулся, отрицательно покачав головой, сказал полушепотом:

— Со вчерашнего дня.

— Ну, всё понятно. Как зовут твою девушку?

— Наташа, Наташка, Наташечка, На… На… Натуличка.

— Давай Боря, выпьем за тебя и за твою Наташу, чтобы всё у вас было хорошо, и чтобы вы поскорее снова были вместе.

— Давай выпьем. Я тебе тоже от всей души желаю, чтобы ты там нашла себе хорошего парня, такого же хорошего, как моя Наташка. Я очень надеюсь, что нам там всем будет хорошо.

К ним подошла мать Бориса, тётя Марина, положила ему руку на плечо:

— Сынок, ты сегодня много выпил, иди поспи, я тебе постелила на полу в комнате, где баба Эмма отдыхает.

— Хорошо мама, я иду. Я действительно сегодня выпил немного, — он пошёл медленно за матерью.

В это время Вика увидела, как Эдуард поднялся со своего места и направился к ней. И в этот же момент в дверях зала появился Олег. Эдуард взял его под руку и они вмести подошли к Вике.

— Давайте выпьем, родственники, — сказал Эдуард и, посмотрев на часы, продолжил, — совсем скоро мы уедем из этого дома, города, страны, а ты останешься здесь, — обратился он к Олегу. — Ты считаешь, это нормальным? Она, — он показал указательным пальцем на Вику, — уезжает туда, а ты остаёшься здесь?! — В этот раз он с силой ткнул пальцем в стол. Вика видела, как Олег сжал зубы так, что на его лице заходили желваки. Он глубоко вдохнул в себя воздух.

— Ну, за что будем пить? За ваше счастье? За его счастье — здесь, — повернул он голову к Вике, — и за её счастье — там? — теперь он повернул голову к Олегу, посмотрел на него в упор.

После этих его слов, в Викиных глазах снова появились слёзы и она поняла, что если не уйдёт сейчас, то разрыдается. Встав из-за стола, Вика быстро пошла в ванную комнату. Закрыв за собой дверь на ключ, дала волю слезам.

Она не знала, сколько времени проплакала, несколько раз пытаясь успокоиться. Умывшись, Вика начинала краситься перед зеркалом, в котором видела себя с красными глазами и опухшим носом. Представляя, что её такую сейчас увидит Олег и всё поймёт, она начинала плакать снова. В дверь постучали, послышался голос тёти Тамары, матери Олега.

— Вика, девочка моя, открой. Я знаю, что ты там.

— Сейчас, тётя Тамара.

Вика умылась холодной водой, открыла дверь.

— Господи! Да ты вся заплаканная! — воскликнула она, увидев Вику, — скажи мне, что случилось, кто тебя обидел?

Вика посмотрела на неё и заплакала снова. Тётя Тамара обняла её, прижала к себе.

— Ты что, не хочешь ехать? Так там тебя родители ждут. И не было такого, чтобы ты говорила, что хочешь здесь остаться. Может быть, мы тебя чем обидели? Может быть, Олежка что сказал?

— Он не любит меня, — сказала Вика, плача навзрыд.

Тётя Тамара взяла её лицо в свои ладони, внимательно посмотрела на неё.

— Господи! Да ты, что же, любишь его?

Вика согласно покачала головой.

— Ну, почему же ты раньше мне не сказала?

— Зачем? Я никому не говорила, зачем? — шептала она сквозь слёзы, — он же Верку любит.

— Какую Верку!? Он не дружит с ней уже. Недели две тому назад я увидела её с другим парнем. Позвонила Нине Васильевне, её матери, спрашиваю: «Что случилось? Вера два года ждала Олега из армии — дождалась. Всё так было хорошо и вдруг я вижу её в обнимку с другим парнем в тот момент, когда Олег в командировке?» Она мне говорит: «Извините, пожалуйста, но мы тут ни при чём. Да, Вера дружит сейчас с другим парнем, но не потому, что она такая плохая и не верная, а потому, что с тех пор, а прошло уже два месяца, как Олег уехал в командировку, он не разу ей не позвонил и не разу не написал. На выходные дни он тоже, говорят, иногда приезжает, но к нам не зашёл не разу. Я разговаривала на эту тему с Верой. Она сказала мне, что Олег избегает её и дал понять, что не хочет с ней встречаться. Так что, еще раз извините, нам нечего стыдиться, а унижаться мы не будем».

Слушая тётю Тамару, Вика перестала плакать. Прижав полотенце ко рту, она не сводила с неё своих заплаканных глаз. Она чувствовала, что после каждого слова матери Олега, её тело наполняется живительной силой, а душа — радостью. Два месяца назад Олег перестал встречаться с Верой. Как она помнит эти дни! Не было минуты, чтобы она забыла их. С тех пор она перестала быть спокойной, с тех дней она перестала засыпать по ночам, не поплакав в подушку.

— Тебе пора собираться, моя дорогая, через полчаса вы уезжаете. Уже всех распределили по машинам, ты поедешь вместе с бабой Эммой, в Олежкиной машине. С вами же поедут тётя Марина и дядя Роберт. Дети их, Борис и Рая, поедут в другой машине вместе с Эдуардом и дядей Эдвардом. Антона с Нелей повезут родители Антона. Они проводят их и сразу же, уже больше не заезжая к нам, уедут домой. Дети Антона и Нели поедут вмести с нами, в нашей машине. Тётю Катю и дядю Андрея увезёт Игорь, мой брат. Багаж повезёт Лёня, наш сосед, на маленьком автобусе.

Пока тётя Тамара подробно рассказывала, кто с кем поедет, Вика успокоилась, подкрасила глаза, губы и была готова выйти из ванной комнаты.

— Ты должна сейчас выпить крепкий чай или кофе. Кофе можно с коньяком. Что тебе приготовить?

— Какая Вы у меня хорошая, — сказала Вика радостным голосом, — спасибо Вам за всё и, если можно, то кофе с коньяком.

Они вышли из ванной комнаты.

— Ну вот, наконец-то мы все собрались, — сказал Антон, — ты что будешь пить, Вика?

— Я приготовлю ей сейчас по спецзаказу кофе, — сказала тётя Тамара и ушла на кухню. Олег тоже сидел за столом вместе со всеми. Увидев Вику, он опустил глаза. Вика села, глядя на него заплаканными, но радостными глазами. Взглянув на нее, Олег уже больше ни на секунду не отводил от неё своего взгляда.

Всё время, пока они ехали до аэропорта, Олег смотрел на Вику в зеркало, если появлялась возможность отвести взгляд от дороги. Они приехали в аэропорт последними. Вещи уже были внесены в аэровокзал, очередь в регистратуру была занята. Уезжающие и провожающие родственники стояли у входа и ждали их. Выйдя из машины, они тоже направились к двери аэровокзала. Олег шёл первым. Подойдя к родственникам, он сказал:

— Прошу меня извинить, но я должен сейчас проститься с вами и уехать.

Вика видела, как недоумённо переглянулись его родители. Сама она остановилась, не дойдя до входа, сердце её забилось.

«Неужели всё?» — подумала она. Увидела, как пристально смотрит на неё Эдуард.

Олег стал по-очереди прощаться со всеми. Вика оказалась последней. Они стояли друг против друга, он сделал к ней шаг, улыбаясь одними губами, сказал:

— Прощай, Вика. Она молчала. — Извини за всё, если можешь, — Олег протянул ей руку. Помедлив немного, Вика взяла её и тут же почувствовала, как крепко сжал он ладонь.

— Прощай, — еле слышно прошептала Вика. Они продолжали стоять, не выпуская рук и не сводя друг с друга взглядов. Родственники и провожающие невольно наблюдали за ними.

— Невежа! Поцелуй девчонку на прощание, — громко сказал Эдуард, — всех поцеловал, а её что, меньше всех уважаешь?

Не выпуская её рук, Олег поцеловал Вику в щёку, потом сделал шаг назад и направился к машине. Остановился, повернулся, быстро пошёл снова к ней. В это же время Вика повернулась, сделала ему шаг на встречу и оказалась в его объятиях.

— Я не отпущу тебя, я не должен был тебя отпускать.

— Но- но, не отпустишь, — сказал Эдуард, — её там родители ждут. А тебе, по приезду, она сделает вызов, и ты через месяц, другой приедешь к ней. Дорогие родственники, есть предложение продолжить прощание в аэровокзале.

Все ушли, оставив Вику и Олега одних. Они уже не обращали внимания на то, что происходило вокруг них. В этот момент они только видели глаза друг друга, целовали друг друга.

— Я так люблю тебя, я так люблю тебя! — шептал он ей после каждого поцелуя. А она целовала его и плакала.

— Я хочу, чтобы ты никогда не плакала, — говорил он, осыпая её лицо поцелуями, — Господи! Какое это счастье, что я могу так тебя любить.

— Ты приедешь ко мне? — наконец прошептала она опухшими от его поцелуев губами.

— Я не отпущу тебя от себя сегодня.

— Зачем ты так говоришь? Ты же знаешь, что я должна уехать.

— Я люблю тебя, я не могу тебя отпустить.

— Ты приедешь ко мне? Обещай.

— Зачем ты просишь моего обещания? Знаешь же, что я приеду за тобой даже на край света, если это понадобиться.

— Не надо на край света, надо в Германию.

— Хорошо, если надо в Германию — приеду туда.

Время, оставшееся им для прощания, пролетело очень быстро. Подошёл Эдуард, сказал:

— Я, конечно, понимаю, что выполняю не очень хорошую роль, но я вынужден сообщить вам неприятную весть о том, что наступило наше время регистрации билетов. Все уже прошли, остались только мы с тобой, Вика. Даю вам ещё пять минут.

— Пять минут? — проговорил Олег совсем тихо, замерев, держа крепко Вику в своих объятиях, — не надо пять минут.

Он поцеловал её, оттолкнул легонько от себя и побежал к машине, не разу больше не посмотрев в сторону Вики, уехал. Она проводила его взглядом, не переставая плакать.

Эдуард обнял её одной рукой за плечи, и они зашли в аэровокзал. Простившись с родственниками, они прошли регистрацию, паспортный, таможенный контроль и вошли в зал ожидания.

Глава вторая

Последние минуты

Антон долго не мог решиться уехать в Германию, оставить Россию. То, что происходило в России в момент, когда стоял вопрос перед ним и его семьёй: выехать или остаться — вызывало страх за себя, за детей, за родину.

Понятие: родина, русский народ, патриотизм, будущее страны, детей, — было предано смеху.

Смеялась вся огромная великая Россия, весь её великий народ над тем, что было когда-то святым и над тем, что помогло когда-то выжить в тяжёлые времена войн, революций, разрух, голода. Смеялись над правителями российскими, над теми, что восстанавливали, поднимали Россию из руин, наращивали её мощь, «тащили» всё в Россию и строго наказывали тех, кто предавал её. Информация, на которой воспитывался патриотизм, любовь к родине, к стране, к своему народу — была сначала осмеяна, а затем исключена совсем, а образовавшийся вакуум постепенно заполнился матершинными анекдотами, порнографическими фильмами, бездушными песенками. Во всех средствах массовой информации стали писать в основном о тех людях, которые делали только плохое для России и российского народа, преподнося это искусно, как критику, как правду, зная основной закон популяризации кого-то и чего-то через средства массовой информации. «Неважно о чём говорить — важно сколько». Смеялась вся Россия и смех был пропорционален страху. Чем больше смеялись над историей и искажали её, тем больше нарастал страх у людей за себя, за детей, за будущее России.

Расставшись с родителями, Антон зашёл в зал ожидания для вылетающих в Германию, сел в кресло рядом с Нелей и детьми, подумал: «Неужели это правильно, то, что я сейчас делаю — увожу семью из России? Пожалею ли я об этом когда-нибудь, или нет? И не упрекнут ли меня потом за это мои дети?»

Неля хорошо понимала Антона и знала, о чём он думает. Она положила свою ладонь на его ладонь, посмотрела ему в глаза. Они сидели немного вдалеке от своих родственников, сложивших ручную кладь в одно место, расположившись вместе, «кучкой», рядом с вещами и бабой Эммой, которая оказалась в середине. Таких «кучек» в зале ожидания было несколько. Рядом, напротив Антона, сидела семья из семи человек: двое пожилых людей, ещё двое — моложе, двое детей, мальчик и девочка, и старик, примерно лет восьмидесяти. Эти люди отличались от других уезжающих в Германию, тех, кто то и дело отходили от своих семей, прохаживались, снова возвращались к своим местам, чтобы хоть как-то заполнить утомительный и тревожный промежуток времени между прошлой жизнью в России и будущей в Германии, они же сидели в один ряд, как прикованные друг к другу и к своему месту — не шевелясь, не двигаясь и не разговаривая. Вдруг старик встал, быстро подошёл к свободным местам рядом с Антоном и лёг, вытянувшись во весь рост, положив руки под голову, громко сказал:

— Что хотите, то и делайте со мной, но я не поеду. Вот лягу здесь и буду лежать. Насильно что ли меня потащите?

Никто из членов его семьи не проронил ни слова. Они так же сидели, не шевелясь, молча, как и прежде, даже не посмотрев в сторону старика. Полежав так некоторое время, не дождавшись реакции со стороны своих родных, старик сел и дрожащим голосом сказал, смотря перед собой:

— Родился здесь, вся моя жизнь здесь прошла, жена моя здесь похоронена, родители здесь похоронены, а я должен перед смертью куда-то ехать. Зачем мне это? Зачем, скажите, пожалуйста? — Задавал он вопросы, смотря перед собой куда-то вдаль, слезящимися старческими глазами. От родственников встала молодая женщина, подошла к нему, постояв перед ним, села рядом, сказала:

— Если ты не поедешь, деда, то и я не поеду. Если я не поеду, то и Маришка с Димкой не поедут, мама с папой не поедут, все здесь останемся. Но ты же понимаешь, что мы уже тронулись с места, всё продали, раздали. Ты же всё знаешь и мы уже обо всём переговорили. Скажи, зачем нужен этот концерт?

— Это для тебя концерт, вон для твоих родителей тоже, а для меня это

не концерт — это моя жизнь. Здесь она прошла, а умирать я должен ехать к чёрту на кулички. Один там буду лежать.

— Деда, ну почему умирать ты едешь? Жить мы туда едем. Ты же знаешь, не наша в том вина, что мы уезжаем. У наших детей, твоих правнуков, нет здесь хорошего будущего. Ты вот всю жизнь работал, мало получал, но знал, что твои дети, внуки будут иметь образование, работу, жильё. Ты плотником проработал 30 лет, баба ни дня на производстве не работала, но вы воспитали троих детей, двое из них получили высшее образование, а мы сегодня не сможем дать своим детям никакого образования — за него надо платить. Маришка с Димкой по два месяца в школу не ходят. Занятий в школе нет, учителям зарплату не выдают — они бастуют. Я и Николай полгода тоже зарплату не получали. Оба нормальные, здоровые люди, с высшим образованием, жили «от стыда сгорая», за счёт пенсии мамы с папой да дачного участка. Школы, больницы, жильё не строятся; детские сады, фабрики, заводы закрываются. Жильё бесплатно на производстве выдавать перестали, купить его или арендовать невозможно — денег нет. Ты же знаешь, в каких мы условиях жили. Две семьи: мама с папой, я с Николаем, двое наших детей — все в одной трёхкомнатной квартире старой планировки, которую разменять никак не могли.

Она замолчала. Старик тоже молчал. Так молча, они сидели некоторое время. Потом старик встал, сел на прежнее место и больше не проронил ни слова. Он сидел, прижавшись плотно к спинке кресла, скрестив руки на груди и уставившись в одну точку. Внучка осталась сидеть рядом с Антоном, и он видел, как по её щекам текли слёзы, она их не вытирала.

«Что же происходит с тобой, матушка наша Россия? — подумал Антон. — Почему отпускаешь от себя людей, так любящих тебя? Родила их, вырастила, выучила, душу в них вложил — и теперь они должны уехать. Какая нечистая сила заполонила необъятные просторы твои, при которой стало хорошо грабителям, ворам, убийцам, проходимцам, торговцам наркотиками и всякой другой нечисти и так плохо честным, образованным, интеллигентным, работящим людям?»

Антон посмотрел на своих родственников. Они тоже сидели обособленно, отдельной «кучкой», вокруг бабы Эммы, взгляд которой был направлен в одну точку, перед собой. Сцепив на животе ладони, она крутила двумя большими пальцами, губы её были плотно сжаты, глаза блестели.

Из всех близких родственников большой семьи Штернбильд они уезжали одни из последних. Россию покинул весь клан этой семьи. Люди, в основном образованные, работящие. Впоследствии Эдуард составит генеалогическое дерево покинувших Россию во времена перестройки — всего с 1992г. по 2000г. — 110 человек.

Глава третья

Юрий Генрихович

Самолёт из Новосибирска приземлился в Ганноверском аэропорту.

Прибывших этим рейсом переселенцев из России, в том числе и семью Штернбильд, встречали родственники и представители Красного креста. Всех их посадили в большой комфортабельный автобус и привезли в переселенческий лагерь в городе Брамше. Семью Штернбильд встречали дети бабы Эммы, уехавшие в Германию раньше. Проводив их до лагеря, убедившись в том, что они находятся под опекой и руководством человека, знающего немецкий язык — Эдуарда, поздно вечером разъехались по домам.

В этот же день Вика рассказала матери об Олеге и, плача у неё на груди, попросила сделать ему вызов. Мать гладила её по голове, успокаивала, обещала выполнить её просьбу. Она дала Вике номер телефона Олега, с кодом Новосибирска и объяснила, как туда звонить из Германии.

Как только родители уехали, Вика с Эдуардом пошли к телефону, чтобы позвонить Олегу.

На улице было уже темно, когда они вышли из жилого корпуса, в котором расселилась их семья, и пошли по аллее. Возле телефонной будки стояло два человека. Эдуард и Вика сели на лавочку, дождавшись своей очереди, Вика позвонила и подошла к Эдуарду, вытирая слёзы, шмыгая носом.

— Ну и что, теперь так будешь всё время плакать? — спросил, Эдуард.

— Не надо было мне уезжать. Могу я сейчас купить билет и уехать назад?

— Думаю, что сейчас нет. Мы находимся далеко от того места, где круглосуточно продают билеты. А что прямо сейчас надо лететь назад? — спросил Эдуард, заглядывая ей в глаза улыбаясь.

— Я бы хотела сейчас.

— Может быть, подождем до завтра. «Утро вечера мудренее».

— Тебе смешно, а мне — не смешно! и очень даже тяжело.

— Когда-нибудь и тебе будет смешно, когда ты станешь думать, о прожитом времени, сидя у камина. Старенькая, опёршись на тросточку, будешь смотреть на своего старика, и вспоминать, как собиралась бежать, лететь к нему назад, не успев с ним расстаться. Он же, в это время, будет сидеть рядом, дымить сигарой или трубкой, уставившись в телевизор, не обращая на тебя никакого внимания. Давай лучше пойдём спать. Честно говоря, я сейчас ничего так не желаю, как этого. Мы же не спали всю ночь. Сейчас в Новосибирске все ещё спят. Кстати, ты подняла Олега в четыре часа ночи.

— Он ждал от меня звонка. Утром снова уедет в командировку в Бийск. Жить будет в общежитии, где даже телефона нет, и я ему не смогу звонить, — развела Вика по-детски руками, всхлипывая.

— Смотри, как здесь красиво! Ты видела в Сибири сразу столько много роз в одном месте? В свете фонарей они совсем другие и на каждой клумбе разные, — сказал Эдуард, пытаясь отвлечь Вику от её грустных мыслей.

— Да, действительно, здесь красиво и дома в Германии очень красивые, везде чисто и много цветов.

— Германия — Родина наших предков. Вот, представь на минутку, как они жили здесь до того как переселиться в Россию.

— Плохо, наверное, жили, коль покинули Германию.

— Все те, кто хранят историю, говорят, что очень плохо. Переселившись на Волгу, только там им было хорошо. Если бы не война, и если бы их не выселили с Волги, то, может быть, мы с тобой сегодня не сидели здесь, всё было бы по-другому.

— Да, наверное. Сейчас в России происходит такое… что будет? Только не было бы войны, но что-то надвигается, так тяжело. Только бы не война.

— Да, ты права. Чем эта перестройка закончиться ещё не ясно. А там, в Саянске, где ты жила, тебе хорошо было?

— Да, у меня было счастливое детство. Я хорошо училась, меня любили учителя. Я занималась спортом — лыжами, у хорошего тренера — Юрия Генриховича. Это был необыкновенный, огромной души человек.

— Почему ты о нём говоришь «был»?

— Его сейчас нет в Саянске. Он немец и тоже уехал в Германию. Юрий Генрихович брал к себе в секцию всех, кто к нему приходил, не выбирая и не отбирая. Он ставил перед собой задачу сделать из детей, прежде всего, здоровых и крепких людей, а потом уж больших спортсменов. Я была хилой и очень болезненной до того, как начала у него заниматься, а потом забыла, что значит простуда, насморк, и научилась преодолевать трудности. Про него рассказывали, что в детстве он был очень больным ребёнком и не разговаривал до восьми лет. Когда начал говорить, то сильно заикался. Кроме этого, с ним произошёл несчастный случай, при котором он сломал несколько передних рёбер грудной клетки, и они срослись неправильно. Когда же я его увидела впервые, в свои двенадцать лет, то мне показалось, что красивее человека не бывает. У него были очень красивые большие глаза, тёмно-синего цвета, светло-русые волосы, атлетическая фигура и говорил он нормально, только делал паузу иногда между словами.

Преподаватель физкультуры нашего училища в Новосибирске, где я училась, Николай Степанович, однажды на уроке начал рассказывать об одном бывшем своём ученике, которым очень гордился. Он говорил о том, что имел возможность наблюдать за человеком, который превратился из хилого, больного и замкнутого мальчика (гадкого утёнка) в красивого, умного, общительного парня. Учитель восхищался его силой воли, силой духа. «Я очень уважал его и, по возможности, помогал, — говорил Николай Степанович, — но, когда Юра пришёл ко мне после окончания восьмилетки и сказал, что хочет поступать в индустриально-педагогический техникум, при этом не мог нормально выговорить название этого заведения из-за сильного заикания, я не поверил ему, что он может это преодолеть, сказал, что при всём уважении и при всём желании помочь, ничего для него сделать не смогу и впервые сомневаюсь в нём. В то время не лечили от заикания и с таким дефектом речи в педагогические заведения не брали. Я был его наставником, и моя поддержка, как учителя, и вера в него, наверное, сыграли в его жизни немалую роль. Это понимаю, из того как он относится ко мне сейчас: приезжая в гости к родителям в Новосибирск, непременно заходит и ко мне. Позже я понял, что для него значило моё сомнение в нём; представляю, что Юра думал тогда и что пережил, когда я не поверил в него впервые. Но и с этим он справился: пролечился в специальной Новосибирской клинике, где лечили от заикания. Вылечивались единицы и не на сто процентов. Он оказался единственным, который излечился почти совсем. Затем Юра поступил в индустриально-педагогический техникум, как и мечтал, а параллельно, в нём же, ещё окончил школу тренеров лыжных гонок, отслужил армию. После армии остался жить там, где служил и проработал много лет с детьми в спортивной школе тренером». Всё что наш учитель рассказывал, совпадало с тем, что я знала о Юрии Генриховиче. Когда я сказала, что он был моим тренером, надо было видеть, как обрадовался этот добрый пожилой человек, спросил меня:

— А что ты можете сказать о нём?

— Мы любили его, — ответила я.

— Я был уверен в этом.

— Сейчас он уехал из России в Германию.

— Да, я знаю, — сказал Николай Степанович, — очень, очень жаль.

Спортсменкой я не стала, но поняла через Юрия Генриховича, что если что-то в жизни захотеть сильно, сильно — то всё можно достичь. Все говорят эти слова, повторяют их, но не все знают, как это сделать. Юрий Генрихович же как-то мог своими действиями, своими поступками, показать дорогу к этому, не произнося этих слов. — Вика глубоко вздохнула и замолчала.

— Вот ты, оказывается, какая у нас, — сказал Эдуард, — в этом случае можно быть спокойным в том, что ты все трудности преодолеешь, и всё у тебя будет хорошо.

— Но мне сейчас так тяжело, — прошептала она дрожащим голосом, — так боюсь, что может что-нибудь произойти и я никогда больше не увижусь с Олегом, мы же сейчас в разных странах.

— Сегодня эта проблема решаемая и ничего тебе не надо бояться. Пошли лучше спать.

Они направились в корпус, где уже спали их родственники. На территории лагеря было примерно 10 корпусов, в которых размещалось около 1000 человек. В том здании, где поселили семью Штернбильд, стояло около 100 кроватей в два яруса. Здесь переселенцы жили 1—2 недели. Они заполняли документы, проходили тесты на знание немецкого языка, для подтверждения параграфов. Потом их распределяли по местам, где они должны были в дальнейшем жить и работать, где временное жильё тоже называлось лагерь.

Все расходы по переселению: транспортные, проживание, питание, обучение немецкому языку — оплачивало немецкое государство. В течение шести месяцев переселенцы могли изучать немецкий язык, искать себе работу, привыкать к новой жизни, адаптироваться в новых условиях, которые резко отличались от тех, которые были в России. Семью Штернбильд из Брамши отправили в Баварию в Нюренбергский лагерь. Из него они уехали в Кам и Стамсрид, туда, где уже жили ранее уехавшие родственники.

Глава четвёртая.

Семья

Баба Эмма одна вырастила 4 детей. В 1941 году мужа её, Якоба, забрали в труд армию, где он погиб. Она так и не вышла больше замуж, хотя и имела такую возможность.

«Много хороших мужчин, но для меня был только один. Другого, даже немного похожего на него, я не вижу и, наверное, не увижу», — говорила она тогда, когда кто-то, в очередной раз, пытался её познакомить с кем-нибудь или задавал вопрос: «Почему одна и не выходит замуж?»

После войны поселилась Эмма со своими родителями, детьми и, оставшимися в живых, родственниками на Алтае, там и прожила всю жизнь, проработав бухгалтером в районном отделе образования.

Жила Эмма с детьми в своём доме, выстроенном её родителями и доставшемся ей после их смерти по наследству. При доме имела небольшой огород, хозяйство: скот, кур, гусей. При помощи чего, вырастила и выучила своих четверых детей. Два сына: Генрих и Эдвард — окончили институт, две дочери: Екатерина и Елизавета — педагогическое училище.

Эмма соблюдала все немецкие обычаи, отмечала все немецкие праздники, хорошо говорила, читала и писала на немецком языке. Этому же научила своих детей, а потом и внуков, находившихся с ней рядом.

Кроме того, что она соблюдала и чтила все немецкие обычаи, ей удалось женить и выдать замуж всех своих детей за немцев. С внуками же в их семью вошли другие национальности чем Эмма была очень недовольна. Своё недовольство она выражала тем, что не присутствовала на свадьбе. На свадьбе не присутствовала, но подарок свой, традиционный, внукам дарила — это был ковёр. Из своей небольшой пенсии ежемесячно откладывала деньги к очередной предстоящей свадьбе.

Жила она, по-прежнему, в своём доме, вместе с младшей дочерью Екатериной и её семьёй.

Когда родственники и дети засобирались ехать в Германию, самой большой неожиданностью для всех было то, что баба Эмма отказалась ехать наотрез. Она сказала так: «Я не уверена в том, что всем нам там будет хорошо». Её уговаривали, но она настаивала на своём. Баба Эмма никогда не занималась политикой и ничего в ней не смыслила. Из того потока информации, который она получала в последнее время, в основном от телевизора, не могла ничего понять, что происходит в России. Баба Эмма слышала жалобы детей, внуков; видела как немцы потоком, огромной волной, какой-то неведомой силой «хлынули» из России в Германию, увлекая за собой русских, украинцев, белорусов, башкир, татар и другие нации, бывшие с ними в родстве. Она не могла понять, почему должна уехать сейчас, когда, казалось бы, что всё страшное, которое могло случиться с человеком на этой грешной земле, пережила здесь. Баба Эмма твёрдо решила не уезжать из России и постараться удержать здесь своих детей и внуков. Настаивая на своём, она видела, что дети, считавшиеся всегда с её мнением, сейчас не слушались и помимо её воли собирались в Германию. Они оформляли документы на выезд, и, не сказав ей, вписали в документы и её имя. Она узнала об этом только тогда, когда пришло разрешение на выезд в Германию.

Глава пятая

Дочь — Екатерина Яковлевна

Екатерина была самой младшей из детей бабы Эммы. Она окончила педагогическое училище в Барнауле, работала учителем в младших классах и

была тем человеком, которая всей душой болела за свою школу, очень тяжело переносила, на её взгляд, неудачные изменения и реформы, проводимые в школьном образовании в наступившие перестроечные времена. Екатерина была уверена, что эти преобразования направлены не на развитие духовной личности, а на постепенное её уничтожение. Дети, из под ног которых была выбита идеологическая платформа, для выстраивания светлого и счастливого будущего, зависали над информационной грязью. Сильные умом и духом учителя, держались за неё, как за оплот, пытались удержаться сами и, как могли, держали возле себя своих детей и учеников. Их стали заваливать пустыми, экспериментальными никчёмными программами и лживыми западными ценностями. Слабые умишки хватались за ложь, падали в неё со своих дырявых плотов и начинали возиться в ней, как свиньи. В грязи мышления они выискивали те ценности, что мелькали в грязи, как белая плесень и цеплялись за зелень, зацветающую пустотой, пышным цветом. Она начала сыпаться на головы безмозглости, что всплыли, как пустышки и «прости Господи» со дна жизни. Погружаясь в эту беспочвенную грязь, жирея и толстея, Пустота, свиньями, утопала в ней, наслаждалась тем, что не надо работать на сопротивление лжи перед правдой.

Многие, но не все начинали перелопачивать эту грязь в своих мозгах и не понимали, что не только сами опускаются на дно жизни от высокого имени Учитель, но тянут за собой, тех кто сопротивляется Лжи и Вранью. Самое же утопическое было то, что, подстилая под ноги своих учеников историческую ложь, которая всегда сгорит на Правде, слепые, так называемые, учителя, не понимали, что их ученики — опустошённые на правде, в лучшем случае не вспомнят их добрым словом, не протянут качество их души в будущее через своих детей, но и проклянут, как тех гнилых элементов, которые забрали время их жизни и ничего, кроме разочарования и горячи в него не вложили.

Сильные, умные Учителя с большой буквы, погружаясь в ложь, как в грязь, понимали и многие не глухие и не слепыми, видели, слышали, что происходит во всей системе образования, с верхов которой уже раздавалось хрюканье. Чтобы сильные умы не освещали развал самой уникальной системы образования в мире, им не платили заработанную плату, увольняли за любое сопротивление вранью и за возмущение, так погружали в нищету, опуская на самое дно жизни, а там гасили любое желание осветить то, что, как тьма, заполняла светлые места.

Чтобы развалить весь строй, в первую очередь разваливали систему образования. Были созданы условия для ухода учителей из этой системы во всех учебных заведениях, да так, чтобы они сами уходили на базары и в ларьки, торговать тем, что могло бы хоть как-то оставить их на плаву и удержать хотя бы своих детей на человеческом уровне жизни. Кто имел возможность уехать из страны — уезжали в неизвестность, основная причина была: увезти своих детей от нищеты и от тех нечистот, что сваливались на их головы. Заграница средствами массовой информацией рисовалась раем, а Россия исчадием зла. Эта сила с названием СМИ медленно, но очень настойчиво вдалбливала в мозги то, что здесь нет будущего у детей, впереди тупик. Самая большая и самая могучая страна, самая образованная, самая читающая, умеющая уже не только читать, считать и писать, а мыслящая, создающая новые технологии для земной цивилизации и космоса, стала погружаться во тьму лжи. И было не всем понятно, что работа идёт на слом воли образованности и делается это самой же образованностью. Использовалось образование и просвещение для того, чтобы сломить сопротивление уже просвещённой части населения перед перестройкой сознания. Надо было утопить его во лжи, во вранье так, чтобы оно угасло в следующем поколении и не излучало Свет Правды. А ведь именно этот Свет освещал дорогу детям всех народов, просвещённых правдой, как светлое счастливое будущее к входу в Рай, где нет рабства — эксплуатации человека человеком, ни в каком виде и ни по каким признакам.

Екатерина пришла в комнату к бабе Эмме, когда та легла уже спать. Сев на край её кровати, поправила одеяло, сказала:

— Мама, я понимаю тебя, почему ты не хочешь уезжать, — она смахнула слезы, покатившиеся из глаз, — мне самой очень тяжело, — Екатерина глубоко вздохнула. — Очень многие, кто живут в нашем микрорайоне, мои ученики. Всех я знаю, и меня все знают. Вся жизнь здесь прошла. Но мы сейчас должны подумать не о себе, а о наших детях и их детях. У меня уже нет сил, смотреть на то, что происходит в школах. В течение трёх лет вовремя не выдают учителям зарплату. Последние шесть месяцев ни один учитель не получил ни копейки, даже отпускные не выдали. Скажи, как жить? Учителя в нашей школе, помнишь, какие дружные были, никаких сплетней, скандалов, а сейчас же, такое ощущение, что все ненавидят друг друга. Конечно же, всё понятно: унизительное, безденежное состояние доводит людей до злости, до страха. Очень многие талантливые, молодые «учителя от бога» уходят из школы и идут торговать на рынок, чтобы прокормить семью. Катерина помолчала немного. — Очень тяжело стало работать, мама, очень. Ты даже не можешь себе представить. В некоторых школах, и в нашей в том числе, стали внедрять программы по зарубежному образцу и новые бездарные, не развивающие человека, как личность, а уничтожающие эту личность. Делить детей на хороших и плохих, умных и дураков начинают «на пороге в школу».

Если дети умеют читать, писать, считать — их определяют в гимназический класс, если нет, то в обыкновенный. Затем, через некоторое время, в обыкновенном классе их сортируют.

Тех детей, которые не очень хорошо усваивают школьную программу, не так усидчивы, не так послушны или просто чем-то не угодили учителю, или не понравились их родители, из обыкновенного класса переводят в другой класс — класс коррекции, прозванный детьми классом «ЗЮ», классом «дураков», классом «дебилов». В этот класс, в большинстве случаях, попадают дети из неблагополучных семей и из тех, которые, по традиции от старых времён, считали, что школа должна научить детей всему и уж грамоте обязательно. В таких семьях не готовят детей к школе, не занимаются с ними домашними заданиями, всецело полагаясь на школу.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.