Бесплатный фрагмент - Как будто я упала и разбилась на брызги жёлтого лимона…

Клара Шох

Как будто я упала и разбилась

на брызги жёлтого лимона…

Стихи о женском, вечном и бессловесном

Санкт-Петербург

2024

Как правильно готовить Клару Шох

К интерсловесному употребленью…

Если вы хотите понять, для чего женщинам слова вообще и стихи в частности — читайте Клару Шох.

Она — самая честная и наглядная.

С одной стороны, её словарь — богаче «обновлённого шекспировского». Здесь и причудливые этно-хореографические загогулины, и точечная выпуклость шрифта Брайля, и цокот иппологического арго. Здесь же — и вся масс-культура минувших десятилетий — от родительско-оттепельных Раджа Капура и музыки «на рёбрах» — через застойно-совково-детские «прикуп и Сочи», двухкопеечные монетки на верёвочке в телефонном автомате, Эллу Фицжеральд, «и дольше века длится день», майя-майи Германа Гессе и Юрия Кнорозова, через юно-перестроечные ситкомы и внезапно-модные притчи о Га Ноцри — и вплоть до рождённых поздним сетевым пост-временьем Вкусвила, поп-ита, ID и ИКТ.

С другой стороны, все эти слова, рассыпающиеся на мириады вывороченных из дамской сумочки драгоценных камней, бижутерии, заколок, духов, лайковых перчаток, записок, помад, вееров и ещё тысячи и одной мелочи, — это не «знания и смыслы», а убойные в своей экстремально-витальной силе образы. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся», — сказал Даниил Хармс о поэзии забытого ныне поэта-предобэриута Александра Тинякова. И сам метал слова прямо в мозг читателю, как камни из раскрученной пращи.

На первый взгляд, и Клара Шох — просто ступает по заумно-словесно-овеществлённо-сюрреальным следам:

«Я видел этот жуткий глаз,

пришитый заживо на нитку,

летели в нём, как пули, поезда,

плевались пламенем зенитки,

взрывной землёй набивши плотно рты,

лежали куклы вкруг,

раскинув вширь полей пластмассовые руки,

яйцо снесла голубка в кобуру,

цыплёнок с ключиком в спине всё маялся,

ломая клюв о твердь —

как будто бы контужен.

И ни одной души́ на дýши:

до кончиков травы — мертвы».

Но Клара Шох — и это хорошо чувствуется в финале отрывка — не просто кидает в лицо читателю случайные образы, подвернувшиеся, подобно булыжнику, под руку и моментально создающие до грубости зримые материальные лики:

«И маленький пригорок впереди,

да хоть руками двигай ноги,

но не взойти…».

Взойти куда? На пригорок ли? Вовсе нет! На лунно-календарное небо, властное и недосягаемое…

«Взгляд устремила — не луна, а ноль

(должно быть, кто-то в небо кинул камень)…»

Нескончаемая словесная россыпь Клары Шох — вся об одном. О женском. А женское — о мужском, призванном быть верной частью упряжи живого женского, но вместо этого вечно рвущемся, ускользающем, умирающем, неверном, несовершенном — в своём самозваном величии и своей неотразимости…

Даже Бог — или рождённая большим взрывом Вселенная, не суть! — в стихах Клары Шох предстают могучими, но нелепыми самцами, нуждающимися — сами того не понимая — в женском обрамлении, спасительно сводящем их с их мужского всеразрушающего ума. Женское в этом словесном космосе — Антимир, «чёрная дыра», своей любовной пустотой латающая прорехи звёздно-планетарного маскулинного мироздания:

«…мир тужится, ещё мгновенье

и рвётся временной живот.

А я икры не родила —

лежал живот на животе,

но против правил — я в воде,

а у воды свои дела:

секундой клеить дырки суток,

минутой больший промежуток,

латая непрерывность мира —

взрыворождённого кумира,

и тем людей сводя с ума».

И вновь, и вновь о нём — о холодном и трагически бестолковом, аляповатом и в то же время прекрасном Гамлете, не сумевшем разглядеть в Офелии и своё, и её спасение:

«…нимфея росла белым платьем,

плетями путала ноги,

пить хотела, тянулась к реке

ивовым голосом, гибким смехом,

росой на подрагивающем виске,

водою текла по устам принца,

а он говорил — йорик подвинься,

и в общем портрет сложился:

лет тридцати, обрюзгший,

убийственно меток и зол;

у него бирюзовый берет,

у него полосатый камзол».

О нём, возомнившим себя ангелом, но не удержавшемся от падения:

«Ты так зависишь от себя,

что назначил себя собственным ангелом:

Взмах — к себе.

Взмах — к себе.

Сколько было у меня мужчин, которым я держала руки на горле, как ты сейчас на моём?

Да можно сказать — и не сосчитаешь.

Но у нас серьёзный разговор, поэтому — много.

А как же кольца?

Спросишь ты.

Мне дарили, я дарила, какая разница.

Шаг — кольцо.

Шаг — кольцо.

А ты хочешь дарить браслеты.

У меня такие тонкие запястья.

Видишь?

Падает — звон.

Падает — звон.

Кто может материализовать стон?

Никто.

Влюбишься в другую?

Конечно».

Яростное признание несамодостаточности женского Антимира, по степени отчаянной самораспахнутости оставляющее далеко позади и ахматовское «Не любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый!», и цветаевское «Мой милый, что тебе — я сделала?», — прорывается не тихим вздохом или стоном, но в громкой и требовательной капитуляцией одинокого женского тела-души перед любым живым, не пластмассно-фарфорным, кто эту капитуляцию примет:

«Кого обнять и в кои веки?

Вот касса, вот кассир, вот чеки:

был мягок мишка, но пластмассен человек,

фарфорен и картинно галереен,

ни в детском мире, ни в галантерее

не продавали плюшевых людей.

Кого обнять в ту ночь и в этот день?

….

Я там стою (слезливый, старый дог)

в костюме «Человек прямоходящий».

И что мне дождь, что холод, ветер, смог?

Я там стою, чтоб каждый проходящий

обнять меня совсем бесплатно смог».

Наполненные экспрессией до краёв стихи Клары — это, по её же словам, «упругие по-девичьи межфразья», таящие чувственные смыслы не в словосочетаниях как таковых, — их буквальный смысл и синтаксис порой так и остаются не подлежащими окончательной расшифровке (подобно столь любимым Кларой письменам древних майя), — но в тех огненно-ярких и сумрачно-обволакивающих «пятнах», что вспыхивают и застилают умственный взор читателя. На него, как из «душа Шарко», обрушивается «межсловесная словесность», нафаршированная прецедентными цитатами, аллюзиями и отсылками. Являющая собой безостановочную «игру слов в бисер». Как, например, в строках про «силлабо-алкогольный тоник» или про то, как «Мы в темноте друг друга переспим». Или же как в этих двух фрагментах:

«Как были горы раньше высоки.

Осели до холмов, всё отмели,

всех отымели,

до раковин пустых на отмели,

до переношенной строки,

до перезаданных вопросов,

до — не роди,

до ради бога,

до ради бога не роди».

«…давить ногами звёзды в лужах,

фасетки потирать устало,

жить в ящик, сарафаны шить

из байкового одеяла.

Фонарный столб снесён на рю Лешель,

остались улица, аптека,

открыт бордель, и карусель

подкрашена в два новых века…»

На первый взгляд, Клара Шох не чурается «типичных мужских тем». Например, предвосхищения собственной смерти. Однако у мужчин-поэтов их кончина обычно предстаёт либо победно-героически — «Нет, весь я не умру!…», либо вызывающе-драматически — «Вот я умру, и вы тогда поймёте, кого вы потеряли, мудаки! / Вы будете стенать — но будет поздно…», либо сентиментально-трагически — «Вот умру я, умру, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя…». У Клары же и «смерть поэта» подана предельно женски. И даже более по-женски, чем в жалобном цветаевском: «Еще меня любите / За то, что я умру». У Клары формула смерти лирической героини выглядит так: «Я умру красиво и буду любоваться собою, красиво-мёртвой!»

«А в парке ветер, кружится листва,

Вчерашняя газета, сделав круг,

Культурным слоем рваного ества

Ложится у моих моднейших угг.

И я сижу, и солнце светит в бок,

И сигарета курится в руке,

И чувствую, как в теле бродит Бог.

Но замечаю, что на первой полосе

Капслоком странный некролог off-set:

Знакомые три слога — клара шох».

А вообще, читать и поглощать всеми органами чувств поэзию Клары Шох нельзя, не соприкоснувшись визуально с её телом, которое само по себе — отдельная поэма, запечатлённая на многочисленных концептуальных фото.

Без этих проводников в «оккультное женское» — я просто не мыслю настоящий стихотворный сборник. Тем более, что многие яркие и прекрасные строфы — о нём, о философски осмысленном и художественно прочувствованном Кларином теле:

«А кажется, вот поведи плечом —

и тело выстроится птичьим клином…»

«Бабуля — санитарка в морге,

Последняя ко мне добра,

Татуировки все обтёрла:

«Красивые, навродь ковра»».

«Ночь становится у́же — ершом, камышом,

уплывает, колышется, ёжится — зябко (спала голышом),

оголтелой от пьянки вороной в проём —

между ковшиком в небе и справа бетонным углом…»

«Совсем через чуточку лет

я стану безумной и лысой,

гулять на плече с белой крысой —

навроде: «позырь — эполет»…»

Одним словом, если хотите узнать всё про настоящую, а не фальшиво-наколотую женщину, читайте Клару Шох. На мой взгляд, она — единственная, кто вам не солжёт, поскольку магически безупречно использует слова по их истинно женскому — межсловесному — назначению…

Даниил Коцюбинский, давний поклонник творчества Клары Шох

Ситком

Забей! Не бейся — он скопец,

На шее прелое мочало,

Во лбу фиглярский бубенец,

Мир лошаком плетётся чалым.

Бывает, раздувает ноздри,

Грызёт узду двузубым ртом,

Но не рождается Га Ноцри

In vitro.

Занавес —

Ситком.

20. 10. 2020

До-минор септаккорд

Как были горы раньше высоки.

Осели до холмов, всё отмели,

всех отымели,

до раковин пустых на отмели,

до переношенной строки,

до перезаданных вопросов,

до — не роди,

до ради бога,

до ради бога не роди.

И маленький пригорок впереди,

да хоть руками двигай ноги,

но не взойти.

24. 04.2021

Против правил нет правил

«Протокол обновлён», — третий час вещает четвёртому,

своему близнецу однородному.

В перстня́х из осок,

в венке из кувшинок

лежу,

коряга впилась в глаз,

лоскутная струится кожа —

легко от мышц оторвалась,

а мимо плавают:

прохожий — раздутый, чёрный, вниз лицом,

и эта рыба непростая

с икорным толстым животом.

Бесплотный час на рыбьих рёбрах

поёт,

что каждый здесь немой —

не жив,

воссозданный из кости

остановившихся времён.

У снулой рыбы круглый год,

с икрой приходит обновленье,

мир тужится, ещё мгновенье

и рвётся временной живот.

А я икры не родила —

лежал живот на животе,

но против правил — я в воде,

а у воды свои дела:

секундой клеить дырки суток,

минутой больший промежуток,

латая непрерывность мира —

взрыворождённого кумира,

и тем людей сводя с ума.

Правила есть у горы, у меня был — ты,

но верёвка, камень — это против правил.

Раки

с глазами святых

мои обгладывают пальцы,

а после ангелов своих

подбрасывают в лунных пяльцах

Ты-дых, ты-дых, ты-дых, ты-дых.

Луна мне, бледной, говорит:

«Послушай! Песню песнь молитв:

Вода — живые, мёртвые — пена,

а тот, кто главный — над пеной слева,

он добрый, он его простит».

Ноябрь 2021