Бесплатный фрагмент - Кактус

Здравствуйте. Мне тридцать лет, и я нашла свое призвание. Я — консьержка.

Элегантности в этом ни на грош. Хотя бы потому, что Южное Бутово — не Париж. И на ежа я не похожа. Больше всего я, как и всякая московская консьержка, похожа на кактус. Мимо кактуса по квартире проходят, смутно думая: полить бы его, что ли. (У нас стоит один, маленький и печальный, на кухне, так что я знаю). Вот и проходя мимо меня, неподвижно сидящей у окошка в подъезд, люди что-нибудь вспоминают. Не записали показания водосчётчиков. Надо оставить ключи племяннику. Штепсель от утюга забыли из розетки выдернуть.

Консьержечные бывают разные. В элитных домах — как настоящие квартиры. Правда, гостиничного типа. Бывает просто стол в подъезде. Моя консьержечная маленькая, как стенной шкаф, но очень высокая. До потолка — метра четыре, если лечь на диванчик, то взглядом просто улетаешь. Впрочем, лежать здесь нельзя, кактусам положено в своих горшках сидеть. И пристально-пристально смотреть на проходящих жильцов, как будто ты не опознаёшь их за половину секунды по походке, фигуре, верхней одежде. Если не таращиться совиными глазами, граждане проживающие ни за что не поверят, что ты бдишь. У них вообще очень много чисто детских предрассудков о нашей работе. Однажды я составлю список в своей Тетради для Бесполезных Записей. Где-нибудь в промежутке между записями в другие тетради — а их довольно много. В одну мы записываем деньги, которые сдают жильцы, в другую — деньги, которые сдали старшей по подъезду мы. В третьей проставляем время, когда сломался один из лифтов, время вызова лифтёра, время прихода лифтёра и время починки лифта. Ещё есть тетрадь сдачи-приёма дежурств, тетрадь учёта показаний водосчётчиков по квартирам и, наконец, тетрадь для записей вызова ремонтников — слесарей, электриков и плотников.

Уже взглянув на один этот перечень, можно догадаться, чем в течение дня занимается консьержка. А ещё мы должны обходить подъезд и проверять лифты, чтобы поддерживать порядок, выметать снег из тамбура, вызывать дворника, выдавать справки, следить, чтобы дети не бегали в одиночестве по лестницам, а одинокие старики показывались на людях, и, наконец, в случае необходимости вызывать пожарных, МЧС, милицию и «скорую».

Но, буду честна, большую часть времени мы действительно просто сидим, сидим и сидим. Иначе зачем мне называть эту книгу «Кактус»?

(Интересно, можно ли называть книгой стопку рекламных листков, исписанных с белой стороны? На этом — реклама стальных дверей)

***

Рабочая смена начинается в десять утра. То есть, когда приходишь в консьержечную, стрелки на больших часах в подъезде должны быть напротив чисел десять и двенадцать. На самом деле, часы спешат ровно на пятнадцать минут. Я очень надеюсь, что их никто не починит. Ведь я ухожу в одиннадцать вечера по этим часам и иду пешком до железнодорожной станции. Предпоследняя электричка приходит ровно в одиннадцать двенадцать (мне нравится, как это звучит: по порядку рассчитайся, одиннадцать, двенадцать, расчёт окончен!), а идти до станции ровно двадцать две минуты. Смекаете? Но, честное слово, переводила часы не я. Кто-то сделал это задолго до моего прихода в профессию.

Итак, мой рабочий день начинается в девять сорок пять утра. Самое спокойное время! Все, кому надо было спешить в школу или на работу, давно уже и в школе, и на работе, или, по крайней мере, в пути. Что мне до этого за дела? Вы не представляете, как громко хлопает дверь в тамбур. Если её держать открытой, быстро замерзаешь. А от сорока хлопков подряд не то, что голова болит — в ушах звенеть начинает. Когда смена начиналась в восемь, каждое утро я глохла, как престарелый Гойя. (Я как раз читаю книгу о Франсиско Гойе. Кто-то вынес её в шкаф в подъезде. Автор — ненормальный, на мой взгляд, немец, я впервые вижу его имя. Конец каждой главы он пишет белыми стихами, при необходимости — если переводчики не врут — разрубая слова пополам, чтобы уместить в строку. Поверить не могу, что написан роман задолго до экспериментов Тимоти Лири. Нет, Лири экспериментировал не с литературой. Он пробовал жить под наркотиком LSD. Я это знаю из предыдущей книги.)

Первое, что необходимо сделать — пробежаться по всем семнадцати этажам. Уборщица только что вымыла полы, я должна проверить её работу, а заодно посмотреть, нет ли где следов вандализма. Бывают, например, выломаны перила или выбиты стёкла. Во время обхода нежелательно встречаться с жильцами. Они должны видеть консьержку исключительно в виде головы в окошке, иначе их охватывает беспокойство. Нет ничего хуже, чем жилец, охваченный беспокойством. Он будет жаловаться старшей по подъезду, обязательно поговорит с тобой о небрежном отношении к служебным обязанностям (спорить строго запрещено: на стене висит инструкция, в которой запрет прописан в пункте под цифрой четыре), а потом ещё поднимет вопрос на собрании жильцов подъезда. Правда, ничего, кроме выговора от старшей по подъезду, не будет. Но что приятного в выговоре? Ничего. В консьержки идёшь не потому, что любишь выслушивать других людей, особенно недовольных. Если хотите знать, в нашу профессию идут те, кто любит подсматривать за людьми. Вот как я. Даже по телевизору мне не показывали столько сериалов, как в завешенном тюлем окне консьержечной. Поэтому я возвращаюсь, быстро просматриваю журнал сдачи-приёма смены (мы оставляем в нём служебные записки, под это выделена специальная графа) и устраиваюсь напротив окошка с книгой на коленях. Мне предстоят два самых скучных часа смены. Будем считать их вступительными титрами.

(Реклама салона красоты со смешным названием «Аврора». Хотя, наверное, моему поколению не смешно. Это же советский мем.)

***

Консьержи бывают трёх видов: с проживанием, круглосуточные и дневные, а жильцы только двух: постоянные и снимающие квартиру. Жильцы ещё делятся на русских и нерусских, это почему-то считается важным. Консьержи всегда считаются нерусскими. По умолчанию. Когда я только устроилась в наш подъезд, пятнадцатилетний мальчик — ростом, наверное, метра два и с коловратом на майке — явился на пороге консьержечной и спросил меня, оглядывая строго и подозрительно:

— А вы украинка или молдаванка?

Интонации явственно не предполагали третьего варианта.

— А почему не русская? — удивилась я.

— Русские на такую работу не идут, а на узбечку вы не похожи, — мальчик наклонил голову к плечу. — Произношение, кажется, украинское.

— Ставропольское, — машинально поправила я. — А если я, например, цыганка?

Мой гость оглядел меня ещё разок.

— И по-цыгански говорите?

— Да.

— Ну, хорошо тогда. Тут цыганки часто ходят. Постельное бельё продают, картошку. Вот вы им по-цыгански и скажите, чтоб не ходили.

Я обещала непременно сказать и при случае выполнила обещание.

Но вот что интересно, сейчас вы представили меня, и вам кажется, что я — эффектная брюнетка, высокая, смуглая, темноглазая, с пышной гривой чёрных кудрей. Мне нравится, что вы меня такой представляете. Но в наш подъезд никогда бы не взяли женщину такой внешности. Как сказал тот же мальчик, «кому приятно каждый день видеть в своём доме какую-нибудь черномазую физию». Судя по тому, как долго и трудно подбирается каждый новый консьерж, это общая позиция жильцов. Уже то, что я здесь работаю, фактически признание: внешность у меня самая простая, неприметная. Русые тонкие волосы, круглое лицо, вздёрнутый нос и светлая кожа. Кроме того, я полновата, заикаюсь и ростом только полтора метра. Ну, ладно, у меня есть карие глаза. Может быть, это вас немного утешит.

Следующий не менее потрясший меня диалог состоялся с импозантным седым мужчиной с одиннадцатого этажа. Он заставил меня повторить приветствие и констатировал, что я картавлю. Так и есть. Я умею произносить звук «р» десятком различных способов, но мне ни разу не удалось сказать её так, чтобы он звучал как положено. Прежде это никого, кроме школьного логопеда, не смущало, так что я даже немного растерялась.

— Еврейка? — с тонкой улыбкой спросил мужчина.

— Не думаю, — честно сказала я. — А что такое?

— Ну, не француженка ведь, — улыбка моего собеседника стала ещё тоньше.

— Pourquoi êtes-vous sûre que je ne suis pas une Française?

— А что, правда?!

— Не-а. Не еврейка и не француженка.

Мужчина не на шутку задумался.

— Кто же ещё у нас картавит?

«Картавые люди,» — чуть не подсказала ему я. Но он бы мне не поверил.

— Некоторые народности Крайнего Севера. И некоторые цыгане.

Интересно, что хуже в этом подъезде: считаться еврейкой или цыганкой? Жилец ушёл, не дав мне и намёка на разгадку. По крайней мере, в тот раз.

До консьержечной у меня было много разных работ, и нигде не вставал вопрос национальности. Её не скрывали, её не афишировали — её просто не обсуждали. Но в этом новом для меня мире твоя этничность оказалась всеобщим делом. От неё зависит место в иерархии, каста внутри касты. Верхнее, небожительское место занимают, конечно, жильцы. Но только те, что проживают в своей квартире и притом являются славянами или московскими татарами. Все остальные жильцы — на ступеньку ниже, вокруг них можно на цыпочках не бегать. Наоборот, они будут с консьержами очень вежливы — чтобы нам в голову не пришло наговорить на них старшей по подъезду или, того хуже, председателю ТСЖ. Сразу ступеньки на три ниже мы, дежурные. Но не все, а только украинки, молдаванки и я, как «белый человек». Узбечки и таджички, особенно «с проживанием», ниже нас. Жильцы их шпыняют, выговаривают за малейшую провинность, ревниво следят за каждым их движением. Редко у кого из «чёрных» консьержек в нашем дворе больше двух выходных за месяц. Редко кто из них садится у окошка позже восьми утра. Поэтому с ними часов до двенадцати невозможно говорить: они глохнут.

Следом идут дворники. В нашем дворе они все — узбеки из Таджикистана, и верховодит ими бригадир Алим, худой, высокий и молчаливый. Все подчинённые считают его злым. Он никогда не даст сделать работу спустя рукава, и, что особенно не нравится другим дворникам, отгоняет мужчин и парней от приехавших без мужа соплеменниц. Сам он сначала приехал с женой, невысокой пугливой узбечкой по имени Айгуль, но уже год как променял её на такую же невысокую, но гораздо более бойкую украинку Настю. Жена уехала домой, к младшим детям, и Алим высылает им деньги. Потому хватается за любую подработку.

В самом низу оказались уборщицы: узбечки и киргизки. Им нельзя показываться на глаза «белым людям» без крайней необходимости, поэтому они моют подъезды в шесть часов утра. Каждая до смертельной дрожи боится потерять своё место. Потому что тогда придётся искать другое и переезжать. Трудно найти второго Алима, так что переезд может означать изнасилование, отъём денег под предлогом штрафов, что угодно ещё. Уборщицы снимают комнату, одну на четверых. Время от времени то одна, то другая исчезает, и мне приходится запоминать новую. Впрочем, это нетрудно. У каждой второй имя сокращается до «Гули». Часто жильцы любую уборщицу, не разбирая, так и зовут — Гуля. По умолчанию.

(Шубы и дублёнки со скидкой. Рекламирует блондинка с ослепительной улыбкой)

***

Первая, с кем я познакомилась на новом месте, была, конечно, старшая по подъезду. Она опрашивала меня в лучших традициях собеседований двухтысячных — мол, докажите мне, что вы очень-очень хотите работать именно в нашей корпорации. Чтобы приступить, никакой трудовой книжки не понадобилось, достаточно было паспорта.

Наша старшая — личность довольно примечательная. На вид ей около шестидесяти лет. Не очень высокая, крепкая, с выкрашенными в рыжий цвет волосами и карими глазами. Зовут её Агния Петровна — в честь Барто. В пятидесятых и шестидесятых Барто была известна не только своими детскими стихами, но и проектом, как сказали бы теперь, по воссоединению расколотых войной семей. Возможно, это как-то связанно с тем, что простую русскую девочку назвали именно Агнией.

Работала Агния Петровна раньше прорабом на стройке, нрав имеет крутой, но из человеколюбия смягчает его проявления. Волосы собирает в хвостик, одевается практично: в меру кокетливые капри и майки летом, джинсы и свитера зимой.

Первые дни работы были практически обучением. Я должна была выучить наизусть общедомовую инструкцию для консьержей, распечатанную на листе формата А4 и повешенную на стене слева от окошка в подъезд. (Пункт номер четыре — не вступать в споры и пререкания с жильцами подъезда, кроме случаев, когда этого требует охрана покоя и безопасности других жильцов подъезда). Эту инструкцию я как-то сорвала в порыве злости. Через некоторое время повесили другую.

Кроме того, было очень много устных, строгих-престрогих инструкций на все случаи штатных и нештатных ситуаций. Пересказывать их скучно, так что я буду упоминать их, когда придётся к слову.

Наконец, надо было запоминать жильцов подъезда, квартиры, в которых они живут, и то, сколько раз за день они входили и выходили. Всего квартир в подъезде восемьдесят четыре, а жильцов — что-то около двухсот. У некоторых есть собаки (одна дворняга, одна чау-чау, один бульмастиф, один бульдог, один самец таксы и два йоркширских терьера).

В первый же день работы я познакомилась также со сменщиком, пенсионером из этого же подъезда. Работал он не столько ради денег, сколько за идею: чтобы был порядок. Примечательного роста, широкоплечий, в консьержке он передвигался неловко. Мне очень скоро намекнули, что раньше сменщик работал в КГБ. Насколько это правда, не знаю.

И старшая, и сменщик — очень религиозные люди. Поэтому на стенах висят православные календари, открытки с наставлениями и текстами молитв, а на инструкции то и дело появлялась надпись — не имею ни малейшего понятия, кто из них там оставлял — «Уйми гордыню». Сначала надпись выполнялась в карандаше, но другая сторона стирала её ластиком, и однажды призыв появился в чернилах. Провисел так некоторое время, а потом кусок поля с надписью аккуратно отрезали. Императив повторялся снова и снова, и снова и снова поля с ним обрезались, пока от инструкции не осталась, собственно, только одна инструкция и писать стало негде.

Кроме всего вышеупомянутого, на стене висит график дежурств и телефоны различных служб, включая прямой — участкового.

(Курсы английского языка для детей. Элитные! Чёрно-белая не очень качественная печать)

***

Моей первой Гулей была Гульбахор. Маленькая, худенькая, с огромными чёрными глазами. Мы здоровались, но никогда не разговаривали, пока однажды, холодным октябрьским утром, моё внимание не привлёк алый шарф на голове Гульбахор.

— Какой у вас красивый платок! — воскликнула я.

Часы показывали шесть сорок пять, и я только приехала на работу. Тогда я ещё начинала в восемь, и мне приходилась ехать на электричке в шесть двадцать две, потому что в более поздние было не вбиться. Оставшееся до начала рабочего дня время я просто спала в тёмной консьержечной.

— Холодно, а шапки нет, — сказала маленькая узбечка. И, посмотрев на меня задумчиво, сказала:

— Меня зовут Гуля.

— По-настоящему Гуля?

— Да. Гульбахор.

Гуле было тридцать три года. Потрясающей красоты смуглое лицо было сильно обветрено. Когда она улыбалась — а она любила улыбаться, — было видно, что верхние зубы — золотые, а нижние — белые и крепкие, хотя не очень ровные. Говорила Гульбахор ну точь-в-точь как Равшан и Джамшут из всем известной телепередачи. Она это отлично осознавала и посмеивалась над собой:

— У меня сильный аксин есть.

Как все узбеки в нашем дворе, она из Таджикистана. Там ведь разные люди живут, не только таджики. Цыгане, например.

— Цыганки такие толстые, чёрные… Танцуют так… животом. В Москве у цыган большая юбка, танцуют юбкой. В Таджикистане животом.

Гуля в Москве работала уже три года. Несколько лет назад у неё сильно заболела почка.

— Я худела, худела, она болела.

В Таджикистане почку долго лечили, но Гуле становилось всё хуже. Тогда она мужу сказала: надо поехать в Москву. И он поехал в Москву. Стал тут работать дворником. Через десять месяцев позвонил ей и сказал: всё, приезжай, я заработал деньги. Лечили Гулю две недели, делали уколы, и всё прошло.

— Питнадцать дьней! Питнадцать дьней! — с восторгом подчёркивала она.

После этого Гуля осталась подработать. У неё трое детей, а дом маленький. За три года они с мужем заработали на пристройку комнаты с коридором и «иномарку»:

— У нас там есть такие, такие дешёвые.

Гуля мечтала, как поедет, наконец, в мае домой, и уже там останется.

— В мае приеду, сразу будем сыну свадибу делать, — она показывала на пальчике, будто отрезает кончик.

— Обрезать будете?

— Да, и свадибу сделаем, много еды, гости, вечером консерт. Танцевать будем!

Сыну шесть лет. Ещё две дочки, одна в первом, другая в четвёртом классе.

Дома Гульбахор ждали не только дети, но и сад.

— У нас такой сад, самый лучший в кишлаке! Растут вот такие винограды, персы, всё растёт. Я всех угощаю, все ходят пробовать, такие хорошие персы. Варенье делаю, сушу, как конфеты, компот варю.

И лицо у Гули расцветало, когда она представляла, как ухаживает за своим садом, как наливаются светящимся соком солнечные персики, сладкие тяжёлые виноградины и то самое «всё», что там растёт.

Она потом передала мне с оказией баночку варенья из «персов». Вкусное.

(Установка пластиковых окон. Только в этом сезоне — скидка пенсионерам)

(Не помню сезона без последнего предложения)

***

В отличие от своего громоздкого сменщика с офицерской выправкой, я себя в нашем «стенном шкафу» чувствую комфортно. Устроена консьержечная просто и удобно. У той стены, что с окошком — длинный узкий стол с полочками внизу, у противоположной — узкий топчан, сколоченный из подручных средств. Пространство под топчаном закрыто досками, там хранится всякая ерунда вроде пластиковой ёлки, которую старшая по подъезду наряжает в конце декабря. Слева от стола, если сидеть к нему лицом — дверь, в самом углу комнатки. Справа от дивана при этом крохотный шкафчик с посудой, нитками и прочей полезной бытовой мелочью. Посуда у каждого своя, конечно. Я к тому же держу запас пластиковых стаканчиков, чтобы пить чай с уборщицами. Если посадить гостью слева от меня и закрыть дверь, то снаружи её не видно. В шкафчике же стоят коробочка с чаем и банка кофе. Тоже мои. На правом конце стола — старый телевизор.

Ещё правее и стола, и дивана со шкафчиком — отделённый занавеской санузел: унитаз и раковина. На том же крохотном пятачке хранятся обогреватель, швабра, огнетушитель и разная бытовая химия.

Те консьержки, у кого нет туалета, бегают в сеть закусочных тут неподалёку. Где они моются, я не имею ни малейшего понятия. Возможно, делают это, как одна женщина в эвакуации — при помощи маленького тазика воды и тряпочки. Ещё они знают много способов снять с волос жир и грязь. В основном это делается при помощи расчёски и хлопковых платков. Могут ещё протирать волосы, прядь за прядью, хлопковым лоскутком, смоченным в растворе уксуса. Но тут надо быть очень осторожной, иначе и сам волос повредишь. Зубы чистят яблочком, морковкой, пальцем. Все боятся кариеса и часто полощут рот. Проблемы с зубами — это, прежде всего, очень большие денежные проблемы. Кстати, улыбка почти у всех белоснежная, иногда — наполовину золотая.

Почти у всех — и у меня тоже — есть электрический чайник. Хорошая вещь! Меня быстро научили, как с его помощью не питаться всухомятку или «растворимыми» супами. Плов, конечно, с помощью чайника не сделать, а вот отварить сосиски, сообразить похлёбку или немного картошки — притом не в самом чайнике, а то замучаешься потом прополаскивать… Воду берут в кране снаружи, к нему обычно дворники прицепляют шланг, когда им надо помыть асфальт.

Впрочем, в нашем доме — настоящий шоколад. Туалеты и вода есть у всех.

А в новостройках, говорят, даже душевые кабины стоят. Но там консьержками — только русские, откуда-нибудь из Тулы, Воронежа, Саратова. Белая кость.

Я сообразила. Наверное, мыться ходят к уборщицам в съёмную комнату.

Кстати, о питании. За смену мне платят четыреста пятьдесят рублей. Это значит, что каждая семья скидывается по двести пятьдесят. А ещё это значит, что больше двухсот рублей в смену тратить на питание нельзя. Не то, чтобы это была немыслимая сумма: я знаю много семей, где на человека в сутки и поменьше уходит, да и консьержки с проживанием у меня перед глазами. Но я очень люблю поесть, так что всякое ограничение в рационе вызывает у меня грусть. Скорее всего, я и так бы ела на двести рублей в день и не грустила, если бы только об этом не думала. Почему-то такое давит на мозги. Может быть, поэтому наши консьержки и уборщицы любят обсудить еду. Кто дома какие блюда готовит, на выходных и по праздникам. Спорят, как лучше морковку для шавли пожарить. (Я сначала думала, что «шавля» по-узбекски — плов, потому что консьержки в дешёвой кулинарии неподалёку часто себе покупали плов с говядиной или курицей и называли его именно «шавля». Потом оказалось, что они просто не признают его за плов. Теперь, к сожалению, кулинария закрылась, а цены аналогичного отдела в супермаркете наши узбечки находят неподходящими для их бюджета).

Уборщицы и «белые» консьержки завтракают и ужинают на съёмных комнатах, там у них плитки. У меня завтракать дома не получается, да и вообще не получается за один раз съесть так много еды, чтобы потом пять часов ходить сытой. Приходится — весь день и понемногу. Летом мой рацион может выглядеть так: с утра бублик (шестнадцать рублей) и кофе (ну, например, пять-шесть рублей) со сливками (тридцать рублей на весь день), потом, перед обеденным перерывом, «ролл» из лаваша и брынзы (тридцать пять рублей) вприкуску с абрикосом (около трёх-четырёх рублей), запить чаем (около рубля), после обеденного перерыва — два-три абрикоса (около червонца) и снова кофе со сливками, перед вечерним перерывом — опять «ролл» с чаем и перед концом смены — опять абрикосы и кофе. Выглядит не очень обременительно, но… как только температура опускается ниже восемнадцати градусов, меня неудержимо тянет жрать.

Что я делаю в обеденный перерыв? Я — существо растительное. Сплю.

(Новая коллекция обуви с очень удобной колодкой)

(У меня порвался левый полуботинок после того, как я поскользнулась на лестнице с моста через железную дорогу и немного упала. Строго говоря, даже не порвался: с него стесало кусок кожзама, в этом месте осталась только подкладка)

***

— Сколько времени? Почти двенадцать… Здравствуйте!

Любовь Дмитриевна произносит это каждый день, возвращаясь с прогулки. Ей семьдесят лет, у неё совсем белые волосы и подслеповатые голубые глаза. Ростом она раньше была точно с меня, но годы её согнули. Она живёт в квартире одна, но одиноким стариком не считается — за соседней дверью проживает её невестка.

Любовь Дмитриевна тихая, благообразная и обожает скабрёзные шутки и частушки. Правда, чтобы это узнать, надо с ней как следует разговориться.

— Подождите, подождите, дайте я запишу…

— Зачем?

— Фольклор ведь!

— А, ну, записывай, я этих частушек столько знаю…

Всю жизнь Любовь Дмитриевна проработала на фабрике. А в пятидесятых там была такая атмосфера: мужчин не хватает, сплошь женщины и молодые девушки.

— И брала нас большая тоска по любви.

Вот над этой своей тоской работницы и подшучивали, распевая, порой в процессе работы, матерные эротические частушки.

— Весело было всё время, смеялись мы. Вот я ещё знаю матерную про цыгана, записывай.

И Любовь Дмитриевна слабым голоском напевает про бойкого в известном деле и стойкого известным органом цыгана.

— Мы эти частушки и сами придумывали! Эх, память моя не та стала, я бы тебе надиктовала!

Любовь Дмитриевна всегда одета очень кокетливо. Волосы пострижено коротко-коротко, чтобы за ними было удобно ухаживать; но даже практичная стрижка смотрится у неё заигрыванием с образом «гарсон». Зимой Любовь Дмитриевна одета в приталенный голубой пуховичок и шапочку с цветком, похожую на клош двадцатых годов. Летом она носит платьица непривычно весёлых для русской пенсионерки расцветок. Например, густо-голубое в белый горошек и с белыми вставками, прикрывающими широкий ворот, или в персиковое, с оранжевыми цветами. И нет, она не выглядит в них нарочито молодящейся. Она выглядит в них так, будто любит жить.

Хотя к Любови Дмитриевной часто заглядывает внучка, старушка очень боится одиночества — и утратить бодрость. Нет, более того: сама мысль об этом приводит её в ужас. Слишком много её подруг умирали долго и беспомощно. Потому каждое утро, в половину девятого, при любой погоде Любовь Дмитриевна выходит на прогулку. Она может зайти в магазин-другой, или дойти до поликлиники, или просто походить туда-сюда по бульвару неподалёку. Не спеша, потихонечку. Тщательнейшим образом следит за гигиеной:

— В войну первыми умирали те, кто переставал умываться.

— Где умирали?! — я думаю о Ленинграде. Любовь Дмитриевна не хочет развивать тему.

— Где угодно. Помни, даже если очень тебе плохо, намочи ладошку, протри лицо.

Несмотря на ужас перед одиночеством, животных Любовь Дмитриевна боится заводить.

— Ну, а что будет делать чучело-мяучело, когда я умру? Хорошо, если быстро обнаружат и просто на улицу его выкинут. И на улице коты выживают. А если ему с голода придётся мне лицо объедать? А если, наоборот, не будет и от голода околеет?

Она рассказывает про своих многочисленных товарок — подружек по фабрике, — с которыми так и произошло. С такими интонациями бабушки объясняют малышам, почему нельзя хвататься за горячую кружку: мягко, с лёгким сожалением о возможных последствиях. «Ручка покраснеет, и будет бо-бо. И что ты будешь делать? Станешь плакать.»

Стану.

(Плазменные телевизоры со скидкой. Доставка в пределах МКАД бесплатно)

***

Одна из отличительных особенностей работы консьержкой — полное выпадение из пресловутого «четвёртого измерения». В фойе висят часы. Бывает лето, бывает зима. Бывает, въезжают, бывает, выезжают. Стариков выносят, детей приносят. Но чувства времени, его течения — нет. Каждый рабочий день начинается один и тот же рабочий день.

Две самые большие проблемы — холод и запах. У остальных консьержек ещё клаустрофобия, но я, дитя многодетной семьи из позднесоветской «однушки», дискомфорта от ограниченности пространства не испытываю. А вот холод и запах — мучают.

Запах идёт из подвала. Каждый раз, как погода становится дождливой, что-то в чреве нашего дома — какие-то таинственные его кишки — перестают справляться со своей работой. Подвал заливают фекалии. Пахнут они фекалиями и чесночной колбасой вперемешку. (Вот уже три года, как меня тошнит при одном виде чесночной колбасы). Вентиляции в консьержке нет совсем, в подъезде она слабая. Потому приходится настежь распахивать все двери. Летом это просто зябко (ведь, напомню, на улице дождь). В остальные сезоны я быстро замерзаю.

Зимой, поздней осенью, ранней весной — то есть половину года — мёрзнешь и с закрытой дверью в подъезд. Холод проникает через закрытое фанеркой окно в тамбур. Можно запереться, чтобы задерживать тепло. Тогда быстро начинает кружиться голова, можно даже «угореть». Тогда можно открыть дверь консьержечной, и тебя немедленно начинает продувать.

Каждый год раза по два-три раза жильцы собираются, чтобы обсудить запах. Они подписывают обращения в ДЕЗ, мэру и президенту. Они ропщут или громко гневаются. Потом они расходятся по вентилируемым квартирам, а я остаюсь с запахом на много часов.

Самое противное, что душок въедается в волосы и одежду. Конечно, по пути на станцию немного проветриваешься… Другие консьержки с той же целью вечером гуляют в лесопарке неподалёку. По бульвару стесняются. В дождливую погоду ищут любой возможности поесть не в консьержечной. Популярный способ провести время — набиться в крохотное полуподвальное помещение азиатской пекарни. Купить на всех лаваш, стоять, жевать и болтать. Тепло, сухо и общественная жизнь.

Правда, это только азиатки так делают. Молдаванки и украинки, наверное, идут в съёмные квартиры. А я жую чего-нибудь во время обхода. Наверху пахнет только сырым бетоном и сигаретным дымом. Практически аромат детства.

(Нет, я не курила с младых ногтей, я вообще не курю. Я торчала в подъезде со старшим братом и его друзьями. Такая у меня тогда была общественная жизнь).

Окна на этажах не разрешается открывать, но кто-нибудь откроет обязательно. Прежде, чем устранить безобразие, я высовываюсь далеко, по пояс: я летаю над Южным Бутовом. Это не игра, это просто ощущение, которое мне нравится ловить за хвост. В Южном Бутове, как и в России вообще, нет ничего особенно уютного. Очень хмурое место; нахохленные дома, детсадик, школа, клумбы, машины, детская площадка, тёмный, даже из окна видно, что вечно сырой лес на дальнем плане. Я лечу над ними, и меня охватывают тоска и нежность — так, что сердце сосёт.

Пахнет на высоте высотой, и больше ничем. Глубоко вдыхаю такой далёкий от асфальта и подвала воздух. Потом тщательно закрываю створки окна.

(Горящие путёвки в Турцию и Египет)

***

У нас в подъезде делают ремонт.

Все мои сменщики — и коллеги из других подъездов — сидят на улице, а я в консьержечной, потому что у меня голова от краски, как известно, не болит: в детстве привыкла. Моя мать рисовала плакаты.

С ремонтниками-молдаванами я подружилась моментально. Молдаванам очень нравится музыка румынских цыган, а у меня на нетбуке полным-полно этой музыки. Так что ремонтники — хотя они преимущественно ремонтницы — едва поздоровавшись, кричат:

— Девушка! Запускай машину!

Потом они бойко водят валиками и кистями по стенам и почтовым ящикам, подпевая. Цыганского они не знают, да и на румынском тексты им не знакомы, потому они поют просто:

— Ла-ла-ла-ла-ла! Эй!

Сегодня мои маляры бегают взволнованные. Что-то на бумажках выписывают. Наконец, подходят ко мне и говорят:

— Девушка, ты красиво рисуешь?

Немного неожиданный для меня вопрос.

— Ну, нормально.

Бригадирша вручает мне чёрный маркер:

— Нарисуй номера на почтовых ящиках.

Оказывается, маляры потеряли нужные трафаретки и пытались посмотреть, у кого почерк красивей. Почерк оказался красивей ни у кого, и тогда они почему-то решили, что, наверное, красивый у меня.

Слегка потея от осознания ответственности, возложенной на меня, я выписываю чёрные циферки на панелях ящиков. Жильцы оглядываются, но не задают вопросов.

На другое сегодня маляры приносят мне ведро с краской. Они говорят:

— Трафареток номеров этажей тоже нету вообще.

Ещё они говорят:

— Девушка, на шоколадку.

Шоколадка большая, в красивой обёртке. Почувствуй себя медсестрой в детской поликлинике.

Я покупаю кисточку для клея и обстригаю её.

С поста надолго отлучаться нельзя, поэтому всё происходит на скорости, лишающей меня остатков ощущения реальности. Ведро в зубы, подъём на нужный этаж, десять секунд — прорисовка контура, десять секунд — закраска. Повторить на лестнице. Спуститься в консьержечную и минут пятнадцать выждать.

(Да, это нарушение инструкции. Открою главную тайну любой обслуги: мы все нарушаем инструкции. Вообще все. Без исключений. Хотя бы потому, что инструкция время от времени мешает работать. А может, просто от присущей нижним классам несознательности.)

Единице и двойке мне удаётся придать подобие благородной сдержанности. А вот тройка выходит откровенно гоповатой. Четвёрка отдаёт пионерский салют. Пятёрка немного стервозна, шестёрка — простовата. Семёрка усата и сурова. Восьмёрка жеманна…

Где-то на семнадцатом, самом свежепокрашенном, этаже я ощущаю выпадение из окна. Голова становится лёгкой и несуществующей, как внутренности воздушного шарика. Ног больше нет вообще. Рук тоже, хотя одна из них рисует цифру семь.

Усилием воли я заталкиваю отсутствующее тело в лифт и спускаюсь. С моего нетбука всё ещё звучит музыка; маляров нигде не видно.

Ко мне подходит жилец с шестого этажа, бывший десантник.

(А вот сейчас вы представили высокого плечистого мужика с нагловатым выражением лица. Промахнулись совсем немножечко, не то, что со мной. У него интеллигентное выражение лица.)

— Почему ты танцуешь? — спрашивает он. Я? Танцую? Смешно.

(Почему бы не посмеяться, когда смешно? Я смеюсь.)

— Ясно, — говорит жилец и выводит меня на улицу.

Там меня всасывает обратно в окно; я прямо чувствую, как захлопываются створки где-то в моей голове. Ничего себе полетала.

— Иди, на клумбу стошни.

— Но меня не тошнит!

— А ты из-под крана воды выпей и два пальца в рот. И, кстати, нос промой и голову намочи.

Я неловко прячусь за яблоней и жидкими кустиками акации, вымывая из себя яд.

Знаете, это опасно, когда голова не болит от краски.

(Опять салон красоты. Солярий, маникюр, педикюр)

***

Лет пять назад я серьёзно не понимала, зачем люди здороваются с консьержами. Мне казалось, что от бесчисленных «здрасьте» у дежурных должны высыпать аллергические мурашки.

В первый же день работы у нас в подъезде мне внушили здороваться с жильцами строго-настрого. Желательно вообще каждый раз, как они проходят мимо. Потому что это помогает запоминать: кто вышел из дома, кто вернулся домой. Мало ли, придётся отвечать родственнику или, например, давать показания. Чтобы не повторять бесконечно «здравствуйте», лучше всего говорить: «доброе утро!», «добрый день!», «доброго вечера!». А если жилец прошёл за одно утро два, например, раза, то второй хотя бы зафиксировать на нём взгляд и кивнуть. В идеале полагается именно провожать взглядом, правда, по той причине, что иначе не выглядишь как следует бдящей. Для запоминания-то короткой фиксации взгляда и кивка достаточно.

Некоторым из проживающих не нравится, когда с ними здороваются и тем более провожают взглядом. А для других почти дежурное «здравствуйте!» — это порция общения за день, которую они очень боятся упустить. Другой им не выдадут.

Мужчине-с-палочкой на вид, кажется, едва за пятьдесят. Но для пятидесятилетнего он выглядит удивительно хрупким. Впрочем, мужчина-с-палочкой выглядит очень ухоженно: всегда аккуратная причёска, одежда, очки. Да и выходит он иногда не один, а с помощью сына или невестки. Он никогда не произносит не слова, потому что потерял — по видимости, относительно недавно — голос. Вероятно, поэтому с ним уже привыкли не говорить. Всё равно не отвечает.

На самом деле — отвечает и хочет отвечать. Проходя мимо консьержечной, он сильно вытягивает шею, чтобы увидеть, здороваюсь ли я с ним. Если я сижу на лавочке у подъезда, он мгновенно разворачивается ко мне всем корпусом. Чтобы, когда я скажу «Здравствуйте!», мне было видно, как он шевелит губами, отвечая. Для него очень важно совершить настоящий короткий разговор.

Он всегда немного сидит на лавке, потом аккуратно, с большой осторожностью, встаёт и идёт по тротуару вдоль дома. Сначала в одну сторону, потому — в другую. Потом возвращается к нашему подъезду и долго приходит в себя, сев и привалившись затылком к стене.

Конечно, он выходит только в хорошую тёплую погоду.

Я знаю, что он живёт в восемьдесят первой. Поэтому, когда мимо меня вдруг проносят траурные венки в восемьдесят первую, у меня сердце падает в пятки.

— Как? Как? Алексей Анатольевич? — несколько раз спрашиваю я, прежде, чем до меня доходит ответ:

— Его сын. Его сын. Андрей Алексеевич.

Нехорошо, но мне не жалко сына. Молодого ещё, в общем, человека приятной внешности. Наверное, потому, что мы с ним ни разу в жизни не говорили.

Надеюсь, что сменщик запишет в журнале, если Алексей Анатольевич или Любовь Дмитриевна умрут не в моё дежурство. Иначе мне будет неоткуда узнать. Не имею ни малейшего понятия, почему так важно — знать, что умер человек, с которым ты говорил. Но очень, очень важно.

(Открылся новый торговый центр. Товары для всей семьи. Когда такое пишут, никогда не рисуют стариков, только взрослых-и-детей. Возможно, старики на самом деле не семья?)

***

Или, например, одежда. Где покупать её, это ясно: в сэконд-хэндах. Любая азиатского происхождения консьержка, живущая в Москве достаточно долго, переходит к европейской одежде. Нет, она таким образом не интегрируется. Вкус у неё (как правило) не меняется, ей нравятся свободные длинные яркие платья. Но она их себе не может позволить. Поэтому — треники, джинсы, капри и бриджи на развес. Один сэконд-хэнд есть у нас во дворе, ещё один — через одну автобусную остановку. Очень удобно.

Неудобны совсем другие вещи. Нельзя хранить слишком много одежды — негде это делать незаметно. Крохотные туалеты не приспособлены для того, чтобы разворачивать в них стирку или просушивать вещи — стирают потому обычно по одной. С другой стороны, зато руки сильно за раз не устанут, и тем более не сотрутся. Надо просто каждый день стирать одну-две вещички. Правда, частая стирка даёт другую проблему: одежда снашивается, начинает расползаться по шву, откуда ни возьмись появляются маленькие круглые дырочки, которые так и норовят вырасти. Надеюсь, вы сейчас не смеётесь над тем, что консьержки никак не догадаются просто выкинуть один свитер за пятьсот рублей и купить другой в ту же цену. Пятьсот рублей, понимаете, порой имеют значение. Поэтому, обнаружив дырку, консьержка торопится купить маленький рукодельный набор (в отличие от нормального, умещается в стакане для карандашей) и тщательно её зашивает. Дежурный по подъезду обязан выглядеть опрятно, пункт номер два общедомовой инструкции для консьержей.