Бесплатный фрагмент - К истокам русской духовности

Памяти Светланы Петровны Есениной и

Николая Григорьевича Юсова

Посвящаем…

Раскрывая историю русского и славянского мировоззрения и мироощущения, авторы использует запрещенные со времен Николая I источники, а также архивы ГКБ. Через биографию и творчество Василия Шукшина и Сергея Есенина автор, опираясь на богатейший и ранее не публиковавшийся материал из истории государства российского и церкви, восходит к истокам русской духовности, к периоду, когда еще «Палестина была русской землей, греки — дикими данайцами, когда русский алфавит ложился в основу будущих европейских языков». От секретов рюриковичей до секретов Рерихов — диапазон внутренней интриги книги. От гибели Есенина и убийства Айседоры Дункан до «скоропостижной смерти» Шукшина… Взаимоотношения язычества и православия, духовности и народности — и все это в ярком слове писателей. Глубже других проникнувших в глубины русской души.

Вступление: Вокруг и около

Шукшин…

«Мы, родственники Сергея Александровича Есенина, доверяем Черносвитову Е. В. организовать и возглавить работу экспертов по выяснению причин гибели поэта. Согласны на эксгумацию останков поэта».

Документ подписали: Есенин СВ., Есенина СП., Есенина З. С., Наседкина Е. А., Есенина А.С, Есенин Д. Е., Есенина Д. Д., Титов СВ., Митрофанов И. О., Митрофанова А. И., Ильин С. А. Ильин В.С, Ильин А. С.

(Документ датирован 10 мая 2006 года.)

(См.: К истокам русской духовности // Современное право. 2006. №№4—6, 8.)

Сын поэта А. С. Есенин-Вольпин, постоянно проживающий в Бостоне (США), высказал свое согласие на эксгумацию в письме к Е. В. Черносвитову еще в 1990 году: «Ввиду наличия различных версий (убийство, самоубийство) гибели моего отца в конце 1925 года… предложение эксгумации его тела… поддерживаю в надежде на то, что она поможет выяснению истины».

(См.: Черносвитов Е. В. И снова о Сергее Есенине // Россия молодая. 1990. №12. С. 68.)

«Мне хочется писать без всякой формы, не согласуясь ни с какими литературными приемами».

(И. А. Бунин)

«Обычно Бог и народ неразрывно связаны друг с другом, изначально они — одно целое. Иногда, пожалуй, бывало, что народ принимал другого Бога, но никогда Бог не избирал себе народа»

(З. Фрейд)

Многое в жизни человека можно принять за случайность, но только не рождение и не смерть. Так считали предки наши, древние русичи. Время и место рождения и смерти, наверное, могут сказать много о человеке. Так, для Василия Макаровича Шукшина эти отметины глубоко символичны, как знаки на земле большой жизни. Что касается времени — разговор особый. Сейчас повод поговорить о месте.

В конце 70-х Шукшин как-то сказал: «Нe теперь, нет. Важно прорваться в будущую Россию».

Алтай, Сростки, Катунь — вместе малая родина. Это пришло в наше сознание с Шукшиным. Шукшинские чтения на горе Пикет в Сростках — вот уже десятилетие большой народный ПРАЗДНИК. И стека­ются в последнее воскресенье июля, в самую «макушку лета», как говорил Василий Макарович, тысячи людей на Алтай из разных концов земли нашей да и из заморских стран. Но, после 1985 года, что-то стало твориться неладное в эти дни на Алтае. Вроде бы приезжают к Шукшину, а идут под знаменами Рериха. Вроде бы под знаменами Рериха, а называют себя кришнаитами. Да и не в духовном экстазе, а в наркотическом опьянении. Все больше и больше бритоголовых появлялось в эти дни в шукшинских местах. В великолепных ярких обложках и на отличной бумаге стали продавать в Сростках (sic!) книги о всякой «восточной мудрости», о путях к «духовному прозрению и освобождению», под знаком шестиконечной звезды или огненного колеса. «Бхагавад-Гита вытеснила Евангелие», — со вздохом констатируют православные алтайцы. Не вытесняют ли и Шукшина с Алтая под благовидным предлогом возрождения рериховского движения? Вот какой вопрос тогда возникал! Почему приурочивают рериховские, так сказать, мероприятия, ко дню рождения Василия Макаровича, к Шукшинским чтениям? И еще один, вполне закономерный вопрос: кто финансирует эти, явно не шукшинские, экспедиции на Алтай? Наконец, на шукшинских чтениях в Сростках, было зачитано послание Рерихов (Николая Константиновича и Елены Ивановны) следующего содержания: (1 января 1924 года, Сикким). «Была дана нам перед снегами Гималаев заповедь чрезвычайного значения. Христос сказал Будде: «Негоже самим храм строить, самим на колокольне звонить. Брат Будда, собери тех людей, которые могут третий глаз возжечь, помоги им пустыню пройти, надели их достатком строительным, чистую звезду перед ними зажги, воздай меру доверия. Пусть Храм вознесется руками человеческими, чтобы было куда войти нашему Собору. Быть тому на Звенигороде, удумаем, куда посадить строителей, какаю мерою честь воздать Тому, кто за нас на весь мир позвонил. Быть тому на Звенигороде». Записана заповедь Христова 1-го января 1924 года перед великою горою. Заповедь пошлите призванным каменщикам. Замечайте нити великой пряжи. Твердым сознанием горы перейдете. Указ явите Тарухану.

Уже вижу, какой путь ему назначен, какой груз повезет на Алтай».

Как тут не вспомнить слова Спасителя: «Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примите».

Вот такая преамбула к рассказу о Днях памяти В. М. Шукшина, которые впервые прошли на Дону в станице Клетская 15 и 16 сентября.

Эта донская земля приняла последний вздох Шукшина, здесь он умер, снимаясь в фильме «Они сражались за Родину». И это опять глубоко символично в отношении к Шукшину — жил, творил, страдал и пал, сражаясь за Родину. И умер-то на Дону!

В гости к донцам приехали москвичи и волгоградцы, актеры, писатели, журналисты, деятели культуры и искусства. Среди них такие, горячо любимые в народе актеры, как вдова Василия Макаровича, народная артистка РСФСР Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина, народные артистки РСФСР Любовь Сергеевна Соколова и Людмила Васильевна Зайцева, заслуженная артистка РСФСР Татьяна Георгиевна Конюхова. Здесь же издатель-редактор всех книг В. М. Шукшина, которые вышли в «Молодой гвардии», Г. С. Кострова. Понаехало много казаков из близлежащих станиц — Калача, Новониколаевской, Усть-Медведицкой. Все вместе, одним казачьим кругом открыли 15 сентября в районной библиотеке станицы Клетская, которая носит теперь имя В. М. Шукшина его бюст, работы волгоградского скульптора А. Тамарова. А потом начались многочисленные встречи гостей и станичников в Доме культуры, кинотеатре, на площадях и улицах Клетской. Гости привезли с собой фильмы В. М. Шукшина «Странные люди» и «Печки-лавочки», а также документальный фильм Р. и Ю. Григорьевых «На родине Шукшина».

Шестнадцать лет, как ушел из жизни Шукшин. Но здесь, на донс­кой земле, он словно был еще вчера. Это физически ощущалось по атмосфере, которая царила в Днях памяти. И была она несуетна, торжественна и здрава. И это в наше-то время?

В страхе, тревоге и смуте сейчас наша страна. Опять лихая година выпала на долю народа. Рвут страну на куски злые и беспощадные вороги, в душу гадом вползая, манипулируя нашими чувствами, истощав силы народные. Как нужны богатыри сейчас русской земле, народные заступники. Одним из них был и остается Шукшин. Вот выступали на Днях его памяти разные люди, а говорили-то об одном, о бедах наших российских, о трагическом разладе. И получалось так, что к Шукшину обращались, словно помощи от него просили. Помощи, совета и моральной поддержки.

И думается: что такое Шукшин? Огромной величины моральная сила? Нравственный ориентир в духовном возрождении России? Да, это все он. Но не только.

Если хорошо поразмыслить о разладе в нашей стране, то неизбежно приходишь к таким словам, как духовный раскол. И дальше, к мыслям об основе единства русского народа. Каково оно? Кровное? Еще Карамзин и Костомаров, историки наши, хорошо изобразили, как мешалась и перемешивалась кровь русских испокон веков. Религия? Вот Василии Иванович Белов, выступая на сессии Верховного Совета СССР, сказал, что и слово крестьянство — от «христианства». И еще — «моя тысячелетняя Родина». А как же тогда быть неверующим, которых на Руси, и также испокон веков, отнюдь не мало. Как быть с тем фактом, что именно язычник, преследующий христиан, сын княгини Ольги и отец князя Владимира, с именами которых связано принятие христианства на Руси, положил почти все границы Государства Российского и впервые в истории нашего государства заключил с другими договоры «мира и любви»? Язык? Устный или письменный? Восхо­дящий к кириллице или скованный ею, как грубой одеждою, да еще с чужого плеча?

На шукшинских чтениях по случаю 60-летия Василия Макаровича в театре города Бийска, где началась его трудовая деятельность в качестве учителя школы рабочей молодежи, выступил археолог из Новосибирска, ведущий раскопки в районе Байкала. Он сделал, наверное, сенсационное сообщение о цивилизациях, существующих не одну тысячу лет до принятия христианства на Руси. Чрезвычайно развитых цивилизациях, которым могли бы позавидовать и Древняя Греция и Египет. Так вот, по антропологическим данным получается, что это наши предки, русичи. Эти цивилизации, как предполагает ученый из Сибири, подвержены циклам, включающим возникновение, расцвет и гибель цивилизации. Каждый цикл равен тысяча лет. Озеро Байкал — прародитель этих цивилизаций: БОГ русских. Матерь Божья — Сибирь. В. М. Шукшин, согласно представлениям новосибирского антрополога — мессия, посланный на землю Русскую праотцом русичей. «Посмотрите на дочь Шукшина, — воскликнул тогда этот ученый, показывая на Машу, дочь Василия Макаровича, — она же яйцеголовая! Это типично для русичей с чистой кровью». Вот так…

Любимый герой, главный из всех героев Шукшина, с которыми Василий Макарович несомненно отождествлял себя — донской казак Степан Тимофеевич Разин. Велика любовь была у Шукшина не только к его «малой родине» Алтаю, но и к донской земле. Последние годы все мысли его, так или иначе обращались на Дон. Известно, как страстно и неистово он хотел снять фильм о Разине (написал сценарий, а затем книжку «Я пришел дать вам волю»). Разве можно говорить, что Шукшин случайно умер на донской земле? Прочтите внимательно «Я пришел дать вам волю»! Не только о конкретном историческом периоде России эта книга. Она — настоящий духовный анализ, восхождение к истокам нашим: туда, за черту христианства, ко времени и месту наших предков. Разве можно сейчас честно и серьезно утверждать, что «русичи появились во второй половине девятого столетия и как саранча расползлись по свету»? Кстати, можно сравнить, например, образ Степа­на Разина, написанный Шукшиным, с образом Святослава, сына княгини Ольги. Сравните, и вы поразитесь их сходством, и в характере, и в направленности мысли и в действиях. Упрекали Святослава, когда он рвался …на Дунай. «Ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабивъ…» Время Святослава определено, как «отчаянная вспышка буйной силы». Все свои важные решения, при безусловном единовластии, Святослав принимал кругом. Он был первым казаком Руси, его форма государственности по многим чертам является прообразом казачьего уклада.

А донцы станицы Клетская на Днях памяти нарекли Василия Макаровича «первым казаком округа».

Дни памяти В. М. Шукшина на Дону. Как это сейчас вовремя и к месту. Шукшин чрезвычайно страшен для всяких лазутчиков и диверсантов, подрывающих основы нашей духовности. Уж больно они активизировались во время большой ломки, которая произошла, уничтожив одну из форм нашей государственности — СССР, лучшую, из всех, предыдущих, известных написанной Истории. Процесс «ломки» (в двух смыслах этого слова!) происходит в нашей стране и сейчас, в ХХI веке. Изощрены «носители» дезинформации о нашем, многонациональном народе, собравшимся случайцно (?) вокруг русичей. Вот один пример. Пущен в оборот термин «космическое сознание» и создан кентавр «русский космизм». И проглатываем, и не задумываемся, что такого рода эзотерическая мистика глубоко чужда русскому и православному мироощущению. Власть Космоса и власть Земли. Третьего не дано. Космос или безликий, холодный, бездушный, с мертвым светом луны и звезд монстр, заброшенная кем-то очень высоко большая бездонная бочка, или крыша — небо над головой с теплым и ласковым солнышком и веселыми облаками. Небо над землей. Шукшин-то выбрал последнее, признавая лишь одну власть над человеком — ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ. Поэтому и сам он подобен былинному Микуле Селяниновичу. Жизнь Василий Макарович определяет, как «…теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся». Он советует быть ближе к земле приглядеться к ней повнимательнее, в микроскоп ее рассматривать (микроскоп тоже своеобразный символ темной ориентированности, в отличие от космической, символом которой, в этом смысле, является телескоп). Перечитайте рассказ Шукшина «Микроскоп»! А кому молятся лучшие шукшинские герои? Земной божьей матери. Приснодева у него — с глазами земной женщины, любящей и любимой земным человеком.

Шукшин не только духовник. Он провидец, ученый-политик. Если бы нашим парламентариям и лидерам, да прочитать как следует повесть Шукшина «Я пришел дать вам волю»! Все пороки нашего государственного устройства, правления, власти там доступно изложены, механизмы их просто показаны. Да и решение многих жгучих вопросов нашего государственного бытия в этой книге предлагается. «Государство», «власть», «авторитет», «вождь», «закон», «порядок», «сильное правление», «церковь» и много других понятий общественно-политического устройства с научной строгостью и скрупулезностью проанализированы Шукшиным.

Народный заступник Степан Разин, чуя гибель своего святого дела дать людям волю, не с отчаяния, а в холодном здравии бросает клич «сарынь на кичку»!

…16 сентября 1990 года отчалила от берега, что под крутым утесом в окрестностях хутора Мелологовского (где снимался фильм «Они сражались за Родину») лодка-плоскодонка. На лодке этой сидели казак с молодой красавицей казачкой и вдова Василия Макаровича Шукшина Лидия Николаевна. На стрежне Дона, в самой стремнине женщины бережно опустили огромный венок из живых цветов на воду, на красной ленте которого долго еще с берега была видна надпись: «В. М. Шукшину от донских казаков». А потом был большой ПРАЗДНИК, о котором тоже не раз говорил Василий Макарович — казачий Карагод.

Отныне и навеки Катунь и Дон слились воедино в имени Шукшина. И, как сказал один из выступающих казаков на «круге», предложивший считать Василия Макаровича Шукшина — первым казаком станицы Клетска, «От Тихого Дона до Тихого Океана, с коротким отдыхом на горе Пикет, да поднимется Русь великая и возродится, и вернет себе былое — славу и могущество!». С этой мыслью уезжали гости со станицы Клетская. И правда, эта мысль и была главным мотивом Дней памяти Василия Макаровича Шукшина, которые закончились 17 сентября 1990 года обнадеживающе символично.

Еще несколько лет назад, Евгений Васильевич Черносвитов, заканчивая свою книгу «Пройти по краю. Василий Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии», пытaлcя честно ответить, прежде всего самому себе, для чего я написал ее? Внутреннюю связь с Шукшиным автор не порывал все последующие годы. Тогда Е. В. Черносвитов писал: «Эта книга вызвана единственной потребностью общения с Шукшиным. Попыткой вновь и вновь пережить что-то подлинное, сокровенное. И наверное, все-таки желанием узнать что-то, что могло быть упущено ранее. Вернее, угадать то, до чего так хотел додуматься Василий Макарович… Да, расшифровать его!

Подойдем и мы к творчеству В. М. Шукшина, его жизни как исследователи-ученые. Сейчас происходит другая «расшифровка» Шукшина — самой действительностью. Что для нас, вступивших вместе со страной в качественно новую социальность, остается в Шукшине без изменения и в наше время? Прежде всего то, что он был мудр, в народном значении этого слова. Только поэтому он был русским философом (в первоначальном смысле этих слов), наряду с такими философами, как Федор Достоевский, Лев Толстой, Нико­лай Бердяев и отец Павел Флоренский. И, как всякий истинный философ, обладающий к тому же даром художественного, образного воплощения своих мыслей, он сотворил свой мир. Больше того, он представил этот мир экранно.

Любой большой писатель (а Шукшин был прежде всего писатель) порождает свой мир. …Гомер, Данте, Шекспир, Сервантес, Диккенс, Гюго, Бальзак, Достоевский, Островский, Тургенев, Чехов… И это или вся Вселенная, или эпоха, или одна страна в конкретно-исторический период, или один большой город… Мир Шукшина — «малая Родина». И населяют этот мир — земляки Василия Макаро­вича. Но само слово «земляки» берется не в географическом, а философско-этическом и, если хотите, эстетическом смыслах.

Но так уж мы устроены, что все связываем с географией… В Париже во времена Бальзака, жили бальзаковские литературные герои. Герои Шукшина живут на Алтае или приехали оттуда. Предки самих Шукшиных, по родословной Василия Макаровича, пришли на Алтай с Волги («Ты родом-то откуда?» — спрашивает Разин своего «патриарха». Тот отвечает: «А вот почесть мои родные места. Там вон в Волгу-то справа, Сура вливается, а в Суру — малая речушка Шукша. …Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то. …Ажник в Сибирь двинулись которые…» («Я пришел дать вам волю»).

И еще: «Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня», — говорит Бронька Пупков, герой рассказа «Миль пардон, мадам!» В рассказах Шукшина пункты его географии четко обозначены. Здесь и Сростки, Онгудай («Рыжий»); Березовка («Кукушкины слезы», «Двое на телеге», «Печки-лавочки», «Любавины», «Брат мой…», Завь­ялово («Капроновая елочка», «Брат мой…»); Лебяжье (шукшинский дипломный фильм «Из Лебяжьего сообщают…», «Земляки»); Красный Яр («Внутреннее содержание», «Выбираю деревню на жительство»). Географические меты находим и в других местах: «В город Б-ск, что в полсотне километров отсюда» (рассказ «Сураз»; это как раз расстояние от Бийска до Сросток). В автобиографическом цикле «Из детских лет Ивана Попова» прочитаем: «Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это — ближайший от нас…» Герой повести «Там, вдали» Петр Ивлев, отвечая на вопрос, откуда он родом, говорит: «Из-под Барнаула…». В «Калине красной» находим: «История эта началась… севернее города Н. (Новосибирск — М.Ч., Е.С.), в местах далеких и строгих». В тексте в разговорах мужиков мелькают такие детали: «гурты перегонял вон из Монголии» (это типичное явление для Алтая). Много в рассказах и таких отметин: «на реке Катуни, у деревни Талица» («Леля Селезнева с факультета журналистики»); «Талица в трех верстах от Чебровки» («Мастер»); а один из циклов рассказов так и называется: «В селе Чебровка»; «она вон талицкая (это через речку)» («Чужие»). В рассказе «Наказ» герой говорит: «Деревня наша, не деревня — село, в старину было большое, края были: Мордва, Низовка, Дикари, Баклань… Ну, а жили-то мы в Низовке. В Сростках до сих пор различают «районы» — Низовка, Баклань, Дикари, Мордва. Сам-то Шукшин был из Низовки. И Егор Прокудин после несостоявшегося праздника «бордельеро» требует такси до Низовки, хотя автобус его привез в село Ясное. Кстати, Спирька Расторгуев («Сураз») «жил» в селе Ясном и приходил в гости к старикам Прокудиным…

Как красной лентой обвита географическая карта шукшинской земли рекой Катунью. Первый цикл рассказов в «Новом мире» назывался «Они с Катуни»: «И еще есть река на Алтае — Катунь. Злая, белая от злости, прыгает по камням, бьет в их холодную грудь крутой яростной волной, рвется из гор. А то вдруг присмиреет в долине — тихо, слышно, как утка в затоне пьет за островом. Отдыхает река. Чистая, светлая — каждую песчинку на дне видно, каждый камешек» («Живет такой парень»); «И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик… («Солнце, старик и девушка»). Даже когда она прямо не называется, ее описание не оставляет сомнений — это всегда Катунь: «…Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки раскладывали костерок» («Миль пардон, мадам!»). «…Мысленно он исходил свою деревню, заглянул в каждый закоулок, посидел на берегу стремительной чистой реки…» («Жена мужа в Париж провожала»). Или вот, в «Калине красной», в нелегкие минуты своей жизни герой вспоминает «далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку…». А в рассказе «Два письма» человеку «приснилась родная деревня. Идет будто он берегом реки…».

На этом можно было бы закончить перечисление населенных пунктов, где живут земляки Василия Шукшина, да вот в чем дело, что мешает перейти к другой мысли. «Сростки», «Катунь» — разве эти названия сейчас только географические? Нет! В этих словах появилась магия, они притягивают к себе и вызывают смутные душевные движения в каждом, для кого русский язык родной. Человечьим теплом и надежностью от них веет. Да и зовут они вдаль светлую, туда, к истокам нашим. Не поэтому ли и Алтай стал воистину землей обетованной для всех, для кого слово Русь есть имя духовное.

Алтай и Шукшин вот уже второй десяток лет нечто неразрывное. Но, будем справедливы, ведь много больших имен связано с Алтаем (и Рерих, и Вернадский, и Шишков, да и других немало) … Но Алтай до Шукшина и Алтай после Шукшина — это два разных явления. Можно не читать Шукшина, не посмотреть ни одной его картины, ни одной его роли. И все равно, оказавшись на Алтае, вы будете видеть его главами Василия Макаро­вича… Это непостижимо, но это так. Такова, как видно, и здесь, магия творчества, порождающего свой мир или избирающего его для своего духовного преобразования.

Так «малая родина» у Шукшина имеет тенденцию неудержимо распространяться за свои пределы… Глобальные, вселенские, коренные вопросы бытия каким-то закономерным образом вставали перед героями Шукшина — что ни герой, то «проклятый» вопрос — и, отвечая на них, Василий Макарович как бы вмешивался в дела миропорядка и мироздания. Вспомним в связи с этим глубокие по смыслу слова другого великого писателя, так не похожего на Василия Шукшина — Хорхе Луиса Борхеса: «Я думаю, что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреальной широком смысле страсти, идеи, предложения столь же реальны, как факты повседневности и более того — создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь» («Всеобщая история бесчестья»).

Шукшинская «малая Родина» (интересно заметить, как факт нашей действительности, что это философское понятие, ожившее в устах Шукшина, появилось на слуху одновременно с брежневской «малой землей») имеет в себе, как в фокусе проблемы и чаяния всех людей конца XX века — не только нас, русских — русичей и россиян. И, мы подчеркиваем, что именно конца XX века, а не второй его половины, ибо герои Василия Шукшина хоть в чем-то, но непременно опережают свое время. При всей своей реальности, узнаваемости, сиюминутности, они никоим образом не будничны. Просто не вмещаются в рамки конкретных и реальных будней. Выходя за их границы (то путем чудачества, то стезей преступления, то ценой собственной гибели), они пытаются прорваться вместе со своим автором в будущую Россию. И таким образом само будущее входит в настоящее. Герои Шукшина всегда оказываются на схлестке двух потоков времени — из прошлого через настоящее в будущее и из будущего через настоящее в прошлое. Для нравственного сознания шукшинского героя «прошлое» и «будущее» предстают одновременно. Это необычно и поэтому непереносимо. Отсюда обязательно боль, страсть, надрыв. А результат — дума, в которой поступок чудака, как фасад, скрывает интенсивную, напряженную мысль, маскируя ее под наив или побасенку, вроде «да, так, ничего — печки-лавочки». А сказка? У Шукшина одна сказка «До третьих петухов»… Остальное — правда. Ну, а сказка-то не правда ли? Не о нашем ли она времени, земляки ХХ1-го века, первых десятилетий?

Здесь позволим себе еще одно отступление, подчеркнув древнюю мысль, что прорыв в будущее начинается с возврата к истокам. Но стоит поглубже нырнуть в реку забвения — в Лету, прошлое (не эта ли река духовности нащей?), непременно вынырнешь в своем будущем.

24 ноября 1990 года в Ярославском театре юного зрителя состоялась премьера спектакля «До третьих петухов» по повести-сказке Василия Шукшина (режиссер-постановщик А. Кузин). На премьеру были приглашены Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина — президент Русского центра искусств и культуры им. В. М. Шукшина и генеральный директор Фонда, Евгений Васильевич Черносвитов. В Ярославле в эти дни было морозно, крепко лежал снегов магазинах шаром покати. В городе было голодно, артистам пришлось извиняться перед гостями, что никакого ужина после премьеры не будет, так как не смогли найти продуктов. Был только грузинский чай и пачка сахара. Попивая чаек, там на сцене ТЮЗа, актеры и гости из Москвы, поговорили после премьеры и о спектакле, и о Шукшине, и о текущем моменте.

Почему Шукшин? Сейчас он оказался как бы в стороне, театры уже не так часто включают в свой репертуар его пьесы, инсценировки… Еще тогда, на художественном совете главный режиссер театра Александр Сергеевич Кузин предложил к постановке «До третьих петухов» — последовало некоторое замешательство. Шукшин? Сейчас? Не устарело ли произведение, написанное 16 лет назад? Перечитали. И оказалось, не устарело. Более того, кажется, что написана эта сказка про Ивана-дурака тогда, в те дни. 1990 года! А, оказалось, и в наши дни, 2016 года, эта «сказка» про жизнь нашу, тоже! Хорошо почувствовали это актеры ярославского ТЮЗа вместе со своим режиссером. Что значит одно название спектакля с подзаголовком в наши дни: «До третьих петухов. Сказка в двух действиях (о том, как ходил Иван-дурак за тридевять земель набираться ума-разума»)! Это когда наши иваны-дураки по малейшему поводу, а то и без всякого повода так и шастают за тридевять земель набираться ума-разума, да никак не наберутся… И, детей своих туда отсылают!

Конечно, эта пьеса сейчас читается по-другому, чем тогда, когда она появилась на свет. А ведь какую тогда мысль пытался довести до сознания зрителя А. Кузин в 1990 году? Всего лишь одну — об идиотизме нашей оболваненной жизни! Тогда, одни, «литературные критики», например, Виктор Горн с Алтая, растерявшись от этого, особняком стоящего произведения Шукшина, видели в нем чуть ли не сатиру на бюрократов редакторов и издателей и некие намеки на нашей, российское, хамство. А, из-за «бугра», например, Евгений Вертлиб, увидели в сказке некую притчу и продолжение классической русской темы бесовщины. Тогда, в 1990 году, режиссеру ярославского театра Кузину, поставившему спектакль «До третьих петухов», хотелось рассказать, как наше знаменитое русское «авось» (авось обойдется, авось как-нибудь переживем, авось перемелется и т. п.) привело к разрухе. К душевной пустоте. Хотелось призвать к пробуждению россиян. Вот почему кричит в финале спектакля Иван-дурак: «Да не сидеть бы нам, не рассиживаться!..». И горланят долго-предолго петухи в ответ на последние слова Ивана: «Другие петухи вон поют, а на наших, типун напал!» Горланят свое «ку-ка-ре-ку!» до конца, пока последний зритель не покинет «зал»! Есть и такая мысль, которую хотелось еще тогда, в 1990 году, в Ярославле, хотели довести до ума «зрителя» со «сцены»: неужто уж так и будет на Руси. Что, когда одни ваньку ломают, то другие Ваньку в оглоблю сгибают. А, кому-то до сих пор непонятно, откуда все наши беды российские…

…Вот то, ключевое слово к этой сказке Шукшина для наших дней: лихо! Без него и петухи не запоют, и непонятно будет, зачем Иван-дурак за тридевять земель-то ходит? Без лихости и донской казак — не казак, да и сабля у него деревянная… Так события сегодняшнего дня, глобального масштаба, без спроса врываются и исподволь структурируются шукшинским сказочным текстом. Вот вам и сказка — быль! Какой уж тут намек и добрым ли молодцам урок? Реальность это то, что только сегодня реальность. Тут — бытие. Говорят экзистенциальные философы. В других отношениях, то есть в отношении к пошлому и будущему. Любая реальность может оказаться всего лишь мнимостью геометрии воображения. «Все разумное действительно», — утверждал в свое время великий немецкий философ Гегель. «Но только в том случае, — лукаво добавлял он, — когда все действительное разумно». Только с серьезной миной и глубокомысленным взглядом не надо прочитывать (да и показывать) повесть-сказку Василия Шукшина «До третьих петухов». В лихости и лукавости ее сокровенный смысл. Кстати, никогда не нужно упускать из виду, при всей нашей русской благосклонности и любви к Иванушке-дураку, что он — прежде всего дурак. Василий Макарович как-то признался: «Во всех рецензиях только: „Шукшин любит своих героев… Шукшин с любовью описывает своих героев…“ Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или — не умеют. И то, и другое, наверно». «Идиот», «блаженный» — это ближайшие синонимы «дурака». И здесь, в этом высказывании, у Василия Макаровича рядом «черти». А в «До третьих петухов» Иван-дурак вступает, как известно, в сговор с чертями — он им помогает войти в монастырь, а они ему — попасть на прием к Мудрецу… Нет, не так-то все просто с дураками у нас на Руси. Был у Шукшина сценарий. Который хотел он назвать условно «Дуракам закон не писан» («Фильм должен вовлечь в себя, — писал об этом сценарии Василий Макарович. — разные стороны жизни, разных людей. Мир села… Это мир простой, как мычание коровы, как просто каждый день встает и заходит солнце. Мир воров и тунеядцев, высланных из столичных городов, мир злых и бессовестных людей…. Мир творческой интеллигенции…» Это что, все те, кому закон не писан?) Но известно и ставшее уже хрестоматийным, следующее высказывание Шукшина: «Есть на Руси еще один тип человека, в котором время, правда времени, вопиет так же неистово, как в гении, так же неистребимо, как в мыслящем и умном…. Человек этот — дурачок. Это давно заметили (юродивые, кликуши, странники не от мира сего — много их было в русской литературе, в преданиях народных, в сказках), и не стоило бы, может быть, так многозначительно вступать в статью, если бы не желание поделиться собственными наблюдениями на этот счет». Это из его статьи «Нравственность есть Правда», написанной в 1969 году. Но вспомним шукшинский рассказ «Боря», один из последних. В нем явная романтизация клинического идиота. Дурак не может быть добрым: это явная идеализация глупости; вспомним, что другой великий немецкий философ Иммануил Кант не разрывал теоретический разум от практического, то есть морального, и объединял их через способность к эстетическому суждению, то бишь — чувству прекрасного, чего также лишен клинический идиот. Это, безусловно, так. Но вместе с тем и сакраментальное шукшинское — «Что же жизнь — комедия или трагедия?» И — гениальное сближение в духовном, так сказать, плане идиота Бори… с императором Наполеоном. «Несколько красиво написалось, — продолжает Шукшин, — но мысль по-серьезному уперлась сюда: комедия или тихая, жуткая трагедия. В которой все мы — от Наполеона до Бори — неуклюжие актеры? Особенно Наполеон, со скрещенными руками и треуголкой».

…«А пошли на Волгу! — кричал казак в 1990 году со сцены в Ярославле. Чего сидеть?! Сарынь!!»

Есенин

«О, электрический восход,

Ремней и труб глухая хватка…

С Есенин. «Сорокоуст»

«Черный человек!

Ты прескверный гость.

Эта слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

С. Есенин. «Черный человек».

В «Медицинской газете» (от 22 декабря 1989 г.) в беседе с судебно-медицинским экспертом профессором Борисом Сергеевичем Свадковским обозревателя Н. Сафроновой под заголовком «Версии или пересуды? О смерти Сергея Есенина» читаем: «Смерти такого рода, как выпала большому нашему национальному поэту, имеют право на уважение их тайны». Может быть, сказано и красиво, но в связи со смертью Есенина это кощунство.

Однако не только статья в «Медицинской газете» побудила тогда врача и философа родившегося через 20 лет после смерти С. А. Есенина, Евгения Васильевича Черносвитова, написать эти строки:

«Ошибаются те, кто думает, что «пересуды» вокруг смети Есенина — искусственное явление тогдашнего (1989 г.) «смутного» времени. Ибо существовало мнение: поэт покончил жизнь самоубийством, повесившись в «Англетере». Ведь было и стихотворение, «написанное кровью накануне» — «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Был и «Черный человек», были и «психушки». А вот начали тогда «стирать» «белые пятна нашей истории», некоторые люди, пользуясь моментом, вдруг вспомнили о Есенине, и безапелляционно заявили «Есенин был убит». Мы еще не раз вернемся к вышеназванной статье в «МГ», ибо, как в ней сказано: «…речь идет не просто об ошибках в терминологии. Важна позиция по существу». Что ж, позиция по существу — дело важное, но какова она на самом деле?

Мысль о причинах гибели Есенина. Начиная с того предновогоднего дня 1925 года, как о ней оповестили читателей газеты Ленинграда и Москвы. Не переставала тревожить всех, кому дорого имя поэта. Думаем, не были спокойны и его враги. Если мы не ошибаемся, нас поправят читатели и живые свидетели того времени. Для нас не является «неожиданностью»! «У Есенина в душе было столько солнца. Голубого неба и любви — этого хватило бы на много жизней. Он не мог покончить с собой!» — это мнение моей княгини Марии Алексеевны Ухтомской, родной бабушки Евгения Васильевич Черносвитова, написавший серию статей о гибели Сергея Есенина, о его истинный взаимоотношениях с Айседорой Дункан, о том, кто на самом деле была эта «босоножка»!

«Сергей Александрович по крови был крестьянин. И не дурачок. Такой — не удавится», — была убеждена княгиня Мария Алексеевна Ухтомская, бабушка Евгения Черносвитова. Это она, вместе с Григорием Ефимовичем Новых-Новокрещеновым («распутин» — не фамилия Григория Ефимовича, а кличка, данная ему врагами) устроила Сергея Есенина в 1916 году в санитарный поезд для раненных на фронте, и тем самым, спасла ему жизнь! В апреле 1916 г. Сергея Александровича призвали на армейскую службу. По приказу полковника Д. Н. Ломана (распоряжение Николая 2, по просьбе княгини Марии Ухтомской и Григория Ефимовича) Сергея Есенина назначили санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд №143 Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны. Санитарный поезд, в котором он служил, причислялся к Царскосельскому лазарету, который находился на территории уже знакомого поэту Федоровского городка. Здесь в качестве сестер милосердия трудилась сама Императрица и ее дочери — Царевны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Они перевязывали раненых и ухаживали за ними, а Государыня участвовала даже при оперировании тяжелораненых. Сергей Есенин, что тщательно скрывалось не только в советское время, но и сейчас, дружил с Марией Николаевной и читал стихи императрице, а Марии — отдельно. Эти стихи до сих пор «засекречены» и где они находятся — никто не знает! В архиве Есенина, который КГБ отдал ИМЛИ, этих стихов нет.

Для самоубийства всегда должны быть веские причины. Только два рода причин вызывают его: внешние обстоятельства и психическая болезнь. Всякие другие слова типа «слабодушие», «душевный кризис», «переоценка ценностей», «подведение жизненного итога», «разочарование в жизни», «крах жизненных планов» и «потеря смысла жизни» — это лишь термины. Описывающие чрезвычайные внешние обстоятельства, в которых единственный выход для личности (чтобы сохранить свое достоинство, свои убеждения, себя, наконец, как личность) — это самоубийство. В чрезвычайных обстоятельствах у человека, доведенного до «последней черты», есть кроме самоубийства и другой выбор — убийство. Суицид (самоубийство) и гомицид (убийство) — крайние формы реагирования личности. И они, эти формы поведения, в подобных случаях доказывают сохранность человека как личности, защищающего этими страшными способами, свое достоинство. А если один выбирает самоубийство, а другой — убийство, то это дело совести и конкретных обстоятельств.

Психические заболевания различны. И далеко не все могут явиться причиной самоубийства. Лишь некоторые болезненные душевные состояния и расстройства могут окончиться трагедией. И врачам эти состояния хорошо известны. Сразу нужно сказать со всей ответственностью: Сергей Александрович Есенин никакой психической болезнью не страдал. И если его смерть — результат самоубийства, то только, как поступок сильной личности в чрезвычайных обстоятельствах. Это не требует никаких доказательств и расследований (если, конечно, не требуется убеждать кого-нибудь в том, что Есенин не был сумасшедшим).

Для того, чтобы человек мог покончить с собой, не будучи психически больным, всегда нужен кто-то, кто «поможет» ему в этом. Обстоятельства в конечном итоге — это живые, конкретные люди, желающие смерти того, кого они доводят до самоубийства. Но доведение до самоубийства — одна из форм убийства. Убийства изощренного. Это хорошо знают юристы. Поэтому «пересуды» вокруг гибели Есенина, начатые в 1989 году и непрекращающиеся и сегодня, сводятся в принципе к одной версии — убийства. В противном случае это были бы пересуды о том, был ли Есенин сумасшедшим или не был.

В «МГ» читаем: «Итак, мнение ваше, Борис Сергеевич, однозначно: «версия» убийства Сергея Есенина несостоятельна? — спрашивает Б. С. Свадковского корреспондент. И уважаемый судмедэксперт отвечает: «Для признания ее нет никаких медицинских научно обоснованных, взвешенных, четких аргументов». А его коллега, также профессор — патологоанатом, Ф. А. Морозов (см. «Труд», №№101, 178 за 1989 г.) считает иначе: «Есенин был сильно избит, а потом задушен, возможно, подушкой». Но Свадковский, полемизируя со своим оппонентом, считает, что такой вывод «… не выдерживает никакой критики сточки зрения судебно-медицинской экспертизы. Они просто годятся для практикума студентам, изучающим эту специальность». Да, именно так дискутирует Б. С. Свадковский с Ф. А. Морозовым. При этом безответственно относится и к студентам, изучающим судмедэкспертизу. Выходит, по Свадковскому. они занимаются не наукой. Действительно, в чем, безусловно, прав Свадковский, так это в том, что когда речь идет о таких личностях, как Есенин, то важны не термины, а позиция. А как же с истиной — может быть, и она не важна? И поэт нам все «безоглядно доверил в стихах», и «смерть имеет право на тайну»… Да и «всегда загадочны утраты». Вот что внушают нам Б. С. Свадковский и Н. Сафронова в своей беседе. Мы уделили столько внимания этой статье по одной причине: уж слишком по-современному она «звучит»! Именно в ней есть современный «аргумент» для оппонентов — запугивание: «Только, не дай Бог, чтобы снова, как в 30-е, 40-е, 50-е, давили на наше сознание призраки, мерещились заговоры». И еще: «Пока получается нечто похожее на приглашение в печально известную теорию косвенных доказательств, творцом которой был великий теоретик дутых процессов нашего недавнего еще прошлого А. Я. Вышинский…». И это все в небольшой «беседе» по поводу гибели С. А. Есенина, в которой не нашлось ни одного слова, которое должно было бы быть сказано профессионалом по существу. Ведь заверения типа: «А что касается «построений», которые в изобилии производились вокруг данных экспертизы А. Г. Гиляревского (судмедэксперта, производившего вскрытие трупа С. А. Есенина. — Е.С., М.Ч..), они несерьезны», «вряд ли кого могут удовлетворить».

И последнее о выступлении Б. С. Свадковского в «МГ» — он высказывает сожаление, «что так или иначе благодаря средствам массовой информации в обсуждение оказалось вовлечены множество людей». Это что же — отстаивание пресловутого права «на уважение тайны» гибели поэта? Иными словами, нежелание, чтобы мы все никогда (ни в 1989 году ни сейчас, во втором десятилетии ХХ1-го века, не узнали истину о трагической смерти С. А. Есенина?

Мы прорываемся к истокам нашим. Через светлые и мощные, трагические истории Шукшина и Есенина. Сейчас мы в «истории» Сергея Есенина. Рассмотрим мнение еще одного «авторитета» из конца прошлого века. Но, прежде чем обратиться к статье некоего Эдуарда Хлысталова, бывшего «следователя», «разработавшего» версию убийства С. А. Есенина. См.: «Тайна гостиницы „Англетер“. История одного частного расследования». («Москва», №7, 1989 г.), вернемся к событиям, непосредственно предшествующим гибели Есенина. Вот как описывает предысторию «англетеровской трагедии» наш известнейший есениновед (о нем мы расскажем особо) Юрий Львович Прокушев, в своей книге «Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха» (М., «Молодая гвардия», 1989, издание 5-е!) — и вот уже 30 лет она кочует из издания в издание его многочисленных книг (примерно по одной книге в год):

«7 декабря Есенин отправил из Москвы ленинградскому поэту В. Эрлиху телеграмму: «Немедленно найди две комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин».

21 декабря Есенин оставляет клинику. Он снимает со сберкнижки деньги. Они необходимы ему для поездки.

23 декабря Есенин, будучи в Госиздает, сообщает о своем отъезде и договаривается о том, что, как только будут готовы гранки первого тома его собрания сочинения, их направят ему в Ленинград. В то же день, незадолго до отъезда, на квартире у С. А. Толстой, встретившись с Наседкиным (мужем старшей сестры поэта — Е.С., М.Ч.), Есенин, как свидетельствует последний, «дает мне госиздатовский чек на семьсот пятьдесят рублей — он не успел сегодня заглянуть в банк и едет в Ленинград почти без денег. Просил выслать завтра же.

Через две недели мы должны были встретиться в Ленинграде…»

«Все это говорит за то, — уверяет Ю. Л. Прокушев, — что в Ленинград поэт ехал не умирать, а работать!» Читаем дальше: «24 декабря Есенин — в Ленинграде. Эрлих пока не успел найти для него и одной комнаты. Есенин решает поселиться в гостинице «Англетер». Здесь в это время жили близкие знакомые поэта: писатель и журналист Г. Ф. Устинов и его жена — Е. А Устинова. В своих воспоминаниях «Четыре дня Сергея Александровича Есенина» она рассказывает:

«…Утром в 10 — 11 часов к нам почти вбежал в шапке и шарфе сияющий Есенин.

— Ты откуда, где пальто, с кем?

— А я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала. Мне швейцар сказал, что вы тут, а я хотел быть с вами и снял пятый номер. Пойдемте ко мне. Посидим у меня, выпьем шампанского. Тетя (так звал Есенин автора воспоминаний — Ю. П.), ведь это по случаю приезда, а другого вина я не пью.

Пошли к нему. Есенин сказал, что он из Москвы уехал навсегда, будет жить в Ленинграде и начнет здесь новую жизнь — пить вино совершенно перестанет. Со своими родственниками он окончательно расстался, к жене не вернется — словом, говорил о полном обновлении своего быта. У него был большой подъем…».

25, 26, 27 декабря Есенин встречался со своими ленинградскими знакомыми и друзьями… На второй день после приезда Есенин вместе с Эрлихом навестил Клюева. Потом они втроем вернулись в гостиницу. Вскоре подошел художник Мансуров. «Есенин, — вспоминает Вольф Эрлих, — читал последние стихи.

— Ты, Николай, мой учитель. Слушай.

Учитель слушал…

Ушел Клюев в четвертом часу. Обещал прийти вечером, но не пришел. Пришли Устиновы. Елизавета Алексеевна принесла самовар. С Устиновыми пришел Ушаков и старик писатель Измайлов. Пили чай. Есенин снова читал стихи, в том числе и «Черного человека». Говорил:

— Снимем квартиру вместе с Жоржем (Г. Ф. Устиновым — Ю. П.). Тетя Лиза (Устинова) будет хозяйка. Возьму у Ионова журнал. Работать буду. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там — за работу».

Утро 27 декабря. Тот же В. Эрлих рассказывает в своей книге «Право на песнь»: «Стоим около письменного стола: Есенин, Устинова и я… Кажется, в комнате была прислуга. Он (Есенин — Ю. П.) говорит:

— Да! Тетя Лиза, послушай! Это безобразие! чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри. что я сделал!

Он засучил рукав и показал руку: надрез. Поднялся крик. Устинова рассердилась не на шутку. Кончили они так:

— Сергунька! Говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы!

— Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!

— Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра. Ничего с тобой не случится.

На этом посадили. Есенин нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Говорит, складывая листок вчетверо и кладя его в карман моего пиджака:

— Тебе.

Устинова хочет прочесть.

— Нет, ты подожди! Останется один, прочитает».

Далее Ю. Л. Прокушев приводит воспоминания Е. А. Устиновой. А затем подводит черту: «Если судить по этим рассказам то при разночтении в деталях и частностях, почти неизбежных в таких случаях, казалось, ничто не предвещало надвигающейся катастрофы». Юрий Львович формулирует здесь вопрос, который, я убежден, всегда висел в атмосфере народной скорби о С. А. Есенине: «Что могло произойти в те немногие часы, когда Есенин остался один в номере гостиницы? Какие черные силы толкнули поэта к роковой черте?»

Стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», по признанию В. Эрлиха, было прочитано им лишь 28 декабря, когда он узнал о смерти Есенина. Впервые это стихотворение было напечатано в «Красной газете» 29 декабря и сразу же стало известно повсеместно как «завещание» поэта.

И вот, раскрыв 7-й номер журнала «Москва» за 1989 год, сразу наткнемся на заголовок: «Тайна гостиницы «Англетер». История одного частного расследования». Первая мысль — «перевели Агату Кристи». Только затем резанет — «Англетер»! Это ведь о Есенине! Прочитав первые две страницы, хочется отложить — какие-то вещи настараживают, отталкивают от чтения, не вызывают доверия. Все же, преодолевая внутреннее сопротивление, мы решаем прочитать это сочинение бывшего «следователя» (и откуда он взялся, толкователь смерти великого поэта? Вот одна сказка (опять сказка!) из статьи в журнале Москва «следователя» Хлысталова: «лет десять назад… в следственное управление неизвестное лицо прислало конверт с двумя фотографиями. На них изображен Есенин… повешенный в Англете! Не сказка, сознательная ложь!

Ведь маленькая ложь вызывает большое недоверие. Так, кажется, говорят англичане. А этих «маленьких неправд» в статье Э. Хлысталова, увы, предостаточно.

Э. Хлысталов убежден, что Есенин убит и что это было «политическое убийство». Он составил биохронику последних дней поэта, тщательно собирая различного рода документы, вплоть до счетов в ресторанах, и знает, где, кода, с кем и как долго был Сергей Александрович. Читаешь внимательно его «судебный очерк», и чувствуешь, как тебя ведут к убеждению, что организатором и исполнителем травли поэта было… конечно же — ГПУ, и что Есенина окружали явные и тайные враги, в том числе агенты ЧК и ГПУ! Забегая вперед, скажем, а, то что Айседора Дункан, знакомясь с Есениным, выполняла, весьма вероятно, заказ Абвера, будущи немецкой шпионкой, «босоножкой», как ее предшественница, тоже «босоножка», Мата Хари!

Прочитав этот очерк Э. Хлысталова, и вспомнив вышеприведенные рассказы о последних днях Есенина, написанные Ю. Л. Прокушевым, любой не искушенный в делах сыска человек, невольно придет к выводу, что если Есенин убит, то не исключено: убийцами (или причастными к убийству) являются В. Эрлих, чета Устиновых, художник Мансуров, старый писатель Измайлов и… Николай Клюев. Эдуард Хлысталов, заимствуя «схему преступления» Агаты Кристи, «предполагает, что был еще «некто загадочный». «Работник гостиницы?», «женщина?» — спрашивает себя же Э. Хлысталов. — «Неизвестный врач?»… «Я не исключаю, что именно заявление неизвестного врача о том, что смерть наступила за 5 — 7 часов до обнаружения трупа, дало алиби В. Эрлиху». Ergo sum!

Рассматривая ГПУ, как организатора и исполнителя убийства, естественно, «следователь МВД» Э. А. Хлысталов, как «профессионал» уличает их, то есть сотрудников ГРУ, милиционеров,

а) в небрежности (составления акта осмотра места происшествия);

б) сокрытии одних документов (показаний свидетелей) и подлоге, вплоть до акта судмедэкспертизы А. Г. Гиляревского («Поэтому можно категорически утверждать, что было еще одно заключение о причинах трагической гибели С. А. Есенина, которое в настоящее время неизвестно»);

в) умышленном отказе разрабатывать версию об убийстве (даже следователь не занимался «делом Есенина», а всего лишь дознаватель). Длинные руки у ГПУ, и хорошо следы заметали».

Вот еще одно открытие Э. Хлысталова: «собирая материал для очерка, знакомясь со множеством публикаций о С. А. Есенине, я обнаружил одну печальную закономерность: во всех опубликованных в нашей печати посмертных фотографиях поэта отсутствуют следы травм на его лице». И он задает вопрос: «Печатались такие фотографии, где этих травм и ожогов не было видно. Или они тщательно ретушировались?»

Э. Хлысталов пишет, что не берет ответственности судить о качестве выводов А. Г. Гиляревского. И все же «нервом» его заметок является интерпретация именно акта судмедэкспертизы. И это несмотря на то, что у него «нет уверенности, что акт написан рукой Гиляревского», что «создается впечатление, что акт Гиляревским А. Г. был написан под чьим-то давлением, без тщательного осмотра тела и до вскрытия».

…И вот перед нами акт вскрытия трупа Сергея Александровича Есенина, подписанный судмедэкспертом Гиляревским, и все фотографии из 5-го номера Англетера и фотография С. Есенин в морге Обуховской больницы г. Ленинграда (28.12.25 г.) и вместе с ней и «посмертная маска» С. Есенина. Так вот, следуя индуктивной логике детективного жанра, той «черной кошкой, которую ищут в темной комнате», должно являться стихотворение «До свиданья, друг мой. до свиданья…». Здесь, по нашему мнению, чутье «профессионала-сыщика» Э. Хлысталова не подвело. Процитируем «сказку»! «Откровенно говоря, я не представляю, как можно написать стихотворение кровью из разрезанной вены…» Дальше: «Дружбы с Эрлихом у Есенина не было, он устраивал Есенина как предприимчивый человек, поэтому писать ему кровью стихотворение гордый Есенин никогда бы не стал». И здесь Хлысталов неправ — психологически резонно отдать было это стихотворение не другу, а предприимчивому человеку (такой вернее донесет его до широкой аудитории, что, кстати, Эрлих и сделал).

Так вот, окажись, что это стихотворение написано не Есениным, или не его кровью, или кровью мертвого Есенина — все встало бы на свои места в версии Э. Хлысталова. С актом же судмедэксперта не так все однозначно: ведь не только по соображениям сокрытия убийства кто-то мог его подменить или «отредактировать». Но и по другим мотивам… Так что судмедэкспертам вместе с есениноведами следовало бы, на наш взгляд, начинать именно со стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (С. А. Есенин последние два года неоднократно госпитализировался, в том числе и в связи с травмой ноги, в больницах Москвы, в 1923 году он лечился также в Европе. Современными методами можно установить идентичность крови, которой написано последнее стихотворение, и крови С. А. Есенина.

При первом нашем взгляде на фотографию мертвого Есенина, сразу бросилось в глаза огромная вмятина на лбу поэта, идущая чуть ли не от волосистой части головы, захватывающая две трети правой надбровной дуги и переносье. Вряд ли это дефект эмульсионного слоя фотографии. Не зная акта судмедэкспертизы, только на основании осмотра этой фотографии даже не профессионалы должны бы заключить, что это повреждение костей черепа посмертное и возникло от удара тупым твердым предметом с большой силой или от удара о таковой. Будь оно прижизненным — не так бы выглядели глаза, нос и уши (избавим читателя от подробностей, а тот, кто знаком с медициной или физиологией, легко дорисует картину). Но, сравнивая эту фотографию с «посмертной маской» (читай дальше!) С. А. Есенина, замечаешь явное несоответствие в повреждении: судя, по маске, эта вмятина… какая-то «искусственная»! Ниже поясним.

А теперь что касается самого акта А. Г. Гиляревского. Во-первых, в акте нет ни малейших указаний на наличие черепно-мозговой травмы — ни прижизненного, ни посмертного характера. Вдавление на лбу расценено как «давление при повешении» (о трубу отопления, к которой была привязана веревка. (Е.С., М.Ч.) Так действительно выглядят посмертные вдавления, возникающие в результате трупного окоченения. Картина смерти от асфиксии (удушения) описана в акте. конечно, недостаточно полно и подробно, но все же, судя по акту, состояние внутренних органов именно такое, как бывает при смерти от асфиксии. Наши замечания по акту касаются, в частности, и описания странгуляционной борозды. Да. при такой странгуляционной борозде, смерть могла наступить от асфиксии. Как ни крути, от этого не уйти, и все рассуждения Э. Хлысталова, касающиеся повреждений, найденных на трупе С. А. Есенина, ни в какую другую картину не укладываются.

И вот здесь нам нужно сделать одно чрезвычайно серьезное и ко многому обязывающее замечание. Акт Гиляревского неполный и по описанию картины смерти, и по сохранности (часть акта оторвана, как раз при описании состояния мозга и перед заключением). Тем не менее, мы должны заявить, что описание состояния мозга не соответствует описанию состояния других органов! Это не мозг в асфиксии (для специалистов поясняем: нет ни одного признака отека мозга, обязательного при асфиксии). Картина состояния мозга из данного акта А. Г. Гиляревского, могла бы соответствовать смерти, например, от острой сердечно-сосудистой недостаточности (и то не полностью) или от отравления некоторыми быстродействующими ядами. Сразу оговоримся — мы не выдвигаю никаких новых «версий», а констатирую факты. Конечно, нужно поднять другие акты судмедэкспертизы, написанные А. Г. Гиляревским, в том числе и повешенных, и сравнить их с данным. Но, думаем, тут дело в другом. Склонны согласиться с Э. Хлысталовым, что на эксперта. проводившего вскрытие трупа С. А. Есенина, «оказывали давление». Опять же оговоримся: это давление могло иметь самые различные мотивы, а не только те, чтобы сокрыть убийство.

В плане нашего замечания о несоответствии состояния мозга другим органам многое в расследовании гибели поэта начинает представать в неожиданном свете. Подчеркиваем, что мы здесь рассуждаем, как ученые, (а не так, как Э. Хлысталов — с позиций «должного», инструкциями определенного). Так вот, с нашей точки зрения, не важно, написал данный акт А. Г. Гиляревский или другой судмедэксперт, (а то, что акт этот написан не сотрудником ГПУ, а судмедэкспертом, то есть врачом-профессионалом, не вызывает никакого сомнения). Важно другое. Убеждены, что бросающееся в глаза профессионалу несоответствие патологоанатомических данных мозга и других внутренних органов — не небрежность и не показатель невежественности врача. Это сделано сознательно, преднамеренно. Это сделано, как указание для всякого другого судмедэкперта, в руки к которому попадет данный акт, что он не соответствует истине. Это послание коллеги коллеге. Честное послание честного человека. Вынужденного, таким образом, зашифровываться, прятать то, что ему стало известно — от профана и невежды, от злой и правящей воли. Или… чтобы смягчить удар по психике, многомиллионных обожателей великого поэта!

Во времени гитлеризма в Германии честные психиатры, чтобы их пациентов не уничтожали, как неполноценных, придумывали различные термины. Напиши они в истории болезни «психопат» или «шизофреник» — и больной был бы уничтожен. А наши психиатры, во времена «великого застоя», как изощрялись, чтобы скрыть истину и оправдать инакомыслие! А. В. Снежневский, к примеру. Его обвиняют, что он придумал термин «вялотекущая шизофрения» для того, чтобы всех инакомыслящих объявить сумасшедшими. И это делает невежество. Ведь, по теории Снежневского, страдающий вялотекущей шизофренией (вдумайтесь в термин — «вялотекущая»! ) — это очень-очень долго психически сохранный человек. Поставь такому человеку просто «шизофрения» — преждевременное слабоумие — и приговоришь его сразу к социальной смерти. Да, вот так приходится изощряться всем, кто несет в своем сердце клятву Гиппократа!

Судмедэксперт, написавший акт, подписанный фамилией Гиляревского, знал, что «дело» прикроют. И он оставил свой знак нам, потомкам.

Наконец, пора высказать и свое мнение и ответить на извечный русский вопрос: «Что делать?».

Убеждены, и в этом мы солидарны с нашим научным редактором, профессором Евгением Васильевичем Черносвитовым, что выход один — необходимо повторное судебно-медицинское исследование останков трупа С. А. Есенина, то есть эксгумация. Думаем, что попытки, например, найти необходимую информацию у поэтов, художников, случайных людей, так или иначе соприкоснувшихся со смертью Есенина, — тщетные попытка! «У страха глаза велики». Богатое воображение заставляет нас видеть то, чего нет перед глазами («мраморное лицо», «исчезнувший пиджак», «ожог лица», «синяки» и т. п., — это скорее всего плоды встревоженного воображения). Кстати, очерк Сергея Куняева «Смерть поэта. Версия. Хроника журналистского расследования» — это выплеск эмоций человека, гибель Есенина которому глубоко небезразлична. Но… в хронике, к сожалению, находим «20 гр. мозга», вышедших через образование на лбу. Если бы автор был медиком, то он знал бы, что когда через повреждения лба выходит 20 граммов мозга, то весь остальной мозг «выходит» через рот, нос, уши, и вряд ли написал бы это!

Предложение об эксгумации трупа С. А. Есенина об этом впервые высказался профессор Евгений Васильевич Черносвитов, имеющий солидный опыт практической работы судебномедицинского эксперта, в 1989 году Ю. Л. Прокушеву, В. И Белову и племяннице С. А. Есенина — Т. П. Флор-Есениной. От них он услышал, что все нужно взвесить, продумать. Делать спокойно и основательно. Ведь речь идет о нашей народной гордости и чести. Они согласились с профессором, что «нужно идти до конца». Евгений Васильевич тогда, от общества «Знание», проехал по всему СССР! Поговорил сначала со своими родными, друзьями и знакомыми, которые его однозначно поддержали. А выступления его были перед крестьянами и рабочими, служащими, военнослужащими, учеными, писателями, деятелями искусства разных поколений) — серьезных аргументов против эксгумации Евгений Васильевич не получил. Но ему не раз приходилось слышать сомнения такого рода: «Пошумите, попишите — и на этом закончите… Как со смертью Маяковского…». Разговаривал профессор и с представителями Русской православной церкви — нет аргументов против. Действительно, ведь вскрывают могилы. Когда переносят прах из одного места в другое, и не только по желанию умершего лежать в родной земле, но и просто из одного места родной земли в другое. Не только вскрываются могилы. Но и непосредственное воздействие на останки оказывается — хотя бы для того, чтобы их сохранить… Неужели тайна смерти какого-нибудь Тутанхамона нас больше волнует, чем тайна гибели Есенина?

С горечью и сейчас думаем, что нам следовало бы собрать группу специалистов и не бояться прикоснуться не к одной тайне смерти, и не один прах подвергнуть строгой научной экспертизе… Нас, например, уже, как граждан постсоветской России, оскорбляет версия самоубийства декабриста М. С. Лунина, предложенная Натаном Эйдельманом, и в изощренном виде представленная в спектакле «Смерть Жака»…

«Тайна могилы» — понятие суеверное. Предки наши предавали своих усопших огню. В земле лишь сохраняли (отсюда и слово «хоронить») — на время.

Отдельно нужно сказать о Василии Ивановиче Белове, который подвигнул Евгения Васильевича Черносвитова на расследование гибели Есенина, узнав, что он в прошлом судмедэксперт и психиатр. Василий Иванович первым поднял вопрос о причинах гибели Есенина, выступив в своей родной Вологде («Пора снять с него клевету о самоубийстве»). Его поддержали В. Г. Распутин и И. С. Глазунов.

Василий Иванович дал Евгению Васильевичу копию своего письма главному редактору «Огонька» В. Коротичу. Вот это письмо:

«Виталий Алексеевич! Шлю Вам привет.

Письмо с приглашением участвовать получил — спасибо. В «Огоньке» я ни разу не печатался. Попытки были безуспешные. Не вижу принципиальной разницы между временам, у вас пока сменилась одна форма.

У меня просьба к Вам и Евгению Александровичу: опубликуйте правду о смерти Есенина (пора снять с него клевету о самоубийстве). Это было бы совершенно в духе перестройки и гласности. Имеются и документы, и серьезные исследования, и живые свидетели.

Прошу, не отвечая пока по существу, подтвердить получение моего письма. Белов. 17.V.87».

Подтверждения Василий Иванович не получил. Правду о смерти С. А. Есенина «Огонек» не опубликовал. Письмо является собственностью профессора Евгения Васильевича Черносвитова, нашего научного редактора. Как Василий Иванович Белов передал судьбу расследования смерти Сергея Есенина Евгению Васильевичу, я написала в журнале «Аврора» (см. журнал «Аврора», №6.2012).

На свою первую публикацию о смерти С. А. Есенина Евгений Васильевич Черносвитов получил много писем в поддержку. Противники, видимо, просто не писали. Одно письмо мы выделим, ибо его писал профессионал-филолог. Имя его было для Евгения Васильевича, неизвестное, не знали автора письма и коллеги по ИМЛИ (где Евгений Васильевич к тому времени уже работал старшим научным сотрудником, собирая коллектив для подготовки собрания сочинения В. М. Шукшина). Но… оказался неожиданным образом для самого себя — это было до его о смерти Есенина — в есенинской группе по подготовке академического собрания сочинений поэта).

Цитируем письмо неизвестного автора.

«Берем книгу «Сергей Есенин. Собрание сочинений в двух томах. Том 1. Стихотворения, поэмы. Москва, «Советская Россия», 1990, «Современник». Слово о поэте Ю. В. Бондарева. Составление, вступительная статья и комментарий Ю. Л. Прокушева» и читаем начало поэмы «Черный человек»:

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Стоп, на этом прервем, как сейчас говорят наши «лидеры», судьбоносную для Есенина поэму, (к ней мы еще вернемся). Это письмо неизвестного филолога из Одессы (ведущим советским есениноведам, работающим над академическим собранием сочинений С. А. Есенина, фамилия литератора и филолога Анатолия Яни, автора письма… «не знали». Не знали его и в «Радунице»).

А. Яни озаглавил письмо «Самоубийство бродяги»? (Записки одесского филолога о стихах, жизни и смерти Сергея Есенина)».

Итак, Анатолий Яни продолжает: «Я очень рад и сердечно благодарен редакции еженедельника «Ветеран», врачу и философу Евгению Черносвитову за то, что в №4 за 1990 год опубликованы его размышления о гибели Сергея Есенина.

К предложению Евгения Черносвитова об эксгумации трупа хотел бы присовокупить и «эксгумацию» рукописей любимого поэта. Изучение их, надеюсь, очистит личность замечательного лирика от многочисленных навешенных на него ярлыков.

«Самоубийство бродяги» — именно эти слова о С. А. Есенине употребил и опубликовал некий, неизвестный мне Б. Л. Розенфельд, через пять лет после трагической гибели поэта, рассуждая в обширной статье в «Литературной энциклопедии» (т. 4, с. 82) о «мотивах бродяжничества и хулиганства». «Перед нами оказывается бродяга и вор», — пишет Б. Л. Розенфельд. Но что же Есенин украл и у кого? Какие есть доказательства?

Поэтические образы в стихах, лирические герои и персонажи в произведениях нельзя грубо отождествлять всегда с самим поэтом. Это, во-первых. А во-вторых, образ так называемого «хулиганства» можно понимать в стихах Есенина как метафору, как его сомнение в «счастливой» ломке дореволюционной Руси при наступлении на нее «железного врага». «Хулиганство» — это неравнодушие, небезразличие к меняющейся судьбе страны, свое собственное, особенное, нешаблонное понимание революции. Вероятно, это «инакомыслие» и давало право говорить о психической болезни Есенина. Но «скандалил» он отнюдь не как сумасшедший. На «скандалы» сумасшедшего никто не обращал бы внимания, в крайнем случае поместили бы надолго в психушку. Мне кажется, что для того, чтобы понять настроения С. А. Есенина в послереволюционный период, нужно сравнить их с послереволюционными настроениями И. А. Бунина, описанными в его «Окаянных днях». Возможно, если бы Есенин «сорвался» во Францию, он тоже прожил бы до 83-х лет. Бунин враждебно встретил Октябрьскую революцию. Не в силах восторгаться ею был и Есенин. У него болела душа. Но это не значит, что был он душевнобольным. Почему не убежал за границу? На это есть ответ в стихах: «Не вылечить души пустыней и отколом». Без Родины жизнь — пустыня. Хотя и на родине она — «обман с чарующей тоской». Писать агитационные стихи, «агитки», как это делал Ефим Алексеевич Придворов под псевдонимом Демьян Бедный, Есенин технически, конечно, мог бы. Но не желал создавать строки по велению ума, а не сердца. Не то бы и он, Есенин, к своему сорокалетию был бы награжден орденом Красного Знамени и прожил бы свыше 60-ти лет. Но тогда Есениным бы он не был.

«Что с попом, что с кулаком —

Вся беседа:

В брюхо толстое штыком

Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,

Шут с тобою!

Будет нам милее рай,

Взятый с бою…

Автора приведенных строк никто никогда не называл и не называет ни хулиганом, ни скандалистом, хотя Придворов-Бедный пропагандирует злодейское убийство. Что же это за понимание задач поэзии? Его басни и частушки вошли в прижизненный 19-томник, но кто любит стихи этого агитатора так же, как Есенина? Просто было время, когда вместо песен Есенина, никому тогда не нужных, распевались «агитки Бедного Демьяна». Что оставалось делать Есенину? Нет, не вспарывать сытые брюшные полости штыком, а пожелать здоровья:

Цветите, юные. И здоровейте телом.

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

Есенин хотел разобраться в самом себе, ощущая себя «иностранцем» в родной стране. И как только ни называли поэта: «идеологом упадничества», «деклассированным представителем кулачества и циничного апофеоза разврата», завсегдатаем «удушливой мути кабаков и притонов». Что ж, если стихи его не принимались тогда «благородным» обществом, он их читал проституткам.

В 1916 году, т. е. до революции, журнал «Вестник Европы» называл Есенина «народным златоцветом». А в 20-е годы и даже после смерти своей он стал неугодным? Для чего он уехал из Москвы в Ленинград? Видимо, в Москве создались труднейшие до невозможности обстоятельства для его жизни и творческой работы. Не для того же покинул Москву Есенин, чтобы в Ленинграде искать смерти, будто при желании невозможно было отыскать ее в Москве. Для самоубийства в другие города не уезжают. Собирался жить, нельзя понять по-иному.

Тончайший лирик, обращаясь к своему сердцу, писал:

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Да, он понимал, что жизнь человека не вечна, что он стареет и умирает, однако преждевременно уходить из жизни по своей инициативе не собирался:

Видно, так заведено навеки —

К тридцати годам перебесясь,

Все сильней, прожженные калеки,

С жизнью мы удерживаем связь.

(Слова Есенина здесь и ниже выделены мной — А. Я.)

«Счастья нет, но горевать не буду»…» — обещает поэт.

У него болела нога. В связи с травмой ноги он лежал в больницах. Именно из московской клиники он решил ехать в Ленинград. И тут я хочу коснуться поэтических строк Есенина, в которых появилась «нога», а вернее даже «ноги». Есть такое народное выражение: «Откуда растут ноги?»

Речь пойдет всего лишь об одной-единственной букве, но на примере ее подмены попытаюсь показать и проследить, как идеал психического здоровья может превратиться в толки и перетолки о том, был ли Есенин умалишенным, в порядке ли был, как говорит фольклор, его «чердак». Иначе не возникала бы версия изощренного, умышленного убийства поэта, физической расправы над ним.

Итак, продолжаем: «Что же это за буква, о которой я давно хотел рассказать? Мое рассуждение печатать в газете раньше принято было считать нецелесообразным.

Я обращался к рукописям Есенина, изучал его почерк. Буквы «г» и «ч» он писал почти одинаково, идентично. В одном из стихотворений о любви Есенин пишет:

«Ночи теплые, — не в воле я, не в силах,

Не могу не прославлять, не петь их.

Он любил ночи. Не раз описывал месяц, луну:

Какая ночь! Я не могу.

Не спится мне. Такая лунность.

В этом же стихотворении встречаю и слово «ноги»:

Любить лишь можно только раз,

Вот отчего ты мне чужая,

Что липы тщетно манят нас,

В сугробы ноги погружая.

Вы заметили: ночи и ноги. Меняется одна буква. Много раз в стихах Есенина фигурирует и то, и другое слово. И читаются в рукописях слова эти формально (по почерку) одинаково. Только по смыслу возможно понять, где «ноги», а где «ночи». Вчитаемся же в известные строчки поэта:

Голова моя машет ушами, как крыльями птица.

Ей на шее ноги маячить больше невмочь…

Себя поэт сравнил с птицей, у которой, естественно, есть шея и голова. Голова на шее. Анатомия эта ясна, как божий день. И вдруг возникает, откуда ни возьмись, «нога». И «шея», оказывается, относится к … «ноге». «Шея ноги». Вот так бред! А есениноведы пишут о «наивно-образном реализме» Есенина, о «примитивном субъективизме, не знающем абстрактного понятия», о том, что есенинскому мышлению свойственна конкретность, лежащая в основе его «поэтической гносеологии». Что же это за «предметный реализм», маячащий «на шее ноги»? Где это? Может ли художник проиллюстрировать?

А что, если весь «фокус» — в букве: не какие-то там «ноги», а «ночи»? Все становится понятным, заумь исчезает вместе с «ногой» — и возникает совершенно естественный в данном контексте образ ночей. Невмочь, невмоготу, совсем нет возможностей, нет сил терпеть: целые ночи. То есть ночами. По ночам бедной голове надоело виднеться вдали.

Когда я, будучи студентом-филологом университета, предложил вникнуть в букву есенинской рукописи, всполошились ученые-литературоведы. Однако вместо того чтобы научно, обоснованно и объективно доказать, прав я или нет, кое-кто воскликну, а какая, дескать, разница, «ноги» там или «ночи», «шея ноги» или «шея ночи». Да, если так понимать, как вырвано из контекста: «шея» — чего? — «ночи», то это, конечно, тоже чепуха, ибо у ночи тоже нет шеи. Как и у ноги. Но дело здесь совершенно в другом. Следует обратить внимание на то, что слово это — «ночи» — должно читаться и пониматься в именительном падеже множественного числа, а не в родительном единственного.

Вероятно, когда-то было угодно кому-то и выгодно хоть «шеей ноги» подчеркнуть, что у Есенина случались «заскоки». Нам, читателям, внушали, что Есенин повесился в гостинице «Англетер», будучи «в болезненном состоянии». Значит, имея серьезную психическую болезнь?

Свыше полстолетия прошло с того трагического дня, когда жизнь поэта оборвалась. Но почему за все эти 54 года не родилось пока ни одно фундаментального труда, исследования, диссертации с детальным расследованием причин гибели Сергея Есенина? Не потому ли, что поиск истины, как это нередко бывает, запрещен? Можно говорить все, что угодно, лишь вокруг да около, но только не по существу — со всеми соответствующими подробностями и фактами.

Характер Есенина, как мне представляется, был сродни характеру Владимира Высоцкого. По натуре они врожденные оптимисты.

В детстве Высоцкому отец-военный подарил «черный пистолет». Володя был озорником. Есенин о своем детстве вспоминает, что был «большим драчуном и ходил всегда в царапинах». Бесшабашная удаль, необычайное озорство, смелость, непринужденность, раскованность роднят Есенина с Высоцким. Сближает их не только увлечение поэзией и яркое собственное творчество, но и некоторое пристрастие к алкоголю и даже похожие сердечные увлечения, нежные чувства к известным зарубежным актрисам. Есенин был влюблен в Айседору Дункан. Высоцкий обожал Марину Влади.

…Но можно ли хоть на секунду представить себе, что Высоцкий, как и Есенин, повесился? Неслыханно глупая версия. Можно ли говорить об «упадничестве» поэта, кровь которого кипит, бурлит, горит? Между тем, ярлык «упадничество» не раз привязывался к шее Есенина, как галстук.

В «Литературной энциклопедии» 1930 года вышеупомянутый Б. Розенфельд неизвестно на основании каких данных и источников сообщает: «Богема и принимавший все более острые формы наследственный алкоголизм привели Есенина к гибели: под влиянием тяжелых психических переживаний, он окончил жизнь самоубийством».

Как же мог неизлечимый алкоголик и шизофреник одновременно быть тружеником вдохновенного пера, четким аккуратным почерком выписывавшим каждую отдельную буковку своей замечательной лирики? За какие качества человека с тяжелым психическим заболеванием плюс острые формы наследственного алкоголизма, смогла полюбить прославленная танцовщица? (Оговоримся: с этим мнением Анатолия Яни мы еще разберемся подробнее — Е.С., М.Ч.). Только ли за «золотую голову»? Ясна ли до конца вся биография, жизненный и творческий путь Есенина? О какой «пассивности» и «практической бездеятельности» Есенина (терминология того же Б. Розенфельда) можно рассуждать? На основании каких бесспорных фактов? Неужто лишь на основании того, что восемнадцатилетним юношей он, смело отправился в Петербург «пробивать» свою поэзию? Это ли «пассивность»? Может быть, такой же неугасимой творческой пассивностью в кавычках, обладал кинорежиссер, сценарист, писатель и актер Василий Шукшин, скоропостижно умерший на съемках фильма «Они сражались за Родину»?

Это были очень энергичные люди. «Бездеятельность»? А скорее совсем наоборот — целеустремленность и полет духа! Автор энциклопедической статьи решил иронически назвать эту есенинскую целеустремленность лишь «охотой к перемене мест». По этой же причине, видать, и директор вечерней школы в родном селе, поменял Алтайский край на Москву, где окончил режиссерский факультет ВГИКа? Значит, мыслить можно как угодно, когда выдумываются уничтожающие формулировки?

Лирическое «я» в стихах и песнях, как говорил о себе Высоцкий, часто не совпадает с жизнью самого автора. Следует отнести это и к Есенину. Если в стихах можно найти желание лирического персонажа быть «бродягою и вором», то это не значит, что Есенин — бродяга и вор. Снова возникает вопрос, что же конкретно похитил «вор», кого ограбил?

Философ и врач с 20-летним стажем работы психиатром Евгений Черносвитов заканчивает сейчас рукопись большой и серьезной, основанной на скрупулезном изучении и анализе документальных материалов статьи «С. А. Есенин как идеал психического здоровья». Полагаю, что этот научно-медицинский очерк о поэте будет опубликован в ближайшее время и высветит многие психологические аспекты личности Есенина, чтобы все раз и навсегда поняли, что ни в малейшей степени, ни в какой мере никакой психической болезнью Есенин не страдал. А затем можно будет подойти ближе к тайне, которую хранит его могила.

Анатолий Яни, литератор»

Мы привел все письмо А. Яни потому, что автор, по воле логики своего повествования о С. А. Есенине (именно повествования, подчеркиваем это) коснулся многих моментов, которые сопричастны и нашему исследованию. Думаем, что Высоцкий и Шукшин появились у Яни не случайно, особенно если учесть, что это в русле размышления о гибели Есенина. Вернемся и мы к этому странному есенинскому написанию букв «г» и «ч», когда речь пойдет о наших академиках-есениноведах.

А теперь «Оскорбление легендой» (это название предложила редакция «Ветерана» вместо — «Есенин как идеал психического здоровья»: «Нет, это слишком, — сказал Евгению Васильевичу, главный редактор, — так сразу уж — не надо. Не поймут»).

Напомним основное положение, на котором наш научный редактор в 1990 году, а, мы, в 2017 году, настаиваем бескомпромиссно: «Для того чтобы человек, не будучи психически больным, мог покончить с собой, всегда нужен кто-то, кто „поможет“ ему в этом. Обстоятельства в конечном итоге — это живые, конкретные люди, желающие смерти того, кого они доводят до самоубийства. Но доведение до самоубийства — одна из форм убийства. Убийства изощренного. Это хорошо знают юристы. Поэтому „пересуды“ вокруг гибели Есенина и сводятся в принципе к одной версии — убийства. В противном случае это были бы пересуды о том, был ли Есенин сумасшедшим или не был».

Допустим, мы не знаем, что произошло в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года в ленинградской гостинице «Англетер». И зададим себе вопрос: когда эти два слова — «самоубийство» и «Есенин» были соединены? Находим четкий ответ: тогда, когда Сергей Есенин был впервые объявлен сумасшедшим. Все по-житейски банально и просто. Все лежит на поверхности. Почти во всех книгах о Есенине это проходит чуть ли не красной нитью, но, тем не менее, никак и никем не связывается с трагедией в «Англетере». Почему?

Сразу оговоримся еще раз: никаких «новых» версий о смерти С. А. Есенина мы и сейчас не предлагаем! Только размышляем, насколько нам позволяют наши знания и …документы! Здесь мы опубликуем то, что или не знают, или замалчивают. Что, убеждены, будет сенсацией! Это по поводу «посмертной» маски Сергея Есенина!

«Cherchez la femme» — говорят французы. «Ищите женщину», — советовал еще Сократ. А на Руси в давние времена говорили более определенно: «Ищите ведьму»…

Первым человеком, кто связал «самоубийство» с именем Сергея Есенина, была американская балерина Айседора Дункан. «Босоножка», прошедшая разведшколу Абвера в Индии, в которой чуть раньше «училась» и легендарная Мата Хари (Подробнее об этом, читай в книге Е.В.Черносвитова «Формула смерти», Ридеро. Издание третье, исправленное и дополненное. Глава «Promenade des Anglais»). Она же первая объявила «на весь свет» Есенина сумасшедшим, показывая его психиатрам Америки, Франции и Германии, заявляя о его безумии в интервью и в письмах «протеста» в богатейшие и модные газеты Европы. После тщательного изучения многих документов попробуем рассказать, как нам представляются эти взаимоотношения поэта и «босоножки» (развед. школа Абвера в Индии готовила шпионок и диверсанток, которые очаровывали публику, танцуя босиком и в прозрачном платье на голое тело. Заметим, что прозрачное платье на голое тело — сейчас обыденная одежда для жен и женщин-эскорт VIP всего цивилизованного мира! Одним словом, как в древней Греции: Πορνοκρατία, Порнократия — форма правления Госулдарством проституток, господствовавшая в древней Греции и в 10-ом веке в Европе, даже в Ватикане… Как это происходит сейчас, читай Е. В. Черносвитов, «Сага о Белом Свете. Порнократия. Книга 1. При свете ясного солнечного дня. Книга 2. Радуга в ночи).

Айседора Дункан приехала в СССР по приглашению А. В. Луначарского и организовала в Москве балетную школу в 1922 году. 2 мая Есенин и Дункан поженились. 10 мая 1922 года они уехали за границу — сначала в Америку, затем в Европу, где пробыли до августа 1923 года. В 1922 году Дункан было 45 лет, Есенину — 27 лет. Айседора была уже известной танцовщицей, но суперзвездой она не была никогда. То, что она откликнулась на приглашение Луначарского и приехала в революционную Россию, — не случайно. Ее «творческие» поиски продолжались. Своего «потолка» она не достигла. Советская Россия — весьма интересна Абверу! Она танцует «Марсельезу», потом «Интернационал». Брак с молодым. красивым, талантливым русским поэтом, крестьянином, «мужиком» из красной России… Ее понять можно и нужно! Она везет Есенина, чтобы показать его свету. И выполняет поручение Мейерхольда испытать Сергея Есенина в гомосексуальном закрытом клубе. В это время они с Мейрхольдом открыто разваливают Большой Театр. Дункан надеется, что Есенин будет ошеломлен и покорен цивилизованными и культурными странами. Конкретно — попробует гомосексуальную любовь! Она внушает Есенину, что «спасает» его талант от совдепии! Она — его звезда, вспыхнувшая при его появлении. Для того, что узаконить манипулирование Есениным, Айседора Дункан вступает с ним в брак и везет его за границу.

Но все сразу же оборачивается по-иному. Есенин не в восторге от «заграницы», наоборот: он органически ее не приемлет. Ему плохо и дискомфортно в Америке. Он хочет назад, в Россию. Сначала Дункан считает, что это просто его причуды, показной патриотизм, дикие выходки мужика. Начинаются скандалы. Есенин начинает пить, несмотря на «сухой закон» в Америке. Этого меньше всего ожидала Дункан. Она быстро соображает, что нельзя показывать свету, что они ссорятся («свет» должен видеть необыкновенную любовь «двух великих талантов»: она готовит себе «новую легенду»). Нельзя также показывать ему, этому «свету», что русский поэт, красный крестьянин, не подвластен ее чарам! Чему тогда ее учили в Дели? Он делает испытанный ход в Европе — объявляет Есенина… сумасшедшим и угрожает «упрятать его в дурдом, превратить в «железную маску»! Расчет прост и верен, ибо в начале ХХ века гений и безумие были синонимами. Попутно скажем, что Дункан не удается завести Есенина в закрытый клуб гомосексуалистов в Париже (где, конечно, их ждали). Неожиданно во тьме появляются двое в штатском и устраивают Есенину потасовку, тем самым уводят от клуба. Всю поездку за бугром Сергея Есенина оберегала советская разведка. Документы сохранены…

Объявив Есенина, «своего мужа», сумасшедшим, страдающим madness (припадками безумия, бешенства) Дункан сначала показала его американским психиатрам. Она таким образом начала создавать себе и Есенину типично американскую рекламу «terrible infants» (дети, внушающие ужас). Не так, так иначе, но чтобы. Есенин не вернулся в СССР. До конца цели оставить Сергея Есенина любой ценой заграницей, нам не сны. Но, практичные американцы (возможно осведомленные, кто такая Дункан, отказываются Есенина лечить — «здоров». Есть предположение, частично подтверждаемое документами, его спас Петр Борисович Ганнушкин, первый красный профессор психиатрии (свидетельство Иоганна Баруха Галанта — Ивана Борисовича, своему ученику, нашему научному редактору, Евгению Васильевичу). Тогда Дункан устраивает Есенину рекламу «terrible infants». Вернее, безумного гения. «Главное — чтобы о нем в этом качестве, заговорили: в полусвете, свете, печати. Свои и бывшие «свои» для Есенина — русские эмигранты. Красивая по тем временам легенда о гениально-сумасшедшем русском поэте, «красном» Дориане Грее, создана успешно и начала работать. Значит, будет приносить капитал. К тому же, есть что возразить на «гнусную клевету» поэтам Мережковскому и Гиппиус, когда те заявили, что «Дункан и Есенина выпроводили из Америки из-за пьяных кухонных скандалов и драк между собой».

Но самый грандиозный скандал Дункан устроила в парижском отеле «Crillon» («Крийон»). После скандалов в Америке, Дункан выступила перед прессой, одетая во все ярко-красное, словно обернутая советским флагом, и гневно сказала: «Америка — страна бандитов!» Рядом стоял Сергей Есенин! Так, Сергей Есенин со своей «женой», покинул US!

Крупнейшие американские газеты, такие, как «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк Геральд», сразу же откликнулись на скандал в Париже, поместив сообщение о нем под огромными заголовками: «Айседорин поэт впадает в бешенство в парижском отеле», «Он рехнулся!» («… поэт разносит в щепки мебель в отеле. Танцовщица заявляет, что брак между ними дальше невозможен»). Действительно, в номере, где остановились Дункан и Есенин, в ночь с 16 на 17 февраля 1923 года была разрушена вся мебель, разбиты зеркала и стекла, разорваны шторы — короче. был совершен настоящий погром. Наутро, 17-го не только газеты, но весь Париж занят исключительно погромом в отеле «Крийон». Айседору волнует только одно: как бы не подумали, что она и ее милый Сереженька ссорятся. Она выступает с интервью перед французскими, американскими и немецкими газетами. Она продолжает развивать легенду о помешательстве Есенина, обогащая ее новыми и новыми красочными подробностями. Вот, например, для «Международных новостей»: «…Это трагедия. И это абсолютная ложь, что мы ссоримся. Не выразить словами, через какие испытания прошел Серж во время войны, каким шокам подвергалась его тонкая поэтическая натура. Во время войны он был трижды тяжело ранен, получил тяжелое повреждение головы. Не меньше он пострадал и во время революции».

И все же это была и ссора — мебель и зеркала в отеле, по-видимому, били оба. Есенин после этой ссоры уезжает в Германию, бросая Дункан. И, как говорят злые языки, прихватывает с собой «в качестве сувенира» очаровательную 17-летнюю служанку Айседоры. Дункан. Опять же не без помощи «бывших русских» (к этому понятию мы еще вернемся). Бегство Есенина Дункан для прессы объясняет исключительно припадками его безумия. Американцам она (и шпионки женщины — женщины!) мстит по-своему: обвиняет Америку в том, что Есенин сошел с ума — «это все из-за дурацкого „сухого закона“, жертвой которого явился Есенин. В Америке он вынужден был пить контрабандный виски, который ему совали везде, где только можно… Прекрасное французское вино не вызвало бы у него помешательства». Ее ничуть не смущает то, что заявления ее порой противоречивы. Главное — ее слушают, печатают. Она — в центре внимания. Дункан в одном из своих «признаний» в отношении помешательства С. А. Есенина говорит, что показывала его психиатру Жюлю Маркузу и что он «подтвердил ее диагноз», поставленный Есенину. Возможно, ранее соблазненный психиатр и «отработал»… «Босоножки» учили, как соблазнять мужчин и …женщин! У нас нет прямых доказательств, но Ирма Дункан не была в Индии. Скорее всего, приемная дочь была в лесбийских отношениях с «матерью». Дункан только один раз «опростоволосилась» — пытаясь соблазнить престарелого Родена… Настолько она была искусна в обольщении и в «изысканном сексе», что умела затащить к себе в постель и гомосексуалиста… Но, повторяем, с Роденом не получилось. Он был влюблен в Рильке, тоже в великого поэта! Европейского «Есенина»… (См.: Е.В.Черносвитов. «Ницше, Рильке и Россия». Ж. «Грани», 1998, №185).

Когда интерес к скандалу в отеле «Крийон» в Париже начинает угасать, Дункан заявляет, что немедленно уезжает в Германию «спасать поэта от самого себя». Тогда, перед отъездом из Парижа, она впервые в интервью сообщает, что имеет предчувствие, что Есенин застрелится. Возможно, в «операции Есенин», был и такой вариант — убийство Сергея Есенина (который и был реализован в Англетере, в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года). В конце марта 1923 года Дункан едет из Парижа в Берлин на автомобиле вместе со своей подругой Мэри Дести (которая, кстати, охотно свидетельствует в пользу Дункан — сначала о сумасшествии Есенина, а вскоре и о его неоднократных попытках самоубийства — это все там, в Европе). Здесь нет места для сотрудницы Абвера — Мэри Дести, предполагаемой организаторше убийств детей Дункан и самой Айседоры в Ницце. Встреча Дункан и Есенина бурно отмечается в ресторане отеля «Адлон» и заканчивается ссорой и битьем посуды и попытками разрушить мебель. Испуганному хозяину отеля Мэри заявляет, что у русского поэта припадок эпилепсии, и вызывает психиатра. Тут-то и происходит курьез. Врач, зайдя в номер Айседоры и Сергея и поговорив с обоими, назначает инъекцию морфия (в то время он применялся для снятия возбуждения у психических больных) …Айседоре Дункан, и дает Есенину советы, как лечить его слишком эмоциональную супругу. Поэт, поблагодарив, провожает врача до двери.

Легенда о психической болезни С. А. Есенина не подтверждается и немецкими психиатрами. Но благодаря Мэри Дести, безумие Есенина обогащается еще одним определением — «эпилепсия». Это уже пущено в ход. Даже тогда, когда у Дункан на границе из Германии во Францию возникают сложности из-за отсутствия виз, эта легенда об эпилепсии Есенина удачно срабатывает. Контрразведка Франции, предполагаем, знала, кто такая Айседора Дункан, прикрывающаяся Сергеем Есениным обожаемым поэтом Троцким и Сталиным! (Сергей Есенин не раз приходил без приглашения и пропусков к Сталину. Вождь просил Сергея Александровича «перевести на русский язык стихи грузинских поэтов). В консульстве Франции в Германии, Айседора незамедлительно получает визы на въезд. Она искренне считает, что это результат ее «остроумия» — сказать консулу, что «в машине Есенин, советский поэт, страдающий эпилепсией, которого ни на минуту нельзя оставить одного: с ним молодая медсестра, сопровождающая его из России».

В Париж они благополучно прибывают 10 апреля, сообщив своим друзьям, что «немцы напуганы бешенством Есенина и не хотят предоставлять им свои отели».

Можно со всей определенностью утверждать, что Дункан сама провоцировала эти «припадки безумия» («бешенства», «дикого возбуждения», «эпилепсии», «слепой ярости» и т. п. — эти и другие определения встречаются в многочисленных заявлениях и признаниях А. Дункан и М. Дести, в воспоминаниях последней) — ведь интерес к себе в Европе нелегко постоянно держать на уровне. Так было в «Русском ночном ресторане» в Париже, который содержали и обслуживали бывшие офицеры царской армии, и где Айседора вздумала танцевать с красавцем — профессиональным танцором. Повторяем, Айседора была 100%+ женщиной! Так случилось и после ее выступления в «Palais du Trocadero» 27 мая, когда она, протанцевав на «браво» исключительно русское, включая шестую симфонию Чайковского, собрала небольшой круг друзей, артистов и поэтов. Есенин в ярости, как вспоминает все та же Мэри Дести, запустил канделябром в зеркало, а затем разбросал нескольких мужчин, пытавшихся его успокоить. Именно тогда, 27 мая, Дункан, вызвав полицейских, отправляет Есенина в частную и очень престижную психиатрическую лечебницу «Maison de Santé», которая находилась в пригороде Парижа, местечке Сант-Манде (St. Mandé). Айседора задействовала вариант «железная маска»! Там С. Есенин находится три дня и… выписывается! В документах на этот счет находим разные толкования. Ирма Дункан (приемная «дочь» Айседоры) пишет, что, так скоро забирая Есенина из психиатрической лечебницы, Айседора руководствовалась исключительно своей фантастической любовью и терпением, проявляемыми во всех случаях к Есенину, а отнюдь не потому, что эта лечебница чрезвычайно дорога. Находим еще один источник, сообщающий нам о пребывании С. А. Есенина в той лечебнице у… Георгия Устинова, того самого, кто был последние часы с С. А. Есениным в «Англетере» (см. «Сергей Александрович Есенин». Воспоминания. Под редакцией И. В. Евдокимова. Москва — Ленинград, 1926 г., стр. 159). Ни в одном из доступных нам источников, нет и следа упоминания об истинных причинах и виновнике скоропалительной выписки С. А. Есенина из парижской психиатрической лечебницы. А мы знаем, кто посетил С. А. Есенина в лечебнице 29 или 30 мая 1923 года. Но, назовем его имя несколько ниже — сначала нужно рассказать о неисповедимых путях и странном переплетении человеческих судеб, порой кажущихся мистическими. Вариант «железная маска» также не сработал! А, из St. Mandé никто никогда не выходил! Сейчас эта «клиника» не существует. Вероятно, ее «перенесли» и она «без адреса»… (Информация от сестры нашего научного редактора, Александры Черносвитовой-ЭльКури, парижанки).

В Париже Айседора Дункан сообщает, что Есенин неоднократно угрожал ей, что повесится, и что якобы однажды надел себе на шею петлю и привязал ее к лампе. Так, был «оглашен» последний вариант — Англетер! (Есенина убили в номере №5, в котором он провел одну из первых ночей с Айседорой Дункан). Абвер исчез. Но, почему не использовать намек на него и гибель великого русского поэта Сергея Есенина, при случае публично? Это попыталась сделать на Евровидении, выступающая второй раз, победительница с большим отрывом Лена Майер-Ландрут!

Правда, при этом Дункан добавляет, что «те, кто много говорят о самоубийстве, на деле никогда его не совершают» (что, кстати, верно).

Вспоминают, что первые слова, которые произнесла Айседора Дункан, вступая на советскую землю, были: «Я возвращаю это дитя его Родине и никогда больше не хочу с ним иметь ничего общего».

С. А. Есенин вернулся в Москву, а с ним — легенды о его пылкой любви к Айседоре Дункан и их путешествии по Америке и Европе. В том числе и легенды о сумасшествии и попытках самоубийства. Эти легенды стали продолжать жить и работать уже в новых условиях, которые можно обозначить: Москва, 30-е годы…

Ну, а так сказать, персоналии? Это три психиатра. Два московских — один с мировым именем, но без всяких прав в столице. Другой — без всякого (тогда, в 30-х!) имени, но со всеми правами и властью в Москве. Третий — молодой, начинающий, смоленский, без имени и прав. И все они сыграли весьма значительную роль в закреплении надолго за С. А. Есениным и слова «сумасшедший», и слова «самоубийца».

Имя первого, друга знаменитого венского психоаналитика Зигмунда Фрейда коллеги, с которым вместе учился и работал у знаменитого психиатра Евгения Блейлера, в его клинике и приятеля Алексея Максимовича Горького, бывшего цюрихского профессора психиатрии, вернувшегося на Родину из Швейцарии в СССР, по приглашению А.В Луначарского, — Иван Борисович Галант. Да, да, учителя и друга нашего научного редактора, Евгения Васильевича Черносвитова (см. Марина и Евгений Черносвитов. «Торрент-сутра СНА. Неизвестные Фрейд и Галант». Ридеро. 2016 год).

Имя второго, «красного профессора психиатрии», первым признавшего Советскую власть и активно включившегося в оказание ей помощи, бессменного руководителя кафедры психиатрии 1-го Московского университета, а, следовательно, всей столичной психиатрии, создателя так называемой малой (пограничной) психиатрии, — Петр Борисович Ганнушкин. Земляка Сергея Есенина.

Имя третьего, личности многообещающей, но трагической, — Виктор Семенович Гриневич.

Начнем, однако, со второго. В 1918 году Петр Борисович Ганнушкин становится профессором психиатрии. В это время закрываются и разрушаются монастыри. Раньше, до появления психиатрических больниц в России и богаделен, убогие, слабоумные и умалишенные, находили приют в монастырях. Там же находили убежище и те, у кого были нелады с законом и властями. Петр Борисович, видимо, прекрасно понимал, что и для некоторых жителей светлого настоящего и будущего, понадобятся и приюты, и убежища. Так клиническая психиатрия вышла за пределы психбольниц — в общество. У нее появились социальные функции, которые постепенно становились и социально-политическими. социально-идеологическими. «Пограничные» личности — это те, которые и не психически больные, но и не «нормальные». Когда у них (по их ли причине, по причине ли власть имущих) возникают сложности в обществе и с обществом — двери психиатрических больниц для них открыты (это, правда, не совсем сумасшедший дом, но «дневные стационары» при психиатрических диспансерах, как во времена Ганнушкина, или, так называемые «санаторные отделения» при психбольницах, как во времена А. С. Снежневского). Петр Борисович Ганнушкин, по нашим данным. консультировал С. А. Есенина четыре раза: с конца декабря 1923 года по 21 декабря 1935 года. Ганнушкин выставляет Есенину разные психиатрические диагнозы: «астеническое состояние у аффективно-неустойчивой личности», «суицидальная попытка у аффективно-неустойчивой личности» (это когда Есенин, поскользнувшись у дома №4 по Брюсовскому переулку на обледенелом тротуаре, падая, поранил руку стеклом и попал сначала в Шереметевскую больницу, а затем был переведен в Кремлевскую, где, естественно, Петр Борисович являлся консультантом, — после этого шрамы на запястье левой руки, так и связывали с попыткой перерезать себе вены), «делирий со зрительными галлюцинациями, вероятно, алкогольного происхождения» (то бишь, «белая горячка») и, наконец, «маниакально-депрессивный психоз». Да, вот такая примерно последовательность. А мы ведь знаем истинные причины поступления С. А. Есенина в клиники 1-го Московского университета (все четыре клиники принадлежали университету). Это отнюдь не расстройство психики и не душевные, так сказать, кризисы, а нелады со следственно-карательными органами. Петр Борисович Ганнушкин, не раз беседовал и с родственниками поэта. По-видимому, с его слов сестра Есенина, Екатерина Александровна, советуя брату очередной раз лечь в психиатрическую больницу, сказала, что «психов не судят» (о роли Екатерины Александровны в судьбе брата, мы знаем от ее племянницы, Светланы Петровны Есениной и… от Вадима Алексеевича Козина — подробнее ниже).

Как оценить деятельность Петра Борисовича хотя бы по отношению к его «пациенту» Есенину? С одной стороны, он спасал его от преследования и суда, предоставляя ему убежище в психиатрической больнице и «реабилитируя» его перед властями как «психа». Но, с другой стороны, он обращался с ним как с психическим больным. А. С. Снежневский, вышедший также из московской школы, действовал теми же методами, что и Ганнушкин, но гораздо тоньше и гибче.

Кстати, в последнюю свою психиатрическую больницу С. А. Есенин ложится 26 ноября 1925 года. А 28 ноября появляется на свет божий «Клен ты мой опавший» — шедевр. И это… творчество «бредовое», творение «умалишенного», «алкоголика», «припадочного», «эпилептика», «слабоумного»?! Да, «слабоумного» — это определение С. А. Есенину дает Иван Борисович Галант, публикуя вскоре после гибели поэта статью «О душевной болезни Есенина», в весьма читабельной в то время книжке, тома которой расходились молниеносно среди московской и ленинградской элиты, затем переписывались от руки множество раз и так же, вмиг, распространялись по стране. Первые экземпляры сразу же уходили за границу к обширному кругу друзей и приятелей И. Б. Галанта в Европе и Америке. Название этой книжки — «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатология)». «Гений и безумие», «гений и злодейство», «причины и наследственность гениальности», «автобиографии гениальных сумасшедших, от Александра Македонского, Цезаря к Наполеону» и, конечно, так называемые патографии всех русских поэтов и писателей и подробное описание их помешательства и ненормальности в поступках, в том числе и сексуальных. А также толкование снов великих людей и их судеб. Вот далеко не все темы, раскрываемые в «Клиническом архиве».

Назвав имя Ивана Борисовича Галанта, мы подошли к тому самому странно-мистическому переплетению судеб. Дело в том, что наш научный редактор, Евгений Васильевич Черносвитов, с 1962 по 1968 год учился в Хабаровском медицинском институте, заведующим кафедрой психиатрии которого и был И. Б. Галант. А так как он к тому же учился в одной группе с дочкой Ивана Борисовича, то имел возможность рыться в его «архиве», часто лично общаться с ним в далеко не формальной обстановке (читай: «Торрент-сутра СНА»). Психиатрию, как известно, в мединститутах преподают не с первого курса. Но вот в психиатрическом кружке под руководством Ивана Борисовича, Евгений Черносвитов стал заниматься уже в 1962 году и сделал там доклад «О так называемом бреде преследования С. А. Есенина», где пытался доказать, что никаким бредом наш великий поэт не страдал. Иван Борисович выслушал это сообщение весьма спокойно и заметил: «Ты не клиницист… ты все психологизируешь, не видя психической патологии у Есенина. Знаешь, я один раз уже спорил с одним психиатром, который считал, что „психическое здоровье Есенина не вызывает сомнения“. Это был мэтр европейской психиатрии Пьер Жане. По его заключению, тогда, в 23-м, выписали твоего поэта из „Maison de Santé“. А если бы пролечили, может быть, он и остался бы жив, а не повесился». Тогда, в 1962 году, Евгению трудно было возражать Ивану Борисовичу. Но сейчас… Сейчас перед нами статья «О душевной болезни Есенина», и мы знаем, под чью диктовку эта статья была написана.

Иван Борисович Галант возглавлял кафедру психиатрии Хабаровского государственного медицинского института с 935 по 1969 год, с небольшим перерывом (с 1939-го по 1942 гг.). Это, бесспорно, был ученый с мировым именем. Две его последние фундаментальные работы переведены на многие иностранные языки.

Каким образом судьба свела И. Б. Галанта с профессором Уральского (Свердловского) университета, психиатром, заведующим психотехнической лабораторией Г. В. Сегалиным, можно только догадываться. Сегалин был инициатором и главным редактором «Клинического архива гениальности и одаренности (эвропатология)», который начал издаваться в Ленинграде в 1925 году, а, бессменным автором журнала (во всех выпусках, вплоть до 1930 года, когда журнал прекратил свое существование) был Иван Борисович. Правда, Екатеринбург (Свердловск с 1924 г.) всегда имел революционную ориентацию на столицу — настроением людей как будто управляли одни и те же силы. Сегалин живет в Свердловске. Галант — в Москве, а «Клинический архив» издается в Ленинграде. Тираж всего 2000.

В первом же его выпуске (1925 г.) читаем: «…посвящается вопросам патологии гениально одаренных личностей, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическими уклонами». Сегалин утверждает: если у «нормальных» людей в роду встречаются психические больные не чаще, чем в 30 случаях из ста, то у психических больных наследственность отягощена в 60 случаях, у гениальных и одаренных людей — на все 100 процентов. Авторы успели поведать миру о «ненормальности» таких русских писателей и поэтов, как Лев Толстой, Глеб Успенский, Лермонтов, Загоскин, Некрасов, Горький, Пушкин, Белинский, Гончаров, Блок, Фет… Досталось, конечно, и иностранцам, и не только таким писателям, как Бальзак, Стендаль, Эдгар По, но и философам — Вольтеру, Руссо, Дидро, Канту, Гегелю и даже Микеланджело.

Но вот что удивительно, Галант написал и опубликовал пять статей о сумасшествии Алексея Максимовича Горького, а тот поддерживал с ним дружбу и получал от него профессиональные советы, как правдивее изображать своих психически ненормальных героев!

И вот этот человек, И. Б. Галант, в 1926 году в «Клиническом архиве» публикует статью «О душевной болезни Есенина»: «Когда по газетам распространилась весть о совершенном Сергеем Есениным ночью с 27 на 28 декабря 1925 г. в гостинице „Англетер“ в Ленинграде самоубийстве (через повешение на трубе парового отопления) и авторы статей, посвященных памяти погибшего поэта, задавали себе временами вопрос о возможных причинах, побудивших несчастного поэта погубить жизнь, то они, в общем, отказывались от неблагодарного труда найти „последнюю причину“ самоубийства Есенина, хотя всем известно, что Есенин — отчаянный алкоголик, и сам поэт воспевал свой алкоголизм как будущего своего палача!.. А между тем появившаяся недавно в печати посмертная поэма Сергея Есенина „Черный человек“… едва ли может еще кого-нибудь заставить сомневаться в том, что поэт страдал тяжелою душевной болезнью…».

А дальше простой прием отождествления автора произведения с его героем и так называемый психоанализ, заимствованный у Фрейда, единственным другом которого был Иоганн Барух Галант. Совершенно «случайно» мы узнали, якобы от дальнего родственника Ивана Борисовича, что Галант имел еще имя «Сусман». Правда, кто его ему дал — не известно!

Еще три человека, высказавшихся о поэте, интересны для нас. Это два хорошо знакомых Ивану Борисовичу автора: упомянутый ранее В. С. Гриневич, начинающий психиатр из Смоленска, и некий «критик» Алексей Елисеевич Крученых, выпустивший в 1926 году ряд книжонок, которые бережно хранил Галант, ибо они были подписаны ему автором. (когда Евгений Черносвитов процитировал Алексея Елисеевича Ивану Борисовичу из книжки — «на собственном языке», из сборника «Помада» (М., 1913):

«дыр бул щыл

убешщур

скум

вы со бу

р л эз»

по поводу чего, Алексей Елисеевич писал, что «в этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина», и спросил — а, этот — не сумасшедший? Иван Борисович очень громко рассмеялся и сказал: «Он, по крайней мере, не скрывает, что идиот!» В жизни нет случайности. Поэтому не случайно, что наш научный редактор, которому мы благодарны ещё и за информацию о Сергее Есенине, с которой он поделился с нами, в 1990 году познакомился с прекрасной женщиной преклонного возраста, всю жизнь, после двадцати лет, прожившей в Париже, редактирующей статью Евгения Васильевича для журнала «Грани», как бы между прочим, рассказала, что у ехала из России из-за смерти человека, поэта-гения, необыкновенной личности, которого она безумно любила! Ей было 18 лет, а ему 80! Она жила с ним всего два года и он умер. По шестому чувству, если верить нашему редактору, Евгения Васильевича сначала «озарило», а потом он услышал: «Алексей Елисеевич Крученых»! Правда, будучи психиатром, Евгений Васильевич, как он нам рассказал, долгие годы анализировал свое озарение (тогда не было сказано ни слова о Есенине, статья была «Ницше, Рильке и Россия», см. выше) и вспомнил, что в кабинете его редакторши, где она правила очень интеллигентно, статью Евгения Васильевича, висел портрет… Алексея Елисеевича Крученых!

И третий — Николай Иванович Бухарин. Да, идеолог нашей партии, единолично управлявший «духовным производством» в стране. (Крученых не был современниками признан поэтом, он был для всех гонителем Сергея Есенина). Это он делал открыто и честно. Возможно, именно за это, Борис Пастернак дал Крученых рекомендацию в Союз писателей, в результате которой А.Е.Крученых стал признанным… гонителем Сергея Есенина!

Вот еще несколько выдержек из статьи Галанта: «…мы смело можем сказать, что Есенин — величайший лирик пьянства, и вряд ли мы найдем в мировой литературе такую пьяную лирику, которую можно было бы сопоставить с есенинской….Прежде всего бросается в глаза столь характерный цинизм алкоголиков. Притупление чувства стыда, притупление элементарных чувств „благопристойности“… притупление этического чувства вызывает у него поступки, которые доводят его до звероподобных состояний разнузданности диких инстинктов. Все эти состояния делают его в большей или меньшей степени антисоциальным».

Нет, это отнюдь не психопатологический анализ. Это весьма определенное и не скрываемое, тем не менее, не личное отношение И. Б. Галанта к С. А. Есенину, а нечто большее. Читаем: «Если пренебречь некоторыми нецензурностями языка… то остается еще удивляться поистине пьяной любви поэта к зверям и всякому скоту…». «Мужицкая зоофилия» — определение, данное Галантом поэту в своей статье, — что это: синоним скотоложества?

Теперь процитируем другого автора: «…есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня… это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии…». «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»… Это написал в «Злых заметках» Н. И. Бухарин («Правда», 12 января 1927 года). Вскоре эта статья вышла отдельной брошюрой. Напомним, что Н. И. Бухарин в это время был: 1) главный редактор «Правды», 2) главный редактор журнала ЦК партии «Большевик», созданного для «защиты и укрепления исторического большевизма против любой попытки искажения и извращения его основ…».

Пусть поверит читатель на слово, что у Крученых в отношении к Есенину предостаточно эпитетов «скотство», «мертвечина», «некрофилия», «кладбищенская любовь» и т. д. Напомним также, что он автор брошюры «Крученых А. О статье Н. Бухарина против Есенина (1927)». И она была в «архиве». И. Б. Галанта, как и другие.

Пора бы рассказать о В. С. Гриневиче. В 1927 году вслед за статьей Н. И. Бухарина он выпустил опус «К патографии С. Есенина» все в том же «Клиническом архиве». Метод, каким пользовались авторы Галант — Крученых — Бухарин, развивая до политико-идеологической догмы и канонизируя легенду Дункан о Есенине, — пробабилизм. Он был подкреплен авторитетом Ганнушкина. Пробабилизм — это часть древней схоластики, правила и приемы создания правдоподобной версии осуждения и обвинения. В отношении к С. А. Есенину были пущены в ход слова «сумасшедший» и «самоубийца». Затем, когда вердикт осуждения Есенина поднялся на уровень политики и идеологии и появился термин «есенинщина», как синоним деградации и упаднеческого творчества, к этим ключевым словам присоединилось третье — «крестьянин» («мужик», «русская деревня», «национальный русский характер»).

Хорошо составленный по законам пробабилизма вердикт, действует безотказно и на толпу, а порой и на самого осуждаемого.

А теперь о происхождении «Черного человека».

Уже друзья и современники С. А. Есенина, попавшие под гипноз созданной ему легенды-вердикта, робко пытались доказать, что «Черный человек» — это не бред и не галлюцинация, что есть прототипы. Например, немного раньше «Черного человека», в 1922 году, имажинист Вадим Шершеневич написал «Даму в черной перчатке». Говорили о влиянии Пушкина, о «Моцарте и Сальери» (есть ведь там такие строчки в «Сцене 2», которая происходит… в трактире: «мне день и ночь покоя Не дает Мой черный человек. За мною всюду Как тень он гонится»).

Несколько позже стали вспоминать «Черного монаха» Чехова, «Аббата» (одетого в черное) Эдгара По. А «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, — называли же Есенина «русским Дорианом Греем»!

Но если уж вставать на этот путь и говорить о литературной традиции двойников и двойничества, то она восходит и к таким именам, как Шекспир, Сервантес, Лопе де Вега… Не говорим уже о гениях двадцатого века Хорхе Луисе Борхесе, Габриэле Гариса Маркесе и Хулио Кортасаре и Мзечабук (Чабуа) Ираклиевич Амирэджиби, гениально преодолевших повседневную обыденность бытия! Что ни великий писатель, то непременно в расцвете его творчества появляется произведение, где главный герой раздваивается (или удваивается). Это художественно выверенный прием философского, глубоко мировоззренческого и этического осмысления действительности. Простите, возразят нам авторы «Гениальности и одаренности» («Клинического архива»): ведь все названные вами имена писателей и поэтов — имена людей сумасшедших!

О, если бы речь не о Есенине и не о его гибели! Вот в последнее время стали уже говорить и писать, что «черный человек» Есенина — это Троцкий, а другие — Сталин. Да. дело вкуса. А вкусы тех, кто берется толковать о «Черном человеке», не имеют к гениальному произведению, к его автору никакого отношения.

Мы заканчиваем и закрываю тему «сумасшествия» С. А. Есенина. «Гений» — для того, чтобы его нести на своих плечах, — требует идеального психического здоровья. Какой самодисциплиной, внутренней сосредоточенностью и работоспособностью должен обладать человек, создавший за два последних года перед свое смертью такие шедевры. как «Персидские мотивы», «Письмо к женщине», «Письмо к матери», «Письмо к деду», «Метель», «Весна», «Цветы», «Анна Снегина»! Это не все. Откройте томики собрания сочинений С. А. Есенина и прочтите все, что он написал в 1924 — 1925 годах. И сравните со словами Галанта-Бухарина о Есенине… Да, советуем посмотреть, что написал Есенин в 1925 году….

Ниже мы представим некоторые вещи, которые остаются для нас загадочными, но могущими неожиданно пролит свет на трагедию в «Англетере»… В. С. Гриневич, начинающий врач с периферии, публикуется в престижном журнале «Клинический архив», при этом после статьи И. Б. Галанта — в 1927 году. Гриневич в 1927 году был здоров. Умер же он в 1928 году 26 июня. За период существования «Клинического архива» умерли и другие авторы журнала. Но некролог есть только один — о В. С. Гриневиче.

Может быть, широкому читателю неизвестно, что на смерть С. А. Есенина 19 января 1926 года откликнулся Л. Троцкий, опубликовав в «Правде» статью «Памяти Сергея Есенина». Это положительная статья, в которой, конечно, есть, что «Есенин не от мира сего», но все же он «интимнейший лирик». Основной конфликт Есенина с его эпохой Троцкий видит как раз в том, что «Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция, — публична, — эпична, — катастрофична. От того-то, короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.

«К смерти, — заключает Троцкий, — Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность».

Может быть, широкому читателю неизвестно, что в поэме «Песнь о великом походе», написанной в 1924 году к пятилетию Петроградской обороны в стиле народных русских сказов, с одной стороны, выступает злодей Петр, на костях людских построивший Петроград, а с другой стороны — народ со своими героями… Троцким и Зиновьевым.

По логике нашего исследования, «Песнь о великом походе» должна была публиковаться в качестве отдельного произведения в 1926 году (после смерти С. А. Есенина) и в 1927 году. Публиковалась ли она? Известный литературовед и критик В. Кожинов, уверен, что отдельным произведением эта поэма в 1926 — 1927 годах не публиковалась. И все же, в1926 году эта поэма была опубликована отдельной брошюрой в Москве в количестве 50 (!) экземпляров. А в 1927 году еще 75 (!) экземпляров. Интересно, кому это нужно было — 50 и 75 экземпляров?!» Вот мы и думаем: «Кому это было нужно?»

С. А. Есенин нашел свою смерть в 5-м номере «Англетера». Этот номер снял ему Г. Ф. Устинов. В этом же номере Есенин провел лучшие свои часы с А. Дункан в 1922 году. По воспоминаниям все той же М. Дести, когда они вошли в номер, Есенин увидел в углу комнаты большой крюк и якобы сказал, что неплохо бы на нем повеситься. Пятый номер — это случайное совпадение?.. Как и в песне немки Лены Майер в 2011 году в Дюссельдорфе на Евровидении…

И, наконец, разве не похожа смерть Айседоры Дункан на романтическую красивую легенду, которая является логическим продолжением легенды о самоубийстве С. А. Есенина, но имеет свое мистическое оформление. А Дункан, как известно, погибла от несчастного случая — была задушена своим красным китайским шарфом, попавшим в колесо ее автомобиля (14 сентября 1927 года). Свидетелем была все та же М. Дести, по словам которой А. Дункан, прощаясь, сказала ей: «Good by, my friend, good by!» («До свиданья, друг мой, до свиданья!»). И еще. Айседора погибла недалеко от своей студии в Ницце на «Promenade des Anglais», то есть, в своем «Англетере». Все эти совпадения послужили для художника Ю. П. Анненкова основанием для создания красивой и убедительной легенды о смерти А. Дункан. Она рассказана в его книге «Дневник моих встреч. Цикл трагедий», изданной на русском зыке в Нью-Йорке в 1966 году. Марина Черносвитова, один из авторов этой книги, участвовала в следственном эксперименте в «качестве» Айседоры Дункан. Для этого, друзья доставили в Ниццу из Нью Йорка настоящий бугатти. А, дети белоэмигрантов, подарили Марине такой же самый китайский шарф, который, якобы задушил Айседору (тогда они продавались на каждом углу Ниццы и дешево). (Подробнее читай в Е.В.Черносвитов. Формула смерти. Издание 3-е. «Promenade des Anglais»).

Вот и все. Еще только одно, существенное для нас, чтобы правильно быть понятым, замечание в связи с гибелью С. А. Есенина.

Можно дедуктивным путем прийти к заключению, что смерть С. А. Есенина — политическое убийство, за которым стоят определенные общественные силы. Индуктивным путем, тщательно изучая первоисточники и документы той поры, обнаружить, как и когда возник заговор, кто его участники, вплоть до распоряжения — убить поэта в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года. И, тем не менее, без повторной судебно-медицинской экспертизы, то есть без эксгумации, не решить главного вопроса — от своей или чужой руки умер поэт. Иными словами — было это доведение до самоубийства или убийство…

А, теперь, некоторые аспекты, в качестве дополнения к выше сказанному. Извиняемся, если кое-что будет выглядеть, как сенсация!

Еще раз о «посмертной» маске Сергея Есенина… Исидор Золотаревский, талантливый скульптор и художник, из рода русских аристократов, сделал маску мертвому Сергею Есенина после того, как сестра Сергея Есенина, Екатерина Александровна, буквально заставила комиссию по похоронам поэта в Москве, сделать с его лица маску. Было это не в Ленинграде, еще раз скажем, а в Москве, в московском доме печати, в котором находился гроб с Сергеем Есенина для прощания с поэтом. Быстро нашли скульптора. Исидор Золотаревский был уже известным в Москве скульптором. Он заставил вынуть труп Есенина из гроба… И сделал две маски… Одну оставил себе. Нам не известно, что продавалось на торгах в ИМЛИ в 100-летие великого русского поэта. Но, прекрасно известно, что такие склепки не являются маской, тем более посмертной. Подробно, как это делалось, написала Екатерина Александровна своему возлюбленному… Вадиму Алексеевичу Козину, великому русскому певцу! Екатерина Александровна Есенина, родная сестра Сергея Есенина, была второй возлюбленной Вадима Алексеевича Козина, после гибели его первой возлюбленной, легендарной Марины Расковой. Вадим Алексеевич и Екатерина Александровна много лет переписывались. Эта переписка хранилась у Екатерины Александровны и Вадима Алексеевича. Она попала в руки к племяннице Екатерины Александровны — друга Марины и Евгения Черносвитовых, Светланы Петровны Есениной, дочери Александры Александровны Есениной. Светлана Петровна не предавала эту переписку гласности. Судьба архива Светланы Петровны нам не известна… Вадим Алексеевич поведал о рассказе Екатерины Александровны Евгению Васильевичу Черносвитову, сыну своего друга Василия Петровича Черносвитова, летчика, друга Марины Расковой, своему также другу. Евгению Васильевичу не удалось убедить Светлану Петровну предать переписку Екатерины Александровны с Вадимом Козиным гласности… Таинственной оказалась не только судьба второй маски Исидора Золотаревского, но и его самого. Он был арестован, отбывал срок в Магадане, был знаком с Вадимом Алексеевичем и неоднократно с ним встречался… В интернете об это нам не удалось ничего найти, как не удалось Евгению Васильевичу, повторяем, предать гласности хотя бы эту часть переписки Вадима Козина с Екатериной Александровной Есениной…

Говоря об информативной ценности «посмертной маски» Сергея Есенина, добавим, что во 2-ом номере нового тогда журнала «Россия молодая», вышедшего в 1990 году, Евгений Васильевич Черносвитов опубликовал план экспертных работ, необходимых для подготовки к эксгумации останков трупа Сергея Есенина. Его поддержал Юрий Львович Прокушев, чтобы провести все исследования в Московских и Ленинградских институтах и… мотивировать категорический отказ от эксгумации!. Тогда все маститые есениноведы, а также Светлана Петровна Есенина были категорически против эксгумации. Не задолго до смерти эту позицию высказала Татьяна Петровна Флор-Есенина, сказав: «Только через мой труп!». Евгения Васильевича, нашего научного редактора, поддержали только два человека. Открыто, опубликовав в журнале «Россия молодая» свою поддержку с просьбой, чтобы Евгений Васильевич, возглавляющий собранную им «команду» экспертов, пригласил бы его на эксгумацию из Брайтона (Великобритания), где он жил, сын Сергея Александровича Есенина, Александр Сергеевич Вольпин-Есенин. По предложению Евгения Васильевича Александр Сергеевич приехал в СССР. Так, Марина и Евгений Черносвитовы познакомились и подружились с Александром Сергеевичем Вольпин-Есениным и его мамой, Надеждой Давыдовной Вольпин… Вторым поддержал Евгения Васильевича Николай Юсов, преданный Есенину и гениальный знаток поэзии и жизни Сергея Александровича Есенина, организатор и бессменный, до самой смерти, руководитель Радуницы, организатор многих научных конференций, посвященных нашему великому поэту и его творчеству. Друг Евгения Васильевича Черносвитова… Не прошло и двух лет, как Евгения Васильевича Черносвитова в связи с его обоснованием необходимости эксгумации останков Сергея Есенина, поддержали все родственники Есенина, в том числе Светлана Петровна. Их подписи висят на сайте Евгения Васильевича Черносвитова… В конце о прецедентах, схожих с «есенинским».

Вадим Алексеевич Козин смеялся, когда ему говорили, что Сергей Есенин написал кровью прощальное, всем известное, стихотворение: «Мы с Вертинским пели это стихотворение за десяток лет раньше смерти Сережи. Но, тогда почему-то все полагали, что это стихотворение написал Гийом Аполлинер! (Guillaume Apollinaire. 1880—1818). Вот и Катя не верит, что это стихотворение, которое нашли с Сережей, его! Слишком уж простое, легко запоминающееся… Да и зачем же кровью?…»

Айседора Дункан… Безусловно одаренная личность. Крайне мужественная! У нее убили троих детей. Последнего задуши в люльке. А, она работала! Она обольщала и женила на себе всех мужчин, за которых ей приказывал выйти замуж… Абвер! Была только одна осечка — с престарелым Роденом. Ведь, что такое быть женой знаменитого в стране и мире человека? Это — связи и открытые двери! А, если этим человеком является, например, Парисом Юджином Зингером?.. В связи с Айседорой Дункан еще заметим, что все ее дети и она сама погибли от асфиксии — удушение водой ли, руками (грудной ребенок) или шарфом (на самом деле, как показал следственный эксперимент Марины и Евгения Черносвитова в Ницце с китайским шарфом и автомобилем бугатти, гароттой). Вероятно по этой причине — инициирование ритуальной, да, ритуальной смерти, характерной для четвертой касты — слуг — к которой автоматически относились все ученицы — босоножки в смерти Сергея Есенина — повесился, то есть, умер от асфиксии, одновременно достигало две цели. Первую — возможно, ибо доказательств нет, сигнал Дункан, что расправились с ее четвертым ребенком (она называла постоянно Есенина «мое дитя», «мой ребенок» и т. п. Вторую — самоубийство через повешенье в царской России было весьма частый метод сведения с собой счетов, то есть, для убежденности в самоубийстве. Что, скажем, неплохо сработало и работает до сих пор! Но, причем смерть Сергея Есенина и Абвер? Напомним, когда погиб Есенин? Когда в СССР решалась судьба власти! Четырнадцатый съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) проходил в Москве с 18 декабря по 31 декабря. Он должен был проходить в Ленинграде, но был перенесен в Москву. Съезд переехал в Москву, Сергей Есенин убежал в Ленинград! Это факт! Не будем строить догадки, как совместить эта два события в нашей Истории! С одной стороны на этом, самом решающем для нашей советской истории, были такие деятели, как Бухарин, Зиновьев, Каменев, объединившие для смещения от власти Сталина. Их молчаливо поддерживал Троцкий. Сталин сделал доклад 23 декабря. А, 24 декабря выступил Зиновьев и предложил сместить Сталина с поста Генерального секретаря ВКП (б) … В огромном напряжении находилась Страна. И, вот, когда вроде бы все решилось, Сталин победил, Страной взят курс на индустриализацию, можно расслабиться… Ее, Страну, потрясают с новой силой! В Ленинграде повесился Сергей Есенин! Мы, прошедшие через Чернобыль, развал СССР, хотя бы те, кто жив и через это прошел, можем понять, почему именно тогда убили враги СССР (а, не ГПУ!!!) народного любимца, которым Сергей Есенин успел стать! Тот, кто действительно изучает нашу Историю, особенно родившиеся, выучившиеся и начавшие свой трудовой путь в СССР… могут невольно вспомнить почти аналогичный «случай» в истории второй половины ХХ-го века в СССР, которого уже активно готовили к уничтожению, как сейчас известно! Страна в напряжении и в восторге! Несмотря на всевозможные попытки помешать, в Москве идут Олимпийские игры (за ходом которых следит весь СССР!). И, вот, умирает человек, имя которого в СССР также всем известно, как в 1925 году, имя Есенина — Высоцкий! Высоцкий и виселица? Ха-ха! Вот поэтому и придумали «наркоман»! И, выдали себя с головой, не удержавшись, приурочив смерть Владимира Высоцкого ко дню рождения его друга, Василия Шукшина! Отравлен шукшинский «Праздник» навсегда! Наш научный редактор, врач-психиатр, дружил с Владимиром Высоцким. Володя не то, что при жизни, но и после смерти наркотики не принимал! Впервые соединили имя Высоцкого с «наркотиками» уже е постсоветской России. И разнесли по всему Свету в фильме «Спасибо, что живой!» Здесь мы не будем больше о Высоцком. О нем готова отдельная книга! Скажем, как с Сергеем Есениным с удовольствием общались Сталин и Троцкий, так с Владимиром Высоцким Брежнев и Андропов! И, на Правительственной даче, и в кабинете нашего научного редактора в ЦГ МВД СССР — Владимир Семенович забегал потренироваться в спортзалах, под «офисом» Евгения Васильевича, а Леонид Ильич и Юрий Владимирович — попариться в саунах и принять в гипнотическом кабинете (сделали финны) сеансы аутогенной тренировки (См. Е.В.Черносвитов. «Кремлевская элита глазами психиатра», в ж. «Современное право»….).

«Людям нужна не правда, а легенды», — сказал в свое время основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола. Легенды о С. А. Есенине продолжают жить на Западе. Би-би-си выпустило телевизионный фильм «Айседора» (1990 год, режиссер Кен Рассел), в котором Есенина называют «новым Пушкиным», и показывают, как «эпилептика, развратника, бездельника, шалопая, а также… вора». В этом фильме Есенин только и делает, что пьет день и ночь, носится как бешеный по отелям, разрушая мебель, полуобнаженный размахивает с балкона отеля красным флагом и насилует служанок… По другой западной легенде, Есенин в «Англетере», прежде чем повеситься, перерезает вены, пишет кровью последнее стихотворение; затем выдавливает кровь в этрусскую вазу, подаренную ему Дункан. В конце пишет завещание, в котором «кровь завещает Дункан, сердце — Зинаиде Райх, а мозг — Софье Толстой».

Несколько слов о зверском (другого эпитета нет) убийстве Зинаиды Райх! Сразу заметим, что в т о время «еврейский вопрос» весьма остро стоял в СССР. Не случайно, Сергей Есенин, зная, что Зинаида Райх — немка, говорит, словно оправдывается (перед кем?): «Какой я антисемит? Жена у меня — еврейка, (это о Зинаиде Райх) и дети — евреи!» Только Александр Сергеевич Вольпин-Есенин, наш друг, по матери был еврей. Не могли повесить Зинаиду Райх спецы из Абвера. Слишком было бы очевидно, под кого, прости, читатель, «косят» спецы! Поэтому, инсценировали грабеж и зверское убийство, как бы действовали «простые советские уголовники»…

И, последнее. Троцкий спросил Сталина: «Твоих рук дело убийство Есенина?» Сталин ответил: «Сергей Есенин — великий поэт России… Он мне не мешал…» (документ был у Николая Юсова…

Глава 1. Душа живая есть человек. Государство

Сократ: «Ну, во всяком случае, скотник, присматривающий за ослами, лошадьми или быками, оказался бы дурным при таких обстоятельствах, если бы он принял животных смиренными, и они не лягали бы его, и не бодались, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг одичали. Или же тебе не кажется дурным скотник. — кто бы он ни был и за каким бы скотом ни ходил, — у которого смиренные животные дичают? Да или нет?»

Платон. «Горгий».

В. Ходасевич в своем «Некрополе» в 1926 г. в Париже пишет: «Летом 1925 года прочел я книжку Есенина под непривычно простым заглавием: «Стихи. 1920–24». Тут были собраны пьесы новые и не совсем новые, т. е. уже входившие в его сборники. Видимо, автор хотел объединить стихи того, можно сказать, покаянного цикла, который взволновал и растрогал даже тех, кто ранее не любил, а то и просто не замечал есенинской поэзии.

Эта небольшая книжечка мне понравилась. Захотелось о ней написать. Я и начал было, но, вскоре увидел, что в этом сборнике — итог целой жизни, и что невозможно о нем говорить вне связи со всем предыдущим путем Есенина. Тогда я перечел «Собрание стихов и поэм» его — первый и единственный том, изданный Гржебиным. А когда перечел, то понял: сейчас говорить о Есенине невозможно. Книжка, меня (и многих других) взволновавшая, есть свидетельство острого и болезненного перелома, тяжелой и мучительной драмы в творчестве Есенина. Стало для меня несомненно, что настроения, отраженные в этом сборничке, переходные; они нарастали давно, но теперь достигли такой остроты, что вряд ли могут быть устойчивы, длительны; мне показалось, что так ли. иначе ли, — судьба Есенина вскоре должна решиться, и в зависимости от этого решения новые его стихи станут на свое место, приобретут тот или иной смысл. В ту минуту писать о них — значило либо не договаривать, либо предсказывать. Предсказывать я не отважился. Решил ждать, что будет. К несчастью, ждать оказалось недолго: в ночь с 27 на 28 декабря, в Петербурге, в гостинице «Англетер», Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исааковскую площадь».

Пишется это — еще раз отметим — в 1926 году. Оставим в стороне «острый болезненный перелом», «тяжелую и мучительную драму», необходимость «предсказывать»… Может быть, и в самом деле Ходасевич так думал, кода писал: сильное впечатление из настоящего способно искажать восприятие пошлого. Выделим его мысль, что судьба поэта влияет на тот или иной смысл, который приобретают его стихи. Очень верная мысль, освоенная еще древними трагиками, которые, как никогда, позже, понимали, что автор есть понятие собирательное, как, например, Хор в их поэзии или народ.

Мы еще вернемся к «Некрополю» Владислава Фелициановича, в связи с… Шукшиным, а здесь приведем письмо к Ходасевичу Александра Ширяевца, крестьянского поэта, товарища Есенина по музе и судьбе. Оно взято все из того же «Некрополя».

А. Ширяевец пишет в декабре 1916 года записку Ходасевичу с просьбой высказать свое мнение на сборник его стихов «Запевки» и получает в ответ, что Ходасевич «не понимает, как „писатели из народа“, знающие мужика лучше, чем мы, интеллигенты, изображают этого мужика каким-то сказочным добрым молодцем, вроде Чурилы Пленковича, в шелковых лапотках. Ведь такой мужик, какого живописуют крестьянские поэты, — вряд ли когда и был, — и уж во всяком случае. больше его нет и не будет».

Вот тогда-то, уже 7 января 1917 года Ширяевец и пишет свое подробное письмо на эту записку Ходасевича.

«Многоуважаемый Владислав Фелицианович!

Очень благодарен Вам за письмо Ваше. Напрасно думаете, что буду «гневаться» за высказанное Вами, — наоборот, рад, что слышу искренние слова.

Скажу кое-что в свою защиту. Отлично знаю, что такого народа, о каком поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет?.. И что прекраснее: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками, да присказками, или нынешнего дня Чурила, в американских щиблетах, с Карлом Марксом или «Летописью» в руках, захлебывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами. но мне все же милее омуты, а не купальни… Ведь не так-то легко расстаться с тем, чем жили мы несколько веков! Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, от всех этих истерических воплей, называемых торжественно «лозунгами»… Пусть уж о прелестях современности пишет Брюсов, а я поищу Жар-Птицу, пойду к Тургеневским усадьбам, несмотря на то, что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем. Ну, как не очароваться такими картинками?.. (далее следует полностью стихотворение С. Клычкова «Мельница в лесу», которое Ходасевич опускает — Е. С., М.Ч.).

И этого не будет! Придет предприимчивый человек и построит (уничтожив мельницу) какой-нибудь «Гранд-отель», а потом тут вырастет город с фабричными трубами…. И сейчас уж у лазоревого плеса сидит стриженая курсистка, или с Вейнингером в руках, или с «Ключами счастья».

Извините, что отвлекаюсь, Владислав Фелицианович. Может быть, чушь несу я страшную, это все потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житье на свете?..

Очень ценны мысли Ваши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте, около мельниковой дочери, а не стриженой курсистки. О современном, о будущем пусть поют более сильные голоса, мой слаб для этого»…

«…Отлично знаю, что такого народа, о какой поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет».

Оставим на время без комментариев это письмо и пойдем дальше, куда поведет нас логика нашего повествования — к Шукшину.

Е. Евтушенко на смерть Василия Макаровича написал следующее:

«В искусстве уютно

быть сдобною булкой французской,

Но так не накормишь

ни вдов, ни калек. ни сирот.

Шукшин был горбушкой

с калиною красной вприкуску,

Черняшкою той,

без которой немыслим народ.

Шли медленно к гробу

почти от Тишинского рынка.

И воздух, дыханьем колышим,

чуть слышно дрожал.

Как будто России

и совести нашей кровинка —

Весь в красной калине

художник российский лежал.

Когда мы родились

с российской закваской мужицкой,

Нас тянет к природе,

к есенинским чистым стихам.

Нам с ложью не сжиться

в уюте ужей не ужиться,

и сердце, как сокол,

как связанный Разин Степан.

Искусство народно,

когда в нем не сахар обмана,

а солью родимой земли

просолилось навек.

…Мечта Шукшина

о несбывшейся роли Степана

взбугрилась, как Волка, на миг

подо льдом замороженных век».

В этих «гастрономических» стихах нет правды о Шукшине, нет о нем и боле. Хорошо, что «живот» и «жизнь» по-русски — синонимы. Есть в них то, что, перефразируя Шукшина самого, «мясом приросло» к его имени — «мужик», «народ», «Россия», «родная земля». И имя Есенина в этой же спайке.

В неоконченном очерке (статье), написанном в 1967 году по заданию «Правды», В. М. Шукшин теряется в поисках мучительных для него ответов, почему молодежь уходит из современного села? И со свойственной ему способностью додумать думу до конца, он неожиданно пишет: «Ведь, в сущности, распался целый крестьянский род. Сам себе, совсем уж по наивному (или «под наив»), задает вопрос: «А могли бы они снова собраться?» В этом вопросе, скорее, лишь желание Шукшина, чтобы так было, чтобы крестьянская родословная была бы восстановлена самой жизнью. В этом его эмоциональное и личностное отношение к процессам, происходящим в деревне. Молодежь уходит… от земли. Это больше, чем покинуть Родину. Эмигрант может вернуться на свою Родину, если не порывает с ней духовно. Тот, кто уходит с земли, в точном смысле этих слов, порывает со своей родословной, меняет свою сущностную ипостась. Конечно, многое в жизни «требует жертв», больших жертв и потерь. Не случайно в этом же году, написав «Монолог на лестнице», Василий Макарович предельно сближает интеллигента с «подвижничеством». Несомненно, есть внутренние мостки между логикой, объясняющей (а, значит, оправдывающей) уход с земли и духовное служение своему народу, как подвиг и жертва. Только таким образом можно оправдать покидающих землю. Но только частично. Это прочувствовал Шукшин на своем собственном жизненном опыте. Он ведь тоже покинул свою «малую Родину», и его, Василия Макаровича Шукшина, «крестьянский род» распался. Совсем незадолго до своей смерти он пишет («Монолог на лестнице»): «Так у меня вышло к сорока года, что я — ни городской до конца, ни деревенский уже». Ни два, ни полтора, — говорят о таком положении в народе. «Ужасно неудобное положение, — поясняет Шукшин. — Это даже — не между двух стульев, а скорее так: одна нога на берегу, другая в лодке… Долго в таком состоянии пребывать нельзя, я знаю — упадешь». Здесь идет речь о нравственном неудобстве, а в конечном итоге — о духовности человека, его моральном статусе.

От «Вопросов самому себе» перенесемся, однако, к рассказам Василия Шукшина. Но сразу же подчеркнем, что принципиально согласны со многими авторами (С. Залыгин, В. Распутин, В. Горн и др.), которые не разделяют традиционно В. М. Шукшина, как конкретного человека, личность, его как автора художественного произведения и его литературных героев, ставят смысловые акценты на то, что есть общего между этими тремя ипостасями. В этом мы поддаемся великому соблазну отождествления человека-творца, субъекта творчества и его, так сказать, «продукта». С Есениным, как мы говорил выше, такая логика приводит к трагическому выводу. Все же, думаем, что, играя в своих героев, Шукшин работал все под тот же наив и таким образом «зашифровывался».

Итак, в «Дяде Ермолае» (1971 г.) читаем: «Теперь, много-много лет спустя, когда я бывают дома и прихожу на кладбище помянуть родных, я вижу на одном кресте: «Емельянов Ермолай… вич».

Еромлай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю — стою над могилой, думаю. И дума моя о нем — простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка, простая дума». Остановимся на этом месте и вспомним о распавшемся крестьянском роде. А ведь здесь, на кладбище, все тут! Читаем дальше: «Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или — не было никакого смысла, а была работа, работа…». Конечно же, это размышление Василия Макаровича не только об этих, дорогих и хорошо знакомых ему людях. Нет. Это его дума все о том же целом крестьянском роде. Вот поэтому он и «додумать ее не умеет». Дальше он пишет: «Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей… Вовсе не лодырей, нет, но… свою жизнь они понимают иначе (ниже мы поясним, что здесь Шукшин имеет в виду — Е.С., М. Ч.). Да сам я ее понимаю иначе! Но только когда смотрю на их холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее? Не так — не кто умнее, а кто — ближе к Истине. И уже совсем мучительно — до отчаяния и злости — не могу понять: а в чем Истина-то? Ведь это я только так — грамоты ради, и слегка из трусости — величаю ее с заглавной буквы, а не знаю — что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их». Еще раз… «Люблю этих, под холмиками. Уважаю». Это о тех, кто остался с землей, пусть хотя бы таким образом, что остался в своей земле навечно. Это все к тому же, «распавшемуся крестьянском роду», и еще к одному, по-русски проклятому вопросу, почему молодежь уходит из села, и что из этого происходит? Нет, не в бытовом отношении (на этот счет Шукшин говорит определенно и однозначно, когда деревня теряет труженика, город приобретает… «мещанина… существо… беспрерывно, судорожными движениями сокращающееся в сторону «сладкой жизни», или «хама», а, так сказать, в бытийственном смысле. «От сравнений, от всяких «оттуда-сюда» и «отсюда-туда», невольно приходят мысли не только о «деревне» и о «городе» — о России», — пишет Шукшин в «Монологе на лестнице»). Распадается село? Россия? Громадная общность людей?

Конечно же, речь идет о народности и духовности нашей, когда В. М. Шукшин оперирует понятиями «город», «деревня», «крестьянский род», «земля», «интеллигент». И здесь, попутно скажем, и такими понятиями, как мода и обычай (читай: «Мода — это чисто человеческое „изобретение“, возникло с людьми и с людьми умрет… там, где решаются коренные вопросы бытия, мода молчит», «Обычай не придумаешь, это невозможно»).

В «Слове о «малой родине» (1973 г.) он, в частности, пишет: «Те, кому пришлось уехать (по самым разным причинам) с Родины (понятно, что я имею в виду так называемую «малую родину») — а таких много, — невольно несут в душе некую обездоленность, чувство вины и грусть. С годами грусть слабеет, но совсем не проходит». Да, здесь точно подмечено, откуда в человеческой душе начинается опустошение. Доведем до логического конца эту мысль Василия Макаровича — «душевное опустошение, бездуховность есть следствие разрыва с «мало родиной». В другом месте, в связи с раскрытием образа Егора Прокудина, он называет это «предательством» («…ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери… И, таким образом, уйдя — предал» («Я родом из деревни»).

Шукшин, касаясь «деревенской» темы, уходит в философские, глубинные основы бытия. Россия, духовность наша, приобретают у него Вселенский смысл. Место и время при этом играют роль второстепенную. Пространственно-временное и событийное оформление многих деревенских рассказов, при внимательном их прочтении, всего лишь мизансцена, на которой вновь и вновь выступают извечные человеческие конфликты… с бытием, богом, совестью и человека с человеком («Лично я старался рассказать про события. Они что? Они с нами происходят каждый день. А сами с собой мы остаемся пореже»).

В рассказе «Хозяин бани и огорода» два деревенских мужика перед субботней баней вдруг начинают говорить о смерти. «Хозяин» затевает этот разговор — его интересует его собственная смерть. Бытовая сторона смерти, похороны описываются в спокойном повествовательном тоне. И до конца рассказа, до самого последнего слова в этом рассказе мы и не догадываемся, что «хозяин» по своему положению в мире давно мертвец. Мертвая душа — все душа. А здесь — мертвое тело, то есть труп (кадавр, как говорили древние греки, четко различая мертвую душу, мертвеца-для-самого-себя, от мертвого тела, мертвеца-для-других). Этот «куркуль» умер давно (а, может быть и на свет появился «мертворожденным»). Он лишь воображает, что жив, ибо не замечает своей «мертвятины». Читатель начинает понимать, что это «мертвая душа» через его собеседника. Но, жив ли тот сам — мы так и не узнаем! Василий Макарович пишет, заканчивая рассказ: «Хозяин бани и огорода засмеялся (о, этот замогильный смех! — Е.С., М. Ч). Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду». А в ограде ведь не жилой и теплый дом, а холодная могила. Телесная смерь, если понимать ее, как понимали древние, не более страшная вещь, чем смерть душевная (смерть-для-себя). Страшна всегда духовная гибель. У этого шукшинского сельского жителя, при таком положении в мире, возможно лишь единственное мироощущение — духовного мертвеца… О, что можно было бы сказать, в этой «шкале ценностей» о современных, «постсоветских мертвецах»?!

Деревни начали умирать при Василии Шукшине вместе с городом. Просто в городе смерть — умирание менее заметное явление, чем в деревне. Ведь деревня до сих пор, даже в ХХI веке, так или иначе ассоциируется в сознании русского человека — с Природой. «Мертвое» же на лоне Природы, хорошо заметно. Город, этот железобетонный механизм, мертв по своей конструкции. Жизнь в нем осуществляется по законам механики («оттуда-сюда» и «отсюда-туда»). Русские города, еще недавно, лет 20—25 назад, были связаны с деревнями и селами — духовной связью. Поэтому все, что происходило там, в городе, происходило, в слегка заретушированном виде, и здесь, в деревне.

В «Слове о «малой родине» В. М. Шукшин пишет: «У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: «Ну, вот это, что ли, и есть та самая жизнь — так надо жить?» Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы — это уже тоже, по-своему, несвобода». Мы понимаем, о какой «красивой» жизни и каком самочувствии здесь идет речь — о европейском типе отношений — человека с собой, другим человеком и, следовательно, жизнью. О, безупречной отточенности и выверенности слов и жестов, не требующих для своей реализации эмоциональных затрат. Вряд ли прав Василий Макарович, называя это «несвободой». Нет, это просто другая свобода другой общности людей, объединенных на определенной части Земли — в Европе («Европа — от Парижа до Урала»… Это крылатое высказывание генерала Шарля де Голля, по меньшей мере, звучит двусмысленно). В Европе своя духовность, своя культура. Просто Шукшин был там, в Европе, человеком со стороны и всецело в своей, собственной духовности, символом которой является крестьянская изба, объединяющая вокруг себя целый крестьянский род. Василий Макарович далее пишет: «В доме деда была непринужденность, была свобода полная… Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там».

А еще читаем: «Изба простолюдина — это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками…

Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок — небесному своду, а матица — Млечному Пути». Но это уже не Шукшин, это — Есенин пишет в «Ключах Марии».

В. Ходасевич в своем «Некрополе» обосновывает свое «предчувствие» самоубийства Сергея Есенина, логикой тупика, в котором оказался поэт, идеализируя избяную Русь. Он пишет в заключении: «История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, — не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что „больше революции“, а она оказалась путем к последней мерзости — к нэпу (ха-ха — вот сейчас, в постсоветской России, мы видим „свинцовые мерзости жизни“, о которых пророчески говорил А. М. Горький! — Е.С., М.Ч.) … Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже С. С. С.Р., — одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия». «Есенин прозрел окончательно, но видеть того, что творится вокруг, не хотел. Ему оставалось одно — умереть».

Вот так — от избы к мечте и, дальше, к… смерти…

И Шукшин, выходит, тоже был за «избяную Русь»? Но зададим и мы себе наивный вопрос: «А можно ли вернуться к нему, такому самочувствию в жизни, которое царило в крестьянских избах?» Ведь, действительно, какой русский человек не тоскует в душе о нем, этом самочувствии, если в душе своей он мужик?! Но, будучи реалистом, В. М. Шукшин создает другие образы сельской жизни и другой тип отношений, который так же далек от жизнеустройства русского крестьянина (дедов наших), как и Де Голль’евский Европейский жизненный уклад (общий европейский дом?). Для примера возьмем один из наиболее сильных, для принципиального понимания В. М. Шукшина и его героев, рассказ «Срезал». Но вначале сделаем некоторое отступление.

В. М. Шукшин в творческих поисках первооснов русской духовности уходит в прошлое Руси, которое весьма трудно определить во времени. Здесь также трудно ответить на вопрос — «Когда это было?», как и на вопрос «откуда есть пошла Русь?» Когда царил Лад на нашей земле?

Василий Иванович Белов прекрасно описал такое идеальное жизнеустройство русского крестьянина, о котором в постоянной тоске и душевном поиске проживают жизнь герои Василия Макаровича и, прежде всего, конечно, Степан Разин и Егор Прокудин. Да и многие, многие другие, вплоть до «крепкого мужика» Шурыгина и «вечно недовольного» Яковлева. «И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу». Так пишет Шукшин. Но когда-то, о чем тоскует русская душа, было не только в ней одной, не в пределах нашей духовности, а наяву, на Земле, на нашей Земле? Не является ли Лад некоей конструкцией русского (да и, сугубо ли русского?) сознания, отражающей извечную потребность (витальность, как говорили все те же древние греки) в духовной изначальности? У Николая Рериха мы это находим, как его нравственный императив, как то, что должно быть (хотя бы там, где-то высоко-высоко, далеко-далеко, в вечных и снежных вершинах Гималаев). А. В. Кольцов воспел такую крестьянскую жизнь, радость труда пахаря и общения с родной природой («Не шуми ты, рожь», «Песня пахаря», «Косарь», «Лес» и др.). И когда? Когда на дворе было крепостное право! Кольцовский «Лад» был лишь в душе деревенского жителя. Крепостника и крепостного одновременно? Возможно — как их «витальное» самочувствие, мироощущение.

О близости в мироощущении — как тоскует С. А. Есенин о Родине, как он хочет, чтобы на ней воцарил все тот же «Лад»:

«Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла»…

(Виктор Горн. «По какой речке плыть?». Барнаул. 1985).

Творческие поиски Есенина обнаруживают сначала прекрасные образы идиллической деревни, окрашенные мягкими и теплыми тонами православия. Но ни нам, читателям и поклонникам поэта, ни ему самому не найти той необходимой точки опоры, чтобы обрести искомый духовный (не душевный, зависящий от эмоций и повседневных чувствований) покой в силуэтах изб крестьянских и церковных куполов. Есенин идет дальше в своих описках лада изначального и создает «Инонию» — крестьянский, мужицкий рай на Русской земле.

Здесь и «ловит» его В. Ходасевич. Все в том же «Некрополе» он пишет: «… Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не находит себе приюта, — ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, — нет. Есть — грубая, жестокая, пошлая «Русь советская», распевающая «агитки Бедного Демьяна». И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от «народа» — была заблуждением.

Позволим себе в этой связи некое ассоциативное отступление.

Наше знакомство с незаконнорожденным сыном С. А. Есенина — Александром Сергеевичем Есениным-Вольпин и его матерью, 90-летней Надеждой Давыдовной Вольпин, состоялось в дни ноябрьских праздников 1990 г. Надежда Давыдовна много рассказывала о Есенине и о том, что она «предчувствовала его самоубийство, увидев его во сне принявшим яд». По этому поводу она даже написала тогда, в 1923 г. стихотворение «Возвращение» («Баллада о вернувшемся»), которое было напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов — «Костер» в 1927 г. Вот ее сон: «Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не «помню», а именно вижу. Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю, я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света — откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к колонне левым плечом: сижу в ногах такого же твердого ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподобной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…

…Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый — и уволокут в мертвецкую… «Мы пришли забрать тело!»… Жуть…

…Нет, это не смерть. Приведите врачей. И что-то твержу свое — о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях. Мне говорят: «Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна…» Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна…“ Надежда Давыдовна, правда, это свое „предчувствие“ связывает с реальным видом Есенина после возвращения из заграницы, где он был с Дункан („вид его тогда был ходячего мертвеца“). А немного позже, она рассказала мне (М.Ч.), как Есенина обвинили в антисемитизме и судили общественным судом (вместе с поэтами Алексеем Ганиным. Сергеем Клычковым и Петром Орешиным) в доме Печати в 1921 году, где Есенин был „главным ответчиком“. Так вот, его обвинили за то, что, якобы в пивной влепил одному еврею пощечину и назвал его „жидовская морда“. „Сергей оправдывался, — говорит Надежда Давыдовна, — ибо этот еврей начал первый и назвал Есенина «мужиком»… «А для меня „мужик“, — горячо объяснял Есенин, — все равно, как для еврея, если его назвать жидом». И еще, добавила Н. Д. Вольпин, якобы Есенин отказался защищать там на суде, Клычкова, со словами: «Ну его, он русофил»). Вынесла я из этого разговора и то, что Надежда Давыдовна научила Сергея Есенина правильно говорить по-еврейски известное библейское обращение Христа к Богу: «Элои! Элои! Ламма савахфани?» («Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?») (Евангелие от Марка).

Да, у Есенина есть «Сорокоуст» —

«О, электрический восход,

Ремней и труб глухая хватка,

Се изб древенчатый живот

Трясет стальная лихорадка!»

Но «сорокоуст» — это и сороковой день усопшего, когда душа освобождается от телесного бремени. Этой заметкой Марины Черносвитовой, пока и закончим есенинскую тему Инонии.

Василий Шукшин видит рай на земле в казацкой вольнице, в жизненном укладе донских казаков. Казачий уклад только и может заменить собой эту громаду, страшную своей безликостью и беспощадностью, порабощающую снаружи и изнутри силу, именуемую ГОСУДАРСТВОМ. Правда, эта идея до конца Шукшиным не додумана. Не смог он реализовать ее в зримых образах, то есть экранно, как предполагал сделать в фильме «Я пришел дать вам волю». Сейчас мы, в ХХI-ом веке, можем увидеть в этой его несбывшейся мечте не только обыденный смысл (помешали, мол), но и глубокий. философский — что-то вроде несбывшейся есенинской Инонии.

Земля, единение с природой, крестьянский уклад — это источники духовной и нравственной силы русского человека. «Россия — Микула Селянинович», — говорит Василий Макарович. А самым большим его желанием, было: «…прорваться в будущую Россию». Вот, если бы «прорвался»?…

Но крестьянская Русь (избяная, деревенчатая, бревенчатая, лесная) с ее укладом — ЛАДом и ДОМОСТРОЕМ… была она и под татаро-монгольским игом (степи), и под игом крепостного права. Подвергалась белому террору в братоубийственной войне. Еще был Колчак и колчаковщина. И слово — «верховный правитель», звучало царским окриком. О «колчаковщине» В.М.Шукшин писал: «Была отчаянная, довольно крепкая попытка оставить «все, как было», в статье «Отдавая роман на суд читателя…», в 1965 г., как реакция на красный террор Троцкого — Тухачевского, для сподвижников которых вместо светлого образа русской избы маячил лик военной казармы… А, во времена «великого застоя», деревня наша стала подвергаться… информационному террору. Написав свой рассказ «Срезал», Шукшин сразу из 1970 года «прорвался» в… ПЕРЕСТРОЙКУ и НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ. Но, не «дотянул» до того времени, когда стали всех обитателей постсоветской России называть «россиянами»! А, было бы, Василию Макаровичу, место в России наших дней?..

Герой Василия Шукшина из «крепких мужиков», Глеб Капустин, с отчаяния говорит: «Пишется Ливерпуль, а читается — Манчестер». Именно в таком положении в настоящее время оказывается уже не сельский житель, а «россиянин», на которого обрушивается денно и нощно лавина информации — печать, радио, телевидение, кино, интернет и… слухи, слухи, слухи. А все о чем? О «земле и воле?»… Нет, сейчас иная тематика, которую трогать мы не будем, чтобы не унесло нас порывами «мусорного ветра» далеко от нашей темы!

Вернемся к Василию Шукшину, в частности, к его «крепкому мужику» Глебу Капустину — «деревенскому краснобаю». С легкой руки критиков от литературы, Глеба Капустина стали называть «злобствующий сельский демагог». Не плохое понятие, если слегка его подправить, для некоторых СМИ! Шукшин характеризовал так своего героя, «крепкого мужика», корреспонденту итальянской газеты «Унита» («Тут, я думаю, разработка темы… «социальной демагогии»… Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и вот принялся мстить, положим, ученым… Вторжение сегодняшнего дня в деревню вот в таком выверте неожиданном, где уже вовсе не благостность, не патриархальность никакая. Он напичкан сведениями отовсюду: из газет, радио, телевидения, книг, плохих и хороших, и все у него перемешалось…»). Так-то так, но обратим внимание и на то, что Глеб Капустин стоит в одном ряду с другими крепкими мужиками, где не только Николай Сергеевич Шурыгин, вечно недовольный Борис Яковлев, но и Егор Прокудин и… Степан Разин!

Герои Шукшина — «крепкие мужики» — одного возраста — 40-летние, одной походки, твердой, чуть вразвалочку — не сшибешь, с ястребиным взглядом, зорким и с прищуром

…Образ Глеба Капустина (повторим — герой рассказа «Срезал!), весьма сложен и однозначной интерпретации не поддается даже сейчас, в 2016-ом году! Сам Шукшин в выше приведенном отрывке из его интервью словно защищает своего героя от скоропалительных суждений, начиная словами: «Тут, я думаю, разработка темы…». Василий Макарович выделяет этот рассказ особо — и это нужно подчеркнуть. В рабочих тетрадях у него находится вот такой набросок к этому рассказу: «Поговорили. Приехал в село некий ученый человек, выходец из этого села… К земляку пришли гости. А один пришел «поговорить». И такую ученую сволочную ахинею понес, так заковыристо стал говорить! Ученый растерян, земляки-односельчане с уважением и ужасом слушают идиота, который, впрочем, не такой уж идиот». Глебу Капустину приходится, во-первых, воевать не на своем поле (говорить с учеными их языком и на их «ученые» темы), во-вторых, воевать со своими же, «бывшими», которые сейчас, вроде бы и не свои уже, но и не чужие же? Может быть, это и идиотизм, то, что вытворяет Капустин… Но, как еще защищаться (да и мстить!) крестьянину (среднестатистическому за минус олигархов, «россиянину»? Здесь — своя жизненная позиция, выработанная не одним поколением «рода Капустиных» (и за выживание, и за сохранение чувства собственного достоинства, и, не грех сказать, за сохранение превосходства над всякого рода «отщепенцами»). Да, здесь своя философия.

Образ Глеба Капустина не завершен. Он и не мог быть закончен. Русская деревня с 1970 года (когда появился на свет этот «идиот») к нашему времени прошла немалый путь в сторону тотальной деградации. А, если, это о России? Василий Макарович Шукшин увидел данную тенденцию ясно, почувствовал больно и начал смело додумываться до ее истоков. Глеб Капустин и бывшие сельчане кандидаты наук Журавлевы… (бывшие коммунисты?) Разве к ним применимы такие понятия, как духовность и народность? Русскость? У современных «Журавлевых» — духовное обнищание типичное по западному образу и подобию. У Капустина? Да ведь тоже — не по нашенски! Как результат экспансии псевдонаучности туда, где должна была бы обитать народная мудрость, а не» пыль с книжных полок».

Тогда, во времена Шукшина, Журавлевы олицетворяли собой псевдонаучность, которая сейчас заменила идеологию!… Это тоже своего рода бесовство, его разгул… в России! Вспоминается Глеб Капустин — ипостась Стеньки Разина, народного заступника в наше время. С уважением и ужасом относятся современные «сельчане» к своему «атаману». Симпатии он у них явно не вызывает. Но все же они с ним, а не с «Журавлевыми» (журавль он всегда в небе). Как бы повел себя Глеб Капустин в наши дни? Во что бы вылился его протест? Скорее всего, он, говоря словами своего тезки Глеба Успенского, «выпрямился бы». Как та осина, которую можно гнуть лишь до определенного момента…

Но есть в рассказе «срезал» и некий скрытый, «домашний» для Василия Макаровича Шукшина смысл. Вот воспоминание о Шукшине его землячки Нины Катаевой, опубликованное в «Алтайской правде» за 25 июля 1985 г. В разделе «Право на искусство» она пишет: «Каждый талантливый человек знает, чего он стоит, но не у каждого находятся силы убедить в этом других… Дольше всех в своем праве на искусство Василию Шукшину пришлось убеждать земляков… И «Живет такой парень» награду из Венеции привез, и рассказы выходят в центральных газетах, журналах, сборниках — землякам все неймется.

И в книжках-то все напутано! Если название деревни правильное Баклань, Талица или Суртайка, то все жители и события, с ними происходящие, навыворот. Вот Алеша Бесконвойный из одноименного рассказа — вовсе не Алеша, а Шурка Гилев, герой же по фамилии Гилев вытворяет то, что в жизни совсем не с ним происходило, уж они-то знают!

Одним словом, не нравились рассказы землякам…

И как ни обидно, наверно, было слышать такое на родине, без которой дышать он не мог, воевать с земляками он не собирался. Приезжал. Один или с друзьями. Рыбачил. Писал. Отдыхал».

О сложных отношениях с земляками не раз говорил и сам Василий Макарович, обижаясь: «То Васькой кличут, то кирпичом из-за угла, того и гляди, ударят»…

Малая родина мстит бросившим ее? Чуть ли не кровная месть это. Род мстит за себя. Видимо, в его родовую программу не входят случаи видового неповиновения. Даже случаи, такие, как гений, безумие и преступность, не есть исключение из правил, накладываемых родом на индивидуума. Поэтому и они не имеют оправдания (вспомним удел, предуготовленный Егору Прокудину). Шекспир первым осознал эту родовую особенность, как кровный закон («Король Лир», «Генрих IV», «Гамлет»). Но не в смысле, что кровью писаный («Ромео и Джульетта» здесь исключение другого характера), а духом запечатленный. Молчит этот закон, когда все в порядке. Когда нет — раздирает душу провинившегося, жуткими аффектами и страстями. Так, что быль есть не иначе, как боль. Да простят нас за каламбур, но в своем роде Глеб Капустин есть и свой род. Как двойник он выступает, в сущности, для Журавлевых. Они — отщепенцы. Они отпали от своего рода, отдав свою «часть» (долю) таким, как Глеб Капустин. Вот и оказывается он, в измерении родовой духовности, носителем всех функций долга и совести. Он — суд, прокурор и адвокат, судья и палач, преступник и жертва.

Но при всем, притом, он просто глеб-да-капустин. Поэтому он — чудик. «Идиот», одним словом, но не совсем.

Род охраняет себя от всего чужого и чуждого. Можно было бы на многих рассказах В. М. Шукшина показать этот шекспировский по глубине и истинности духовный конфликт, в сферу которого так или иначе втягиваются его герои («Верую», «Дебил», «Беседы при ясной луне», «Беспалый», «Гена Пройдисвет», «Алеша Бесконвойный», «Вечно недовольный Яковлев», «Други игрищ и забав» и мн. др.).

Выделим лишь один важный момент. Кровный закон действует в сфере человеческой духовности и требует чистоты крови. Но «кровь» это, конечно, не то, что течет из жил в жилы. «Кровь» само понятие от слова «кров», то есть изба — дом, родовой очаг. Наиболее ближайшая и естественная для кровного закона среда — все та же земля. матушка наша. Отрыв от земли (не важно, какими благими мотивами он обусловливается!) и есть разрыв со своим «кровным», трагедия духовности.

Земля — мать в сознании нашем. И у тех, у кого сильно чувство земли, родового начала, сильна и любовь к матери. Хорошо известно, какое значение в жизни и судьбе самого Василия Макаровича сыграла его мать, об этом не раз и много сказано. Но вспомним —

«Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет».

Эти слова — народные, духовные. И трудно, невозможно вообразить, что до 1924 года, до Есенина, их никто и никогда на Руси не произносил.

«Мать», «малая родина» (опять не верится, что до Шукшина не было этого духовного понятия — малая родина, как родинка на теле Родины) — философские слова. В последних своих работах Василий Макарович писал: «Мать — самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное — вся состоит из жалости… Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение… Оставь ей все, а отними жалость… Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на пороге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, родную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю и про святой долг, и про честь, и достоинство, и т. п. Но еще в огромной мере — жалость». Это сказано предельно точно и емко. Категория философская — «мать» — в этом высказывании раскрыта, на наш взгляд, полностью. Только заметим, что «женщина» в слове «мать» у Шукшина как бы опущена. Или, говоря словами Гегеля, «снята»: мать больше и выше женщины. Это другой уровень постижения человеческих отношений и другой уровень самого бытия человека. К месту здесь привести и вот это высказывание Василия Макаровича: «Эпоха великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии — женщины. Это грустно, но это так». А, в наше время, в эпоху «золотого тельца»? Порнократия! (Читай: Е.В.Черносвитов. «Порнократия. Сага о Белом Свете»).

Что значит — осознать духовность, как народность в мироощущении шукшинских героев? Это — назвать их философию, их мудрость. То есть, для современного человека — обернуться от дня текущего, событийного, к непреходящему и непроходящему, то есть — вечному. К русской философии? К русской идее? Народной философии? Крестьянской философии? Все эти определения где-то рядом, каждое само по себе не ухватывает суть проблемы тождественности русской духовности и народности (можно еще добавить — и русской религиозности, но не православия, как догмата и не церкви, а именно религиозности, как Храма).

Приведем пример глубоко философских (не в абстрактном, а содержательно-конкретном смысле) рассуждений на этот счет В. М. Шукшина — отрывок из его неопубликованной автобиографии.

Шукшин говорит: «Я начинаю помнить себя с такого случая. Знойный полдень. Сенокос. В селе, на улицах — ни души. Только иногда по улице проскочит верховой или протарахтят дрожки, и опять надолго установится сухая, горячая тишина».

«…Я сижу на дороге в мягкой шелковистой пыли, стряпаю пирожки. Это делается просто: надо принести из дома ковш воды и эту воду понемножку плескать в пыль. Образуются вязкие комочки грязи. Из них-то и лепятся пирожки. Но пирожки — пирожками… Делаются они для того, чтобы разложить их потом рядом поперек дороги и ждать, когда поедет какой-нибудь мужик. Ждать приходится подолгу. Наконец в конце улицы показался мужик на телеге. Я залезаю в крапиву у прясла (крапива у нас растет высокая, в рост человеческий, и жалит только ее верхняя часть. Внизу же можно спокойно спрятаться) и оттуда смотрю, как приближается телега. Она все ближе, ближе… У меня замирает сердце: сейчас проедет по моим пирожкам. Мужик увидел пирожки, оглянулся по сторонам, лениво подстегнул коня… Я с каким-то непостижимым трепетным волнением вижу, как сперва лошадиные ноги расшвыривают мои пирожки, потом по ним проехали четыре колеса. Выскакиваю из крапивы и стою над пирожками. Почти все погибли. Те, что с краю, уцелели, а средние все погибли. Снова принимаюсь стряпать и выстраивать рядок поперек дороги. Есть в этой работе какой-то смысл (подчеркнуто нами — Е.С., М. Ч.). Наверно, вот что: мужик до последнего момента не видит мои пирожки на дороге, а я знаю, что они лежат там, и я знаю также, что, увидев их, мужик оглянется. Я это знаю и заранее жду, когда он оглянется. И меня охватывают сладостный восторг и волнение, когда он оглядывается. И еще — очень приятно сидеть в пыли. У меня, конечно, на ногах „цыпки“, но это уже больше беспокоит маму, вечером она будет отмывать меня у колодца».

Мы вновь возвращаемся к шукшинскому «распавшемуся крестьянскому роду». Это — глобальная человеческая проблема, и напрашивается то, что непосредственно относится к экологии человека… как субъекта или продукта мироздания? И этот проклятый вопрос — в сцепке дум и поступков героев Василия Шукшина.

Здесь в общем контексте родового первоначала необходимо осмыслить и такие, вроде бы давно понятные слова, как самопожертвование. Если вдуматься, то самопожертвование никогда не есть пожертвование во имя, даже своего рода (когда вообще мы думаем об этом?). Даже когда жертва приносится своему народу, кому, в сущности, она нужна? Христос жертвовал собой… Но ради кого? Народа (какого? избранного?) … Ради людей или Бога? «Или! Или! Лама савахфани (Евангелие от Матфея), — воскликнул он в крестных муках, ибо сам тогда покидал Бога, а не Бог — его.

Народ… Но будем точны в происхождении и смысле этого слова: на (ш) род! Он есть некая изначально положенная ценность и целостность. Народ — это то, что в своем единстве имеет постоянную тенденцию к саморазвитию и самосохранению.

Какие уж тут жертвы! Акции отдельных людей, жертвующих собой во имя «народа» — это их личное дело. Для народа — любая жертва есть явление естественное и поэтому не есть, собственно, жертва. Отсюда самопожертвование — это сугубо эгоистический акт (крайняя степень и ступень самолюбия, гордыня и т. п., и самоубийца, убивая себя, осуществляет акт самолюбия, поэтому впадает в страшный грех — губит свою бессмертную душу).

Вот В. М. Шукшин ушел из деревни (мы из его биографии знаем — голод гнал тысячи таких, как он, подростков в то время из деревни в город), не потерялся и не потерял себя. Стал творить — писать, играть. Самопожертвование? А откуда тогда постоянное чувство вины перед сельчанами и «суетливость» душевная? Василий Макарович в рассказе «Воскресная тоска» признается: «…Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское — подчеркнуто нами — Е.С.,М. Ч. — ликование!). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив…».

Что это? Глубокое понимание своего поступка — ухода в творчество… от земли? Шукшин как-то, по воспоминаниям Юрия Скопа, признавался: «И — хорошо! И — славно! А вся-то жизнь в искусстве — мука. Про какую-то радость, тут — тоже зря говорят. Нет тут радости. И нет покоя. Вот помрешь — лежи в могиле и радуйся. Радость — это лень и спокойствие…».

Сложные и запутанные процессы самооправдания, самоуспокоения — это, конечно, не какое-то особое свойство творческих людей. Но почему-то всегда, герои Шукшина — с нами можно и не согласиться — ищут самоуспокоения и самоутешения. Возьмем одного из главных шукшинских героев — Егора Прокудина: и этот «ворюга несусветный» ищет оправдание у Любы Байкаловой, может быть, специально и нашел себе такую? А Степан Разин, лихой атаман? И он туда же! И, не только перед друзьями-соратниками, но и перед врагами своими самоутешается. И положение найдут для этого подходящее, и время. Выверты их во многом виной собственной мотивированы… Все на себя берут». Посмотрим под этим углом самооправдания на поступки таких «крепких» мужиков, как Шурыгин, своротивший церковь, или Яковлев, спровоцировавший драку с земляками. Во всем видят свою исключительность, чувствуя свою исключенность. Это весьма характерно для шукшинских героев, для их самочувствия в жизни.

Исключительность-исключенность: из семьи — «Свояк Сергей Сергеевич», из села — «Медик Володя», из определенной общности людской — «Танцующий Шива», из жизни — «Горе», «Жил человек» — качество, отнюдь не характерологическое, а — экзистенциальное. Корни этого свойства глубоко-глубоко в надличностной духовной основе. А в каждом таком человеке, настоящем шукшинском герое — надлом, надсада и выверт. С этой стороны и душевная незащищенность, беспомощность и безнадежность. Чудики у Василия Шукшина — герои трагические, ибо судьбы у них беспросветные. Даже у таких, казалось бы, морально стойких людей, как Матвей Иванов («Я пришел дать вам волю»). Что он мог противопоставить душегубу Ларьке, который его, как агнца, повел на убой? Ничего! Порылся-порылся в своем сундучке — какие-то инструменты столярные. Вот и все! Ларьке, этой стихии беспощадной агрессивности, Матвей Иванов не мог оказать никакого морального сопротивления. Выходит, что он тоже духовно не заполнен, ущербен? Ставя здесь вопрос, мы, конечно, даем себе отчет в том, что данный герой Василия Макаровича Шукшина — лицо не историческое, вымышленное и, в контексте повести «Я пришел дать вам волю», нереальное по сути. Но оно было необходимо автору, как некая система вечных (утерянных) ценностей, в которой должны были бы соизмерены поступки других героев, в том числе (если не в первую очередь) и Степана Разина. Матвей Иванов — это, безусловно, шкала ценности. Но, Шукшин изменил бы себе, своей правде, если бы попытался наделить своего героя какими-то изначально данными реалиями (например, как русского пророка, ведуна, вещуна и т. п.). Матвей Иванов — это взгляд на конкретно-исторический период Руси из ее будущего (образ этот реализован Шукшиным через себя: но это не взгляд Василия Макаровича, нашего современника, на дела разинские, а его попытка прорыва в будущую Россию, — такая вот здесь диалектическая метаморфоза! Этот супергерой должен был бы обладать некоей духовной величиной, не вызывающей никаких нареканий в своей безусловной подлинности. Возможно ли такое дело? Тогда, в начале 80-х? Сейчас, во втором десятилетии ХХI-го века? Конечно, нет… Вот и заглядывает в свою душу, как в колодец, Степан Разин и ничего не находит там, кроме бездонной темноты, холода и пустоты. Беспросветность. Сакраментальный вопрос Василия Шукшина: «Что с нами происходит?» свой генезис ведет из нравственных поисков лучших его героев — Егора Прокудина и Степана Разина. А Матвей Иванов в этом не участвует. Мы смеем утверждать, что ни один герой Шукшина не дает на этот вопрос ответ. Ибо не знает. А дать бы должен мужик Матвей Иванов.

А, может быть, здесь («Что с нами происходит?») — распался целый крестьянский род? И еще тогда, при Степане Разине? Или раньше? Когда?

Духовность есть народность для героев Василия Макаровича Шукшина. И это — глубоко русское качество. Пожалуй, вот самое емкое определение, какое дает Шукшин духовности (не называя это слово): «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту…» Дальше, как известно, Василий Макарович говорит о чистоте великого русского языка, который также сохранил (?) наш народ, пройдя через все исторические катастрофы, и который не стоит отдавать за жаргон ловких и насквозь фальшивых людей, так называемый «городской язык» (сейчас, из 2016-го, можно конкретизировать — наш «язык», как производное: от гласности, перестройки, рыночных отношений, языка шоу-парламентариев, маклеров и консенсуса, до ваучера, приватизации, рэкета, Газпрома (Shell — sic!), политических убийств, оранжевых революций, майдана, корпорации, коррупции, сговора, сделки, омбудсменов, оффшоров, олигархов — миллиардеров в 21 год, «парного мяса Куршевеля» и т.д., и т.п., многим наш родной язык обогатился, самое страшное вот таким: «Нащ дом — газпром!»… Некая спираль Фибоначчи: от «свинцовых мерзостей жизни» — к «мясистым радостям жизни» современной «элиты» и вновь, к «свинцовым мерзостям жизни»? А, Шукшин и сейчас призывает: «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши непомерной тяжести победы, наши страдания — не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить». Легко сказать! И хочется спросить: «Да умели ли, в самом деле?»

Может быть, и для каждого народа это положение верно? Нет. Это знали еще… древние эллины. Птолемеева геоцентрическая система и Коперниковская (существовавшая, как мироощущение, конечно, за 1,5 тысячи лет до рождения Коперника) гелиоцентрическая. Вот два основных мироощущения и, да, и самочувствования! — детей Земли и детей Космоса. Шукшинские герои — это дети земли. Весь космос для них — земля. Космическое сознание чуждо землянам. Нам думается, не случайно Василий Макарович. говоря о городе, вдруг вспоминает Циолковского (Константин Эдуардович в ряде своих этических работ утверждал: «Весь космос обусловливает жизнь человека, и в этом нам, смертным, нужно находить утешение и радость», и еще — «нас ослепляет близость земли» и др. Василий Шукшин («Монолог на лестнице») пишет: «Город — это и тихий домик Циолковского, где Труд не искал славы. Город — это где огромные дома, и в домах книги, и там торжественно тихо. В городе додумались до простой гениальной мысли: „Все люди — братья“. В город надо входить, как верующие входят в храм. — верить, а не просить милостыню. Город — это заводы, и там своя странная чарующая прелесть машин». Это слова не горожанина. Нет. Они слишком вежливые, чтобы не скрывать истинного отношения «к чарующей прелести машин», к тому городу (а не русскому граду), в котором нет ни солнца, ни тепла, ни зеленой травы. К сити. Вообще, здесь все «под наив», по-шукшински. Космизм, еще раз подчеркнем, чужд мироощущению героев Василия Шукшина. Рериховская Шамбала, которую Шукшин — можно догадаться — помещает в Алтайских горах (Рерих тоже склонялся к такому географическому определению Шамбалы) — читай «Солнце, старик и девушка», лишь отчаянная попытка найти и этому, космическому мироощущению приют на наше Земле (а вдруг действительно, все люди — братья?).

Несколько слов о космическом сознании. Если говорить об онтологической, содержательной стороне духовности, то при такой установке (настрое на Космос) вместо земных вещей и явлений в человеческих переживаниях одни абстракции. Формализм космического мироощущения вообще-то очевиден: холод, пустота, невозмутимость и непричастность ни к чему земному, кровному. Такие, как «свет», но лишь как полное отсутствие тьмы, «покой», как всякое отсутствие движения и стремления куда-либо, атараксис, «тишина», как исчезновение из восприятия «гула жизни» (могильное безмолвие) и другие, подобные слова, в которых, если и есть содержание, то как двойное отрицание всякой попытки конкретного бытия — ни «да», ни «нет», с одной стороны, ни «неопределенность», с другой. Что-то вроде индуистского «niti, niti» (не то!, не то!) или «tat twamazi!», — все, что угодно, только не жизнь, не кровь (не кров), не любовь, и не «я-сам», конкретный земной человек. В этих абстракциях (пустословии) совершается психоделический (понимай — запредельный, мистический, трансцендентальный, агональный) опыт эзотерического созерцания Космоса, противный, конечно, всякому опыту земного бытия — человеческому переживанию: страстям, капризам, причудам и радости, а также, боли. Все земное, в космическом сознании выступает, как случайное, неистинное, навязчивое и… безобразное: черный квадрат на белой стене — здесь эталон красоты и совершенства, созерцание его — вершина эзотерического блаженства. А, у В. М. Шукшина? В рассказе «Микроскоп» Андрей Ерин тратит всю зарплату на то, чтобы купить микроскоп, и начинает через него рассматривать различные капли, вплоть до крови (так-то вот!). Везде своя жизнь, везде «микробы». Вот его разговор с женой Зоей: «Ты знаешь, что тебя на каждом шагу окружают микробы? Вот ты зачерпнула кружку воды… Так? — Андрей зачерпнул кружку воды. — Ты думаешь, ты воду пьешь?

— пошел ты!..

— Нет, ты ответь.

— Воду пью.

Андрей посмотрел на сына и опять невольно захохотал.

— Воду она пьет!.. Ну не дура?..

— Скважина! Счас сковородник возьму.

Андрей сова посерьезнел.

— Микробов ты пьешь, голубушка, микробов. С водой-то. Миллиончика два тяпнешь — и порядок. На закуску! — Отец и сын не могли удержаться от смеха. Зоя пошла в куть за сковородником.

— Гляди суда! — закричал Андрей. Подбежал с кружкой к микроскопу, долго настраивал прибор, капнул на зеркальный кружок капельку воды, приложился к трубе и, наверно, минуты две, еле дыша, смотрел. Сын стоял за ним — смерть как хотелось тоже глянуть.

— Пап!..

— Вот они, собаки!.. — прошептал Андрей Ерин. С каким-то жутким восторгом прошептал: — Разгуливают».

В этом рассказе прекрасно представлена позиция, прямо противоположная, так сказать, космической ориентации. В землю надо глядеть, глубже, рассматривать ее под микроскопом, — там жизнь, а не на небе. И, тем более, не в космосе. Для того, чтобы не быть обвиненным в произвольном толковании этого рассказа, приведем слова Василия Шукшина, в которых он дает такое определение жизни («Из рабочих записей»): «Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой — теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся… Если погрузиться всему в эту животворную массу, — немедленно начнешь — с ней вместе — вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там». Нет, ни один шукшинский герой не был и не мог быть с «космическим сознанием» неким индусом-самнеазином, отряхнувшим, как пыль с одежды, все земные привязанности… Подчеркнем здесь, что примат земного в думах и переживаниях героев Василия Макаровича Шукшина имеет отношение не только к эзотерико-мистичекой духовной ориентации, но и к христианской религиозной. Образ божественной Девы у Василия Макаровича, является не иначе, как земная божья мать («На кладбище»). «Женщина с земными глазами» («Я пришел дать вам волю»). Мы определяем в целом мироощущение героев В. М. Шукшина как языческое, восходящее своими представлениями к верованиям наших предков — древних руссов, до принятия христианства на Руси. Как государственная религия это мировоззрение господствовало во время правления князя Святослава, сына княгини Ольги, насильно крестившей Русь. Это требует дальнейшего развития и изучения. Но Шукшин один из первых литераторов и русских философов (то, что он был русским философом, думаем, не требует доказательства) «докопался» до Руси-изначальной, представив в мироощущениях и поступках своих героев (прежде всего через своего главного героя Степана Разина) сложенное и эстетически цельное мировоззрение, противное христианству (антихристианское). Раздвоенность духовная главного героя Василия Шукшина — это отражение внутреннего несовпадения мироощущения человека и его мировоззрения: языческого природолюбия и греко-византийского анахронизма. Раньше был великий раскол, вслед за реформами Никона, старообрядчество и подвиг Аввакума Петрова. Удивительно, но новая Церковь объявила инакомыслием, как никонианство, так и старообрядчество. Третья вера (утвержденная Собором 1666 — 1667 гг.) — это уже не религия. Это политика. Мы даем себе отчет, что затрагиваем чрезвычайно сложную тему, нуждающуюся в корректном осмыслении и разработке. Но назвать ее здесь необходимо. Ибо до нее «додумались» шукшинские мятежные герои.

Реформатор церкви и государства Никон, провозгласивший «священство выше царства», попытался предельно формализовать христианство, как космополитизм и, в задуманном варианте, тоталитаризм с авторитарным принципом правления (душами верующих). Раскольники, объявившие себя староверами (вот уж не одно поколение их «плюется» при имени Никона), восстали, конечно, прежде всего не против буквы никонианства, а против его духа, за сохранение плоти и крови своей веры… И, что удивительно, никто из враждующих сторон православных и не догадывался (ни приверженцы Никона, ни раскольники), что борются с одних и тех же духовных позиций и во имя одного и того же! И против одного и того же: против христианской идеологии во имя той народной духовности, которая остается за буквой кириллицы и за верой в Христа — спасителя. Но, подробнее об этом ниже. Здесь еще раз отметим, что гонимы были и те, и другие в равной степени. И что Шукшину-Разину патриарх Никон был просто необходим.

Не много строк отведено Василием Макаровичем Шукшиным образу земной божьей матери. Не будем пересказывать, только отметим, что этот образ психологически совпадает с образом старушки, которую повстречал герой рассказа «На кладбище». Эта старушка приходит на могилу к своему рано умершему сыну. Нелегко ей живется на белом свете, никому-то она не нужна и всем, видно, мешает. Вот только на кладбище она, как у себя дома. А земная божья мать говорит солдату следующие слова (общий план «кладбища», «солдата», «земной божьей матери» и «старушки, оплакивающей сына» несет сильную смысловую и аффективно-ассоциативную нагрузку): «А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная божья мать и плачу об вашей непутевой жизни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи так, как я тебе сказала». Божья мать прикасается к спине солдата своей ладонью и оставляет на его гимнастерке свой образ. Нет, это не дочь избранного народа иудейка дева Мария, и не католическая мадонна, воспетая великими итальянцами.

Рассказ В. М. Шукшина «На кладбище» написан в 1973 г. Сейчас мы знаем, сколько наших молоденьких солдатиков погибло в Афганистане, Чечне, погибает на Украине… (когда писался рассказ, Афганистан был провозглашен республикой и все еще только начиналось), сколько молодых ребят стало тяжелыми инвалидами… Сейчас мы стали свидетелями более ужасных потерь — гибели наших сыновей на своей земле в чудовищной межнациональной резне, предвидение Василия Шукшина? А может быть, знание жесткой логики событий, какой подчиняются любые движения в обществе, построенном на лжи? Здесь мы подошли вплотную к очень серьезной теме.

Воин… В Истории образ его прежде всего ассоциируется со Спартой и древним Римом, с войском Александра Невского и Суворова. Но — Спарта… Достаточно было двух проигранных сражений египтянам, чтобы Спарта, как государство Лакедемон, перестала существовать. А Рим? Расцвет в I веке до н. э., когда в социально-политической жизни все большую роль начинали играть армия и ее вожди (Сулла, Марий, Помпей). Великий Цезарь был прежде всего воин. Разложение государства началось с перерождения армии. Первый император Август был и последним воином древнего римского образца. При Траяне империя достигла максимальных границ, но он уже не участвовал в единоличных поединках, как его предшественники, и начисто был лишен воинской доблести и славы… Нерон — жестокий, истеричный, самовлюбленный. женоподобный и развратный — олицетворял собой полнейшую деградацию воина-римлянина… Нельзя ли отнести эту «черную диалектику» вырождения и к образу «советского» (Афганистан) и постсоветского (Чечня) человека? Они также претерпели свое «развитие» от героя первых пятилеток, защитников Отечества во время Великой Отечественной войны, до «советского человека» эпохи развитого социализма? «У нас в 70-х годах… все как-то сразу обезумели и бросились в наживу, эксплуатируя труд людей и богатства страны самым хищническим образом, самыми разорительными приемами». Это написал, правда, М. Горький в «Истории русской литературы» о прошлом веке. Но для Руси, видимо, так: не то, чтобы зло повторялось в одном и том же облике; просто оно существует для нас вне времени, застопорилось.

Хищнически раздирается страна — деградирует ее воин. Разве «дедовщина» — проявление русского национального характера?..

Земная божья мать прикасается к спине солдата, оставляя на гимнастерке свой образ… Сейчас, после событий в НКАО, Фергане, Оше, Чечне, во время событий на Украине, этот пассаж Василия Шукшина рассматривается, как пророчество — жди, русский солдатик удара в спину! Земная божья мать предупреждает об этом…

Почти всякая дума Василия Макаровича заканчивается зрительным образом, почти каждый его герой оживает и воплощается. Вот и жила на белом свете шукшинская земная божья мать — крестьянка деревни Садовая Безорерского района Вологодской области, возникшая в фильме «Калина красная». Шукшин, неожиданно встретивший ее, по воспоминаниям тех, кто с ним работал на съемках фильма, был радостно потрясен. Судьба Офимьи Ефимовны Быстровой в главном повторяла судьбу матери Егора Прокудина Куделихи. А. Данилов в очерке «Недопетая песня» так вспоминает: «Офимью Ефимовну снимали в ее избе. Камера включалась в тот момент, когда увлеченная воспоминаниями женщина не обращала на нас никакого внимания. Она охотно, с подробностями поведала свою жизнь, без актерского «нажима», без желания разжалобить. Тихое робкое горе одинокой старой женщины, родившей сына и брошенной им, достоинство настоящей матери, смело запечатленное кинокамерой, наносит последний удар по разворошенной душе героя фильма. И многие миллионы зрителей, глядя на экран, поверили, что прожженный рецидивист после такой встречи разрыдался, катался по земле: «Тварь я последняя, тварь подколодная…». Эта сцена — важнейший поворотный момент киноповести» («Труд», 1989 г., 15 июля).

…А дальнейшая судьба Офимьи Ефимовны Быстровой, превратившейся за один день в знаменитость мирового масштаба? Умерла в своей избушке в голоде, холоде и одиночестве, и труп ее был обнаружен лишь спустя много дней! Не это ли и удел нашей земной божьей матери? Русской богоматери, породившей не сверхчеловека — космополита-глобалиста, а — русичей, первородков? Глубокого философского осмысления требует жизненная история Быстровой-Куделихи… Создав этот образ и разыскав его земной прототип, Василий Макарович Шукшин тем самым обогатил кладезь ценностей человеческой культуры за счет… совершенно новой трагической жизненной ситуации. Шекспир, Сервантес, Толстой, Достоевский, Шолохов, теперь этот ряд продолжил Шукшин.

А теперь вроде бы о другом.

Ведун, вещун — реальные лица в русской истории, они намного старше, мудрее и трагичнее, чем юродивые, блаженные и калики-землеходцы, вечные странники на своей земле. Вещий Олег… А. С. Пушкин. Песнь о вещем Олеге… Загадка в определении Олега «вещим»! Почему Олег не предвидел своей смерти «от коня своего»?..

По-видимому, есть в духовности народной русича такой способ проживания-перпеживания своего будущего, как ведовство. Не чужд он был и народному мудрецу Василию Шукшину. Вот он пишет в «Снах матери», в опубликованном посмертно киносценарии «Вот моя деревня» почти одни и те же свои размышления на этот счет: «Еще другие видели сны — причудливые, вещие… И очень уж какие-то… точные, что ли. пророческие. То ли правда, такие снились, то ли потом додумались и поверилось. Говорят — правда». (В связи со снами, в том числе «вещими», советуем прочитать М. Черносвитова, Е. Черносвитов. «Торрент-сутра СНА». Ридеро. 2016). Пророчество — это одна из сторон народной духовности, не замутненной ни религией, ни идеологией. Всякого рода «восточная», так называемая эзотерическая, медитационная и т. п. мистика, агрессивно дополняющая наше православное сознание, отцами церкви отнюдь не объявляется ни ересью, ни суеверием! Действительно, Бхагават-Гита дополняет успешно Евангелие!. Что такое предчувствование наших матерей и бабушек? Это — если прошлое, пережитое предками, никогда не умирает, не исчезает, а вновь и вновь возвращается, тогда сердце или сама душа вещует. Оно-то и перекидывает мостки из мелочей настоящего дня, из которых сплошь соткано обманчивое чувство обманчивой реальности, в туманное будущее, в порыв. Говоря современным языком, это «виртуальная реальность» нашей души! Мы бы сказали жестко: русский человек вообще и силен своим прошлым, и живет им, и обращается к нему за моральной поддержкой, когда совсем невмоготу. Обращаемся же мы, авторы этой книги, к Шукшину и Есенину? Уверены, что и миллионы наших соотечественников также! Нас не смущает, что сейчас, с точки зрения социального психолога, людей интересует, как ни парадоксально это звучит, больше не будущее, а прошлое! Сколько споров и дебатов разного уровня в СМИ и социальных сетях! Кстати, этим нас покупают ни за грош! Вот, к примеру: «Совершенно неожиданно поднял целую волну негодования и возмущения в обществе художник и врач Андрей Бильжо, когда написал свой текст о том, что Зоя Космодемьянская была, во-первых, нездорова психически, она содержалась на учете в клинике Кащенко, что покоробило очень многих. И второе, главное, то, чего ему не могут простить, и то, по поводу чего сейчас ломают массу копий, он сказал, что-то ее состояние, в котором ее вели на казнь в этот страшный трагический момент, в психиатрии называется состоянием мутизма, она сомкнула челюсти, она не могла говорить, и ровно поэтому она хранила молчание. Это заявление вызвало шквал эмоций хотя бы по той причине, что до сих пор наверняка неизвестно, была ли больна психическим заболеванием Зоя Космодемьянская» (Елена Рыковцева). А, что творится, как беснуются, «правдолюбцы», вокруг образов Чапаева, «28 панфиловцев»? Да, никого не оставляют дезинформаторы в этой, необъявленной нам войне! Так, для того, чтобы дезориентировать человека не с космологической парадигмой в голове, а русского по языку и духу, нужно, во-первых, постоянно фальсифицировать его прошлое (в том числе, его лично, его семьи и его страны), а во-вторых, направить и повести к «светлому будущему», в сторону от «третьих петухов»! Не заповеди предков, а проповеди всевозможных «духовных отцов». Сделать психологически зависимым не от своего прошлого, а от «ничейного» будущего («…чей библейский «рай» — да ничей! чей марксистский «коммунизм» — да ничей! Русский человек равно обманут — и Христом, и Марксом!“ Василий Ивановчи Белов, выступление в „Новой каприйской школе“. Сентябрь-октябрь, 1990 год). Вот и получается сейчас, в России ХХI-го тысячелетия, куда так хотел прорваться Василий Шукшин — еще одна тема. Обозначим ее так: „Не обговоренное Василием Макаровичем Шукшины «будущая Россия», в которую он так хотел прорваться! И спрашиваем себя: действительно ли Шукшин — провидец? Мы уверены, что «да»! А тех, кто сомневается, отправляем почитать «До третьих петухов»!

Здесь же подчеркнем, что почти все герои Василия Макаровича, в точном смысле этого слова — провидцы. Так, например, один его герой предсказал то, что затем произошло с самим Василием Шукшиным. Пренеприятная история! Сначала она произошла с Ванькой Тепляшиным (из одноименного рассказа), а затем с Василием Шушиным (о чем поведал он нам в «Кляузе»). Перечитайте «Кляузу»!

Рассказ «Забуксовал» написан в 1973 года… А Русь-тройка продолжает везти Чичикова. Незадолго до своей смерти Шукшин сказал: «Настанет скоро время, придет пора нам расшифровываться». Не сейчас ли эта шукшинская пора настала? Разве это не колоссальной силы пророчество?! Да, настанет пора, когда рассказы Василия Макаровича раскроются и с этой стороны, как зашифрованные сообщения провидца своей Родины… Следовательно, вне всякого сомнения, как повествовательно и образно изложенные каноны народной русской философии.

Разве не естественно, что любимые герои В. М. Шукшина живут и действуют там, где родились, — на Алтае? Извечные человеческие конфликты с собой, бытием и Богом вновь и вновь возникают и решаются на этом участке России. Был и долго, 25 июля каждого года, «Праздник шукшинских чтений»! Съезжались на него со всего Света!.. Василий Макарович Шукшин обогатил нашу духовность. Но, только ли нашу, русскую? Но главное — не это. Главное, что он заземлил Русский Дух, и дал почувствовать, как Русью пахнет! Иван Лапиков, один из тех, кто общался с Василием Шукшиным накануне смерти, говорил в день его 50-летия: «Известность, слава всегда заслоняют для нас в художнике человека — ведь судим мы больше о его произведениях, творчестве, а о нем самом говорим в последнюю очередь, пока не наступит пора сказать самое сокровенное. Вероятно, это происходит потому, что при жизни говорить художнику о нем самом бестактно. Да, пожалуй, и нелепо. О значении своем, конечно, художник знает задолго до первых восторженных критических заметок, до аплодисментов и широкого признания. Помните, есенинское (вот так вот — когда глубоко о Шукшине, непременно вспомнится Есенин — Е.С., М. Ч.) — «я о своем таланте много знаю…?»

Кинематограф впервые нас познакомил и сблизил с Шукшиным, но и тогда он виделся большим художником всем, кто его знал, человеком с характером непримиримым, порывистым, настойчивым, честным… Но, память людская избирательна, что-то запоминается, а что-то нет, да и сами мы волей-неволей стремимся «дотянуться» до полюбившегося человека, о котором рассказываем, стараемся жизнью своей дотянуться».

В этих словах Ивана Лапикова, мудрого человека, а не просто великого советского актера, хорошо отображена духовная связь художника-творца и его народа («людская память»), и то, что настоящий художник, выбравший свой путь, знает о своем предназначении. И, это — все тоже ведовство? Или… колдовство на русский Лад. А то, что рядом с Шукшиным в словах Ивана Лапикова возникает Есенин, — закономерно: в духовности народной эти имена стоят рядом (кстати, Василий Шукшин о себе тоже говорил: «Я знал, что буду знаменитым!»).

Логика темы духовности как народности в мироощущениях шукшинских героев нас вновь возвращает к образу Глеба Капустина. Что же сотворила жизнь с этим крепким мужиком и по-своему (а это понятно по отношению к нему земляков) незаурядной личности? Да то же самое, что и с его деревней! Попробуем еще раз разобраться в таком выверте, не отступая от творчества В. М. Шукшина. С его помощью.

В 1973 году вышел на экраны фильм «Печки-лавочки». Название уже указывает — фильм о деревне. Но не о современной, модельной деревне, а о той, где «печки» и «лавочки» еще реальные атрибуты. Вот лейтмотив фильма — русская народная песня (а для Шукшина песня — это, смеем утверждать, способ существования души человека, ведь и нужда «песенку поет»):

«Чтой-то звон,

Да чтой-то звон

С нашей колокольни?

Не про нас ли,

друг Ванюша.

все поют-гутарят?»

Эта песня, сделанная Шукшиным и композитором Чекаловым. выразительно звучит в увертюре, ее поет семья главного героя фильма, и она возникает в самые кульминационные моменты «Печек-лавочек». Эта народная песня за простотой слов скрывает огромное смысловое содержание. Она, на наш взгляд (как и песня «Калина красная» в одноименном фильме) является не только фоном, создающим необходимый эмоциональный настрой. Она исполняет функцию, какую в древнегреческой трагедии нес Хор. В Веданте, как известно, эта функция — иными словами, аура, которая сопровождает всякое проявление ЖИЗНИ (да, здесь необходимы подобные аналогии!), есть гул жизни, ее нерв, ее животворная ткань…

…«Печки-лавочки». Фильм о селе. Русской деревне начала семидесятых. В силу географического положения — отдаленная область бескрайней Сибири — сохранившей многие черты подлинного крестьянского уклада (у-к-Лада, или так: у-клада?). Особенно в отношениях между людьми, людьми и природой (от застолья и проводов, до сенокоса и пахоты). И все же в этом фильме больше всего говорят. Говорят на протяжении всего фильма. Разные люди, не только деревенские Ваня и его жена Нюра, но и вор-рецидивист, городской хам-попутчик по купе (в коротких и ядовитых репликах, претендующий, однако, на интеллигентность; кстати, в «очках и шляпе») и профессор-филолог, собиратель народных слов и сказаний. Спорят, но больше расспрашивают Ивана, алтайского крестьянина, о деревенской жизни. Если внимательно прислушаться, как говорит Иван и что он говорит, то непременно возникнет образ Глеб Капустина. Ведь и Ивану приходится «выступать» перед столичными учеными и не только «кандидатами», но и профессорами. Выступает шукшинский Иван с лекцией (да!) о… корове-селедке (кличка такая была у нее) … И, как нам тут понимать Василия Макаровича, когда он корреспонденту «Унита» говорит следующие слова, объясняющие феномен Глеба Капустина — «Оттого, что „я живу несколько хуже“, оттого, что глебы капустины — социально обделенные типы и город перед ними в этом виноват»? Да, не социально обделенные, как наша современная «элита», а, обделенные духовно! К сельскому же жителю Щукшин относит следующие слова, имеющие прямое касание с образом Ивана Расторгуева: «Если ты остался в деревне и не думаешь тайком, что тебя обошла судьба, — это прекрасно. Она не обошла, она придет, ее вырабатывают. Гоняться за ней бессмысленно — она, как красивая птица: отлетит немного, сядет. Побежишь за ней, она опять отлетит и сядет. И близко так — опять хочется побежать. Она опять отлетит и сядет в двух шагах. Поди сообрази, что она уводит тебя от гнезда!» Может это Шукшин сказал и о нас, кто сейчас, во втором десятилетии ХХI века в России, чувствует себя обделенным? Сам-то Василий Макарович был тогда городским жителем. Так уж он правильно видит современное село и его проблемы, когда дает оценку Глебу Капустину или советы Ивану Расторгуеву, пусть устами профессора-филолога? Из нашего времени это виднее! В чем-то безусловно прав корреспондент «Унита», который говорит Шукшину следующее (о «Калине красной», что имеет отношение и к «Печкам-лавочкам»): «…для меня, иностранца, это изображение России такой, какая она есть. И в этом фильме, и в „Печках-лавочках“. Я хотел бы понять, почему вы открываете двери этого крестьянского мира… кое-кто усмотрел в „Калине красной“ нечто такое мистическое… эта деревня — единственно светлое пятно… поймите меня правильно, не мистицизм религиозного характера, а именно, что деревня, природа, сельская местность — это единственно светлое пятно». А, где сейчас, когда щукшинская деревня вымерла, это «мистическое светлое пятно»?

Может быть, для того, чтобы так любить деревню, как любил ее Шукшин и… идеализировать, необходимо ее не только покинуть, но стереть с лица Земли? Где больше правды — в образе Глеба Капустина или Ивана Расторгуева? Что было бы с этими героями сейчас? Были бы они олигархами, заседали бы в Думе, или давно бы бомжевали? Или она, правда о крестьянской жизни (конечно, не в бытовом смысле — здесь все ясно, а в духовном, философском и нравственном) находится где-то «между» капустиными и расторгуевыми, русскими мужиками 70—80-х годов? Сейчас, значит, просто НИГДЕ! Напомним, что в европейской философии конца ХХ-го века, категория «нигде» пострашнее категории небытия и ничто! (Отсылаем к Жаку Лакану, к Мишелю Фуко и Альберу Камю. Кстати, все они, так или иначе, находились под влиянием русских писателей и русской философии. А, психиатр и философ Жак Лакан был учеником Александра Кожева-Александра Владимировича Кожевникова, племянника Василия Васильевича Кандинского).

…На черной бугристой земле сидит человек в незамысловатой крестьянской одежде, босой и спокойный. Докуривает папиросу, затем поднимает глаза на зрителя и говорит: «Ну вот и все, ребята, конец…». Хорошая, добрая, веселая и грустная… сказка закончилась!

Когда вышел фильм «Печки-лавочки» на экраны страны, и свои, алтайские газеты выступили с критикой почти однозначной — Шукшин показал нереальную, идиллическую, патриархальную деревню, проповедуя «мнимую чистоту и обаяние кондовой деревенской морали». Так, «Литературная газета» (13 сентября 1972 г.) писала: «Мы вправе ждать от Шукшина более пристального внимания к людям современной, социалистической деревни, к авангарду нашего колхозного крестьянства». «Алтайская правда» (15 апреля 1973 г.). В статье некоего В. Явинского, читаем: «Хорошо зная наших сельских жителей, можно смело сказать: не такие уж они „деревенские“ сейчас, какими их показал Шукшин. И, наверное, все дело здесь в том, что он забыл об очень важном обстоятельстве: не меняется Катунь, но меняется Время, меняются Люди села. Коренные изменения в жизни алтайской деревни, в родном его селе, к сожалению, остались незамеченными. Мало, до обидного мало в фильме новых черт и явлений, присущих людям современных колхозов и совхозов, которые моли бы служить примером для зрителей и особенно для молодежи». Мы специально привели такую длинную цитату, ибо она весьма характерна для того общего настроения, с которым воспринимались многие художественные произведения Василия Макаровича Шукшина (а рассказы вызывали у подобных В. Явинскому, разве не такое же отношение?).

Да, деревня Ивана Расторгуева — не алтайское село начала 80-х. И сростинский земляк Шукшина, грозивший ему кирпичом из-за угла — не родственник Расторгуевых. Да и Капустиным он не родня. Василий Шукшин идеализирует деревню, крестьянскую жизнь (как, еще раз отметим, идеализировали ее Кольцов и Есенин). Но это отнюдь не приукрашивание ни настоящего, ни прошлого русской деревни… И возникает тут вопрос: а когда и где была та крестьянская жизнь, о которой так тоскует и которую испокон веков воспевает русский человек (и до Есенина, и до Кольцова)? И как найти адекватное воплощение для зримого представления сокровенному, чем наполнена также испокон веков русская душа — все той же тоской об избяном рае, где Лад был единственным мерилом бытия? Что чудится нам во взоре и шепоте земной божьей матери? Кто и как может при этом убедить русского человека, что Лад возможен на нашей земле? Глеб Капустин, Иван Расторгуев, Егор Прокудин? Кто? Деревня Ивана Расторгуева — это не прошлое. Это — будущее человеков Святой Руси, если они, конечно, хотят сохранить себя, как на (ш) род и свою Родину. Вот пишет Марина Цветаева: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию — может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, — тот потеряет ее лишь вместе с жизнью».

В вере в будущее своей Родины, которое не оторвано от прошлого, но живет в настоящем и для него (а не наоборот) Шукшин, несомненно, реалист. Его «прорыв» в будущую Россию достаточно мотивирован верой в духовную целостность и духовное богатство своего народа. В связи с «Печками-лавочками» еще раз оговоримся, что имеем в виду не бытовую сторону, да и не событийную (велики ли события у нашего крестьянина?), а нравственную, духовную, ту, к которой подходят с вопросом, чем жив человек? Здесь же необходимо выделить главную особенность рассказов Василия Шукшина — это отношение ко времени, «текущему моменту». Так вот, чем дальше Шукшин (и, конечно, его творчество) от «текущего момента», тем больше его имя символизируется в духовность. Как это понимать? Да так: Борис и Глеб, Александр Невский, Сергий Радонежский, Патриарх Тихон… В этом же ряду и Василий Шукшин. А непосредственно перед ним… Есенин.

Время вообще-то единственный точный расшифровщик всего, что сделано Василием Шукшиным во имя своей Родины — России.

Л. Корнешов опубликовал заметки в связи с выходом в свет двухтомника В. М. Шукшина «Избранные произведения» (составитель Л. Федосеева-Шукшина, «Молодая гвардия», М., 1975) под заголовком «Между прошлым и будущим», в которых, на наш взгляд, очень точно уловил обобщенный смысл произведений Василия Макаровича и духовно-ценностную «Алгебру» шукшинской философии. Отметим некоторые моменты из этих публицистических заметок, ибо они могут способствовать уточнению некоторых, названных выше положений.

Л. Корнешов, в частности, пишет: «Видятся за ними (датами рождения и смерти В. М. Шукшина — Е.С., М. Ч.) горизонты необычного нравственного мира, в которых слились в странный, вызывающий у многих раздражение, а порою и неприятие сплав — прошлое и будущее. Но сплав этот закономерен — ведь ясно же, что выходим мы из прошлого, чтобы проторить дорожки к будущему. И, как здесь ни дели, не получится четкого водораздела, как не получилось в жизни и смерти Шукшина». Здесь правильно подмечено — «сплав прошлого и будущего» и речь идет не о повествовательном времени, а — духовном, ибо системой отсчета выступает жизнь — смерть самого Шукшина. Хорошо сказано и о Степане Разине: «будущему отданная жизнь». Верная параллель между образами Степана Разина и Егора Прокудина. Выделено то, что их особенно характеризует, — отношение к воле. Но, конечно, воля ворюги Прокудина и атамана Разина — разные нравственные категории, хотя с субъективной стороны, психологически они тождественны. Л. Корнешов задает удивительный вопрос: «А вдруг и нет ничего общего между седым, ломким временем истории и упрямым, выпавшим из всех схем нравом Егора Прокудина?». Сам же отвечает на него так: «Только ведь от пошлого не отмахнешься. Даже огонь веков трудно перековывает характеры, что-то в этом огне сгорает, иное становится наследством». Все верно. И совсем неожиданно сказано: «Славный был бы есаул Егор Прокудин у Стеньки…». Здесь-то вот, на наш взгляд, автор соскальзывает с уровня философского постижения образов шукшинских главных героев на обыденно-психологический («духовное» подменяется эмоционально-душевным). Логика такого соскальзывания складывается в простую схему: Прокудин — вор, Разин — разбойник, Прокудину самое место у Разина. Если уж так сопоставлять (одного главного героя с другим таким же по значению и замыслу), то, как разные воплощения одной и той же ипостаси неких нравственных ценностей, имеющих быть реализованными в разное историческое время в одном историческом пространстве (в данном случае — России). Тогда не теряется духовная сторона образа, то есть именно то, ради чего он и создается автором (будь то в осознанном творении или в качестве реализации неосознанных творческих интенций автора). Вот с этой стороны, мы убеждены, Егор Прокудин ничуть не уступает Степану Разину (да и в житейском смысле не уступил бы, и еще не известно, кто у кого ходил бы в есаулах). От Егора Прокудина потребовалось не меньше моральных сил, чтобы совершить свой подвиг, чем у Степана Разина — для его, атаманского подвига. Ведь масштаб деяния личности, как известно, производное не от нее самой, а от конкретно-исторических условий, в которые эта личность поставлена и вынуждена (а то и принуждена) действовать. Кстати, об этом хорошо написано Бальзаком — Цезарь Бирото, парижский парфюмерный лавочник, ни в чем не уступает своему тезке — римскому императору: ни в силе и подлинности страстей, ни в количестве жизненной энергии, которая тратится «жалким лавочником» на преодоление жизненных невзгод. Говоря языком кантовской философии, эти два человека равны в своем трансцендентальном бытие (хотя в жизни один был, жил и умер лавочником, а другой — императором).

Но и наше рассуждение о соотношении образов Егора Прокудина и Степана Разина (кто у кого был бы есаулом) — не корректно. И дело не в том, что Егор Прокудин — это Степан Разин советской России 80-х. Хотя, если уж быть совсем точным, то Егор Прокудин жил и действовал спустя ровно 300 лет от славного времечка Разина (в 1969 — 71 гг.). Скорее, строго по Шукшину, Степан Разин — это Егор Прокудин периода крестьянской войны 1669 — 1671 гг. Опять же подчеркиваем, что берем не конкретно-историческую (а разве Разин Шукшина — копия с исторического Разина?) и бытовую стороны, а духовную (или экзистенциальную, если угодно). А с этой стороны ни Прокудин, ни Разин не являются героями состоявшимися (обратим внимание на тот факт, как много, часто, обстоятельно и повторяясь, Василий Макарович объясняет по всякому поводу, кто и что есть из себя его Разин и его Прокудин!) … без других своих ипостасей «крепких мужиков» сорокалетних — Бориса Яковлева, Николая Шурыгина, Глеба Капустина… А, все они в совокупности, и в прямом, и в переносном смыслах, не ожили бы еще без одного крепкого мужика — самого Василия Макаровича Шукшина, советского русского писателя, родившегося в небольшом алтайском селе Сростки с горой Пикет и рекой Катунь…

Л. Корнешов пишет: «Хрупкое слово — „народность“… Трудное слово, потому что нелегко отличить, где действительно народность, а где подделка под нее, берестяная грамота современного приготовления. И ходят порою в далекие села за народным словом, будто в том, как слово написать, — народность! И еще тянут в углы современных квартир закоптелые иконы — в Астраханском митрополичьем соборе Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, рубанул сплеча витые золоченые столбики — было то в XVII веке». Николай Шурыгин разрушает церковь в дни, тоже где-то между 69 — 71 гг., и произносит, когда дело сделано: «Семнадцдатый век, — вспомнил Шурыгин. — Вот он, твой семнадцатый век! Писать он, видите ли, будет. Пиши, пиши». И не добром говорит сам Василий Макарович об астраханском мужичонке, назвавшем Разина «разбойником» (он, опять же, кстати, повстречался Василию Макаровичу в 1969 г.). Где же эта народность, которая не в слове, да и не во всяком деле? Да в духовности, в исконности и… в сплаве прошлого с будущим. Вот как замечает Л. Корнешов: «В. Шукшин сперва написал киноповесть „Калина красная“, создал фильм. Потом ушел в века российские, чтобы возвратиться из прошлого со Степаном Разиным, вынести в заглавие нового романа его слова: „Я пришел дать вам волю“. История иначе рассудила: сперва был Степан, потом уже тысячи и сотни тысяч, продолжили его буйный характер, подхватили в бунтарские руки его мечту. И, песня про Стеньку пелась многими поколениями — не от песни ли, мечты начинался шукшинский роман?»

Да, такова диалектика образа атамана Разина, созданного Василием Шукшиным: сначала он, потом Егор Прокудин и другие крепкие мужики (кстати, здесь же и Иван Расторгуев), а в конце концов, где прошлое смыкается с будущим и начало с концом — Василий Макарович Шукшин.

И все же перед нами так и остался вопрос без ответа — «почему молодежь ушла из села?» А куда привели нас поиски ответа и желание додумать думу до конца? К другим проклятым русским вопросам: почему на Родине нашей царит вне всякого времени разлад? Был ли когда у нас Лад? Почему в душе каждого русского человека Лад вызывает физически ощутимые образы деревенского уклада (и в этом духовно-душевном измерении было-быль является как боль)? — «O, Rus!» («О, деревня!») — восклицает Пушкин вслед за Горацием… Все мы, русские — деревенщики! Но это не ответ, и даже не подсказка к ответу. Это, пожалуй, присказка…

Сейчас, когда пишутся эти строки, парламентарии наши решают разные и всякие проблемы. Но, не эту, главную, шукшинскую: «как вернуть россиян в их села, то бишь, к земле?». Очень надеемся, что нас понимают читатели! А как, в самом деле, если по-Шукшину? Да так — не землю дать + волю (Разин у Шукшина, как известно, дал волю, да ее не взяли!), а землю дать как волю. А это вопрос, отнюдь не парламентарский, не политический, не экономический и вообще не государственный. Никаким указом и декретом решен быть не может (история нашего Российского государства, начиная с Александра I и Аракчеева, а дальше — с Николая I, Николая II и Столыпина, это хорошо показала — не в реформах тут суть дела) … Этот вопрос духовный. Да! Но и здесь оговорка — не церковный, да и не религиозный. А духовный, то есть — кровный закон (понятие В. М. Шукшина).

Наконец, в продолжение все той же шукшинской думы о современном крестьянстве и пользуясь его методологией («лично я старался рассказать про душу, что ли, а не про внешнюю биографию, внешние события»), мы должны спросить и себя:

«Как с душой-то у нас? Жителей России во втором десятилетии ХХI-го века?» Ведь, коль распался целый крестьянский род, да не один же — не один! — то, может быть… сказки у нас не те? Или песни наши прадеды не те пели? (Мы-то в сказки не верим, а песни для нас поют больше леонтьевы и пугачевы алы). Через свою думу Шукшин докапывался до истоков русской духовности, это когда история народа предстает не только как совокупность некоторых событий, свершившихся в конкретном пространстве и времени, а как своеобразная биография (био — жизнь, напоминаем) духовности, где всякое историческое событие суть ее акция.

Вот например (не согласимся, кто скажет, что пример неудачный, просто — жесткий, лобовой) Василий Шукшин замечает, что в первых рядах страшной армии мещан (для него — носителей бездуховности) идут женщины, практически так и было — шли — с конца 70-х! Именно тогда женщины русские — лучшие, заметим, из деревень да провинций, ринулись, как только школы закончат, в города. Да, тогда к ним приклеивалось надолго, а то и на всю жизнь — как повезет — это подлое слово «лимита» (жизнь даже не взаймы: жизнь-по-лимиту!). Лимитчик — самое оскорбительное для человеческого достоинства положение в обществе. Самое худшее, что может быть от рабства и крепостничества… И это в современном мире. «Хам» — явление, расцветшее в этот же период, конечно, связано с русской городской традицией (вспомним рассказы Глеба Успенского), но в наше время поднималось оно на дрожжах «стирания» границы между умственным и физическим трудом, городом и деревней, центром и периферией. То есть, на обезличке и духовном убожестве…! Юные красавицы убегали из деревни. Сколько на этот счет советских фильмов поставлено было! Вот, «Москва слезам не верит» — разве косвенно не об этом? И, к чему привела эта тенденция? К «белому танцу» (как в известной одесской песне: «Дамы приглашают кавалеров… Там, где галстук, там перед…». Появились интердевочки и „маленькие веры“. И, наконец, вот сейчас мы видим все признаки, нет, ни либерализма, как прожужжали нам с обеих сторон „блогеры“…Мы видим все признаки новой формы правления (известной, правда, еще в древней Греции — Порнократия (см. Философский фильм „Порнократия“ гениальной женщины-провидца (sic!) Катрин Брейя, читай: Е.В.Черносвитов. „Порнократия“. Сага о Белом Свете»). А у мужчин, весьма у многих, Партенофобия (боязнь девственниц)? Не отсюда ли гомосексуализм, как пандемия, охватившая сильный пол? Есть и философия: «гомосексуалисты не дают жизнь, ergo — не дают и смерть»! И кредо нового человека, заменившего, как предсказывал гомосексуалист, умерший от СПИДА, великий философ второй половины ХХ-го века, Мишель Фуко, Homo sapiens: «Be naked in the splendor of the truth of who you are».

А, мы о народности и о духовности, когда, в нашей столице, стало обыденным примерно такое: «Часто езжу в метро и на электричках на работу. Такого насмотришься: один что-то бормочет и разговаривает сам с собой, другой пишет на запотевшем стекле какую-то ахинею, третий сжимает кулаки, скрежещет зубами и готов в любую секунду на кого-нибудь броситься. И эта картина далеко не полная, что будет дальше представить не трудно» (Владимир Фоменко, потомственный москвич).

Так вот, конкурсы красоты в нашей стране, призы и вояжи заморские «русских мисс», победительниц этих конкурсов — порождение одного из видов массового психоза нашего времени. Имя, которому — порнократия! А мысль опять возвращает нас к образу Глеба Капустина (да не шарж ли уж он на Степана Разина?), «народного заступничка»… И все же поговорим мы еще не о нем, а о его «кровном» брате Михаиле Александровиче Егорове. Кстати, кандидате наук и очкарике. Из рассказе «Привет сивому!».

«Была девушка… женщина, которая медленно, ласково называла его Мишель. Очкарика слегка коробило, что он Мишель, он был русский умный человек, поэтому вся это… весь этот звякающий чужой набор — «Мишель», «Базиль», «Андж» — все это его смущало, стыдно было, но он решил, что он потом, позже, подправит свою подругу, он станет проще. Пока он терпел и «Мишеля», и многое другое». «Я постепенно открою ей (Кэт –Е.С., М. Ч.) простую и вечную истину: интересно то, что естественно. Чего бы это ни стоило — открою!» — думал кандидат. Вот вам и, пожалуйста, тема — «от кандидата Журавлева», оппонента Глеба Капустина, к кандидату Михаилу Александровичу Егорову, «оппоненту» Сержу и Кэт и всем их друзьям, оборотням по заморскому образцу — «сивым». Так что «кандидат», хоть он и выходец из деревни, это отнюдь еще не носитель лишь негативных оценок, по Шукшину; здесь все гораздо глубже и тоньше. «Катя, — говорит Мишель, — что, если мы… у меня скоро отпуск, махнем-ка мы в Сибирь. На Алтай. Возьмем рюкзаки — и пешком. Там очень развита народная медицина, я бы хотел подсобрать материал…

— Найн, — нарочно сердила его Кэт чужими словами и смеялась — Но-у, Мишель».

Дальше, как известно, встреча с Сержем. Диалог между Мишелем и Сержем — ну чем не диалог между кандидатами Журавлевыми и Глебом Капустиным? Только все предельно упрощено, сжато, напряжено и обострено… до аффективного взрыва и выверта. Да, теперь Глеб Капустин поменялся с кандидатами местами! Теперь он — кандидат, а свою «шкуру» отдал Сержу, играющему на балалайке и имеющему в друзьях Сивого: очень тонкая диалектика душевно-ролевых метаморфоз, где индивидуально-персональное и социально-общественное предстают в качестве «тезы» и «антитезы», но и как моменты синтеза и дезинтеграции… В конце концов Серж жестоко избивает Мишеля (там же, в рассказе «Срезал», вполне возможно, что Глеб мог избить кандидатов, или сельчане могли избить Глеба, а то и его, и кандидатов вместе, чтобы не изгалялись над ними и собой, и ваньку не ломали бы: дураку за то, что он дурак. а умным за то, что они ему в дурачестве потакали). И с благословения Кэт выбрасывает его за дверь ее квартиры. После избиения… «кандидат достал платок, вытер окровавленный рот и стал ощупью спускаться вниз по лестнице. Странное у него было чувство: и горько было, и гадко, и в то же время он с облегчением думал, что теперь не надо сюда приходить. То, что оставалось там, за спиной, — ласки Кэт, сегодняшнее унижение — это, как больница, было опасно, как бред, а теперь — скорей отсюда и не оглядываться».

Вечно недовольного Яковлева тоже избили, свои, земляки. Он сам развязал драку и ударил первый. В конце же драки… «Яковлев встал, сплюнул, оглядел себя — ничего существенного, никаких особых повреждений. Отряхнулся. Он был доволен» (как Николай Шурыгин, своротивший церковь, проклятый своей матерью и чуть было не избитый земляками).

Итак, все довольны: Мишель-кандидат, Глеб Капустин, Николай Шурыгин, Борис Яковлев. Как-то встряхнулись после своего выверта. Тоска, скука, монотонность, да и неприкаянность жизни этими крепкими и умными мужиками была нарушена. По-своему. Хоть маленький, хоть такой вот, но праздник души! Хоть на час — да атаман сам себе… Как это прикажете понимать в душах и поступках шукшинских героев? Как проявление сумасбродства (происхождение этого слова — с-ума-сбродил, родственно другому — с-ума-сошел), изнутри ли их души это идет, или всего лишь реакция на внешнюю провокацию? Они что, тоже в рядах страшной армии мещан-«чмо», по-теперешнему, хотя и идут с всеми в ногу? Интересен ли был бы нам, например, Глеб Капустин без кандидатов Журавлевых? Борис Яковлев — без своих земляков? Кандидат Мишель без Кэт и Сержа? Наверное…. Да нет, наверняка! Как Николай Сергеевич Шурыгин… Как метаморфозы духа атамана Степана Разина, где первой метаморфозой является Егор Прокудин, а последней — берем на себя смелость и ответственность утверждать — сам Василий Макарович Шукшин. И тут снова возникает шукшинский вопрос из двух своих составных, высказанных в разное время и по разному поводу: «Что с нами происходит?..» («…почему молодежь уходит из села?»). Комбинируя этот вопрос, мы отнюдь не искажаем и не умаляем сути отдельных вопросов Василия Макаровича. Этим приемом мы пытаемся высветить ответы на эти вопросы. Ведь, если вопрос не риторический и не демагогический, то в нем непременно должен находиться и ответ, это знали еще во время Сократа. Обратим, кстати, внимание, что все крепкие мужики Шукшина, отнюдь не хулиганы, не подлецы, не стяжатели и не дураки… можно было бы добавить еще целый ряд определений с частицей «не», например, не лодыри… не …олигархи офф-шорные! Почему же чудят-то? Да так, порой, жестоко!

Еще один рассказ Василия Макаровича Шукшина «Сапожки». Сергей Духанин приехал по делам в город, увидел в магазине женские сапожки, очень красивые и очень дорогие, и чуть не сошел с ума. Мысли пошли кругом, чувства чуть не выплеснулись через край в грандиозный скандал в магазине, да и подраться с земляками, приехавшими с ним в город, мог бы. Вот еще одна житейско-философская ситуация, в которую попадает еще один «крепкий шукшинский мужик». Когда писался этот рассказ, до манипуляции нашими душами, общественным сознанием, путем игры на дефиците, было еще далеко. Так же далеко было и до конкурсов-шоу «русских красавиц», не трудно ли теперь догадаться, что происходит с душой девчушки-подростка, когда она видит королев красоты на пьедестале почета, знаменитых людей, вроде Иосифа Кобзона, которые бегают вокруг них и их награждают бриллиантовыми коронами и норковыми шубками, набрасываемыми прямо на их голое тельце… здесь же подарки зарубежных фирм: драгоценности, парфюмерия, загран-вояжи…. А, если все это увеличено до размеров Глобальной Сети? Крепкий сельский мужик Сергей Духанин чуть не свихнулся от красивых женских сапожек. Видано ли дело?! Но сапожки не подошли его жене Клавдии. Не подошли, и все тут! Но это — только присказка. Сказка-то впереди….И тут происходит чудо, которое, если не считать запланированные определенными ловкачами и ловцами дураков квазичудеса, типа барабашки, НЛО, полтергейста, «подключения к Мировому, Космичесмкому сознанию да так, что годами можно ничего не есть, а поедать прямо солнце («пранаедание» — еще один фейк, который легко сводит с ума…). В нашем сознании, в которое запускаются психологически вирулентные фейки, возникают смутные ассоциации. Как сказал как-то, сидя на своем камне, что средь омутов стремительной Катуни, Василий Шукшин Евгению Черносвитову: «…ассоциации, то ли с полуторкой, то ли с поллитровкой»! И, добавим мы, это помимо всякой психопатологии обыденной жизни! А, вдруг душа проснется и увидит все вновь глазами своего детского счастья? И дело тут, конечно, не в заморских «сапожках», украденных у наших предков. Вот как пишет Шукшин: «В сердце Сергея опять толкнулась непрошеная боль… Жалость. Любовь, слегка забытая. Он тронул руку жены, поглаживающую сапожок. Пожал. Клавдия глянула на него… Встретились глазами. Клавдия смущенно усмехнулась, тряхнула головой, как она делала когда-то, когда была молодой, — как-то по-мужичьи озорно, простецки, но с достоинством и гордо». Все же богат духовно русский человек и этим он жив от века в век. И не страшны ему никакие провокации и фейки! Вот как у Шукшина: «…Перед сном грядущим Сергей всегда присаживался на низенькую табуретку у кухонной двери — курил последнюю папироску. Присел и сегодня… Курил, думал, еще раз переживал сегодняшнюю покупку, постигал ее нечаянный, большой, как ему сейчас казалось, смысл. На душе было хорошо. Жалко, если бы сейчас что-нибудь спугнуло бы это хорошее состояние, ту редкую гостью-минуту…

— Сергунь! — ласково позвала Клава.

Сергей встал, загасил окурок и пошел в горницу. Улыбнулся сам себе, качнул головой… Но не подумал так: «Купил сапожки, она ласковая сделалась». Нет, не в сапожках дело, конечно. Дело в том, что…

Ничего. Хорошо».

Вот и Сергею хорошо. А может быть, есть некий общий, и не только для шукшинских героев, источник хорошего самочувствия в жизни, из которого в самых непредвиденных ситуациях человек черпает пригоршнями свою радость? Тогда и не нужно связывать самочувствие крепких мужиков — с внешними обстоятельствами (будь то покупка сапожек, свороченная церковь или драка с земляками или «сивыми»). О себе в 1964 году Василий Шукшин писал: «Рассказ тоже должен увлекать читателя, рождать в душе его радостное чувство устремления вослед жизни или с жизнью вместе, как хотите. А ритм жизни нашей (ХХ век) довольно бодрый». Знал бы Василий Макарович, в каком ритме мы живем во втором десятилетии ХХI-го века!

И опять к вопросу Василия Шукшина «что с нами происходит?». К кому этот вопрос, к каждому персонально, к какой-то особой группе людей или ко всему нашему роду? А может быть, вот он, ответ на этот вопрос — распался целый крестьянский род, то есть, наш род, или — народ…

Шукшин убивает одного из лучших и сильнейших своих героев — Егора Прокудина и в момент, когда он взаправду решил пахать землю. Когда этот крестьянин, по своей крови, вернулся к себе. Или, не так должны возвращаться «предатели», «паразиты»… интересно, как бы он назвал олигархов в 21 год, с миллиардами иностранной валюты? Так — сел Прокудин на трактор и пашет… Но, это еще не возвращение. Возвращение. наверное, по Шукшину, по другому осуществляется… Может быть, все-таки, как у Егора Прокудина в последние мгновения жизни, когда кровь его уходит в землю из раны, а тепло рук и щеки принимает трава? Жесток род к предавшему его отпрыску… (Пришло на ум смутное своим содержанием современное понятие, все больше и больше охватывающее зачумелые без идеологии, массы, родоверы!) Пишет Василий Шукшин: «Все поколение тружеников-крестьян, кровь которых текла в жилах Егора, восставали против жизни паразита, какую вел он, это наладило в душе постоянную тоску». А какие герои, простите, у него не тоскуют? Тоскуют-то, за небольшим исключением, все! «Олигархи не тоскуют! Олигархи жиреют!» И что это тогда? Для остальной «провизорной» массы? Вечный зов крови? Есть ли на самом деле такой вечный зов? Не мистика, не идеализация ли это? Почему же тогда, если все же голос наших предков живет в нас, в жизни столько много развелось паразитов — и не тоскуют? Спокойно жиреют! Или, что-то мешает кровному закону действовать в реальной жизни? Что? «Обычай не придумаешь, невозможно», — утверждал Шукшин. А законы — их придумать можно? Законы природы неизменны: как ни сочиняй, а солнце восходит на Востоке и заходит на Западе. А законы общества? Одних конституций сколько, государств сколько, поправок к законам общества (и у нас сейчас, тоже!) — тома толстущие! Советуем перечитать «Слово о Законе и Благодати»: Составлено до 1037— 1043 г. «Слово о Законе благодати» было произнесено вечером в церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Золотых воротах в Киеве…

Вот пишет Василий Макарович Шукшин: «Сейчас самая пора начать думать, ощущать в себе силу, разум, нежность — и отдать все это людям. Ведь это единственный путь. Жизнь, как известно, летит чудовищно быстро. Вернуться нельзя, можно не пропустить…»

Это сказано для нас, в день сегодняшний… А, в фейсбуке, вместо молитвы, предлагают вот это стихотворение! Симптоматично?

«Больному»

Есть горячее солнце, наивные дети,

Драгоценная радость мелодий и книг.

Если нет — то ведь были, ведь были на свете

И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…

Есть незримое творчество в каждом мгновеньи —

В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.

Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.

В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…

Бесконечно позорно в припадке печали

Добровольно исчезнуть, как тень на стекле.

Разве Новые Встречи уже отсияли?

Разве только собаки живут на земле?

Если сам я угрюм, как голландская сажа

(Улыбнись, улыбнись на сравненье моё!),

Этот чёрный румянец — налёт от дренажа,

Это Муза меня подняла на копьё.

Подожди! Я сживусь со своим новосельем —

Как весенний скворец запою на копье!

Оглушу твои уши цыганским весельем!

Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.

Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…

Оставайся! Лишь в них оправданье земли.

Адресов я не знаю — ищи неизвестных,

Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.

Если лучшие будут бросаться в пролёты,

Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!

Полюби безотчётную радость полёта…

Разверни свою душу до полных границ.

Будь женой или мужем, сестрой или братом,

Акушеркой, художником, нянькой, врачом,

Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом.

Все сердца открываются этим ключом.

Есть ещё острова одиночества мысли.

Будь умён и не бойся на них отдыхать.

Там обрывы над тёмной водою нависли —

Можешь думать… и камешки в воду бросать…

А вопросы… Вопросы не знают ответа —

Налетят, разожгут и умчатся, как корь.

Соломон нам оставил два мудрых совета:

Убегай от тоски и с глупцами не спорь.

(Саша Чёрный, 1910)

Глава 2. Я взглянул окрест меня……

«Все, видимое нами,

Только отблеск, только тени

От незримого очами».

(Вл. Соловьев)

«The behavior is the mirror in which all show their true image».

(Goethe)

«Чудище

обло, озорно, огромно,

стозевно

и лаяй».

(В. Тредиаковский. «Телемахида»)

«Россия на краю пропасти. Каждая минута дорога. Все это чувствуют и задают вопросы: что делать? Ответа нет». Это написано весной 1898 г. В. О. Ключевским.

16 сентября 1990 г. на Днях памяти В. М. Шукшина в станице Клетская, выступая перед станичниками, Марина Черносвитова произнесла такие слова: «Шукшин говорил, что два места могут рассказать о человеке — где он родился и где он умер… Для меня Шукшин — имя святое, не менее святое, чем имена Бориса и Глеба. Сейчас появилась тенденция канонизировать новых святых. Я думаю, что одним из первых должен быть канонизирован Василий Макарович Шукшин». Это ее выступление, в частности, было опубликовано в газете «Молодой ленинец» (орган Волгоградского областного комитета ВЛКСМ) за 20 сентября 1990 г. в статье «Поклонился Дон Катуни». Тут же нашелся у меня и оппонент — продолжает вспоминать Марина — протоиерей Георгий (Докукин), который сопровождал нашу группу из Москвы и принимал участие в панихиде по Василию Шукшину и в Сростках, и на Дону. Он был категорически против моего предложения о канонизации Шукшина. Говорил много и сбивчиво, но некоторый смысл его слов был все же уловлен автором выше названной статьи и там же опубликован (кстати, как последнее слово по данному вопросу, ибо оно сказано служителем церкви: личностные качества и, так сказать, духовный и нравственный уровень этого служителя как-то само собой во внимание не принимались, вот так всегда на Руси — одежда, порой. решала все, вместе с казенным словом. В данном случае — черная сутана и крест на тяжелой золотой цепи).

Отец Георгий, как написали в статье, сказал следующее: «В идее канонизировать Шукшина, как святого, я вижу неточность. Святой — это определенный образ жизни, аскеза и некоторые другие признаки. Вот ранг мучника — это ближе. В мученичестве крупных русских художников есть некая печальная закономерность».

Я тогда возразила о. Георгию: «… мы отказываем Шукшину в канонизации, как святому земли Русской, ее духовному обогатителю и радетелю и, если следовать вашей логике, узакониваем (что значит — также канонизируем!) мученичество русских художников, не только умерших, но и ныне здравствующих, и творящих на благо нашей Родины. Будущих творцов святой Руси». Кстати, для справки, за последние несколько лет канонизированы: 1) сначала западной русской православной церковью, а теперь и нашей, Николай II и все члены его семьи, 2) Соломон I, царь Имеретии (успешно воевавший с Османской империей и запретивший работорговлю), 3) бывший президент Эстонской республики Константин Пятс (один из организаторов борьбы за независимость Эстонии, создание Эстонской республики, национальной армии, ее руководитель, особенно в первый период войны с Советской Россией, ярый враг советской власти, 4) некая юродивая Петербурга Ксения, 5) Иоанн Кронштадтский и т. д.

На Днях памяти В. М. Шукшина и от его имени, отец Георгий собрал со станичников значительную сумму денег «на дела церковные». В своем выступлении против моего предложения, как контрпредложение, были следующие слова о. Георгия: «Местные люди были свидетелями смерти Шукшина, они его любят. Если бы были приборы такие, они бы обнаружили, что здесь сейчас общая мысль — о Шукшине. (Разве это не о святом и его святости, воздействующей почти физически на людей? — Е.С., М. Ч.). Василий Макарович помогает и Богоявленскому храму, и Троицкому, который возводится в Клетской (на это, по словам О. Георгия, пойдут деньги, собранные им у станичников) … Сегодня Шукшин помогает народу придти в церковь. Это его вторая жизнь. То, что он не успел сделать в своей первой жизни, делается сейчас. И то, что спонтанно происходит в Клетской, нельзя искусственно раздуть — народ не заставишь любить».

Да, вот так с Шукшиным обращаются сейчас деятели церкви (отец Георгий в этом отношении не одинок. такого же мнения придерживается. например, отец Андрей (Юрченко), тогда секретарь главы отдела внешних церковных отношений Московской Патриархии, и владыка Никандр, представитель Патриархии Москвы и Всея Руси на Востоке, с которыми я имела разговоры).

Понятие святости у них, уверена, церковно-бюрократическое, а поступки вполне мирские. Но по-русски ли брать деньги от чужого имени, пусть даже во имя Христа? По-людски ли? Вот сейчас уже не деньги берут церковники. Музеи, забрали в Питере сначала Казанский Собор, сейчас — Исаковский. А, с другой стороны, все разумное действительно!

Здесь мы лишь так, по-житейски, затрагиваем проблему веры и святости, духовности и реальной жизни.

О канонизации Сергея Александровича Есенина, мы высказывались неоднократно на различных есенинских чтениях, например, на II-х Всесоюзных Есенинских чтениях «Сергей Есенин и Украина», которые проходили 10 — 20 мая 1990 года в Харькове. «Учительская газета» в октябре 1990 г. опубликовала интервью со мной (М.Ч.), дав ему заглавие «Тайна смерти Есенина», где есть и такие слова: «Борьбой и муками за многострадальную Русь он (Сергей Есенин — М. Ч.) снискал уважение и святость наряду с такими русичами, как Борис и Глеб, Александр Невский, Сергий Радонежский, Патриарх Тихон». Прямых оппонентов в этом у нас не было (Е.С., М.Ч.), но и поддержки тоже. Говорили мы и с родственниками наших «подопечных». Идея канонизации В. М. Шукшина вначале очень понравилась Лидии Николаевне Федосеевой-Шукшиной, но потом, после выступления о. Георгия, она заколебалась. Сын С. А. Есенина Александр Сергеевич с энтузиазмом воспринял это наше предложение в отношении его отца, но как «деловой» человек засомневался, хватит ли у нас сил «пробить эту идею». Н. Д. Вольпин и Т. П. Флор-Есенина и слушать не хотели о святости Сергея Есенина. Первая замахала руками и завосклицала: «А вы его похождения все знаете?..» Я (М.Ч.) не стала слушать ее рассказы. А вторая, (Татьяна Петровна Флор-Есенина) рассказала мне (М.Ч.) некую странную историю, приключившуюся якобы (согласно семейному преданию) с Сергеем Есениным и Николаем Клюевым. Зашли они как-то ночью в 1918 г. в храм Христа Спасителя. Тихо. Ни одной души в храме. Полумрак. И вдруг, прямо из стены выходит богородица и, перстом указывая на Есенина, говорит: «Уходи из святого места, проклятый!» По другим преданиям, рассказала Татьяна Петровна, вместо слова «проклятый» было «висельник»…

«…Евангелие стало полицейским уставом… Великая истина Христа разменялась на обрядные мелочи или на художественные пустяки. На народ церковь действовала искусством обрядов, правилами, пленяла воображение и чувство или связывала волю, но не давала пищу уму, не будила мысли. Она водворяла богослужебное мастерство вместо богословия, ставила церковный устав место катехизиса; не богословие, а обрядность — обрядословие. (В. О. Ключевский. „Закон божий — не вероучение, а богослужение“. )»

«Процесс самосознания в духовенстве есть история его самоотрицания: оно вымирает по мере того, как сознает свое положение» (Он же).

Достаточно мученической смерти за веру (как в случаях императора Николая II и членов его семьи), чтобы встал вопрос о канонизации как святого. Сейчас иконы пишутся и с Амвросия Оптинского, и с Иоанна Кронштадтского и Николая II. А Сергея Есенина «канонизировали» как самоубийцу. Не для того ли, чтобы не канонизировать как святого?

Не можем не сделать здесь отступления и не сказать о своих противниках установления истинной причины гибели поэта, против повторного судебно-медицинского исследования (эксгумации) выступили единым лагерем, как справа, так и слева. В свое время Евгения Васильевича, а сейчас нас, настаивающих на эксгумации, заставляют, чуть ли не оправдываться: «Мы живем все-таки в цивилизованном обществе, говорим о правовом государстве, а предполагаемым убийцам Есенина отказываем в презумпции невиновности. Забываем, что убийце нужно еще доказать, что он убийца; сколько было сфабриковано тогда «дел», сколько было самооговоров! Даже, если найдем документы, в которых некто признается, что он «убил», и рассказывает, как это он сделал — необходимо следствие, начало которого судебно-медицинское исследование.