Бесплатный фрагмент - Изъян

Изъян

1

Красное залитое потом лицо пережевывала мука. Щурясь от света квадратного потолочного светильника и кривясь, Костати стонала и пыталась вытолкнуть из себя шевелящийся комок боли. Родовая кровать трансформировалась в орудие пыток.

— Еще немного, — приободрил Денисов.

— Еще чуть-чуть, — подхватила Пилатова.

Костати обмочилась и выругалась. Врача и акушерку заволокло туманом…

— Ну, вот и все. — Прояснился Денисов.

— Мальчишка хоть куда. — Вышла из тумана Пилатова.

Младенец молчал. В животе у него урчало и булькало.

— Прочь, асфиксия. — Денисов перевернул младенца вниз головой, ущипнул за пятку и шлепнул по ягодицам.

Содрогнувшись, мокрый сморщенный младенец открыл и закрыл рот, и прогремел кишечником, как иерихонской трубой. Оконное стекло звонко осыпалось на пол. У Денисова поседели и вздыбились волосы. Пилатову отшвырнуло от кровати и ударило затылком о стену. Из ушей потекла кровь.

Пилатова выскочила из палаты и побежала по коридору, бормоча и вздрагивая. Ей дорогу преградили старшая медсестра и охранник.

— Что случилось? — Спросила Рогова.

— Теракт? — Впился глазами в Пилатову Ильин. — Бомба?

— Еще немного, еще чуть-чуть! — Пролепетала бледная дрожащая Пилатова и сорвалась с места.

— Заработалась. — Охранник сочувственно покачал головой вслед убегавшей Пилатовой и обернулся к старшей медсестре: — Так что: вызывать полицию?

2

Глубокой ночью потерявшая терпение Елизавета Николаевна сомнамбулой кружилась по комнате и сильно встряхивала и укачивала Сашу, пытаясь то ли успокоить сына, то ли вытряхнуть из него душу. «Спать хочется», — вспомнился Чехов.

Между тем в соседней комнате вопреки грому в памперсе, а так же фиолетовому плачу и истошному крику пытался заснуть Константин Иванович. Завтра его ждал тяжелый процесс.

Мать легонько провела соской бутылочки по верхней губе ребенка. Саша поморщился и, отстранившись от бутылочки, продолжил надрываться и рыдать.

— Да что с тобой такое? — Встряхнула Сашу Елизавета Николаевна.

Саша судорожно передернулся и выпалил из кишечника. Окно задребезжало.

В комнату с перекошенным красным лицом ворвался Константин Иванович:

— Сколько это будет продолжаться? А? — Губы, щеки и подбородок затряслись.

— Тебя тоже убаюкивать? — Огрызнулась Елизавета Николаевна и с вызовом посмотрела на мужа.

— Дай ему корма. Пусть заткнется, в конце концов.

— Он тебе не лошадь.

Из Саши вырвался очередной взрыв. По батарее застучали. Застонав и схватившись за голову, Константин Иванович выскочил за дверь. Он упал на диван и спрятался под одеяло. На него обрушился крик и плач из другой комнаты. Константин Иванович накрыл голову подушкой.

Крики и рыдания оборвались. Наступила подозрительная тишина, похожая на затишье перед бурей или боем…

Константин Иванович оказался в зале суда. Костати поднялся из-за стола, но вместо проникновенных слов в защиту и оправдание домашнего тирана, за пересоленные щи отправившего свою жену в реанимацию, изо рта Константина Ивановича вырвались звуки кишечника, который подражал реву перфоратора.

Содрогнувшись, Константин Иванович вскочил с дивана и испуганно огляделся. Его всего затрясло. Залихорадило.

Хлопнула входная дверь.

Елизавета Николаевна с оглушительно кричащим Сашей на руках остановилась и с тревогой прислушалась.

Она вышла в коридор:

— Костя!

В дверь позвонили.

«Вернулся!» — Подумала Костати.

Елизавета Николаевна положила Сашу в кроватку и поспешила в прихожую. Костати отперла дверь. Но вместо мужа на площадке стоял и хмурился сосед снизу.

Морщинистый смуглый Дорин слегка дрожащей рукой поправил очки-хамелеоны:

— Я понимаю, ребенок плачет. Но я не понимаю ремонта в три часа ночи.

— Какой еще ремонт? — Вытянулось и побледнело лицо Елизаветы Николаевны.

Комната Саши протяжно и раскатисто зарычала и завыла перфоратором.

— Такой вот. — Покачал головой Дорин с кривой дерганой усмешкой.

Сжав губы и поморщившись, Костати захлопнула и заперла дверь и вернулась к вопящему и хрипящему Саше.

Через час он выдохся, притих и отключился. Затаив дыхание, мать осторожно, словно бомбу, положила Сашу в кроватку. Опрометчиво хлопнула входная дверь. Вернулся Константин Иванович.

Саша вздрогнул и словно бы взорвался… Окно зазвенело, зашелестели шторы, и закачалась люстра.

3

Елизавета Николаевна собралась в магазин.

— Поскорее вовзращайся. — Прошептала Малкина Наталья Алексеевна, косясь на Сашу в кроватке. Ее до смерти пугали утробные трели внука.

— Да я мигом. — Сказала дочь. — Он же спит. Видишь, какой он тихий. Ангел.

— Ну да. Ангел. — Вздохнула бабушка Наталья Алексеевна и покачала головой.

Елизавета Николаевна ушла. Заперев дверь, бабушка вернулась в комнату. Саша вздрогнул и, открыв глаза, уставился на бабушку. Наталья Алексеевна оцепенела.

— Мама! — Протрубил кишечник Саши.

— О господи! — Бабушка затрепетала. Волосы зашевелились. Ее дрожащие руки потянулись к Саше, чтобы успокоить или заставить замолчать.

Кишечник Саши угрожающе зарычал, словно собираясь укусить. Окно зазвенело. Батарея залязгала от частых стуков.

Отдернув руки и отшатнувшись, Наталья Алексеевна выскочила из комнаты в коридор.

— Мама! — Прогрохотал вдогонку Сашин кишечник.

Наталья Алексеевна схватилась за смартфон. Дочь была вне зоны доступа.

— Мама! — Оглушал и ужасал сфинктеральный резонанс.

— Замолчи! — Крикнула бабушка и заткнула уши.

— Мама! — Раскатисто трещала комната, и ходил ходуном коридор.

Не помня себя, бабушка оказалась на кухне. Затравленный взгляд остановился на початой бутылке вина Каберне Совиньон, которая стояла на тумбочке между холодильником и газовой плитой. Бабушка схватила бутылку, чтобы допить ее. Но, вынув деревянную корковую пробку из горлышка бутылки, Наталья Алексеевна замерла. Ее словно осенило.

Она вернулась в комнату, где надрывался Саша.

— Только попробуй, — с угрозой пророкотал кишечник. — Тебе это дорого…

Малкина заткнула кишечник Саши пробкой.

Саша вытаращился на бабушку. Его округлившийся живот стал раздуваться. А пупок выпятился третьим глазом. Побагровевший Саша закряхтел, завозился, заерзал.

Бабушка нагнулась к нему:

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю.

С глухим хлопком и протяжным треском пробка выскочила из Саши и воткнулась в левый глаз бабушки. Наталья Алексеевна вскрикнула, схватилась за кровоточащий глаз, потом за сердце, пошатнулась и рухнула.

— Эту песню не задушишь, не убьешь! — Протяжно протрубил кишечник.

Саша зарыдал и заголосил.

4

Наталью Алексеевну хоронили в закрытом гробу. На кладбище Малкин растерянно озирался и как будто спрашивал: «Неужели это все взаправду?»

Копачи взялись за полотенца, чтобы опустить гроб в могилу.

— Я хочу на нее взглянуть! — Вскинулся Малкин.

Его стали увещевать.

— Наташи там нет! — Ломая руки, уперся Малкин.

— Отец! — Елизавета Николаевна заплакала. Подхватил и разрыдался Саша на ее руках.

Сергей Петрович Водохлебов отвел Малкина в сторону:

— Ты прав, дружище. Ее там нет. Она уже на небесах. — Бывший сослуживец похлопал Малкина по плечу. — Тебе надо выпить.

На поминках Николай Михайлович быстро напился и отяжелел. Его лицо побагровело, а глаза помутнели, окосели и поплыли. Барабаня пальцами по столу и сопя, он мрачно уставился на Сашу, которого дочь прижимала к себе.

Внук весело посмотрел на деда и раскатисто прогромыхал кишечником. Все замерли. Придавила гробовая тишина. Всхлипнув, побледневшая Елизавета Николаевна сорвалась из-за стола и выскочила из гостиной.

Закрывшись в маленькой комнате, она заметалась от окна к двери и обратно, ожесточенно укачивая сына… Вернувшись в гостиную, она тихо села на свое место и, выпив воды из стакана, понурилась.

— Уснул? — Спросил Николай Михайлович.

Дочь кивнула.

Малкин тяжело поднялся и, пошатываясь, вышел в коридор. Вместо уборной его занесло в маленькую комнату. Он склонился над спящим на кровате внуком и уперся в него угрюмым взглядом, дыша на Сашу перегаром.

Саша поморщился, заерзал и открыл глаза. Дед и внук уставились друг на друга.

— С пробкой в глазу она стала похожа на Терминатора. — Насмешливо протрещал кишечник Саши.

Лицо Малкина исказила судорога. Нижняя челюсть отвисла и задрожала. «Омен!» — вспомнилось Николаю Михайловичу. Его трясущиеся руки с широкими растопыренными пальцами машинально потянулись к шее Саши.

— Ты чего? — Остановил встревоженный голос дочери.

Опомнившись, Николай Михайлович резко выпрямился и отшагнул от кровати:

— Надо бы его покрестить. — Брякнул он.

Саша обиженно и горько заплакал. Елизавета Николаевна схватила его и затрясла, успокаивая:

— Ты же коммунист и безбожник.

— А все-таки надо. — Подозрительно и хмуро покосился Николай Михайлович на кричащего Сашу и, покачиваясь, вышел.

5

Константин Иванович пытался заснуть. За стеной бушевал Саша. Константин Иванович стал забываться. За стеной словно заревел перфоратор и вышвырнул Константина Ивановича из сна.

Костати ворвался в комнату. Елизавета Николаевна ходила взад-вперед с оглушительным Сашей на руках.

— Это невыносимо!

— Вот сам его и успокаивай. — В глазах Елизаветы Николаевны стояли слезы.

Константин Иванович схватил сына и стал трясти его. Саша зарыдал и раскатисто протрубил кишечником.

— Прекрати! — Крикнул Константин Иванович.

— Хватит орать.

— Ты родила урода!

Елизавета Николаевна сползла по стене на корточки и уронила лицо на ладони. Плечи ее затряслись. Сашин кишечник возмущенно зарычал.

— Заглохни! — Рявкнул Константин Иванович и встряхнул Сашу.

Сашин кишечник оглушил Константина Ивановича. Константин Иванович замахнулся кулаком на сына.

Елизавета Николаевна вырвала сына из рук мужа и прижала к груди. Опомнившись, Константин Иванович схватился за голову и выбежал из комнаты. Хлопнула входная дверь.

— Чем хуже, тем лучше. — Елизавета Николаевна посмотрела на притихшего Сашу.

Сашин кишечник прокотал тихо и утвердительно.

Вернувшись перед рассветом, Константин Иванович прокрался в дальнюю комнату и нырнул под одеяло. Елизавета Николаевна лежала, отвернувшись к стене.

— Спишь? — Константин Иванович коснулся плеча жены.

— Сплю. — Вздрогнула Елизавета Николаевна и отодвинулась от мужа.

Вздохнув, Константин Иванович лег навзничь и, положив ладонь тыльной стороной на горячий лоб, уставился в потолок. В голове гудел танцпол и рокотал перфоратор. Костати приснился урок истории.

6

Смуглая коренастая Маргарита Михайловна Булгакова, встряхивая кудрявой черной шапкой коротких волос, расхаживала между гудящими пчелиным роем рядами и резким голосом рассказывала о Древнем Египте.

Приоткрыв рот, Вадим Петряев таращился в окно, за которым под тенистой липой разыгрывалась собачья свадьба. Ирина Самойлова в блокноте рисовала богов Египта в стиле манга. На Камчатке Дима Давыдов и Игнат Рыбин резались в морской бой. Пальцы Светы Тимохиной бегали по виртуальной клавиатуре смартфона. Она переписывалась с подругой. Сплечничая, перешептывались Настя Пугачева и Полина Лялина. Павел Ушаков погрузился в бродилку по некрополису и сражался с нежитями. Невольно сжимая и разжимая пухлые коленки, млела и таяла Катя Кузнецова, мечтая о похожем на Райана Гослинга старшекласснике.

Тряхнув волосами, Булгакова застучала указкой по парте спящего с открытыми глазами Олега Осинина:

— Тишина!

Вздрогнув, Осинин вытянулся и часто заморгал. Гул затих.

— О чем я говорила? — Наморщив лоб, Булгакова рассеяно уставилась на Осинина.

Осинин побледнел и закатил глаза на потолок:

— Египтяне верили, что у каждого человека есть бессмертная душа. — Механическим голосом словно прочитал вслух Осинин на потолке.

— Во дает, — усмехнулся Давыдов. Булгакова сердито зыркнула на него и Давыдов, пригнувшись, спрятался за длинную спину Пугачевой.

— А демоны в Египте были? — Замочив очередного монстра, вынырнул из бродилки Ушаков.

— Куда же без них, — вздохнула Булгакова. — Амат, Апоп, Исфет, Шезму…

— Шезму, — зачарованно пробормотал Ушаков.

— А одержимые? — Пухлые фантазии и коленки Кузнецовой замерли и напряглись. Все насмешливо посмотрели на нее. Кузнецова покраснела и опустила голову.

— Они прибежище демонов. Демоны и одержимые не ходят одни без других. Это две стороны одной и той же медали.

— Мы говорим демоны, подразумеваем одержимые, — усмехнулся Давыдов и покоробился под взглядом Булгаковой.

— А как избавлялись от демонов? — Оторвалась от блокнота Самойлова.

— С ними договаривались.

— Шезму, подлый трус, выходи! — Осклабился Андрей Сазонов.

Класс засмеялся. Булгакова застучал указкой по столу.

Осинин вздрогнул и, очнувшись, вытянулся и часто заморгал:

— Бог Египта выглядел как человек с головой священного животного. А демон представлялся животным с головой человека. — Взял с потолка Осинин.

Булгакова удивленно посмотрела на него и покачала головой. Класс притих.

— И что это значит? — Спросила Камчатка тонким голосом Рыбина. Давыдов пихнул его локтем в бок и шикнул. И Рыбин весь съежился и втянул голову в плечи.

— Египтяне верили, что у каждого человека есть душа. — Двинулась между первым и вторым рядами Булгакова. — После смерти она покидает тело и отправляется в подземное царство бога Осириса,

Класс загудел пчелиным роем.

— «Б» восемь, — прошептал сдавленным голосом Давыдов.

— Убил. — Сокрушенно вздохнул Рыбин.

— Представ перед Осирисом, душа должна держать ответ за те дела, которые человек совершал при жизни. Души тех, кто совершал добрые дела, ждала награда. А что происходило с теми, кто творил зло? — Булгакова заметила Сашу Костати, который отчаянно тянул правую руку, а левой рукой держался за живот. — Отвечай, Костати, — кивнула Булгакова.

— Можно выйти? — Болезненно поморщился Костати.

Класс рассмеялся. Булгакова застучала указкой по столу:

— Тише! До конца урока осталось всего ничего, — учительница глянула на часики на смуглом тонком запястье.

— Мне очень нужно… — Скривился Костати.

— Нужно в нужник. — Стал гримасничать долговязый Сазонов.

— Потерпишь. — Рассердилась Булгакова.

— Ох, и наделает он сейчас делов, — подражая Джиму Керри, кривлялся Сазонов. Класс рассмеялся.

Красивая чернобровая Наташа Трубецкая отодвинулась от Костати.

— Тех же, кто творил зло, подвергали наказанию, — Булгакова мимоходом взяла с парты дневник Сазонова.

Он привскочил и взмолился:

— Я больше не буду!

— Свежо придание, — зевнул Петряев, насмотревшись на собачью свадьбу. Обернувшись, Сазонов показал Петряеву жилистый кулак. А Петряев Сазонову — средний палец.

— Египтяне считали, что душа человека может существовать вечно, — монотонным голосом продолжила Булгакова. — Но тело его, вместилище души, должно было оставаться на земле в полной сохранности. Чтобы сохранить тело умершего, его превращали в мумию.

— Похоже на «Аватар», — заметил Давыдов и опять спрятался за Пугачеву.

Живот Костати забурлил. Кишечник отозвался острым спазмом. Костати вскочил и метнулся к двери.

— Костати! — Вскрикнула Булгакова. — На место!

Лицо Костати перекосило отчаянье.

— Да пошла ты в попу Апопа! — Раскатисто пророкотал дырявым глушителем кишечник Костати. Саша исчез за дверью. Кабинет накрыла грохочущая волна смеха.

— К Осерису побежал! — Повернувшись, Сазонов отпустил отогнутую пальцем линейку. Бумажный комочек впился в шею Петряева.

Взлетев по лестнице на третий этаж, Саша пробежал мимо угрюмой полной уборщицы в очках, которая протирала пол влажной тряпкой, и ворвался в уборную. Упав со спущенными штанами на унитаз, Саша поморщился, напрягся, втянул живот и замер. Кишечник прогрохотал. Испуганно задребезжало окно.

Кое-как опорожнившись, Саша вздохнул и остановил растерянный взгляд на перекошенном подвесном держателе. На нем висел картонный цилиндр от туалетной бумаги. Саша чертыхнулся и зашарил по карманам. В боковом кармане брюк оказался чистый носовой платок. Привстав с унитаза и наклонившись к двери, Саша воспользовался платком и выкинул в мусорное ведро

Подойдя к умывальнику, Саша увидел набитую окурками мыльницу. Саша матерно выругался. Костати дернул и открыл тугой рычаг смесителя, и кран сердито завыл. Саша подставил под мутную холодную струю руки и стал быстро потирать их друг от друга, как будто смывая мыльную пену.

Выключив воду, Саша потряс кистями рук и, вытерев их о штаны, посмотрелся в обрызганное зеркало. Встрепанный бледный вид. Лицо вытянула и опрокинула тревога. По надписи на дверце кабинки: «Лизни меня в задницу. Лирический канон Моцарта» полз скарабей. Помертвев, Саша оглянулся…

Постучав в дверь, Саша вошел в кабинет. И класс рассмеялся.

— Можно войти? — Уставился в пол побагровевший Костати.

— Садись, — Булгакова застучала указкой по столу

— Сделал дело, учись смело. — Насмешливо заглянул в лицо Костати Сазонов.

Окутаный жаром Костати сел за парту. Трубецкая зашмыгала носом и поморщилась.

— Чем это пахнет? — Покосилась она на руки Костати. — Тухлыми яйцами?

Костати пожал плечами и, убрав руки под парту, вцепился в колени.

— Вместе с мумией в гробницу помещали еду, одежду, оружие…

— А туалетную бумагу? — Перебил Сазонов и, обернувшись, подмигнул красному Костати. Класс грохнул от смеха.

Живот заурчал и мяукнул. Опять?! Побледневший Костати замер и выпрямился, словно проглотив аршин. Трубецкая подозрительно глянула на него и, нахмурившись, отодвиналась к краю.

7

Один дома Саша ломал голову и глаза над уравнениеми с дробями. На экране телевизора десептиконы разносили город. В коридоре пронзительно зазвонил домашний телефон. Торопливо поднявшись из-за стола и выйдя из комнаты, Саша с тревогой уставился на голосящий телефон.

— Не отвечай, — прозорливо пробурлил кишечник.

Передернувшись, Саша сжал ягодицы, затыкая голос снизу, и снял трубку.

— Родители дома? — Впился в ухо резкий голос Булгаковой.

Сашу замутило и окатило жаром. Колени задрожали, подкашиваясь. Живот укоризненно заворчал. Положив трубку рядом с телефоном, Саша вернулся в комнату и, тупо уставившись на экран, захрустел пальцами… Оптимус Прайм рубился с Мегатроном.

— Надо попробовать, — отозвался на мысли Саши кишечник

Выйдя в коридор, Саша включил громкую связь, взял трубку и поднес к ягодицам.

— Что случилось? — Проговорил кишечник хмурым голосом Константина Ивановича.

— Вас беспокоит учитель истории Маргарита Михайловна Булгакова. — Ваш сын пытался сорвать урок. Он совсем распустился. Грубит, посылает к Апопу.

— Это недоразумение. Он же такой вежливый и послушный. Тихоня из тихонь.

— В тихом омуте… Поговорите с ним. Образумьте. Поставьте на место. Иначе мне придется принять меры… Каждый должен отвечать за свои поступки. Ведь так?

— Представ перед Осирисом, душа должна держать ответ за те дела, которые человек совершал при жизни, — проговорил кишечник голосом Булгаковой.

Словно обжегшись, Саша ойкнул, бросил трубку на телефон и, отшатнувшись, чертыхнулся. Он захрустел пальцами, глядя на телефон, как на бомбу. Телефон грозно молчал.

Не находя себе место и забыв об уравнениях с дробями, Саша заметался по комнате. Вещи наскакивали друг на друга и крошились, оборачиваясь густым роем неизвестных. Расплываясь, завертелись перед глазами зеленоватые круги. В одеревеневший затылок впился то ли когтистый жар, то ли колючий холод. Ускользая из-под ватных ног, заходил ходуном пол.

Живот вспучился и забурлил. Остановившись, Саша тревожно прислушался к нему.

— Лихо мы с ней разобрались, — удовлетворенно пророкотал голос снизу.

— Лихо?! Теперь она припрется сюда и развоняется, — передернувшись, вскинулся и встрепенулся Саша.

— Да она со страху чуть не обделалась, как ты на уроке, — ехидно захехекал голос.

Спохватившись, Саша схватился за живот:

— Кто ты такой?

— Шезму.

— Египетский демон? Так я тебе и поверил, — поморщился Саша.

— Тогда я вавилонский демон Шулак.

— Заливаешь. Не верю.

— А то, что я Матшишкапеу — пукающий бог инуитов?

Саша скривил губы и отрицательно покачал головой.

— Иногда мне кажется что я римский бог метеоризма Крепит. Или даже бог навоза Стеркутий.

Саша опять скептически покачал головой.

— А что если я неприкаянный дух Жозефа Пужоля по прозвищу Ле Петоман? Или тот же мистер Метан. Хотя вряд ли… Ведь Пол Олдфилд еще жив и пускает ветры на эстраде, играя на них вальс Иоганна Штрауса «На прекрасном голубом Дунае».

— Так ты зловонный дух? Да?

— Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, — хохотнул голос снизу.

— А тебя можно изгнать?

— Только попробуй. Рискуешь остаться без кишечника. Или преобретешь недержание.

— А хотя бы договориться?

— Это другое дело.

— Так как тебя звать? А то Матшишкапеу как-то… язык сломаешь.

— Тогда зови меня просто Киш. Сокращение слова «кишечник».

— Кыш, Киш!

— Ага. Разбежался. Тупо и не смешно. — Проворчал голос снизу.

— Но почему я? Почему это произошло именно со мной? — Лицо Саши исказилось, сморщилось и задрожало.

— Почем я знаю. У Бога странное чувство юмора. Вот ты думаешь, зачем человек живет?

— Чтобы… — Нахмурившись, как над уравнением с дробями задумался Саша: — Да откуда я знаю. — Пожал он плечами и махнул рукой.

— Чтобы заполнить и опорожнить кишечник. Все остальное от лукавого.

— Опять шутишь что ли?

— Это не я шучу. Это творец. У него патологически скатологическое чуство юмора.

— Теперь жди беды и исторички, — обреченно вздохнул Саша.

— Можешь расслабиться и вернуться к уравнениям и трансформерам. Клянусь Осирисом, Булгакова струхнула и засунула свой язык глубоко в…

Перебивая рокот Киша, в дверь настойчиво позвонили. Саша замер и уставился на входную дверь.

— А вот и она! — Саша замер и оглянулся в сторону входной двери.

Опять грянул звонок. Саша сорвался в коридор и остановился у входной двери:

— Кто?

— Дед Пыхто! — Раздался раздраженный голос Елизаветы Николаевны. Саша отпер дверь. — Заснул что ли? — Прихожая зашуршала пузатыми пакетами-майками «Магнита».

— Домашку делал. — Саша боялся, что Киш ворвется в разговор и начнет скатологочески юморить.

— Что случилось? — Елизавета Николаевна подозрительно всмотрелась в бледное лицо Саши.

— Уравнения с дробями… — Саша покосился на домашний телефон.

8

Жарило и томило как в сухой парилке. Горячий воздух загустел и остекленел. Подковой нависла брюхатая ливнем туча и сжала бледную голубизну.

Саша сидел в бочке, высунув голову из воды. Мать корячилась на огуречной грядке. Затаив дыхание, Саша ждал, когда крадущийся плавунец схватит водомерку.

Обернувшись, Саша разинул рот и вытаращился на окно домика. Туда влетел искрящийся голубым светом шар. А из окна Лобода послала к черту любовь. Старенький радиоприемник в домике подавился помехами и заскрежетал. Глухо хлопнуло. Лобода осеклась. Из окна заструлися дым. По трепещущей занавеске пополз огонь.

Мать вскрикнула и всплеснула руками. Забежав в домик, она сдернула с дивана покрывало и накинулась с ним на огонь.

— Сгорит шале! — Выпуская пузыри, булькнул Киш.

Расставив ноги, Саша поднатужился. Глубокая темная воронка затянула в себя водомерку, плавунца и травинки. Когда вода стала Саше по пояс, он выбрался из бочки и быстро в раскачку пошлепал в дом. Вздувшийся живот колыхался.

В коридоре и комнате хозяйничал и клубился дым. Хрипло дыша и кашляя, мать суматошно била по огню покрывалом, выгоняя из комнаты. Но огонь ускользал и разрастался.

— Уходи! — Закричала Елизавета Николаевна на Сашу.

— Посторонись, — нахмурился Саша.

Повернувшись спиной к весело трещавшему огню, Саша приспустил плавки и, согнув колени, уперся в них ладонями. Мать шарахнулась в сторону и прикрылась тлеющим дырявым покрывалом.

Бурная струя воды с ревом обрушилась на огонь. Он сердито зашипел и погас. Саша подтянул плавки и огляделся. Со стены из черного прямоугольника на него сдвинул брови угрюмый бородатый ратник в шлеме из бронзовых чешуек.

Мать порывисто прижала Сашу к себе. Ее потряхивало:

— Больше так не делай.

— Но…

— Не надо больше так! — Она тряхнула Сашу за плечи и, нагнувшись, посмотрела в лицо. — Хорошо?

Вздохнув, Саша кивнул и виновато опустил голову и плечи. Она поцеловала его в лоб и оттолкнула:

— Надо здесь прибраться. Проваливай, пожарник.

Выйдя из домика, понурый Саша поплелся к бочке.

— Ищут пожарники, ищет милиция парня какого-то лет десяти. — Проворковал Киш.

— Заглохни. — Осадил Саша.

Схватившись за край бочки, Саша заглянул внутрь.

— Что ж… Продолжим изображать Диогена. — Пророкотало темное расплывчатое отражение с кривым закрытым ртом.

Саша перевалился через край бочки и плюхнулся в теплую воду.

9

Вечером Саша ненароком услышал кухонный разговор родителей. Отец рассеянно ужинал, стуча вилкой о тарелку с комковатым картофельным пюре и свиной котлетой на пару. Саша притаился за углом в коридоре, прислонившись к стене.

— Я растерялась… Ну, думаю, все… даче — хана. Тут, откуда не возьмись, Саша… и все тушит.

— Чем это? — Стук вилки о тарелку оборвался.

— Водой… Чем же еще.

— Притащил ведро?

— В себе принес… и потом…

— А-а… Ну да… Гм… — Отец сердито кашлянул.

Кухня притихла и окутала Сашу жаром. Сердце запрыгало.

— Уж лучше бы дача сгорела. — Резанул по сердцу глухой голос отца. Мать всхлипнула.

Сашу ошпарило и отбросило прочь. Он кинулся к себе, упал на кровать и, зарывшись лицом в подушку, заплакал.

— Ищет пожарная, ищет милиция… — Пробурчал и вздохнул Киш.

10

В Сашу вселилась мелодия, похожая на канон Моцарта. Она наполнила и вознесла Костати. Смутившись и растерявшись, он попытался вернуться с небес на землю.

«Я же сплю», — вспомнил он и, отпустив себя, полетел над высотками. Прохожие останавливались и, подняв головы, с восхищением и благоговением смотрели на Сашу.

Пролетая над театральной площадью, Саша спохватился и опомнился: «А что если мелодия оставит меня?» Он посмотрел вниз и похолодел. Как же высоко он поднялся!

Страх впился в Сашу, как саморез в колесо. И духоподьемная мелодия стала выходить из Костати, словно воздух из проколотой автомобильной шины, и оборачиваться песней Лободы.

Вздрогнув, Елизавета Николаевна проснулась и прислушалась. На другой половине кровати, отвернувшись к шкафу, посапывал и всхрапывал во сне Константин Иванович. Темнота пищала и свистела, словно сдуваясь.

Елизавета Николаевна поднялась с кровати, вышла в коридор и остановилась у комнаты сына, откуда доносился свист пробитого колеса. Она осторожно приоткрыла дверь и обмерла… Спящий Саша парил плашмя и навзничь между потолком и кроватью. Кишечные газы свистели и пищали, удерживая Сашу в воздухе. Колыхались края обвисавшего с Саши пододеяльника.

Елизавета Николаевна быстро закрыла дверь и вернулась в спальню. Охваченная дрожью, она легла и накрылась одеялом.

— Опять что ли? — Спросил Константин Иванович все так же лицом к шкафу.

Елизавета Николаевна тяжело вздохнула и зашмыгала. Константин Иванович оторвался от подушки и опустил ноги на пол:

— Надо разбудить свистуна.

На стороне мужа сухо щелкнул прикроватный светильник. Темнота шарахнулась и побледнела от желтоватого света.

— Нет! — Елизавета Николаевна схватила мужа за руку. — Ты что забыл?

Константин Иванович, словно воочию увидел, как он посреди ночи стал будить парящего Сашу и тот заревел кишечником на весь дом, как сбитый пикирующий бомбардировщик. Сбежались соседи, громко возмущались, грозили участковым.

Констанин Иванович поморщился и скривился:

— Такое забудешь.

Свист оборвался. Константин Иванович и Елизавета Николаевна недоверчиво переглянулись.

— Налетался. — Константин Иванович вздохнул, выключил ночник и лег.

Константин Иванович стал погружаться в асфальт на пешеходной улице, как в трясину… Темнота засвистела. Константин Иванович подскочил на кровати и выругался.

— Может, хватит уже левитацией страдать? Он уже не мальчик. Пора повзрослеть. Когда же он станет человеком? А? — Повысил голос адвокат.

— Это наш крест, — обреченно вздохнула Елизавета Николаевна.

— Это его крест. Вот пусть его и тащит. Левитатор Пердышкин. — Нахмурился Константин Иванович.

11

Проколовшись, Константин Иванович проиграл вроде бы простой процесс и сгоряча поссорился с непростым клиентом, который назвал Костати лжецом и потребовал вернуть деньги за услуги.

Во время суда и разборок с клиентом в голове болезненно свистело. Как будто она сдувалась, как пробитое колесо или футбольный мяч. Вернувшись домой, Константин Иванович вошел в гостиную.

В кресле развалился полусонный Саша и смотрел по телевизору «Трансформеров».

— Привет. — Саша сел прямо и, подобравшись, напрягся.

Головная свистящая боль оглушила и, заострившись, стала изнутри раскалывать черепную коробку. Константин Иванович выключил телевизор.

— Ты чего? — Саша сжался и втянул голову в плечи.

— Может, хватит в облаках витать? Тебе через четыре года будет тридцать. А ты…

— Но я же нашел работу. Чего привязался?

— Нашел?! Это я тебя устроил прокуристом.

Зашла грустная мать и тихо села на диван. Рядом с ней появился призрак бабушки с торчащей в глазнице пробкой. Бабушка появлялась редко, но метко. Вслед за бабушкой приходила беда.

— Чего он? — Посмотрел Саша на Елизавету Николаевну.

— У тебя опять началось, — дрогнуло лицо матери.

— Что? — Сашу пронизал и обжег холод.

— Полеты.

Саша оцепенел.

— Ты должен взять себя в руки, — потребовал отец.

— Но это же во сне. Как я могу…

— Это наяву! — Отец выскочил из комнаты и хлопнул дверью. Квартира загрохотала дверьми и дверцами, размечая дорогу взбешенного отца.

— И что теперь? — Прислушиваясь к перестуку и грохоту, спросил Саша.

— Поживи пока отдельно. — Попросила Елизавета Николаевна. — А иначе он тебя сгрызет.

Одноглазый призрак бабушки улыбнулся и кивнул.

Саша вышел из себя и гостиной. Вернувшись к себе, Саша бросил на кровать дорожную сумку и стал торопливо набивать ее вещами.

12

Саша снял угловую однушку неподалеку от дома родителей. Окно с дверью на балкон выходило на дежурную аптеку. Другое окно — на двор и школу.

Ночью Костати долго ворочился. Откуда не возьмись, зазвучала мелодия. Она вознесла Костати над диваном и вперед ногами вынесла на балкон.

Миновав дежурную аптеку, Костати повернул налево и на крыльях мелодии устремился над освещенной фонарями и фарами дорогой в сторону центра. Снизу Костати подмигивали желтоглазые светофоры. Сверху с холодным недоумением взирала желтая луна, и мерцали крупные как у Ван Гога звезды.

Мимолетом и на скорую ноту мелодия создавала декорации ночного города. Круговой перекресток, «Лента», мост, остановочный павильон. На остановке — девушка в красном берете и с букетом красных тюльпанов. Замерев и подняв голову, она посмотрела сквозь пролетавшего на ней Александра. Она словно услышала мелодию, которая наполняла Костати и уносила в центр.

Как только мелодия оборвется, мир рухнет и все исчезнет. В том числе и сам Костати. И наступит мертвое черное безмолвие. Осознав это, Костати попытался подстраховаться и запомнить мелодию. Она была одновременно и простой и замысловатой. И все норовила выскочить из памяти, как птица из ловушки.

Когда Саша подлетал к театральной площади, его обстреляли настойчивые звонки в дверь… Костати совершил вынужденную жесткую посадку на диван. И все бесследно исчезло, пропало пропадом и вылетело из головы.

13

Поднявшись, Саша вышел в прихожую и отпер дверь. На площадке ухмылялся Антон Савельев.

— Разбудил? — Шурша черным пакетом, Савельев ввалился в прихожую.

— Вроде того, — зевнул Саша.

— А я вот всю ночь куролесил и отрывался с очаровательной Зинарой. Жемчужиной из «Сезама».

Савельев зашел в комнату и огляделся:

— Телевизор, два кресла, диван, шкаф, журнальный столик… Вполне… Можно жить… О! Даже гитара. — Антон схватил советскую шестиструнную гитару с глубокими царапинами на верхней деке и, упав в кресло, сгорбился над инструментом. — Смотри-ка, даже строит. — Удивленно усмехнулся Савельев, подтягивая струны и вслушиваясь в биение обертонов.

Савельев ударил по металлическим струнам и негромко запел:

— Я скажу как на духу: мне не важно ху из ху. Важно только то, что ты — девушка моей мечты! Пенелопа, Пенелопа, я бы взял тебя и слопал. Столько денег я ухлопал на тебя. О, Пенелопа.

— Свежачок? — Заметил Костати

— Новая девушка, новая песня, — Савельев поставил гитару на пол и прислонил к подлокотнику кресла.

И тут Костати вспомнил мелодию из сна.

— Да ты чего такой? Хватит спать. Ну-ка, мечи стаканы на стол и прочую посуду. — Савельев зашуршал черным пакетом, и на журнальном столике появились початая бутылка «Зеленого зомби», Пружанский Старый Пармезан, Борисовкая пармская ветчина и брауншвейгская колбаса, чиабатта со шпинатом по рецепту «Сезама», жестяная банка шпрот, полторалитровый газированный «Святой источник».

Саша принес из кухни кружку и высокий стакан. Он посмотрел на приоткрытую дверь балкона и замер.

— Опять заснул? — Спросил Антон.

Схватив гитару, Костати упал на диван и попытался набренчать мелодию. Со снисходительной улыбкой кивая, морщась и прислушиваясь, Савельев стал наливать абсент в кружку и стакан.

— Нет! Не то! — Костати бросил гитару на диван. — Лучше я напою.

— Лучше выпей «Зеленого зомби». Он же зеленый змий-искуситель. Поль Верлен назвал его зеленой ведьмой и источником безумия. А черный маг Алистер Кроул — зеленой богиней и источником творчества. Что, впрочем, с одной огуречной грядки. Ведь безумец — это творец своей безумной реальности. Возможно, когда бог создавал это безумный, безумный мир налегал на что-то вроде «Зеленого зомби», употреблял забористую, крепленую на хаосе амриту. — Стал плести и заговариваться Савельев, отяжелев от бессоной ночи, жемчужины из «Сезама» и алкоголя.

Костати вспомнил, как из мелодии появились улица, фонарь, дежурная аптека, красные берет и тюльпаны. А что если визит Савельева — это продолжение все той же мелодии, которая просится и рвется из головы наружу. Да и он сам, Костати, порождение этой самой мелодии. Ведь в начале было не слово, а вот эта мелодия. Подумалось Костати. По спине пробежал колючий холодок. Костати весь сжался и поежился.

Савельев поднял стакан и через зеленую зыбь поглядел на Костати:

— Отделишь в себе наблюдателя от страдальца и тогда так запоешь… Что тебе и не снилось. Уверяет Кроули.

Костати машинально чокнулся с Савельевым и, глядя на приоткрытую дверь балкона, замер с кружкой в руке. Сердце как балконная штора то вздымалось, то опадало.

— Ау! — Выпив из стакана, Савельев защелкал пальцами перед окаменевшим зеленовато-бледным лицом Костати. — Уже разделился что ли?

Вздрогнув, Костати вернул кружку на стол и, продолжая глядеть на балконную дверь, защелкал пальцами в ритме мелодии из сна. Савельев подхватил. Александр запел и осекся.

— Нет. Не то! — Схватился за голову Костати.

— Да выпей же!

— Дай-ка я. — Прогудел Киш. — А то слышно, тебе на ухо наступил зеленый Потапыч.

— Что? — Опешил Савельев и вытаращился на Костати.

Костати поднялся и через кишечник выпустил наружу мелодию.

— Да. Это она, — выдохнул Костати, упал на край дивана и, схватив кружку, выпил.

Наступила тишина и пронзительно завизжала стрижами. Савельев с неподвижным серым лицом уперся в Костати подозрительным тяжелым взглядом.

— Когда бы вы знали, из какого места растет мелодия, не ведая стыда, — хмыкнул Савельев и взялся за гитару. — Напоминает канон Моцарта.

Савельев принялся коверкать мелодию, усложняя ее септаккордами, пытая ее ладами и гаммами. Он словно злился на мелодию и пытался ее уничтожить, задушить. Но мелодия сопротивлялась и оживала снова и снова.

— И давно с тобой такое? — Устав импровизировать, оторвался от гитары Савельев и пронизал Костати хмурыми воспаленными глазами.

— Давно, — покраснел Костати и виновато опустил голову.

— Ты осторожней с таким пением. А то надорвешь «голосовые связки», — усмехнулся Савельев и опять накинулся на мелодию. Продолжил комкать, сжимать, растягивать и потрошить ее.

Выпив за творческое безумие, Савельев пригласил Костати на квартирник и, забрав с собой «Зеленого зомби» и пармскую ветчину, ушел.

14

Консалтинговое бюро «Рубикон» праздновало двадцать пять лет в ресторане «Самгин». Захлебываясь словами и угодливо улыбаясь, сотрудники наперебой осыпали руководителя тостами и поздравлениями. Сухопарый пергаментно-восковой Олег Викторович Половин рассеянно слушал, кивал и, снисходительно улыбаясь, поглядывал на скелетоны.

Захмелев, Костати решился тостануть. Ведь он не хуже других. Поднявшись, он попросил фигуристую смуглую официантку приглушить музыку. Она поспешила к ожившей художественной выставке, — мускулистые руки и шея похожего на Зака Эфрона диск-жокея были покрыты татуировками в стиле реализм. Артур Пирожков присмирел.

— Вы, Олег Викторович, душа «Рубикона», — задрожал голос взволнованного Костати.

Узкий длинный стол одобрительно загудел и закивал. Восседавший во главе стола Половин поморщился и улыбнулся устало.

— От всей души желаю вам… — перебивая Костати, протяжно и раскатисто прогромыхал кишечник.

Обрушилась гробовая тишина и засмеялась Артуром Пирожковым из «Пэрэдайса»:

— Ха-ха-ха…

Фигуристая официантка всколыхнулась от нервного смеха и тотчас запнулась, прикрыв рот ладонью и покраснев.

Резко отстранившись назад, Половин прижался к спинке стула и вытаращился на Костати. Судорога исказила и вытянула лицо Половина. Нижняя челюсть отвалилась и затряслась.

— Это провокация! — Вскочив, выкрикнул побагровевший Николай Семенович Кулишов, сжимая и разжимая растопыренные пальцы. Его засверкавшие глаза и кустистые брови запрыгали. — Прочь из зала, провокатор!

Костати схватили за руки и потащили в сторону двери.

— Это не я, — лепетал и пытался вырваться бледный дрожащий Костати. — Это все он! Он!

— Сядь, успокойся, расслабься и адрес мой запиши, — ворковал Артур Пирожков.

— Напоролся, негодяй! Прокуратор-провокатор! — Обрызгал слюной кипевший от возмущения Кулишов. — Иди, проспись!

— Да у него, похоже, кукуха съехала, — злорадно усмехнулся вертлявый пухлозадый Андрей Васильевич Зубакин, всматриваясь в опрокинутое лицо Костати.

Костати спустили с лестницы и, вытолкнув на крыльцо, захлопнули за ним дверь.

— Вот так: «Тук-тук-тук», — грянул со второго этажа Артур Пирожков.

15

— Почему я такой? А? — Спросил Костати гранитную голову Максима Горького на постаменте.

Размышляя над окончанием длинной повести, Горький с пышными волнистыми усами и шевелюрой, хмурился на «Самгина». Одно время там хозяйничали судебные приставы. В другое время тихо умирала страховая компания. А потом наступило время «Самгина».

Пройдя через темный прилегающий к Фонтанной площади сквер, Костати остановился на пешеходной улице и уставился на старый длинный многоэтажный дом из красного кирпича. Когда-то там были «Малыш» и «Электрон». По дурному примеру превратившейся в тыкву кареты магазин детских товаров однажды обернулся «сэконд-хэндом», а магазин электроники — отделением банка.

«В этот дом и влекла мелодия», — застало врасплох, смутило и пробрало Костати. Он растерянно огляделся. По улице под предлогом выгула собачек и собак прогуливались их владельцы. Костати торопливо пересек ее, поднялся по широкой каменой лестнице и прошел через разрисованную подворотню.

Свернув направо, он размашистым шагом преодолел узкую крутую лестницу и, затаив дыхание на крыльце подъезда, набрал заветный номер. Сердце глухо застучало. Окно на первом этаже раздраженно залязгало посудой.

— Кто? — Спросила Анжела.

— Марлон Брандо.

— Пароль.

— И не пытайтесь!

16

Лифт затих. Костати вышел на площадку. За приоткрытой дверью в черном платье усмехалась высокая худая Анжела Левицкая. Пышные светло-каштановые волосы были уложены с обдуманной неряшливостью.

— А что так рано? — Костати с виноватой улыбкой развел руками. — Ты в своем репертуаре… Тебе надо было сказать, что квартирник начнется в три и тогда ты пришел бы вовремя: в семь, — поддела Левицкая.

Костати попытался обнять ее. Анжела отстранилась и оттолкнулась от Костати.

Набитая публикой гостиная слушала Савельева. Антон играл на полуакустической гитаре и пел свое. Закрыв глаза и вздернув острый щетинистый подбородок, кудрявый конгуэро в черной майке с амулетом Уаджет на впалой груди и фенечками косого плетения из мулине на правой руке выводил ритмический узор на конге.

Было душно, как в тюремной камере, в которой нон-стопом звучит песня Шамана «Я русский». Пахло уксусом, ванилью, полынью и старой церковью.

Положив ладони на раставленые колени, журналист сетевого издания «Городской вестовой» Вадим Уваров кивал в такт песни, раздувал широкие ноздри и, сладко жмурясь, улыбался в густую черную бороду и громко сопел.

Похожая на Барбару Стрейзенд жена мастера надгробий Наталья Романовна Фролова тревожно озиралась, словно ожидая подвоха. Ей игриво подмигнул и улыбнулся вальяжный смахивающий на Кевина Костнера дизайнер интерьеров, рядом с которым угнездился Костати. Жена скульптора надгробий фыркнула, дернула плечом и отвернулась

Между тем Савельев замолчал. Гостиная облегченно оживилась, зашумела и захлопала.

— А баллада-то с черным юморком, — заметил Кевин Костнер и, оглядываясь, весело кивнул сутулой похожей на Марию Шнайдер парикмахерше с темно-рыжими крашеными хной волосами, которая жалась к моложавому программисту и рассеянно теребила сережку.

Вино в бокале было сухим и терпким. Почмокав губами и языком, Костати поморщился.

— А теперь новое, — улыбнулся Савельев и отпил из чашки чай с лимонником

— Хорошо забытое старое? — Насмешливо сверкнул очками холеный плотный похожий на Григория Лепса мастер надгробий Родион Фролов. Барбара Стрейзенд ткнула его локтем в бок.

— Эта песню я услышал во сне, — предупредил Савельев, подтягивая струны.

Встрепенувшись и насторожившись, Костати перестал раздевать взглядом Анжелу и, замерев, подозрительно уставился на Савельева.

— Сон, поди, эротический? — Влажно ухмыльнулся Кевин Костнер.

— А иначе не запомнился бы, — подхватил скульптор надгробий. Барбара Стрейзенд шикнула на него и ударила локтем в плотный бок.

— «Красный мартини». — Савельев ударил по струнам и запел: — Погладьте против шерсти, сверкните красным перстнем, скажите, что в постели вы любите иных.

Узнав мелодию, Костати помертвел. Внутри перевернулось и забурлило.

— А я для разговора, от сглаза лет, для вздора служу вам просто другом, все остальное жмых.

Из Костати стал рваться наружу голос кишечника. «Щас спою», — вспомнился мультфильм.

— Вы тяните мартини, слова и вечер синий. И вам неловко, стыдно, что путаю я роль. Вам далеко за тридцать, вам по ночам не спится…

Костати попытался сдержаться.

— А тут мальчишка шепчет: «Ах, сжальтесь, сжала боль».

Анжела с тихой улыбкой подошла к дивану и, наклонившись, наполнила чашку Кевина Костнера чаем. Взорвавшись от терпкого аромата Анжелы, Костати вскочил, задев и толкнув Кевина Костнера.

Горячий чай выплеснулся из чашки на черную джинсовую рубашку Кевина Костнера:

— Черт! — дернулся и скривился тот.

А из вспученной утробы Костати вырвался рокочущий как саксофон голос и подхватил мелодию песни. На Костати наставились смартфоны.

Савельев замолчал и, насупившись, побагровел. Но кудрявый конгуэро Павел Ракитин, не заметив подмены солиста, продолжил самозабвенно стучать по конгу, погрузившись с закрытыми глазами в волны звучащей мелодии.

— Что это? — Округлились глаза Марии Шнайдер.

— Это бомба! — Звонким мальчишеским голосом отозвался восхищенный программист, снимая на смартфон рокочущего Костати.

— Замолчи! — Взмахнув гитарой, Савельев бросился на Костати.

Костати отскочил в сторону. Потеряв равновесие, Савельев грохнулся на пол. Гитара обрушилась на большую напольную вазу с торчащими сухими длинными ветками. Винтажная ваза разлетелась на звонкие осколки.

— Антон! — Анжела сорвалась к Савельеву.

Оттолкнув Левицкую, он сцепился с Костати. Парикмахерша завизжала. Савельева и Костати стали разнимать и увещевать.

— Это моя мелодия! — Выкрикнул Костати.

Словно проснувшись, кудрявый барабанщик остановился и растерянно стал оглядываться и моргать.

Костати вытолкнули за дверь на площадку.

— Это мой сон! — Крикнул Костати Анжеле.

Она покачала головой:

— Смени репертуар, — и захлопнула дверь.

17

Костати закружился по улицам шумным, пытаясь оторваться от мелодии. Она преследовала его, меняя созвучья и обличья, оборачиваясь ревом мотоцикла, гулом поливальной машины, хмельным смехом, воем полицейской сирены, площадью Ленина, подвесным мостом, набережной, красным дорожным отсветом, который растекся по ограде газона.

Спасаясь от наваждения, Костати забрел в полупустой и полутемный бар, похожий на грот с арочными окнами и дверными проемами.