Бесплатный фрагмент - Как мы жили в СССР

Серёге Возовикову, Паше Винокурову, Ване Водопьянову, Толику Виницкому, Сергею Вагину. Друзьям, которых уже нет рядом…

От автора

Напомню, что в рамках этого проекта я вспоминаю жизнь 60-80-х годов прошлого века. Когда СССР, оправившись от последствий социальных проектов эпохи Ленина-Сталина и восстановившись после Великой Отечественной войны, наконец-то получил четверть столетия для более-менее нормального развития. Как и чем жил тот народ, который окружал меня в те годы, я и пытаюсь очертить.

Моё детство, да и большая часть юности, связаны с Алма-Атой, столицей советского Казахстана. Если ещё точнее — с Научным городком казахстанских физиков, посёлком Алатау, в котором располагались два института Академии Наук Казахской ССР. Институт ядерной физики (с атомным реактором!) и Институт физики высоких энергий (с ЭВМ «БЭСМ-6). Там и работали в основном наши родители. Ну а мы, их дети, учились в местной школе (СШ №21 Талгарского района, Алма-Атинской области).

Наш Посёлок был хотя и специфическим населённым пунктом, но мог считаться вполне ординарным уголком Советского Союза — подобных по Стране было разбросано немало. Они вкупе и задавали то особое состояние бытию, которое ныне воспринимается всеми непосредственными свидетелями как феномен «жизни в СССР».

Заключительная книга тетралогии посвящается осени — времени созревания плодов и сбора урожая. Эта пора в СССР резко контрастировала со всеми другими сезонами. Особенно у молодых. Кончалось бесшабашное и быстролётное лето. Всё возвращалось на круги своя.

Заветная тропинка в новый мир

Начало моей школьной жизни пришлось аккурат на эпоху очередной реформы образования. Суть насущной и актуальной проблемы была стара, как сама школа, всегда пытавшаяся под завязку напитать школяра всевозможными знаниями и актуальными навыками. Забывая про то, что болезный не только ученик, но ещё и ребёнок.

Честно говоря, о том, что мне довелось побывать участником школьной реформы, я узнал совсем недавно. А тогда, в 1965 году, вместе с сотней ровесников, я просто сел за парту одного из трёх «первых классов» в школе родной «деревни» (так в шутку называли наши родители наш Научный городок, окружённый колхозами и совхозами). Сел, ничего такого не подозревая. Судьбоносность же новопросвещённой эпохи, если и стала чьей-то головной болью, то не нашей.

1 сентября… Для советской детворы, у которой бескорыстная «тяга к знаниям» культивировалась на идеологическом уровне, этот день был особенно перенасыщен эмоциями и событиями. Не побоюсь сказать (да и кого мне бояться?), что после новогоднего праздника это был самый важный день в году. День, когда по всей нашей огромной стране (Державе!) отдельные ручейки, изливающиеся тут и там из вольных источников летней жизни, соединялись в неодолимый и бурный поток. В одно русло. Устремляясь к школам, техникумам, ПТУ, институтам, университетам и прочим альмаматерам. (Если исходить из масштабов действа, то в этот день происходил какой-то геологический сдвиг, который каждый раз возвращал вольно расплескавшиеся на летней жаре силы в привычное течение.)

Благодаря фотографиям неутомимого светописца Евгения Иосифовича Жукова, сегодня у меня есть возможность не только вспомнить, но и вновь воссоздать атмосферу, которая царила во дворе моей родной школы 1 сентября 1965 года. Та дата стала для меня и моих однокашников особо знаковой — мы шли в школу. Первый раз — в первый класс!

На одном из снимков, где-то в шеренге моих будущих соратников по 1-му «б», смущённых торжеством момента мальчишек в белых рубашках и девчонок впервые вышедших на люди в новой форме при бантах и фартуках, за огромными букетами из последних роз и первых астр, под прикрытием арьергарда напряжённых родителей, осознающих начало нового этапа и в их судьбах, в поле зрения деловито расхаживающих перед расширенными глазами новых рекрутов всеобщего среднего образования учителей, в какофонии звуков, составленных возбуждённым гулом старших товарищей, непонятным пафосом речей и отчаянно фонящим микрофоном, в потоке мимолётных приветствий, обещаний и поздравлений — затерялся и я. Увидели? Нет? Вот и я не увидел. Хотя присутствовал  там совершенно точно!

В тот день вряд ли кто из нас всерьёз задумывался про то, что впереди нас ждёт ещё девять таких вот первых сентябрей! Мы лишь настороженно радовались (а ещё больше — неосознанно волновались) тому, что вот оно, свершилось то, о чём мечтал каждый советский дошколёнок. Первый раз — в первый класс! (Что, как выяснилось, не было абсолютной догмой: уже рассевшись за парты, мы обнаружили, что среди нас есть такие, для кого «первый» был не впервой — учителя тогда ещё не очень печалились по поводу «испорченных показателей». )

Дух обречения

Честно признаться, я умудрился не запомнить ничего конкретного из того 1 сентября 1965 года. (Наверное, с такой памятью из меня вряд ли получится хорошим мемуарист. Или наоборот?) Конкретика улетучилась, но ощущения остались. В душе навечно засел горьковатый запах астр в руках сотоварищей, мобилизующий миазм новой накрахмаленной одежды и всё пронзающий тонкий аромат начинавшегося тления природы — опадающих яблок, увядающих трав, молодого сена на окружавших Посёлок полях.

Перемешанный и взболтанный дух обречённо испаряющегося прошлого и неотвратимо наползающего будущего — вот тот возбуждающий коктейль, который для меня с тех пор знаменовал приближение каждого очередного 1 сентября. Хватишь полной грудью на бегу истомного летнего воздуха и почуешь вдруг трагическое окончание бесшабашных каникул и неминуемость наступления нового учебного года. Но особо остро этот излом мешался в душу именно заветным сентябрьским утром зачинавшим осень, тотчас после волюнтаристического пробуждения, с первым осознанным глотком переменившегося воздуха.

День 1 сентября становился магической гранью, разделявшей два совершенно непохожих мира. Мира «до»: когда по дворам отчаянно скрипели качели, окружающее земное пространство переполнялось неистовым детским гамом, будильники звенели только для взрослых, и заповедный родительский клич: «Домой пора!», раздавался глубоко в сумерках. И мира «после»: когда скрип качелей сменялся скрипом перьев в классах, уличный гам перемещался в спортзалы и на пришкольные спортплощадки, будильники становились одинаково беспощадными ко всем, и уже другой неизбежный призыв: «Иди готовить уроки!», всегда неожиданно и исподтишка обрывал всё самое светлое гораздо раньше солнечного заката.

Аромат Просвещения и скрип Образования

И ещё одним чудесным духом были преисполнены те первые сентябрьские деньки — запахом новых учебников, пропахших свежей типографской краской и ещё не просохшего до конца клея.

В нашем Научном городке, как ни странно, книжных магазинов отродясь не бывало (как и нет до сих пор!). Потому за учебниками и тетрадками приходилось ездить в Город. Городов было много, но Город — единственный, Алма-Ата. В Алма-Ате же случались школьные ярмарки и располагался «Детский мир», где продавалась форма, и рядом с которым находился известный магазинчик школьно-письменных принадлежностей. А ещё за книгами-тетрадками можно было отправиться в Талгар (наш райцентр, который хотя формально тоже считался городом — но Городом для нас сроду не был), или ещё ближе, в Табаксовхоз. Книжные магазины встречались повсюду, кроме нашего Посёлка с его высоколобыми обитателями!

Так как мало что тогда доставалось легко и с первого раза — «ездить за учебниками» приходилось по несколько раз. Это был своеобразный ритуал и пролог 1 сентября. В те годы, почему-то, школы ещё не раздавали «в лизинг» школьные учебники. Правда что-то можно было получить «в наследство» от старших товарищей. Но в «наши годы» реформы, ознаменованные переходом на новые учебники, такое проходило редко.

Зато каким удовольствием было пролистать купленные учебники, такие праздничные и девственно опрятные, наполненные всей той необходимой премудростью, которую предстояло переместить в голову в наступающем учебном году. «Азбука», «Арифметика», «Родная речь» — всем им грозила долгая и многотрудная жизнь, сопряжённая с грядущими перипетиями судеб их наивно-счастливых обладателей.

Учебники, вместе с карандашами, ручками, перьями, чернильницами, альбомами для рисования, тетрадками, загружались в портфель (эпоха ранцев была ещё впереди). Получался весьма увесистый груз. Для многих он становился источником искривления позвоночника. Но каждый сам носил своё добро (это уже позже кто-то великодушно помогал в этом особо симпатичной однокласснице). В те времена в нашей школе не водилось ни одного ученика, которого бы возили на занятия на автомобиле — такие возможности даже не маячили в нашем буйном детском воображении.

Однако память задержала не только запахи, но и звуки таинственного «учебного процесса».

«В школьное окно смотрят облака,

Бесконечным кажется урок.

Слышно, как скрипит пёрышко слегка

И ложатся строчки на листок».

Правильная и проникновенная (с годами — всё более!) песенка, с чувством исполнявшаяся популярным ВИА «Пламя» (если не ошибаюсь), нуждается в комментарии. В клавиатурно-гелевую эпоху трудно уяснить, какой-такой «скрип» сопровождал уроки полвека назад? Но скрип в классах стоял во время уроков вовсе не фигуральный, а вполне конкретный. Ведь мы учились писать так же (и тем же), как (и чем) несколько поколений до нас — перьевыми ручками со скрипучими стальными перьями, норовившими порвать всё, к чему прикасались. Неофициально этот первый опыт написания прописных букв назывался «чистописанием» — писать чисто, автоматически и означало писать правильно, выводя чёрточки буквенных знаков с нужной последовательностью и нажимом, и только так.

Ещё одним обязательным атрибутом «чистописания» являлись чернильницы-непроливашки (так называемые, но проливались они ещё как!), куда по мере истощения линий обмакивались перья. И обязательная промокашка, усаженная кляксами и кляксочками, отпечатками произведённых в тетрадках строк и обильными творческими дополнениями к ним (жаль, что они не сохранились в архивах — вот было бы чудное свидетельство об эпохе!) А ещё дополнением ко всему этому были парты — деревянные, крашенные, с пазами для чернильниц и ручек, наклонными столешницами и гулко хлопающими крышками.

…Вся эта архаика стремительно уходила в прошлое и превращалась в элемент дремучей старины буквально в ту пору, когда я и мои одноклассники планомерно переходили из класса в класс, получая своё обязательное среднее образование.

Всеобщее среднее — взгляд изнутри

В 1960-х годах в Советском Союзе был осуществлён переход ко всеобщему среднему образованию. Всеобщее — это значит повсеместное и для всех, независимо от регионов, условий и обстоятельств.

10 ноября 1966 года появилось давно ожидаемое Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мерах дальнейшего улучшения работы средней общеобразовательной школы».

В нём, между прочим, прозвучало следующее:

«…Считать важнейшей задачей партийных и советских органов в области народного просвещения осуществление в основном к 1970 году в стране всеобщего среднего образования для подрастающего поколения».

И намечалось:

«…Приведение содержания образования в соответствие с требованиями развития науки, техники и культуры; установление преемственности в изучении основ наук с 1 по 10 (11) класс, более рациональное распределение учебных материалов по годам обучения, начало систематического преподавания основ наук с четвертого года обучения (сохраняя действующие условия оплаты труда учителей 1 — 4 классов)».

И (уже тогда!) выделялась насущная и актуальная до сих пор проблема (и линии её решения):

«…Преодоление перегрузки учащихся путём освобождения учебных программ и учебников от излишней детализации и второстепенного материала».

Это уже задним числом я вспоминаю, как на глазах менялись учебники — даже по таким консервативным предметам, как моя любимая «Физическая география материков». У предшественников, к примеру, встречались ещё в качестве иллюстраций рисунки Роборовского, сделанные в 3-й экспедиции Пржевальского. Тогда же вводились и новые курсы, вроде «Обществоведения», «Начальной военной подготовки» и факультативов (у нас это была «Вычислительная техника»). И появлялись неожиданные и невиданные прежде «итоговые экзамены» в разных классах и непонятные «летние практики».

Для нас был актуальным и повышенный интерес реформы к углублённому изучению математики. Несмотря на то что мы учились в обычной средней школе, её отличал выраженный «математический уклон». Правда углублённо изучали математику не все, а лишь те, кто попадал в «математический класс». В него у нас отбирали наиболее нестандартных восьмиклассников. И не обязательно склонных к математике, а просто неординарных и нестандартных.

Чего стоили новые веяния нашим родителям? Дополнительно к школьной форме, портфелям, трико и кедам — затрат на те самые новые учебники, которые ранее можно было просто позаимствовать у отучившихся старших товарищей. Практики «проката» учебников из школьной библиотеки, напомню, в те годы не существовало, так что покупка их становилась частью нормального ритуала подготовки к каждому новому учебному году. О том, сколько всё это стоило в действительности, свидетельствует обнаруженная в архиве «смета», написанная моим детским почерком. Набор учебников для пятого класса (плюс 50 двухкопеечных тетрадок), если верить точности подсчёта, обошёлся семейному бюджету (родители на двоих получали в месяц около 300 рублей) в 3 рубля 15 копеек.

Не ангелочки!

Кому-то из читателей «племени младого» (тещу себя мыслью, что такие всё же встречаются) эти предвзятые записки могут показаться чересчур идеалистическими и породить иллюзию, что поколения их отцов и дедов были прямо-таки образцами добродетельности и прилежания. Вот и нет! Среди нас случались всякие. Встречались и такие, на ком клейма поставить было некуда. Вся разница в том, что они в ту бытность не считались героями и не делали погоды в школах.

Однако и все прочие дети тех былинных поколений всегда оставались детьми. А быть детьми в Советском Союзе, когда «всехние» родители строго с 9 до 17 отбывали на работе (и никто не опекал своих чад так, как ныне, не ждал у дверей школы, не названивал через каждые пять минут на мобильник, не нанимал репетиторов-нянек-охранников) было куда приятнее, чем ныне. Мы сами решали, что делать после занятий, с кем дружить и как поступать в сложных ситуациях. И сами собирали весь положенный урожай синяков и шишек. И, в подавляющем большинстве, ещё до окончания школы чётко представляли, чем займёмся в своей грядущей жизни.

А ангелочками не были, нет. Да и какие ангелы могли свободно порхать в атеистической атмосфере СССР?

О советском парт-арте

…Разбирая доставшуюся мне фототеку фотокружка Областной станции юных техников, я наткнулся на негативы, которые внешне казались попросту испорченной плёнкой. Но на всякий случай засунул их в сканер. И…

И вспомнил целый жанр народного школьного творчества, расцвет которого пришёлся на моё время. Художественную роспись (резьбу) по партам. А заодно — стенам, заборам и прочим доступным поверхностям.

«Писать на стенках туалета,

Скажу я вам, — немудрено…

Ведь по сравнению с г… ном мы все поэты!

(А по сравнению с поэтами — г… но!)»

Такой поэтический перл, намаранный классическим стилем, украшал когда-то дверь кабинки нашего мужского школьного туалета и вызывал восторг истинных ценителей поэзии. И он был не сиротлив. Хотя его можно было отнести к самым невинным образцам «туалетного жанра». Но писать (и рисовать) на стенках туалета — не велика смелость. Как и на заборах и стенах школы. Это всё равно, что лаять и лайкать в интернете. Анонимность при соблюдении мер гарантирована.

Совсем иное — художественная роспись парт в классах. (Парт-арт!) Акт почти героический, потому как, мало того, что всё происходит под неусыпным взором учительницы, прямо во время урока (никакой дурачок не стал бы тратить на это внеучебное время), так ещё и идентификация обеспечена — кто где сидит, тот за то и говорит.

Потому-то творческая интенсивность и художественная ценность произведений парт-арта возрастала прямо пропорционально удалённости от неусыпного ока. И самые высокохудожественные образцы (вершинные достижения) были приурочены именно к «задним рядам», где высиживали своё образование самые свободолюбивые участники учебного процесса.

Большинство парт-знаков, надо признать, были вообще-то далеки от высокого искусства и являли собой стихийные зачатки нынешних социальных сетей, распространяя информацию, которую кто-то хотел поскорее сделать публичной (вроде «Петя + Маша», и рядом — «Петька — дурак!»). Однако встречались и высокохудожественные сюжеты.

Что до техники, то до появления шариковых ручек она была куда разнообразнее и изощрённее, нежели после. В арсенале классиков использовалось, к примеру, настоящее граффити, процарапываемое стальными перьями в слоях разных красок, новые пласты которых покрывали столешницу парты перед каждым учебным годом.

Так что, когда обычное наказание для свободных художников и невольных поэтов (остаться после урока и отдраить парту с содой и мылом) уже не давало должного результата, ввиду глубокой рельефности клише, художнику-рецидивисту грозила крайняя мера — принести в школу краску и кисть и выкрасить столешницу наново.

Что, понятно, воспринималось настоящими мастерами, как обыкновенная «грунтовка холста» для дальнейшего творчества.

Пьянящий аромат рукописного СМИ

Но, не одними столешницами парт и стенками школы ограничивалось наше изобразительное и литературное творчество. Знает ли мой дорогой читатель каков размер листа ватмана? И что такое плакатное перо? А как пахнет свежая тушь? Нет? Тогда совершенно точно ты никогда не состоял ни в какой редколлегии и ни разу не участвовали в выпусках стенгазет!

Когда у человечества не было интернета, компьютеров, принтеров, «форумов», «групп», «друзей», цифровой фотографии и прочих хитро-мудрых «штучек» XXI века, человечество всё же не прозябало в невежестве, разобщенности и унынии от невозможности громко и принародно высказать то, что наболело. И хотя в те «допотопные» годы для публичного выражения своего «фи» приходилось напрягать свой собственный мозг и прилагать какие-то персональные умения, сам процесс протекал не менее увлекательно и захватывающе, чем ныне, в эпоху коллективного вики-разума, метавселенных, электронных скоростей и универсального способа выразить всю бурю переполняющих эмоций человека с помощью одного смайлика.

Стенгазеты сопровождали всю историю СССР и появлялись в самых неожиданных местах — на бревнах фронтовых блиндажей, на брезентовых стенках палаток во время массовых восхождений, в «красных уголках» бараков ГУЛАГА, в лабораториях ученых… К их выпуску приложило руку не меньшее количество граждан всех возрастов, чем то, что сейчас крутится во всех соцсетях вместе взятых.

В 1960-е-70-е годы стенная печать уже не приравнивалась к средствам массовой информации. Но всё ещё считалась серьезным и самодостаточным средством пропаганды и агитации. Стенгазета с выверенным и хлестким названием существовала в каждой школе и в каждом классе. Её выпускал каждый пионерский отряд и даже каждое отдельное пионерское звено. Не было ни одного праздника без массового выпуска праздничных ватманов с аккуратной каллиграфией и цветастым художественным оформлением. Стенгазеты откликались на все школьные события, отмечали всенародные торжества, локальные победы и сообщали о ЧП.

Стенгазеты выпускала избранная шумными собраниями редколлегия. Однако очередной выпуск становился не только грустной обязанностью (все идут по домам, а ты…), но и своеобразной игрой, дополнительным способом проявить оригинальность своего суждения и неповторимость таланта.

Стандартный размер школьной стенгазеты определялся стандартным размером листа ватмана. В особых случаях листы склеивались или вывешивались несколькими «страницами».

Назавтра, когда новоиспечённое творение выходило в свет и занимало своё место там, где и заповедано статусом, — на стене, возле неё тут же собиралась шумная толпа читателей-почитателей. Читатели слетались на запах - от свежего издания исходил привлекающий аромат свежей туши, гуаши и новизны.

Следующим этапом публичного выражения своих мыслей и чаяний были уже настоящие газеты, которые выходили в СССР миллионными тиражами. В первую очередь детские, заточенные под пионерию, наподобие всесоюзной «Пионерской правды» и казахстанских «Дружных ребят». «Дружные ребята» издавались в Казахстане с 1933 года и в середине 1980-х печатались тиражом в 180 тысяч экземпляров дважды в неделю.

В каждой газете существовал тогда обязательный отдел писем, который разбирал и читал всю ту корреспонденцию, которая ежедневно приходила от читателей. Культ писем, существовавший в Советском Союзе, предполагал, что написать письмо, запечатать его в конверт, подписать адрес и засунуть конверт в почтовый ящик должен уметь к 4-му классу каждый школьник. (Я подробнее останавливался на этом в зимней книжке.)

Писать письма в газеты не боялись и не стеснялись. Вовсе не обязательно посвящая в тайны своих переписок родителей. Так что почта от читателей приходила в редакции мешками! И каждое послание полагалось зарегистрировать, прочитать и… В случае если оно достойно — опубликовать, а в противном — ответить адресату.

Но случались среди советских школьников такие, кто чувствовал в себе журналистский потенциал и не довольствовался простыми «письмами в редакцию». Движение юнкоров, как и всё то, что поддерживало государство, отличалось порядком и массовостью.

Юные корреспонденты становились своеобразными внештатными сотрудниками, получавшими свои задания в редакциях. Главной радостью их, правда, был не гонорар за статьи (как у старших товарищей), а счастье от самой заметки, опубликованной в газетах. Многие «зубробизоны» нашей журналистики, до сих пор радующие (или не радующие) читателей СМИ своими опусами, начинали путь в профессию именно такими молодыми и ранними юнкорами с горящими глазами и затаёнными амбициями.

Однако до постоянного сотрудничества с редакциями добирались немногие. Но движение было массовым. Кружки юнкоров существовали в каждом Доме пионеров. А слёты юных корреспондентов разных уровней проводились регулярно.

Конкурсы стенгазет, обмен опытом друг с другом, общение с «настоящими журналистами» из районных многотиражек и радио, пионерские рапорты, наставления ветеранов войны и партии, награждения лучших — всё это вкупе составляло увлекательное действо, захватывавшее воображение тинэйджеров той эпохи.

Так же, впрочем, как и всё, в чём нам приходилось тогда участвовать: сбор металлолома и макулатуры, военизированная игра «Зарница», состязания на призы «Золотой шайбы» или «Кожаного мяча», соревнования по лыжам или лёгкой атлетике, всякие межклассные и межшкольные баскетбольно-волейбольные баталии, читательские конференции, посещения спортивных секций и кружков юных техников, всевозможные юннатские акции, «кавээны», олимпиады по математике или биологии, пешие походы по горам-долам и «местам боевой славы», пионерские костры, песенные конкурсы, строевые смотры. И прочие атрибуты того ушедшего навсегда пионерско-комсомольского детства.

Наша любимая Любовь (Михайловна)

Ну, а как же школьные уроки? Какое место они занимал в умах и чаяниях? Тут воспоминания разнятся. И, можно понять мемориалистов. Они и в юности-то сильно различались устремлениями.

Однако не побоюсь заявить, что в 1960-70-е годы минувшего столетия для большинства моих одноклассников и сошкольников (по «математическому классу» «математической школы») самым любимым и ожидаемым уроком была физкультура. Физ-ра! Вряд ли советские школьники вообще-то столь же страстно и тотально любили ещё какой-то предмет из школьной программы. Даже если речь шла о фундаментальных курсах математики, литературы или истории (я уж промолчу про английский!).

Физкультура была любима если не поголовно всеми, то подавляющим большинством советских школяров. И вовсе не потому, что все, в том числе и мои школьные товарищи, поголовно были неспособными ни к чему другому. Среди нас водились победители областных и республиканских олимпиад по физике, химии, биологии и математике, а после все мои одноклассники (для примера) поголовно продолжили образование в вузах (куда, кстати сказать, в те годы поступали на общих для всей страны основаниях). Но, несмотря ни на что, именно уроки школьной физкультуры являлись для нас моментом неизменного удовольствия и ожидаемой радости.

Особенно — осенью, когда все мы снова собирались вместе и с удивлением отмечали чудесные трансформации, которые происходили за активные летние месяцы с нашими растущими организмами. Осенью уроки физкультуры казались особенно ожидаемыми и необходимыми. Разбежавшись как следует на летних каникулах, мы с трудом останавливались и втягивались в учебный процесс. И физкультура была своеобразным клапаном, с помощью которого выпускались излишние пары. Энергия-то — бурлила!

Осенью «физра» у нас проходила «на улице», за школой — это воспринималось ещё одним своеобразным прощанием с фатально скоро промелькнувшим летом. На школьном «стадионе» царила «королева спорта». Бег на разные дистанции, метание и толкание (гранат, копий, дисков и ядер), прыжки (в длину и высоту). И эти упражнения не прошли даром. Я и сейчас, в 60 с лишком, смогу грамотно продемонстрировать технику броска или прыжка.

Но тех двух уроков физкультуры в неделю, которые перепадали по программе, нам отчаянно не хватало. Потому после занятий мы самозабвенно гоняли мяч за школой, а зимой — шайбу на катке. (Об этом я вспоминал в предыдущих книгах серии). Вечером же обязательно посещали ещё и какую-нибудь спортивную секцию. В основном это были культивируемые в нашей школе баскетбол и волейбол. Через них прошли практически все мои сверстники. Однако у нас существовали и не менее любимые секции лёгкой атлетики, гимнастики и акробатики, лыж, фигурного катания.

Физкультуру в нашей школе вела Любовь Михайловна Булгакова. Мы любили Любовь Михайловну, и не только потому что любили физкультуру. Напротив, мы во многом любили физкультуру, потому что её вела Любовь Михайловна. Педагог, в котором, казалось, не было ничего физкультурного, кроме неизменного трико, в котором эта учительница ходила всегда (она вроде бы и закончила совсем другой факультет, чуть ли не биофак). Ничего, кроме трико и… Самозабвенной любви к своему предмету, воплощённой в ту положительную энергетику, которая щедро передавалась от неё к нам, её воспитанникам.

Удивительный задор Любови Михайловны вполне компенсировал отсутствие у неё внешне выраженных спортивных качеств. Хотя она хорошо играла в волейбол и вела в школе волейбольную секцию. Но на наших уроках Любовь Михайловна не показывала, что и как, а… рассказывала. Однако при этом так доходчиво и вдохновенно, что всё было ясно без всякой демонстрации.

— Нужно вот так разбежаться и си-и-и-льно прыгнуть (метнуть копье, толкнуть ядро и т. д.)!

Ну, как тут было не прыгнуть?

Парад физкультурников

Напомню, один из стержневых принципов формирования подрастающего поколения в СССР выражала всем известная «теза»: «В здоровом теле — здоровый дух». И это был не просто безвольно обвисший истрёпанный лозунг. Государство, перманентно существовавшее в условиях жёсткого противостояния систем и окружённое большим количеством скрытных недоброжелателей и откровенных врагов, не могло позволить себе изнеженное и слабое юношество. Потому термин «физическая культура» не считался пустым сочетанием слов.

Главные государственные праздники, «1 Мая» и «7 Ноября», отмечались массовыми демонстрациями трудящихся шествиями спортсменов на Красной площади Москвы. На главных площадях всех республик и прочих административных субъектов, по обыкновению, эти дни также никогда не обходились без парадов физкультурников, которые неизменно являли собой красивые, яркие и запоминающиеся зрелища! Молодые, сильные и совершенные, гордо шествовавшие стройными рядами и колоннами «под нашими спортивными знамёнами», воплощая и демонстрируя не только свои достоинства (и достоинство!), но и успехи системы. Их вид завораживал зрителей.

А всё потому, что физкультурный элемент в воспитании юношества существовал в СССР не только в предвыборных декларациях политиков и статистических фантазиях чиновниках. Ведь страна растила не просто абстрактных патриотов (и сетевых смельчаков), а таких, которые имели бы силы и поработать на благо Родины, и, случись что, дать достойный отпор тем самым врагам-злопыхателям.

Недаром каждый новый день страны начинался со знакомых позывных утренней гимнастики по Всесоюзному радио. А потом до самого вечера на всех спортивных площадках, стадионах, во всех спортзалах и бассейнах, в школах, ПТУ, институтах — держава пестовала свою подрастающую молодь.

Массовый спорт и физкультурное движение в той нашей стране — это вообще-то «песнь песен» почившего строя. Тяга к физическому совершенству прививалась сызмальства, а для этого создавались все условия. Естественное юное желание иметь здоровое (и красивое!) тело в те годы не упиралось в прейскуранты фитнес-клубов и тренажёрных залов, а природная детская потребность «прыгать высоко и бегать далеко» подхватывалась на лету грамотными специалистами, услуги которых не зависели от состояния семейного бюджета родителей.

Массовая физкультурная деятельность охватывала всех и вся. Сходить после работы или учёбы на тренировку почиталось у тех поколений насущной потребностью. И являло собой признак любой полноценной юности. А самым важным моментом такой всеобщей физической активности юношества была именно доступность, на которой и зиждилась вся массовая физкультура в СССР.

Говорю про это не как историк, а как свидетель. Сам я никогда не считал себя выдающимся спортсменом, не блистал на соревнованиях. Просто любил, как и все мои товарищи, наслаждаться полноценной молодостью, ощущать в себе силу и чувствовать ловкость, испытывать азарт от командной игры, ловить (не без того!) восхищённые взоры болельщиц. Так что к 25 годам, когда за спиной была уже и школа, и институт, и даже армия, я владел десятком спортивных разрядов в разных видах. Среди которых были такие банальные, как лёгкая атлетика, баскетбол и лыжи, а также довольно экзотичные, вроде альпинизма, спортивного ориентирования и парашютного спорта.

И среди моих сверстников это вовсе не считалось чем-то выходящим «из ряда». Мы любили не себя в спорте, а спорт в себе.

Бегущий человечек

Физкультурный культ в СССР («Чтобы сердце и душа были молоды!») не только располагал развёрнутой системой подготовки массовых спортсменов, но и обладал к тому же многоступенчатой иерархией, место в которой определялось, по крайней мере на начальных этапах восхождения, единственно твоими личными достижениями.

Выходя на беговую дорожку, гимнастический помост, ледовый каток, стадион, всякий начинающий спортсмен пионерского возраста (подгоняемый честолюбивым тренером) сразу же стремился попасть в обойму, дабы поскорее начать восхождение по ступеням мастерства. Каждая из которых чётко выверялась своими сантиметрами, секундами, килограммами и количеством выигранных матчей и соревнований.

И вот, наконец, в твоей «Зачётной книжке» появлялась первая надпись, подтверждавшая твоё первое достижение и удостоверяющая спортивную состоятельность. Первое свидетельство о первом присвоении. Третьего юношеского разряда. Отныне маленький значок с бегущим человечком занимал законное место на твоей груди, изрядно окрепшей и ещё более раздувшейся от гордости. Смотрите, завидуйте!

В идеале, при условии хороших способностей и наличии правильного тренера, с этого самого момента подобные значки (с бегущим человечком) начинали последовательное мельтешение на твоём школьном пиджаке или всё сильнее линяющей «олимпийке». Так что к окончанию школы, пройдя через шесть ступеней, ты мог украсить себя гордым значком «Первого взрослого». А то и..!

И это было уже хорошим подспорьем для успешного поступления в институт — каждый советский вуз всегда испытывал потребность в пополнении своих спортивных команд подготовленными новичками взамен тех, кто получал диплом и убывал «по распределению». Так что при равенстве результатов больше возможностей возникало у абитуриента со значком.

Кому-то из «не жителей» СССР того времени может показаться, что я преувеличиваю значение спорта в жизни страны полувековой давности и что-то утрирую. Однако вот ссылка на сборник «Казахстан спортивный», выпущенный в 1969 году, о положении дел с массовостью спорта в нашей республике:

«…В XII юбилейной Всеказахстанской Спартакиаде, посвящённой 50-летию Советского государства, принял участие каждый пятый житель республики. Сегодня физической культурой и спортом занимаются 2 785 969 человек, что составляет 22,4 процента к числу населения республики… Только за 1967 год подготовлено 540 613 спортсменов-разрядников, в том числе 599 кандидатов в мастера спорта и 6013 спортсменов I разряда».

Как ни крути, но более чем полмиллиона значкистов-разрядников составляли заметную прослойку в том казахстанском обществе.

Ещё одним распространённым в СССР спортивным значком (самым распространённым) был знак «ГТО» («Готов к труду и обороне»), также многоуровневый и многоступенчатый. Им тоже, несмотря на ординарность, не стыдились украшать грудь на самом видном месте. Хотя, честно говоря, в 1980-е значок «ГТО» давали уже всем, кто только выходил (по своей воле, а также и без оной) на стадион — сдавать нормы. За саму «попытку» награждали «серебряным». А за достижения — «золотым».

А ещё юные советские физкультурники могли получать совсем уж специальные знаки — «Юный стрелок», «Юный турист», «Юный радист» и т. д. и т. п. И хотя все изобилие «значковой культуры» СССР далеко не исчерпывалось физкультурой и спортом, именно спортивные составляли наиболее заметную основу всего явления.

Народный футбол

Некоторые массовые виды спорта, процветавшие в нашей стране ещё полвека назад, как-то незаметно стали достоянием узкого круга любителей. А вот футбол — остался. И эта его живучесть говорит сама за себя. Это по-настоящему народный вид спорта, с которым мало что может сравниться по простоте и доступности.

Можно, конечно, и тут глубокомысленно рассуждать о профессионализации и коммерциализации нынешнего футбола. Но с этим вряд ли согласятся как современные пацаны, самозабвенно гоняющие мяч за школой, так и респектабельные офисные работники, собирающиеся каждый уик-энд для того же на оборудованных площадках.

Страсть к футболу у нас в крови. И немудрено — она культивировалась при жизни нескольких поколений. В Советском Союзе эта брутальная игра (женский футбол воспринимался лишь как чуждый нашему представлению о спорта феминистский выверт — «их нравы») пребывала в фаворе на всех стадиях строительства нового общества. Не оставался на отшибе и Казахстан.

Первой футбольной столицей республики стал Семипалатинск, где в одной из городских команд «Жарыс» играл, быть может, самый известный казахский футболист. Хотя, истины ради, следует заметить, что мировую славу принёс спортсмену вовсе не кожаный мяч. Само участие юного Мухтара Ауэзова в футбольных баталиях способно даровать нашему футболу те аргументы, которые ему зачастую так трудно бывает получить на поле.

Аргументы для обоснования тезиса о «всенародной любви» лично у меня (думаю, как и у многих) — в семейном архиве. Вот фото, на котором остались в истории чимкентские футболисты середины 1920-х годов. Как утверждал мой дед, Фёдор Кузьмич Михайлов, сии добрые молодцы — это вообще первая футбольная команда Южного Казахстана. (Сам дед, крайний правый «хавбек», на снимке там, где положено расстановкой на поле — с краю, справа от остальных.)

В той чимкентской команде играли комсомольцы, партийные и советские работники, сотрудники органов и пролетарии, среди которых выделялись местные кузнецы. О громких победах дед не рассказывал, но в те былинные времена большинство игроков совершенно точно выходили на матч главным образом ради одной лишь тяги к «искусству». Тогда больше ценили игру в себе, а не себя в игре. Хотя и проигрывать любили вряд ли.

А в следующем поколении на футбольном небосклоне Чимкента засветился ещё один наш родственник — мой двоюродный дядька Николай Михайлович Пащенко. Который не только играл сам, но и тренировал других, а ещё и судил матчи. Пащенко был одним из первых казахстанских судей, получивших «всесоюзную категорию». Так что ему доводилось быть арбитром и в матчах чемпионатов СССР, и во всесоюзных кубковых играх.

Как дед играет в футбол, я уже не видал — с войны он вернулся инвалидом (подробнее я вспоминал о нём в «весенней» книге), да и его возраст уже не споспешествовал этому увлечению. Но страсть к футболу у него никуда не делась. Из заядлого футболиста дед превратился в азартного болельщика. Болел он всегда «за наших»: за сборную, коли речь шла о международных матчах, за «Кайрат», когда дело касалось чемпионатов Союза.

Болеть за «Кайрат» было непросто. Игра главной команды Казахстана никогда не отличалась какой-то стабильностью, никто не знал, чего ожидать в любом конкретном матче, потому нервозная атмосфера на трибунах была накалена до предела. Но, может быть, как раз за эту непредсказуемость болельщики и любили свою команду. На матчах того «Кайрата» зрители не только до отказа заполняли трибуны самого большого в республике Центрального стадиона в Алма-Ате, но и стояли у кромки поля, сидели на лестницах в проходе и даже заглядывали через решётки с улицы!

Город заметно пустел, как только из окон слышались культовые звуки футбольного марша-пролога. Все непопавшие на стадион поудобнее устраивались перед чёрно-белыми экранами телевизоров, а те, у кого телевизоров не было, погромче выкручивали динамики кухонных репродукторов. Вот потому-то в те дни, когда «Кайрат» играл с наиболее принципиальным противником «Пахтакором» (или, на худой конец «Араратом»), из каждого второго окна слышался один и тот же голос. Знакомый голос всеми любимого комментатора Владимира Толчинского.

— С мячом Леонид Остроушко. Длинный пас через всё поле на Тимура Сегизбаева. Сегизбаев рвётся к воротам противника. Передача на Квочкина. Удар. Гол!

Несмотря ни на какие усилия и вливания, невзирая на дорогие трансферы и покупку именитых легионеров, признаем честно, золотое время казахстанского футбола — в прошлом. Нет сегодня ни тех харизм, ни тех страстей, ни тех болельщиков, ни тех переполненных стадионов, какие бывали в Казахстане в 60-70-е годы прошлого века. Когда любой болельщик, и даже не болельщик, знал поимённо большинство футболистов «Кайрата».

…Владимир Толчинский, без всякого пафоса, считался не только человеком футбола, он был человеком-футболом! Играл сам, учил играть других, судил игры в качестве арбитра (1000 матчей самого разного уровня!), комментировал и анализировал матчи в качестве спортивного комментатора и, наконец, всеми силами создавал и пестовал наш многострадальный «ножной мяч».

Один из активных участников строительства в столице Казахстана «большого стадиона», Толчинский стал его первым директором. Ему удалось привлечь к тренерской деятельности в Алма-Ате самого Николая Старостина, великого спартаковца, прозябавшего в ссылке в Акмолинске. И он же безропотно принял на себя руководство республиканским футболом в те чёрные годы, когда «Кайрат» вылетел из высшей лиги. Говорят, что спасать положение Толчинский пригласил самого Всеволода Боброва.

А ещё Толчинский был фронтовиком, танкистом, орденоносцем, раненым в боях за Польшу. Может быть, потому от современных спортивных функционеров его отличала одна черта, которая и определяла все его поступки и движения — беззаветная, принципиальная (и бескорыстная!) любовь к футболу. Родному футболу. О котором он мог увлечённо и долго разговаривать во всех аудиториях. Например, в Доме Учёных нашего Посёлка.

«В футбол, погоняем?»

Эта фраза для поколений советских пацанов была сакраментальной и знаковой. Так звучало предложение, от которого не отказывались даже те, кто не особо любил футбол. Потому что любить футбол (просиживать матчи перед телевизором, болеть за свою команду на стадионе, знать имена-фамилии кумиров и с умным видом рассуждать про перспективы «Кайрата» не вылететь из высшей лиги) и гонять в футбол — было вовсе не одно и то же. Гонятелей было куда больше, чем любителей!

Пинать мяч мы начинали сразу, как только начинали ходить. Годы моего детства, 1960-1970-е, являлись, вообще-то, весьма благоприятными для подвижных детских игр. Как в городах, так и в весях. И тому были самые объективные причины.

Демография, оправившись от потрясений середины века, стабильно двигалась без скачков в сторону улучшения. Так что недостатка в игроках на улицах не наблюдалось. Напротив, часто случалось, что, пока две команды выясняли отношения, третья ждала с нетерпением своей очереди. Да и сами улицы были куда более идеальны для подвижных детских игр чем нынешние, к примеру, — автотранспорт на «неглавных» появлялся столь редко, что на него почти не отвлекались.

Страсти на таких уличных «стадионах» разгорались гораздо раньше начала игры. Едва ли не увлекательней самого матча была классическая прелюдия: предварительная «разметка» площадки (а особенно — ширина «ворот», предмет нескончаемых споров и долгих перемеров) и разбивка наличных игроков «на команды» (чтобы и в равнозначности всё было «по-честному»). Крики срывающихся голосов и голосков перекрывали в такие моменты всё прочее.

Все хотели забивать голы, потому в «ворота», промеж двух кирпичей, обычно ставили самых маленьких и безголосых. Понятно, что такой «вратарь» всегда становился и своеобразным «козликом отпущения» не только за собственноручно пропущенные мячи, но и за все огрехи команды на поле.

И естественно, что борьба за счёт не заканчивалась безмолвной констатацией влетевшего в ворота мяча. После удара «в створ» всё только начиналось: в отсутствие штанг — поди пойми, влетел ли мяч в эти условные ворота или нет. Арбитра в этих домашних матчах либо вовсе не бывало, либо на него в таких случаях уже не обращали никакого внимания. На споры о том, был гол или нет (а ещё о том, кому бежать за укатившимся мячом), уходило не менее игрового времени, чем на саму беготню.

Лимит игрового времени исчислялся не часами судьи, а забитыми голами. Однако концу матча со всех сторон всё настойчивее начинали звучать финальные «свистки» от родителей: «Быстро — домой! Сколько раз можно звать?»» Но количество «добавленного времени» всё равно неизменно превышало все мыслимые нормы. Но борьба нервов всякий раз завершалась одним и тем же. Составы обеих команд постепенно таяли, пока на поле не оставался один-единственный игрок и… Всё хорошее когда-нибудь кончалось!

Что и говорить, игроки в тех матчах выкладывались по полной (вот чему могли бы поучиться у пацанов профессионалы и наёмники, выступающие ныне за наши клубные команды и национальные сборные). Так что сил едва хватало на то, чтобы добрести до стола, поужинать и, свалившись в кровать, спать без задних ног до следующего «свистка»: «Быстро вставай! В садик (школу) опоздаешь.»

В школе игра продолжалась. И хотя футбол во времена нашего детства не был конкретно у нас в какой-то привилегированной чести (наша школа, напомню, специализировалась на баскетболе и в меньшей степени — волейболе), мяч всё равно гоняли при каждом удобном случае. Даже если это был и не мяч вовсе, а консервная банка или сорванная с чьей-то головы кепка.

После уроков, в специально оговорённое время, играли уже где-нибудь за школой, или каком-нибудь пустыре. Хотя стиль игры и тут оставался схожим с уличными ристалищами — большая часть времени уходила на задорные споры и надсадные крики.

Когда же мы достаточно подрастали и крепли физически, то матчи, особенно принципиальные, переносились уже на настоящий стадион. У нас он как раз появился к тому времени на месте дикого поля, рядом с поселковым Домом культуры (или одновременно с Домом культуры). Там обычно играли «класс на класс» или, на худой конец, «группа на группу» (по делению класса на английские группы).

Среди тех межклассовых матчей, отличавшихся особым напряжением, были сражения между нашим «в» и параллельными «а» и «б», часто выступавшими объединённой командой. Наши спортивные споры вообще были всегда бескомпромиссными и непредсказуемыми — играли мы постоянно ещё и в волейбол, и в баскетбол, и в хоккей. И хотя численно и чисто по спортивным показателям наш класс превосходил соседние, это вовсе не влекло автоматических побед. И зачастую лучшие наши футболисты, блиставшие индивидуальной игрой, ничего не могли поделать против сыгранности соперника.

Любопытно, что обе противостоящие силы позже дали родной школе двух учителей-физкультурников: наш класс — Павла Кушулуна (переехавшего в Россию), а «б» — Анатолия Маркова (всю жизнь проработавшего в нашей Школе).

Что до споров и словесных перепалок, то и на «большом стадионе» это всё вовсе не исчезло, а напротив, начинало звучать… «по-большому». Однажды, когда уже в 10 классе шёл один особо ответственный матч, наши подруги-одноклассницы решили сделать нам сюрприз и прийти поддержать родную команду. Собравшись, они незаметно подкрались к стадиону со стороны, где находились обсаженные густым боярышником «трибуны». Однако тот поток не совсем нормативной спортивной лексики, который нёсся со стадиона во все стороны, заставил их остановиться, густо покраснеть и… незаметно уйти.

В наши времена наши романтичные и утончённые соклассницы бредили Пушкиным, увлекались Лермонтовым и с упоением читали романы Тургенева, а потому нет ничего удивительного, что суровые брутальные фразы, витавшие над стадионом в густых клубах взлохмаченной пыли, могли привести их в такое замешательство. Это гораздо позже мат стал универсальным языком школьного общения девочек и мальчиков.

…Спортивные площадки в Посёлке тех лет в редкий день оставались бесхозными. В том числе и стадион. После окончания рабочего дня школьников на поле сменяли взрослые. Детей — отцы! Взрослые матчи проходили на куда более высоком уровне, так что многие из нас оставались на стадионе, чтобы просто полюбоваться матчами пап.

Наши отцы по вечерам обычно также играли друг с другом. А по выходным часто приезжали команды каких-нибудь родственных НИИ или совсем посторонних заведений и ведомств. Это были дни «большого» футбола в Посёлке. Прийти поболеть за своих в такие дни считали долгом даже те, кто, вообще-то, равнодушно относился к спорту.

Интересно, что футбол оказался в нашем Посёлке наиболее живучим видом спорта — он сохранился после тихой кончины волейбола, баскетбола, лыж, хоккея, фигурного катания, авиамодельного спорта и велогонок.

А в шахматы? Могём!

В 60-70-е годы прошлого века шахматы считались игрой не только для старичков в парке. В нашем классе умели играть почти все (и мальчики и девочки) — выставить команду на школьный шахматный чемпионат (такие проводились ежегодно) не составляло труда, а некоторые из нас участвовали и в районных, и в городских соревнованиях. И хотя шахматы по своей популярности всё же проигрывали более мобильным и азартным играм, мы после занятий могли сыграть с товарищами партию-другую между каким-нибудь футболом на школьном стадионе и «казаками-разбойниками» на пустыре.

Любопытно, что мои сверстники учились играть не в кружках и секциях, а дома — у отцов и дедов, которые также, по большей части, не только умели переставлять фигуры, но и понимали некоторые тонкости игры и владели шахматными терминами, передавая всё это по эстафете далее. У нас дома, к примеру, устраивали турниры с участием четырёх поколений!

Культ шахмат в СССР, хотя и уступал многим другим культам — имел своё заметное место в жизни. И успехи наших шахматистов на мировом уровне появились отнюдь не на пустом месте. Хотя «игра королей» считалась массовым пристрастием более образованных слоёв советского общества (пролетарии предпочитали домино, а колхозники — шашки), тем не менее она была воистину всенародной. По крайней мере найти достойного партнёра можно было всегда и везде.

Несмотря на то, что Казахстан так и не породил шахматных чемпионов мира, по количеству искренних почитателей и любителей (на душу населения) наша республика не уступала никакому другому уголку Союза! А Алма-Ата была одним из притягательных центров шахматной мысли. Многие горожане ещё помнят регулярно проводимые состязания на приз «Осенняя Алма-Ата», которые были долгожданны и привлекали великое множество бескорыстных любителей.

Апофеозом массовых шахмат в Алма-Ате стало появление знаменитого клуба на улице Калинина. Число любителей, коих объединяло это заведение, доходило до тысячи. Среди членов Шахматного клуба в начале 80-х годов числилось 200 «кэмээсов» и 10 мастеров интеллектуального спорта! Среди которых был и международный гроссмейстер Н. Н. Рашковский.

Наши шахматисты заставляли трепетать самых великих мастеров. Что демонстрирует история соперничества между великим Корчным и скромным Голяком.

…Исай Голяк, воспитанник шахматного кружка алма-атинского Дома пионеров, начал выступать на турнирах в конце 1940-х. Но первый осязаемый успех подобрался к нему лишь в 1956 году, когда на зональных соревнованиях во Фрунзе он занял третье место (и получил звание кандидата в мастера спорта). Результаты не бог весть какие, и о них можно было бы и не вспоминать, если б не одно «но». Во Фрунзе Голяк был единственным, кто поставил мат самому Виктору Корчному (в то время уже мастеру).

Вскоре после этого, в 1959 году, в центральном шахматном клубе, в командных состязаниях по программе Спартакиады народов СССР, в первом же туре наша республиканская сборная была в пух разбита сборной Ленинграда. И, что опять интересно, одна из двух почётных ничьих, которых удалось добиться сборной Казахстана, была зафиксирована в матче всё того же Голяка (к тому времени уже ставшего чемпионом республики). И всё с тем же Корчным.

Корчной четырежды становился чемпионом СССР, а в 1976 году решил не возвращаться из Швейцарии. Но чемпионом мира так и не стал. А Исай Григорьевич Голяк так и не стал мастером. Отдав предпочтение любимой физике. Но и он позже уехал куда-то — не то в Израиль, не то в Штаты. (С его дочками — Людой и Машенькой мы учились в одной школе.)

Что до нашего Посёлка, то шахматы у нас котировались не менее футбола и хоккея. Гостями Дома учёных становились многие шахматные звёзды, включая Михаила Таля и женскую сборную СССР, во главе с Нонной Гаприндашвили. Об этом я уже вспоминал в предыдущих книгах. Кстати, Таля приглашал именно Голяк.

Вот, что вспоминает сын ещё одного известного шахматиста Посёлка Евгения Иосифовича Жукова — Александр Жуков:

«Таль был дружен с Александром Григорьевичем Голяком. И был в гостях именно у него. Естественно, мой папа схватил меня подмышку и помчался к своему другу. Таль, как я помню, сыграл в ДУ только с Голяком (с понятным результатом), а так — мужчины сидели, курили, пили коньяк. Ну и я прикоснулся к вечному — получив автограф и рукопожатие от чемпиона мира. Вот такие радости были у нас в посёлке..»

Наряду с Голяком у нас проживали и работали другие даровитые шахматисты. Про одного из них, Кима Шарапова, «научившего шахматам» два поколения поселковских любителей, я расскажу ниже. Как и про Евгения Жукова, обладателя уникальной библиотеки по «шахматной мысли».

Укротители (и похитители) велосипедов

Велокультура ушедшей эпохи также достойна отдельной главки. К середине прошлого столетия (очень непростой середине!) велосипед был практически в каждом советском доме. Часто один на всех. Едва выучившись ходить, шустрый малец (которому позже предстояло родить кого-нибудь из нас) уже учился кататься «под рамой». Потом прочувствованно выкручивал педали «стоя», отчаянно ёрзая по этой самой раме мягкими местами. И лишь к старшим классам садился на седло.

«Дорожные велосипеды», тяжёлые, неповоротливые, односкоростные и крепкие как танки (особо популярные марки производили на Урале и в Харькове) передавались из поколения в поколение. Они могли считаться и воистину народными, и по-настоящему семейными. На одном таком велосипеде без особых страданий и терзаний могла передвигаться семья из четырёх человек: папа на седле, малец на раме, мама с грудничком — на багажнике. И — передвигалась!

Но к 1960-м — 1970-м годам некоторый возрастной ассортимент у советской велосипедной промышленности уже проявлялся. «Трёхколёсный маленький», трёхколёсный побольше (с возможностью переделки в двухколёсный), «Школьник», «Орлёнок» («Ласточка» в варианте для девочек), навороченный «Турист» и совсем уж пижонский «Старт-шоссе».

Велосипеды росли вместе с велосипедистами. И всегда оставались перманентной мечтой любого советского ребятёнка и юноши, достойным подарком в любом возрасте. Момент, когда отпрыск преодолевал трёхколёсное прошлое и совершал своё первое двухколёсное плавание без посторонней помощи, был поводом для разговоров, семейного торжества и гордости пращуров.

«Гонять на великах» в те времена можно было без оглядки. Без оглядки на автомобильный трафик: дороги и второстепенные улицы были практически свободны от машин — хотя тогдашняя Алма-Ата не имела велодорожек, город был гораздо идеальней для юных велосипедистов.

Чего уж говорить про Посёлок. Выпустить ребятёнка с велосипедом на улицу одного вовсе не считалось в те времена бессердечным безрассудством. Да и кто должен был выпускать? У родителей, вообще-то, не очень спрашивали разрешения, родители были на работе.

Вот потому в те времена, когда все породы железных коней на рынке легко пересчитывались на пальцах одной руки, встречались такие изощрённые ездоки, которые не потерялись бы на любой современной велотусовке! И дело тут не в какой-то особой предрасположенности тех поколений к велосипедной езде. Дело в практике. И, быть может, я сейчас изреку крамольную истину для гордых современных вело-любителей: мастерство велосипедиста вовсе не зависит от навороченности и марки велосипеда и велоодежды!

Чтобы не заканчивать на мажорной ноте и не бесить зазря юных патриотов современности, можно под конец остановиться на одном негативном моменте массовой детской веломании в советские времена. Наряду с лихими укротителями велосипедов в стране процветали и злостные похитители велосипедов. Кража педальных машин во времена развитого социализма была делом заурядным. Милиция принимала массу заявлений о пропаже, но без оптимизма занималась такими делами. Разве ж его найдёшь?

Похитителями велосипедов выступали в основном подростки из «неблагополучных семей». Потому-то никто из сознательных детей не отправлялся «сгонять на велосипеде за хлебом» в одиночку. Если маленький владелец ответственно подходил к сохранению своего движимого имущества, то обязательно брал с собой напарника, который терпеливо стерёг «колёса» и ждал у входа (а ждать можно было долго). Оставить велосипед у магазина просто так, даже на минуточку, с большой долей вероятности значило отдать его в чужие руки. И тогда — прощай мечта!

Единственный памятный мне пример успешного расследования велокражи явила моя бабушка Елена Николаевна. Отыскавшая-таки мой ротозейски утерянный «Школьник». В каких-то сараях, где похитчики уже перекрашивали его в другой колер. Бабушка в юности несколько лет жила в Одессе.

Молоко, которое от нас убежало

«Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!» Фраза Ленина, брошенная совершенно по иному поводу и обращённая вовсе не к нам, присутствовала на видном месте в каждой советской школе. И в голове каждого советского школьника.

Но поколения, которым сейчас отдалённо «за сорок», тратили своё детство отнюдь не только на то, чтобы соответствовать ленинскому завету. Отличники хотя и являли для всех прочих пример для подражания, вовсе не превалировали над остальными. И вовсе не всё отпущенное на детство время тратилось тогда на соответствие крылатому принципу. Кроме учёбы, обязательным было посещение кружков и секций и, конечно же, бесконтрольное общение с друзьями-товарищами.

А ещё у каждого из нас непременно находились и свои домашние обязанности, круг которых во многом зависел от настойчивости родителей и образа жизни семей. На представленном тут фото — образцовая ученица в школьной форме возвращается из магазина с бидончиком молока. (История даже сохранило нам имя героини — Оля, Ольга Кострица.)

«Ходить за молоком» приходилось большинству тех, чьё детство пришлось на 60-80-е годы прошлого века (если, конечно, оно не протекало в колхозе-совхозе, рядом с собственной бурёнкой). И это было не таким элементарным делом, как то может показаться с дальних берегов нынешнего времени.

Потому что молоком торговали далеко не всегда и не везде — у нас в Посёлке, например, многие годы такую торговлю осуществлял единственный гастроном, располагавшийся напротив Аспирантского общежития. И для того, чтобы наполнить бидончик (алюминиевый или, реже, эмалированный) заветными тремя литрами (по 20 копеек за), нужно было вначале отстоять изрядную очередь, которая занимала иногда чуть ли не весь магазин. На это зачастую уходил час, а то и больше.

Время стояния, правда, не было совершенно потерянным для жизни — в очереди всегда можно было увидеть кого-нибудь из сотоварищей и скоротать время за душевной беседой о том о сём. Или подслушать сермяжные диалоги о правде жизни и интимные подробности непростых семейных отношений стоявших тут же женщин.

Но всё-таки очередь с бидончиками, нервно подрагивая, очень медленно ползла к заветной цели. Любопытно, что у нас в гастрономе, — аккурат вдоль витрины с вино-водочной продукцией (ею живо отоваривались через наши головы торопливые мужики-труженики). Благодаря чему каждый малец в наше время хорошо знал все цены всего этого злачного ассортимента наизусть.

Простоять в очереди — ещё не значило гарантированно вернуться домой с молоком. Фляга по ту сторону прилавка могла иссякнуть перед самым твоим носом. Потому, приближаясь к финальной развязке, очередь напряжённо притихала, прислушиваясь к звуку, с которым продавщица черпала мерным черпаком молоко из алюминиевого нутра здоровенного бидона. Характерный лязг по дну заставлял пружиниться и вытягивать шею, дабы заглянуть за высокий прилавок: как там?

Сами молочные бидончики, непременный атрибут каждой советской семьи — отдельная песня. Вот как прочувствованно «пропела» её моя школьная подруга Надя Маслова:

«У каждого в семье был такой массовый бидончик, заслуженный, сотни раз вымытый и протёртый, типовой и стандартный. Кое-где на нём были заметны личные идентификаторы — персональные вмятины. Бидончик — это спутник по дороге туда и обратно. По дороге «туда» (в магазин к «тёте Вале») он весело бренчал песенки крышкой, а «обратно» (домой), изрядно потяжелевший, урчал уже совсем по-другому, постоянно напоминая, что можно же и расплескать его ароматное, пенящееся белыми большими пузырьками содержимое — свежее вкусное молоко! Некоторые умудрялись возить такой бидончик на велосипеде, на руле, тогда доверху его уже нельзя было наливать, но это всё равно оставалось высшим пилотажем!

Потом, позднее уже, когда появилось молоко в треугольных пакетах, к слову, вечно расклеивающихся и текущих молочными реками, бидончик перекочевал в кладовую. Доставался он уже реже, лишь летом — в пору сбора урожая черешни, вишни, алычи, урюка с лестницы, крыши или просто с ветки дерева. У нашего бидончика даже верёвочка к нему была привязана, чтоб руки оставались свободными. Так что бидон — своеобразный символ эпохи».

Дополню, что каждому из нас хоть раз приходилось ронять этот молочный бидончик на асфальт — пустой или полный. Ручка у него, помнится, была о-очень скользкая. Во втором случае (когда он падал с молоком) это была маленькая трагедия, сулившая горестные объяснения дома и насмешливые улыбки случайных свидетелей: сверстников, псов и котов.

До массового появления треугольных бумажных пакетов (тех, обильно подтекавших ещё в магазинах), альтернативным способом доставки молока потребителю были молочные бутылки. С продавливающимися крышками, сделанными из плотной фольги. Кроме собственно молока, точно в такой же стеклотаре продавались сливки, ряженка, простокваша и кефир.

Бутылка молока (кефира) с городской булкой — вот, кстати сказать, типовой советский завтрак (обед, ужин) на ходу. Однако и в бутылочном варианте приобретение не становилось легче. "Бутылку молока" в магазине тоже нужно было ещё удачно "поймать", а то и отстоять  за ней ту же очередь.

Советское молоко в советской торговле, в любом виде долго не задерживалось. Оно и понятно: то молоко не имело счастливого свойства нынешних продуктов большой химии храниться годами — скисало на следующий день. Даже в холодильнике.

Правда, и прокисшее молоко не спешили выливать. Благодаря умению наших мам-кудесниц оно становилось очень вкусной простоквашей. Из этого забытого свойства молока (скисать) проистекало ещё одно выветренное из современного быта действо — кипячение. В эпоху разливного молока процедура последующего кипячения почиталась необходимой. Кипячение продлевало его жизнь. До нескольких дней.

Но процесс этот, весьма нехитрый с виду, таил сценарий коварного финала — закипающее молоко исподтишка вздымалось по кастрюле, коварно ускорялось и смачно выплёскивалось на плиту, норовя залить конфорки или спираль. По всей квартире тут же распространялся горьковатый запах несостоятельности «смотрящего».

А надзирать за тем, чтобы молоко не сбежало, тоже частенько доверялось нам. Это было достаточно азартное занятие с элементами игры. Правда, уследить за коварным продуктом удавалось не всегда и не всем — каждый из неудачливых стражей хорошо помнит горькую гарь сбежавшего молока. Ещё один из запахов нашего детства.

Коровье молоко считалось в те годы важнейшим (обязательным) компонентом полноценного детского питания. Им нас поили и дома, и в детском саду. От этого многие сверстники до сих пор помнят вкус неизбежных и жирных пенок, обязательно плавающих в каждом стакане и превращавших каждый акт пития в нелёгкое испытание. Любопытно, что многим моим сверстникам эти пенки навсегда отбили охоту к молоку.

Ещё до того, как была заучена ленинская фраза про учёбу, каждый малец в СССР уже знал наизусть не менее бессмертное четверостишие:

«Тот, кто пьёт молоко,

Будет прыгать высоко,

Будет бегать далеко

Тот, кто пьёт молоко!»

Оно оказалось пророчеством. Попрыгать и побегать в жизни детям той эпохи предстояло изрядно…

Гаджет из развитого социализма

Но вернусь к сбегающему молоку. На дворе-то, напомню, навязчиво маячила всевластная эра НТР. А оно — сбегало! Вот тогда лучшие умы напряглись в своих закрытых НИИ, и… Изобрели «сторож для молока».

За молоком, напомню, нужно было следить, не отвлекаясь. Вот тут-то и приходил на помощь «молочный сторож» — простенькая бляшка из гофрированного алюминия, которую клали на дно кастрюли (непременно нужной стороной!), чтобы в момент закипания она подала сигнал тревоги характерным постукиванием. Хотя «сторож» не гарантировал успешного окончания процесса — то стучал слишком тихо, то бестолковая хозяйка путала стороны — этот «гаджет» был опробован в каждом советском доме.

«Гаджет»? Гаджет! Сильно ошибается тот, кто думает, что жители Советского Союза не ведали культового слова XXI века.

Да, термин неясной этимологии, без которого немыслима современная разумная жизнь хомосапиенсов, отсутствует в советских словарях и энциклопедиях. Однако, несмотря на это, жители СССР всё же знали его. Хотя и соотносили совсем с другими «штучками».

Первое произношение заветного термина влетело в наши уши из уст незабвенного комиссара Жюва — обожаемого киногероя советской публики 1960-х годов. В одной из серий пародийной трилогии про Фантомаса, раскрывая перед своими дубоватыми подчинёнными технологические достижения, должные помочь полиции в борьбе с преступностью, незадачливый антагонист «чудовища» именует их «геджетами».

Все, кто видел фильм, конечно, помнят эти нелепые «третьи руки» и «стреляющие сигары». Хотя лукавые намёки французов на чудеса техники, которыми снабжали своего доблестного «007» британские киношники, и прошли мимо советского кинозрителя — Джеймса Бонда у нас знали только «в пересказах».

«Эпоха гаджетов» принесла миру потребителей массу всяких «штучек», призванных усовершенствовать многотрудную человеческую жизнь, облегчить быт (а за одним и кошелёк). Вопрос другой — что можно считать гаджетом? То, что призвано помочь в жизни? Тогда, наверное, неплохо ещё раз заглянуть на советскую кухню 60-х годов, переполненную всякими «штучками». Нужными и ненужными.

В СССР, к примеру, в больших количествах выпускали ещё одно патентованное изобретение, призванное облегчить хозяйке (даже самой молодой и неискушённой) такую фундаментальную задачу, как лепка пельменей. По сути, этот своеобразный штамп для быстрого творения любимых лакомств — оригинальный гаджет, созданный с самыми благими намерениями. Он имелся на каждой советской кухне и… неизменно лежал где-нибудь в самом дальнем шкафу. Потому как, опробовав его однажды, к нему более не обращались, предпочитая старый испытанный ручной метод.

Но присутствовали среди кухонных «гаджетов» и истинные шедевры. Например — курносые шестерёночные открывалки для железных консервных банок. Я пользуюсь такой до сих пор и ничего более удобного так и не встретил.

Продавались все эти маленькие прибамбасы в хозяйственных отделах, универмагах и магазинах «1000 мелочей». Одним из самых любимых алмаатинцами был павильон «Колос», появившийся в те годы на Зелёном базаре. Там приобретались не только всякие мелкие «гаджоныши» неясного назначения, но и полноценно-полновесные «гаджища». Вроде электросамовара или домашнего сифона.