Бесплатный фрагмент - К западу от Востока. К востоку от Запада

Часть I
Россия: парадная на задворках Европы

Москва-проездом

В Москве проездом… Наверное, этой фразой можно определить формулу моего общения с первопрестольной. Только однажды, в детстве, ездил я в Москву специально. Ради неё самой. Это ещё когда и Москва была другая, да и я сам был другим…

Столица нашей Родины…

Детская пластичность извиняет несовпадения ожидаемого с увиденным. Дальнейшие дни, насыщенные впечатлениями и событиями, сгладили лёгкий шок от первой встречи со столицей. Это, когда после бесконечных степей (до самой Волги) и бесконечных лесов (после неё), за окном «фирменного» поезда «Казахстан» поплыли унылые заборы, уверенные помойки, копчёные трубы многочисленных заводов и заводиков, мрачные безжизненные склады и унизительно простые для архитектуры великого города «хрущобы». И это Москва?!

Ожидалось-то чего-то сказочного, ни на что не похожего…

А после началось то самое, бесконечное мельтешение — «Москвы — проездом» (москва-проездом, москва-проездом, москва-проездом…) Такое знакомое любому гражданину Советского Союза состояние-ощущение. Потому что любой из нас, советских, хоть раз в жизни, хоть на несколько часов да заезжал в столицу нашей Родины. Чтобы, как положено проезжему, вынырнуть из ворот какого-нибудь вокзала и промчаться с вытаращенными глазами по людным улицам, в напряжённой спешке, поспевая к отправлению другого поезда. И только там, оказавшись в купе среди «своих», расслабиться и с глубоким видом заявить заранее согласным попутчикам: «Ну и что, Москва? Большая деревня!»

…В очередной раз, когда судьба вновь занесла меня в Москву, и вновь проездом, я попытался вспомнить: а сколько раз вообще-то бывал тут? Так и не сосчитал. И несмотря на то, что временами я задерживался в этой «великой деревне» на довольно продолжительные сроки, а временами, говоря откровенно, вообще приезжал сюда по делам, состояние «проезда» не оставляло ни на минуту.

В моем детстве Москва была любовью-аксиомой. «КПСС — знамя нашей эпохи». «Ленин — самый человечный человек». «Москва — столица нашей Родины». Потом, в юности, в душе случился стихийный бунт в пользу Ленинграда, который и доселе остался для меня куда более родным и близким. А ещё позже, в пору Большого Развала, произошло некое «раздвоение Москвы». На город исторический — «столицу государства Российского» и город демократический — «арену разгула вырвавшегося из узды плебса».

В 90-е бывшая столица бывшей империи более всего смахивала на какой-то гигантский «Диснейленд». Где, в перерывах между шутовскими «путчами» на съёмочных площадках, зрителю предлагались многочисленные аттракционы и фарсы: «выборы», «заседания парламента», «борьба с кавказцами», «приватизация», «ваучеризация», «обмен денег» и т. д. и т. п. Это был очень нервный, хамский и несимпатичный город.

После этого я довольно продолжительное время в Москве не бывал. Не тянуло и не было оказии. А когда спустя время опять попал сюда «проездом», был удивлён. Приятно удивлён!

Ну, а девушки?

Первое, что поразило, чистота воздуха над многомиллионным мегаполисом. Раньше, когда рейсы из Алма-Аты приземлялись в Домодедово, оценить атмосферу над Москвой было трудно. А вот на подлёте к международному Шереметьево город открывался взору «как на ладони» — знаменитая «московская градостроительная паутина» видна от края и до края. С Красной площадью и Кремлем в центре, чёрными пятнами лесов за противоположной окраиной.

Атмосфера не только над Москвой, но и в самой Москве за последние годы изменилась разительно. Город показался более человечным, спокойным и гуманным. Во всяком случае, если раньше я едва дотягивал тут до полудня — далее ощущал себя как высосанный пауком мотылёк, попавший в тенета, — то ныне я без труда бродил по московским улицам до вечера.

Народу на тротуарах стало меньше, зато пробки на автодорогах сравняли российскую столицу со всеми другими уважаемыми мегаполисами Земли. Ну, да это ладно. Прискорбнее другое. Куда-то подевались знаменитые московские красавицы, некогда украшавшие город куда эффектней, нежели даже архитектурные шедевры. Хотя, конечно, среди встречных девушек и женщин по-прежнему встречаются такие, что нормальная реакция нормального мужчины маловариантна. Раззявить рот, раскрыть глаза пошире и смотреть, выворачивая шею, как она идёт, нет, как плывёт своим непостижимым маршрутом. Но такие встречи — уже не столь массовое явление.

И ещё, что бросилось в глаза относительно москвичек, — в них стало меньше вкуса. Видимо, сыграла свою роль «продвинутость» слабого пола российской столицы в сторону дефеминизации их западных сестёр, отстоявших-таки в непримиримой борьбе право ничем не отличаться от «сильного» пола. Если процесс необратим, то это прискорбно.

«Мы» и «они»

Вообще же разных суждений и взглядов на Москву и москвичей приходится слышать много. Многие жители российской столицы с удовольствием делятся своими мыслями по этому поводу.

Интересно, что при этом многие москвичи говорят о своих земляках не «мы», а «они». Потому что «эти» многие вчера ещё были жителями других, часто весьма далёких от столицы России мест. В том числе и земляками — алмаатинцами. Послушаем, что они говорят.

«Все тут, по жизни, дилетанты и позёры, — утверждает мой одноклассник, занимающийся ныне политтехнологиями в российской столице, — потому вокруг так много „понтов“ и так мало капитального, надёжного…»

«Здесь очень не любят работать, но очень любят зарабатывать, — вторит ему бывший казахстанский, а ныне московский журналист, — потому, когда приезжаем мы, то оказываемся востребованными. Здесь много наших, и отнюдь не только в непрестижных сферах, которые целиком заняты иностранцами…»

«Чего они тут делают с упоением, так это сплетничают, — говорит бывший алма-атинский врач, а ныне — российская пенсионерка. — В офисах занимаются этим с утра и до вечера. Перемалывают косточки всем встречным-поперечным…»

«Да и вообще, что значит „москвич“? Москва держится большей частью на приезжих. Амбициозных и деятельных. Жёстких и изворотливых. Умных и неразборчивых. Для них главное — закрепиться тут. Отвоевать у кого-то свой кусок „места под солнцем“. Москва — это российская Америка», — добавляет перца в эту заочную дискуссию ещё один земляк-философ.

Остальные рассуждения — примерно в том же духе.

Подтверждения им находятся в нынешней Москве на каждом шагу. Например, дворники переговариваются друг с другом на языке, явно не имеющем ничего общего с русским. Большинство их ныне из Мордовии. Так же, как и строители на многочисленных московских стройках — парни из Средней Азии. А в метро ищут (и, судя по всему, не могут найти) молодых парней с московской и подмосковной пропиской для учёбы и работы машинистами. С гарантированным окладом в 1000 долларов.

При этом московская милиция (говорят, она сама во многом «рязанская», а инспектора ГАИ — почти поголовно хохлы) повсеместно и жёстко трясёт всех встречных, отличающихся нестандартной внешностью. А на объявлениях о сдаче квартир часты приписки — «кроме кавказцев». И обычный разговор с «коренным москвичом» редко обходится без сентенций о том, что в городе «черным-черно», что «пора навести порядок», «выселить Кавказ», «отправить домой таджиков» и т. п. То, что при этом остановятся стройки, иссякнет дешёвая торговля и город утонет в грязи, пожалуй, очевидно только стороннему наблюдателю.

А вот ещё одно интересное наблюдение, принадлежащее бывшей соотечественнице, которая выросла и ныне живёт за океанам. Посетив после долгого перерыва Москву, она поняла следующее: «В Москве не ощущается прошлое. Речь не о Красной площади и не об Иване Великом, а о ментальности народа. Здесь жадно упиваются тем, что в странах Запада давно стало обыденностью и даже набило оскомину. Ну разве можно упоённо и страстно ходить по ресторанам? В ресторанах, обычно, обедают…»

…Действительно, чего-чего, а ресторанов в современной Москве великое множество. Ресторанов с ценами, чувствительными даже для людей со средним достатком.

Как из нашего окна площадь Красная видна!

90 процентов тех, кто бывает в первопрестольной проездом, имеет не много времени для того, чтобы «прошмыгнуться» по Москве. Как правило, это всегда одни и те же маршруты, включающие в себя Красную площадь и Кремль.

С каким чувством посетители ходят нынче в мавзолей Ленина, сказать трудно. Вряд ли среди них много истинных поклонников Ильича. Многих гонит туда именно традиция «проезжантов», заповеданная нашим допотопным бытием: быть в Москве — сходить в Мавзолей. Большинство же попадает сюда просто из любопытства, подогреваемого постоянными разговорами о перезахоронении. Иногда, правда, промелькнёт в этой скудной и обыденной кучке посетителей горстка стариков с красным знаменем — это истинные ленинцы. Последние.

Нынешняя Красная площадь — идеальное место для любителей поностальгировать о чём-нибудь утраченном. Куранты на Спасской башне словно вызванивают свою мелодию из другого, навсегда утраченного времени. Но не выходят из ворот под звон часов часовые на «пост №1». И не вылетают больше из-под Башни всяческие диковинки отечественного автопрома, гордые «членовозы» — «Чайки», «ЗИЛы», «Волги». Их давно заменили на импортные «вольвы-мерседесы».

После Красной площади маршрут по «Москве-проездом» обычно разъединяет «проезжих» на две неоднозначные половины. Большая часть устремляется к ГУМу и далее, на какую-нибудь «Горбушку» или на ВДНХ, или на любое иное массовое торжище российской столицы. В ГУМ, как правило, заходят на экскурсию, если и есть ныне в Москве Выставка достижений народного хозяйства, то это здесь — напротив Мавзолея и Кремля (народного хозяйства дальнего зарубежья, разумеется).

Меньшая же часть «проезжих» направляется в другую сторону — в Кремль.

Вот уж где ничего почти не изменилось со времён моего первого посещения. Разве что вызолоченные двуглавые орлы вновь слетелись на карниз Большого дворца.

Соборы кремлёвские прельщают скорее своим положением, нежели какой-то особенной красотой. Сработанный так и не постигшим духа национальной архитектуры итальянцем — Архангельский, с тяжёлым духом Иоанна Грозного и живыми цветами у надгробья убиенного ради власти царственного ребёнка — царевича Дмитрия. Чем-то схожий с египетским храмом — Успенский, с выхваченной из полумрака солнечным лучом Богоматерью Умиление, прижавшей к груди своего печального Младенца. Сумрачный и пронизанный пустотой — Благовещенский. И, наконец, наиболее родная и близкая сердцу церквуха Ризположения — стоять бы ей на просторе, на пригорке, над тихой речкой, а не тут, в Кремле, зажатой со всех сторон полуимпортными дивами.

Замоскворечья с Кремлёвского холма ныне почти не видно. Разросшиеся деревья закрыли вид, которым восторгались в своё время Батюшков и Пушкин. Теперь, если что-то и притягивает взгляд, так все это очень неоднозначное, да и мало гармонирующее одно с другим. Ажурная вязь Шаболовской башни, серые стены «дома расстрелянных», золотой купол восставшего из небытия храма Христа Спасителя. А посреди всего — навязчивый символ современности — огромная эмблема «Мерседеса».

Не так она и страшна, хотя и непривычна…

Многие вещи и ценности имеют замечательное свойство — переоцениваться с годами. Например, знаменитые «сталинские высотки». Они не делают погоды. Но выделяются из прочего. Если бы их было больше — они составили бы стиль социалистической Москве, взамен утраченного после разрушения «Сорока сороков». Во всяком случае, лично у меня эти «помпезные и вычурные» «памятники тоталитарного зодчества» не вызывают уже никакого отторжения. Хотя было время, когда я с наслаждением язвил над сими архитектурными творениями. Страстью к разрушению и развенчанию нужно переболеть, страшно, когда она принимает хроническую форму…

Церковки московские тоже мелькают ныне повсеместно. Этакими необитаемыми островками среди серости зданий и пошлости рекламы. Сказочные и волшебные, устремлённые из города-монстра куда-то в иные сферы, повыше и подальше.

Вообще на Москву издревле любили смотреть сверху. С Воробьёвых — Ленинских гор. Но и отсюда она уже не та, что в далёком 1970 году, когда я смотрел на неё впервые. Деревья заслонили Москву-реку, дома — Кремль, крыша стадиона в Лужниках тоже прикрыла многое.

…Как-то, уклонившись от обычного своего маршрута по «Москве-проездом», я забрёл в московские дворики в районе Комсомольского проспекта. Тут где-то мы прожили месяц в тот первый приезд — у каких-то дальних родственников, безропотно предоставивших нам (я был с родителями, сестрой и бабушкой) одну комнату в своей двухкомнатной квартире. Дворики изменились до неузнаваемости. Их вылизали и обустроили, здесь больше не видно обычных доминошников и пейзажных старушек, пропали сараи дворовых Кулибиных, непременные голубятни и голубятники.

Новорусские собачницы, гордые и рафинированные дамы, собирают в полиэтиленовые мешочки дерьмо, оставленное их четвероногими любимцами на ценных газончиках. Трогательно. Рядом гуляют с безмолвными колясками и малоуправляемыми детьми не то молодые бабушки, не то гувернантки. Пристойно.

Но вот тепло и какая-то коммунальная духовность, похоже, улетучились отсюда без следа. Ушли в прошлое, вместе с пролетариями-доминошниками и пацанами-голубятниками…

А в общем, наверное, не так страшна Москва, как её малюют…

Зомби из спальных районов

Я думаю, чтобы лучше понять психологию среднестатистического москвича, нужно присмотреться к среде его обитания. А среда эта — вовсе не Кремль и не Рублёвское шоссе. Обиталище среднестатистического — спальный район вроде какого-нибудь Люблино, застроенного инкубаторски стандартными многоэтажками.

Днями в этих шестнадцатиэтажных коробках тишина такая, что слышно, как подтекает вода в раковине квартиры, что двумя этажами выше (ниже). Ночь же переполняет все пространство гигантской клетки навязчивым и монотонным бубнением чужих жизней. Где-то наверху идёт меланхолическая семейная трагедия, откуда-то сбоку гнусавит глас пьяного оратора, с лестничной клетки доносится переливчатый мат возбуждённого юношества, лает затерянная в толще шестнадцатислойного пирога собака, а снаружи вторит ей противоугонным пугалом брошенная машина. И так — беспрерывно. Озвереть можно!

Типичный человек в типовом «спальном районе», таким образом, живёт в условиях постоянного психологического прессинга со всех сторон. Если даже сам он давно уже перестал осознавать это. Вкупе с окружающей действительностью (данной ему в ощущениях) этот прессинг оказывает на этого «типичного москвича» настоящий зомбирующий эффект.

Именно здесь, мне кажется, нужно искать причины повышенной нервозности москвичей, их непримиримость к «пришлым», чрезмерную политизацию столичных граждан и их оппозиционность по отношению ко всему, чему только можно.

Мой Ленинград, ставший моим Санкт-Петербургом

Наверное, эти заметки покажутся кому-то чересчур субъективными и предвзятыми, но писать с холодной головой о том, что тебя согревает, я так и не научился. А Питер для меня — более чем точка на карте и этап в истории соседнего государства. Он — моя Северная столица. Как Южная столица — Алма-Ата. Две самые сильные географические любви. А всё другое — так, увлечения…

Солнечный город юности

Первая моя встреча с Ленинградом случилась ярким солнечным утром в июле 1975 года, когда мы, несколько одноклассников, сошли с московского поезда и оказались прямо на Невском проспекте. Далее наши пути расходились по приёмным комиссиям разных вузов, но Невский так уверенно втянул нас в свою просторную и изысканную лощину, что мы не разделились, пока не прошли его в то утро весь — от Московского вокзала до Дворцовой площади. Разошлись же только на берегу Невы, где стояли готовые к параду корабли ВМФ СССР. И хотя парад затевался совсем по другому поводу и с нашим приездом совпал случайно — ощущение праздничной встречи лишь усугубило ту страстную любовь, которую я уже испытывал к этому просторному и светлому городу.

Потом были годы учёбы, которые для меня закончились досрочно во многом из-за этой самой любви. Проводить время в общении с городом казалось куда более увлекательным и интересным занятием, чем просиживать жизнь в аудиториях и лабораториях родного вуза. Юноша из «провинциальной Гаскони», я с головой бросился в ту музейно-театральную пропасть, которая разверзлась предо мной во всей её бездонной перспективе. Город-музей и город-театр отворил мне и другие свои тайники, сокрытые от наезжающих туристов, — дворы-колодцы, крыши домов, тараканьи элизиумы коммуналок, но главное — общение с «природными питерцами». Таких людей, как тогда и в те годы, я, пожалуй, больше и не встречал. Открытые, готовые объяснить всё, даже необъяснимое, душевные, интеллигентные и… обречённые.

Сейчас я хорошо понимаю, это была хотя и неосознанная, но правильная тактика — Ленинград ответил любовью на любовь и напитал меня так заботливо и обильно, что, так и не получив в тот раз высшего образования, я (скромно) получил большее — высшую образованность от города на Неве…

Бездна разверзлась за спиной с той поры, как вышибли меня за хроническую непосещаемость из родного Герценовского института и пришлось расстаться с Ленинградом. И все эти годы тоска по утраченному городу является моей постоянной спутницей. Хотя, понятно — обернись всё по-иному, останься я в городе на Неве навсегда, то и отношение моё к нему вряд ли сохранилось бы таким же высоким и трепетным. С тех пор в моей, вообще-то мало подверженной сантиментам жизни есть непременный ритуал — раз в год побывать в Питере. А без этого год получается каким-то неполноценным.

Москва — спасительница и заступница!

Раньше путешественникам казалось невероятным, что город мог возникнуть в столь неприспособленном месте. Теперь ещё более невероятным кажется, что Петербург сумел сохранить в первозданности свой «исторический» облик, несмотря на то, что в ХХ веке ему досталось столько, сколько не досталось ни одному другому городу на земле.

Как его отстояли в Блокаду — известно. А вот как ему удалось устоять перед разрушительным большевистским напором, когда для строительства новой жизни непременно требовались руины и прах, а идеальными руинами как раз-таки и являлись развалины того, что напоминало победившему пролетариату о проклятом прошлом, — как при этом устояла царская столица России — невероятно.

Наверное, Петербург был в очередной раз спасён Москвой. Как и в 1812 году. И опять — ценой собственной гибели. Не случись исторического переезда Ленина со товарищи из Смольного в Кремль, кто знает, не появилась бы идея создания бассейна «Ленинград» на месте Исаакиевского собора?

Таким образом, все мы, а особенно питерцы, должны благодарить Бога за то, что город «трёх революций» не стал столицей СССР и сумел сохранить в относительной целостности своё историческое лицо. То самое, которое сегодня, как и в прошлые века, привлекает сюда толпы «своих» и «западных» туристов. Свои — приезжают для того, чтобы поглядеть, чем это царь Пётр утёр нос Европе, чужие — поглядеть, чем этот царь Пётр этой Европе пригрозил. Сегодня, в эпоху глобализма, те и другие плавают по городским каналам в одних экскурсионных посудинах, бок о бок. Само то, что Нева и протоки «Северной Венеции» в сезон переполнены разномастными и разнокалиберными судами и судёнышками, перегруженными разноязыкими толпами, — самое показательное свидетельство того, что интерес к Питеру вечен.

Белые ночи и тёмные дни

Город на Неве построен на той же широте, на которой находятся Аляска и юг Гренландии. Потому летом тут — светло даже ночью, а зимой — темно даже днём.

В застойные годы, на которые пришлось самое бесшабашное и счастливое время моей юности, Ленинград называли «городом белых ночей и чёрных суббот». «Чёрные субботы» были инициативой тов. Романова, тогдашнего первого секретаря горкома, согласно которой некоторые субботние дни объявлялись на заводах и фабриках рабочими. Наверное, партийное руководство по старинке рассчитывало на природную сознательность питерского пролетариата. Но пролетариат был уже не тем, который когда-то, раззявив рот, внимал и верил пламенным призывам вождя, вещавшего с броневика на Финляндском, — пролетариат матерно ругал инициативу партии, лишившей его законного права на любимое времяпрепровождение, коим для питерских пролетариев в то время было питье пива в многочисленных пивных и водки в не менее многочисленных «рюмочных».

«Белыми ночами» назывался и чай, который студенты заваривали в общежитии. Это когда одна и та же доза «36-го» заливалась в заварочном чайнике кипятком в пятый раз и по виду ничем уже не отличалась от горячей воды.

Всё это теперь глубоко в прошлом. Даже броневик, с которого Ленин охмурял собравшуюся на вокзале толпу, куда-то канул с места своей «вечной стоянки» во дворе Музея революции. Теперь собрание революционных раритетов, располагавшееся в великолепном, выстроенном для кого-то из великих князей, Мраморном дворце, уступило место более вечным ценностям из Русского музея. А бронированный уродец, предназначенный в основном для устрашения демонстрантов, уступил постамент монументальному Александру III — царю-богатырю. Его карикатурно-коренастая конная статуя когда-то стояла на площади перед Московским вокзалом, а после, всё советское время, прозябала на задворках Русского музея. На старое место возвратить сей позеленевший монумент уже не смогли — площадь ныне занята памятником защитникам Ленинграда. А этот блокадный период советской истории — единственная эпоха, которая здесь не подвергается ревизии и переоценке. Вот и решили поставить царя на место броневика.

…Многое изменилось в городе на Неве за последние полтора десятилетия. Что-то ушло, что-то вернулось, кое-что появилось из нового, кое-что — из старого. Но знаменитые Белые ночи, всегда предававшие особую романтическую притягательность Петербургу, остались прежними. Это банально, но именно это время, которое приходится на вторую половину июня, было, есть и будет наилучшей порой для постижения непостижимой души этого необыкновенного города. «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…»

Мне иногда кажется, что Питер и строили (не знаю, насколько осознанно) в расчёте на то, что им будут любоваться именно в бесконечно долгие летние сумерки. Приглушенные краски делают городской пейзаж строгим и графичным, омуты многочисленных водных зеркал, повторяющие светлый тон отражённого неба, как бы подвешивают город в пространстве. А отсутствие толпы усугубляет «приват архитектуры» — несмотря на обилие в это время приезжих, ночной зритель в просторном городе всё же может чувствовать себя достаточно одиноким, достойным и спокойным.

Невский — «всеобщая коммуникация» и «главная перспектива»

Невский остаётся Невским независимо от погоды, времени года и эпохи. Он столь многомерен, что каждый может легко отыскать себе на нём своё, не занятое ещё никем пространство. Кого-то влекут расположенные здесь и рядом торжища — Гостиный двор, Пассаж, ДЛТ. Кто-то движется между двумя величайшими музеями планеты — Эрмитажем и Русским. Кто-то покупает в кассе-погребке билет и спешит в Александринский театр или Филармонию, или Комиссаржевку, или в Малый Оперный, или в Театр эстрады. А иной дорвётся до книжных сокровищ Дома книги, Лавки писателей или антикваров Литейного (это совсем рядом, за углом, там же, где «Академкнига») и вольётся вновь в суету Невского много часов спустя — счастливый, нагруженный, пропахший сладковатой книжной пылью и отстранённый от всех и всего.

Многие просто гуляют по Невскому без особой цели. Он ведь так и задумывался — для променадов. Когда-то здесь можно было запросто встретить прогуливающегося Александра I и, более того, Александра Пушкина. Есть даже такая знаменитая, похожая на китайский свиток многометровая гравюра Садовникова, на которой главный герой — Невский проспект с гуляющей по нему публикой. А помните, великолепное эссе Гоголя, которое тоже называется «Невский проспект»?

Так как для большинства приезжих город начинается и заканчивается на Невском, то несложно понять, какая тут временами творится толкотня! Потому душевный совет всем, желающим восхититься и подпитаться от этой великолепной улицы (которая сама — и произведение искусства, и собрание искусств), — не поленитесь выйти сюда летом, в пору белых ночей… до восхода солнца.

Зима… Театры торжествуют

Обилие водных зеркал делает город многоэтажным и многомерным. Каждый дом, каждый дворец и каждый столб, отражённый гладью канала, речки или самой Невы, становится по крайней мере вдвое выше. Повисая в пространстве и обретая продолжение снизу, эдакие неясные корни, уходящие куда-то в чёрную глубь воды. Вы думаете, Петропавловка вонзилась шпилем в небо? А я знаю, что шпиль её глубоко вонзился в земную плоть! Всё зависит от того, как смотреть.

Но это — летом. Зима, заковывая воды мутным панцирем льда, отнимает у города его перевёрнутую половину. Однако, как известно, если где-то чего-то убудет, то где-то непременно прибавится. Прибавляется «где-то» в музеях и театрах.

Питер стоит того, чтобы периодически бывать в нём ради его музеев и театров. Количество их исчисляется многими десятками, а качество и разнообразие ставит город на первые места в рейтингах мировых культурных центров. Потому истинные эстеты едут в Петербург зимой, когда в театрах — сезон, а в музеях — относительное безлюдье.

Непосвящённые даже не представляют подлинного обилия питерских музеев и вряд ли знают о том, какие собрания есть в городе-музее. К примеру — Музей Арктики или Почвоведения, или Шоколада, или Артиллерии. Это — из публичных. А сколько уникальных коллекций разбросано по всяким научным институтам и вузам! Картинная галерея Академии художеств, собрания автографов Пушкинского дома, естественнонаучные кабинеты Университета. А дома-музеи, которым здесь и числа нет?

Планируя поездку, неискушённые часто недооценивают и размеры многих питерских музеев. К примеру, на Эрмитаж отводят полдня. А за полдня Эрмитаж можно пробежать лишь ускоренной рысцой, да и то, если не читать этикеток. Чтобы вывалиться к концу пробега на улицу — обессиленному, опустошённому и остро нуждающемуся в релаксации, рекреации и репатриации.

Театры в этом отношении гуманнее. Быстрее, чем кончится спектакль или концерт, из них не выбегают. Да и сидеть в кресле всё же комфортнее, чем ходить или стоять. Единственная опасность, что уютная атмосфера, вкупе с высоким искусством, так расслабит, что вы не удержитесь не только от сна, но и от храпа.

Обилие театрально-концертных «площадок» в городе-театре увеличивается с каждым годом. И не только за счёт открытия новых, а во многом — из-за возрождения как раз-таки старых залов, функционирование которых было прервано в эпоху исторической борьбы хижин с дворцами. Сегодня в Питере вновь загорелся свет в рампах таких придворных и дворцовых театров, как Эрмитажный, Строгановский, Юсуповский. Ну а вообще-то количество ежевечерних спектаклей и концертов, а главное — их разноплановость могут вызвать чувство глубокого удовлетворения даже у самого взыскательного и извращённого зрителя.

Город времён и народов

А ещё не нужно забывать, что культурно Петербург раскинулся куда шире своих официальных административных границ. Дворцы-музеи Петродворца, Ораниенбаума, Гатчины, Пушкина и Павловска — неотъемлемая его часть. И они тоже хороши именно во внесезонье. Хотя лично я предпочёл бы зиме — осень, когда упоительно празднично выглядит окружающая эти архитектурные жемчужины оправа. Знаменитые пригородные парки Питера, Летний и Михайловский сады, а равно и старинные кладбища бывшей столицы Российской империи будто и созданы для того, чтобы сверкать всей гаммой осенней листвы: золотом клёнов, бронзой дубов, медью берёз.

Когда-то, в дореволюционно-патриархальные времена, русская аристократия осенью специально ездила в Павловский парк. Именно в пору листопада, дабы побродить между чёрных стволов и «пошуршать листвой». Это был стиль! Сравнимый с любованием Луной у китайцев или цветущей сакурой у японцев.

Но и весна, несмотря на её капризность и непостоянство, преподносит свои прелести и неожиданности. Те же статуи Летнего сада непередаваемо живыми смотрятся на фоне прозрачной зелёной дымки, в которую окутывает старые деревья возрождающаяся листва. Примерно в это же время, где-то в середине мая, в городе можно наблюдать явление, сопоставимое по эстетизму с красотой белых ночей и шуршанием листвы. Это, когда по чистым уже рекам и каналам начинает вдруг нести лёд с Ладоги. Все водотоки вдруг исполняются шёпотом теней — тихим шелестом истончённых льдин. А мосты и набережные переполняются наблюдающими. Большинство заворожённо зрелищем. А кто-то ищет глазами знаменитых ладожских рыбаков, которых каждую весну десятками уносит на льдинах в открытую воду.

Ну да бог с ними, с фанатами подлёдного лова. Хотел бы остановиться не на них, а ещё на одной черте города, которая делает Петербург одинаково близким и интересным для всех, кто бы сюда ни приехал. Он — одна из Столиц Мира. Потому что Мир этот представлен в нём во всём своём разнообразии и полноте. Здесь, в Питере, легко чувствуешь себя, как в той пресловутой комнате китайского мудреца, не выходя из которой можно запросто изучать Вселенную. Рождённый волей Петра как наш ответ кичливой Европе, этот необыкновенный город впитал в себя квинтэссенцию культурных прозрений множества стран и народов. Впитал и переработал сообразно российской ментальности и природной широте, свойственной природе необъятной России.

Архитектурно город на Неве, а его строили лучшие европейские архитекторы и наиболее талантливые русские зодчие XVIII–XIX столетий, это некая выставка достижений градостроительства минувших веков. Как столица многонациональной империи, Питер вобрал в себя и массу различных идей и верований. Здесь наряду с христианскими церквями всех конфессий можно найти и чудесный буддийский храм, и великолепную мечеть, и синагогу. Как один из научных центров, откуда велось изучение планеты, он обрёл и массу артефактов, свезённых сюда со всех концов Земли.

…Во время последнего «ритуального оббега» Эрмитажа я натолкнулся на экспозицию коллекции, о которой знал, но которой никогда ранее не видел. Это — фрески, вывезенные русскими ориенталистами в конце XIX века из Восточного Туркестана, в частности — из Турфана. Я подивился тому, что увидел. Потому что в пещерах древних монастырей Бейзеклика, например, подобного великолепия нет и в помине. Чтобы изучать древние буддийские фрески, нужно, оказывается, ездить не в Огнедышащие Горы, а сюда — в Эрмитаж.

Потому не покривлю душой, если скажу, что Санкт-Петербург, это не город. Это — весь мир в миниатюре.

Величайшее озеро Европы

Самое большое озеро Европы — Ладога, или Нево, как называли его древние новгородцы. Студёная, пропахшая тиной, рыбой и русалками вода заполняет огромную тектоническую впадину, вылизанную Великим Ледником. Для того чтобы наполнить Ладожскую котловину, Волге понадобилось бы четыре года. Но вот уж чего-чего, а воды здесь, в центре Озёрного края, не меньше, чем суши. И почти вся она, истекающая из мириад озёр, болот и речек, стремится сюда, в Ладогу…

Точка преткновения

Есть в Ладоге какая-то чарующая сила и манящая загадка. Давно подмечено, что масса холодной пресной воды, источающая волны спокойной и сильной энергии, вообще-то очень сильно воздействует на стоящего рядом человека. Загадочный «шёпот Земли», может быть, всего отчётливее и слышится через такие вот природные линзы-усилители. Замечу, что, в отличие от кишащих жизнью и бурлящих соблазнами водоёмов тёплых стран, моря и озера Севера — вообще-то куда более подходящее место для приватных бесед с Вечностью.

Ладога — больше, чем географический объект. Она — точка пересечения и центр приложения разнонаправленных сил, течений и интересов. Она одна из тех вечных граней, на которых, по большому счёту, и происходят все значительные пространственно-временные подвижки, сдвиги и прорывы. Здесь очень явно видно, как природа создаёт цивилизацию.

…В этих однообразных и монотонных краях трудно найти что-то более несхожее, чем северный и южный берега Ладоги. На «севере диком» — типичный кусок Скандинавии, с соснами по камням, шхерами-фьордами, островами и бездонными омутами, в которых водится не только благородный сиг, но и морская жительница — нерпа. Юг же — плоский, мелководный, с торфяниками и берёзами, бревенчатыми избами и пашнями — типовая Россия.

Причины такого грубого раздела лежат в самых тёмных глубинах сырой земли, где песчаники и известняки Русской равнины столкнулись с сиенитами и гранитами Балтийского щита. Можно сказать, что геологическая древность спорит тут с древностью космогонической — напичканные отпечатками окаменелые волны первобытного моря, плескавшегося в те времена, когда жизнь ещё не дерзала выползти из вод на неприветливую поверхность, и кристаллические свидетельства эпох, когда на остывающей после творения планете вообще не было и помину никакой жизни.

Однако это всё — дела давно минувшие. Но, как знать, не они ли определили те процессы, которые волновали бурные ладожские волны во времена исторические? Ведь, по большому счёту, именно тут, в Приладожье, долгие века находилась та единственная точка, в которой Древняя Русь напрямую (без посредников) соприкасалась с Европой. И вовсе не случайно именно здесь беспокойный Пётр так настойчиво рубил своё пресловутое «окно». Ни одного другого прямого пути к западным ценностям, кроме Ладоги-Невы через Финский залив, у России просто не было (если не считать проблемного и далёкого Беломорья). Отсюда — все те коллизии и страсти, которые кипели на этих, казалось бы, задворках Европы в течение многих веков.

Ладога — это не просто точка на карте, это точка приложения двух великих, но разнонаправленных сил. Точка преткновения.

Ключи и заключения

Зримым центром этой точки преткновения был маленький островок, «ключ», запиравший (или открывавший, опять же — откуда смотреть) на запор возможности любого искусственного движения между Востоком и Западом. Орешек — Нотебург — Шлиссельбург. Словно кость в горле Ладожского озера, торчащая при истечении всех его вод в Неву, остров-крепость стал международным контролёром ещё во времена Великого Новгорода.

В зависимости от того, кто владел ключом-островом, можно было рассматривать обоснованность «европейских претензий» России. Так что, когда шведы с помощью французских наёмников в Смутное время отобрали Орешек, и он на целое столетие стал Нотебургом, надменная семья европейских народов вообще позабыла про то, что где-то на дремучем Востоке континента у неё есть вечная падчерица — нелюдимая и нелюбимая. Так что старушка Европа к началу XVIII века стояла в привычной уже позе — гордо раскорячившись к востоку своим обвисающим задом. Нужно было видеть её лицо, когда задорный русский царь ткнул в этот неприкрытый тыл своим потешным штыком!

Считавшийся непреступным Нотебург был взят Петром в течение нескольких дней в октябре 1702 года и переименован в Шлиссельбург («Ключ-город»). «Зело жесток сей орех был, однако ж, слава Богу, счастливо разгрызен!» Эту фразу из письма царя-бомбардира западные историки приводят, как пример солдафонского бахвальства Петра Великого. Не вспоминая, однако, что во время последней войны немцы пытались взять Шлиссельбург в течение всей Ленинградской блокады. Да так и ушли ни с чем. Правда, от самой крепости остались лишь каменные останки построенных ещё новгородцами стен…

…Чтобы попасть в Орешек, нужно нанять катер в Петрокрепости, на причале, что совсем недалеко от памятника Петру Первому. Лишь только минуются шлюзы старинных «ладожских каналов», построенных когда-то вдоль южного берега Ладоги в интересах непрерывного судоходства, как взгляду представится необыкновенный водный простор и островок с серыми стенами посередине.

Старые крепости на северо-западе России — олицетворённые твердыни, напоминающие своими толстенными стенами и приземистыми башнями скальные массивы. Копорье, Старая Ладога, Изборск, Иван-город, Карела и Орешек — их камни испытывали на себе силу всех передовых военных технологий многих веков — от рыцарских таранов до крупповских пушек. И выстояли, сохранились. Чего нельзя сказать о том, что они защищали — внутри большинства «твердынь» сегодня царит кладбищенская тишь, нарушаемая лишь скользящими тенями экскурсантов и паломников.

Не исключение и Орешек-Шлиссельбург. Ныне его стены охраняют в основном рукотворное месиво из добротных красных кирпичей, в которых с трудом угадывается церковь, казармы, склады. Но это — в материальном плане, если шире, то эти стены хранят много больше.

Единственное, что восстановлено внутри после Отечественной войны — небольшой тюремный блок, который в советские времена был местом поклонения подвигу несгибаемых борцов за счастье трудового народа. Ничто не вызывало сомнений, пока этот самый народ не узнал горькой правды про репрессии 1930-х и масштабы Гулага. Ныне те 69 революционеров (и приравненных), которые содержались тут с 1884 по 1906 год, воспоминаются разве что с горькой иронией.

Кстати, перед тем как стать политической тюрьмой, Шлиссельбургская крепость, потерявшая своё оборонное значение после постройки Петропавловки и Кронштадта, некоторое время была классическим средневековым казематом, куда запрятывали неугодных родственников и злосчастных сановников. Здесь содержались жена (Евдокия Лопухина) и сестра (Мария Алексеевна) Петра Первого, здесь прозябал до самой смерти неудачливый император Иван Антонович, здесь же закончил свои дни неугодный член верховного совета Голицын.

Это потом уже тутошними сидельцами стали всяческие оппозиционные журналисты вроде Новикова, идеалисты наподобие пушкинских друзей Пущина и Кюхельбекера, нигилисты типа Бакунина и отмороженные политическими идеями террористы образца старшего Ульянова, казнённого здесь вместе с полутора десятком соратников «по борьбе». Поколения, изучавшие историю партии, помнят крылатую фразу Ульянова-младшенького, брошенную под впечатлением смерти брата. «Мы пойдём иным путём!» Смысл иного пути — сначала власть, а уж потом террор (а не наоборот, как у народников и эсеров).

Несмотря на мизерность репрессивного значения крепости, её мрачная слава делала из неё всемирное пугало. Смелые иностранные туристы специально приезжали в Шлиссельбург, одноименный городишко на южном берегу Невы (ныне — Петрокрепость), чтобы содрогнуться, взглянув издали на серые стены острова-тюрьмы, а по возвращении в родную Европу с упоением заняться любимым делом праведного европейца — предаться гневным стенаниям по поводу прав человека в России. По простоте своей, для убедительности, величая Шлиссельбургскую крепость «русской Бастилией».

По условиям содержания островная тюрьма была действительно самого строгого режима. Хотя заключённые и наладили внутреннюю связь, от внешнего мира они были отрезаны настолько, что даже о Русско-Японской войне догадались через полгода после начала сражений. Правда, так и не сообразив толком — с кем война. Психическая неустойчивость и истеричность, свойственные психотипам истинных революционеров, террористов и ниспровергателей, в условиях такой полной изоляции и бездействия не позволила всем осуждённым дождаться свободы. Кто-то сошёл с ума, кто-то покончил с собой.

Но Шлиссельбург подарил и другие примеры, ставшие хрестоматийными образцами проявления человеческой стойкости. Таких, как Николай Морозов, отсидевший в крепости почти четверть века. На свободу Морозов вышел не только с чистой совестью, но и с переполненной головой. Знания, полученные им путём самообразования в страшной тюрьме, сделали его одним из самых выдающихся интеллектуалов и энциклопедистов начала XX века. Во время заточения он не только самозабвенно учил языки (в том числе и «мёртвые»), но и писал объёмные и оригинальные труды по физике, истории, астрономии, литературе, метеорологии. Так что присвоение Морозову впоследствии звания народного академика стало действительным признанием его заслуг, приобретённых в период заключения в Шлиссельбурге.

Варяги и греки озера Нево

Но хватит о суетном, тем более что у нынешних экскурсантов, в отличие от бывших узников, всегда имеется выход, по которому можно пройти сквозь стены — на стрелку Орехового острова. А там все эти страсти-коллизии забываются сами собой. Потому как грудь тут же переполняется наисвежайшим озёрным воздухом, а взор растворяется в лёгком тумане невообразимой ладожской дали. Единственные нарушители покоя — громадины сухогрузов «река — море», которые, как будто на параде, беспрестанно скользят мимо острова Кошкинским фарватером. Следуя, собственно, теми же путями, по которым плавали драккары викингов и ладьи славян ещё в те века, когда народы ходили «из варяг в греки».

Интересно, что посудинки, на которых плавали древние, дожили на Ладоге практически до наших дней. Во всяком случае, доплывшая до XX века ладожская сойма была очень похожа на те суда, которыми пользовались новгородцы, а петровские галиоты были прямыми наследниками тех самых голландских парусников, которые привёз из зарубежного турне царь-плотник. Ещё сто лет назад они и были главными перевозчиками в бурных волнах моря-озера, пенные валы которого при лобовом столкновении ветров достигают, кстати, весьма солидной высоты в 5–6 метров!

Но основная масса грузов двигалась уже не по штормовому озеру, а протянувшимися от устья Свири до истока Невы каналами, строить которые начал ещё всё тот же неуёмный Пётр. Так что основной тягловой силой местного флота была конная — источник не только движения, но и частых эпидемий сибирской язвы в Озёрном крае. О мореходных достоинствах этой флотилии можно судить по тому факту, что большинство «судов», по достижении Петербурга, просто разбирались на дрова.

…Остатки Старого Ладожского канала сохранились до сих пор и представляют собой ныне сильно заросшую и обмелевшую канаву, кишащую мелкой рыбой и задорными лягушками. Однако встречаются ещё кое-где остатки роскошных гранитных мостов и изящных шлюзов, лишь подчёркивающие картину запустения. Их очень любят рыбаки-любители из окрестных сёл и художники-профессионалы из Питера. Но ничто больше не мутит чёрной воды и не тревожит обитателей этого рукотворного болота, к появлению которого приложил руку сам царь…

Два века Ладога оставалась внутренним водоёмом Империи и имела в основном транспортное значение. Но после большевистского переворота озеро вновь стало трансграничным — северо-западная часть его отошла к Финляндии, а юго-восточная осталась советской. Так продолжалось до самой Финской войны. Замшелые остатки знаменитой «линии Маннергейма», подведённой вплотную к берегам Ладоги, ещё и сегодня напоминает грибникам Карельского перешейка о событиях той маленькой, но кровавой войны, которая стала лишь прелюдией к великой бойне, разразившейся здесь год спустя. И Великому Подвигу, который так усердно охаивают ныне «прогрессивные» историки и публицисты.

Во времена Северной войны Ладога стала заветным окном, соединившим Россию с Европой. Спустя два с половиной столетия, во времена Второй мировой, она стала мостом, позволившим выстоять Петербургу-Ленинграду, который так стремились снести с лица земли те самые заветные европейцы. Дорога Жизни — апофеоз ладожской истории. И настолько известный эпизод всемирной истории, что повествовать о нем здесь, всё равно, что писать правила пользования столовой ложкой для посетителей предприятия общепита.

…На заре юности автор вместе с друзьями совершил двухдневный переход по Дороге Жизни — от села Кобона, через Зеленецкие острова, до Осиновецкого маяка. Зимой, на лыжах. Для нас, нескольких юношей 1970-х, это был не просто турпоход. Это было скорее паломничество, дань памяти, естественный порыв, который шёл изнутри, от того природного патриотизма, который был нашей данностью. Тогда ведь ещё не читали смелых произведений современных ниспровергателей и не задумывались о том, что все мы, оказывается, люто ненавидели свою страну и думали только, как бы покруче насолить власти, свергнуть существующий строй и самим свалить куда подальше. Нет, тогда мы просто любили Родину и чтили её историю. Дай Бог современным патриотам хоть половину той нашей искренности и чистоты.

Куда улетели боги?

Раз уж речь зашла о паломничестве, нельзя обойти ещё одну, не столь заметную сторону ладожской природы (или истории?). Здесь, на берегах величайшего внутреннего водоёма Европы, с давних времён селились, сталкивались и сотрудничали племена, очень разные по своей ментальности и целеустремлениям. Финны, славяне, норманны. Потому постоянные рати и непрерывные торговые взаимодействия были вечным фоном культурно-культовых столкновений, проникновений и озарений.

Задолго до того, как варяги встретились тут со славянами, лесные финские племена (карела, водь, весь, ижора и т. д.) уже с незапамятных времён знали, любили и обожествляли Ладогу. О чём свидетельствуют многочисленные петроглифы на прибрежных «лбах» и «именные» камни-алтари древних языческих капищ. Первоначально, пока новые соседи были такими же язычниками, никаких особых теологических конфликтов не было и быть не могло. Но вот Русь приняла христианство, которое даже в своём мягком, православном варианте всё равно отличалось нетерпимостью к любому инакомыслию. И проблема возникла.

Характерен пример ладожского острова Коневец, где расположена одна из древних языческих святынь — огромный 750-тонный Конь-камень (собрат его, знаменитый Гром-камень, лёг вместо постамента под ноги коня Медного Всадника). Когда-то на нём знаменитые финские волхвы приносили коня в жертву своим тёмным духам, вившимся над Конь-камнем в виде огромной вороньей стаи. Пока в самом конце XIV века (времена Куликовской битвы) не появился здесь Преподобный Арсений и не прогнал именем нового бога языческих жрецов, а заодно и их небесных покровителей, которые, поднявшись с волшебного камня чёрной стаей, улетели неведомо куда.

Но свято место остаётся таковым независимо от того, кто и кому на нем молится. На Конь-камне стоит ныне маленькая часовня. А Коневский монастырь, заложенный на острове старцем Арсением, несмотря на свою непростую историю, дожил до наших времён. Сегодня в возрождённую обитель можно добраться на монастырском боте от Владимирской бухты за полчаса. Коневец, может быть, не столь впечатляет, как Валаамский архипелаг, на севере Ладоги (также известный своей «монашеской республикой»), но аура (ощущение «намоленности»), витающая над лесистым островом, монастырём и скитами, хорошо чувствуется людьми, даже не особо чувствительными.

Интересно, что места эти ныне в особой чести не только у последователей Христа — за ними внимательно наблюдают нервные адепты странной религии, которая всё время пытается выдать себя за науку. Я говорю о тех, кто называет себя «контактёрами», «уфологами», «аномальщиками» (другие называют их проще — «тарелочниками»). Если посмотреть на всю эту разношёрстную братию попристальнее (у меня была такая возможность, когда однажды из любопытства я забрёл на заседание Комиссии по аномальным явлениям Русского географического общества), то окажется, что это типичные неоязычники, готовые обожествлять окружающее и искать чудесные проявления во всём, что только попадается им на глаза.

Но повышенное внимание к таким «сильным» местам, как Коневец, — это проявление уже иного плана, более общее и характерное для людей. Природа способна очень сильно воздействовать на каждую свою часть, даже такую обалдевшую и обнаглевшую, как человек. Земля — ведь это не гладкий асфальт, а неровное поле из флуктуаций и аберраций. До сих пор не известная нам Суть мироздания, более нами чувствуемая, нежели осознаваемая, проявляется в разных местах по-разному. Здесь, на берегах Ладоги, она особо пронзительна.

Тропою викингов

Замшелая, дремучая, болотистая, бесконечная и таинственная, зачарован­ная заклятиями волхвов, населённая суровыми лесными племенами и дики­ми зверьми, пронизанная северными ветрами, возвеличенная древними ска­заниями — такой издревле выглядела земля, которой суждено было стать колыбелью русской государственности. Восприятие истории — личное дело каждого. Кому как, а мне, когда я слышу упоминание про Древнюю Русь, всегда является в памяти печальное величие древних крепостей Озёрного края. Печеры, Изборск, Псков, Копорье, Орешек и, конечно же, Старая Ладога, которую называют ещё первой столицей Руси.

1. Старая Ладога — столица Рюрика

Волхов волхвов

Все знают, что летописная история Руси началась с варягов. Эпизод с призванием заморских правите­лей к неспособным объединиться славянским племенам осо­бенно нравится недоброхотам Рос­сии. А так как таковых хватало во все времена, то «варяжская проблема» из ря­дового в общем-то исторического факта превратилась в предмет нешуточных идеологических баталий.

Так вот, главный персонаж варяжско­го эпизода — Рюрик-первозванный прежде чем обосноваться в Новгороде, пару лет просидел в Ладоге. Видимо, предложе­ние славян было для варяга всё же не совсем обычным, потому подозритель­ным. Так что, на всякий случай, прежде чем соваться в глубь непонятной страны (европейским умом понять её было слож­но уже в те годы), князь решил выждать на границе, чтобы, если что, успеть упа­ковать чемоданы. А уж потом перебрался в Новгород и далее.

Вообще говоря, и Ладога и Новго­род находятся на берегах одной реки (вернее, протоки) — Волхова, соединя­ющего озеро Ильмень с Ладожским озером. Новгород стоит при истоке Волхова из Ильменя, Ладога — недалеко от его впаде­ния в одноименное озеро. Волхов же — важнейшая часть того знаменитого торгово-разбойничьего пути, по кото­рому варяги шли в греки. И хотя рас­стояние между двумя городами было небольшим, около 200 вёрст, ладьи проходили его чуть ли не неделю, при­чиной были пороги — Ладожские и Пчевские, занимавшие почти десятую часть пути. Для преодоления препят­ствий приходилось вытаскивать ладьи на берег и тащить волоком. Либо в Ладоге перегружать товары с «морс­ких» судов на «речные», а заодно нани­мать лоцмана.

Волхов связан с волхвами. Не теми восточными мудрецами, которые поспешили зас­видетельствовать почтение новорождённому Христу, а другими — знахарями и ворожея­ми, которые предсказали смерть одному из своих представителей — Олегу Вещему. Когда-то на берегах Волхова стояло несколько знаменитых языческих капищ: близ Новгорода — посвящённое Перуну-громовержцу, а где-то у Ладоги — во славу Велеса — «скотьего бога». И после принятия христианства украшенная многочисленными храмами и монастырями река продолжала хранить духовную силу и славу древних волхвов.

Из светских персонажей, связанных с берегами Волхова, упомяну Державина и Арак­чеева, имевших тут свои имения. Кстати, благодаря усилиям последнего наряду с монас­тырями в мутных водах Волхова отразились и казармы «военных поселений».

N. B. Соловьёв: «Почему Рюрик избрал Ладогу»

«Почему Рюрик избрал Ладогу, а не Новгород, объяснение найти нетруд­но: положение Ладоги относительно великого водного пути, относительно близости моря важнее положения Новгорода; Рюрику нужно было удер­жаться при непосредственном сооб­щении с заморьем в случае, если бы дело его пошло не так успешно в новой стране…»

Соловьёв. История России с древ­нейших времён. Т. 1.

«Один из лучших русских пейзажей…»

…Для большинства людей, даже знакомых с географией России, Старая Ладога представляется дремучим угол­ком, затерянным где-то у черта на куличках. А между тем на путь сюда от Петербурга всего и нужно полтора часа на машине.

Дорога между непрезентабельными досчатыми сёлами, грязными огорода­ми, вечно дымящимися торфяниками была бы не очень живописной, если бы не известковый уступ, известный, как Ладожский глинт — древний берег плескавшегося тут когда-то (по-геологически, на очень давно) морского водоёма. Обнажившиеся в результате окамене­лые слои ещё более древнего силурийско-девонского моря вынесли на солнечную поверхность своих заизве­сткованных обитателей, царствовав­ших на Земле 400 миллионов лет назад. Зная места, тут за полчаса можно насобирать неплохую коллекцию ока­менелых трилобитов, эндоцератов, бактритов и прочих палеонтологичес­ких персонажей.

Если подъезжать к Старой Ладоге со стороны Новой Ладоги, с севера, по левому берегу Волхова, то следует не­пременно остановиться у знаменитых «сопок», островерхих курганов, цепоч­кой раскинувшихся на самом берегу при въезде в село. Именно взобрав­шись по крутому травянистому склону на верх насыпи одной из языческих мо­гил, можно испытать то, что пережило великое множество людей, наблюдав­ших в разное время открывающийся отсюда вид. Вид, который не оставит равнодушным даже и «негра преклон­ных годов», не говоря о том, в жилах кого течёт хоть какая-то часть русской крови. Именно отсюда восторгался увиденным Николай Рерих.

Если к этому прибавить, что «бу­гор» Рериха, который так одурительно пахнет травой под ногами, не что иное, как могила знаменитого Вещего Олега (гроз­ного врага Царьграда и мстителя не­разумным хазарам), то ощущение, ко­торое может овладеть каждым сюда взошедшим, может сравниться с вели­чайшим потрясением. Говорю авто­ритетно.

А при чём тут князь Олег?

Вернёмся к нашим варягам. У Рюрика не было взрослых детей. Ему наследовал Олег. Как ближайший родственник. Олег княжил на Руси 33 года — с 879-го по 912-й. Именно с его именем связано начало Киевского периода, активное «собирание» славянских племён и знаменитый поход на Константинополь, закончившийся договором с императорами и прибитыми на ворота византийцев щитами.

Кончина «любимца волхвов» благодаря Пушкину известна широким массам куда луч­ше, чем его жизнь. Фатально предопределённая «смерть от коня» затмила собой даже значение этого нетривиального князя в судьбе единой Руси. По одной из летописей, смерть произошла в Киеве, а по другой — тут, в Ладоге, на берегу Волхова. С точки зрения зоолога, оба этих места выглядят одинаково нелепо — что район Киева, что район Ладоги не могут похвалиться какими-то особо ядовитыми змеями, способными умертвить зака­лённого в войнах и пирах воина. С точки зрения истории… каждый может выбрать могилу Олега по собственному желанию. Лично мне больше нравится видеть её тут, на волховс­ких берегах, в стране волхвов.

N. B. Рерих: «Чувство родной старины»

«Чувство родной старины… Взби­раемся на бугор, и перед нами один из лучших русских пейзажей. Широко развернулся серо-бурый Волхов с водо­воротами и светлыми хвостами тече­ния посередине, по высоким берегам сторожами стали курганы… Далее в беспорядке — серые и желтоватые ос­товы посада вперемежку с белыми силуэтами церквей… Везде что-то было, каждое место полно минувшего. Вот оно историческое настроение… Именно чувство родной старины на­полняет вас при взгляде на Старую Ладогу.»

Николай Рерих. «По пути из ва­ряг в греки».

Небеса и подземелья

Первое, что бросается в глаза с со­пок-курганов, — красивый пятиглавый собор с огромной луковицей купола в центре. Это старинная церковь Рожде­ства Иоанна Предтечи, стоящая на Малышевой горке. Есть мнение, что это место использовалось в качестве сакрального ещё до появления в этих местах христианства. Позже, поверх языческого капища, как это очень час­то делалось, был поставлен храм, кото­рый, неоднократно перестроенный, дошёл до наших дней. Нынешний вид церковь получила в 1695 году и была центром несохраненного монастыря. Известно, что колокола для его коло­кольни отливались по велению Бориса Годунова, семья которого покрови­тельствовала обители.

Нужно сказать, что ладожские хра­мы и монастыри страдали в истории неоднократно. Их периодически гро­мили шведы и прочие супостаты, коих тут, на границе, всегда было с лихвой. Досталось и в эпоху Смутного време­ни. Но самый непоправимый урон все­му местному боголепию был, конечно, нанесён большевиками и богоборцами на рубеже 1920-1930-х годов. Церкви закрыли, колокола сорвали, маковки свалили, монастыри ликвидировали, а монахов и монахинь пустили кого по миру, а кого и в расход.

Когда эпоха безбожия сменилась временами раскаяния, жизнь стала по­тихоньку возвращаться в монастыри и храмы Старой Ладоги. И первой, в 1991 году, ожила Иоанновская цер­ковь на Малышевой горке. Новый рез­ной иконостас вновь разделил земное и небесное, а над разливистым Волхо­вом понеслись с колокольни перезво­ны новых колоколов.

Не менее интересна, чем сам храм, Малышева горка, на которой он по­ставлен. Вся она, словно гигантский муравейник, ископана и испещрена ла­биринтами ходов и пещер. Говорят, что в лихие времена здесь, в этих подземе­льях, могли схорониться чуть ли не все окрестные жители. И что там, в темноте и мраке — целый город с улицами, до­мами и церквями.

Впрочем, встречалось и другое объ­яснение появлению рукотворных лаби­ринтов Малышевой горки. В XIX веке местные крестьяне добывали в её недрах кварцевый песок, который затем достав­лялся в Санкт-Петербург на фабрику по производству электрических лампочек. Любопытный ка­зус. Под храмом, призванным нести свет заблудшим душам, добывают пе­сок для лампочек, освещающих улицы за­поздалым прохожим. Чуть позднее это изобретение Ладыгина (первый опыт применения — иллюминация столичного магазина белья в 1875 году) стали назы­вать «лампочками Ильича». Того самого, по инициативе которого и началось го­нение на церковь в России.

Сегодня вход в загадочные подзе­мелья замурован, но когда-то нам удавалось заглянуть внутрь. К разочарованию, далеко проникнуть не получилось, подземные ходы оказа­лись затопленными водой. Чтобы избавить многочисленных желающих от опасно­го искуса, местные власти ре­шили закрыть пещеры. От греха по­дальше и до лучших времён.

Вообще же подземные ходы Старой Ладоги — тема особая. Существуют не­ясные данные о том, что даже под дном Волхова существовал когда-то тайный проход из крепости к монастырям пра­вого берега.

Раздвоенная твердыня

Сегодня старая крепость Ладоги, «Рюриков замок» — наполовину разру­шенная, наполовину выстроенная заново — представляет собой странное зрелище. Будто здесь прошла линия какого-то пространственно-вре­менного разлома, в результате которо­го половина твердыни предстаёт взору в том состоянии, в каком и дошла до нас через века, а вторая половина чудесным образом со­хранилась в своём свежевыстроенном виде. Реставраторы потрудились над ней на славу! Возвратили всему первозданный вид!

Впрочем, первозданность этого вида весьма относительна, — серые стены и башни на мысу, в месте слия­ния с Волховом речки Ладожки — это уже крепость, явно относящаяся к вре­менам появления артиллерии и пороха. Творение XV-ХVI веков. А вот в фун­даменте её находят камни, из которых была построена её безбашенная пред­шественница в 1114 году, во времена князя Мстислава. На месте ещё более древнего укрепления, возведённого самим Рюриком в те два года, пока Ладога была его столицей.

После разорения шведами в 1617 году Ладожская крепость медленно приходила в состояние груды камней. Пока за дело не взялись бодрые совет­ские реставраторы, пыла которых, од­нако, хватило только на воссоздание половины стен и башен. Остальное доделали уже в новое время.

Внутри крепости растёт буйная тра­ва и несколько невысоких деревьев. Потому сразу бросается в глаза белокаменная церковь св. Георгия, сра­зу за воротами, она стоит на своём месте аж с середины XII века. «Белокаменность» большинства построек того времени — свидетельство развитой строительной техники, пользовавшейся исключитель­но отечественными стройматериалами. На самом деле мы видим лишь толстый слой штукатурки, скрывающий под со­бой кладку известняковых плит на из­вестковом растворе. Плиты для строи­тельства добывались выше по течению Волхова из того самого Глинта с отпечатанными три­лобитами.

Но Ладога не ограничивалась кре­постными стенами. И хотя её посады не были такими масштабными и долговеч­ными, как новгородские или псковские, они тем не менее окружали крепость со всех сторон. И это лишь иллюзия, что от них совсем ничего не осталось. Местные почвы обладают удиви­тельным свойством консервировать ма­териалы не хуже, чем пески Палестины и Египта. Но если там главный консер­вант — сухой и жаркий воздух, то тут, напротив, влажная и холодная грязь. Известно, что в здешних болотах сохра­няются и берестяные грамоты, и перво­бытные ладьи и даже куски ткани.

«Зем­ляной город» Старой Ладоги сберёг до нашего времени остатки деревянных изб и домов, в которых се­лились здешние жители 1000 лет назад. Вообще же благодаря стараниям ар­хеологов Ладога стала рекордсменом среди древнерусских городов-долгожителей. Первые селяне обосновались тут примерно в 750-х годах. А первое упоминание горо­да в летописи относится к 862 году.

Аргументы к забвению

Как обычно, в истории России ни один город державы не обошло личное участие вездесущего и необузданного Петра Великого. И Ладога не стала исключением, хотя царь-реформатор и не сыграл в её судьбе никакой положи­тельной роли. Скорее, напротив.

Именно сюда, в Успенский женский монастырь, в 1718 году была сослана злосчастная русская цари­ца Евдокия Лопухина, взамен которой Пётр посадил рядом с собой отобран­ную у Меньшикова пленницу Марту Скавронскую, будущую самодержицу Ека­терину Первую. С неё начался двухвековой «бал иностранных цариц». А несчаст­ная Лопухина, чей княжеский род вёл отсчёт от косожского князя Редеди, до 1725 года протомилась тут под усиленной охраной, а позже, когда «сменщица» приняла власть, вообще оказалась в Шлиссельбурге. Город, ставший первой столицей явив­шегося с Запада Рюрика, таким обра­зом, стал символом той России, которую Пётр без жалости оставил в своём стремлении к Западу.

Но это не всё. В десяти верстах к се­веру, на самом берегу Ладожского озе­ра, там, где когда-то не дерзнули обо­сноваться первые строители Ладоги, Пётр основал новый город, который на­звал Новой Ладогой. Таким образом обратив город Рюрика в ветхозаветную Старую Ладогу.

…Во времена Рюрика, в эпоху сла­вы и процветания, население Ладоги, первого русского города, составляло около 1000 человек. Сегодняшняя Ста­рая Ладога — небольшое и заскорузлое село с 2000 жителей.

N. B. Власть денег: дирхемы в Ладоге

Любопытно, что среди находок археологов и просто счастливчиков — многочисленны клады с серебряными монетами. Ни за что не угадаете — какими. Арабскими дирхемами! С территории нынешнего Ирана, Ирака, Средней Азии. Их везли сюда через Каспий и Кав­каз по водным путям Великой речной системы для… местного использования. Дело в том, что здешняя земля, богатая мехами и медами, не обладала вовсе никакими драгоценны­ми металлами. Но власть денег познала рано. Потому-то во времена варягов торговля в Восточной Европе и далее, в Балтийском регионе, велась почти исключительно на араб­ские дирхемы!

2. Изборск: Стезя Трувора

Варяжская братия

Согласно летописным данным, три брата-варяга, прибывшие княжить в славянские земли, «расселись» отдельно. Старший, Рюрик, выдержав пару лет в Ладоге, переехал в Новгород. Средний — Синеус, отправился в далёкое Белоозеро, где обитали и не славяне даже, а финоязычные веси. Младшенькому, Трувору, достался кривичский город Изборск.

Как и всё малопонятное, история трёх братьев окружена плотной завесой догадок и легенд. Многие учёные думают, что вообще-то случилась путаница при переводе, и изна­чально речь шла о призвании одного-единого Рюрика. Действительно, нужно ли было огород городить, проявлять стремление к стабильности и тягу к государственности, сажая на свою голову сразу трёх соправителей?

Хотя, может быть, всё не так просто. Меня, на­пример, настораживают два первых года варяжского княжения. Те, что Рюрик просидел в Ладоге. Синеус — в Белоозере. А Трувор — в Изборске. Так вот, через два года два брата почти одновременно скончались, а третий переселился в региональную столицу — Новго­род. Словно выдержав некий отборочный конкурс.

О Рюрике мы поговорили, Синеуса придётся пропустить вообще (о нём почти ничего не известно, да и археологи не могут найти в Белоозере слоёв, приличных варяжскому времени), а вот Трувор и его вотчина заслуживают особого интереса и разговора.

Крест язычника

…Каждый год 9 мая кладбища Псковщины заполняются людь­ми. В этом обильном нашествия­ми и сражениями крае свежие мо­гилы никогда не зарастали тра­вой. Но жатва последней мировой войны была особо обильной, и даже на фоне всех предшествующих. Потому так люд­но в дни памяти на местных погостах и кладбищах, ощетинившихся жёсткими цветами крестов и звёзд. В светлой сени радостных весенних рощиц, радующих глаз дымкой свежей зелени, будоражащих обоняние запахом цветущей сирени и черёмухи, ласкающих слух пением скворцов и дроздов, бродят тихие и мор­щинистые старушки. Они — родные сест­ры Времени, вечные вдовы России — в такие дни главные персоны на многочис­ленных местных могилах.

Не составляет исключения и старый погост Старого Изборска, небольшого (по количеству жителей) и великого (по своей истории) села, в 30 километрах от Пскова. Светло-тенистый элизиум с буйноцветущей сиренью, неугомонными птицами, тихими старушками и лаби­ринтом железных оград — такой же, как тысячи и тысячи других. Такой — да не такой. Это понимаешь сразу, как толь­ко натыкаешься на Крест. Крест, вы­резанный из цельного куска серого камня, по­хожий на раскинувшего руки странни­ка в выцветших одеждах, такой огромный, что, стоя рядом, приходится подымать голову. Надгробные памятники совре­менных могил, со всех сторон обступа­ющие Крест, выглядят в его суровом соседстве даже как-то весело и легко­мысленно. И не мудрено. Ведь это — Труворов крест. Поставленный на Труворовой могиле. Рядом с Труворовым городищем.

И хотя понимаешь, что Крест вряд ли имеет прямое отношение к язычнику-ва­рягу, и знаешь, что возраст памятника не более каких-то пяти столетий, а всё рав­но заворожённо обмираешь пред его раз­верзнутыми каменными объятиями и стоишь дураком, словно у раскрытого фо­лианта на утраченном языке.

Городище

Труворова могила — у входа в Труворов город. И современное кладбище вовсе не заканчивается тут, как снача­ла кажется, а начинается отсюда. Не­сколько древнейших могил, рядом с той, что увенчана Крестом, вросшие в землю каменные плиты с непонятными знаками, это, по поверию, погребения тех дружинников-варягов, что явились вместе с Трувором. Они и ныне, словно чародейная стража некоей заклятой страны, что начинается сразу, как толь­ко тропа минует охраняемые ими неви­димые врата.

Когда-то тут действительно были ворота древнего города Изборска. Того, что, по мнению Летописца, существовал ещё прежде самого Пскова. Сейчас от тех укреплений, в которые вели ворота, остался лишь оплывший вал и неглубо­кая балка, в которой с трудом можно угадать остатки рва.

Всё невеликое пространство Труво­рова города, ныне густо замуравленное пахучими травами и малоотделимо взглядом от окружающего пейзажа. Сто­ящая посередине этого сугубого археологи­ческого комплекса одинокая белостен­ная Никольская церковь, похожая изда­ли на огромную русскую печь, оставшу­юся от разрушенного дома, лишь усугуб­ляет грустное ощущение невос­полнимости утраты. Церковь выглядит очень древней, хотя ей от роду всего-то два-три столетия, и появилась она тут гораздо позже, чем закончилась жизнь того Изборска.

Единственное, что вызывает недо­умение у каждого входящего в невиди­мые ворота невидимого города, это его непонятное положение. Для чего было городить город (да ещё спешить сделать это раньше Пскова) на таком плоском, незащищённом и невразумительном мес­те? Впрочем, всё становится понятным, стоит лишь пройти мимо белых стен собо­ра. Кажется, что почва у тебя под ногами расползается сказочной страной, поте­рянной в огромной расщелине Земли. Становится понятным — что охраняет Труворов крест.

Затерянный мир Изборской долины

Чувство, какое испытываешь каж­дый раз, выходя на край Изборской кот­ловины, для меня всегда оборачивается сильным потрясением. Я бывал тут не только весной, когда все цветёт, поёт и дерзит, но и осенью, во время увядания, умирания и тишины. Глубинное воздействие этого места столь велико, что даже воспоминания о нём способны довести до лёгкой дрожи.

Изборская котловина — воплощённая сказка. Сказка про Русь. Про ту, которой, может быть, никогда и не существовало за пределами воображения. Там на дне есть всё, что включает в себя сказочный образ стра­ны, и всё — в миниатюре, а оттого такое уменьшенно-ласковое — лесочки, речуш­ки, деревеньки, церквушки, деляночки, озерки и т. п. Трудно представить, чтобы в этом зачарованном мирке не осталось каких-нибудь «невиданных зверей», волков-оборотней, запертых кощеями «красных дев», избушки Бабы Яги, богатырей, чешущих затылки перед камнями на распутьях и прочих персона­жей, знакомых с детства по любимым сказкам.

Впрочем, я несколько удалился от нашей тропы охваченный собственными эмоциями (да простится мне сия сла­бость), но и она ведёт нас именно туда, на дно Изборской котловины, к сияю­щей ряби крохотного Городищенского озера, с замершей лодкой рыбака на се­редине. Именно сюда в стародавние ва­ряжские времена и прибыли однажды хищноносые ладьи дружного Труворова во­инства.

Каким образом оказывались варяж­ские гости так далеко от своего родного Варяжского (Балтийского) моря? А всё благодаря древнему Леднику, который, отступая, оставил после себя целый лаби­ринт соединённых друг с другом озёр, проток и речек. Так что, если плыть от Городищенского озера через речку Велеицу, соседнее Мальское озеро, затем через про­току со сладкозвучным именем Бдеха — в озеро Псковское, а оттуда, по Узменю, в Чудское, — то от него, по Нарове, уже не­далеко и до моря Варяжского.

На самых крутых склонах Котлови­ны обнажены слои древних девонских известняков. Из которых тут и там про­рываются студёные родники. Самые из­вестные из них — Словенские ключи сте­кают небольшими водопадами почти из-под того отвеса, на вершине которого примостилось Труворово городище и «варяжское кладбище». Чудотворность и целебность этих струй славилась издревле, паломники и страждущие шли сюда за сотни вёрст. И издревле природная сила источников подкреплялась ежегод­ным водосвятием, которое и ныне прово­дится тут на Святую неделю самим епис­копом Псковским. Считается, что каж­дая струя способна исцелить какой-то определённый недуг или избавить от конкретной напасти. Так что для полно­го моциона нужно непременно испить во­дицы и омыть лицо из всех источников Сло­венских ключей.

Твердыня

Но то, что предстанет взгляду за оче­редным изгибом нашей тропы, заставит позабыть и про болячки и про напасти. Изборская крепость, замыкающая котловину с запада, выглядит отсюда, снизу, совер­шенно неприступной, даже несмотря на то, что перед глазами лишь мёртвые ру­ины стен, давно отслуживших свою службу. Но бывает, и мёртвое поживее живого. Такова и эта старая крепость — столько всего может поведать, что любому со­временному говоруну останется лишь притух­нуть в благоговении.

Крепость Изборска, «железного горо­да», поставлена на горке с поэтичным названием Жеравья (Журавлиные горы издревле считались священными и заклятыми от неприятностей). Она появилась в те суровые годы, когда старые валы Труворова города перестали восприниматься в качестве серьёзных укреплений, да и сам город перестал вмещаться в собственных стенах. А крепкие стены в эпоху, когда с запада повадились наезжать зако­ванные в латы ливонские рыцари, стали ох какими нелишними! Известно, что дважды, в 1233 и 1240 годах, рыцари захватывали и опустошали город Трувора.

Потому-то в 1303 году «Избореск поставлен бысть на новом месте». Как и все порубежные укрепления этого края Руси, крепость сложена всё из того же серого девонского плитняка. Нынешние стены с массивными башнями — это уже, конечно, не изначальный вид, но стоят они на основе, заложенной тогда, в XIV веке. О серьёзности изборских стен крас­норечиво свидетельствует его насыщен­ная военная история. Известно, что уже в 1323 году, местный князь Евстафий, не­дооценённый кичливыми супостатами, отважился оставить крепость и, стремительно дви­нувшись к осаждённому немцами Пско­ву, дерзким и неожиданным ударом с тыла «снял осаду».

Понятно почему, окружённый крепки­ми каменными стенами и населённый суровыми решительными людьми, Изборск в те годы стал одной из главных проблем для ливонских рыцарей, «кос­тью в горле» завоевателей. Он первым «встречал» непрошеных гостей и последним «провожал» их восвояси. Летописи повествуют о тех событиях почти с дет­ской непосредственностью:

«На завтреи немцы придоша к Изборску городу загордившиеся в силе тяжце…» (1341)

«Внезепу пригнаше немцы к Изборску о полудни…» (1346)

«Придоша немцы к Изборску ратью в силе велице…» (1369)

«Князь местер, собрав силы своя мно­жество ратных вои, прииде к Изборс­ку…» (1406)

И так далее… Ох, уж эти немцы!

N. B. О «немцах»

«Немцами» в русской традиции величали всех европейцев без разбора рода и племени. Разговари­вать с этими «немыми» чужеземцами было сложно, так как русского языка они не понима­ли. Потому не всегда понятно, о каких «немцах» говорит летописец. Что до Ливонского ор­дена, то он имеет мало отношения к прибалтийской народности ливов, скорее напротив, был основан немцами (настоящими) на гребне Крестовых Походов, для «крещения» прибалтов-язычников. Интересно, что ближайшие соседи изборян, жители Эстляндии, в те времена находились под властью датской короны. В общем, «варяги» продолжали стре­миться на Русь спустя пять столетий после Трувора и Рюрика. Но на сей раз их сюда не зва­ли. Оттого — возникали проблемы.

Рябиновка, Луковка и другие

Неприступные стены славного Из­борска разрушили не люди, безуспешно их штурмовавшие. У всех стен на земле есть один, более серьёзный враг, перед которым они бессильны — Время. Сегод­ня и тут, внутри «железного города», от­горели и отпели страсти человеческие, и стала она классической территорией памяти. Тут, внутри сегодня то же, что и там, снаружи — терпкий аромат свежих трав, распаренных солнцем и растрёпанных ветром.

От славного прошлого остались лишь молчаливые руины. Да ещё имена, такие милые и простые, будто относятся не к военной твердыне, а к любимым бурёнкам. Темнушка, Рябиновка, Вышка, Талавка, Луковка — разве подумаешь, что это названия изборских башен, с которых когда-то несли смерть осаждавшим стре­лы, пули, ядра и космы горящей смолы?

Как и руины крепости в Старой Ладо­ге, руины крепости в Старом Изборске хранят единственный собор — Ни­кольскую церковь. Церковь — ровесница крепости. Но она жива до сих пор. И каждый день тут звонят старинные коло­кола и совершаются службы. Оборона государства давно ведётся другими мето­дами, а оборона души нуждается в тех же средствах, что и семь столетий назад.

Звон земной

Впрочем, центр местной духовности не в Изборске, а совсем недалече, в Печерах. Здесь, на самой границе с современ­ной Эстонией, притаился один из самых интересных, загадочных и почитаемых русских монастырей — Псково-Печерский. О его славе говорит перечень донаторов и паломников — от Ивана Грозно­го до Владимира Путина. Даже Пётр Великий, который, как известно, церков­ников не жаловал, а колокола переливал на пушки, выступил здесь в не совсем обычном амплуа — подарил монастырю четырёхтонный Большой Колокол.

Вместе с полиелейным трёхтонником Ивана Грозного и будничным двухтонным от Бориса Годунова колокол Петра I сегодня звучит с монастырской колокольни, обладающей неповторимо сильным и своеобразным звучанием. Мы привыкли, что колокольный звон всегда льётся откуда-то сверху, сопрягаясь с гласом Вышнего. Здесь — наоборот. Пе­резвон доносится как бы снизу, волнами растекаясь по поверхности земли. Дело в том, что сам монастырь упрятан в глубоком овраге, так что колокола его главной колокольни расположены аккурат на уровне окрестных полей.

Дабы прочувствовать всю мощь царских колоколов, нужно стоять в центре монастырской площади, рядом… со звонарём. Местный монах-пономарь, для того чтобы ударить в колокола, не взбирается на верх, а звонит снизу, с помощью длинных канатов и мощных рычагов. Здесь, в замкнутом пространстве, сила звона становится особо проникновенной и всепоглощающей.

Псково-Печерский монастырь — типичная для этой части Руси обитель-крепость. А иначе, без крепких стен и реши­тельной братии тут, на передовой, где веками шла непримиримая война между разными последователями одной рели­гии и где порой трудно было отличить миссионера от грабителя, не вы­жили бы. А обратил монастырь в крепость игумен Корнилий. За что, по легенде, и поплатился. Увидев перед собой непри­ступные стены, маниакально подозри­тельный Иван Грозный отсек голову вышедшему навстречу с приветствием настоятелю. Впрочем, как и в случае с родным сыном (по версии Репина), гроз­ный царь тут же протрезвел и, раскаяв­шись в собственном злодействе, на руках отнёс обез­главленное тело вниз, к церковным пост­ройкам. Мощи мученика и ныне хранят­ся в серебряной раке местной Успенской церкви. А путь, по которому царь тащил по монастырю собственноручно обезглав­ленное тело преподобного Корнилия, до сих пор называется Кровавой дорогой.

Сокровенное

Но самое интересное достояние Печерского монастыря под Псковом, кото­рое угадывается уже из его названия, от посторонних глаз упрятано. Печеры-«пещеры», возле которых возникла обитель, это целое «поселение», скрытое от сол­нечного света и любопытных взоров, ис­копанное в склоне оврага, в толще песча­ников. «Обитатели» этого «поселения» и не нуждаются более в дневном тепле и птичьем пении, ибо здешние пещеры, как и аналогичные в более известном монас­тыре Киева, царство усопших.

10 000 человек нашли последнее убе­жище на 7 улицах подземного некрополя. Среди них и монахи-подвижники, и защит­ники монастыря, и крупные жертвователи. Мемориальные плиты — «керамиды», кото­рыми закрыты гробы с прахом по обе сто­роны галерей, указывают места, где поко­ится прах представителей таких известных фамилий, как Ртищевы, Суворовы, Куту­зовы, Пушкины, Мусоргские. Их то и дело выхватывает из напряжённой тьмы пламя ровно горящей свечи.

Но самое большое потрясение испы­тываешь рядом с Братским кладбищем, где в тупике, за небольшой железной дверью, находится пещера, сплошь, до потолка, заваленная монашескими гро­бами. Большая часть из них давно разва­лилась, так что братская могила пред­ставляет собой мешанину из гробовых досок, полуистлевших обрывков сава­нов, мумифицированных мощей и обнажившихся черепов почившей братии. При этом тут, под землёй, где круглый год темпе­ратура составляет 5 градусов, нет ника­ких запахов разложения и тления.

Быть похороненным в здешних пеще­рах — мечта многих служителей Бога. Печерский монастырь славен не только своими «старцами», но и иерархами пра­вославной церкви, которые приехали сюда из разных концов земли доживать свой земной срок. Среди таковых — один из епископов, возглавлявший долгие годы Алма-Атинскую епархию…

С пещер и начался монастырь — в 1392 году. Их открыл, вернее, они «от­крылись» одному местному крестьянину, который рубил дерево, а после того как оно упало, повалив несколько соседних, с удивлением обнаружил под вывернуты­ми корнями чёрное устье с надписью «Богом зданная пещера». Впрочем, гово­рят, что и ранее окрестные охотники слы­шали чудесное пение, доносящееся в этом месте из-под земли.

Пение слышится и сегодня — самые закрытые и таинственные монастырские службы до сих пор свершаются под сво­дами подземных церквей. И в этом есть какой-то глубокий сакральный смысл, идущий даже и не от собраний ранних христиан в катакомбах Рима, а из более ветхих и первобытных времён, когда именно в пещерах собирались посвящён­ные — для общения с потусторонним.

N. B. Не было бы счастья…

Интересно, как Печерский монастырь сумел уцелеть в годы атеистического разгула в Сов. России. Исключительно потому, что в 1920- 30-е годы его в этой России не было. То, чего много веков безуспешно добивались западные цивилизаторы, отторжения здешних земель в свою пользу, большевики решили одним росчерком пера. Передав этот кусок страны Эстонии в 1924 году. Но, вот ирония, именно благодаря тому, что четверть века православный монастырь был «на Западе», ему удалось избежать печальной участи мно­жества подобных обителей на Родине.

Иван-город — вечный ответ Европе

Иван-город. Сколько раз судьба проносила меня мимо! Сегодня уже трудно даже и припомнить. В те времена, когда границ ещё не было, я учился в Питере и имел романтическое увлечение в Таллине. Которое после первой же поездки сменилось на увлечение Таллином. Старым Таллином. Едва сойдя с поезда и вдохнув промозглый морской воздух, приправленный тёплым ароматом печного дыма, я сходу полюбил этот город — такой степенный, спокойный и непохожий на все иные города Союза, виденные ранее. И часто, под настроение, вдруг срывался в субботу вечером на вокзал, хватал билет и запрыгивал на подножку таллинского экспресса.

Другой мир…

Билет от Ленинграда до Таллина стоил в достославные застойные годы три-четыре рубля, поезд шёл часов пять–шесть. Таким образом, любой студент, как только приспичит, мог запросто взять, да и смотаться из города на Неве в столицу Эстонской ССР. На выходной.

Погулять по Старому городу, зайти на звуки органа в один из готических каменных храмов, влезть на башню со смешным названием «Смотри в кухню», посетить загородный дворец, построенный Петром I, или облазать ветхие руины монастыря Святой Бригитты… А после — пообедать с подружкой в уютном, пропахшем кофе кафе (таких вкусных пирожных, как тогда там, мне, пожалуй, больше пробовать не доводилось!) и к утру понедельника, словно из другого мира, вернуться на занятия в Питер. Всё посещение Европы стоило не более червонца!

Молодой сон под стук колёс был крепок и праведен. Я знал, что во сне поезд проносит меня мимо Нарвы и стоящего супротив Иван-города. Но пробудиться и посмотреть в окно хотя бы раз, хотя бы на реку, разделявшую две средневековые твердыни, так ни разу и не удосужился…

…Побывать в Иван-городе удалось лишь четверть века спустя. Когда Нарва-река вновь стала труднопреодолимой пограничной межой, отделившей объединенную (не объединённую, а именно объединенную!) Европу от России. И попасть на ту сторону, в Нарву-город, не было уже никакой охоты из-за сложности с визой. Даже, несмотря на то, что оттуда рукой подать до моего любимого Таллина. Интересно, смог бы я полюбить его сейчас, когда он стал одним из форпостов мировой русофобии?

Окно в Европу: косяки и наличники

Скорость передвижения влияет на качество миропознания. Шибче едешь — меньше видишь. Самолёт — хорошо. И паровоз — ничего. А олени, как ни крути, для настоящего путешествия лучше! Если, конечно, вас всё ещё волнует то, что находится вокруг.

Потому гораздо интереснее и содержательнее, нежели на поезде, — поездка на автомобиле. Тем более что дороги от города Петра до города Ивана проходят по тем землям, на которых столетиями шла азартная игра между Европой и Россией. Нечто похожее на перетягивание территорий. Где вместо приза был выход к морю.

В те времена, когда варяги из Прибалтики свободно шастали «в греки», особо не задумываясь над тем, чью землю топчут по пути, особых проблем не возникало. Тема выплыла сразу вослед за явлением Русского государства на задворках Европы. Во времена Ивана Васильевича Третьего. Стоило появиться чему-то вразумительному, как «изумлённая Европа», эта гордая старушка, прищурилась, фыркнула и презрительно отвернулась. «Да мы же свои! — кричали с Востока. — Почему вы не пускаете нас в наш общий дом?» — «Азиаты вы! Варвары! — отвечали с Запада. — Место ваше — леса до Урала».

Впрочем, игра по перетягиванию земель у Финского залива шла с переменным успехом почти тысячу лет. Но именно в период установления контроля над Ижорой знаменитым Иваном III (в некоторых источниках его путают с другим Иваном Васильевичем — Грозным, тот тоже воевал за выход к морю, но несколько позже) был заложен, аккурат напротив рыцарского Нарвского замка ливонцев, русский форпост, получивший царственное имя. Впрочем, к эпохе царя Петра, город царя Ивана успел несколько раз перейти из рук в руки.

Стародавние и новоприобретённые земли у моря, вошли в состав гигантской Ингерманландской губернии, которая была отдана в управление светлейшему, милейшему и свежайшему князю Ижорскому — Меньшикову (а кому ж ещё?). Сразу же встала проблема заселения этих в общем-то довольно пустынных и чужих территорий своими людьми. Участки тут поначалу раздавались бесплатно, с единственным условием — на дачах и мызах должны быть построены капитальные строения. Ну а что до крестьян, то тех вообще не спрашивали и не упрашивали — брали целыми сёлами в Центральной России и высылали в Европу.

Земля руин — страна легенд

…Прошло 300 лет, а территории древней Ижорской земли всё ещё не страдают перенаселённостью. Дороги идут в основном лесами, иногда — полями. Изредка мелькают деревеньки, самые значительные постройки которых — чернеющие среди запущенных парков «графские развалины». Остатки тех самых усадеб, которые были заложены ещё при Петре тут, на передовом краю России и задворках Европы. Гостилицы — Минихов-Разумовских (а позже Сименсов), Котлы — Альбрехтов, немного в стороне Извара — Рерихов.

В Котлах сохранились руины сельского дворца, построенного в стиле столь полюбившегося на Руси европейского классицизма. Даже сейчас, давно пустующая каменная коробка, пронизанная сквозняками и заросшая древесной порослью, не требует большого воображения, чтобы прочувствовать былое величие жизни, кипевшей тут до социально-политических катастроф ХХ века.

Руины — питательная среда для легенд и тайн. Говорят, что где-то неподалёку от Котлов, у одной чухонки родился младенец, которому суждено было стать… российским императором Павлом Первым. Маленького финляндца заменили на мертворождённого детёныша Екатерины Великой. Есть и такое предание.

Ещё одна будоражащая воображение тайна связана с другими здешними развалинами — серыми крепостными стенами Копорья, одной из твердынь, целая система которых защищала от дурных европейских манер и влияний ещё Новгородскую землю. Короткое время в крепости находилась столица Ингерманландии — отсюда управлял вотчиной светлейший сподвижник царя-реформатора.

Энергия Петра была в то время уже столь неодолимой, что он отобрал Копорье у шведов за один день. Хотя все по привычке настраивались на длительную осаду. Очумевшие от натиска скандинавы только и успели что закопать где-то внутри крепости свою казну. По крайней мере, в это верят уже многие поколения кладоискателей — на что указывает изобилие оплывших ям и обвалившихся копей за серыми стенами из девонских известняков. Если, впрочем, всё это не относится к воронкам и окопам последней войны. Или к археологическим поискам мирного времени. Хотя быть копанным Копорью заповедано самой этимологией его названия.

За один день был возвращён Петром и Иван-город. Но здесь это уже было делом чести — Карл Великий за несколько лет до того взял крепость за полтора дня. В извечном соревновании двух задорных монархов, «врагов, влюблённых друг в друга» (по Ключевскому) — Петру просто необходимо было «угадать мелодию с одной буквы».

Впрочем, этот маленький триумф стал лишь мгновением в долгой и неоднозначной жизни города-крепости. На фоне нарвской победы он вообще-то остался почти незамеченным. Именно взять Нарву, где за несколько лет до того Пётр потерпел от восемнадцатилетнего Карла своё самое обидное и сокрушительное поражение, было для русского царя главным делом. От Нарвы открывался путь в заветную Европу. А штурм Иван-города стал делом попутным.

Анти-Нарва

По большому счёту, с самого начала существования Ивангородской крепости в ней было более дерзости, нежели стратегического смысла. Но в плане вызова, среди всех прочих фортификационных сооружений мира второго такого нет. Крепость строилась как знак, символ растущих амбиций крепчающей страны. В тени Нарвского замка.

Нарва-река, даже по местным меркам, рядовой поток — так что две супротивные цитадели на двух берегах разделяют от силы-то 200 — 300 метров. При желании (а желание было!) враги могли не только перебрасываться репликами, но даже обмениваться жестами. История не сохранила нам речей оппонентов (а если бы и сохранила, то мне пришлось бы заменить их сплошными многоточиями и восклицаниями!), но о методах вербального общения между Россией и Европой можно судить по некоторым инструментариям психологической войны.

Так, буквально напротив главной башни нарвской цитадели на стене Иван-города туристам показывают полузакрытую бойницу, со стоком на Запад. Туалет времён холодных войн прошлого, благодаря которому защитники русской твердыни могли не только справить нужду, но и продемонстрировать тем самым противнику на той стороне весь спектр своего к нему отношения. Просто и со вкусом.

Но и с той стороны тоже были не лыком шиты. Взяли да и выстроили посередь своей крепости башню, с которой всё нутро русской крепости просматривалось как на ладони. Потом, правда, задумались, почесали затылок, да так и не придумали ничего более свежего, чем назвать её Длинным Германом, как в Ревеле. Понятно, что на правом берегу стало неуютно и неприютно — что за жизнь, когда на тебя все время смотрят?

Ответ не заставил себя долго ждать и был пропорциональным. Дабы не перестраивать передовую стену с башнями, сразу за нею была возведена ещё более высокая каменная «ширма», которая надёжно прикрыла от чужих глаз всю частную жизнь Иван-города. Даже купола приземистых православных церквушек не дотягивались своими крестами до верхнего уровня стены-ширмы.

Нет, вовсе недаром Иван-город многие называли Анти-Нарвой. Его смысл был лишь в его противостоянии. Когда же обеими крепостями владел один хозяин, этот смысл улетучивался. Настолько, что про Иван-город забывали и он быстро превращался лишь в памятник славной истории. К началу прошлого века, к примеру, жизнь тут еле теплилась.

Зато в ХХ столетии Иван-город успел побывать и столицей Советской Эстляндии, и разменной монетой — наш Ильич подарил его эстонцам вместе с государственностью (а взамен те отслужили — не пропустили отступавшую армию Юденича, которая окончила тут своё существование), и фильтрационным лагерем (в котором сидел классик чешской литературы Карел Чапек), и ареной очередной битвы с немцами (полгода длились тут бои, в результате которых из всего населения уцелели лишь две старушки).

В советские времена, когда я проезжал тут в храпящем поезде, оба бывших врага по берегам Нарвы слились в едином порыве — в один социалистический город. Жизнь, правда, бурлила в основном на левобережье. Профсоюзные туристы приезжали глядеть на Нарву, а крепость Иван-города осматривали походя.

Развал Союза вернул городу Ивана утраченное значение. В условиях перманентной антирусской истерики с эстонского берега Анти-Нарва вновь оказалась востребованной. Заняв свою изначально намеченную и привычную нишу противостояния Западу. Даже российский триколор над старинной Ивангородской крепостью висит сегодня так, что у наблюдателя, глядящего с востока, создаётся полнейшая иллюзия — стяг реет над эстонским Длинным Германом.

Впрочем, на той стороне — свои триколоры (сине-черно-белые), рядом с флагами Евросоюза — также повешены соответствующим образом. А недавно там был установлен тенденциозный памятник — грозный лев, кровожадно посматривающий в сторону Иван-города и России. Непонятно, что он символизирует — то ли память о Карле, то ли навязчивую идею расширения НАТО на восток. Однако ясно — это нечто недальновидное. Потому что ответ России может быть страшен и разрушителен по последствиям. Уже ведутся переговоры с Зурабом Церетели по поводу памятника Петру I перед стеной-ширмой. На худой конец мэр российской столицы всегда готов пожертвовать на благое дело свой памятник с Москвы-реки. Коли это произойдёт — взгляд бронзового кумира перекроет не только Длинного Германа, но и всю Эстонию до самого Таллина!

Новая история

Мост, связывающий два берега Нарвы, как ни иронично ныне звучит его название, по-прежнему называется мостом Дружбы. Соединяя берега, он разъединяет страны. Вновь, как и прежде, во времена рыцарей, датчан, немцев, шведов тут проходит невидимая, но твёрдая грань между Европой и… не-Европой. Теперь, правда, в отличие от петровских времён, Европа повёрнута к Востоку самыми защищёнными и бдительными своими органами. Ставшая ещё более дряхлой, старушка, однако, может иногда позволить себе и расслабиться, подремать — имея на плече такого верного и бдительного стража, как новая Эстония.

С мостом Дружбы связано 99 процентов всех новостей, распространяемых ныне информационными агентствами про оба города на этих берегах. Пробки и заторы на пропускных пунктах, нарушение правил перехода и контрабанда — вот главный ассортимент событий происходящих ныне у ворот Ивангородской крепости. Но с крепостных стен всего этого не видно. А виден длинный хвост из людей, желающих «пройти в Евросоюз». И ещё более длинный шлейф разномастных автомобилей, двигающихся в ту же сторону.

Но машины — в основном эстонские. Эстонцы любят смотаться за кордон за дешёвым бензинчиком. Чьи люди — понять сложно. По большому счёту — все они тут наши, советские. Кому менее всего нужны все эти границы, визы и погранпереходы, так это рядовым гражданам Земли, не причастным к политике и шлагбаумам-кормильцам. А тем более, когда вот так, как тут, жили-были вместе, в одном городе, одними семьями и вдруг оказались в одночасье жителями двух разных городов, разных стран и даже разных частей света.

Из 17 тысяч ивангородцев несколько тысяч имеют сегодня специальные эстонские визы, которые даются только самым близким, членам семей и позволяют разделить свою жизнь на два государства поровну. Полгода жить в Нарве, полгода — в Иван-городе. Это для россиян. А на той стороне, в Нарве, чуть ли не большинство жителей вообще имеют российское гражданство.

А что до крепостей-супостатов, то на их стенах теперь лишь толпы туристов. Иногда они перекрикиваются между собой.

Столица советской Финляндии

Города — как люди. В основном мелькают перед глазами и навсегда растворяются в крепчающем тумане памяти. Другие, прежде чем кануть в ту же мемориальную мглу, дарят незабываемые эпизоды любви и интереса. И лишь некоторые — их меньшинство — переходят в разряд старых друзей и приятелей, к которым тянет по-прежнему и которые не минешь равнодушно — если и не приехать специально, то уж во всяком случае обязательно сделать крюк, дабы повидаться в очередной раз. Одним из таких городов-приятелей для меня когда-то стал Выборг.

Рог и вымя

…На сей раз, заиндевелый город встретил меня лютым морозом, заснеженными деревьями и ощетиненными сосульками крышами. Долго выкарабкивавшееся из-за горизонта зимнее солнце выбралось-таки и тут же нанизало горбатые улички на холодные лучи своего огненного гиперболоида. Чудовищные тени, отброшенные на сотни метров людьми и машинами, включились в волшебную феерию из отражений, бликов, дымов, отсветов и проблесков.

Словно дождавшись небесной отмашки (несмотря на то, что «рабочий день» давно был в разгаре), горожане заспешили куда-то, заполнив улицы своими торопливыми призраками. Зашевелились, кланяясь по-китайски друг другу, птицеклювые краны в порту. Обладатели не менее картинных носов начали заполнять торговую площадь у старинной Круглой башни. И, как много веков кряду, над городом, поймав долетевшие солнечные лучи, вспыхнул холодным багрянцем старинный замок.

Когда на твоих глазах протекает часть чьей-то биографии, то между тобой и героем устанавливаются отношения вовсе не такие, как со всяким встречным-поперечным. Соединённое с Пространством, Время придаёт миру неповторимо объёмную картинку, в которой, при желании, можно увидеть даже невидимое, смутно угадываемое по теням, шорохам и веяниям. Становятся понятнее и мотивы чужого поведения, и выверты, и реакции.

Собираясь писать о Выборге, я не поленился отыскать свои старые дневники, связанные с предыдущими встречами. Но начать повествование о Выборге всё же прилично со времён куда более ветхозаветных и достопочтенных, свидетелями коих я, увы, быть никак не мог. Однако представить себе то, что происходило тут, на берегах Финского залива, три столетия назад, с помощью дедукции (по теням, шорохам и веяниям) … можно попытаться.

…Начало XVIII века. Над бурными волнами Балтики хлопают паруса и хлюпают вёсла выплывшего откуда-то из необъятных дебрей Русской равнины флота, в воздухе носятся запахи свежего леса и дымного пороха, а ещё выше над всем этим незаметно нависает всё более зримая тень расправляемых крыльев хищного двуглавого орла. Здесь, в устье Невы и опреснённых водах серого Северного моря, разворачивалось одно из ключевых событий мировой истории, которая, как мне упорно кажется, вся зиждется на вечном единстве и бесконечной борьбе двух противоположностей — Европы и Азии, Востока и Запада. Борьбе, породившей нашу цивилизацию.

Стараниями неугомонно-азартного Петра Великого Восток, в лице России, проник-таки здесь в броненосный тыл расслабившегося Запада. Посредством того самого невинного «окна», а вернее — бойницы прорубленной стальным рогом топора-клевца в руках царя-плотника. Впрочем, очень быстро превращённой в широко распахнутые двери лавки. Через которые хлынули в обе стороны потоки товаров, новостей, идей и страстей.

Тогда-то, вместе с Ништадским миром и частью оттяпанной у Швеции Финляндии, в России и оказался Выборг. Старинный замок которого, древняя гордость местного рыцарства, чудился таким неприступным и основательным. Пётр взял его хоть и не с первого раза, но всерьёз и надолго.

Последний замок России

…Средневековый замок Выборга — пожалуй, единственное подобное сооружение, оставшееся в России после отделения Прибалтики, Украины и Белоруссии. Сама Россия здесь, в части извечного соприкосновения с европейскими ценностями и стандартами, издревле строила каменные крепости — фортеции, быть может, не столь дерзкие, но надёжные и куда более практичные в условиях постоянных нападок с Запада. Рыцарский замок — это вообще-то более знак, нежели твердыня.

Белый оштукатуренный тюб главной башни Св. Олафа над каменными стенами, занимающими маленький островок в Выборгском заливе, — замок и сегодня является визиткой и главным историческим нервом города. Внутри нынче музей, самой главной примечательностью которого для меня лично является… вид на Выборг и его окрестности с высоты белой башни Олафа. Зимой, когда заснеженные пространства суши и воды выглядят примерно одинаково, вид этот, конечно, не столь впечатляет, как летом. Так что зимой туда можно и не лазать.

Но летом… Летом взору открывается удивительная картина, составленная из выверенных и смелых мазков — старинные крыши Старого города, вода, окружающая со всех сторон этот город, леса, всюду обрамляющие эту воду загадочной бескрайностью.

Несмотря на то, что на обычных картах Выборг находится на Финском заливе — это не так. Выборг стоит на Выборгском заливе Финского залива, в том месте, где весь берег изрезан узкими и длинными «шхерами», незаметно переходящими в знаменитый озёрный лабиринт, составляющий поверхность Финляндии и Карелии. Великий Ледник оставил после себя в этих местах славные воспоминания!

Именно тут, у Выборга, начинается старый Сайменский канал, по которому до сих пор перемещается в глубь финской территории большое число всевозможных грузов и который так любят посещать туристы. При желании отсюда можно попасть не только на Сайму, но и выйти к Вуоксе, которая, как известно, впадает в Ладогу, а от Ладоги рукой подать до Москвы — «порта пяти морей»…

Что ещё пленяет в этом компактном городке — так это какая-то непривычная нам уравновешенность. Это сложно описать… Ну, вот, к примеру, шумный порт, притулившийся прямо к улицам старого города и, недалеко, компенсируя портовый шум, пейзажный парк Монрепо, тихий и пустынный, похожий на обустроенный лес. Или вот, на крутом берегу залива — бронзовый Пётр (Бог миловал, не работы Зураба Церетели!), взглядом своим сканирующий город почище восходящего солнца. Примерно на том самом месте стоял живой царь во время осады. И на противоположном берегу бухты, на старой Ратушной площади, в противовес русскому монарху, такой же обронзовелый отец-основатель Выборга — шведский рыцарь Торгельдс Кнутссон. Считается, что это он во время очередного крестового похода на карелов в 1293 году заложил тутошний замок.

Бронзовые истории

Когда попадаешь в такой «старый город», как Выборг, то хочется запутаться и заблудиться в его криво-горбатых уличках и проулках. Но заплутать тут сложно — слишком компактен, логичен и понятен Выборг даже для первопроходца. Так что потеряться в его географии можно только с великого бодуна, после гомерического возлияния в историческом ресторане Круглой башни.

История — это не география! Вот где можно плутать всю жизнь, да так и не найти концов. Тем более, когда речь о такой истории, как выборгская, на которую всегда смотрят с двух сторон. Глазами двух противопоставленных бронзовых кумиров, со стороны двух противостоящих миров — Востока и Запада.

Здесь показательна судьба самих памятников двум кумирам, впервые установленных почти одновременно, сто лет назад, — на закате Российской империи. Их судьба — зеркало XX столетия. Как только благодаря гуманисту Владимиру Ульянову (он, кстати, одно время скрывался от правосудия в Выборге) Княжество Финляндское обрело независимость, обезглавленный Пётр слетел со своего постамента и отправился в подвалы замка. Обратно его водрузили спустя 20 лет, после «маленькой, победоносной» Финской войны. Но вскоре ветер опять подул с Запада и бронзовый Пётр, опять свергнутый с пьедестала, опять оказался не у дел. На этот раз, правда, ненадолго — Красная Армия, занявшая город в 1944-м, вновь поменяла минусы на плюсы (или наоборот — откуда смотреть). Пётр был снова восстановлен в правах на постаменте и теперь уже настал черед рыцаря Кнутссона покинуть пьедестал и отправиться в мрачные подвалы своего замка.

И лишь в начале 1990-х бронзовые взгляды обоих кумиров ревниво перекрестились над водами Выборгского залива…

А Ильичу, между делом, тоже поставили памятник. На Красной площади. Красная площадь — хоть и центральная в Выборге, в названии не несёт никакого пропагандистского смысла. Была когда-то площадь Красного колодца. Вода в этом колодце приравнивалась к святой. Но сам колодец приравняли к пережиткам и решили, что вместо него лучше будет смотреться памятник Вождю. Ильича взгромоздили на гранитный пьедестал, а воды попранного Красного колодца устремились в подвалы близлежащих домов. Шутники предлагали проделать внутри вождя трубу, которая решала бы мелиоративные проблемы, но… в каком месте выводить её из бронзы?

И ещё один выборгский памятник никак нельзя обойти в связи с местной историей. Знаменитого Лося, поставленного финнами в парке и ставшего ещё одним символом Выборга. Страсти разгорелись и вокруг этого бронзового персонажа, доставшегося городу в дар от бурного прошлого. На следующий день после падения недоделанного путча 1991 года пал и Лось, лишившись при падении рога. Никто не взял на себя ответственность за этот акт вандализма, возмутивший и сплотивший всех выборжан, независимо от политических пристрастий. Лося-то за что? После этого пару месяцев постамент пустовал, Лося ремонтировали в Ленинграде. Теперь он стоит на своём обычном месте вновь.

Свои круги

…Несмотря на мороз, я почувствовал пленительное тепло, которое вновь вернулось в Выборг после мрачноватых лихолетий. Улочки Старого города снова чаруют своей мощёностью и горбатостью. Самая красивая — улица Морских ворот — одним концом взбирается на гору и упирается в башню с часами, другим сбегает прямо к воде залива. Эти действующие часы на колокольне несохранившегося храма должно отнести к разряду очевидно-невероятного. Башня колокольни сложена из почерневшего камня и часы — такие же тёмные и древние. А вот поди ж ты — идут! Несмотря ни на что, отстукивают время вот уже третий век!

Если судить по жителям, Выборг — типичный провинциальный городок, каких по России сотни. Если же всмотреться в архитектуру, то перед нами возникнет типовой кусочек Финляндии.

Природных финнов в Выборге нет — они не захотели оставаться в Советском Союзе и, наверное, их можно понять. Оставленный ими город (к слову, считавшийся самым благоустроенным и продвинутым в Финляндии) после войны заселялся как попало и кем попало. И, по первости, несоответствие облика и содержания было одной из тех черт, которые первыми бросались в глаза постороннему. Теперь и это в прошлом. Сегодняшние выборжане — уже в основном коренные его жители и по числу патриотов он может поспорить с любым другим городом России.

Но по-прежнему всюду чувствуются остатки былого финского уюта. Бывший музей искусств поставленный на гранитном монолите. Знаменитая библиотека, где прославленный архитектор Альвар Аалто, предусмотрел всё, начиная от акустики и освещения и вплоть до стульев и дверных ручек. Архив. Несколько бывших банков. Гостиница, бывшая.

Чудесный городской сквер — это тоже остатки бывшего дендропарка. Сквозь весь сквер тянется липовая аллея, обсаженная полуторавековыми деревьями, а рядом — грандиозные дубы с окультуренной кроной. И неожиданные лиственницы. Сейчас, усыпанное снегом и изморозью, все это выглядит особо волшебно и празднично. И я вдруг вспомнил, как мы гуляли тут с друзьями ночью, в мой очередной приезд.

Тогда над Выборгом стояла томительная и нежная белая ночь…

Часть 2 Европа: к нам задом

Германия. В логове поверженного врага

Люди думают, что это они играют словами. На самом деле, слова играют людьми. Мы говорим — и что-то подразумеваем, представляем. И очень часто подразумеваем вовсе не то, что говорим. Потому что слова лукавы. Термины ироничны. Понятия субъективны. А истинный смысл, если только таковой имеется, часто сокрыт от нас множеством навешанных штампов, замков и печатей. Почему всё это постоянно приходило мне в голову в поездке по Германии?

1. Нюрнберг

«Шестисотый» — но не «мерс»

Мы говорим «Нюрнберг» — подразумеваем суд, который, если следовать традиции, поставил жирную точку в истории немецкого нацизма.

Тем, кто учился уже в эпоху тестирования, напомню, что с ноября 1945-го по октябрь 1946 года в местном Дворце правосудия состоялся процесс по делу главных военных преступников, развязавших Вторую мировую войну. По нему проходили 24 высших иерарха, идеолога и стратега Третьего рейха. Из тех, кто выжил и дожил до суда. Правда, не все они лично присутствовали в зале №600, где вершилось правосудие. К примеру, Бормана, который загадочно испарился в самом конце войны, судили заочно.

Судьи, среди которых были представители четырёх стран-победителей (от Советского Союза выступал Р. Руденко), опирались на четыре основных пункта обвинения:

Заговор против мира во всём мире.

Планирование, развязывание и проведение агрессивной войны.

Преступления и нарушения военного права.

Преступления против человечества.

Несмотря на такие пункты, трое обвиняемых были оправданы, семеро — получили длительные сроки, а остальные были повешены в спортзале местной тюрьмы 16 октября 1946 года. Пропавшего Бормана приговорили заочно, Лей повесился в тюрьме сам, ещё до начала процесса, а Геринг загадочно умер накануне казни, приняв неизвестно откуда взявшийся яд.

— Происхождение цианистого калия так и не выяснили, — говорит господин Гайм, сотрудник нюрнбергского Дворца правосудия, — подозревали одного из охранников, который помог Герингу избежать позорной смерти — ведь повешение для военного было наиболее постыдным концом.

Мы с г-ном Гаймом и переводчицей Татьяной ходим по тёмным коридорам огромного Дворца правосудия, выстроенного ещё в начале прошлого века. Здесь царит тяжёлая, давящая атмосфера, приличествующая подобным заведениям, в которых судят убийц.

Из окон видна тюрьма — во дворе. Но не та, в которой содержали и казнили нацистов, а новая. Прежнюю ликвидировали в 1987 году, во время капремонта.

А вот и знаменитый «Зал 600», где происходил суд над фашистами. Тут всё осталось таким же, как 60 лет назад. Почти таким же. Скамья подсудимых сильно поуменьшилась.

Зал №600 — никакой не музей. Здесь сегодня так же судят и так же регулярно выносят приговоры. Хотя процессов такого масштаба, как Нюрнбергский, уже нет и быть не может. У современных немецких уголовников не тот размах. Интересно, как чувствуют себя те, кто получает сроки там же, где вожди Третьего рейха?

— Неужели тут сегодня судят простых хулиганов? — не удерживаюсь от вопроса.

— Нет, не простых, — ирония не переводится, — вон видите дверь? — герр Гайм указывает на тёмные створки какого-то шкафа за скамьёй подсудимых. — Это лифт, которым пользовались для доставки преступников из тюрьмы на том процессе. Работает до сих пор.

— Господин Гайм, а все-таки почему именно Нюрнберг стал тогда местом проведения процесса?

— Потому что тут сохранилось неразрушенным вот это здание суда. Да ещё к тому же с тюрьмой во дворе.

Это был ответ сотрудника Дворца правосудия. Официальный ответ. Другого я не ожидал. Но и с этим не согласился.

Сомнения. Странности предыстории Нюрнбергского процесса

Нюрнберг в одночасье превратился для всего человечества в имя нарицательное. Став символом справедливого суда и неотвратимого возмездия. Однако когда соприкасаешься с историей Процесса, то всё время ощущаешь наличие какой-то недосказанности, сокрытой сути, тайны.

На том, чтобы суд состоялся именно в Нюрнберге, союзники настаивали особенно упорно. Советская сторона обоснованно считала, что процесс над Германией должен происходить в столице Германии Берлине. Но союзники, уступчивые по гораздо более важным вопросам, упёрлись не на шутку. В конце концов был найден компромисс — суд над главными наци пройдёт все же в Нюрнберге, а Берлин будет постоянным местом Трибунала. Но хотя судопроизводства продолжались и в дальнейшем, интерес к ним после первого процесса настолько утратился, что про это уже мало кто вспоминал. Начиналась «холодная война» между победителями, и было в общем не до того.

Итак, первая «странность» — в том упорстве, с каким союзники хотели суда именно в Нюрнберге. Сам Нюрнберг в то время лежал в развалинах — налёты авиации тех же союзников практически сравняли его с землёй. Причём, если американцы бомбили днём и выбирали в основном военные и промышленные объекты, британцы прилетали ночью и просто разрушали всё, что попадало под бомбы. Это очень напоминало месть за бомбардировки Лондона и других английских городов. Был уничтожен весь исторический центр Нюрнберга.

Но почему целью наряду с крупными германскими центрами стал этот небольшой городок, не имеющий особого оборонного значения?

Это — вторая «странность».

Участи руин удалось избежать лишь 10–15 процентам городских строений. И вот третья «странность» — в этом рукотворном месиве осталось целёхоньким огромное здание Дворца правосудия. Будто бы уже тогда на него было наложено либо табу каких-то высших сил, либо… его уже исподволь готовили для проведения «процесса века»!

Редко что в истории не имеет под собой никакого основания и случается «просто так». Если что-то кажется случайным, то сие может говорить лишь об ограниченности наших знаний предмета. Ограниченности естественной или искусственной.

Вот и тут похоже, «кто-то» имел свои счёты к Нюрнбергу и непременно хотел, чтобы процесс стал «Нюрнбергским». И добился своего. Остаётся открытым вопрос: почему? В чём причина такой избирательности? Попробуем найти ответ.

Истина. Другой вариант

Истина, как мне кажется, лежит на другой окраине Нюрнберга. Среди циклопических архитектурных фрагментов, похожих одновременно на мегалиты Баальбека и руины Рима. В них, однако, нет никакой архаики и никакой античности. Если рассматривать в плане истории. С точки же зрения психологии и этнологии, мы имеем тут, в Нюрнберге, остатки очень давно изобретённых инструментов для массовой промывки мозгов. В данном случае — мозгов целой нации.

Все, наверное, видели кадры немецкой хроники 1930-х годов, где запечатлены колоссальные парады и впечатляющие сборища нацистов. Так вот, подавляющая часть этой хроники была отснята не в Берлине, и не в Мюнхене, а именно тут, на краю Нюрнберга. Помните трибуны с двумя огромными каменными орлами по краям, маленьким зловещим оратором в центре и многомиллионными шеренгами молодых зомби перед ним? Это — Поля Цеппелина. Они сохранились в Нюрнберге доныне. Хотя и без орлов. Но даже такими, неухоженными и неубранными, они продолжают завораживать и излучать зловещую энергию. Энергию, источник которой давно стал прахом и пеплом.

Но Поля Цепеллина — не единственный памятник нацистской архитектуры сохранившийся в Нюрнберге. Недалеко отсюда — небольшой стадион, построенный тогда же для партийных развлечений и состязаний. А вот другая партийно-спортивная арена, рассчитанная на миллион зрителей, так и осталась в проекте. Сомнения насчёт этого проекта появились, когда был создан макет и выяснилось, что при таком размахе футболистов на поле с верхних рядов будет просто не видно.

Зато была построена и сохранилась поныне «священная дорога» для военных парадов и массовых партийных шествий. Она напоминает пустынную взлётно-посадочную полосу шириной в сотню метров и длиной в несколько километров. На одном её конце притулился ныне какой-то чешский «луна-парк» со всеми своими аттракционами, а другой упирается в 35-тысячный городок Лангвассер, раскинувшийся на месте Марсовых полей, где проводились военные игры нацистов.

Но самый, пожалуй, впечатляющий памятник фашистской идеологии — недостроенный Дворец конгрессов. В этом здании, напоминающем снаружи колоссальный Колизей, должны были происходить главные сборища функционеров НСДАП — съезды партии. Ему отводилась роль главной доминанты во всём этом ритуально-партийном комплексе, под который было забрано 11 квадратных километров земли близ Нюрнберга.

Дело в том, что именно Нюрнберг был «избран» Гитлером в качестве места, где «во все времена» должны были происходить партийные съезды национал-социалистов. Однако «съезды» в данном случае — опять же термин лишь сбивающий с толку всех, кто помнит жвачные коммунистические форумы последних десятилетий СССР. Нацистские съезды в Нюрнберге были идеально срежиссированными и мистически выверенными ритуалами, призванными служить единственной задаче — спаять немцев под знаменем нацистской идеологии и руководством всегерманского «фюрера».

Комплекс по массовой промывке мозгов, регулярно запускаемый на окраине Нюрнберга, работал так же добротно и действенно, как любое другое предприятие Германии. Для достижения цели использовалось всё — выдрессированные миллионные толпы и колоссальные архитектурные формы, «световые замки», создаваемые сотнями зенитных прожекторов и факельные шествия, музыка Вагнера и речи Гитлера, дни молодёжи («Гитлерюгенд») и дни женщин («Союз немецких девушек»), ночные посвящения чиновников и дневные состязания атлетов.

И о том, что поставленная цель была успешно реализована (хотя, слава Богу, и не до конца), свидетельствует не только дальнейшая история Третьего рейха. О том счастье единения, которое они испытывали тогда, на съездах в Нюрнберге, ещё молодыми — некоторые нынешние старики со слезами вспоминают до сих пор.

Дворец съездов им. А. Гитлера

Гитлер сам давал задания своим архитекторам, и в первую очередь любимцу — Альберту Шпееру. Строительные пристрастия «фюрера» определялись его преклонением перед архитектурой имперского Рима, гипертрофированным в призме «величия Германии». Отсюда появление чудовищных по размерам проектов «доминантной архитектуры» Третьего рейха. Самые амбициозные из них так и не были начаты. Исключение — Дворец конгрессов в Нюрнберге, стены которого были возведены до половины предполагаемой высоты. Но и это — 40 метров пустых этажей.

…Чтобы проникнуться масштабами здания, нужно влезть «на крышу». Лестницы, холодные и гулкие, кажутся бесконечными. Проём возникает за проёмом — а конца не видно. Но вот наконец последняя дверь отпирается… и стихия ветра-света принимает тебя в свои объятия.

Отсюда, с крыши, видны многие десятки километров окрест. На западе — силуэты старого Нюрнберга с замком на горе. Это, по замыслу идеологов нацистских сборищ, должно было служить «декорацией для съездов партии». С другой стороны — подёрнутая лёгкой рябью гладь искусственных озёр Народного парка «Дутцендтейх» с Полями Цеппелина и стадионом на другой стороне. А прямо под ногами — гигантская воронка стен над пустым двором. Здесь должен был находиться главный зал на 50 тысяч человек. А сверху всё это пространство предполагалось перекрыть ещё и гигантским стеклянным куполом.

…Наверное, тут мне полагалось бы включить воображение и представить себе пустоту такой, какой она стала бы — повернись история по-другому. Но, слаб человек, все моё внимание в тот ответственный момент было целиком приковано к симпатичной Рамоне, юной сотруднице Центра документации, сопровождавшей меня в восхождении на крышу.

Чем Германия, особенно Северная, не балует путешественника, так это красивыми женщинами. Ну абсолютно не балует. Рамона — приятное исключение. Потому, понятно, истосковавшийся в Европе по привычной девичей красе коренной алмаатинец, я с откровенным восторгом наблюдал, как она пытается справиться с непослушной копной волос, которую самозабвенно треплет озорной ветер, как солнце сверкает в её лукавых глазах, как… И, конечно же, в этот момент всё остальное отошло куда-то на десятый план — психопат Гитлер, с его параноидными планами, выпендрёжная архитектура Третьего рейха и даже та загадка Нюрнберга, которая привела меня сюда…

Но, увы, мгновение может быть прекрасным, если только остаётся мгновением. Как в тот раз. Настало время спускаться на землю.

Рамона работает в Центре документации — он занял небольшой кусок недостроенного Дворца съездов. После 1945 года немцы долго не могли решить, что делать с этим строением. Достраивать? — Зачем? Ломать? — На какие деньги? Фашистский долгострой планировали трансформировать и в стадион, и в торгово-развлекательный комплекс. Но Баварское управление по охране памятников наложило на подобные проекты табу. Дело в том, что с 1973 года «гигантский стиль» Третьего рейха был взят под охрану государства. В том числе и комплекс для проведения съездов в Нюрнберге.

Центр документации — это музей, посвящённый теме, которая продолжает мучить и волновать немцев вот уже 60 лет. Появление нацизма, превращение его в образ единомыслия для всей страны, триумф и крах фашистской Германии — обо всём этом повествуют многочисленные документы этого небольшого, но посещаемого учреждения. Импонирует то, что подавляющее число посетителей — юные граждане ФРГ. Студенты и школьники. Их отношение к самому мрачному периоду истории родины очень серьёзно — лично мне не довелось встретить тут никакого ёрничанья и зубоскальства, столь присущего культпоходам в наши музеи нашего юношества…

Промежуточный итог и новые вопросы