Бесплатный фрагмент - Холодные руки касаются стен

Мне страшно смотреть назад,
Боюсь за одной приоткрытой дверью
Наткнуться на свой же взгляд.

Defin

Если ты маленький и безупречный, то ты боишься всего вокруг. Один раскат грома — и ты уже плачешь, бьёшься в истерике в пыльном углу своей комнаты, где выключен свет. Зачастую тебя есть кому утешить. Если же ты большой и гордый, то будут бояться уже тебя. У тебя не будет ни тремора на кончиках пальцев, ни горячего пота в гигантских ладонях. Будет только глубокая, медленно разъедающая изнутри обида, когда люди станут бросать камни тебе вслед. В такие моменты утешать тебя может только ненависть.

Мне бы очень хотелось знать, как я выгляжу со стороны. Я становлюсь значительно меньше, когда разглядываю зимний сад на заднем дворике главного корпуса санатория «Райское прибежище» и пытаюсь ощутить аромат спящих цветов. Я чувствую себя совсем крошечной, когда всматриваюсь в синее звёздное небо и вслушиваюсь в глухие щебетания редких птиц. Меня нет, когда я думаю о Вселенной.

И это всё перестаёт иметь значение, когда я замечаю чужие взгляды на себе.

Сначала эта пара будет мило беседовать, но, как только она пройдёт мимо меня, оба на секунду обнажат свой оскал сильного отвращения.

Где-то в центре виднеется скульптура — груда грязных валунов. Дворник улыбнётся ей, подчищая снег, а потом решит уйти в противоположную от меня сторону.

Вдали парень безмятежно читает дешёвый роман. Он резко встанет, плюнет на землю и спрячется за кроной могучего дуба, как только мой печальный взгляд обожжёт его широкие плечи.

Про ту сгорбленную старушку, поправляющую сломанные очки и опасливо поглядывающую на меня из самой дальней точки сада, и говорить нечего.

Мне кажется, что я здоровенная уродливая горилла, которую заперли в клетке в надежде, что она хоть кому-то станет нужной в толпе бездумных потребителей развлечений. Но она не станет. Никто даже не смеётся с моих нелепых подёргиваний ногами. Лучше бы застрелили ещё тогда, когда схватили в джунглях.

Может, ты и маленький, и большой, если ты пустой и мёртвый?

— Вы как всегда неотразимы, Александра Константиновна, — обращается ко мне бархатный и очень знакомый голос.

Слева от меня усаживается мой лечащий врач и тепло улыбается. Вечерний бриз оставляет розовые поцелуи на его щеках, спутывает кудрявые светлые волосы, колышет тонкий воротник белого халата. Его небесные глаза переливаются под яркими лучами фонаря. Он очаровательно фыркает каждый раз, когда крошечные хлопья снега касаются кончика его носа.

— А вы как всегда кокетливы, доктор, — выслушав мой неудачный и безэмоциональный ответ, он тихо усмехается, а затем продолжает широко улыбаться. Благосклонен. Хочу быть такой же доброй. — Отдыхаете после тяжёлого трудового дня?

Его имя — Павел Юрьевич Ципсер. Ему тридцать шесть лет, одиннадцать из которых он работает психологом, несмотря на красную корочку психотерапевта.

Его рост — метр девяносто. Он часто сутулится, потому что его спина быстро устаёт от сильных нагрузок. Прежде чем вступать в диалог, он ищет место, где можно присесть.

Его любимый напиток — раф. Он пьёт его в одиночестве, читая английскую классику. Если он вынужден проводить время в кругу знакомых, он пьёт эспрессо и глупо шутит.

Я знаю о нём так много, потому что на наших сеансах он сначала рассказывает о себе. Потому что я слежу за ним, если мне очень плохо. Потому что однажды со скуки я украла его досье.

Поразительно, как мало нужно источников, чтобы завладеть личной информацией. А я живу с собой всю жизнь и до сих пор не уверена, нравится ли мне вставать по утрам.

— Да-а, решил подышать свежим воздухом, а то всё пишу и пишу нудные отчёты в своём душном кабинете и скучаю.

А в его присутствии мне никогда не бывает скучно. Он постоянно ходит в приподнятом настроении, скрывает от меня свои тревоги и невзгоды, даже если я даю ему повод на себя злиться, беседует всегда со мной мило, вежливо и тактично. Только рядом с ним я осознаю себя как личность.

Если Павел Юрьевич исчезнет, я стану похожей на других — ещё более одиноким и разбитым вакуумом.

Однажды, когда на нашем сеансе мы прорабатывали мою тревожность, он сказал мне, что такими, какими мы являемся, нас делают связи с другими людьми. И это можно компенсировать. Мне бы не пришлось ничего компенсировать, если бы я была продуктом только его окружения — всего хорошего и плохого.

Наверное, это даже не его фраза. Невозможно раскидываться афоризмами, если ты не способен даже проветрить своё рабочее пространство. Лучше ему об этом не говорить.

— Попросите радио в свой кабинет, — невинно предлагаю, хоть мне и кажется, что это я, скорее, выдавливаю из себя заботу, — тогда и скучно не будет. Вот я его включаю, если сердце выпрыгивает из груди и я не могу расслабиться перед сном. Джаз заглушает лишний шум в голове.

Я не вру. Моя честность — благодарность ему. Павлу Юрьевичу Ципсеру. Лучшему психологу «Райского прибежища».

— Хм, — задумывается, демонстративно поглаживает свою бородку янтарного цвета. Пытается отдаваться полностью нашему разговору. — Думаю, тогда я проведаю начальство. Всё равно по пути. Спасибо за идею, Александра Константиновна.

Вновь улыбается, ослепляет меня белизной зубов, пунцовым оттенком мягких губ. Обаятельный. Красивый. Весёлый. Харизматичный. Я могу подобрать эпитет даже ямочкам на его щеках, морщинкам на уголках его глаз.

— Всегда пожалуйста, — тоже улыбаюсь, провожаю взглядом его невесомый шаг.

Если бы можно было своровать чужую личность, я бы украла его.

На полпути он останавливается. Резко, неожиданно, будто вспомнил о чём-то важном. Оборачивается ко мне, будто я — важная.

— Я надеюсь, что о вашем способе расслабляться перед сном мы всё же поговорим на следующем приёме. Вы же придёте?

Почему он спрашивает?

— Конечно-конечно, куда я денусь.

— Только не сбегай никуда. — Обращение на «ты» растворяется в удушливом воздухе.

Живой походкой он удаляется в глубь сада. Жмёт руку дворнику, похлопывает читающего парня по спине, обменивается парой слов с какой-то парой. Бабушку вдали он не замечает. Верно. Я бы тоже её возненавидела. Её материнский взгляд удручает.

Мечтательно закрываю глаза и откидываюсь на спинку скамейки. Снег ласкает моё лицо, оставляет за собой мокрые следы, приводит в чувство.

Я помню, как в первую встречу Павел Юрьевич протянул мне анкету и попросил её заполнить. Сказал, что хочет увидеть мой почерк, даже если все вокруг считают его мерзким, корявым, нечитаемым. Хочет узнать моё прошлое, даже если я предпочитаю молчать. Хочет помочь, даже если нельзя спасти «потеряшку».

Там был такой глупый вопрос на третьей странице: «Ваше любимое время года?» — который задавали всем хоть раз в жизни. Мне же — впервые. И это единственное, на что я ответила. Взяла выданную ручку и с большим усилием, криво, непонятно вывела слова — одно за другим.

Самое сложное — это согревать свои руки. Достаточно одного взгляда на людей вокруг, чтобы это понять. В каждом магазине есть тёплые перчатки — шерстяные, кожаные, спортивные. В каждом доме после улицы хозяева бегут к обогревателю и протягивают тому навстречу немеющие руки. В каждом фильме про походы в лес или жизнь на необитаемом острове — путешественник и его пальцы напротив костра.

Поэтому мой ответ — зима. Я люблю зиму. У меня ледяные руки, и только зимой никто этому не придаёт значения. Всем кажется, это из-за низкой температуры на улице. Но низкая температура у меня за толстым слоем кожи. И в суровую сибирскую зиму, где от рук — сморщенная кожа да сизые оттенки вдоль запястья, ладоней, и в самый знойный июль, где от тела — тряпка для выжимания пота.

Когда мне страшно, кончики моих пальцев коченеют. Когда я чувствую себя в безопасности, кожа поверх артерий — смертельно белая. Ты привыкаешь к этой жизни только зимой, когда всем всё равно на твоё самочувствие. Когда ты похож на всех в их ледяном горе.

Потом, на следующем сеансе, Павел Юрьевич спросил меня, каким было моё самое ужасное воспоминание. Это был второй раз, когда я ему ответила. Я ответила, потому что думала о своём детстве постоянно. Потому что ужас тревоги невыносим.

Мне пять лет. На месте глаз моих — нежно-фиолетовые синяки. Это третья ночь подряд, когда я не могу уснуть. Родители скрипят кроватью в соседней комнате, глухо кричат и тоже не спят. Мне кажется, что они друг друга ненавидят чуть больше, чем меня, что они дерутся.

Когда они замолчат, я прекращу шевелиться. Свеча у изголовья кровати торопливо догорает, и я смотрю на неё, а на моём лице выступают едва заметные слёзы. Я не издаю звуков. Я молчу, слабо дрожу и считаю мгновения.

Свеча гаснет, и я впадаю в истерику, которую не могу выдать и которая вынуждена растягиваться на долгие часы вперёд, нарастать со скоростью полумёртвой черепахи. Я чувствую, как моё тело пронизывает холод, как моё сердце реже стучит, как поток соплей из моего носа душит меня.

В дверном проёме стоит призрачный силуэт. Он горбится, потому что из-за высокого роста ударяется головой о потолок. Он скалится вонючими, острыми как шипы зубами, думая, что по-человечески улыбается. Он часто дышит, вздымая своей чёрной как смоль грудью. С уголков его рта вытекают литры слюней. У него нет глаз, но я точно знаю, что он ехидно прожигает меня своим лютым взглядом.

Он извивается по полу, словно змея, а потом постепенно оборачивается вокруг моих ног, живота, шеи. Он дышит мне в лицо ядовитым паром. Он проникает своим тонким и длинным языком мне в ухо, и я начинаю жмуриться. Внутри очень мокро, тесно, больно. Слёзы усерднее покидают мои глаза. Он облизывает мой мозг, а потом прикладывается к нему всем своим тяжёлым весом и телепатически шепчет. Отбирает мои мысли, навязывает свои.

Если ты закричишь, то сделаешь всё только хуже. Я поглощу тебя.

Твоя семья возненавидит тебя, если ты её разбудишь. Они скажут, что ты жалкая, что ты трусливая. Разве ты так хочешь в подвал?

Если тебе не повезёт, то тебя ещё и никто не услышит.

И отец твой, и мать твоя уже мертвы. Пока ты держишь язык за зубами, ты не будешь знать до конца, правда ли это. Не это ли надежда?

Ради этой надежды я терпела это чудовище до самого утра, а потом он так же склизко, отвратительно и по-змеиному уходил через открытую форточку. Он прекрасно знал, как нужно издеваться надо мной. Он знал, что мне физически больно даже представить, что я, в конце концов, могу остаться один на один с этим безобразным голосом в своей голове.

Наверное, именно этот ужас перед одиночеством и является причиной нынешней дрожи в моих ногах. Я открываю глаза и не вижу ничего знакомого или родного. Нет шумных людей, у которых я вызываю лишь рвотные позывы. Нет пения птиц — их забила до смерти гробовая тишина.

Успокаивающая зима с её минусовой температурой сменилась на чуждую, мрачную и холодную осень, а лилейные комки снега навсегда застыли в плотной пелене из туч. Мёртвые деревья хаотично качаются на ветру, изредка скрипят. В саду нет ни целой ограды, ни сугробов, ни кучки валунов в центре. Есть только засохшая земля.

Сдерживая тремор, я протираю свои глаза. Цвета нового окружения — тусклые, блёклые, бесчувственные. Они не просто приносят неудобства, они приносят мне жгучую боль. Я сжимаю кулаки, съёживаюсь сама, пытаюсь сконцентрироваться на учащающемся дыхании. Пытаюсь сдержать натиск внутреннего напряжения.

Если бы в моей голове были голоса, они бы кричали.

Я выдыхаю, неуверенно встаю и делаю первый шаг. Где я? Всё кажется настоящим, реальность не грозит развалиться в считанные секунды. Куда все подевались? Здание главного корпуса ещё несколько минут назад было произведением искусства, а сейчас обветшало. Это какой-то кошмарный сон? Белоснежные колонны покрылись толстым слоем грязи и пыли. Это всё галлюцинации? На шелушащихся голубых стенах, ставших с недавних пор омерзительного синего оттенка, местами осыпалась штукатурка. Почему всё так заброшено? Почему мой санаторий выглядит так, будто доживает свои последние дни, будто скоро пойдёт под снос?

Почему я одна?!

Я смотрю на пустую скамейку. Когда была зима, я сидела на ней и думала о глупых вещах. Когда мне было грустно, меня поддерживал Павел…

Доктор Ципсер.