Бесплатный фрагмент - Хлябь

Вместо предисловия

Эту историю мне рассказал бездомный старик. На прощанье всё качал головой в унисон с узловатой кистью, непрерывно повторяя: «Ты напиши-напиши-напиши…»

Было время, мы жили в стороне от железнодорожной ветки. Попасть из глубинки в областной центр становилось целой историей.

Туда и обратно добиралась автобусом-поездом-автобусом. Время в пути — сутки. Самое долгое ожидание проходило в деревянном вокзале г. Кандалакши. В тот раз помещение, выкрашенное зелёной масляной краской, с затаившимся по углам сумраком и тусклой лампой на потолке было переполнено мигрантами. И напоминало огромный полосатый халат. Ароматный, храпящий на все лады. Рядом с вещевым мешком пустовало место. Я не глядя плюхнулась в него. Не стоять же в ожидании шесть часов… или всё же лучше постоять? Рядом бормотал заросший седыми патлами бродяга. Похож на городского сумасшедшего: голова мелко тряслась, пальцы подрагивали, перебирая редкие узлы меркнущей памяти. Я решительно выбрала первое и дёрнулась встать, но сосед ухватил меня за полу и принудил посмотреть на него.

Это был действительно очень старый, но жилистый, небольшого роста человек. Одет в поношенную, ещё крепкую одежду. Куртку с капюшоном, тёмную шапку, камуфляжные брюки и разбитые высокие берцы. Теперь я склонялась к тому, что он болен.

— Не бойся, я Филипп. («Как будто это представление могло меня успокоить»)

Но, принюхиваясь, села. Пахло лавашом с сыром. Наверное, от таджиков.

— Я всегда переодеваюсь, когда сюда хожу, а не то выгонят. Ты в Мурманск?

И, не дожидаясь ответа, чтобы не спугнуть удачу, торопливо начал рассказывать…

Если и болен был незнакомец, то старостью, а вот на умственные способности этого дата-сейфа она никак не повлияла. Он точно многое забыл. Кроме важного для него. Как все мы.

Шесть часов до поезда мы прожили бок о бок. Выходили подышать морозным воздухом и покурить. Пили фанту из автомата и ели мои домашние котлеты. Несколько раз Филипп засыпал на полуслове. Ненадолго, минут на семь-десять…

Простились как старые знакомые.

Почему меня он встретил, а не работницу молокозавода, фитнес-тренера или кого-то ещё, далёкого от сочинительства — напрасный вопрос. Я не верю в случайность.

Прошло больше десяти лет. Я стала писателем в море авторов, издала кое-что… и однажды проездом оказалась на том вокзале. Если бы его перекрасили или как-то обустроили… но нет, всё по-прежнему — вон там мы сидели.

Как живой, возник образ застрявшего на вокзале бродяги в ожидании, чтобы я написала его историю. Оказалось, такую свежую в памяти, так меня взволновавшую, что по прошествии многих лет я не чая стала хозяйкой дома неподалёку от упомянутых в повести мест. Там встретилась с ещё одной колоритной фигурой — майором милиции в отставке Павлом Кирилловичем Ельшиным — свидетелем и участником её неоднозначного завершения.

Тот всё ожидал чего-то подобного: с энтузиазмом принял эстафетную палочку от знакомца и с тщанием заштопал дыры в нашей с Филиппом памяти и в полотне столетней драмы.

Посвящается нам — людям.

Глава 1

Дерево Зумпф

В белёсом небе высоко над землёй парит орёл. Он не спешит. «Куда спешить? Что-нибудь скоро подвернётся: заяц, змея или мышь». Хищнику всё равно. Под ним расстилалось просторное поместье барона Курта Зумпфа. Большей частью болота. И на них он — главный хозяин. Здесь обширные охотничьи угодья: пойма с утками, куропатками и вальдшнепами. Небольшие озерца с кишащей в них живностью и рыбой. На одном видна лодка у берега, тонкие удочки блестят лесками. Два рыбака выпивают и мирно беседуют.

Мельница на реке. Сейчас там нет никого, а третьего дня неподалёку от места, где на пожарище нашли кости, он с иронией наблюдал за старым лесником в зарослях и Дитой в мельничной заводи. Голая женщина сверху похожа на общипанную утку, что недавно стащил у зазевавшейся бабы с соседней фермы.

Филиппа орёл уважал. Тот знал повадки всех зверей и не раз ходил на медведя и кабанов… «Меня только не достать его ружью», — подумал тогда. Камнем упал над охотником, чиркнув крылом над головой, и легко взвился под облака. Слабый человек и ухом не повёл. Уважение и высокомерие птичьего царя уравнялись.

Сверху участок с домом-усадьбой и искусственным парком кажется небольшим. В нём постоянно копошится Стась. «Совсем как я, никогда не спит», — думает птица, не забывая ловить любое движение…

В усадьбе и рядом с ней устоявшаяся жизнь протекала так же неспешно, как у него. Вот на крыльцо работник вынес кофры. Вышли молодые хозяева и экономка. «Видно, куда-то собрались. Мужчина, качая кистью, что-то внушает прислуге».

Подъехало такси с шашечками, вещи поставили в багажник. Зять Вилен подал руку жене, и Эльза втиснулась на заднее сиденье. Водитель, сдавая назад, просигналил и плавно развернулся. Садовник отвлёкся от работы и посмотрел на стоявшую столбом, безучастно смотревшую перед собой экономку. Когда машина скрылась из виду, та ушла в дом. «Что интересного нашёл в неподвижной самке мужчина?»

Мысль перетекла в привычное русло: «Жаль, что старый хозяин перестал охотиться (да он и вообще-то перестал выходить!). Эх, какие были времена — сколько подстрелков: бери-не хочу…»

Хищник плавно развернулся и полетел в сторону конюшен: там тоже есть чем поживиться. Миновал реку с мельницей, пепелище детского дома. «Здесь раньше была хорошая база. Дети заводили котят, щенков, птичек. Не понимали, что животным нужна воля, а на воле они нужны ему». Беркут ещё разок повернул и увидел цель. Приближались приземистые постройки. Раздался первый тревожный всхрап. И птица превратилась в радар, у которого нет памяти ни сиюминутной, ни тем более столетней. Мысли прерывались, слегка выплёскиваясь в область сознания: «Тридцать: ещё можно было бы приятное повспоминать… Только не сейчас… Не за тем летел».

Пока садовник выносил кофры и укладывал в багажник машины, отъезжающие давали последние указания экономке:

— Дорогуша, я тебя убедительно прошу. Не надейся на свой женский… (тут господин Никольский брезгливо поджал под рыжеватыми усами серую линию губ сердечника), а звони немедленно в неотложку и нам. — Но, надеюсь (он повернулся к супруге и его взгляд смягчился), душа моя, всё обойдётся.

Полная моложавая блондинка со светлыми глазами слегка навыкате, в лёгком шёлковом платье, порхающем на утреннем ветре, напоминала мороженое в летнюю жару.

— Папа, не волнуйся, наш дуся — крепкий перец. Он и нас переживёт. Давай поедем уже. Они справятся.

Безразлично мазнула взглядом по смиренным лицам прислуги и спорхнула к «волге».

***

На сто лет не мог нырнуть и последний представитель рода — Курт Отто Иоганн Пауль фон Зумпф. Только в предания.

В унылые, холодные (независимо от сезонов), бесконечные вечера и ночи, если ему удавалось забыться беспокойным сном, приходил отец. Как обычно, заливался смехом. До кашля… До налившихся кровью глаз.

Когда Курт не мог уснуть — ныли кости и густую кровь не возбуждала нежная кожа детского тела — спасался воспоминаниями, чтобы убить постылое время.

***

Великий реформатор и стратег Отто Бисмарк обладал таким же острым зрением, как наш новый пернатый знакомец. Имперские притязания он распространял в самые отдалённые уголки своего обширного хозяйства. Потому на интересующей орлов и кайзера заболоченной территории побережья Балтийского моря поселил богатых помещиков. Те должны были вложиться в береговые укрепления, в осушение земель — увеличить территорию влияния императора. В эту колоду попал барон Иоганн Пауль Зумпф, представитель старинного прусского рода, крестоносец.

Когда речь заходила о доблестном военном прошлом, Иоганна долго уговаривали, прежде чем вояка поднимался с кресла, прихрамывая, неспешно подходил к витрине, поднимал раму и доставал бархатную подушку со шнурами, на которой покоилась высочайшая награда. Спина старика выпрямлялась и крючковатый нос задирался выше.

Чувствуя превосходство перед гостями, он позволял себе несколько ироничный комментарий по поводу Австрии, разбитой во время семинедельного театра военных действий. И скромно упоминал свою роль адъютанта командующего 2-й армии, кронпринца Фридриха Вильгельма (потому что у города Бреслау получил лёгкое ранение и его война закончилась).

Но каким неожиданным триумфом закончилась! В честь победы и как наследному дворянину ему вручили крест чёрного орла на золотой цепи.

Курта по-прежнему душила зависть, и он сочился ехидством: «Вместе с высокой наградой семья получила гнилые земли в восточной окраине».

Теряя здравомыслие, забывал, на каком суку сидит сам.

Став стариком, бесился, что и проклятый крест как сквозь землю провалился. «Кто? Кто мог осмелиться украсть реликвию?» — маниакально подозревал всех: людей, животных, птиц… Ирония заключалась в том, что сам же и отдал орден своему садоводу.

Канцлер после чествования дворянина обратился к присутствующим на церемонии сановникам:

— Надеемся, барон будет настолько же успешен в борьбе с местными болотами, и дело вскоре завершится полной капитуляцией последних.

Собрание энергично аплодировало, скрывая коварные ухмылки в густых усах.

В шутке же не было и намёка на иронию. Император отдавал подданному высочайшую награду как чёрную метку. Как приказ ценой жизни укрепить балтийский берег империи.

Отдал приказ без армии рабочих рук. Барон Зумпф стал заложником воли короля. Началась изнурительная война со стихией. Иоганн Пауль ревностно отрабатывал долг. Занимался земельным кадастром и осушением. Заболоченные участки прокладывали дренажной системой и костями пленных…

Выбрал здоровый кусок земли повыше и построил на нём усадьбу Шлёс (клодец) для многочисленного семейства. В отстроенном поместье находились обширные конюшни и свинарники. Помещик жил мечтой расширить личные владения, это стало идеей фикс для всех последующих поколений наследников. Сам же в редкие часы отдыха утешался связью с адъютантом. Война сделала барона рыцарем-трудоголиком и спровоцировала педерастические наклонности.

В последующие годы король обретался несравненно выше, и окраинами занимались бюрократы. Королевство превратилось в империю, а империей стал Отто Бисмарк. Вплоть до отставки он успешно играл в «культуркампф»: боролся с засильем католической церкви и качал мышцы юнкерства в политико-экономической сфере страны…

Иоганн справился с техническим заданием. Но умер раньше отпущенного срока. Надорвался на непосильной работе, пьянствовал и грешил. Юнкер отошёл в мир иной. Неизвестно куда. Его отпевал священник и болотные огни.

От него остались пять дочерей и один сын.

Скрепя сердце всё налаженное хозяйство с подробной инструкцией на сорока страницах был вынужден передать старшему наследнику, названному в честь Бисмарка.

«Идиоту, заражённому идей Гитлера, визжащему „Хайль!“ по поводу и без», — Курт, так и не сумевший отомстить папаше, бессильно брызгал слюной и распалялся.

Имя ни на йоту не приблизило дефективного отпрыска к образу великого стратега. Тёзка не умел читать, любил опасные развлечения и всю жизнь с маниакальным упорством разорял Шлёс. Слабый ум компенсировали непомерная заносчивость и коварство.

Сначала придурок продал свинарник, потому что его рвало вблизи фермы. Затем раздарил почти всех племенных жеребцов, и когда потомство брало призы на скачках, в клубе во всеуслышанье заявлял о личной победе. Иногда его били. Но под покровом ночи и хранили секрет в строжайшей тайне. Никто в империи не мог покуситься на честь потомка носителя креста чёрного орла. Никто!

Дед подстраховался не только именем, но и выгодным матримониальным актом, женив юного недоумка на литовской княжне. Та родила белокурых близнецов и умерла, чтобы не видеть, чем обернётся эксперимент.

У Отто появилось новое развлечение. Живая девочка и мальчишка. С девочкой он баловался в кабинете, а против мальчика строил военные укрепления. Скоро Грета стала его наложницей, а он — сын — ненавистным соперником. Если бы не внешний лоск и манеры, передаваемые из поколения в поколение, то этот дегенерат, с трудом сдерживающий хвост в узких штанах, был бы настоящим животным в человечьем оперении.

Менялись мизансцены мирового театра, в котором Пруссия-прима активно боролась за власть и увеличение территории влияния среди алчущих того же актёров сопредельных стран. Неудачные дубли сменялись удачными… Вся эта чехарда ярких, громыхающих доспехом событий проходила на фоне, исподволь переходившем из чёрного цвета в коричневый.

Австрийская экспансивная волна, захлестнувшая тысячи незрелых умов, жаждущих реванша за неудачу в Первой мировой, выпустила на волю демонов их подсознания. В ней наслаждаясь, купался Отто Зумпф. Тем более что в реальные волны военных операций его и близко не подпустили бы. Когда когорта фюрера создавала мощнейший опорный пункт обороны на Земландском* полуострове, Отто, выбрасывая руку в приветственном жесте портрету Адольфа, щёлкал каблуками и выкрикивал профашистские лозунги в закрытом мужском клубе любителей охоты. На этом его война заканчивалась. Исполнивший гражданский долг помещик сытно обедал и в предвкушении плотских удовольствий возвращался в усадьбу.

Глава 2

Детство Курта

Курт без желчи не мог вспоминать детство. Но от себя не убежишь.

В сумрачном коридоре перед массивной, обитой кожей дверью кабинета стоит, не решаясь войти, он — подросток. Бездумно считает золотые шляпки декоративных гвоздиков, пытаясь сдержать неровное дыхание. Худая кисть заметно дрожит.

— Курт, ну что же ты? Смелее, — глухо, будто со дна колодца, раздаётся зазывный голос отца.

Теперь нужно нажать на бронзовую ручку до щелчка, боком протиснуться внутрь, и окажешься на огромном ковре, разделяющим визитёра и двухтумбовый стол хозяина.

Игра началась. Так задумано хозяином: придать важности моменту для простодыр — ошеломить предмет издёвки.

Но Курту это всё равно. Кровь от крови Зумпф, он читал предков, как книгу. И сейчас был занят спасением собственной шкуры.

По левую руку в глухой стене пылал камин. Над ним, перемигиваясь бусинами глаз, пернатые и меховые чучела трофеев изображали сцену охоты. Слева панорамное окно открывало вид на, кажется, бескрайние барские владения. Возле дома представленные роскошным парком, скрывавшим обширные заболоченные земли, — предмет головной боли, раздражения и огромных денежных вложений папаши…

***

Зумпфы титулованы, богаты и влиятельны. По наследству получали место в парламенте. Дед Курта курировал земельный кадастровый департамент и выбрал для большой семьи редкий в этих местах сухой плодоносный участок. Между заливом и рекой Лабой. Неподалёку от Лабяу (Полесск) С лугами и богатым зверьём лесом.

На всё это добро спокойно смотрела как его безумный владелец на сгнивших в болотах невольников, их непокорных жинок и капризных дочек двухэтажная усадьба, построенная из красного кирпича на века. Простой замок умел хранить молчание. Правда, в то время в тех глухих местах это было напрасным предостережением. О мёртвых не волновались. Разве что осенней порой, в тоскливые времена, гадали на картах, гоняли по столу блюдце да щекотали нервы леденящим душу бредом местных колдунов, порождённым болотным газом, бормочущим заклятье над утопленниками.

Королевство, поражённое захватнической лихорадкой, не только плевало на забавы какого-то там юнкера из болот, но и на сами гидротехнические проблемы. Землеустройство и мирная жизнь бледной тенью плелись в обозе государства. Потому крепкий дом торчал едва не единственным целым зубом в гнилой челюсти Поморья. «Откусить» что-то ещё для себя Отто был не в силах и безумную злость срывал на близких.

Сынок Иоганна был точной копией отца. Но только внешне и на словах. Не работал ни дня. Своё призвание видел в том, чтобы не снимать ежовые рукавицы ни днём, ни на ночь. Держал в страхе рабочих, слуг и семью.

Отто не мог бы объяснить бешенства, охватывающего его при виде сына. Курту недавно исполнилось двенадцать. Вот и сейчас. От этого пугала, одетого в форму гитлерюгенд, стоящего по стойке смирно напротив, нет никакого толка. Несмотря на неподвижный, выражающий преданность взгляд под косой чёлкой и плотно сжатые губы.

Не раз замеченное напряжение, выступавшее каплями пота на лбу и возле носа, готовое вот-вот повергнуть тщедушное тело в конвульсиях припадка отца только раздражало. «Слюнтяй», — думал и ошибался самодур, доверяя кому-то хихикающему в голове: «Что с него взять? С ним явно что-то не так».

Несколько бесконечных минут в комнате звенело молчание. Размышляя, не отводя пристального взгляда от сына, Отто одной рукой ласково поглаживал бок прильнувшей Греты. Та изображала кошку. Поднимала на отца взгляд, полный любви, и переводила пустой и холодный, как у кукол фрау Блюм, на братца-близнеца.

В тот момент думать о сестре Курт не мог. Он испытывал жгучую смесь ненависти и жалости: «К кому?! Дикость какая». Страх сковал шею, челюсти, дыхание, а беспорядочные мысли скакали: «Что на этот раз?! Птенец или кошка? Кошка… Нет, птенец».

— Подойди-ка ближе, маленький негодник. Ты должен научиться отвечать за свои проступки, — в голосе отдалённо громыхнул гром. — Должен? Отвечай! Господин Ланге пожаловался, что не может найти кота.

Оцепеневший Курт исподлобья следил за рукой, усыпанной веснушками, поросшей бесцветными волосами, безотчётно ползущей к едва обозначившейся груди Греты под пелериной платья. Он знал, что в такие моменты бог занят более важными делами в других местах, а больше её никто не спасёт от бесчестья, а его — от порки.

Судьба в толстом велюровом халате с шалевым, отстроченным ромбами воротником медленно подняла колокольчик. Подержала раздумывая, а после легонько потрясла. Стены коридоров разнесли позорную весть по дому. Мелодичный звон вырвался в приоткрытое окно и достиг заросшего диким волосом уха кучера Вальтера. Тот крякнул и глубже спрятал мякоть глаз под кустистыми бровями. Его широкая спина растворилась в тёмном проёме конюшни в направлении упряжи.

Осуждённый испытал такое облегчение, будто долго терпел нужду и наконец помочился. Никакая порка не сравнится с пыткой под чугунным пресс-папье барона. Мальчик щёлкнул каблуками, вскинул руку в приветствии. По коридорам к выходу шёл неторопливо, пальцем вытянутой руки считая панели обивки. Уже знал, что старый Вальтер побьёт для отмазки слегка. Только один раз вытянет с плеча, чтоб герр Отто не заподозрил, а не то и места лишится.

Во дворе свернул к хозяйским постройкам. Испуганной, случайно перелетевшей изгородь пеструшке так поддал, что та, отчаянно кудахча, взлетела метра на полтора. В мелких окошках домика прислуги задёргались занавески.

Криво ухмыльнулся и, чтобы оттянуть унижение, резко свернул на дубовую аллею к реке. Солнечные лучи сеялись сквозь листву, покрывая всё вокруг пятнами света. Здесь лето было как лето. Жаркое, хмельное от неугомонного щебета в густых шевелюрах крон. Юркие птицы перебегали дорогу прямо под ногами. Губы непроизвольно растягивались в улыбку от такой беспечности. Курт не мог надышаться свободой. «Вот подохнет герр Отто, и всё имение станет таким же, как эта аллея».

Почувствовав острый запах аира и прибрежных трав, помчался к реке. На ходу скинул рубашку, майку, шорты и голышом, не глядя куда, нырнул. Вода цвета грязного стекла вытолкнула тощее тело на поверхность. Он считал облака, искал похожие на людей и нелюдей, пока через километра полтора ниже по течению не вспомнил про Вальтера. Выбрался на берег и медленно побрёл назад. В кустах бузины неподалёку кто-то ахнул и всё стихло. Курт плевать хотел на очевидцев. Голым прошёл бы и перед кирхой. Всё равно Тот занят и не заметит. А люди ничего не значат.

Конюх пихнул рукояткой плети в сумрак амбара, к перевязи. Молча раздевшись, парень перекинул руки через бревно и повис на них в ожидании первого удара. Удара не последовало.

Мужик пытался справиться с охватившей его жалостью при виде выступивших рёбер под тонкой кожей на спине пацана. «И за что господин так гневается? Все хулиганили в детстве по мелочи. Этого же соплёй перешибёшь…»

— Одевайся, скажешь не нашёл меня, — хмуро приказал старик.

— Бей, зараза! — закричал мальчишка. — Иначе Отто сам тебя высечет.

— Ну, получи тогда.

Кучер стегнул пару раз слегка и один сильно, с оттяжкой.

Курт отключился и упал в опилки.

— Матерь божья, нешто забил мальчишку. Вальтер схватил ведро и окатил тело.

— Дурак! — заорал оживший барчук. Вскочил и выбежал во двор.

Он жалел только об одном, что до сих пор не украл «люгер» из сейфа папаши. Но скоро исправит свою ошибку, и тогда всем мало не покажется. Свернул в направлении реки и, несмотря на накрапывающий дождик, не изменил маршрут. «Лучше заболеть и помереть, чем такое унижение». Похожий на богомола, замер голый на берегу, рисуя воспалённым воображением грандиозный и кровавый план мести.

Но плану Курта не дано было осуществиться. Вскоре у него обнаружили туберкулёз, и долгие годы младшему Зумпфу пришлось скользить тенью рядом с бешеной популярностью Гитлера, а позже — в разочаровании — над лопнувшей аферой мирового господства маньяка.

Парень равнодушно наблюдал, как в доме появлялись какие-то гости, их неспешные беседы за стаканчиком с хозяином, как после они спускались в подвал к девочкам. Его не интересовало, откуда те дети. Жадный интерес вызывали интимные отношения между Отто и Гретой. Через дыру в ванной брат наблюдал сцены инцеста. С брезгливой ненавистью и тоской следил за тем, как сестра превращалась в холёную фригидную суку. По настоянию отца она изучала историю области и составляла древо рода Зумпфов, чтобы убраться в конце концов в Берлин и открыть там бордель. Брат получал диплом кадастрового юриста в Кёнигсберге.

День открытия салона мадам Гретхен старый псих, в знак протеста, отметил своей смертью. Курт в бессильной ярости смотрел на изуродованные ноги улизнувшего Отто, подохшего от вульгарной подагры. «Это должен был сделать я!». Он тогда заплакал.

На территории кирхи, викарий благостно смотрел на юношу, горевавшего у могилы отца.

Глава 3

Жатва

Теперь наследник стал помещиком и напрочь забыл, как выглядела дубовая аллея его свободы.

Кроме ненависти у него появился Шлёс и крест — деньги и власть.

Жестокость Отто отперла дверь скрытым порокам сына. Острый ум его в зависимости от ситуации наряжался в тёмные одежды злобной и мстительной гориллы, или в ослепляющие пёстрые тряпки изворотливой ящерицы, а то и в туман терпения и хладнокровия истукана.

Ценой неисчислимых потерь — материальных разрушений и человеческих жертв –коммунисты победили на его земле. Власть принудительно очищала захваченную область от коренных жителей: немцев, поляков, прибалтов — всех недовольных таким раскладом. Началась затянувшаяся на век война молчаливого сопротивления победившей стороне.

Нужны были лояльные и популярные местные. Отлично, если имели родственников и связи за границей. Хозяин старого поместья подходил по всем статьям. Информация с прежней родины текла пустопорожним потоком. Но молодой барон умел отделять зёрна от плевел.

Обоснованно опасаясь потерять только что обретённые земли, на которых был един в трёх лицах, Курт не раздумывая принял предложение НКВД стать агентом.

Ко всему он занимался переводом бесчисленной земельной документации, расселением хлынувших неимущих мигрантов, урегулированием неизбежных конфликтов, доносами на оставшихся земляков. Таких Советы ценили.

Поклонник Гитлера и реваншист по идейным соображениям, помещик их тотально ненавидел. Организовал группу неонацистов под безобидной вывеской охотничьего клуба «Вальдшнеп». Контора находилась в районном центре, а значимые даты отмечали в усадьбе.

Собирались раз в неделю. После нацистских словесных испражнений участники вымещали бессилие побеждённой стороны на детях из приютов вновь образованной Калининградской области. В сухих обширных подвалах Шлёса по выходным проводили весёлые вечеринки.

Курта вполне устраивала созданная легенда: спонсор мелиоративных работ в области, попечитель приютов, детских домов и кадастровый юрист. Собственность Зумпфов, семья и личная жизнь оставались под охраной и наблюдением. Молодой хозяин поместья плевал на соплеменников, знавших про овечью шкуру, и на красных, запустивших Вилена-шпиона в Шлёс. «Зять тоже всё знал, но наследство дороже», — старый педофил в усмешке скривил рот.

Лишь бы сохранялся статус-кво. Глотки участников невинных шалостей, членов клуба и сирот, под страхом смерти запечатал обет молчания. А открытый на помещика сезон охоты только добавлял куража в пресную жизнь…

Старик встрепенулся, услышав отдалённый мелодичный перезвон в японском садике Стася. Заросшие седыми, жёсткими волосами губы растянулись в довольную ухмылку. Иногда скуки ради гордец в своё удовольствие дразнил гусей — своих врагов и завистников.

Золотого мальчика Стася он нашёл в списках освобождённых из Хохенбруха. Сын лидских фабрикантов в Париже изучал ландшафтный дизайн. Учёбу прервал Гитлер, оккупировав республику. Родителей расстреляли, а парня угнали работать в трудовой лагерь Восточной Пруссии.

Скелет с пупочной грыжей, обтянутый пергаментной кожей, не мог быть предметом внимания Зумпфа, тем более, дизайнером. Но Курт рискнул. Парнишка поправился, поднаторел в деле, и в течение нескольких лет превратил территорию Шлёса в образец паркового искусства. Прекрасный сад представлял собой непрекращающийся аттракцион живописных ареалов.

В японском уголке дворянский слух ублажала нежная музыка ветра, ручей, пробегая через «клавиатуру» из бамбуковых трубок играл музыку воды. Та падала на деревянные барабаны, рождавшие музыку гор. Эта гармония тешила барона и трепала нервные окончания завистливым врагам.

Были в парке и другие чудеса: водопады и поющие глиняные горшки. Был и маленький зоопарк: удав и крольчатник — для самых близких и доверенных. Кроме Стася, рабочих парка, сюда наведывались лишь гости клуба в сопровождении босса…

Этому сивому садоводу он не так давно поручил миссию. И не промахнулся… Хе-хе! Замысел удался. Курт провёл всех, не вызывая ропота, не став изгоем. (Осталось убрать нескольких свидетелей-врагов, возмечтавших контролировать его).

Разве не благодаря смекалке? — гордился собой старик.

Хитрец, он делал очень простые вещи. Женился на политэмигрантке из ФРГ. Жену называл только «она». Как случилось, что от него родился ребёнок — девочка? — этот факт, между прочим, не переставал изумлять Курта.

Но и тут умно воспользовался обстоятельством и нашёл ему практическое применение.

Уже в юности Эльза напоминала морской анемон. Привлекательная, мягкая хищница. Ежедневно девицу занимали два вопроса: что надеть и где получить удовольствие. Разумеется, ответы и были развлечением.

Родители развелись, когда дочь пошла в школу. Жена-истеричка, из-за нелепого страха и безумной ненависти к супругу, по его требованию, стала информатором советской разведслужбы и получила разрешение на выезд из страны.

Эльза осталась в Шлёсе, чтобы вскоре фатер отдал её капитану Вилену Никольскому. Сыну кагэбиста, одного из руководителей карательных мероприятий по депортации местных граждан в зону оккупации Германии и по зачистке области от нелояльных к новой власти. Сынок продолжил дело отца, поддерживая до пенсии новый порядок на вверенной территории.

«Так-так, — барон вернулся к приятному. — Раз, два — и в дамки». …Таким макаром он пролез на пастбище госуправления.

Решительные шаги ошеломили недоброжелателей. Жизнь вошла в своё русло. Разделилась на видимое и скрытое. «То, что и требовалось», — старая голова на тонкой шее всё качалась, забыв остановиться.

По закону подлости мысли переметнулись на совсем уж неприятную тему:

«Охотников вырезает Стась. А вот Дита… Моя старушка Дита… Зря я тогда погорячился с её высерком — Евой… Баба похожа на бомбу с часовым механизмом. Что-то уже надо решать, пока дело не зашло дальше, чем может дотянуться рука его власти»…

«Ладно, кажется, хочу спать. Стась разбудит рано. Приятные выходные предстоят. Давно бы следовало размять старые кости…» — он забылся в коротком, но счастливом сне.

Глава 4

Дита

Коммунисты победили, и усадьба Шлёс стала советской территорией.

Название посёлка, частью которого было поместье Зумпфов, на роскошном лесном ковре, украшенном узором многочисленных рек и озёр бывшей Кёнигсбергской области, только выглядело исключением в мерёжке красных памятных пульсаров (Советск, Краснознамёнск, Гвардейск…) на границах с порубежными странами. И в Полесске, как во всей области и за её пределами, память о войне будоражила незрелые умы внутренних и внешних реваншистов — побуждала заводить брагу, добавляя «изюм» ратных подвигов тевтонских крестителей.

В то же время Советы укрепляли балтийский берег. Строили дамбы, осушали земли, обустраивали и заселяли самыми благонадёжными. Новую жизнь Союз строил на растворе из принуждения, крови и пота бывших пленных и переселенцев. Сюда свозили узников концлагерей, взрослых и детей. Плюс в самой области насчитывалось до сорока трудовых тюрем.

Перемены непостижимым образом очистили лёгкие Курта от заразы. Но когда у человека ещё раньше вынули душу, о других ему заботиться нечем, даже если он обладает властью и деньгами.

***

Вагон мерно качало, колёса на стыках стучали: спать-спать. На тонких матрацах, покрытых слежавшимся влажным сеном, спали только мёртвые и ослабленные дети. В темноте висел густой дух, пропитанный мочой, экскрементами и страхом. Малыши лежали, плотно прижавшись друг к дружке. Сквозняком сквозь щели проникала майская ночь.

Дита таращила глаза в потолок. Её живот скрутил самый злой господин на свете. Давно, ещё при дневном свете, их дверь отъехала в сторону, в вагон запрыгнули два солдата. Измученный вид маленьких бедолаг не мог испортить настроение победителям. Войне конец. Скоро по домам.

Мужчины вынесли помойные вёдра и труп мальчика. Трёх заболевших переложили в санитарную повозку. Поставили трап и вывели детей. Посчитали, сверили со списками. Дали мыло и таз с водой. Один крикнул: «Из тазов не пить, сейчас покормим». Вилами споро очистили пол от старого сена и прямо с телеги накидали внутрь сухого.

Дети сидели на бровке вдоль путей, как галки на проводах. Каждому дали кружку молока и толстый ломоть ещё тёплого хлеба.

Спиной к вагону стоял военный в коричневой гимнастёрке и синих галифе. Он смотрел за порядком. Через несколько минут крикнул, что осталось совсем немного проехать: «Потерпите, братцы!» И приказал: «По вагонам!»

И вот последняя ночь в дороге. Прошёл слух, что до полудня они будут на месте. Никто не спал из-за страха проехать неизвестно куда мимо своего дома.

«Когда спишь, голода не чувствуешь» А теперь он царил в темноте. Кто-то стонал и дёргался, а после ненадолго затихал. Дита припрятала за пазухой корку, но боялась пошевелиться, чтобы достать, — отнимут.

Очнулась от тишины. Вагон не качало. Снаружи неясные обрывки родной речи. Когда дверь отъехала, дети увидели на косогоре группу взрослых. Женщин и нескольких мужчин. Один белобрысый выглядел как переодетый надзиратель без плётки. Когда он улыбнулся, Дита потеряла сознание. Человек легко сбежал с насыпи. Никто за ним не последовал и не видел, как носком сапога чиновник ткнул девчушку в бок. Та открыла глаза, и на Курта посмотрели две большие взъерошенные печальные птицы. Мужчина вздрогнул, быстро вернулся к своим, чтобы громко поздороваться и представиться опекуном детских домов, в которых предстоит жить и учиться вновь прибывшим. Познакомил с учителями и воспитателями. Со словами «Добро пожаловать домой» их вывели, посадили на телеги и повезли в город. Диту Курт забрал к себе. Она стала его наложницей, любовью и пленницей на всю жизнь.

После того, как её отмыли, выдали одежду и форму, вывели вшей (пришлось остричь отросшие кудри налысо) — поселили в маленькой комнате. Два раза в день девчушка ела с прислугой в кухне и решила, что боженька её рассмотрел на земле и забрал в рай. Через месяц господин попросил маленькую служанку сделать ванну для ног. С того дня Дита узнала, что рассмотрел её не бог, а дьявол. Но скоро стало всё равно, подобное ей было не в диковину. Тронутый порчей мозг хозяина только так мог испытать разрядку.

«Маленькая жидовочка», как он называл девочку за кудри цвета воронова крыла и непроницаемые омуты глаз в пол-лица, была деликатесным блюдом на вечеринках клуба охотников в усадьбе.

Курт порой диву давался терпению и невероятной преданности своей пленницы. Он и представить не мог, что малышке довелось испытать. Такое, что живому человеку даже знать не положено.

Дочь еврейского парикмахера из Лиды, Дита Цильман попала в концлагерь «Киндерхайм». Когда её голодные родители отрабатывали трудовую повинность неподалёку, в лагере Хохенбрух: возводили дамбы и рыли каналы, в «Киндерхайме» на детях испытывали ген подавления потенциального сопротивления.