Бесплатный фрагмент - Камчатские лоси

19-12-2022 до…467….. стр.

И, снова посвящается моей

матери Евфросинии Ивановне,

брату Борису и не забываемой моей

бабушке Надежде Изотовне.

И, еще в большей степени, чем всегда

моей любимой жене Наталии

и сыновьям Василию и Алексею,

а также внукам Даниилу и Степану.

«Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.»

Еще не так и старый лось.

Довольно зрелый лось Сонм уже второй день стоял в густом прибрежном лесу, засыпанном снегом на берегу богатой рыбой и золотом реки Апука и, никак не притрагивался к таким вкусным веточкам ольховника, ивняка, а только озабоченно посматривал в сторону, где на бугорке среди высокой травы и низкого кустарника на снегу лежала его возлюбленная Вира и тяжело вздыхая через расширенные ноздри, долго, но покуда абсолютно безрезультатно беспрестанно тужилась, периодически, вытягивая во время, учащающихся потуг свои задние такие длинные и невероятно сильные, и ровные свои ноги, смотря на которые он вспоминал тот прошлогодний теплый август и такой благодатный тот летний месяц. Как это было давно и, как ведь недавно. Сонм не знал и не понимал, чем бы он сам мог ей сейчас помочь, как облегчить её те женские её родовые муки.

Вот этой весной в мае, когда на них бросился двухгодовалый еще не смышленый и им Сонмом не учёный медвежонок, он легко своим сто килограммовым плоским рогом одним махом пробил тому живот и без особых усилий, как ту пушинку отшвырнул его затем на все десять метров от неё, от своей любимой на съедение воронам и вездесущим в это время года голодным чайкам, быстро невесть откуда и слетевшимся на ту свежатину, а затем спокойно вдвоем они тихо ушли с того опасного больше для неё чем для него места. И уводя свою любимую, и обожаемую стройную, и поджарую самку вглубь густого здешнего леса он радовался обладанию ею и единению с нею, которое откуда-то изнутри так их роднило, так постоянно его влекло к ней. И затем, только крик, слетевшихся ворон стоял в его ушах и раз за разом повторялись в его памяти взмахи черных их крыльев перед его круглыми от страха глазами, этими глазами, вызывающими удивление у всех кто ранее встречался с ним, кто видел ту такую не земную в них абсолютно бездонную глубину, которая отражала весь этот сказочный окружающий его апукинский и даже весь ачайваямский здешний мир, и в своём она бездонье отражала даже эти звезды на темном ковре небосвода по звенящим морозом ночам и еще отражала эти сочные зеленые травы тем теплым летом.

Также он и в прошлом благодатном августе, естественно знал и понимал, что же делать, когда она начала издавать такой привлекательный для него ранее неведомый пленительный для души его аромат, что его шерсть мимо его желания вся как бы вздыбилась, а затем внутри него всё мимо его воли так сильно изнутри напряглось и, ему тогда захотелось бесконечно вдыхать тот её аромат еще и еще, а от его прикосновения к её спине Вира и от его горячего дыхания в мгновение тихо и покорно она замерла, чего не было с нею ранее. И, тогда он весь разгоряченный прилившей изнутри горячей кровью неистово желал ощутить её такую внутреннюю щекотность, чтобы затем ему всему легко погрузиться в их совместное это речное апукинское камчатское по-настоящему лосиное их двоих бесконечное здешнее счастье, чтобы молочно-белые жизнь, дающие брызги долго и упорно лились со всего него затем, заливая и его, и здешнюю зеленую траву своим молочным цветом и еще с отблеском перегретого Солнца. И, сколько затем они так вот стояли тяжело, вдыхая разгоряченный аромат друг друга, никто из них, любящих друг друга не знал и, именно тогда в том августе не желал знать, лишь бы быть окутанным этим сказочным покрывалом её сказочного аромата, которое и грело, и так бодрило его, и понятно вдохновляло на подвиги, на поступки отважные. Какие спазмы тогда охватывали всё его такое мускулистое тело и сколько, и куда летело много накопившихся где-то внутри и в глубине его таких живительных молочно-серебристых брызг и, какие он испытывал ощущения в те памятные мгновения не земного его наслаждения и той особой радости настоящей жизни, лаже сладострастного внутреннего наслаждения, и полнейшего счастья здешнего их совместного с Вирой бытия, он не мог уже и, рассказать всем своим сородичам, которых и встречал-то за эту зиму всего-то может один раз, когда они с Вирой поднялись по прибрежному не густому кустарнику в самые верховья реки Апуки к самой высокой здесь горе Ледяной и, наверное, с высоты, достающей здесь выше камчатских небес, и с которой он видел одновременно и то далекое восточное, да и это совсем близкое западное побережье Камчатского полуострова. Именно здесь на горе Ледяной была та одна единственная вот такая точка на Камчатке, когда твоему взору открываются и можно видеть довольно узкий камчатский перешеек — место слияния всего Камчатского полуострова с великой матерой магаданскою землею и всею землицею русскою. И, тогда тебе, как на ладони видны множественные истоки таких полноводных рек Апуки и Ачайваяма, Пахачи и множественные левые притоки не менее крупной и великой реки Пенжины. А когда долго всматриваешься в Охоморские просторы или, повернув голову также заворожено изучаешь ты Тихоокеанские просторы и твоему зоркому не замутненному возрастом и здешним временем взгляду уже буквально не за что и зацепиться, и ты понимаешь, ты своей довольной толстой лосиной шкурой наяву ощущаешь, что это и есть именно тот самый восточный край Российский, такой богатой, такой безграничной и такой бескрайней земли, и землицы только твоей. Твоей собственной землицы, где ты когда-то родился, где ты теперь и сейчас живешь и где, а это естественно будут жить твои предки еще может быть тысячи лет в будущем, о котором ты только мечтаешь, но знать которого ты не можешь, так как это запрещено всеми философскими уже земными законами, которые ты только сам познаешь и о которых ты только сам узнаешь.

Но, ты ведь чувственно понимаешь, что это край всей именно той лично твоей Вселенной, отраженной, а может и, созданной в твоём ничем земным не ограниченном лосином сознании, которое способно сейчас в своём воображении видеть даже то, что другим не дадено самим внеземным высшим Провидением, да вероятно и самим Всевышним, и естественно это все запрещено всеми физическими такими не зыблемыми и такими непоколебимыми здешними законами, которые тебе еще учить и учить, набираясь жизненного опыта и личного навыка.

Это край и граница той великой Земли, которая не раз воспета в не забываемых былинах, давнишних народных сказаниях, множестве романов и не исчислимых повестях, написанных и за сто, и за пятьсот, и за тысячу, а то и за две тысячи лет, когда и самих христиан и христианства, как современного верования человечества еще не было, или может быть оно только в душах тех людей еще исподволь созревало в умах людей, чтобы стать сегодня тем единственным нашим нравственным оплотом и прочным стальным стержнем на фундаменте, которого мы теперь уверенно и стоим здесь на самом краю этой искони русской землицы, на просторном и бескрайнем камчатском полуострове, здесь на его самой северной самой узкой его оконечности.

Он теперь стоял именно на той, может быть давно исстрадавшейся Российской землице по рачительному её «осеменителю», как и этот наш лось Сонм с, которым мы так желаем познакомить читателя, как и мы желаем вспомнить вместе того же великого Всея Малые и Большая Русской Земли Государя — Петра Великого и нашего Петра Алексеевича, Первого патриота и первого царя той нашей Русской Земли, которую по его великим указам давно еще до рождения тебя разведали и нанесли на все географические карты, теперь бережно хранимыми в государственных архивах адмиралтейства и в других российских государственных тех не тленных во все времена исторических сокровищницах.

И это действительно край именно той Земли Российской, которую хорошо описали первопроходцы и Дежнев, и С. П. Крашенинников, и В. Беринг и, затем позже, обозначили за тридцатые годы еще наверное те многим из нас не известные и довоенные, и послевоенные годы те смелые и отважные военные геодезисты в масштабе 1:50 000, не без труда, а нам именно теперь кажется, что довольно таки легко, прорезав на этой далекой земле чередующиеся с севера на юг просеки по всей бескрайней тундре и еще до того, как у нас появились эти всё видящие спутники, до того как у нас появились эти непередаваемые по красоте и по величию ума человеческого фотографии из Космоса с которых у тебя всегда сейчас в руках и еще записаны на жестком диске твоего портативного компьютера и твоего всё знающего навигатора, хоть в навигаторе Google, хоть в других графических редакторах.

И это самый край именно той далекой Камчатской Российской Земли, которую они — невероятно смелые русские люди и первопроходцы, и не только Камчатки, присоединили к Великой России, обозначили в границах Государства Российского Великого. Именно те великие русские путешественники, которые были такими же по древнему могучими и жизнедающими, как и этот наш лось Сонм.

И понимаю это я теперь написав не одну книгу о крае этом богатом, нам сегодня не надо ни от кого сегодня ужиматься или скрывать, которые также легко «осеменяющие» эти края, так как они были ведь были тогда не только довольно молоды, но они были и статные, и красивые, и энергичные, и, наверное, а я уверен в этом и такие же, как и наш лось к жизни страстные. Они все были такими, как и этот наш мощный, почти семисот килограммовый лось Сонм, который за эти свои девять лет, кк его теленком привезли в эти далекие края из Приморья по-настоящему здесь на Апуке весь заматерел, который за это время стал здесь полновластным хозяином в своих апукинских лесных тундровых плантациях, который теперь досконально знал здесь каждый клочок травы в поймах реки Апуки и дал, да и подарил не одно лосиное здоровое и такое мощное поколение лосей этим бескрайним апукинским и ачайваямским лесам.

И, нам сегодня нисколько не надо стыдливо умалчивать, что не будь тех русских путешественников тогда, здесь бы не родился такой сильный и вольнолюбивый народ, и не родился бы даже новый российский этнос, названный этнографами одним емким словом — камчадалы, который легко поглотил в себя и тех же не многочисленных нымылан, и малочисленных коряк, и малоизвестных многим олюторов, и из центральной Камчатки эвенов, и здешних ачайваямских оленных чукчей, и даже курильских островных айнов. И, это абсолютно правильно и это так научно глубоко на генетическом уровне всё это обоснованно.

Так как настоящие камчадалы, это потомки тех и это сегодня те «россияне (!)», как любил говорить наш российский Президент Б. Н. Ельцин, родители или деды, а то и прадеды, которых сюда своими Судьбами и своим Временем пришли или затем на самолете прилетели и, попали сюда на такой далекий и такой непознанный еще нами Камчатский полуостров и, которые раз оставшись, как все мы совсем как бы и не надолго, затем уже задержались здесь на все те долгие века, создав свои многочисленные семьи и даже свои многочисленные камчасткие семейства, свои такие многочисленные семейства и даже целые кланы Косыгиных, Логиновых и Лонгиновых, Ивтагиных и Сабитовых, Обертынских и Якименко, Ваямретылов и Эвнито, Троянов и Кангиных, Укипа и многих других знаменитых камчатских родов, горячая кровь, которых под влиянием здешнего чистейшего краснорыбьего хомминга соединилась с другой, той привнесенной самими нами жизнедающей нашей красной кипящей кровушкой и, теперь не наша, вероятно, сегодня задача, и даже не цель досконально и глубоко изучать и подробно рассматривать их многочисленные многовековые разветвленные, как дерева ветви родословные, их такое невероятное переплетение и единение, так как естественная человеческая страстная любовь и непоколебимая страсть человеческая не имеют никаких границ и ни даже этих земных пределов.

А вот сама радость взаимной любви молодых бывает такой невероятной силы и такой силище, что уж никакие тебе религиозные верования, никакие нравственные табу, семейные предпочтения и даже наши запреты никогда, ни в какие времена не могли и не могут ни вчера, и ни сегодня с её различными проявлениями, её эту всё наше сознание поглощающую любовь и нашу страсть ни остановить, ни предотвратить так, как и не будет никогда подвластен нам сам извечный хомминг здешних анадромных красных рыб, который в теплых Тихоокеанских водах на его бескрайних просторах совсем неожиданно приходит к ним анадромным (красным) рыбам и уж тогда, в то время, когда он к ним и пришел, уж никто и ничто на белом свете не может остановить её самой жизни, самой рыбы извечное стремление в чистую и такую желанную пресную речную воду, никому тогда не остановить её стремление преодолеть самое быстрое здешнее речное с гор течение и все горные не преодолимые перекаты, чтобы не достичь того заветного ведомого только ей самой того укомного здешнего местечка, где ты сам родился.

А уж там, отметав икру, отложив её в неглубокую ямку и полив белыми его молоками, уже даже можно и самому умереть за ту твою беззаветную любовь, которая не ведомо как и откуда пришла в твоё сознание, в твоё мироощущение и еще живя, еще не видя её, ей же отдать всю свою принесенную в брюхе красную икорку, зарыть её в этот такой серый, промытый чистой водой сырой песок, а ему может быть в первый и в последний раз в своей жизни, встретив её затем отдать все свои такие белые молоки, легко заливая неповторимым белым туманом эту привлекательную для речных хищников и гольца, и хариуса красную горку, чтобы затем еле держась на еще быстром потоке течения, оберегать свою бесценную кладку своей же красной икры, уже из последних сил оберегать её от вездесущих здешних гольцов и хариусов и так, до самых до первых ранних в этих краях заморозков и до морозов, когда полностью убывающие жизненные силы окончательно и навсегда тебя покидают, чтобы затем через три или через пять лет всё по этому жизненному кругу повторилось на этой легко пружинящей спирали жизни вновь и вновь только рождая новую уже не нашу жизнь.

— И вот так оно идет на протяжении десятилетий, столетий и тысячелетий.

— А, что для самой нашей истории эти и десять, и даже сотня или та тысяча лет, когда она наша вся земная история измеряется и миллионами, и даже миллиардами лет?

— Рожденная аж четыре с половиной миллиарда лет, когда из первородного молочно-белого хаоса Млечного пути, как и его эти белые молоки, когда и возникла сама наша Солнечная системы и когда возникли и мы с Вами.

— И, что её этой Солнечной системы история в 4,5 милиарда лет, к той бесконечной истории самой Вселенной в 13,5 миллиардов лет, когда тот всемогущий взрыв, как и наш этот камчатский взрыв, тогда истинного земного счастья и любви, радости и вдохновения, чтобы даже вот написать именно эти длинные и вдохновенные строки о них о лосях камчастких?

— Но это уже не с вами, не с тобой и уже не с нею, а с Вашими детьми, которые вот так раз, встретившись с ним, с настоящим и не ведомым буквально все пожирающем хоммингом, уже потеряют и всю свою волю, и ту естественную, даже может быть в чем-то ту детскую любовь к Вам, чтобы легко на раз вылететь и, когда-то легко выпорхнуть из родительского гнезда, и затем в него может никогда так и, не возвратиться, бороздя бесконечные воздушные просторы, как длиннокрылый здешний буревестник, влекомый воздушными потоками тихоокеанских морей и самих безбрежных этих океанов, чтобы Вы сами, радуясь за своих детей, смахивали слезу со своей щеки, от горести естественного и предопределенного природой расставания с ними же — детьми вашими.

А поколение-то вот у лося Сонма рождается здесь уже, кажется пятое. После того памятного ему дня, когда схлестнулись своими плоскими рогами он и его постаревший отец Кинг и он Сомн запомнил, как только покорно и не сразу признав его победу только слегка понурив голову его родной отец, прихрамывая на левую заднюю ногу ушел с того их ристалища и с их поля боя в высокий лес и уже никогда не вернувшись оттуда на это их юношеское ристалище в следующем году в месяце августе.

И вот, та страстная битва их за право продолжит свой род лосиный, подтверждала и утверждала на деле великий философский закон отрицания-отрицания, который почему-то с трудом входил в мою такую же юную, как и у этого лося голову, когда в институте мы все учили в то время слегка может быть и не понятную нам философию.

Так как я вероятно и в том теперь, уверен, мысли-то мои были поглощены вовсе иным.

Тогда я был и молод, и энергичен, и вдохновлен, и понятно еще как увлечен.

И, кто же в такие моменты, в такие мгновения думает о самой этой вечной философии, кто из нас в юные годы думает о поистине вечном и о космически фундаментальном, и думает ли он о конечном или том же мировом и абсолютно бесконечном Пространстве, или о быстротечном мировом однонаправленном Времени, когда ты мыслями своими ночными так окрылены.

Когда и у тебя уже пришел этот их камчатских лосей этот тихоокеанский бескрайний неостановимый хомминг и, когда ничего иного из-за твоего суженного горизонта уже никак и не видать. И, тебе придется ох как долго еще плыть и плавать по самому бескрайнему океану жизни, чтобы затем вдруг и припомнить все эти незыблемые философские законы, в том числе и закон отрицания-отрицания и, вспомнить всех тех многочисленных философов, которые по крупицам их эти законы выискивали и долго, и так тщательно формулировали в той словесной нашей какофонии, которая только с твоими прожитыми годами тебе и, прежде всего, самому тебе становится понятной и сама их эта глубокомысленная, и такая не вообразимо сложная философия, и их глубокий, научный нисколько не опровержимый каменный её смысл, как и для рыбы, являются объективными эти каменные речные многочисленные камчатские пороги, о которые она беспрестанно набивает своё покрасневшее брюхо, чтобы где-то там внутри него и созрели те белесовато-снежные, удивительные её белые молоки, которые уж только затем и можно самому самцу легко пролить на эту солнечно-красную, а еще такую бесценную и такую желанную её твоей самки красную икорку…

И, возвращаясь к всемирному, не нами писанному тому философскому закону отрицания-отрицания еще и задумаешься.

— То есть — мы, родившись на белый свет уже только своим появлением отрицали своих родителей, а уже нас отрицают наши любимые и родные дети, стараясь занять и наше место, и всё наше жизненное пространство.

И естественно, что понять действие этого жестокого и объективного закона человеческого мироздания, когда он опосредованно или даже непосредственно касается каждого из нас, ох как-теперь-то всем нам трудно. Это также трудно осознать, как и довольно трудно каждому из нас смертных понять, что Вселенная ведь — Вечная, а еще, что наша Вселенная такая Бесконечная. Как и трудно нам осознать, что в ней всё детерминировано и всё так предопределено. Как трудно соотнести самого себя и весь окружающий тебя большущий Мир.

— Ты существуешь для него или он этот Мир одновременно создан только для тебя.

— И что же важнее — этот окружающий мир или ты являешься отражением этого мира и ты в данный момент, даже пишущий эти строки важнее всех их, всех их переживаний и всех их страданий, так как теперь, когда ты вдохновлен, ты выше всех их, и ничего важнее нет для тебя, чем дописать эти строки, чем закончить давно тобою задуманное.

И ты понимаешь тот глубинный пророческий смысл слов Мономаха обращенных к самому великому Олегу:

— Посмотри брат на отцов наших, много ли взяли съ собою, кроме того, что сделаем для своей души?

И, пусть сам тот Велиикий Олег, может и не читал Гегеля, Плеханова, а еще и Ницше, или даже Платона и того же Плутарха… Но он прекрасно и ясно понимал, и весь тогдашний мир, и все окружавшее его мироздание, и сами наши, и даже тогдашние их человеческие отношения именно тогда пять веков назад так, как и мы понимаем это сегодня.

— И мы ничего нового в мышление человеческое не привнесем, и может быть и ничего нового и не создадим, так как многое создано до нас самих, а вот детей, внуков, кроме разве нас самих ох как трудящихся над этим, кто-то из нас и может еще создать? Хоть в двадцать или сорок пять лет.

— И, именно всё это для души-то нашей исстрадавшейся, такой изболевшейся, невероятно измученной моими внутренними размышлениями, о которых может только, кто и узнает, если откроет и прочтет эту беглую, эту выстраданную мною строку.

— А будет ли их этих строк много и, когда всё это будет?

— Уверен я — это будет!

— Но, будет это так, же случайно, как и ты нашел случайно в ворохе библиотек эти проникновенные слова великого и могучего, да и неповторимого Владимира нашего Мономаха.

— И, не совсем так и тогда, когда ты этого вероятно и не ждал, и не предполагал…

— А ты же нашел и записал их себе, сделал ту особую зарубку для себя в пытливой на мысли хорошие и пророческие в памяти своей, записав те давнишние слова самого Владимира Мономаха…

А помню я, было это, когда ты вышел из Курского величественного кафедрального храма мимо памятника Александру Невскому и, когда ноги твои сами шли в курскую областную библиотеку и ты, неведомо кем ведомый искал ту одну единственную библиотечную карточку о книге, о которой ничего ранее сам ты не ведал. Ты её заказывал, ты её ожидал и затем мимо своей воли открывал её на нужной странице и так, заворожено её читал, так как всё то тогда, читаемое тобою было созвучно тем твоим внутренним натянутым Временем струнам, которые готовы были легко воспринимать музыку слов вещего князя Олега пятью веками, ранее написанными им и им читаемые, как и сегодня тобою…

— И не удивительно ли это!

— Не сила какая-то божественная ведет тебя и перст твой, вернее мой по Землице этой курской и такой нечерноземной, политой и потом не одной сотни и тысячи поколенений половцев и славян искони русских, и еще кровушкой алой нашей славянской, такой багряной, как и закат этот апукинский здешний северо-камчатский предвечерний, который что-то мне всегда предвещает, который о чём-то кому-то и говорит многое, и многое…

***

И, его юного Сонма отец тихо ушёл с того ристалища их и с поля боя их и уже затем на него — стройного сына, им рожденного, им когда-то давно зачатого смотрели, очарованные круглые и такие бездонные глаза тех самок, завоеванных им подруг, теперь безмерно верных ему подруг, которые по его первому желанию, по первому его фыркающему в азарте страсти вздоху становились как вкопанные в землю эту некие статуи самих обворожительных не то русских, не то тех древних греческих белоснежных гипсовых Афродит в землю как бы теперь в парках царскосельского Петродворцового комплекса и, затем он ими беспрепятственного и по долгу в радости обладания, и в той его страсти наслаждался. Он их долго по очереди сначала обнюхивал, еще не имея здесь никакого жизненного опыта и наивно, как-то по-юношески, еще даже не понимая, что же теперь ему как бы вчера родившемуся и делать и, что же в них так его теперь привлекает, и, почему же он тем августовским днем дрался со своим любимым им родным-то отцом. Как и мне, и всем другим никогда ведь уже не понять, почему же в ту далекую для нас Гражданскую войну их отец был у белых, а старший его сын, наоборот находился у красных, а младший может быть только подрастает и безмерно, по-особому из них каждого он любит их обеих.

И он не по годам быстро с убыстрившимся тогда временем подрастает, чтобы сделать потом свой один раз единственно верный жизненный выбор и, может даже, как в далеких тридцатых годах на очередном комсомольском собрании навсегда и легко вот так отречься от первого, отца своего и безмерно любить второго брата своего единокровного, пытаясь от всех их на него с любопытством и испытанием на верность, смотрящих долго до самой смерти скрывать свои истинные бурные и противоречивые тогда, рождающиеся в твоей голове эмоции и переполнявшие твою страждущую душеньку чувства, переполнявшие её потрепанную самим тем революционным, тем завихренным временем болящую твою душу, буквально на части и даже в клочья, рвавшие его ноющую душу.

Так как он по крови любил по-своему и по-братски, и естественно по-сыновьи их обоих и брата кровного, и отца тоже родного, жизнь эту земную ему когда-то в страстной своей юности давшего. И, тот уже ничего не мог поделать с самим собою публично, отрекаясь от одного и одновременно любя другого и не смея кому бы то ни-было сказать или даже рассказать об этих его переполнявших настоящих чувствах. Так как он в то время еще не понимал, на какую же плаху сложить свою головоньку, еще по юности своей не понимая, какие выбрать жизненные пути и каким идти дорожками, которые неведомо куда и приведут его в недалеком будущем…

Как нам всем и не понять, почему в 1991 году тот же Горбачев М. С. и после него Ельцин Б. Н., предавая древнюю, писанную не ими историю Великой России и не только после 1917 года, как они и сами продажные историки желают перед нами оправдаться.

— Да, и желают ли они этого оправдания перед нами искренне, так как нисколько не верю их «политическому» полному лицемерию настоящих ренегатов, настоящих трусов и полных предателей всех идеалов, которые с тем революционным временем мы впитали и с тем особым временем к нам они наши убеждения легко и пришли.

Нам не понять сегодня, почему они и Горбачев М. С., и тот же Ельцин Б. Н., и иже с ними предали ту нашу любимую Великую Россию, легко предали тысячелетнюю её неповторимую историю, легко предали ту еще может быть даже Киевскую Русь 625 года, 845 года, 1235 года, 1735 года, 1812 годов, которую, как мы все понимаем и своим нутром мы точно знаем-то, строили и защищали не те революционера и даже коммунисты из далекого 1917—1918 года, которых в те далекие времена Владимира Мономаха, Олега Мудрого времена и не было, которых давно нет на земле и вину, которых теперь хотят нам навязать в развале великого Советского Союза, Великой России в совсем таком памятном и таком не далеком, но уже для всех нас историческом в 1991 году.

Но это наше историческое и лирическое отступление, от тех сегодняшних здешних его лосиных проблем, которые нас с Вами по-настоящему занимают больше, чем такие вот исторические параллели совсем далекой средневековой и ближайшей истории нашей Великой Страны, нашей многострадальной Родины, легко видимые даже отсюда с полноводной реки Апука, что на Камчатском полуострове. Той великой страны России, которая с каждым деньком легко и неустанно расправляется, которая становится с каждым днём только краше и могущественнее, приобретая особую уверенность в своём таком мировом Величии. И народ которой, где бы он не жил, обретает настоящую гордость, что на его долю выпало жить в такой вот многоликой и такой вот многогранной, никем и никогда непобедимой России.

А уж, когда Сомн ненароком прикоснулся к её теплому и такому уже готовому и влажному тому единственному месту, доселе не ведомая ему сила неожиданно взыграла там, где-то глубоко в нём самом. Где-то внутри него не ведомая ему сначала генетическая его память, а затем внутренняя не истраченная еще юная сила и вся клеточная программа уже сама подсказала ему, затем как же так сильно следует ему напрячься, выталкивая всего себя во внутрь неё. А вот она, что бы он нисколько не промахнулся ни на сантиметр не сместилась под его еще таким не опытным юношеским и невероятно страстным наскоком на неё и тем его настойчивым внутренним напором, нисколько не уступила его такому вот еще не опытному натиску, а долго и покорно она стояла, упершись во влажную землю своими черными копытами и еще долго стойко она стояла, ощущая ту её земельную внутреннюю вибрацию, которая всех нас зовет к настоящей земной жизни и к естественному, и неумолимому продолжению рода своего у неё лосиного их, а у меня — человеческого и еще рода нашего савинского.

Она же, не имея, таких как у него рогов для своей защиты, своим животным нутром понимала, что пришло время их такого вот единения, хоть ей тоже ведь никто и никогда об этом не говорил в их этом лосином древнем роде, никто ничего ранее не показывал и только затем, вдоволь насладившись буквально минутным счастьем их двоих единения, только, ощутив внутри своего живота не сразу ударяющий и так горячо обжигающий всю её мгновенный его изнутри идущий импульс, который пробежал затем по всему её длинному телу в виде не передаваемой нервной конвульсии, не то невероятной внутренней её радости, не то полного её счастья настоящего обладания им. И она даже своим лосиным умом поняла, и, естественно, осознала то своё великое природное миллионами лет, заложенное в ней предназначение и, так сжато и компактно как на лазерном диске в виде нулей ничего не значащих и тех единиц, которые говорят, что я един, записанное в её удивительном и не познанном еще никем ДНК-коде, где-то там глубоко в её особых и моих вибрирующих жизнью хромосомах. Да, и вероятно понять, как он этот ДНК-код нас зовет к самой здешней жизни еще никто из ученых, так и не смог, и вероятно не сможет уж никогда. Как мне не понять, как из тех нулей и цифр получается и звук, и даже цвет, и бегущее изображение на экране, когда хочется и плакать, и сострадать от увиденного, и услышанного в черных динамиках моего телевизора.…

— Да, и мне всё равно ничего этого так и не понять, и даже не осознать!

— Пусть, даже мы сегодня что-то и знаем!

— Пусть мы знаем, что химическим выражением и конечным регулирующим продуктом этого всего является её внутренний гормон полевой эстрадиол, а его такой ароматный для неё его непередаваемо ароматный и обворожительный пленяющий её всё сознание этот его удивительный тестостестерон.

— Но, как всё это и еще нам, и соединить…

— Как всё это выразить нашим человеческим понятным другому языком, чтобы понял не только я один?

— А чтобы поняли и он, и она!

А уж затем, не известно откуда к ней пришло внутреннее лосиное озарение и то единственное радостное для неё ощущение, что она медленно, именно сейчас становится матерью, становится сейчас продолжательницей рода лосиных, здесь на реке Апука, на такой далекой и великой Камчатке. Затем уже у неё с каждым днем и непомерный аппетит возрастал, и живот не как у других её сородичей здешних апукинских лосих как-то быстро отяжелел и к низу стал отвисать, мешая ходить ей на своих высоких стройных ногах по ставшему теперь для неё колючим здешнему за лето подсохшему кустарнику. Да, и ранее маленькое поджатое и спрятанное внутри её вымя, готовясь дать много жирного и калорийного молока стало не заметно для неё расти и её соски, когда она прикасалась к ним языком постоянно, отгоняя назойливых комаров и вездесущих оводов то по её поджарому телу такая разливалась не божественная, спрятанная там внутри неё материнская особая благость, что ей еще и еще хотелось, чтобы побыстрее пришел и тот памятный ей теплый августовский день, и, чтобы он вот так легко, и максимально глубоко, и еще не вероятно быстро, да и максимально энергично он весь такой упругий и такой ловкий в одно мгновение погрузился бы во всю в неё, в её никем и никогда не познанные также и им глубины. И, затем с тем его трепетом ожидания неземного чуда он бы застыл, заливая всю её той своей божественной внутренней брызжущей из его тела энергией, которая даже не одного теленка, а двух и трех одновременно ей даст и, затем они те телята родятся от неё, чтобы их здешнее лосиное камчатское стадо постоянно умножалось, чтобы стадо их лосиное крепло именно здесь на величественной, на реке Апуке, что на севере Камчатского полуострова….

Но, вот именно сегодня и сейчас он не знал и не понимал, что, же нужно ему еще делать, чтобы ей чем-либо в муках её родовых теперь вот ей такой беспомощной помочь и как поддержать её. В его пульсирующий теперь вопросами мозг великая Природа еще по простоте своей не вмонтировала, не поместила те особые механизмы, а может и те особые его умения, которые нужны еще и при родах у его такого прекрасного земного вида — лосиных.

Да и, понять сейчас даже, что такое сами эти роды он ведь не мог, так как не знал и не понимал своим-то лосиным умом, что это такое. От самой природы его лосиной не заложены в его мышление вот такие категории и еще вот такие философские понятия. Он только открыл еще сильнее свои черные ноздри, еще сильнее вдыхал здешний речной морозный воздух, чтобы осознать, что же на самом деле здесь происходит, а еще широко раскрыл свои бездонные черные глаза, проводя ими от горизонта до горизонта, чтобы именно теперь и сейчас заранее видеть своего вероятного врага. И, при этом в этот момент он не ощущал ни того отпугивающего запаха волка, ни даже грозного для их вида запаха здешнего бурого камасткого медведя, которые он давно запомнил на всю свою жизнь, когда прошлой зимой целая стая изголодавшихся волков, отпугнутая ачайваямскими оленеводами от их двухтысячного оленьего табуна предприняла попытку напасть на его любимую Виру и на её малого теленка. И не только её, но и ведь его родного сына. Тогда в ярости и, настоящего, не ведомо, откуда к нему пришедшему остервенения Сонму не нужно было ни у кого занимать злости и внутренней ярости. Он именно тогда знал и интуитивно всё хорошо понимал, что и как ему делать, как воспользоваться своими тяжелыми, этими тяжелеными рогами, которые в мгновение ока расчистили ей путь на здешнюю апукинскую свободу в густой заснеженный лес, где-то туда в верховья, поближе к реке Пенжине и к высоченной горе Ледяной, которая их затем на своих просторах и спасла. А те его прочные серые рога, которые уберегли и его самого, и его любимую им Виру, и только, что становящего на ноги их маленького и еще не смышленого теленка, которому они из-за постоянных забот о пропитании забыли даже дать имя после рождения его.

И, только после того памятного нападения волков они подумали назвать его Смелым, так как малыш был так же, как и отец самцом, и еще от своего возраста не имея таких вот громадных стокилограммовых рогов легко избрал единственно верную в таких жизненных его ситуации защитную стойку и только, расширив свои черные ноздри и, грозно храпя пугал стаю волков, как и его отец, мужественно защищал себя и свою мать от нападения голодной волчьей стаи.

Да, и разве её или его зимнюю шерсть и толстую шкуру волки своими-то зубами, да и прокусят. Длина его шерсти, как тоненькие трубки у неё была такой, что их рты полностью ею же и забились бы. А уж, когда они на своих ребрах ощутили силу удара его левого плоского, как нож рога, то их тела пронзила такая неистовая боль, такой прошел по нервам их болезненный спазм, что их челюсти сами не произвольно раскрывались, а острые зубы, как бы задрожали, то ли от дикого их по-настоящему животного страха, то ли от зимнего сегодняшнего голода, то ли от не минуемой их здешней тепереча погибели после вот такой невероятной силы удара его почти плоских с небольшими отростками рогов. И, едва он взмахнул головой второй раз то вся волчья стая была тогда развеяна им, все они быстро ретировались, легко поняв, что все их усилия в данном случае покуда напрасны, так как жизненная сила и воля к жизни у камчатского здешнего апукинского лося значительно больше злой их волчьей силы и здешней ненависти ко всем здешним лосям. И им, здешним волкам и даже подрастающим волчатам еще надо долго ждать и ждать, покуда он этот лось Сонм с годами состарится, покуда он полностью ослепнет и не будет уже ничего видеть, что на самом деле творится за его спиной. А именно до тех пор, покуда он всё ясно видит, до тех пор покуда он прекрасно слышит их каждый шорох, до тех пор покуда он их, даже их приближение по заиндевевшей реке явственно ощущает буквально своей шкурой и каждым своим навострённым на такое восприятие волоском, до тех пор им ни его, ни его дружное лосиное семейство здесь никогда не одолеть, пусть в их волчьей стае будет хоть пять, хоть даже десять, хоть все двадцать пять волков. Пусть они будут хоть самыми разматерыми, хоть самыми невероятно опытными, им его сейчас и здесь на родине его здесь на Апука реке его и его семейство не одолеть.

Да и за время погони, стая-то и не заметила, что лоси вошли в свой, теперь уже хорошо знакомый им родной апукинский лес, который их не только летом кормил, но и зимой грел и всегда обогревал, а еще и как бы совсем нежно как своих родных друзей оберегал. Если на льду реки Апуки, промерзшей до самого до дна волки легко бегали за стройными и поджарыми лосями, то войдя в густой лес, где снег доходил до брюха самому высокому сохатому, а это чуть ли не метр и двадцать сантиметров здешнего снежного безмолвия, сыпучего как пустынный песок белого снега, где ты не имея здешних изобретенных наверное еще в каменном веке снегоступов буквально по пояс погружаешься в него и уж никакая сила не способна тебе тогда помочь двигаться вперед, чтобы хоть как-то преодолеть здешние пространства, чтобы еще и любоваться здешними апукинскими просторами…

И понятно, что здешним камчатским полярным волкам, каким бы он крупным и матерым не был такой снег преодолеть уже никак не под силу, а еще и шаг у лося такой большой, что волкам и было разве что, не солоно хлебавши, воротиться на тот холодный скользкий ледяной покров реки, чтобы затем жалобно хором оттуда завыть буквально на всю ночь:

— У-у-у! И-у-у! У-У-У-у…у…у…у…у!

— У-у-у!

И, вновь -У-У!

— У-У-У-у…у…у…у…у!

И понятно, что им нужно теперь тихо завыть всем вместе и еще по очереди так по-волчьи жалобно, в таком их волчьем никому, не передаваемом унисоне, что только окружающие высокие апукинские раскинувшиеся на север и пахачинские горы, подступившие откуда-то с юга и здешние необозримые с этих гор бескрайние апукинские просторы могли его не раз, ясно отражая от своих теперь заснеженных склонов повторить ясно, уведомляя всех здешних обитателей, кто во время еще ранней осенью не ушел или не улетел в далекие южные края, уведомляя их о настоящей и реальной угрозе их жизни, и реальной угрозе их зимнему существованию здесь на реке Апуке и на заиндевевших от влаги тихоокеанской апукинских просторах. И вот, над извилистой рекой Апука еще долго неслось их, отраженное от гор:

— У-у-у! И-У-У!

— У-У-У-у…у…юу… иу… ау!

И это их хоровое -У-У-иу-ау! вызвало естественную глубинную мышечную дрожь не только у здешних самых крупных млекопитающих лосей, но и вызвало даже тихое замирание прижимающегося к земле всего живого, что было здесь, что жило зимой здесь, быстро прячась в своих незаметных дуплах, в своих тундряных здешних норках, в своих ночных схронах, в своих бесчисленных горных распадках.

И затем голодным волкам пришлось еще не раз громко завыть хором, одновременно жалуясь холодному здешнему покрывалу неба и на свою особую волчью судьбу, и на вероятный очередной их голодный вечер, когда уже чуть не целую неделю живот так сильно от голода подтягивает к твоему гибкому позвоночнику с такой силой, что твоя любимая волчья пища — кровянистое теплое мясцо, тебе такому голодному волку снится теперь буквально всю ночь, а твои зубы сами даже во сне только и щелкают, как бы налету, ловя его и ты даже в тревожном, как у всех здесь сне постоянно рычишь уже не ведая, что же принесет тебе день грядущий и, что ты может быть завтра найдешь на своей здешней волчьей тропе. И она или он из его стаи уже согласен даже на холодный замерзший окаменевший на здешнем ветру и тридцатиградусном морозе без единой жиринки труп старой черной пусть и их чукчей божественной вороны, которая хоть и считается у здешних чукчей, олюторов, нымылан, лауроветланов и коряков настоящим божеством, но голодному волку естественно сойдет слегка перебить свой постный зимний здешний апукинский голод.

И, сейчас ночью в тревожном сне все волчьи мысли и, наверное, сны его только об ушедшем теплом лете, когда на берегах рек такое изобилие красной рыбы и не надо тебе голодному волку, как здешнему хозяину тундры — бурому камчатскому медведю даже мочить свои лапы на речных бурных перекатах, чтобы ею до отвала набить свое брюхо, так как рядом жирные зазевавшиеся чайки сами в твои зубы лезут и тогда ощущение невероятной силы, ощущение прилива энергии от той их красной кровушки, которая и питает его, и по ночам будоражит воображение и думается об ином, и мыслится, когда твой живот полон сытной пищи. А на здешнем пологом песчаном промытом вешними водами речном берегу тот бурый камчатский мишка, настоящий здешний иеркум столько оставляет объедков на берегу, съедая только хрящи голов, глаза да жирные горбы у краснобоких горбылей, что волку, да и бесчисленным чайкам достается еще столько питательной, да и жирной нагулявшей жирок на тихоокеанских просторах, где-то в теплом течении Куросивы рыбы, что его зимой подтянутый живот забит ею тогда уже до настоящей не остановимой рвоты и можно и день, и два ему попостничать найдя кладку яиц здешней куропатки, а лучше полакомиться крупными яйцами здешней чайки, которая на рыбе, как и он, летом отъедается да и жирует, которая летом здесь выводит своё малое и непослушное чаячье потомство.

И, тогда ты настоящий полярный волк, начавший незаметно линять и сбрасывать зимний подпушек можешь отдалиться от берега и разнообразить свой стол утром диетическими свежими яйцами чайки, а еще лучше, когда из-за кустов аллюром выскочишь на песчаную косу или на здешний берег и саму эту еще молодую отяжелевшую от набитого зобика чайку легко за хвост поймаешь, а она тяжелая и жирная только своим длинным клювом и пытается защитить себя, но твои острые зубы быстро своё дело делают, легко ломая её тонкие птичьи косточки и, затем так медленно теплая её кровь вместе с её жиром стекает, струясь, по твоему желанию и по твоей воле покидая одно умирающее тело птицы и, забирая не тобою волком даденную божественную жизнь у неё и, одновременно передавая в другое волчье тело свою особую жизненную энергию и еще не ведомую нам физическую теперь уж земную или всю космическую здешнюю камчатскую и тихоокеанскую красно рыбью энтропию, по-настоящему питая и согревая его красную теперь легко пульсирующую в его жилах кровушку. А еще так радуя его волчью такую ненасытную душу в раз, наполняя её особым блаженством и самим земным апукинским счастьем летней его сытости, когда можно подумать и о продолжении рода своего волчьего.

Да и понятно, что волк в летнее время года и по особому весел, и еще такой игривый, что трудно поверить в его злой и хищный зимний нрав, в его природную волчью суть и, хитрую его охотничью натуру, которая позволяет их стае при удачных обстоятельствах загнать уж если пусть и не самого семисоткилограммового сохатого, то уж особо не утруждаясь несмышленого телка сеголетка уж точно, а то и их беременную на сносях матуху, которой сам их величественный и наш библейский Бог почему-то не дал ни таких роскошных рогов как у её собрата самца, ни реальных сил у неё уже нет, чтобы им и их ненасытной волчьей стае хоть как-то активно противостоять. Которые затем быстро обвешают своими телами её всю как новогодние елочные игрушки и тогда раз вцепившись в её загривок те вражины не разжимают свои острые зубы и в такие моменты у неё такой беззащитной вся надежда только на своего, верного спутника лося Сонма. Если он рядом, если он вовремя взмахнет своими тяжелыми рогами, которые такие у него мощные и такие раскидистые… И такой взмах, и такое мгновение превращаются в её настоящее спасение, они его рога даруют ей земную здешнюю жизнь, чтобы она успела хоть еще раз произвести своё потомство, чтобы ей затем ждать теплого августа и повиноваться давно, заложенному природой, генетически для неё и всего её лосиного рода предопределенному инстинкту и затем твердо стоять бы ей на земле, ожидая его избыточного тепла, его обжигающего вдоха в твой взрыхленный страстью загривок, чтобы по всему её телу такой силы спазм и, чтобы он заполнил тебя всю, а напряженное и ждущее единения тело лосихи ощущало, что она его ждала ведь не напрасно, что вот она настоящая их лосиная жизнь, вот её самые те радостные мгновения, когда вся предыдущая их да и наша тысячелетняя, а то и сто тысяч лет история затем сливается здесь на реке Апука в этом августе буквально в одно мгновение, порождая уже другую совсем новую жизнь на Земле, рождая совсем новое христианское или мировое, а может и моё летоисчисление и как бы делая заново всю нашу, и даже их лосиную их историю. Рождая ту трепетную и, уязвимую земную жизнь, которая вновь и вновь подрастая и, становясь будет также ждать и будет также трепетать, завидев его массивные как из пластмассы или может быть вернее из камня рога над здешним слегка колышущимся морем зеленой травы, той каждый год отрастающей на тепле и влаге здешней зеленой травы, которая впитала за лето не ведомую и вечную энергию нашего Солнца, которое, отдавая нам свой свет и всё своё божественное тепло само ведь незаметно для нас самих постепенно сгорает в том особом его ядерном котле жизни нашей и прежде всего в его ядерном котле, так как не будь самого нашего самим Богом созданного Солнца, не было бы естественно и нас самих, а вот давая нашей планете Земля и нам самим эту прекрасную и никогда, да вероятно и нигде более неповторимую земную особую нашу жизнь, как и само божественное всё его, не повторенное волшебство, которое позволяет нам одновременно и страстно дышать, и даже ощущать, и вновь и вновь по-особому радоваться, и так еще по ночам и от разлуки страдать, не понимая самой причины наших страданий и временных, куда-то улетучивающихся минутных, а то и секундных искренних наших огорчений.

И мы сегодня, как и она эта апукинская лосиха Вира, уверены, что эта жизнь не сгинет даже на самой на этой Земле, как уверен в этом не сгинет еще миллионы лет ни свет Солнца, не сгинет ни его тепло и никогда они вкупе не исчезнут, никогда они для нас всех не прекратятся, покуда буду жить и дышать, покуда буду ощущать и наслаждаться всеми этими мгновениями, которые и создают всю мою и их апукинскую жизнь.

А сама великая и божественная жизнь на планете Земля продолжится, жизнь и её полноводная река будет идти своим особым чередом и в том безмерно-бесконечном Пространстве нашего обозримого Космоса, и в Великом Мировом легко ощутимом нами Времени, которые когда-то как физические категории и особые сингулярности были в далеком от сегодня прошлом чем-то едиными, когда не произошел тот 13,7 миллиардов лет назад Большой Взрыв из некоей сингулярности, где смешалось всё.

— И мы сегодня живем, и мы будем жить в Мировом Времени, которое идет только в одном единственном направлении — вперед и никому не дано его уж воротить вспять.

— И мы, вероятно утверждая и рассуждая сегодня и сейчас о Времени именно так не совсем, наверное, и правы. Когда мы берем в руки те древние папирусы, когда мы смотрим на рукотворные пирамиды Египта или Гизы, или на многочисленные индийские и индуистские пагоды всех Будд, или входим в светлую и убранную мусульманскую мечеть, а уж когда мы стоим у не тленного праха Сергия Радонежского в подмосковном Сергиев Посаде, то мы вольно или не вольно мысленно все же легко и безмятежно из сегодня, которое мы сами ощущаем и сами воспринимаем как данность, легко и в миг возвращаемся на века и даже на столетия назад, а то и на все тысячелетия в самом этом том Космическом Времени, чтобы там увидеть и там, в прошлом нашем даже узнать, как же жили они, как они страстно до боли в сердце сами страдали неся свой особый тяжеленный крест той их не повторенной никем другим только их жизни, как они в напряге мышц своих до седьмого пота над хлебушком своим трудились и в труде тяжелом еще и как они всё это созидали, одолевая все другие земные тем Временем их, предоставленном именно только им все земные и все жизненные их тяготы, как они упорно и долго не сдавались и, как они неистово преодолевали и то бесконечное теперь, и моё Пространство Космоса, и преодолевали всё то Великое Мировое Время, которое идет теперь, мы знаем это, только в одном единственном направлении — вперед!

— И всё же, теперь-то понимаю я и даже ощущаю в нашей воле его оказывается воротить и вдруг перенестись нам, и на целый век, и на всё тысячелетие вспять, соединившись хоть душами своими, когда строки ими писанные самозабвенно читаю и понимаю слог их тот витиеватый, когда во все мысли их невероятно глубоко погружаюсь я, когда слог их особый древнерусский буквально шкурой своей на протяжении пяти или шести веков отстоя от них легко и явственно еще и ощущаю я…

Так и здешняя красная, искрящаяся под тем же жизньдающим Солнцем рыба вновь весной войдет в многочисленные камчатские стотысячные никем не считанные реки и речушки и, откормленная её мясом здешняя чайка также, как и прошлым летом будет долго и упорно высиживать свои яйца на берегу в кустах и вновь этот злой, да и хищный волк с трудом, переживший холодную зиму, хоть и голодный, но также, как и все окружающие начнет вдыхать новый аромат, её своей волчихи армат, чтобы откуда-то изнутри потревожить неведомые нам те его единственные струны своих хромосом, чтобы в нём взыграла какая-то новая особая летняя жизнь и затем, чтобы проснулись в нём и в ней, и отчий, и еще тот её особый материнский инстинкт. А он этот волк или еще волчонок начнет долго принюхиваться, чтобы его тот особый и единственный её аромат еще и уловить в легком тихоокеанском бризе и в легком дуновении здешнего апукинского ветра, а затем уж неведомо почему начнет по своему по-волчьи призывно выть, четко обрамляя свои здешние волчьи владения, чтобы нам, свидетелям его жизни здесь на реке Апуке заявить, что он теперь по-настоящему заматерел, быстро за несколько сезонов он повзрослел, что его волчий тестостерон давно уже им там внутри на какой-то молекулярной фабрике из рибосом его был синтезирован и, он этот полярный поджарый волк вошел в ту настоящую жизненную земную зрелость, когда уж точно нужно продолжать род свой волчий, чтобы ни на миг уж не остановилась и ни на секунду не оборвалась сама здешняя апукинская история и не прекратилась его волчья жизнь здесь на реке Апуке. А он хоть и злой хищник, хоть и самый плотоядный из плотоядных, но оказывается еще, как нужен всей нашей жизни, чтобы её собою, своей злостью к нам буквально уравновешивать, чтобы не позволять нам безмятежно здесь на Апуке еще обленившись и уснуть, чтобы мы от обездвиженности полностью здесь не деградировали, чтобы мы совсем не ожирели, чтобы наши долго не работающие мышцы не атрофировались, чтобы мы не одряхлели, а уж коли…

— И, чтобы мы еще страстно в порыве творческом дышали и ощущали всю здешнюю жизнь во всей её временной и сезонной камчатско-тихоокеснской земной её особой ежегодной пульсации из века в век…

Его такая лосиная растерянность.

Сейчас Сонм был в полной своей растерянности. Ни запах исходящий от её беспричинно разогретого потугами тела, ни само непонимание им происходящего, как бы не позволяло ему предпринять адекватных мер помощи ей. И, нынешнее поведение его избранницы, не позволило ему принять адекватных и реальных мер по её защите, так как он не понимал от чего же её теперь ему и защищать. Но и бросить её здесь он не мог, да и не смел, так как понимал и знал, что без его помощи, без его заботы о ней, она здесь не выживет, она сама не справится, она не переживет и одну вот такую же снежную зиму, если он не проложит в этом густом лесу ей своей широкой грудью здесь в метровом снегу путеводную тропу.

И, Сонм слегка, поразмыслив своими лосиными мозгами, решил всё же ожидать её, стоя рядом, стоя здесь рядом и в не вдалеке. Он решил ожидать её, периодически опасливо, посматривая по сторонам, чтобы мгновенного на её вероятного обидчика набросится всей своей семисоткилограммовой силой, которую он легко на разнотравье нагулял здесь за это буйно травное для него лето.

Ему шел уже девятый год. Сам он произошел от того приморского лося Урги, которого в 1983 Аника Роман Иванович и Иокка Руслан Рультывневич, охотоведы госпромхоза «Олюторский» да и мой старый вывенский друг привезли на старом теплоходе «Амурское» после войны, переделанного из авианосца «Адольф Гитлер» вместе с девятью безрогими самками, отловленными в Сихотэ-алинских лесах, что где-то отсюда далеко в самом южном Приморье.

Перед этим, Роман Иванович довольно долго всем тогдашним природоохранным инстанциям доказывал, что если завезти лося в Пенжинский район на реку Пенжина и в Олюторский район на реку Апука, то он затем легко распространиться по всему Олюторскому и по Пенжинскому району, да и по всему Корякскому автономному округу и даже по всему Камчатскому полуострову. А кормов на 305,2 тысячах квадратных километров Корякского автономного округа было для него вполне достаточно. И он, как опытный практик охотовед, сам давно родившийся в Олюторском районе довольно таки уверенно доказывал, что кормовая база лося и кормовая база северного оленя вовсе разная и один вид не будет мешать здесь жить и здравствовать другому виду. Корма хватит и одним, и другим особям. Первые — ветки ивняка в основном едят зимой, а летом разнотравье, а северный олень зимой переходит на ягелевые горные и предгорные пастбища, а летом на свежие листья и здешнее у рек разнотравье. И, только благодаря тогдашнему секретаря Олюторского райкома КПСС Чайке Леонтию Афанасьевичу, которого к этому времени перевели в Камчатский обком партии, а он был заядлым охотником и не раз хаживал с Романом по охотничьим тропам Олюторского района, удалось выбить требуемое для этого предприятия финансирование и реализовать его такой дерзкий замысел по интродукции лося на Камчатский полуостров.

А уж затем и Романа Ивановича назначили начальником госпромхоза «Олюторский», когда поверили в его способность не только предлагать, это умели в те времена многие, но еще и на практике реализовывать не ординарные полезные для местной природы решения. А именно вот таких людей и ныне, и в те далекие времена, раз два да и обчелся. Их такие таланты и еще таких патриотов своего дела искать да поискать надо было, чтобы среди тысяч найти одного, чтобы он был и с характером, и еще с особым умением, да и с неким чутьём. Да, и московское начальство начало заказывать себе отсюда охотничьи трофеи, а то и само, выписав себе служебную ознакомительную командировку прилетало, чтобы здесь на месте проверить эффект акклиматизации великана, величественного теперь уже здешнего камчатского и этого апукинского интродуцированного лося. А, еще как бы по пути и посетить знаменитую Долину Гейзеров, поохотиться на снежного горного камчатского барана, а то и для или в научных целях отстрелить одного да мясца его вкусненького здесь же испробовать, да и не передаваемо красивыми трофеями перед своими московскими знакомыми уж наверняка похвастаться, что сам охотился и, что так далеко, разместив их если уж не в своем кабинете, то уж наверняка на подмосковной просторной даче.

Да и Роману Ивановичу ведь не занимать его настойчивости и упорства в достижении цели. Он был тогда еще такой молодой, энергичный и понятно до кровиночки своей сам патриотичный. Он любил свой богатый Камчатский край, где и отец его Иван, знал толк в охоте, да и брат Всеволод, вездеходчик в Олюторской центральной районной больнице работал, не одного здешнего бурого медведя завалил он в свое время.

Тем самым, в толстых жилах Сонма, текла та древняя приморская кровь, которая давала ему и силу, и не обыкновенную от природы его мощь. Одни рога его были настоящей гордостью. Не один журнал перепечатывал его снимки и, многие заядлые охотники не отказались бы от такого вот трофея, разместив его или в ресторане, или в гостиной, или в холле своего охотничьего домика — это было бы настоящее украшение.

Но в душе охотовед, Роман Иванович сам бы голову скрутил тому, кто посмел бы его Сонма здесь отстрелить. Да, и запрет на их отстрел действовал до 2008 года, когда по расчетам специалистов численность, теперь уже Камчатских лосей должна была достичь 350 особей и, можно было бы пробно в год изымать по 5, а то и по 10, естественно только самцов, чтобы уравновесить их соотношение в стаде примерно один самец на пять самок. А до этого сказочного времени еще примерно три года, и Сонм мог не волноваться о своём будущем, да и о будущем своего подрастающего ему на смену сына Смелого.

Его сын Смелый, родившийся в прошлом феврале за это лето довольно вырос, да и жирное материнское молоко, которым его кормила Вира, чуть ли не все шесть месяцев, да и забота о ней со стороны Сонма, который каждую лучшую, каждую самую вкусную, саму сочную веточку слегка надкусит, а затем покажет ей, а затем отойдет и сам радуется, как она её ест, а затем и нынешнее буйное лето, когда в на юг ориентированных распадках трава поднялась буквально в рост человека, и они там стояли и по неделе, так как камчатская природа коротким и быстротечным летом довольно буйная, но это её буйство такое быстротечное. После длинной и холодной зимы в этих привольных краях, приходит внезапно весна да хоть и короткое, но довольно теплое лето и, только успевай нагуливать про запас свой подкожный жирок, а для их детей только и расти еще, что и делал его родной сын Смелый практически, не отходя от матери и от её наполненного жирным молоком вымени ни на шаг. Это и самому Сонму облегчало его трудную миссию по их защите, по обеспечению их здешнего апукинского лосиного спокойствия. А он знал, что когда мать в безопасности, когда она накормлена у неё и молоко жирнее, и сын её быстрее растет и быстрее он набирается сил не по дням, а буквально по часам. Что и было с ними всеми прошлым летом.

И, сейчас его такая красивая, его надежда лежит и громко мычит, часто дышит, стонет и не поднимается с земли на свои длинные и стройные, как у всех лосих ноги…

И, в какой-то момент она громко замычав от внутренней распирающей нестерпимой боли, которая всем нам рождаться помогает, она мычала от той распирающей весь её низ боли, она затем легко вытолкнула своего уже второго на её веку теленка, обтянутого едва прозрачной белесоватой пленкой, к которой она прикоснулась своим шершавым языком чтобы её разорвать и её новорождённый теленок, беспрепятственно вдохнул такого холодного воздуха, ожигающего всего его изнутри, а она снова громко замычав от внутренней боли, она вдохнула морозного воздуха, и он, её новорожденный удивительно громко здесь на Апуке замычал:

— Му-у-му! Му-у-му!

При этом извещая всех о своем появлении на наш свет здесь на реке Апука еще ведь абсолютно не зная, что где-то внизу, на Апукинской косе снаряжается снегоход «Буран», готовится карабин «Рысь», проверяется его боеприпас из оболочечных пуль, протираются линзы в семикратном бинокле, чтобы их легче было выследить, закупается целый ящик привозной «Столичной» водки, покупается только одна лицензия, готовится целая бочка бензина, проверяется охотничья одежда и обувь, вытаскиваются из схрона из сарая дюралевые сани, чтобы уже буквально завтра, преодолеть каких-то сорок или пятьдесят километров по твердому слежавшемуся снежному насту и прибыть сюда, после январских праздников, чтобы затем на всю зиму запастись диетическим диким лосиным мясцом, да и выгодно его продать на колпит на подходящий из Анадыря на рейд рефрижератора «Аргунь», где капитаном был двоюродный брат всесильного здесь браконьера Егора. А тот капитан и команда его так охочи к настоящей диетической дичи, после четырехмесячного плавания под Аляской они готовы платить и довольно таки не плохо или вести операцию мены, и на синекорого такого жирного палтуса, и на длинноного краба хоть вес к весу, а хочешь в два раза больше дадут за здешнюю ценную дичь. Им что, еще раз забросят свой стотонный трал и в кошеле его и краба, да и палтуса будет сполна, да и их вместительные морозильные трюмы уже давно практически забиты, в основном рыбой теской, выловленной еще там, у Анадыря и даже в более высоких широтах они в этом рейсе успели побывать.

А еще ранее в декабре 2004

Щанкин Егор прибыл в Тиличики к Уголеву Андрею Викторовичу, который и районный штаб ГО тогда возглавлял и по совместительству, а как сам говорил на общественных началах районным охотоведом-то числился, чуть не штуку баксов, получая за ту самую свою общественную работу, не считая основной заработной платы как муниципального служащего, кому по действующему тогда федеральному закону и по Уставу Олюторского муниципального района никакие подработки как бы и не были разрешены. Но только не ему.

Но разве таким хапугам еще и закон надо писать или может даже соблюдать его. Это не про них они писаны — законы те общероссийские или Уставы муниципальные и как бы здешние региональные. А о такой категории нашего сознания, как совесть никакой речи в их среде понятно давно её у них и нет.

— Уголёчек наш теплый, наливай, коньячок армянский, настоящий, по блату Юра Григорян лично нам достал, — довольно по-панибратски обращался уже хорошо, подвыпивший Егор к своему старшему начальнику.

— Да, пил я уже твой коньяк Егор. Он действительно отменный. Ты уж Егор не ходи вокруг да около, здесь микрофонов нет. Место-то сам ведь знаешь проверенное. Эту баню не кто-нибудь, а погранцы её то и держат.

— Скажи лучше, чего от меня хочешь-то сейчас? — как бы не замечая панибратского к себе отношения нижестоящего по рангу Егор, теперь прощая и одновременно, закусив удила, решил сразу за такое хамство повысить свой процент сразу вдвое, чтобы тому жизнь не показалась медом. Да и знал, уверен ведь за очередной лицензией перед Новым-то годом и приехал.

— А подарков и поздравлений ни-ни! Что? Хочет этой бутылкой коньяка, которую сам то и выпил, да и закуской отделаться.

— За это также должен доплатить мудак эдакой, — сам думал так.

— Андрей Викторович, да Новый же год накануне, и плавбаза «Аргунь» идя с Анадыря двадцатого января, станет на рейде. Рыбу у артели «Пенжинская» у Снежинского Артура и у ООО «Апукинское» у Чена Герасима Анатольевича остатки будут они забирать. Так вот, обещал я по не осторожности капитану, свояк ведь он мой, будучи в городе еще летом свеженькой лосятинки для их колпита подбросить.

— Да, тому и для его начальства понимаешь ведь сам потребно. А теперь вот несуразица, бывший вшивый мент, а нынешний твой вот охотовед… Арсен Ираклиевич, что из Ачайваяма никак не дает мне лицензии, ссылаясь на зеленых и на твой строгий запрет. А ты уж извини меня наглеца, поэтому и на авиабилеты потратился и приехал я сам лично к тебе на поклон. Челом-то бью, Андрей Викторович, как те крестьяне крепостные, чтобы из вашего районного резерва мне Вы чуть да помогли, чем можете. И, мы ведь в долгу перед тобой, да и перед районом не останемся. Слышал я вот краем уха, что в Белгороде (Белом-Городе…) ты по военному сертификату квартирку ты четырехкомнатную получаешь, так вероятно и на мебелишку тебе надо. С великим удовольствием поможем или спаленку, или кухонный-то гарнитурчик, а может и то, и другое, сбросимся, по кругу схожу и в Апуке, и в Ачайваяме, да и в самих Усть Пахачах тебя-то охотники знают, — подобострастно заговорил, зная давнишние связи своего начальника.

И слыша его пение Андрей Викторович подумал:

— Он сам обещал своему свояку мясо лося! Сам себе же проблемы создал своим же вот таким длинным языком, вот так и меня легко ведь продаст?

— Легко!

— А какой резон лично мне их решать его-то проблемы? — не то спрашивал, не то размышлял сам с собою, не слыша, что дальше и просил «друг» его. — А какой навар с этого мне, и какая польза от их решения?

И, уже для самого Степы продолжил, благо рядом сегодня никого:

— Да, и цены ты вероятно нынешние Белгородские-то знаешь. Нам ведь фуфло не требуется и не подойдет Егорушка — думаю, ты то это уж понимаешь. Ты же ведь хорошо знаешь семьсот килограмм по тысяче рэ, это ни много ни мало, а почти семьсот тысяч рубликов и всего-то за триста пятидесяти рублёвую лицензию. Уже не говорю, сколько только лично тебе перепадет за его трофейные рога и еще за выделанную шкуру лося. Такого вот самца, как у вас на Апуке еще сыскать надо, понаслышан я о нём, да и фото видел в германском журнальчике, не твои ли архаровцы его там в лесу сфотографировали. Подлецы, на всю Россию, да что Россия, на всю Европу засветили-то и меня теперь. Как теперь мне отчитаться, где же он делся-то, — уверенно продолжал охотовед и по совместительству районный геошник или может даже наоборот. Теперь-то и не разберешь, где его основной доход от той работы начальника районного ГО или от этой такой доходной здесь в баньке его охоты, или тех семи туш сохатых, которых прошлой зимой с вертолета МИ-8МТ в Парапольском доле они завалили вместе с Мамыкиным Сережей, что из Хаилино и в морозильниках ЗАО «КГД» на Левтырынынваяме припрятали всё то до поры до времени… Да, что припрятали, то их геологическое начальство, с этого неплохие моральные дивиденды поимело. Для Московских ведь проверяющих всё шло ручейками и целыми контейнерами отсюда.

— Или им подашь на закусочку то австралийское кенгуру ведь на стол?

— Ни-ни, такого не может быть в природе их начальственной!

— Да, то всё зеленые здесь авиаучет ведут и всё охраняют, Нинани Игоря да Яилгина Людмила, ты ведь сам знаешь, у них там верховенствует, с Всемирный фондом WWW вот года два как они здесь связались. Да и те его неплохо подкармливают, нигде не работает, а живет, сам позавидуешь, и ружьецо новое не тульское, и снегоход японский и одежонка из США, какая никакая с лейблами не нашенскими. А сам же в нашем не только в районе первый браконьер, но и во всём Корякском округе.

— Недавно на кречетах вот поймали их команду, — с минуту помолчал, затем допил из граненого стакана коричневый свой коньяк «Арарат» и стал закусывать Андрей.

— Андрей Викторович, я тебя давно уважаю. Ты ведь настоящий мужик, с тобой довольно легко дела вести. Ну, а по цене за мясо лося это ты загибаешь, больше чем по триста пятьдесят рублей оптом его не возьмут-то, клянусь тебе. Капитану самому же наварить на команде надо, а еще учти мои прямые расходы на бензин, на телохранителя и помощника, да и своему Апукинскому главе-то Войтенко Михаилу Яковлевичу, чтобы молчал, придется перебросить не одну тысчонку. Да ты ведь знаешь и расценки, и ельцинские давно, заведенные не нами с тобой порядки и процентики. Еще, бывший глава Москвы, помнишь предлагал установить реальную таксу с каждого положительного решения администрации города, вынесенного в пользу предпринимателей.

— Порядки-то наши я хорошо знаю Егор, читывал даже и те еще царские 1725 года допытные шнурованные и смоченные потом, и кровью бояр книги, когда на дыбу некоторых поднимали и даже на кол некоторых, затем изверги садили их или сажали их. Так, что вот сейчас постучу по этой деревянной лавке — не хотелось бы Егор нам обоим их путем именно с тобой и пойти. Нам другой дорогой надо с тобой идти! Помнишь тот ленинский знаменитый лозунг «Мы товарищи иной дорогой пойдем!» ….

— Но, и нас ведь сильно, да и часто трясут. Вон прокурорша, Побожанская Юлия Сергеевна, по-настоящему лютует в последнее время здесь, на всю вывозимую из района икру наложила свою дань именно так, как у неё ранее там, в Казахстане было. В прошлом году она брала по три рубля с кило, а вот в нынешнем году давай ей все по пять рублей с каждого, вывозимого каждого кило красной икры. А их, этих-то кило около ста тонн в год или, чтоб тебе понятно было это сто тысяч кило, вот и считаем её-то барышики с одной икорки красной в нашем районе то. Да, и под меня тварь вон пытается копать уже второй-то год как дело открыла. Если бы не мои верные друзья в ЗАО «КГД» и в самой Москве, то давно бы уже баландой кормился бы я и при том, не здесь в парилке этой на лиственничной теплой полочке, а на жестких нарах, где-то в далеком соседнем с Камчатской Магадане, или тебе Егорушка роднее тот их Аркагалык, — как бы невзначай, он напомнил Егору те длинных семь лет его молодости, которые он провел в Аркагалыке в восьмидесятые за групповое изнасилование в родной Курской деревеньке.

А именно для освежения памяти Андрей припомнил тому ту его незабываемую магаданскую, вернее колымскую зону, где его слегка в первый же день опетушили и слегка, окрасили в приметный голубенький цвет, от которого ему не отмыться даже и в такой далекой здесь Апуке, где жил, или вернее прятался он как бы сам от себя, или от своей совести если она в него еще где-то там внутри и была. Егор давно после той зоны прятался в Апуке может от самого себя или от своих зоновских, такого же, как и он голубого цвета «друзей».

И, как ни в чем не бывало, Андрей Викторович, окутанный паром, так как плеснул холодненькой здешней артезианской водички на раскаленные камни только теперь внимательно посмотрел на своего собеседника, у которого слегка перекоробило ожиревшее от водочки и закуски лицо от воспоминаний его юных, тех его молодых лет, о чём сам ведь старался даже он не вспоминать, да никогда и никому ведь, и не рассказывал он, и теперь удивился:

— А откуда этот бывший майор пограничник всё так подробно о нём знает?

— Никто ведь не знает в районе!

— Не уж-то досье милицейское его-то читал? — и продолжил себя уговаривать.

— Да нет же! Сами-то менты вероятно и рассказали, — успокаивал себя Егор, — согнув шею, там, как и на Аркагалыкской далекой и холодной зоне под метким взглядом верного вертухая, который давно, получив по тюремной почте весточку, выбрал его сегодня себе в такое длинное ночное услужение.

И, задумавшись, о тех молодых годках первой своей ходки только и услышал, откуда-то как бы с другого мира:

— Так, что ты Егорушка так расстроился!

Как бы отвечая ему.

— Всё мы знаем, всё мы ведаем, работа уж у нас такая — знать и ведать. Будь добр брызни с эвкалиптом вот на эти камешки, что послушные солдатики разогрели для нас и давай сойдемся как бы по-доброму на двадцати верных моих процентиках от этой выгодной для тебя сделки. Ты же хорошо знаешь, вон Миша Касьян там наверху в Правительстве России установил, что ему со всей России по два процента платят, за что и прозвали его в их правительственных коридорах «Миша два процента».

— Ну, а мы здесь еще как бы и по-божески. — продолжил убеждать друга своего. — Ведь ты Егорушка его-то лося красавца такого абсолютно дикого сам и не кормил, сам и не поил зверя, и даже сам не берег его, и не ухаживал за ним, да и жил своих нисколько не рвал, а тебе теперь жаль свою положенную дань другу своему отстегнуть. Тогда можно и без лицензии уехать, так сильно, потратившись на Гену-то Владимировича, — снова внимательно, как тот орёл на жертву посмотрел Андрей Викторович, как же тот на и это имя среагирует.

И, внимательно наблюдая за собеседником, совсем не больно похлестывал себя березовым веничком. Затем уж продолжил свой такой не спешный расклад, который давно писался на лазерную дискету из спрятанных за деревянной обшивкой миниатюрных микрофончиков:

— Всего-то один меткий выстрел! Это того стоит. По 750 рэ множим на 700 кг получается чуть больше полумиллиона, множим всё на 20 процентов и, округляя, получается, по кругу сто наших тысчонок, и ты остаешься при своих четырехстах тысячах и при этом не привлекаешься за рецидив, а также за браконьерство. Да и понятно, что-тебе-то не хочется на новый-то круг, с твоей предыдущей историей, да именно так мой дорогой Егорушка? А все то, что свыше потратишь, Егор на своего, как полагаю помощника и еще телохранителя, спишешь на обычные убытки этого «рискованного» для тебя бизнеса. И сказав это, а сам прятал в устах своих улыбку. — Скажи лучше, знаю ли его и не проболтается ли он сам о лицензии моей? — пытливо всматривался в Степины глаза из тумана парной сам Андрей Викторович.

— Да, надежный и послушный малый, уверяю тебя Андрей Викторович. Он у меня на стальном крючке. Не сорвется. Да, если и что, есть, что и предъявить на него. И фотки есть…, ты же меня знаешь. Ему и девчонок не совершеннолетних я подкладывал уже в постель его, да и молодые корабельные с плавбаз морячки Петропавловские его объездили по моей наводке, так, что юная рыбка «заглотила» наживку по самое не хочу, — оправдывался смущенный Егор.

— Что парень у тебя Егорушка послушный, это похвально Егор. А сам? — вопросительно и одновременно строго посмотрел Андрей Викторович на своего делового друга, так как знал за ним грешки юности, еще работая в погранкомендатуре. Его пахачинские ребята, тогда и по своим каналам информировали и о времени, и дате, и с кем, и даже когда. При необходимости Андрей Викторович свои заготовки и черновики мог легко, и поднять, и даже предъявить, и Степе, и при необходимости обнародовать их. Так, что не один Егор-то мог собрать компромат в этом районе и в своём давно родном ему селе Апука.

— Андрей Викторович, ты же мой давний друг и знаешь, что-тебя-то я никогда не подведу. Только вот у меня с собой всего 75 тысяч, я незначительно поиздержался здесь в Тиличиках. Да и за постой у Геннадия Дмитриевича хоть и не плачу, но женка его в Петропавловске у сына, а ему нужны, чтобы держаться в тонусе каждый день отменные коньяки подавай, а я уж десятый день жду тебя здесь, а ты все в городе дела свои решаешь. А по телефону сам ведь понимаешь, вероятно, не решить моей щекотливой просьбы, — заискивающе смотрел Егор.

— Полагаю, мы договорились. Завтра в десять официально приходишь в контору ко мне, через секретаршу заявление пишешь такое слезное, мол, для школы и общепита для села Апука. Вероятно, с учетом Вашего бедственного положения с мясом для деток можно и поискать внутренние резервы. Да и мясо-то не жирное, диетическое, как раз врачи разрешают детям его. Ты же понимаешь, что наша всесильная прокуратура ох как еще бдит. Полагаю, что деньги с тобой не меченые и сейчас они здесь.

— Андрей Викторович, чтобы я подвел тебя, клянусь! Вы же меня знаете, — чуть ли не на колени привстал Егор, протягивая черный полиэтиленовый пакетик, предусмотрительно перетянутый красной и зеленой резиночкой.

— Да, уж Егор знаю, и папочка на красных тесемочках довольно таки не тоненькая есть. Только из уважения, что имя моего отца носишь и сильно похож, на брата моего среднего. Вот к тебе Егор, потому и отношусь как к родному брату, да и разрешаю тебе это дельце, а то бы и сам с Пахачинскими орлами с отделения милиции в два часа бы смотались и все те 500 тысяч в свой, а не в твой дырявый карман положили бы. Однако знаю, что половину пропьешь, да потратишь. Смотри там, если капитан «Аргуни» палтусом или крабом равношипым облагодетельствует тебя, непременно не забудь мне передать, да и у главы тамошнего Михаила Яковлевича отменная копченая чавыча всегда имеется. Напомни ему ненароком о тех лицензиях на медведя, которые я весной ему выписывал. Да, и пару кубитейнеров моему Московскому начальнику чавычевой икорки и отменной мелкой икры нерочки предай ближайшим же рейсом, чтобы я к Новому году успел переправить на их столичный-то столик. Не вздумай еще, как прошлый раз мою фамилию писать на тех кубитейнерах. Ты же знаешь, что сейчас с коррупцией кажется все здесь «борются, особенно прокурорша Побожинская Ирина Сергеевна.

— Андрей Викторович, я так благодарен тебе! И, протянул руку для дружеского рукопожатия. — Всё сделаем и непременно в срок. У меня в заначке всё есть. Будет и Вашему начальнику, и лично Вам от меня новогодний презент.

Оделись, спокойно вышли из парилки, взяли еще по бутылочке пивка «Kozel», легко откупорили, дернув за фольговые язычки, разлили по стаканам, пенка слегка поднялась, переливаясь легко через их край. На столе чавычевый красно-алый балычок и слабосоленая нерка, как раз к такому прохладненькому пивку. Правда, сам Андрей Викторович предпочитал темное бархатное пивко, но сегодня в их фирменном магазине «У Орловой» оно закончилось и им пришлось, ограничится вот этим в стеклянной бутылке, так как он пластиковую упаковку, да еще для пива абсолютно не признавал.

Знал ли апукинский лось Сонм

свою настоящую судьбу?

— Кто же из нас смертных знает свою судьбу или то особое своё земное нынешнее предназначение?

— Вероятно, никто…

— Да, уверен в этом!

— А, наш лось Сомн?

— А, наш лось Сомн только неподвижно стоял и удивлено посмотрел и сам удивился.

— Какой же он всё-таки еще маленький его новорождённый сын. А какие длинные у него ножки, а как дрожит он на холоду, так как еще не обсох он. Сам бы свою эту утяжелённую шерстистую шубу на него сейчас снял, если бы он мог.

— И это, сын, что ли?

От его пупка тянулся желеподобный канатик, его легко перекусила мать и, алая кровь быстро в нем замерла, перестав на здешнем морозце напряженно пульсировать, так, как и сама плацента, не имея теперь того внутреннего материнского тепла давно лежала на белоснежном снегу, оттеняя его своей темной краснотой, давно перестала пульсировать, будучи уже вне её горячего тела. И, теперь она им обоим как бы не нужна. И, естественно, и матери, и понятно ребеночку её, так как тот уже дышал, уже он видел, уже хоть неуверенно, но он стоял на своих еще трясущихся от земного тяготения ножках и понятно, что теперь то эта плацента им обоим не нужна была. Она свою роль давно выполнила и теперь только здешнее божественное черное пречерное воронье, давно сидевшее на ветках старых таких же старых как и они тополей, и со своей недосягаемой для лис, волков, росомах и других здешних плотоядных с той тополиной высоты, и с высоты своего трехсотлетнего такого мудрого здешнего апукинско-корякско-чукотского возраста и приобретенного за здешние годы опыта ожидало, когда же они эти лоси все подымутся со своих мест и, они, черные вороны сразу же полакомятся этими остатками от её родов, чтобы хоть часть их лосиной теплой энтропии, согрела и их жилы, и этого старого, давно от мороза здешнего и прожитых лет дряхлого ворона, который видит не впервые вот такие роды и естественно он знал по более чем влюбленный лось Сонм и его любимая Вира, да и этот несмышленыш-лосенок у которого еще, наверное, и имени-то нет, не то, что нет у него своего мировоззрения, так как родителям за своими заботами их некогда его то имя и дать ему…

Но, уставшая от внутренней напруги, Вира долго еще не вставала с мягкого как пуховая перина белого снежного здешнего покрывала, и только от тепла её тела струились ручейки образовавшейся со снега водицы куда-то вниз, да шел пар ввысь, который и мог их легко выдать здесь в лесу, так как по утру не было еще того морского тумана, который как-то покрывало скрыло бы их здешнее лосиное присутствие.

А она, всё продолжала лежать и через время её ноги также напряженно выпрямились, и она легкого из своего чрева вытолкнула второй несколько меньших размеров свой долгожданный ею плод. Также легко слизала с него тоненькую плёночку, также легко и интуитивно перекусила тонкую только чуть пульсирующую пуповину. Её телята полежали немого на снегу, начали дрожать от холода, а их мать и его жена Вира, потеряв столько сил на потуги, потеряв столько пота и влаги их тщательно вылизывала и слегка своим носом подталкивала, чтобы они оба встали на свои слабенькие, но довольно длинные ножки, сама же хватала своими отвислыми черными губами одновременно и снег, чтобы восполнить потерянную во время родов ею внутреннюю так нужную ей влагу.

У неё и его малышей получилось встать не с первой и не со второй попытки. А оказалось, что его дети были обе самочками. И он понял, что это родились у него девочки, это его две наследницы, такие, как и он с Вирой продолжатели, завезенного в таком далеком 1983 году их лосиных родов теперь уже здешних поистине Камчатских.

В прошлом году и в Таловке, и в Каменском, и в Паланских лесах их стадо, теперь уже камчатских лосей, по данным авиаучета егерей увеличилось почти на 32 головы, что показывало, что это животное хорошо питается, что кормовая база у него прекрасная и здесь в лесах полностью оно удовлетворяет свои пищевые потребности, которые по наблюдениям охотоведов практически не пересекаются с здешним северным оленем, которых ранее в Корякском округе было аж до 150 тысяч голов… А, вот сейчас и двадцати двух тысяч, кажется их нет.

И примечательно, что ведь здесь не было ни той материковой засухи, ни опустошительных пожаров, ни других стихийных бедствий, но вот оленеводство на наших глазах сходило и сходит на нет, лишая северных жителей не только, так необходимого диетического незаменимого в этих краях мяса, а лишая их того тысячелетнего жизненного их особого здешнего северного уклада, который придя буквально четыре тысячи лет назад сюда им позволил успешно адаптироваться в этих местах и остаться на века, считая эту камчатскую землицу их своей Родиной, своим пристанищем на века.

А это и шкуры, и целебные панты, и биологические компоненты их красной крови, и диетическое без пестицидов и ядохимикатов мясо, и другая ценная биологическая продукция.

— И, разве только здесь была убыль стад оленей?

Вот и домой на родину приехал этой зимой в далекие отсюда Савинцы, где была ферма на 3000 голов коров, — ничего нет и не осталось в его родном селе Савинцы. А где был кирпичный завод — ни одного кирпича даже в фундаментах не осталось, где был сахарный завод вот один сезон из трех сезонов и проработал, где был комбикормовый завод — из 73 тысяч свиней может только 7000 голов свиней и осталось, так как границу закрыли и ценную продукцию некуда теперь отсюда сбывать, никому она здесь в самом Граково в Чугуевском районе Харьковской области и не нужна оказалась. Так как нужен беспрепятственный без границ товарообмен, нужна та прежняя интеграция в большое государство. Она их сельскохозяйственная продукция нужна в большие агломерации как Москва, Санкт-Петербург, Новосибирск, Красноярск.

И, я невероятно удивленный, а чем еще меня теперь в моем возрасте можно и удивить, спрашиваю не известно и у кого:

— Что же случилось? В чем же причина?! Почему же наш народ потерял послевоенную силу, почему он послевоенное желание жить и жить лучше?! И еще, где же делось у него то внутреннее неизбывное желание созидать и творить каждый день? Ведь ничего не производя нельзя заработать на жизнь, а значит, и жить нельзя хорошо и по-настоящему достойно.

Так еще хуже, в центре моего села настроили как в каком-то городе четырехэтажек, и вся молодежь сидит на том четвертом этаже в деревне и не поймет, и чем же ей теперь здесь и заняться.

И, я вновь задаю вопрос:

— Зачем наше каждое село вгонять в системный кризис, строя эти четырехэтажки? А где же хваленое приусадебное хозяйство, а где же гараж и свой погребок, а где же крольчатник и еще домашний птичник, да тоже место для любимой и верной только тебе дворовой, пусть и беспородной собаки? Разве за всем этим крестьянину, да еще и на рынок идти, живя среди полей и на таких никем неосвоенных просторах. Человек, оторванный от земли, теряет ведь те устойчивые свои основания и теряет он те свои корни и самые мелкие корешочки, которые его привязывают к этому родному его месту, к этой родной только его землице навсегда и не только привязывает лично его, но также на века привязывает его детей и внуков его.

И я вспомнил, что давно забытый нами всеми всем известный классик марксизма-ленинизма Карл Маркс в своем труде «Капитал» всё это давно проанализировал, всё это описал на разнообразнейших примерах и не только в еще той докапиталистической Англии. Так неужели мы, так плохо учились, что вновь должны все это вновь и вновь повторят, как бы наступая на все те же неведомо кем в темноте брошенных граблях.

— Да не уж то у нас нет силы их, эти то грабли убрать со своей дороги и из-под своих ног?

— Ну, нельзя ведь вот так, безвольно опустить руки и ждать, что ВТО (Всемирная Торговая Организация) нам что-то принесет или привезет, о чем мы в 2011 году рапортовали: слава Богу, вступили в ВТО.

— Ну, ведь наше и своё оно лучше, да и оно натуральнее. Нужно только чуть-чуть постараться, нужно чуть-чуть нам поднапрячься. Ну, нельзя, как тот вылупившийся только что из яйца кукушонок, открыв рот кричать и ждать от маленькой птички в гнездо, к которой тебя подбросила мать кукушка и вновь ждать, что кто-то и еще что-то положит в твой такой ненасытный желтый ротик.

— А, что же будет завтра?

— Ведь нужно же подумать и о себе, и о своих детях, а может, кому требуется еще подумать и о своих внуках… Нужно подумать и о своей великой Родине. Может ли она быть теперь и сейчас богаче, если мы становимся всё беднее и там в Савинцах на черноземе метровом и здесь на такой богатой природными ресурсами Камчатке?

— И, как же мы победим эту инфляцию… пусть и, завезенную к нам из-за их «бугра».

— Ну, если мы все же её завезли из-за «бугра», так и работать и, производительность труда должна быть, как там у них за «бугром», чтобы один сталелитейщик не 50 тонн, а все 500 тонн стали давал, вот тогда вероятно можно рассчитывать на приемлемый и достойный его заработок, да и на наше нормальное житие-бытие.

— Тоже самое и с нашим камчатским северным оленеводством. Покуда сами работники-оленеводы, сами руководители хозяйств — директорат не подумают, как им самим жить, покуда они все не осознают, что нужно давать по-настоящему товарную продукцию, которую купит потребитель, все их разговоры о глубокой переработке продукции оленеводства, о внедрении той же современной биотехнологии и всё другое будет абсолютно бесполезным, будет всё в трантарары.

Тогда все наши усилия по восстановлению самой численности оленей окажутся не эффективными, так как изначально не только нужно восстановить численность оленей, но и буквально с каждой шерстинки оленя, с каждого килограмма его мяса, с каждого грамма драгоценных его пантов и еще с каждой капельки его красной на снегу кровушки нужно на его забое получить максимальную отдачу и реальную материальную выручку или в наших российских рублях, а лучше и приемлемее в конвертируемых на любую валюту американских долларах или японских иенах, или, в крайнем случае, здешних соседских китайских юанях.

Завоз Олюторским госпромхозом

первых лосей в 1981 год.

Сонм, стоя у своей жены Виры, вспоминал тот 1981 год, о котором ему давно поведала его отец старый лось Рыжий, когда их охотники гнали в высокий кораль там где-то в Приморье и, как он задыхался, оказавшись в огороженном высокими лиственничными досками загороди, где, сколько бы он не поднимал свою голову ему не удавалось увидеть, что же там еще творилось за этими досками и только меткий выстрел из духового ружья и он ощутил, что его толстую шкуру у загривка прокалывает пружинящий шприц и он уже не может что-либо сделать, так как ноги сами подкашиваются под воздействием того сильного снотворного, которое легко растворилось в его крови и очнулся он только в металлической клетке с закрепленными своими рогами и сколько он затем не бил по двери до крови избив свои копыта, а боли то и не чувствовал он, так как обида на свое полное бессилие, обида, что вот они его самки рядом и он теперь ничем им не может помощь, они также зажаты до своих боков такой же клеткой, а две из них были стельными он это ясно видел и может даже от него.

И затем, долгое морское в трюме плавание за тысячи километров отсюда и он российского Приморья на далекий север Камчатского полуострова, когда твой взор в темном трюме корабля ничего не видит и только твое тело ощущает, как большущий корабль гудя своими натруженными дизелями взбирается на высокие тихоокеанские волны, чтобы преодолеет это тысячекилометровое расстояние от Владивостока до самой здешней камчатской северо-камчатской реки Апуки.

Долгое одиночество

Инмалвила (Ивтагина) Ивната его здешнее на реке Апука одиночество нисколько не тревожило, никак не напрягало, не создавало никакого душевного или какого-либо другого ему даже бытового дискомфорта.

В свои-то 23 лет он сильно теперь разочаровался во всех людях. Он давно потерял в них свою истинно чукотскую веру, как с возрастом, и сам Александр Володин сильно разочаровался в друзьях, а вернее сказать в своих сотоварищах, так как тех друзей теперь у него ох как было мало.

Но, если Александра Володина здешнее Камчатское Тиличикское одиночество как-то слегка может и тяготило, то самого Ивната, это нисколько не угнетало и за эти три года, живя зимой, да и летом на 45-ом километре зимника из Ачайваяма в Пахачи в своем дощатом бревенчатом дедовском охотничьем домике он нисколько от своего отшельничества и одиночества не страдал, и им он нисколько не тяготился.

Летом приезжали давно, знающие его сборщики икорки, а готовил он её по своими тем еще дедовским рецептам и по древней технологии на стопроцентном тузлуке, приготовленном на долго кипящей в чане воде. Он готовил такую икру, которая заводской той Усть Пахачинской по качеству нисколько не уступала, а вот хранилась она два и даже три года, и ничем ведь не отличить от свежей икры нынешнего года. Заготовители же привозили ему сюда и разнообразные крупы, и любимые им сигареты «Парламент», и часто даже немного отменной кристально чистой на камчатской водице водочки «41-регион», чтобы душу его согреть, а вернее-то отогреть, так как знали о горе его. А вот зимой ачайваямские трактористы, чтобы немного отдохнуть, что бы по пути почаевать его ароматный снова же по дедовскому рецепту, да и просто вот так по-человечески пообщаться с таким не погодам мудрым и интересным человеком, а то и в картишки в преферанс или в покер переброситься, заезжали к его дощатому приземистому засыпному домику, стоящему буквально возле самого уреза воды на правобережной почти десятиметровой возвышенности, что не позволяло реке ранней весной в настоящее половодье или дождливым летом заливать его полевой здешний лесной стан. Благо крюк от основного зимника Ачайваям — Усть Пахачи к его домику всего-то буквально ничего — полтора километра, и ты в гостях у знаменитого и гостеприимного человека.

А здесь у него и полное лесное апукинское затишье, и такая особая и не передаваемая здешняя особая располагающая на разговоры благодать, да и часто зайчик, запеченный на костре в алюминиевой фольге, да и рыбка из бочки всегда слабо солененькая к водочке имелась в изобилии, и никто тебя не подгоняет, никто тебя тогда не перебивает и тебя же не наставляет, никто ничего от тебя не требует взамен или даже в долг. Ну, а водочка, как та её слезиночка так душеньку-то твою так тогда пробирает, так на откровенность зовет, что хочется юному еще не искушенному самой жизнью Ивнату все гостям своим рассказать, о всех своих мыслях им поведать, и даже о тех потаенных, что другому и при других обстоятельствах ни-ни!

И, снова водочка.

Так её в Усть Пахачах трактористам на выбор предлагают чуть не в каждом доме: и казённая с розовыми разноцветными акцизными марками, но довольно таки дорогая, и естественно, есть что подешевле, но разливная из сорокалитровых молочных фляг, да еще предлагают и само дел из разведенного по домам спирта, которым некоторых из жителей в избытке Тиличикские вертолетчики постоянно снабжали. Благо еще и с кораблей, что на рейде все лето стоят и в пластмассовых 5—10 литровых канистрах и даже в 40 литровых молочных флягах, и в полуторалитровых бутылках из-под минералки везут, и все жители ею там торгуют на длинной Усть Пахачинской косе. И непонятно мне, как же там люди еще и выживают, как концы с концами сводят, как жены их, да и терпят все их то бесконечное пьянство?

И, теперь в средине девяностых и в начале двухтысячных никакого северного дефицита в ней, как это было ранее в восьмидесятые или семидесятые годы прошлого столетия.

— А как же здесь сами трактористы?

Те давно знают все Усть Пахачинские злачные точки. Стоит им приехать в Усть Пахачи и, покуда начальник участка с легким экскаваторам «Беларусь» загрузит пятнадцати тонные сани с угольком, у тракториста есть не много свободного времени и не час или два, а целые сутки. Тогда уж те, кто, по моложе да поэнергичнее ныряет к знакомой молодухе, закрыв поплотнее двери, а другой бежит по известному только ему одном адресу, затаривается водочкой, как они говорят и для себя, и для соседей. Так затаривается, чтобы еще и по пути, после того, как на девяностокилометровой трассе на дёргавшись рычагов, да на переключавшись скоростей и, может чуть-чуть отдохнуть.

— А разве нельзя? — так они себе говорят.

А по прибытии в своё родное село Ачайваям, когда их полные угля сани кочегары вручную и двое, а то и трое суток выгружают, то если не продаст водку с хорошим наваром, то уж сам так надегустируется, что тогда жена рада бы из дому его выгнать, лишь бы глаза её не видели это всегда пьяное «уродище».

Но почему-то не выгоняет. Ведь все-таки он её кормилец, да и как еще любила его в молодости. И одну тысячу и полторы тысячи долларов в месяц не каждый ведь мужик из далёкого Ачайваяма в дом принесет жене и это с октября по май, а там уж, когда и рыба попрет, и на икорке еще подзаработать можно и в Апука, и в самих Усть Пахачах, да и просто на речке на себя работай, чтобы зимой оптом и все сдать на какую-нибудь плавбазу. Кто и до 800 кг икры перерабатывал за лето, а это по триста рублей кило приработок, а кому и заработок ведь довольно таки не плохой. Вот и держатся ачайваямские женщины и не только здешние чукчаночки своих мужей и безропотно терпят их пьянку.

А так давно бы ушла бы к другому.

Тем более, что все они легкие на подъем и не очень уж такие, и не доступные, как кажется на первых порах знакомства с ними. И, будь в их селе кто другой чуть поласковее, да немного потрезвее в мгновение переберутся со всем своим скарбом жить в другой домишко.

А почему-то так здесь завелось, что у всех ачайваямских трактористов жены-то чукчанки. Да и красивые они покуда молоды. А дети, такие от слияния древней славянской и здешней чукотской крови красавцы и красавицы рождаются. Трудно затем сказать, кто они — славяне или теперь истинные монголоиды и настоящие камчадалы, и еще здешние коренные они олюторы.

— И, мне до сих пор не понятно, чем же им этим-то женщинам свои ачайваямские-то парни не нравятся?

— Вот и невеста Инмалвила (Ивтагина) Ивната, когда того призвали в армию, сначала нырнула в постель к женатому врачу участковой больницы Пронькину Вячеславу Николаевичу, да так и прикипело к нему её молоденькое сердечко. А он тот врач на два дома и жил последние пять лет. И жена ведь нутром чувствовала. Но, что поделает его жена.

— Их жен вот такая судьба горемычная хоть там под Одессой у древних развалин не то греков, не то скифов, хоть здесь в ачайваямский этих северо-камчатских медвежьих углах, куда ни доехать, ни дойти другому человеку и за всю жизнь, хоть и самолеты летают везде.

— Да, многие ачайваямские чукчанки не отказывались по случаю ублажать и заезжих геологоразведчиков, и молоденьких и таких энергичных геодезистов, а затем и тех трех кавказцев, оккупировавших прошлым летом их село, особенно в рунный ход красной рыбы.

Это потом Александр Володин узнает, что, как только уволился тот врач, то что-то в её любви, в исстрадавшейся по любви её душе, что-то надорвалось и тонкий кожаный шнурок, может быть еще её дедом вырезанный из шкуры здешнего породистого оленя легко на шее её тонкой затянулся, прервав все её ачайваямские девичьи страдания, прервав её такую для нас бесценную жизнь и легко, разрушив одновременно Инмалвила (Ивтагина) Ивната такую чистую ничем не омраченную юношескую любовь именно к ней.

Да и не знал Ивнат, что тот врач, обрадованный, решениями Государственной Думы прежнего созыва о снижении возраста половой неприкосновенности до нижнего предела до 14 лет еще тогда в школьные их годы и давно его невесту совсем не винную легко соблазнил, фактически извратил при осмотре на том ржавом гинекологическом кресле, а та в начале нисколько и не сопротивлялась ему. Той было сначала, как всем подросткам интересно, а затем она как бы и втянулась, и привыкла прятаться от его второй жены. А, иногда приходила к нему даже домой, когда та дежурила в больнице или она была в отпуске, а уж на речке, где он рыбачил, она чувствовала себя выше всех, краше всех здешних молоденьких девиц.

— А вот была ли у него к ней любовь, любил ли её он?

Он её старше на все 20 лет. И, что в ней он видел, когда губил её, еще не начавшуюся чистую и светлую свою жизнь?

— Разве видел он её своей женой? Разве видел по настоящему-то он её любимой?

— Ведь знал он же подлец, что вскоре бросит её. Знал, я в этом уверен, что не увезет с собой в ту далекую отсюда Корочу на далёкую Белгородчину. Да разве Анна жена его позволила бы… И когда он своим… довольно кривым ч… ном погружался в её рот… и могла ли она рассказать затем об этом всем своим одноклассникам или даже одноклассницам.

И, прежде всего соседу Ивнату, который сама ведь видела её так обожал, который так её боготворил, которую безмерно любил и за которую кому бы ни было легко пулю в лоб в первый же августовский вечер, когда достоверно узнал, как тот возмущенный оленевод в далеком 1981 в их селе Фурзикову картечью в грудь…

А Ивнат был так увлечен ею и ничего не ведая об их по-настоящему взрослых отношениях, и ничего не зная целых два года надеялся, писал такие страстные ей письма. Нет! Сами тексты писал не он. У него не получалось и еще не было нужного слога и даже природного умения к самому письму, чтобы свои все глубинные чувства выразить словами и еще на белой, как здешний чистый тихоокеанский снег бумаге. Он просил своего сослуживца Виктора Петренко, а тот легко, всего-то за пачку сигарет, которые Ивнат превозмогая себя из принципа не курил, а отдавал ему, чтобы только тот помог побыстрее написать такое складное и, полностью логически законченное его любовное письмецо. А, уж затем сам брал листок чистой бумаги и не спеша, как и всё и всегда делал не спеша, переписывал его и искренне удивлялся как так, как он его друг и сослуживец может все эти его скрытые от других чувства узнать и, простыми словами, да еще на белой линованной бумаге легко и так быстро выразить. Он выражал на письме буквально всё то, что он сейчас испытывает к ней и, что чувствует вот так легко облечь в такие дивно витиеватые слова, такие легкие завитки безответной его страсти к ней. А, Виктор Петренко, даже ни разу не видя его невесту, умел и довольно легко облекал его теперешние чувства к ней в такие нежные слова, в нежнейшие обороты, что тот сам начинал иногда верить, что так вот каждый из нас и чувствует, что каждый из нас так именно и, как и он страдает.

Это уж затем, с годами сам Виктор Петренко, пройдя школу жизни, поплавав и на рыболовецких сейнерах, и на снабженцах-танкерах всех сёл и здешних береговых селений, и еще, поработав в геологии, станет уважаемым всеми и знаменитым Камчатским писателем, как бы случайно найдя в своей душе тот, скрытый от других ручеёк, которым всегда настоящему таланту хочется поделиться с окружающими его людьми. Журчание, которого, как бы сливается с тем, не передаваемым хором водопада на здешней речной ачайваямской быстрине. Тогда, в армии он писал такие трогательные слова, как бы в шутку, мысля за других еще не ведая, что это станет всей его судьбой, станет его настоящим по жизни призванием и даже его профессией, которая и кормит, и которая его возвеличивает, станет его еще и кормить здесь на Камчатской земле и, окажется труд его кабинетный нужным и интересным не только другу и сослуживцу Ивнату, но еще и многим другим читателям и жителям всего Камчатского полуострова, да и за его пределами.

А, Ивнат тогда был уверен, что никто из его ровесников, оставшихся в селе Ачайваям не мог бы их этих нежнейших самых теплых слов придумать или их даже сказать своей девушке, легко облекая свои внутренние чувства, свои ощущения, своё видение мира вот в такие трепетные, вот в такие откровенные слова и эти теперь его завитки выражений любви его и в сами обороты невероятно богатой русской речи…

Поэтому, вероятно никто из нас еще ведь не знает, почему же чукчанки здесь в далеком Ачайваяме так неистово любят всех славянских парней и даже зрелых, и любят они опытных мужиков. Сам Ивнат, даже в бане и, когда служил в армии, и здесь в Ачайваяме внимательно, да и часто в юности ведь присматривался и никому не сознаваясь в своём изучающем взгляде на других, пытаясь увидеть ту их природную или физическую разницу и ничего такого или особенно ведь явно за ними не примечал. У всех хоть славянских и здешних хоть чукчей или хоть у коряк, да у всех здешних мужчин тело ведь абсолютно одинаковое, разве, что рост на пять или десять сантиметров разнятся, да, местные более худые и более поджарые от пришлых, но и одновременно ведь они более жилистые. А у пожилых, приезжих такие округлые животики. У некоторых из них после пивка, а то и после непомерного потребления водочки вырастают к пятидесяти годам такие округлые животики, что они их тогда, будучи юными и молодыми назвали у них настоящей зеркальной болезнью и, долго затем заливисто даже не понимая причину своего веселья хохотали, так как те свои-то давно атрофированные гениталии только в зеркало и могли видеть из-за той их непомерной округлости живота, как у той женщины, что давным-давно на сносях.

И, Ивнат думал, как этот их же круглый как шар живот им не мешает с их женами и с нашими ачайваямскими чукчанками-то и спать-то по ночам, наверное, как рыбы, только бочком, если еще, что и могут по их особой мужской-то части они…

Да, и чукчанки нынешние ачайваямские были ведь не промах. Покуда муж на тракторе в Усть Пахачи ездит, они такие падкие до водочки, приглашали, а то и сами, как и сама красная рыба в их реку шли на её запах, а затем… так вот Ивнат, будучи молодым, не у одной из них и ночевал-то, но стеснялся спросить и, почему же они предпочитают их пришлым и еще славянам. Может это даже впитано их кровью и повелось с тех далеких времен, когда хозяин оленеводческого звена, искал способ обновить кровь не только многочисленного своего оленьего стада, но и обновить кровь рода своих пастухов, чтобы было побольше здоровых наследников и поэтому, любому гостю на ночь в полог подкладывал или свою юную неискушенную жизнью дочь, или своих многочисленных на выбор юных племянниц, а то даже и жену свою, если та могла еще у него рожать, а сам хозяин был стар или немощный из-за этих северных здешних реалий и от самого камчатского времени, которое было неумолимо ко всем к ним. Но умудренный опытом, он понимал, что только сыновья и только его дочери способны держать и содержать весь этот трех или пятитысячный табун оленей и сегодня, и завтра, и больше думая об их завтра он так мудро поступал, не позволяя своей красной крови вырождаться в его малом коллективе. И, всё это для того, чтобы то новое поколение оленеводов было максимально здоровым, было бы именно здесь в далеком Ачайваяме и еще где-то. Это для того, лишь бы род их оленный каждодневно процветал и далеко отсюда на всю Камчатку, а может и до самого Анадыря и даже далее чтобы он ширился.

И поэтому, впитав буквально с молоком своей матери своей и той особой, и древней генетической памятью эти древние их ачайваямские нравы и обычаи Ивнат естественно не считал свои первые опыты с женщинами здесь в родном ему Ачайваяме изменой ей, его любимой, его прекрасной и его такой трепетной. Он, как и все его ровесники это воспринимал как ту первую пробу и как ту его тренировку перед его длинным жизненным забегом и, как учебу перед настоящим на долгие годы его счастливым браком.

— Не мог знать и понять этого всего сам Ивнат.

— Он хотел, чтобы и он, и его любила всегда одна девушка. Он хотел и писал ей в своих письмах, что её никому не отдаст и ни с кем, и никогда её не разделит… Может это было от того, что он так рано еще в детстве читал у Толстого в «Ане Карениной» об их настоящей и преданной любви, а может это было от его верной и преданной своему мужу бабушки, которая после того, как её муж утонул в быстрых весенних водах реки Апуки, уже ни с кем так и не сошлась, оставшись на всю жизнь ему и верной, и по-настоящему преданной, только в дни особые посещая ту здешнюю гору шаманку, где прах его соединился где-то на небесах здешних с теми всеми их соплеменниками, когда их божество, когда их божественный черный ворон Кутх кого абсолютно молодым, а кого и немощным стариком забирали на свои безмерные небеса, чтобы оставить только очередную зарубку о них в памяти нашей земной. Так никого в своей долгой жизни больше и не полюбила она. А прожила она по здешним меркам довольно таки не мало — почти восемьдесят два долгих только её года.

И, вот перед его глазами стоял пример верности и преданности его бабушки Ивтагиной Пелагеи Ивнатовны, и он понимал, что не сможет жить, что он не сможет существовать, когда будет знать, что его любимая и его единственная жена, что его так им любимая, ему не верная, что его же она теперь и предала.

И, теперь после смерти, его любимой он ненавидел и этого ачайваямского ловеласа участкового доктора, который при живой-то жене умудрялся в один день спать одновременно с обеими ими. С одной из них утром и дома, а с другой под вечер или даже в обед там на его работе.

А что же наша жизнь?

Сегодня Александру Володину, пересекшему с Петропавловска-Камчатского до Москвы все восемь часовых поясов почему-то не спалось в купе его скорого номер 29 поезда и, казалось ему, что жизнь вокруг него течет как бы отдельно, как и текут отдельно все те далекие отсюда камчатские ручьи и реки. Как бы и на одной Земле он находится, а вот в разных её местах за такой короткий промежуток времени, о котором древний человек и помыслить не мог, чтобы с такой скоростью путешествовать и ему бы перемещаться в Пространстве и в самом земном Времени, и еще всем том космическом Времени, которое позволяет нам и мыслить, и нам же радоваться, и одновременно нам же разочаровываться и даже нам же огорчаться от всего того, что мы узнавали или будем знать даже завтра.

Так вот и он сейчас в этот отпуск перемещается он довольно быстро в земном пространстве, а там за бортом и в Магадане, и в Якутске, и в Норильске, и в Воркуте еще и в Вологде, да и самой в Москве идет земная бурная и насыщенная от него независимая жизнь и вновь абсолютно не зависимо от его здешнего существования и, он, как бы был теперь в двух разных мирах. В одном собственном внутреннем и одновременно в другом внешнем так бы отделенном от него, за которым он мог только что, как бы наблюдать, пользуясь своим зрением, пользуясь своими другими чувствами и, даже глубоко интуитивно понимал да и осознавал он, что там за стеклом его скорого поезда, или за округлым чуть вспотевшим иллюминатором его самолета, которым от как несколько часов назад прилетел с Камчатки идет и кипит истинная земная жизнь, но ни повлиять, ни тем более изменить её течение он никак не властен, как и не властен повлиять он на движение тех миллионов или миллиардов звезд и даже всех тех трех миллиардов таких далеких от него галактик, которые он часто видел на небосклоне, внимательно с помощью телескопа, который не так давно и купил в Москве, всматриваясь в космические необъятные дали и понимая, что сегодня он видит всё то, что может быть было и миллион, и два, а то и миллиард лет назад, как бы назад, он теперь видит саму нашу историю, так как знал, что наша Вселенная как минимум имеет возраст 11 или даже 13, 7 миллиардов лет…. И тот яркий свет, раз сам выйдя со звезды, путешествует по тем Космическим далям, чтобы когда-то отразиться в нашем сознании, зарождая и все наши новые мысли, и рождая наши новые чувства, и важно, и существенно, что тот-то лучик отстоит от нашего сегодня на такое большое Время, на такое большущее расстояние, что понять его теперь или ощутить его, ох как трудно, а многим ведь и это всё ведь недоступно…

— И, стой ли точки вышел этот лучик, которую я вижу на небосклоне, а может он был искривлен, а может он был сфокусирован какой-то черной дырой и всё что меня окружает это настоящий мираж?

Он теперь явственно понимал, что сам человек и есть та окружающая его Великая и невероятно безмерная Вселенная, которую он сам в себе же и отражает, сам себе с годами и приобретаемым земным опытом и он её строит, сам для себя воздвигает и, зачастую от своего не понимания её и законов её развития страдает и болеет он, да зачастую и легко губит себя поддавшись на все эти земные золотые, а у некоторых и бриллиантовые цацки, предпочитая их простому нашему человеческому общению и пониманию, когда сама жизнь человека рядом с тобою является тем неоценимым и не оцененном нами бриллиантом, которому и настоящей цены-то нет….

И он думал, и он теперь едучи в поезде номер 029 размышлял:

— Вот здесь и сейчас он не спит в купе фирменного поезда №029 Москва–Липецк вагон №13 место №25 а там за окном радом с этими стальными путями вовсе другая, самостоятельная и нисколько не зависящая от его воли и желаний жизнь. Такая может быть для кого-то быстротечная жизнь, которая вовсе не зависит от его нынешнего и теперешнего существования, там вне его идет та иная жизнь, которая никому из нас смертных не подвластная, которая как бы течет сама по себе, а ведь еще есть и та третья жизнь там высоко в небесах, откуда тысячи, миллионы и миллиарды лет льется от далёких и мощных звезд этот их свет еще на кого-то и влияет, а может быть тех звезд уже и нет в той точке, откуда те фотоны, что возбуждают нашу сетчатку бесконечно несутся из Космоса и этот тихий мерцающий свет может уже давно и так далеко и вовсе не существует он. А он ведь ясно его видит и он же осознает наличие его сегодня, сейчас, находясь один, почти без попутчиков в своём просторном купе и, он теперь и сейчас думает обо всей и всех жизни, одновременно думает он о вечности и о той мировой бесконечности, которую никто из нас смертных и познать-то никогда не сможет.

Одновременно он думает о себе, о своей жизни и о безмерном, и таком безграничном пространстве вокруг себя.

И, он тихо, чтобы не будить соседей спросил сам себя:

— А, что наша жизнь?

— Каково же только наше жизненное пространство, и каково оно наше высшее божественное предназначение?

— Для чего мы живем и для чего самим создателем мы предназначены?

Вот позавчера он был ведь еще в далеких Камчатских Тиличиках на 60 параллели, если смотреть по карте, стоящего на его рабочем столе круглого глобуса, а вчера вылетел в 16—52 по местному времени из Петропавловска-Камчатского и двинулся вместе со временем со скоростью 789 м в час и ровно в те же 16—52 уже по московскому времени и в тот же день 27 декабря прилетел он в давно родную ему Москву. И, где в его времени жизни потерялись те далекие 9000 км, которые разделяют его ту вчерашнюю жизнь — там, на Камчатке и его сегодняшнюю жизнь — здесь в этом мягком вагоне, в этом скором фирменном поезде Москва-Липецк.

— А его жизнь сегодня — это ведь жизнь скитальца, как того древнего бедуина и одинокого путешественника, жизнь как бы самого стороннего наблюдателя за ним, жизнь вечного странника и отшельника по Земле нашей круглой, который, как тот голодный волк и всегда одинок, и никак ею жизнью не может полностью насытится от того, что так насыщенно живет, что так быстро и искрометно он мыслит, что иногда что-нибудь да созидает, а больше может быть и разрушает он, и, в общем-то, как и все мы, существует на этой такой круглой и такой утлой Земле.

И, может это потому, что ту камчатскую жизнь и его сегодняшнюю жизнь здесь в движущемся скором поезде уравнивает его знание и понимание законов её. Тех сложных законов по которым она зарождается, тех сложных законов по, которым она идет и тех, не ведомых природных и общественных законов, когда она в раз и прекращается, когда всё и вся прекращается, останавливается и куда-то в миг исчезает. За более чем тридцать лет, проведенных им на Камчатском полуострове он видел разного довольно много и знает, да и помнит невероятно много. Он понятно, что помнит и ту его жизнь, когда был еще студентом, или как окончил институт, и когда только начинал он работать, и он ощущает свою пульсирующую сегодняшнюю жизнь, которая подвластная может быть ведь только великому и неумолимому его Времени. Именно от самого Всемирного и Вечного Времени он сегодня и сейчас получает тот свой едва ощутимый кусочек или ломтичек, который ему, как и всем нам выделен Великим Провидением и Могучим Всевышним, создавшим когда то и самого меня, который вероятно знает, как ему дальше идти и куда ему сейчас идти, и который, отпуская нас на саму неумолимую стрелу Вечного Времени не всегда ведь затем и вмешивается в наш Земной путь, да и как он это смог бы сделать, следя одновременно за семью миллиардами разных людей на нашей Земле, ежесекундно, чтобы держать свою руку на их пульсе, разве его Всевышнего смысл и суть его в этом?

— Он же, наш Всевышний, наш Вседержитель выполняет и реализует своё предназначение, уже создав нас, а затем, мы вольны жить и творить, мы вольны следовать или нет его значимым для нас предначертаниям…

— И он Вседержитель наш, как и тот путник, как бы наблюдает из своего вагона, из своего скорого поезда за нами довольно внимательно, так ли мы идем по своему земному Времени.

— И именно теперь, и именно здесь в вагоне Александр Володин начинал ощущать себя и потомком того великого Александра Македонского и самого Петра Великого, и может быть самого Богдана Хмельницкого, и еще Астраханского своего предка — тысячника того неведомого ему тысячника и полковника Кайда, который дал весь его род Кайда и рода того далекого Якименко Ивана Андреевича, которого махновцы в феврале 1919 года вывели в его Савинцах во двор и легко нажали на послушный курок черного и как то чернозем за который он воевал нагана или маузера…

— И он именно теперь понимал, что не будь всех их в свое время, не будь может быть тех великих и таких тех далеких для него сорок тысяч лет назад Адама и Евы, не было бы и это теперь понятно ему, не было бы и его самого сегодня.

— И, нужно было ведь стольким тысячам случайностей возникнуть и одновременно совпасть, чтобы он вот родился в еще не таком и холодном ноябре в том далеком 1950 году в его родных и одновременно далеких степных Савинцах, чтобы затем оказаться уже в 1980 году в Тиличиках здесь на далекой Камчатке, а уже через почти 32 года буквально за сутки, перенестись во Времени и перенестись ему в самом Пространстве и быть в нынешнем 2012 году.

— И, столько вот таких еще будет и случится в его жизни, в его земном бытии случайностей, и куда его земная судьба еще занесет?

— А именно сегодня он уверенно может, как любой титулованный экстрасенс, вычислить, да и описать буквально поминутно и ту прошлую свою и их жизнь, и его сегодняшнюю жизнь, и предположить, с может большой долей вероятности и с большей долей достоверности даже предугадать, как же конкретный человек себя поведет в тех или иных жизненных обстоятельствах легко, понимая и ощущая ту жизнь и его сегодняшнюю жизнь: едет ли тот в таком же, как и он, в его скором поезде номер 029 или находится он в совсем иной жизненной ситуации. Хоть давно своим умом и понимал он, что будущее одного конкретного человека и будущее его родной круглой планеты Земля, будущее его родной семьи и будущее всей Солнечной системы это разновеликие не только объемно физические, но и, прежде всего, ведь такие разнящиеся понятийные и особые трудно ощутимые, и труднопонимаемые многими нами философские категории, так как сами временные промежутки в этих его нынешних измерениях, их существования никак и нисколько не сопоставимы, они абсолютно разные.

Десять лет в его жизни это ведь целая вечность, а те же десять лет для самой Солнечной системы — это лишь одно из её мгновений многомиллионной, а то и многомиллиардной вернее тринадцати и семи десятых миллиардов лет её истории, что обыденному нашему сознанию представить именно вот такой временной промежуток ведь не возможно ни понять, ни даже с чем-то земным и с чем-то видимым здесь в поле его зрения даже сопоставить. И то, что для конкретного человека кажется таким громадным, в том, вне нас планетарном масштабе абсолютное — ничто и то, что в его теперь для него родном селе Тиличики так далеко отсюда от его поезда и от его этого на путях сварных колышущегося вагона, то в планетарном, то в их космическом масштабе и в том громадном мегапарсек или самих парсек, или световых лет исчислении ничтожно мало и даже может быть даже, и не существенно для другой аналогичной области громадной нашей Вселенной.

Но зависимости в нашем мире такие, что ничто друг без друга и быть не может ни он здесь в этом номером 029 скором и фирменном поезде, ни те его Тиличики, которые может быть только просыпаются сейчас, когда он едет и слышит стук колесных пар, которые также не одну тысячу, а то и не один миллион километров уже вне его сознания и сами то они прошли….

И, вот он начинал понимать, что только вечная борьба по-настоящему большого и этого, как и он сам малого, только большая цель и все наши маленькие ежедневные поступки, и те особые наши желания и помыслы наши могут еще как-то препятствовать её достижению данным конкретным и таким малым человеком, этим человечком в безмерном мире Космоса, в мире всех желаний его и его повседневных страстей. И, нисколько уж не важно, где он сейчас в его теперь уже родных в Тиличиках, или здесь в самой Москве, таком сосредоточии одиннадцати или пятнадцати миллионов людей или, как сейчас в купе уютного, колышущегося на поворотах пути вагона почти один, так как пассажиров в вагоне с десяток и не более, молодежь та больше автобусами им и быстрее, и им же дешевле.

Но ведь при желании, находясь и там, и одновременно здесь — он везде может еще и ясно мыслить, и быстро писать, и эффективно анализировать, и размышляя сопоставлять, а это и есть высшие проявления его внутренней насыщенной событиями жизни, его не зависимой от других жизни, но также его довольно ограниченной жизни, поставленной в рамки того Великого Времени, которое ему было выделено Высшим провидением, давно с самого его рождения, а может и ранее еще с зачатия и, никак не зависимо теперь от его упорной воли. А, вот сейчас только от его желания зависит, насколько плотно он в своём сознании это теперь его, вернее своё Время сожмет, своё же Время правильно для достижения поставленной цели и организует его. Ведь он может теперь легко переместится в мыслях в 1728 года, когда был в Савинцах его дед Кайда, и пойти вовремя и в пространство того же 1728 года, когда на далекую Камчатку ехал сам её исследователь и летописец Крашенинников С. П. И, может даже и сам их двоих своего прапрадеда и того студента, а затем ученого Крашенинникова С.П как бы свести в земном пространстве, и отправить своего прапрадеда туда же, по тем самым тропам и из этой игры его воображения никак не исчезает он сам Александр Володин, так как не будь его предков, не будь его прапредков, не было бы и его сегодня, и даже сейчас. И он ощутил, что в этом и есть сама наша жизнь. Что даже самый талантливый писатель, когда расставляет своих героев по шахматной карте жизни, он нисколько не свободен, как здесь и сейчас не свободен человек от того отрезка Времени, который ему выделен Всевышним, нашим всемогущим Господом Богом — Иисусом Христом…

И, все те разговоры на самом на верху о полной нашей и каждого свободе, и об истинной демократии, и о различных формах этой демократии это всё временное и то для нас всех такое привходящее, так как это уже глубокие и большие философские понятийные человеческие категории, которые вероятно где-то витают над реальным этим материальным нашим миром, они подымаются над морями и над океанами, над долинами и бескрайними земными просторами, легко пролетая именно мимо нас самих.

Ведь мы прекрасно знаем, что нет и не может быть абсолютной земной нашей свободы, так, как и нет полной, и настоящей демократии в любом государстве. Всё это делают и воплощают в жизнь конкретные земные люди, которые давно и не нами слеплены из одного и того же теста, и все мы поставлены в определенные и в жесткие временные, в исторические, и в пространственные рамки, выйти за пределы которых мы уж никогда не сможем, как не смогут, и герои нашего повествования, как бы нам не было их жаль, как бы им мы не сочувствовали и не сострадали сами мы. Они все буквально на этих быстро листаемых мною страницах проживут именно только свою жизнь, а мы с Вами в это же их время и в наше время проживем ту свою жизнь и, мы можем, только взглянув из своего оконца не то поезда, не то из иллюминатора самолета увидеть и подметить только отдельные штришки, что-либо из бега их насыщенной и никем не повторенной и неповторимой жизни, но никаких уже не можем повлиять на её неизбежный и давно не нами запрограммированный земной и вероятно чем-то и кем-то детерминированный не нами их бег вместе с их только им даденном Временем и их особом том Пространством.

Вот на этом поезде он проехал деревеньку и он мог явственно ощущать, как в одном придорожном доме молодая пара любит страстно друг друга, упиваясь в неге страсти, а совсем рядом в другом доме одинокая мать, разбуженная криком встала к плачущему ребенку, а там на окраине села в третьем доме человек с утра собирается на рынок, чтобы не опоздать на электричку в 4 часа 14 минут, а в последнем доме стоя на бугристых от ревматизма коленях такая морщинистая старуха по утру молит самого Господа Бога, чтобы её одинокую, потерявшую давно и любимого сына, и потерявшую свою надежду на старость дочь, давно и безвозвратно потерявшую ту свою особую родственную опору в жизни просит Его Всевышнего проникновенно, чтобы Он именно её Всевышний побыстрее забрал её туда к себе на небеса обетованные. И, ей теперь нисколько не боязно, и ей теперь нисколько не страшно, так как она уже давно своим сердцем соединилась там в ином мире с ними с детьми своими, там лежащими в землице здешней болотистой и такой сырой, что на погосте их, на берегу быстрой реки не то Воронеж, не то Ворскла. Ей теперь нисколько не страшно, так как дети должны жить и они должны здравствовать, и только они должны проводить своих родителей в последний их земной путь от дома до погоста того, а не наоборот, как это почему-то случилось именно с нею. И она не в обиде на самого Господа Бога её Всевышнего, она только смиренно молится ему и просит его и еще ждет того момента, и она ждет того особого мгновения, когда все её земные страдания, когда все её земные муки прекратятся и покинут её бренное давно высохшее от Времени старческое тельце.

И сам Володин Александр думал, или даже размышляя он, и все время еще и сопоставлял, где сейчас он и где эти все люди, которые вот так как и он живут, как и он страдают, и, как и он волнуются, и еще чего-то ждут от этого зачастую неуловимого для них Времени и этого необъятного нашим сознанием Провидения, которое у многих такое витиеватое, которое у многих земных людей такое сложное и такое оно противоречивое, и не потому, что они не образованы или они не целеустремленные, а все потому, что все мы не властны ни над Временем, ни над бесконечным Пространством, хоть бы и он пересел сейчас в самый быстрый тот космический корабль или на тот «Протон», который вынес бы его буквально в миг на высокую околоземную орбиту, чтобы мог и больше видеть и больше знать… Но, вот изменить даже оттуда ни всей жизни, ни в жизни своих героев даже оттуда с небес земных он бы ничего не смог…

Так как и он не властен над ними…

— А, чего они все теперь ждут?

— И, что они делают, чтобы их желание сбылось?

И, он ощущал, что на этой Земле его давно ждут только его два родных и любимых им сына, да еще внук Данила, которого он обещал отвезти на елку в Кремль в великую Москву и еще его ждет родной средний брат Иван, а волнуется за него, как всегда и за его здоровье, и за весь этот его путь, только она — его любимая жена, с которой столько прожито и столько пройдено ими по Земле, по землице этой круглой….

И, ему сейчас хотелось, как бы навсегда запечатлеть и само это его ожидание, и это их трепетное волнение, чтобы кто-либо другой знал и поведал, так ли он сам думает, так ли он сам живет, так ли, как и все волнуется и еще страдает, так ли ждет новых встреч, и новых впечатлений от самой жизни?..

— И, что же будет завтра?..

Теперь он и знал, и ясно понимал то Сахаровское глубокое философское изречение, что будущее — это категория не определенная, и никто из нас туда заглянуть не может, хоть сам Нострадамус, хоть болгарская много знающая Ванга, как бы не желал и сколько бы не силился, будь ты хоть трижды экстрасенсом или магом и провидцем в одном обличье.

Так и его нынешняя сегодняшняя жизнь, также была для всех его, окружавших настолько не определенная, что так же абсолютно случайная, так, как и сам процесс его жизни, определяющий то наше постоянное движение и его сегодняшнее осмысление прожитого им, его анализ всего того, что может можно было бы сделал иначе или вовсе и по-другому. И ему больше нравился тот дворянский и ХVI, и даже ХVIII век, когда им всем и мыслилось по-другому, и жилось людям по размереннее и впечатления свои писатель мог долго и тщательно обдумывать, и долго тщательно их шлифовать переписывая и не раз перечеркивая. И мы, видя их черновики, как бы были соучастниками биения его мысли, его личного пути к тому окончательному отшлифованному варианту, который теперь и радует, и волнует нас он одновременно…. А теперь, и у нас, слышен только стук черной клавиатуры, и никто, и никогда не узнает, и не прознает он, как он или как я мыслил, сколько долго он трудился над этим только его слогом, чтобы кто-то другой видел его этот окончательный вариант…

Как и сам процесс горения пламени или удержания плазмы в «Токамаке», который понятно ученые сегодня могут изучать, но который, как и ту его прошедшую жизнь и его сегодняшнюю жизнь нельзя, ни ту жизнь, ни его сегодняшнюю жизнь никогда, ни понять, ни её досконально еще из времени сегодняшнего осмыслить нам и осознать её, и тем более правильно может быть в математически ясных всем другим формулах описать, а тем более ясно и понятно для других выразить всё пережитое этими простыми словами, сложенными из таких не замысловатых букв русского алфавита.

— Да, и где ему сегодня, и сейчас взять те особые слова, чтобы всё былое образно выразить и, как его любила и обожала мать, как самого её младшего, и бабушка Надежда Изотовна трепетно охраняла, не так как других внуков своих многочисленных, и, как он сам любил своих двух старших братьев Бориса, да и Ивана, чтобы еще и описать, как он впервые не то в шестнадцать, а может и чуть ранее влюбился и, как тогда ночами он сам страдал, не зная куда себя и деть.

И он понимал, что даже, когда он вскрывает умершего человека и по заданию следователя или лечащего врача изучает уже то чье-то бездыханное тело ранее живого человека, то он, как и тот же писатель, как бы препарирует своим скальпелем всю прошлую жизнь человека, как и писатель в своих толстых и длинных романах описывает жизнь не то реальных, не то вымышленных им героев. Но всё же истинного и полного отображения, и естественно достоверного описания всех жизненных процессов, всех аспектов жизни конкретного человека не может быть никогда, так как сама жизнь это, как зыбкий узор от приливного бриза морской той тихоокеанской волны, который каждую секунду меняется и никогда уже вновь он не повторяется.

Она сама наша жизнь такая не предсказуемая, она также ни у кого из нас и никогда не повторяется. Ни у нас, ни у наших детей, ни у наших внуков. Она, как тот Тихий, но одновременно и бушующий океан после шторма может быть когда-либо слегка затихает, но только своим неугомонным шумом, только нарастающей волной, накатывающейся на песчаный берег и показывает нам, что где-то там внутри нас идут не ведомые нам активные энергетические процессы, идет активное биологическое строительство, вероятно и прежде всего предопределенное нашим жизнь дающим Солнцем, а затем предопределенное и многими, многими миллиардами звезд в безмерном Космическом пространстве, которые своими нисколько не греющими нас лучами стимулируют и управляют всей нашей жизнью, с одной стороны её при нашем рождении порождая и также легко её эту хрупкую жизнь и уничтожают теми же, но уже другими своими невидимыми лучами, как и само наше Солнце, обесцвечивает краски на картинах древних, давно покинувших мир художников, это мы знаем, деполимеризуя как естественные, так и искусственные полимеры (подсолнечное масло, пальмовое масло, а затем и поливинил, полиэтилен, полистирол и другие земные материалы), одновременно убивая те же микробы своим губительным ультрафиолетом и мы только на самом юге осознаем, что когда его этого ультрафиолета зимой не достаточно, то это приводит к нашей болезни и даже к рахиту, и даже к уродствам у наших же детей, а когда его избыточно и невероятно много, то будут и ожоги, и боль облучённой кожи, и даже перерождение наших клеток в раковые и те лучи оказывается вредные для нашего организма. А, затем через хлорофилл, накапливает так необходимую нам свою Солнечную энергию, за счет которой и, благодаря которой наша цивилизация вот, сколько тысячелетий благополучно и существует, нисколько может и каждый не думая и не задумываясь о глобальных тех космогенных процессах, которые идут вне нашей воли и они идут даже вне нашего сознания.

И ему, в его этой долгой поездной ночной задумчивости теперь казалось, что не будет на Земле ни одного физика, ни одного астронавта, астрофизика или другого ученого биолога, психиатра, который когда-либо да приблизится к разгадке всей нашей многогранной жизни, его личной жизни, а тем более к четкой разгадке разнообразных поступков того или иного человека в конкретных жизненных его обстоятельствах. Будь-то это нынешнее время или то неведомое другим далекое историческое время, даже пусть и вчерашнее, даже вот мгновение или эту секунду назад. Он понимал, что нет и, не будет такого земного таланта, способного узнать его нынешние и прошлые его мысли или способного описать его те страсти, которые им обуревали в данный момент или тогда давно в бесшабашной его юности — это практически ведь не возможно и никому земному не дано.

И, он теперь осознал, что сама прелесть настоящего вдохновенного творчества, прелесть существования и бытия любого из творческих людей художников, писателей, скульпторов, что мы все разными способами и разными средствами мы стремимся проникнуть в глубину таких сложных явлений, как сами мысли человека и его настоящая человеческая суть. А именно, описывая те его переживания, описывая или изображая те его тогдашние страдания, к пониманию которых мы пытаемся, только может быть частично, приблизиться или познать их. И, мы вновь пытаемся приблизиться к тому, что мы хотим познать всё и сразу. А всего знать — никому не дано, это запрещено всеми физическими постулатами. Мы иногда надеемся, заглянуть глубоко в душу земного человека, чтобы познать его истинное существо и сущность его, а видим там бездонную, никем еще не познанную бездну, видим именно ту космическую глубинную бесконечность, которую человечество будет постоянно на всех этапах своего существования пытаться безуспешно разгадать, всё более и более приближаясь к истинной сути явлений и событий, и никогда, я в этом уверен, без заключения любого философа ведь не познает её полностью, всесторонне и всецело, как мы не осознаем и с трудом познаем существование Великого и по-настоящему Божественного начала в нас же самих.

И вот теперь трудно даже ему осознать, что мы есть продукт и Творца самого Господа Бога — Иисуса Христа и, понятно мы продукт наших любимых родителей, давших нам изначально нашу жизнь, и даже давно ушедших в мир иной наших дедов и прадедов, и тысяч, и тысяч поколений наших кровных прародителей, не будь которых не было бы и нас самих, не было бы нашего этого бьющегося в тисках сильных сознания, не было бы нашего этого мироощущения, нашего этого русского языка, как и не было бы лося Сонма здесь на реке Апуке, не привези, тогда в 1983 году его родителей Геннадий Александрович Мартынов и Андрей Иванович Казачков, что не выбери, тогда в августе 1980 году местом своего жительства это такое далекое село Тиличики, сам Александр Володин никогда бы не узнал и никак не ведал бы ни судьбы Мартынова Геннадия, ни Андрея Казачкова, ни того же прекрасного и могучего лося Сонма и его любимой им Виры, да и не знал бы он самого Ивната Инмалвила (Ивтагина) о, котором давно хочет всем нам рассказать, так как история его жизни, история его здешнего бытия была так не похожа на другие судьбы, была такой интересной ему самому, что он считал нужным и другим рассказать о тех его страданиях, о тех его радостях и всех его предпочтениях.

И пусть, это давно ушедшее и то первобытное, или наоборот суперсовременное постиндустриальное общество, сам человек с его мыслями, с его желаниями и с его побуждениями, с обуревающими его высокими, а иногда и довольно простыми, и обыденными страстями, и такими зачастую спонтанными, а вернее рефлексивными поступками останется той никем не познанной загадкой, которую всегда нам интересно изучать, и нам же самим интересно, и любопытно познавать его.

При этом нам интересно интуитивно догадываться о тех или иных мотивах его, зачастую логически не объяснимых, как для его современников, так и для нас самих, поступков и рефлексивных его спонтанных действий, когда он и сам уже буквально через минуту не может сказать или пояснить, почему же именно вот так произошло, почему он именно так поступил в ту минуту или именно в тот момент.

Вот и Александр Володин удивлялся, как и его ректор из Харьковского мединститута Борис Задорожный, когда-то говорил всегда так образно:

— Я ведь не возмущаюсь, я всего-то ему (подразумевается здесь — пьяному студенту) удивляюсь, — часто говорил он.

Это было произнесено, когда на очередном комсомольском и партийном собрании речь заходила об исключении одного из провинившихся студентов вначале из комсомола, а затем и автоматическом отчисления его уже из ВУЗа из-за, появления в совсем не трезвом виде на одной из его лекций или лекций других преподавателей. И, только зачастую мудрость старших, да заступничество самих родных или близких позволяло для некоторых из них сгладить те институтские их острые углы, урегулировать довольно напряженную, складывающуюся для их судьбы ситуацию, чреватую зачастую и в лучшем случае академическим отпуском по «состоянию» здоровья, а в худшем случае и полным исключением из стен альма-матер…

И, смотря на те человеческие флюктуации и смотря на те волнения из окна, идущего на всех парах его теперь уже электрического скорого поезда номер 029 он ощущал настоящую бренность всех наших вот таких волнений, и зачастую неутешных переживаний, и даже, может быть временных сильных наших же страданий…

***

Так, и Александр Володин, он часто своим друзьям и знакомым, уже, будучи таким умудренным опытом жизни, опытом постоянного преодоления много чего в своей жизни с улыбкой, а может и с не скрываемой горечью говорил:

— Я ведь не возмущаюсь, я просто всему удивляюсь, — так говорил он, если происходили события, которые не могли быть им объяснены его стройной жизненной логикой, и той еще не зависимой от нас логикой развития самой нашей жизни.

Так и поступок коллеги врача Вячеслава Пронькина, о котором он всё думал, который его сейчас тревожил, о чем он напряженно размышлял, пытаясь докопаться до самой истины, почему же, когда тот бросил так любящую его ачайваямскую чукчанку с ребенком на руках, и та ни о чем больше не задумываясь, вероятно не понимая, что же она делает от не разделенного горя буквально через три дня после его уезда и повесилась, оставив в одиночестве свою малолетнюю дочь и оставив без её поддержки свою престарелую мать.

Володин Александр, зная всю подноготную случившегося только теперь ясно осмысливая всё и всё, сопоставляя, мог разве только удивляться, беспрестанно спрашивая себя:

— Как так и почему всё это там в далеком Ачайваяме и еще случилось?

Но ему ни повлиять и ни тем более, воротить события назад невозможно, а мог он только всем нам рассказать о них, как мы и рассказываем теперь Вам о них же.

И, Александру Володину, умудренному жизненным опытом ведь было чему по-настоящему удивляться. Ранее, когда он имел силу и власть к нему и с женами, и с детьми тот же Ачайваямский главный врач УБ Вячеслав Пронькин приходил и часто, останавливался у него, а затем, уехав легко, как бы и вычеркнул из списка своих знакомых и, как бы навсегда забыл его.

И, осталась в душе Володина какая-то совсем не заполненная пустота.

И он вспомнил такие пророческие слова Окуджавы, что с возрастом мы друзей не приобретаем, а только их теряем, прощаясь с ними, провожая их всех на их погост, откуда уж одна их дорога и их дороженька на сами небеса. И эта, не заполненная пустота, была, как та черная космическая дыра, что всасывала в себя всю окружающую Вселенную. Эта не заполненная пустота его сознания, заставляла его брать остро отточенное перо и по утру рано и даже под вечер, когда сам устал писать, так как он понимал, что все потраченное на общение с Вячеславом Пронькиным это попусту растраченное его бес ценнейшее время, его талант, ушедший буквально в песок, его энергия, растворившаяся в том черном космическом безмолвии и его теперь это не удивляло, а категорически возмущало, что он так бездарно, что он так опрометчиво тогда поступал, попусту фактически тратя время, хотя и вероятно где-то в глубине души он знал, да и осознавал он, что как его мама говорила, раскладывая карты на столе:

— Пустые ведь это хлопоты у бубнового валета.

И, теперь ему было даже жаль своего потерянного на того товарища времени, а с другой стороны он давно понял, что все мы в этой жизни, как говорил его средний брат — «все мы в этой жизни — актеры». И, каждый из нас играет только свою ему отведенную роль в этом сборном спектакле жизни. И, при таком оптимистическом взгляде на свою жизнь, на все давно ушедшие годы, которые ему никогда не вернут он сильнее стал налегать на своё то отточенное перо и он понимал, что только этим он может заполнить, образовавшуюся в его душе пустоту, хоть частично восполнить ту невосполнимую утрату и восполнить все его утраты, которые он нес, теряя на самой стреле Времени и лучших своих друзей, и своих знакомых, и притом по разным причинам. Кто-то из них, дождавшись этой северной заслуженной пенсии уехал, и навсегда исчез из поля его жизни, кто-то же давно здесь же умер и, мог только быть в его цепкой на события памяти, а кто-то вероятно и вовсе не был его другом, а умело пользовался только складывающейся конъюнктурой, как сегодня говорят «конъюнктурой рынка», когда был ты им нужен — они были в твоей жизни, а когда ты им не нужен, то и их уж нету рядом с тобою…

Так, как и Вячеслав Пронькин, он легко выпал из его обоймы, так как уже как бы и не нуждался в той его прежней помощи, не нуждался он в его поддержке и в таком его содействии ему самому и членам его семьи….

***

Он уже не возмущался, так как вероятно его внутреннему возмущению не было предела, а он слегка удивлялся…

Но, когда Володин Александр, во время очередной командировки в подробностях узнал, что из-за этого негодяя осталась сиротой девочка 7 лет, а родная мать её повесилась, вероятно от того внутреннего её возмущения, от его такого предательства её любви к нему и вероятно от его надругательства над её к нему искренними её чувствам. А также потому, что тот в мгновение разорвал все связи, фактически бросил их одних здесь с их и его божественным творением, с их совместной дочерью, которую он никак не хотел даже признавать за свою, не желал помогать ставить её на ноги, так как своих-то два сына и дочь жены от первого брака понятно, что мешали ему сделать и то его признание, и оказать еще, и помощь, и хоть какую-то поддержку ей.

— А она ведь древних кровей чукчанка!

— Она такая гордая!

— Ей теперь ничего от него и не надо!

— А как же дочка?

Она такая белобрысая, а такая синеокая, как та ромашка в степи или вернее та не передаваемо красивая волошка, которая на холмах и заливных лугах вдоль Северского Донца практически все лето своей синевой радует всех тамошних людей, так как сама-то не вкусная для скота и тех коз, которые съедят всю траву, а вот именно её никогда и не тронут, чтобы только глаз наш летом радовала. Вероятно, это происходит то ли из-за горького её вкуса, определяемого множественными лекарственными алкалоидами, то ли из-за того давно установленного абортивного их действия, которое у скота эта трава вызывала, так как материнское поголовье стада, съедавшее её весной становилось бесплодным и затем не подпускало к себе ни резвого козлика, ни тяжеловесного к осени бычка, того племенного осеменителя, что из близлежащей фермы, был в почете у всех здешних коров, да и доярок тоже. А мы любопытные малыши, участь жизни, прежде всего на окружавших нас животных только заворожено наблюдали, скрывая своё то еще не осознанное зреющее мужское озорство и настоящее человеческое любопытство познания окружающей нас жизни во всех её и даже вот в таких необычных гранях, когда он их весь такой длинный и красный погружался в её бездонную бездну жизни их коровьей. И, затем легко, фантазируя по ночам им снился один и тот же затуманенный сон, что уже их только может зреющий фаллос, но такой же длинный и, как у того племенного быка, а затем по весне и в бреду он её страстно обнимает, и он же её еще и нежно затем ласкает своим дыханием, своим жаром любви и познания всего, и вся…

И, кем она тогда в его снах была: его не осознанное зреющее мужское или только в его полудетской, не то полу юношеской еще ни разу не осуществленной фантазией, или может быть той, которую он, как и многие мужчины на земле всю свою жизнь будет искать среди встреченных на своем пути женщин и ведь никогда вероятно так и не найдет именно её ту сказочную, ту неповторимую и ту первую только его.

И, понятно, что такие вот начинающиеся эротические, абсолютно фантазийные их сны готовили их быть и страстными мужьями, и заботливыми отцами, и ласковыми любовниками, и не вероятно обжигающими страстными джигитами.

***

Так и наш герой, придя из армии и в первый же день, от лучших друзей узнав об измене ему. Узнав о её женском предательстве его первой незамутненной ничем любви, он ни дня не мог ведь здесь в селе Ачайваям дольше и оставаться. Ну, а ачайваямские ребята его ровесники те уж постарались в первый же день, и рассказать, и немного слегка вероятно, как в любом деле самим пофантазировать…

Он в раз обозлился на весь этот белый свет, он так обозлился на самих людей и даже на своих ровесников, а может и на своих друзей за тот их откровенный, как им казалось только слегка приукрашенный рассказ. Он так обозлился на своих друзей, которые были с ним так откровенны и он, затем, молча, выхватил из ножен тот свой острый пареньский нож и выбежал на темную улицу, чтобы встретить его и навсегда здесь в родном ему Ачайваяме поквитаться с ним, с его и её обидчиком.

— И, было бы вероятно правильно тогда, если бы это случилось, так теперь думал сам Володин.

— И, не будь его бдительных друзей, которые смогли остудить тогда его ту вспыхнувшую злость, где бы он был сейчас?

Ловко они заломили ему крепкие руки, да силой завели в дом, а там полный стакан водки и еще, и еще…

И, только рано утром от холода, проснувшись от не вероятной боли и гула в его голове, поняв, что же ему на самом деле делать. Он легко и быстро собрал свои не большие пожитки: лёска, да еще прочный крючок, охотничий нож, топор, ножовка, льдобур, две пачки спичек, да пару свечек. А, что в таком возрасте и надо еще. Был бы закопченный на костре чайник и спички, лёска да крючок не гнущийся. И налегке один, покуда ребята вповалку еще спали на широких полатях, ушел на крутой берег реки Апука, чтобы там вдали чуть поостыть, а оттуда медленно и нисколько не спеша, вспомнил о той еще дедовской рыбалке по тропинке ушел глубоко вниз по течению в сторону Тихого океана, вольное дыхание, которого доходило и сюда до самого Ачайваяма. Да так и остался там, на целых три таких длинных только его года. На те три длинные года, которые он затем будет считать лучшими из всей своей жизни.

— И, был ли он здесь одинок, было ли ему здесь тоскливо или может быть даже скучно? — спросил бы я кого-то.

— А нисколько! — ответил бы мне Ивнат.

Он ведь мог легко поговорить и с немой для других рыбой. Он мог выследить и поймать резвых еще не оперившихся июльских куропатчат и пощебетать с ними, вернув затем, заботливой воркочущей рядом с ним их озабоченной их судьбой матери. Он мог без труда по такой узкой тропке выследить лежку зайчихи и, не пугая её, понаблюдать, как она их кормит своим жирным молоком, а еще он мог бросить ввысь еще трепещущегося хариуса, чтобы видеть, как ловкая чайка на лету его хватает за голову и в мгновение, наполняет свой такой ненасытный изогнутый клюв нисколько не меняя при этом траекторию своего быстрого её полета.

Он мог часами наблюдать за здешним постоянно мерцающим, как новогодняя иллюминация звездным небом, выискивая, где же там именно его та единственная путеводная звезда и загадывать, когда же та упадет с небосвода, оповестив всех о его земной кончине, как и те многочисленные метеориты, которые мириадами неслись на Землю почти ежедневно, чтобы сгореть так и не достигнув самой поверхности Земли. И, он не понимал, весточка ли это, пришедших на Землю людей, где-то рожденных этой ночью или, наоборот это та последняя вспышка тех, кто от нас уходит уж навсегда. И он долго искал на этом всегда загадочном и для него, и для меня небосводе её тот единственный и неповторимый след, который какое-то время еще держится, как бы прочертив её путь к Земле, но практически никогда её не достигнув…

Он давно искал на черном мерцающем небосводе след его единственной и им любимой, чтобы и свою мерцающую звезду поместить затем рядом с нею, чтобы они хоть на небосводе были бы постоянно рядом. И в такие моменты, когда он здесь вспоминал о ней, в моменты его тихой задумчивости, он брал очередной тяжелый комель каменой березы и надолго сосредоточившись над ним, всматриваясь в его толщу, чтобы срисовать, что же с него можно вырезать, с глины вылепить и еще может в настоящих муках и изваять её облик непередаваемый. Его здешнее одинокое творчество было ему абсолютно на пользу. Он здесь страдал, он свою страсть любви к ней сам же и неистово раздувал, ежедневно, ежечасно, ежеминутно, постоянно вводя её раз за разом в своё чуть помутнённое сознание. И когда, он брался за острый резец, тогда он неистово с окаменелой злостью резал и резал твердое каменной плотности здешнее березовое дерево, убирая все то лишнее, чтобы из живого и теплого березового комля и из дерева этот мертвого проявились те не забываемые им никогда её черты, её так милые ему очертания, чтобы затем на них самому подолгу ему же лицезреть и слегка может быть нежно рукой поглаживая, испытывать такое внутреннее умиротворение, такое истинное наслаждение, которых он ранее и не испытывал, даже тогда когда та или иная из его не жадных на мужчин соседок позволяли ему приходить темными вечерами и, позволяли ему обнять их, да и поцеловать еще тогда, когда ему было только тринадцать или может быть всего-то четырнадцать лет. И когда о настоящей страстной любви и об искренних чувствах к взрослой женщине он еще по своей незрелости не думал и даже не размышлял об этом он. Так, как только древний здешний ачайваямский зов предков, позволял ему механически все с нею делать в длинной темной ночи, чтобы затем только хвастаться перед своими ровесниками, что и он не хуже них, а в чем-то может и более опытен он, и более просвещен чем они его ровесники…

Но такой неистребимой страсти, древней такой отдачи, когда он прикасался к этому твердому дереву он никогда ранее по-настоящему, то и не испытывал.

И, он часто безотчетно думал:

— Не полюбил ли я больше её сказочный образ, чем на самом деле её саму?

И, сам же от себя гнал эту дурную мысль.

— Если бы она тогда только дождалась его?

— Теперь бы и дочь была его, разве, что младше на год всего-то, да и сама его любимая осталась бы жить, так как он всего бы себя посвятил только ей. Он сделал бы ей новую юрту, он бы здесь на рыбалке выделил уютный полог для неё, куда никто и никогда бы не проник и, он бы отдал ей всю свою нисколько не утоленную еще юную страсть, и своё то ненасытное желание именно её, чтобы только она была радостна им, чтобы только она была счастлива им, чтобы только она продолжала род его ачайваямский, такой древний и такой знаменитый на этом большущем Камчатском полуострове род Ивтагиных и, слившийся воедино её род Инмалвилов.

А теперь вот у него ни любимой жены, ни родных подрастающих детей, которых он бы так неистово любил, так бы обожал он их, о которых мог бы он заботиться и еще как их оберегать. Теперь у него и настоящего-то дома нет. Да ему теперь и сейчас, и не хотелось его заводить и, обустраивать даже этот не большой охотничий балок.

— Не для кого!

— А ему одному сиротинушке в жизни много ли надо?

В пути

Александр Володин ровно за эти свои двое суток преодолел 1005 км до Петропавловска-Камчатского и еще 8333 км до Москвы, и затем еще 757 км до самого Липецка. В сумме он преодолел более 10083 км.

Он в скором фирменном поезде номер 029 проснулся в два часа ночи, так как Камчатское время уже 11 часов дня, а то, что прошло, что он прилетел, промелькнули те 8 часовых поясов, разве в самолете хоть и современном Боинге 767—300. Разве это сон — лёгкий дрём.

В своём и отечественном ИЛ-96 ему естественно больше нравилось и не потому, что родной и по просторней, и ряды кресел далее друг от друга.

А мысли его сейчас о нашем и общем одиночестве. Хотел сначала печатать на компьютере, но вспомнил, что батарея ноутбука давно села и до тех пор покуда, не купит в Москве новую, ничего с его работой на компьютере не получится, а брать авторучку в руку и белый чистый лист бумаги как-то давно уже он отвык. И, снова к своим мыслям, к своим выверенным размышлениям. Вот столько за эти тридцать лет потеряно настоящих друзей, сколько их ушло в далекий тот эфир космический, из которого они уже никак и никогда не отзовутся и, сколько по тем или иным причинам уехали за те же тридцать лет отсюда с такой далекой Камчатки, как все говорят на Северах — на «материк», а ведь Земля наша везде одинакова и везде это материк.

И понимал, что сам человек — это та же безграничная Вселенная, это тот же не познанный и полностью не разгаданный сгусток пульсирующий эмоциями энергии, который тебя одновременно и радует, и зачастую почему-то он же разочаровывает, а может и даже слегка он же огорчает. Человек сам является большущей Вселенной, вмещающий в себя всё то, что впитал за время земной жизни, и что познал, и что приобрел, в том числе, и от друзей, и от близких, впитывая и их опыт, и их не передаваемую энергию, и кто бы и сколько бы его не изучал никогда ни познать, ни разгадать уж не сможет самого загадочного этого земного человека.

И, сколько бы о нём, об этом конкретном человеке не писали…

Вон, об Иосифе Сталине (Дзугашвили) кто только не брал перо и не писал, но вновь и вновь с течением времени его биографию переписывал, его время оценивал по новому и его деяния анализировал, не могут они быть оценены однозначно и достоверно верно. Так как его величие оно ведь для нас всех неоспоримо. Его все преимущества на виду. Его заслуги перед историей они ведь для всех нас неоценимы.

И вспоминал, вот ведь и Михаил Прохоров миллиардер, а Потанина напарника своего и при том, по возрасту постарше, но тоже ведь бросил, вернее на их понятном теперь всем нам жаргоне — «кинул» и легко, на раз, поделив их совместный прибыльный норильский платиновый бизнес. Предполагал ли первый, что тому было также горько от его таких действий. Ранее были друзьями, ведь вдвоем преодолевали, строили по крупицам свой прибыльный бизнес, когда вдвоем шли ввысь и вот на полпути, на полдороги, а они расстались….

— И, почему? — спросил бы я.

— Разве изменились у обеих жизненные приоритеты? Или меньше денег стало на их банковских счетах? Или нужда какая-то не отложная у них вот так в раз и возникла?

— А здесь еще тот его, не сбывшийся Ё-мобиль, который Прохором М. в этом году за один доллар продал автодорожному институту НАМИ, — так я думаю. Так я размышляя.

— Да и сразу было понятно, что с Фордом или с Тойотой его Ё-мобилю не тягаться, но хотелось ведь…

— Распиариться?

— Да серьезные люди сразу поняли, что человек не забивший за свою жизнь ни одного гвоздя… Да серьезные люди они ведь промолчат… Если бы идея была прибыльная, если бы идея была в ближайшее время технически реализуемая, её бы давно и не он Прохоров М., а в других странах и другие, и давно бы реализовали, и прибыль бы уже получили. — снова мысли мои.

***

И, Александр Володин вспоминал далекий 2004, когда вот пришел на работу и вновь очередное санзадание…

А, его 30-летняя здешняя камчатская жизнь практически вся прошла в сан заданиях: не продолжительное ожидание, быстрое выполнение полета в село и обратно, затем формальные и рутинные бумажные, как обычно отчеты, и вновь не определенное и длинное ожидание.

Как любил он говорить:

— Я всегда «на стреме»!

Все тридцать лет постоянное ожидание, такая вот у него особенная работа…

Да, на Камчатке вся наша жизнь как-то идет как бы размереннее и вероятно чуть быстрее, чем там, на «материке», вся жизнь жителей полуострова всецело привязана к авиации, так как практически другого, тем более такого надежного и более практичного вида транспорта и нет здесь. Поэтому вся камчатская жизнь состоит из мимолетных минутных аэропортовских встреч и таких же быстрых прощаний под гул раскручивающихся винтов, прибывающих или отлетающих самолетов, или набирающих обороты мощных турбин вертолёта…

И вот, часто прощаясь с коллегами, с друзьями или с товарищами он тогда ведь как-то надеялся еще, что не забудут они его, что не покинут они его. Он полагал, и он предполагал, что хоть весточку, иногда тоненькую открытку к Новому году, хоть не значительную весточку, хоть минутный звоночек по современной сотовой связи, которой ведь буквально пять лет назад и не было здесь на Камчатке, чтобы услышать и весточку об их житии бытии ему получить…

А, сколько вместе пережито, сколько написано приказов, сколько составлено документов и самоотчетов для их врачебных категорий, сколько состоялось ужинов и обедов по поводу и без повода, сколько вместе преодолено в его жизни здесь на Камчатке и вот теперь это его одиночество…

Да всегдашнее наше одиночество…

Суть самого человека, вероятно в том, особенно всех творческих людей, всех, кто работает вот с таким материалам, как сам человек и для врача, и для творца того же артиста абсолютно одинакова. Все мы работаем с человеком, с тем особым и не разгаданным человеческим материалом и все мы такие разные, и в своих поступках, и в своих словах такие ведь мы не предсказуемые, и затем со временем все мы обречены на полное одиночество и, это нужно когда-то понять и нам осознать да, может если это возможно и смириться со всем этим. Именно смириться со своим здешним одиночеством в своём сознании Александр Володин никак и не мог. Так как с каждым из своих знакомых часто, как бы продолжал начатый им длинный разговор и ему не было конца, и оттуда, из далека со своей Камчатки он, как бы видел и их жизнь, и всё их внутреннее существо, и явственно понимал, каким иногда человек становится мелким и таким еще никчемным перед, складывающимися в жизни обстоятельствами, в которые его ставит мировое Время и все окружающего нас Космическое Пространство. А, многих ведь уж затем еще и здоровье, и само семейное окружение держало в таких зажатых до боли в душе тисках, что они уже не могли из них, никак и вырваться.

И его нисколько теперь не удивлял тот поступок престарелого Льва Толстого, когда он бросил свой родной дом и ушел на далекий железнодорожный вокзал, чтобы там и навсегда умереть, а других то вокзалов и не было. И ему пришлось уйти буквально в никуда из своего родного ему дома, чтобы умереть на не ведомом ему полустанке, лишь бы освободиться от «пут» его личного быта, так связывавших его, лишь бы самому еще раз в жизни ощутить последний предсмертный абсолютно свободный полет своей души. Даже будучи довольно пожилым, его творческой и натруженной душе хотелось полной и той особой абсолютной свободы творчества, которой никогда в нашей жизни и не бывает, так как он был привязан к тому только его толстовскому времени в котором он сам жил, и в котором он же существовал. А ему ведь тогда хотелось настоящего необозримого простора, не того ограниченного стенами его кабинета и еще ограниченного стенами его дома…

Ему хотелось по-настоящему свежайшего воздуха народа его. И его рвущийся наружу талант, питающего идеями и образами он трепетал. Ему хотелось говорить, да и писать, то и том, что его так волновало, а для этого нужна была абсолютно вне дома новая обстановка, для этого нужно было ему новое человеческое окружение, да вовсе новые впечатления, так как-то, что было с ним в детстве, в юности и в молодости давно им же и было не раз описано, было положено в его повестях, в его рассказах и в многостраничных романах и теперь в самой старости ему нужны были эти абсолютно новые для него впечатления, ему нужно было это новое вдохновение. А душа его страстная она рвалась, а душа его еще желала и еще она хотела, а душа его так в те мгновения его жизни трепетала жаждой полной человеческой свободы и еще реального её же неостановимого полёта…

***

В Москве, при приземлении самолета само небо и многослойные облака легко скрыли многомиллионный город и скрыли такие привлекательные городские огни, а здесь в скором поезде из Москвы до Липецка ему видно приволье здешнее придорожное деревенское, когда едешь минут двадцать, чтобы только на очередном полустаночке вспыхнул один огонек на столбе за лесозащитной полосой и подумаешь, а чем здесь от Москвы то всего 350 км жизнь отличается от той его Камчатской жизни. Такие же люди, как и он. Такие же, как и он часто абсолютно одинокие, такие же они все в своей повседневной жизни и заботах такие же, как и он часто далекие от забот властей всех уровней, от тех забот власть предержащих. Ведь о них в последние 10—15 лет, особенно с 1991 по 2005 гг. никакой реальной заботы со стороны государства и нет. Вот ведь, и дорога в сторону Липецка до сих пор здесь на этой линии даже не электрифицирована и, теперь тепловоз натужно тянет 15 полупустых вагонов, так как ООО «РЖД» с трудом выдерживает естественную конкуренцию с автобусами, где цена всего-то каких-то 700 рублей за кресло, а здесь в купе фирменного поезда Москва-Липецк все 2655 полновесных русских рублей… вот и вся цивилизация, вот и вся скорость скорого поезда, а в Китае более 1000 скоростных поездов по их заказу фирма Сименс построила. Да и сами китайцы понастроили скоростные ЖД магистрали…

— А мы?

— А мы — когда же построим?

— Когда-то мы их те поезда закупим?

— Да и в той же в Москве, вот проехали все Подмосковье через окна всматриваясь в квартиры. А вечером во всех на кухне свет и никакой энергетической революции не видно, и тех, кто требовал энергосберегающие лампочки, которые и в пять, и десять раз дороже, и не известно еще насколько они эффективнее…

— А почему всё это?

— Да потому, что-сами-то и тот же Юрий Лужков с женой гражданской Батуриной и Лисин на Липецком металлургическом комбинате если и экономят, то в производственных цехах, а в личной жизни никогда, тем более они не экономят на своих близких и на своих родных.

— Да разве там-то надо экономить и самое главное, а можно ли на них своих родных еще и экономить?

— У первого дочки в Лондоне, а сам с женой в благополучной и богатой на золоте всего мира Швейцарии, а другой вот говорят с семьей в не бедной Бельгии благополучно пристроился…

— Понятно на себе или на своих детях им еще и экономить?

— Нет же и еще раз нет!

— И, не только он или они. И тот же, наш одинокий кандидат в Президенты РФ Михаил Прохоров и, жалующийся на отсутствие детей Филипп Киркоров. Да мог бы давно не одну школу интернат содержать на свои скрытые от налоговиков доходы и не уплаченные вовремя налоги….

И, Володин Александр вспоминал тот 2005 год, и то его очередное сан задание в Ачайваям и думал….

Он думал о самом человеке, о его жизни, о его мыслях, он всё думал о заложенном в него природой потенциале и фактическом его воплощении, и еще он думал о развитии этого природой-то, заложенного человеческого потенциала способного дать и талантливого инженера, и прекрасного управленца, и такого еще неповторимого художника, как и здешний, из не далекого Хаилино Килпалин Кирилл Васильевич. Талант, которого давно простерся и распластался намного дальше самого Камчатского полуострова, а может даже, как талант всемирно известного Ильи Чайковского виртуозного композитора и упорного скульптора, как неповторимый до сих пор Гоген и тот же итальянский Микеланджело, да просто хорошего и квалифицированного рабочего, в какой бы одежде он не был: слесарь или сантехник, токарь или водитель троллейбуса, или самый-самый что ни на есть он белый воротничок.

***

А наш герой Ивнат Инмалвил (Ивтагин) ведь по-настоящему от своей природы был талантливым. Стоит ему взять в руки острый резец или нож, а еще и здешний невероятно твердый комель каменной березы, и затем только погрузиться в своё творчество. Из бесформенного обрезка, ничего не выражавшего комля твердого камчатского дерева буквально на твоих глазах вырастает настоящее произведение искусства, глубоко ранее спрятанное в его душе, там глубоко в его трепетной душе, которая не всегда-то и открыта перед нами. И вот только смотря на его разно образные и разно сюжетные ни разу не повторенные разные скульптурки понимаешь, сколько внутренней борьбы, сколько настоящего жара там внутри него пылает и, какой пламенный огонь в душе своей во время творчества тот сам легко и разжигает, буквально тогда сжигая всё своё еще ведь так и не познавшее окружающий мир нутро, так как был он и молод, и был такой не опытен в жизни, и во всех тех жизненных перипетиях, которые его еще ждали вероятно впереди, как и всех творческих и как, неповторимых земных людей, которым приходится часто и страдать, и, одновременно переживать, и за себя, и за те свои неповторимые творения, которые оторвавшись от твоих рук живут уже своей абсолютной жизнью, независящей от тебя творца, как и наши дети оторвавшись и улетев уже никогда и не возвращаются в родное гнездо. Стоит им выпорхнуть из уютного родительского ковчега и пошло, и поехало…

Каменная береза — это не то нечерноземное белокорое стройное деревцо, которое красит любой лес, и, которая так прекрасно всегда смотрится в любой сезон года и в любую погоду, которое хоть имеет плотную древесину, но сравниться с самой здешней камчатскою каменной березой по плотности ей не удастся. Хоть и лес здесь красивый, хоть и пригорки им покрытые безупречные, хоть, и на картинах Левитана, и не одного другого художника эти холмы и взгорки не один раз воспеты, как и сама наша эта белокорая береза.

А вот такая казалось бы, неказистая Камчатская каменная береза, наверное и названа так, что по удельному весу — тонет в воде, по своей твердости ровня разве какому-то твердому камню или даже не поддающемуся обработке граниту и, чтобы в руках Инмалвила (Ивтагина) Ивната из неё затем со временем вышло что-либо путное нужен не один день кропотливого и такого напряженного труда и еще долгое время размышлений о жизни и размышлений его о земном смысле её, и о том его личном месте, которое не то провидение, не то здешний божественный черный Ворон-Кутх ему отвел, чтобы там, в душе его бурлил такой горячий вулкан, чтобы в душе его пылал такой неугасимый костер его любви и его неостановимой страсти к ней одной, и его единственной.

И, хорошо еще, что и времени у него здесь на Апуке реке было вдоволь.

Он здесь был один и мог подолгу сам размышлять, когда этого хотел. Его от мыслей своих буквально ничто не отвлекало, ничто ему не мешало всё глубже и глубже погружаться в них, всё, сопоставляя и всё, анализируя, одновременно работая своими руками и острым отточенным, как у хирурга скальпель резцом. И, будь то совсем из ветки каменной березы маленькая с палец фигурка или большое из тяжелого комля произведение, он в каждое из них вкладывал свою трепетную душу, он в них каждый раз вкладывал своё и именно отсюда с быстрой Апуки видение всего окружавшего его мира, что и делало его пусть и маленькие, но такие уникальные изделия в глазах других настоящими произведениями искусства, а не тем ширпотребом, который мы часто видим на полках в Петропавловске-Камчатском в сувенирных лавках и в многочисленных киосках, в том же аэропорту Елизово, когда летим на материк. Но уж, когда он брался за свой острый нож, то и день, а, то и неделю, и не корми его, а дай только закончить всё то, что начал он, что замыслил он, что в его воспаленное воображение вот так неожиданно пришло. И вот, если бы не собаки, которые своим лаем, своим вилянием хвоста, а то и языком по небритой колючей щеке так ласково, так любя его и дружески, что тогда он быстро лезет на лесенку и на мамычку, и в радости не одну как всегда, а с запасом и две, и три сухих хребтины бросит им под полати, чтобы больше они его и не тревожили, и чтобы они не отвлекали его от самого процесса творения. И, всё это он делал не из-за денег, хотя пилоты «Корякавиа» нисколько не скупились, разузнав о его таланте, так, как и в два, а то и в три раза наваривали там и в Петропавловске-Камчатском, и в самой Москве на его незамысловатых из твердого здешнего дерева фигурках. Даже на красной икре так теперь не заработаешь, когда торговцев и добытчиков её столько здесь развелось. А вот такой талант и здешний он ведь такой штучный, он уникальный, он от самой природы, как тот прозрачный якутский ограненный алмаз, ставший после его огранки уже настоящим бриллиантом. Он там глубоко, он при невероятных давлениях на глубинах Земли нашей рождается, так и наш ачайваямский Ивнат здесь при невероятных его нравственных мучениях души своей выдавливает всё из себя по крупицам, нисколько не спеша, а штришок к штришку, чтобы и самому увидеть то, что сама здешняя природа прячет от людей в недрах своих таких богатых и людьми, и талантами землях, расплескав их по весям и здешним удаленным северо-камчатским селениям. Часто его резьба по дереву у него была, как настоящее наваждение, приходящее мимо его воли и желания, и заставлявшая его, и не спать, и ни росинки не кушать в такие моменты, чтобы самому побыстрее увидеть, чтобы самому ясно распознать, что же там внутри и было до него спрятано. Начав резать, Ивнат не мог затем уже остановиться, а перед глазами давно стоит тот конечный выстраданный глубоко в душе её образ и, покуда он не уберет острой стамеской, много раз точенной на песчаном камне последний штрих свою работу он ни на минуту не бросит. И покуда Ивнат не уберет тот последний штрих, последнюю самую тонкую стружку и, затем своё творение здесь в домике на высокую полку, он ставит её на полку в его одиноком домике, что в 35 км ниже села Ачайваям, можно сказать его родного и самого красивого, и самого северного корякского села, стоящего на слиянии одноименной реки Ачайваям и реки Апуки, где вольнолюбивые, где не зависимые и, такие гордые чукчи, давно обжили эти богатые рыбой места и привольные свои оленьи пастбища, где перекрещивались давно пути и таловских, и аянских, а также и слаутнинских, и средне-пахачинских оленеводов при их ежегодном летнем движении на забой к бухте Наталии, и даже более древние пути тех древних монголоидов и, следовавших за ними русских таких смелых путешественников в неведомый всем нам Анадырь.

А уж затем, тот древний человек четыре тысячи лет назад, а может и ранее легко, и по льду перебрался, и на Аляску, и в современную северную и южную Америку, куда древний человек прошел однажды по замерзшим водам Тихого океана и на века, и на тысячелетия там оставшись, и дав начало уже другой, не нашей славянской цивилизации, дав начало совсем другому не нашенскому мировоззрению, вовсе другому восприятию окружающего нас мира, идущего через призму окружающей его такой богатой и одновременно такой суровой природы, которая нас и легко затем лепит, и нас же, и делает буквально с самого рождения, с самого первого вдоха, одновременно и, вдохновляя нас, и наставляя нас, и еще оберегая нас, давая и пищу нам, и этот звенящий от мороза здешний воздух, давая нам и ту душевную радость, и полное то земное наслаждение нашего бытия, и еще этого сиюминутного мироощущения бытия нашего, к которому мы все и всегда ведь стремимся. Нисколько не отдавая себе отчета почему именно так вот живем и здравствуем все мы.

А ведь движителем всех человеческих поступков является она — наша любовь, наша страсть.

Именно она — любовь и отрада, и постоянное вдохновение наше.

И написав это заглавие очередной главы я надолго задумался.

— Писать ли мне очередную работу?

Как-то, в очередной раз, просматривая и бегло, как и все книги, перечитывая психолога Игоря Кона и его новую книгу о природе, и психологии человеческой сексуальности и затем, прочитав еще работу американцев Серинг О. и А. о сексуальности негров Александр Володин подумал, а не написать ли работу «О сексуальности чукчей в Чукотском и коряков здесь в Корякском автономном округе». Материала в виде копий, вырезок, размышлений было собрано в папках на завязках уже может быть на две книги, а то и более. Но ранее, когда, задумывал и все было собрано в выписках и зарисовках, и фотокопиях как-то руки не доходили все систематизировать и все упорядочить, чтобы было удобочитаемое. А сейчас вот, когда издательство требует подготовить за него компьютерный макет рукописи уже в редакторском варианте и на их программном продукте в формате PDF понимал, что нужно взять отпуск и за месяц можно страниц двести и сделать легко всё, выдавив как бы из себя, погрузившись и в материал и, выделив своё время давно ведь задуманному.

Может кто-то и прочтет, может кто-то и задумается, чуть поразмыслив…

Однако, только чуть обдумав он понял, что за месяц двести страниц убористого и осмысленного текста может ведь и не уложиться, так как черновиков и на основном жестком диске его не заменимого компьютера DELL Inspiron 6400 и на запасных выносных дисках, да и на лазерных кассетах уже было ведь и не большое на 68 страниц: эссе о совместных тропах, пройденных с талантливым корякско-намыланским художником Килпалиным К. В. в 1980—1991 году и другое его эссе: в память о не передаваемом сказочнике Ваямретыле Алексее, да и о родном деде Якименко Иване Андреевиче и о бабке Кайда (в девичестве Науменко, по первому мужу Якименко) Надежде Изотовне хотел ведь, что-то написать, но связать воедино далекие те исторические 1735 на Камчатке и 1905 годы здесь её брата здесь на Дальнем Востоке, связать ему Савинцы Балаклейского района и села Ветвей с самим Хаилино и еще это село Тиличики Камчатского края Корякского автономного округа как-то еще в его голове до сих пор что-то там не вязалось.

Хоть и в Москве не один раз был и в библиотеке, и смотрел древние тех лет рукописи буквально кем-то, писанные от первого лица, а еще те написанные собственноручно, обученными в Европе морскими офицерами бортовые журналы, которые в скупых тех их словах передавали тогдашнюю жизнь, тогдашний их такой по сегодняшним меркам не притязательный быт, иногда показывая и все их мысли, и всё их видение всего, что их окружало, да, и что их тогда так волновало. И вот так, сравнивая их и себя он раздумывал, в чем же разница, чем мы сами отличаемся?

— И, какие мы сейчас?

— И, почему же мы сегодня такие, не как они тогда?

Но немного поразмыслив, видя, что уж не так и всё это не возможно, вот и эти почти 72 часа из них 10,5 часов в самолетах ЯК-40 и в Боинг-767-300 и, приземление в Москве еще 9 часов и 24 минуты и он у родного сына здесь в Липецке, где может спокойно открыть свой без особых наворотов рабочий ноутбук и, когда дети на работе спокойно думать, спокойно размышлять и, как тот здешний Ачайваямский бисер навязывать на сюжетную нить их незамысловатую размеренную жизнь и жизнь свою, как и те блестящие разноцветные бисеринки, которые супруга уложила в знаменитую икону Казанской Божией Матери, которая, как любая мать теперь под «крыльями» своими охраняет твоих детей, да и уже двоих внуков…

Труднее ведь подобрать тот слог не для нынешнего его времени 2005 года или этого 2012 года, а для того далекого 1735—1743 годов, когда и сам слог, и когда сама манера говора людей была другой, да и их восприятие ими самого этого, вернее их Времени, тех слов и самого здешнего, нет того их Пространства ими было понятно отличным и иным. Он ощутил, что именно этот наш сложный семантический и понятийный аппарат для писателя является тем не вероятно сложным, тем самым противоречивым и наиболее трудным материалом в его многотрудном труде, и иногда таким же не преодолимым препятствием, как здешние сопки и высоченные вулканы, которое и не позволяют ему выразить словами всё то, о чем человек думает или почему он еще так страдает или, так или иначе, поступает хоть тогда в далеком 1735 году, хоть сегодня в 2005 году. Это понятно ясно понимают и сами филологи, и еще, наверное, наши мудрые политики, особенно, вышколенные в мидовской академии осторожные дипломаты, которые зачастую, месяцами, и даже годами согласовывают тексты многочисленных международных договоров и соглашений, именно притирая этот наш разноликий понятийный аппарата этих важных юридических документов углубляясь в каждое значимое слово и его перевод и его понятийное толкование. И не, потому что американцы на другом континенте, или из другого теста они все слеплены, а потому, что цели, что сами желания у всех у нас разные. Даже на уровне одной семьи, не говоря уж о разных государствах. Так как он теперь осознавал, он понимал, что даже простое но ёмкое русское слово Мир, в себя включает и понятие окружающий Мир человека или может быть весь видимый и невидимые еще сегодня необъятный наш Космос, и писанное слово мир означает то состояние стран без войны, которая ох, как тогда в 1939—1945 и опосля, и когда родился старший брат Борис в ноябре 1939 и средний его брат Иван в мае огненного 1941, когда и свидетельства о рождении до 16 лет он не имел и понятно не был учтен никакой довоенной или послевоенной всё знающей о наших потерях в ту мировую войну статистикой. И ведь миром может быть сама дружба двух людей, а также миром может быть общность всех людей Земли. Так как слово Мир это касается всех и вся, так как это касается и отражается на его детях и внуках, отражается на его среднем брате Иване, к которому он теперь и приехать свободно не может из-за границ и всяческих препон бюрократических…

И, естественно китаец и американец, россиянин и грек или итальянец с испанцем это одно и тоже емкое слово — мир, а тем более в переводе будет воспринимать, будет понимать в том общем контексте прочитанного им и, о чем идет суть или предмет разговора, и зачастую не только люди разных национальностей, а даже люди, живущие в разных городах и населенных пунктах одни и те же наши простые и такие короткие слова понимают по-разному. А, если сюда еще добавить ту нашу особую интонацию, то не передаваемое другим её или его особое выражение глаз, да и сам подтекст нашего разговора, то закономерно, что человек являясь еще и таким трепетно-эмоциональным существом воспринимает и саму действительность, и всю нас окружающего звуковую гамму как некий симфонический оркестр и ту словесную составляющую этих звуков своего общения не просто, как описанные физиологами нервные сигнальные системы и те невидимые и неслышимые волны электронов бесконечно, бегущие по нашим нервам, а он — человек именно этим и отличается от всего другого, что существует в окружающей нас великой Природе.

Взять тех же обезьян. Мы знаем, что его нашего человека эмоциональный, его интуитивный аппарат существенно влияет на его восприятие действительности, а его же эмоции затем сами влияют на восприятие им действительности и то, что одному кажется в данный момент времени и жизни не важным и таким не существенным, лично для меня будет и таким значимым, а зачастую и не вероятно важным, и даже особенно актуальным. И, вероятно сами наши эмоции, сам эмоциональный фон человека является тем в нём по-настоящему от природы ему даденной божественным, по рождению его в гены его вложенным еще праотцами нашими, что зачастую движет им всю его сознательную жизнь, взывая к настоящему подвигу, в чем бы именно он не выражался: в творчестве ли, в самозабвенной любви к ней единственной и в полном жертвовании всего себя для неё, или в твоей искренней ненависти или в не утоленной всю жизнь твоей жгучей всё вокруг страсти, а то и в мести твоей даже бывшему другу, не говоря уж о соседе или в бросившем в дороге жизни тебя сослуживце.

И понятно, что не создан еще тот совершенный супер компьютер, нет вероятно и того самого талантливого писателя, который мог бы проникнуть или даже приблизиться в эту нашу эмоциональную сферу так глубоко и так проникновенно, чтобы полностью познать суть самого земного конкретного человека, с теми его жизненными нашими земными отягощениями, которые его как те пута удерживают здесь на реке Апука, не позволяя ему покуда, покинуть эти может быть для кого-то другого и не уютные, и не так обустроенные только его жилые чертоги.

И, любой наш словарный, и любой наш понятийный аппарат, и любой пусть, и толковый самый невероятно толстый и емкий словарь не всегда может решить данную, поставленную самой жизнью нашей задачу, так как сама наша эмоция, само это наше эмоциональное состояние, это ведь каждый раз рождение там, на небосклоне абсолютно новой, вернее сверхновой звезды, повторное рождение или перерождение самого человека её — эту звезду, выражающего. Ведь через наши эмоции, через разные наши именно человеческие эмоции и проявляется наша вся человеческая суть, появляется его человеческое предназначение будь то настоящая кипящая там где-то внутри нас страсть или беззаветная наша та особая ничем не запятнанная юношеская искренняя искрящаяся наша безответная любовь, будь то настоящая товарищеская или дружеская, да и сыновья преданность и вечная наша верность или само, что ни на есть откровенное чье-то предательство и искренняя ненависть во всех их абсолютно и диаметрально противоположных всех жизненных проявлениях.

И, все эти такие разные и часто противоречивые миры находятся где-то там внутри в нас, где-то глубоко в нашей душе. Да именно они в самом человеке существуют как бы параллельно, как и эти вокруг нас никем не считанные миллиарды Галактик, как и многие-многие Солнечные системы существуют в окружающем нас мире абсолютно теперь то я уверен неисчислимыми нашим сознанием миллиардами, и сколько бы мы с помощью любого самого мощного телескопу хоть тот же «Хаббла» или даже рентгеновского сканера не всматривались в саму жизнь простого земного человека, мы будем каждый раз видеть те далекие его особые не поддающиеся прогнозированию арефлексии и даже сегодня пепельные вулканические выбросы и вспышки его внутренней раскаленной до тысяч градусов лавы на километры ввысь, мы будем видеть его постоянные подземные непонятные другому флюктуации, которые и делают нашу, и понятно мне, и его жизнь такой интересной, и такой увлекательной, а иногда и еще такой осмысленной, и даже прогнозируемой и, как многим кажется даже всем понятной.