От редактора
Когда я работала редактором отдела писем Хабаровского краевого радио, у нас в эфире регулярно шли концерты по заявкам. Однажды заявка прилетела с Брянщины, от матери офицера, служившего в Хабаровске. Она просила поздравить сына с Днём Советской Армии и днём рождения, который пришёлся на 20 февраля. Заявку мы выполнили, для Юрия Ивановича Ковалёва прозвучал материнский подарок — выбранная ею песня.
Тогда я ещё не знала, что позже судьба сведёт меня с подполковником, преподавателем военной кафедры Хабаровского института инженеров железнодорожного транспорта, поэтом Юрием Ковалёвым и его женой Тамарой Даниловной, и мы подружимся на всю оставшуюся жизнь.
Когда дочь и сын Ковалёвых выросли и вылетели из родительского гнезда, их место заняли кошки. Началось с одного «подобрыша». А поскольку ни Юра, ни Тамара не могли равнодушно пройти мимо брошенного котёнка, хвостатое население их квартиры быстро выросло до двух десятков особей, и каждая накормлена, подлечена и обласкана.
Как же хорошо было сидеть в уютном Юрином кабинете, смотреть на корешки книг и десятки моделей танков (как только у него хватало времени и терпения склеивать их из крохотных деталек!) за стёклами стеллажа и болтать обо всём на свете. Чаще всего о тех же книгах и их авторах. Его попытки стать предпринимателем тоже были связаны с литературой. Но какой из поэта коммерсант?..
Его книжный интернет-магазин правильнее было бы назвать лавочкой для интеллектуалов. Сколько-нибудь ощутимой прибыли торговля не приносила, больше моральное удовлетворение от заочного знакомства с литературными гурманами.
Но вернусь к стихам, которые составляют содержание этой книги. Если слышу: «…Понимаешь, какие-то они слишком уж простые…», это больно задевает. Разве простота — синоним примитивизма, отсутствия глубины мыслей и чувств? А как же тогда А. С. Пушкин, чьи стихи — образец, эталон простоты?! И вообще, всё самое ценное, жизненно необходимое человеку, предельно просто: кислород — O₂ вода — H₂O, хлеб — вода плюс мука… А поэтический авангардизм, с его тщетными, по большей части, потугами на философское осмысление действительности, ассоциируется с блестящей бижутерией. Подлинные драгоценные камни выглядят на её фоне гораздо скромнее.
Мне представляется, что Юрий Ковалёв родился с зёрнышком поэзии в душе. Оно зрело, подпитываясь красотой природы, величавостью ленинградской архитектуры, горькой и славной отечественной историей.
А над площадью ангел сутулится,
прижимая распятье к плечу…
Кто воздвиг эти храмы и улицы —
я однажды узнать захочу.
Как снежинки торжественно кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом…
Сколько в людях терпенья и мужества —
я прочувствую это потом…
Появившись на свет спустя десять лет после Победы, Юрий Ковалёв рос в окружении тех, кто её выстрадал. Наверно поэтому, а ещё потому, что душе поэта «от Христа отпущено — болеть», у него рождались пронзительные стихи о войне, ленинградской блокаде, об искалеченных, брошенных на произвол судьбы ветеранах…
Забытые старые люди,
свои завершая дела,
по-прежнему Родину любят,
которая их предала…
Юрию Ковалёву выпало жить на изломе эпох — на рубеже веков и столетий; во времена резких перемен в жизни страны и людей. Этот излом, проходя через сердце поэта, переплавлялся в стихи, объединённые циклами «Хроника безвременщины» и «Хроника девяностых». В них нет обличительного пафоса, лишь желание понять, почему так произошло и где, в чём тот свет, что развеет мрак? Так в поэзии Юрия Ковалёва всё чаще начинает возникать имя Бога. Ибо Бог есть любовь. А о ком или о чём бы Юра ни писал, все его стихи продиктованы, пропитаны любовью.
Что бы ты, Боже, ни делал со мной,
где бы я ни был,
верю: за этой сплошной пеленой —
чистое небо…
Янина Кузина, заслуженный работник культуры Российской Федерации.
Делать мир добрее и чище
Встреча с умной, честной, совестливой, по-настоящему мужской поэзией не такое уж частое явление сегодня. Поэт-ленинградец — одно это говорит о многом. Стихи Юрия Ковалёва — это его судьба, смысл жизни, страдания и боль (ведь, как известно, без страданий поэзия не рождается). А еще свет и любовь…
Эта книга создавалась уже после смерти поэта. В ней собрано всё, что хранилось в его душе, «как у бабушки в сундуке». На страницах сборника мы встречаемся с человеком сострадающим, открытым и очень близким. Он не обличает, не сетует на несовершенство мира, а откровенно делится с нами тем, что болит в его сердце, и тем, что греет душу.
Кто бывал в гостях у Юрия Ковалёва, тот знает, какая добрая и теплая атмосфера в этом доме, сколько неприкаянных, разнокалиберных, брошенных кем-то котеек нашли здесь пристанище, заботу и ласку. С какой теплотой и любовью пишет о них поэт — этой «пушистой банде» отведен целый раздел в книге. Собственно, каждое стихотворение Юрия Ковалёва рождено из любви ко всему живому, трепетному, дышащему. Стоит лишь представить, как осенние желтые листочки поднимают «лисьи мордочки», и сразу на душе теплеет. В этом и есть высокий смысл и предназначение Поэзии — делать мир добрее и чище.
И когда Юрий Ковалёв вопрошает в сомнении (а истинный поэт всегда сомневается): «Хоть кто-нибудь на склоне лет поверит в то, что я поэт?», мы сегодня с благодарностью отвечаем: «Настоящий, большой и светлый поэт, чьи строки прорастают в сердце и помогают жить».
Ирина Комар, член Союза писателей России.
Отголоски
…Чем труднее дышится,
Тем честнее пишется…
* * *
И снова в книгу, как под крышу,
собрал я всё, что написал.
Но до сих пор ночами слышу
неведомые голоса.
Совсем неразличимы вроде,
а то вдруг громки и резки,
они порой ко мне приходят
и трогают мои листки.
Заброшенные — в даль какую?
Погибшие — в каком бою?
Они ликуют и тоскуют,
и песни старые поют.
Быть может, грежу я спросонья
и знать об этом не могу.
А может, это просто совесть,
перед которой я в долгу?
И незабвенными годами
я снова душу опалю —
одно лишь слово угадаю,
одну лишь песню допою…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Скажи мне, Сеятель, откуда
твоё случайное зерно?
Какое совершить мне чудо,
чтобы в душе взошло оно?
Ты в грудь мою вдохни отвагу,
чтоб, не жалея дней и сил,
я безрассудно на бумагу
судьбу свою переносил.
И пусть сюжет мой будет труден,
и ждать придётся много дней,
пока вкусить сумеют люди
плоды фантазии моей…
Творчество
Прозрение. И — шок.
И кажется, что снова
ни строчки за душой
не значится, ни слова.
Прозрение. И — мрак.
К утру иссушит кашель.
И кажется, что так
любой досужий скажет.
Прозрение. И с ним —
желание отсрочки.
И надо столько сил
для каждой новой строчки,
чтоб вновь себя связать
с чужой судьбой как брата.
И лучше не сказать,
чем прожито когда-то…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Век прошедший, почти былинный,
вспоминается без труда.
Вот — пропахшие нафталином
полустанки и города,
птичьи трели, любимых лица,
огоньки на ночной реке…
Всё зачем-то в душе хранится,
как у бабушки в сундуке.
Звуки глохнут, цвета линяют,
даль расплывчата, как в дыму…
Ни на что их не променяю,
не доверю их никому!
…Молоко в запотевшей крынке,
книжки, брошенные в траву…
Может, в этой, родной глубинке
я, друзья, до сих пор живу.
Просыпаюсь под птичий щебет
от дыхания ветерка
и смотрю, как растут на небе
белоснежные облака…
Родословная
Моё родовое древо
стране не давало поэтов.
Оно рождало Отечеству
пахарей и солдат.
Моё родовое древо
ломали военные ветры.
И молодые ветви
калечил свинцовый град.
Моё родовое древо
мозолистыми корнями
апрельскую сдобную землю
в потный сжимало кулак.
Мужала страна и крепла.
И первыми трудоднями
её поднимал из пепла
дед — безземельный батрак.
Моё родовое древо —
мама мёрзнет в окопчике.
Пожары на пол-России,
на всю Россию война.
Моё родовое древо —
отец деревенским хлопчиком
роняет в голодную землю
бесценные семена.
Моё родовое древо…
Россия шумит лесами…
Сколько их, лиц и судеб?
Сколько им дум и лет?
Мне бы тревожить землю
вашими голосами.
Я тоже солдат и пахарь,
поэтому и поэт.
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Гомон и грохот прошли по земле:
рушили церковь в русском селе.
Предали Бога и вот наказанье —
стонут охрипшие колокола.
…Где-то в бескрайних полях под Рязанью
церковь, как белая лебедь, плыла.
К ней православные люди спешили,
чтобы покаяться в том, что грешили.
Господу там возносилась хвала.
Только напрасно её возводили,
глину месили и камни мостили,
коль со времён разоренья Батыем
в душах людских не убавилось зла.
Не отыскать на Руси виноватых.
Веру забыли — настала расплата:
брат озверевший выходит на брата,
в душах заблудших — бурьян да зола…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
Эшелон
1
Шёл эшелон. Сияла медь
оркестров, пуговиц натёртых.
Кричали барышни: «На подвиг!»
Шептали матери: «На смерть…»
Шёл эшелон в грядущий бой,
собой командовать не вправе.
Попы учили: «К вечной славе!»
Но получалось — на убой…
И было страшно то, что зря
везли на смерть такую силу.
Бубнил оратор: «За Россию!»
Но выходило — за царя…
Шёл эшелон, от стужи лют,
туда, где фронт дымами дышит.
Об этом книги не напишут,
об этом песни не споют.
Картечью яростно паля,
грядёт кровавая эпоха…
Как велика ты и убога,
многострадальная земля!
Ты отрядишь свои полки
бесславно сгинуть на чужбине.
Потом загнёшься от тоски
и будешь предана другими…
— Какая подлая война, —
об этом позже кто-то скажет,
в простуженный надсадный кашель
вплетая горькое:
— Хана!..
2
Метель и крики паровозов.
И от крещенского мороза
багровые как кирпичи
суровые бородачи.
…Тянуло хлебом и жильём.
Как пёс бездомный, эшелон
под грохот орудийных залпов
на запах крови шёл, на запад…
3
…Непременно
будет
за метелью
буря!
Над Петровым
градом
со свинцовым
градом…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Пахнет снегом весна.
Ветрено и сыро…
За окошком — луна
как головка сыра.
От стола до стены
к ней ведёт дорожка…
Мне б от этой луны
откусить немножко.
Столько в детстве чудес!
И мечтать начну я,
как достану с небес
странницу ночную…
Жаль, что трогать луну
мама запрещает,
ведь она мне стену
ночью освещает
и в квадратик окна
смотрит жёлтым оком,
чтобы не было нам
с мамой одиноко…
* * *
…Я помню, как морозными ночами
с отцом мы выходили за водой
и звон пустых заиндевелых вёдер
по улицам далёко разносился.
И мы шагали медленно, дивясь
огромной ночи, ясности пространств.
Всё было неподвижно, но дымы
неторопливо поднимались вверх.
И вся деревня как большой корабль
плыла в бескрайнем океане ночи,
и медленные волны темноты гасили окна…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Был непоседой,
как друзья-мальчишки,
гонялся за романтикой любой,
играл в футбол, читал запоем книжки
и брил пушок над верхнею губой.
Курил тайком,
писал стихи украдкой,
в горячих спорах сверстникам грубил…
Страна моя тогда была солдаткой,
А я её, как девочку, любил…
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
Курсантские стихи
Не вычеркнуть, не позабыть
курсантский строй, армейский быт,
определённые судьбой мне
сигнал побудки по утрам,
все снегопады и ветра,
и юность как патрон — в обойме…
Ах, как мы спали, как мы спали,
бессильно руки бросив вниз!
Как будто впрямь в боях устали,
как будто вправду были в них!
Ещё пока что не мужчины,
уже не мальчики почти…
Творили первые морщины
На лбах неясные пути.
В армейской форме так любимы,
армейской выправкой горды,
армейским бытом так ранимы,
но, слава богу, не худы!
Потрясены командой бравой,
мы застывали на плацу.
И яркий отблеск бранной славы
гулял по каждому лицу.
Нас жизнь к себе манила властно,
нежнее девичьей руки
касалась бритвой безопасной
округлой ямочки щеки.
Мы представляли жизнь атакой —
на ложь, на подлость и на рать.
Мы были молоды, однако
уже учились умирать.
Ещё нам снился дом упрямо,
уже грустили мы о нём.
И вдруг срывалось чьё-то:
— Мама!
в ответ на грозное:
— Подъём!..
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Не разбуди Людмилу,
в сумерках уходя
в липкую паутину
медленного дождя.
Тише вы, Бога ради!
Топот на этаже…
Пасмурно в Ленинграде,
муторно на душе.
Так засыпают дети,
к кукле припав щекой…
Может, через столетья
вспомню её такой…
Дверь отворю без стука,
сердце уйму в груди…
Счастье моё уснувшее
скажет: «Не уходи…»
(Из книги «Северный ветер», 2013 г)
* * *
Разлука. Ночь. Пустой вокзал.
Дождинок призрачные сети…
А я тогда ещё не знал,
что нет единственной на свете.
И уходили поезда,
и все кого-то провожали,
и падала с небес вода,
и слёзы по щекам бежали.
А я отчаянно продрог
и плакал так, как плачут дети.
И всё никак понять не мог,
что нет единственной на свете.
(Из книги «Северный ветер», 2013 г)
* * *
Я в юности мечтал
закончить жизнь красиво.
Иначе, думал я,
от скуки пропаду.
Как Мелехов хотел
лететь к своей Аксинье.
Или бежать в цепи,
стреляя на ходу.
Стоять, как Пушкин,
там,
на роковой дуэли,
не прячась от свинца,
под вражеским стволом…
А, может, даже так —
не дотянув до цели,
не дописав строки,
за письменным столом…
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
Фотография
В кадре застыли прохожие.
Здесь, перед домом твоим
мы, на себя не похожие,
крепко обнявшись, стоим.
Дети счастливого случая,
прячась от зноя в тени,
празднуем самые лучшие,
самые светлые дни.
Девушка там обаятельней
и помоложе, чем ты…
Я изучаю внимательно
милые эти черты…
Как она смотрит обманчиво
и улыбается мне
в лёгком цветном сарафанчике,
в рамке простой на стене…
(Из книги «Холода приходят с востока», 2015 г)
Ленинградское
Мне потом предстоит ещё вырасти,
обрести и работу, и кров…
Я оттуда — из питерской сырости,
дней промозглых и лютых ветров.
Там Нева после ада блокадного
до сих пор отливает свинцом
и ребёнок глядит из парадного
с потемневшим от страха лицом…
…Я совсем ещё молод и голоден
и всё время куда-то бегу.
И о чём говорить с этим городом
я пока что решить не могу.
А над площадью ангел сутулится,
прижимая распятье к плечу…
Кто воздвиг эти храмы и улицы —
я однажды узнать захочу.
Как снежинки торжественно кружатся!
Я ловлю их разинутым ртом…
Сколько в людях терпенья и мужества —
я прочувствую это потом…
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
Из ленинградской тетради
1
…Почему мне всё время кажется,
будто сам я в кромешной мгле,
спотыкаясь от страшной тяжести,
по безлюдной бреду земле?
И везут меня не по радуге,
под метельный звериный вой
по разбитому сердцу Ладоги
на полуторке фронтовой…
2
Закричат и заплачут снега под полозьями.
И сомкнутся сугробы, звеня…
Для чего ты, блокада, опять заморозила
и впечатала в льдину меня?
Может, впрямь эта жизнь так недорого стоила
или жребий мне выпал такой —
оставаться на снежных скрижалях истории
перечёркнутой скорбной строкой.
…Распростёртый, с навеки нелепыми жестами,
может быть, не во сне — наяву
через город великий светло и торжественно
по весне в ледоход проплыву
под блокадным пылающим трепетным маревом
перед ликом вселенской беды —
со своими потерями — маленький-маленький,
выступая из чёрной воды.
И восстанут погибшие — взрослые, дети ли,
и отступят война и зима.
И вздохнут обвинители, смолкнут свидетели
перед скорбью, сводящей с ума…
…День окончен. Луна за окошком качается.
Заступает в наряд тишина…
Ничего-ничего на земле не кончается,
даже молодость,
даже война…
(Из книги «Лирика», 2011 г)
Воспоминание о 1945 годе
С. А. Моспановой
Немцы пленные
после бомбёжек,
жестоких,
недавних,
разбирали развалины зданий
на улице
мёртвой, немой.
Сохраняли тепло
ноздреватые рыжие камни,
словно память о тех,
кто уже не вернётся домой…
А потом
эти немцы,
в потёмках окончив работы,
с нестерпимой тоской
провожая отхлынувший день,
доставали из тесных карманов
потёртые фото
и подолгу смотрели
на круглые лица детей.
Но однажды,
когда они стену
упрямо долбили,
вдруг стена, задрожав,
многотонная,
в два этажа,
опрокинулась с грохотом
в клочьях удушливой пыли.
И не верилось в то,
что под глыбами люди лежат.
Одинокие бабы
над ними
навзрыд голосили,
непослушные слёзы
привычно сгоняя с лица…
Даже слёз в эти годы
хватало на всех у России.
И на тех, у кого
на неё
не хватило свинца…
(Из книги «Лирика», 2011 г)
Дядя Федя
С дядей Федей мы соседи.
Трудно он живёт.
Но, как прежде, на беседу
он меня зовёт.
Я войду к нему, робея,
крикнет: «Проходи!».
А сосед — без ног обеих.
Защемит в груди.
— Нынче я боец примерный.
Мне, браток, почёт.
Мы теперь, пенсионеры,
все наперечёт.
Заседанья, юбилеи
трудно одолеть.
Я теперь уж не болею —
некогда болеть.
Тряско рюмку подымая,
скажет в тишине:
— Мало нас осталось, мало.
Даже я в цене.
Всё, что добыл кровью-потом,
я ношу с собой.
Не разведка, не пехота —
тыловой обоз.
В нём геройства не вершили,
не могли тогда.
Просто жили, трудно жили
в трудные года.
Да и разве, брат, геройство
крепко гада бить,
если у тебя есть свойство
Родину любить?
Так за что же нам медали? —
думается мне.
Да за то, что смерть видали
часто на войне.
И, как будто подытожив,
чем страшна война,
скажет тихо: «Я вот тоже
получил сполна.
До колен меня обрезал.
Это не пустяк…»
В тишине его протезы
громко захрустят.
Он забудется, застонет,
вспомнив о былом.
Но очнётся — нас застанет
за своим столом.
И неспешная беседа
мирно побежит…
Улыбнётся напоследок:
— Будем, братцы, жить!
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Стало в нашей стране, не скрою,
страшновато жить отчего-то…
Слишком быстро своих героев
превратили мы в идиотов.
Обесценили их награды.
А потом убедить смогли,
что геройствовать нынче надо
не за Родину — за рубли!
Мы живём не на поле брани,
но всё больше вокруг смертей…
…И с испугом глядит охранник,
как стреляет маньяк в детей…
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
* * *
Прийти домой.
Стряхнуть пушинки снега,
которые
четвёртый день подряд
над миром
нерешительно и слепо,
распластанные
в воздухе парят.
Потом опять
над строчкой хмурить брови.
В который раз увидеть этот снег
и белизну,
как от потери крови
в пока ещё
неведомой войне.
Почувствовать,
что вечно
мир расколот.
И увидать
пожары впереди…
…Ведь каждому
завещан был осколок
в отцовской
притаившийся груди…
(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)
* * *
Вот такое горе:
ото всех на свете
уезжают в город
выросшие дети.
Тошно в захолустье.
В городе — иначе.
В нём живут без грусти,
и народ богаче.
И, признаться честно,
там полно работы,
той, что делать местным
просто неохота.
…А в избушке ветхой
бабушки Меланьи
доживают век свой
пыльные герани.
Ни письма от Клавы,
ни рубля от Женьки…
…Вот такие нравы
в нашей деревеньке.
(Из книги «Годы и строки», 2015 г)
* * *
Прощай, двадцатый век!
Совсем как человек,
Ты быстро постарел
и выглядел усталым…
И всё, чему учил,
ты сам и опроверг.
И в этом преуспел.
И вот — тебя не стало.
Прощай, двадцатый век!
Ты не давал зарок,
что все твои дела
не будут так жестоки.
Ты славу заслужил
и не один упрёк.
Но не пошли нам впрок
кровавые уроки.
И, может быть, не зря
листки календаря
в который раз подряд
нам счастье обещают.
А за окном горит
багровая заря…
Прощай, двадцатый век!
Мы всё тебе прощаем…
(Из книги «Лирика», 2011 г)
* * *
Они лгуны и казнокрады,
а мы им рады!
И даже те, кто спят в остроге,
от них в восторге!
Поэтому нежно о нас говорят:
— Какой замечательный электорат!
* * *
Где Октябрьских планов пыл неистовый,
торжество свободного труда?
Коммунисты стали колумнистами.
И, наверно, в этом их беда.
Как спокойно отреклись от Бога мы!
Как легко разрушили Союз!
Мы теперь не с Блоками, а с блогами.
И, конечно, в этом наш конфуз…
* * *
Перед этим всеобщим враньём
мне порою становится жутко…
Снова люди играют с огнём.
К сожалению, это не шутка.
Всем понятно, что будет в конце,
но безумные множатся споры,
и ракеты наводят на цель,
и вовсю прогревают моторы.
Сколько было прекрасных идей
накануне такого итога!
Если разум покинул людей,
уповать остаётся на Бога.
И Творец первородных стихий
остановит преступную свору.
Он накажет её за грехи
и разрушит Содом и Гоморру.
И когда зарыдает пилот,
разбудивший карающий атом,
не спасёт обезумевший Лот
никого от грядущего Ада…
* * *
Не бранил бы я новых господ,
был бы тоже, наверное, в теме…
Полюбил бы я ранний восход,
если б только не ранняя темень…
* * *
Мне всё равно, по чьей вине,
сгорим мы в атомном огне —
ведь мы такое зло творим,
что все и так давно горим.
Хочу я Господу сказать:
— Нас больше незачем спасать…
* * *
Если вам не нужны писатели,
значит скоро придут спасатели.
А как только уйдут спасатели,
вам потребуются Спасители.
Их пока что ещё не видели
в вашей сумеречной обители.
Ведь воители и ваятели
понапрасну в ней время тратили…
Разговор с писателем Василием Головачёвым под рюмку водки в день святой Пасхи
…Рванём с тобой по триста,
и спросишь ты меня:
— Зачем идеалистам
каштаны из огня?
Отвечу я не грубо:
— Без них у нас тоска.
И знаешь ведь, что глупо,
а хочется таскать.
Воспользовались, гады,
минутой роковой
и нам сказали: «Надо!».
Неважно, для кого.
За это мы и любим
страну в годину бед,
которая — ни людям,
и даже — ни себе…
…Глядят чужие страны,
корыстная родня,
как мы для них каштаны
таскаем из огня…
* * *
Всё, что было, ушло с молотка.
Ни друзей, ни любимой работы.
А когда-то хватало глотка,
чтоб забыть про любые заботы.
Не пугало, что ветер крепчал,
всё казалось, что осень не скоро.
И частенько мой голос звучал,
выделяясь из общего хора.
Кто-то с жизнью не справился сам,
а кого-то подвигли на муки,
и давно уже их голоса
издают невесёлые звуки.
Нынче время пророков других,
их сомненья ночами не мучат.
Они помнят про наши долги
и всё время чему-нибудь учат.
Пусть разбавлена водка слегка,
да и сам я не крепок, но всё же
дай мне, Господи, сил для глотка —
надоели их подлые рожи…
* * *
Ветер доносит с раскисших полей
долгие стоны…
Мечется крик над Отчизной моей:
— Мало вам, что ли?
Мало вам, что ли, загубленных рек,
страха и боли?
Что происходит с тобой, человек?
Мало нам, что ли?
Жажда наживы, теперь говорят,
пуще неволи…
Господи, что твои дети творят!
Мало им, что ли?
Если останутся вместо красот
свалки и штольни,
стон запоздалый уже не спасёт:
— Мало вам, что ли?..
* * *
…Однажды жители прибрежной деревни попросили
Святого Андрея, чтобы он избавил их от наводнения.
Святой, видя неотвратимость беды, ответил им так:
— Будем учиться дышать под водой…
Как завещал нам когда-то святой,
будем учиться дышать под водой!
Смело встречай неизбежное зло:
с тёплой постели вставай с неохотой,
завтракай, брейся, привычно работай,
чтобы однажды тебе повезло.
…Льдами зажатый, дрейфует корабль.
В трюме вода из пробоины хлещет.
Тонут в каюте забытые вещи.
Поздно за это себя укорять.
Здесь торжествует не Бог, а багор.
Вышвырни за борт ненужные деньги
и напоследок спокойно оденься —
скоро судьба огласит приговор.
Будешь пенять по прошествии лет
(если тебе посчастливится выжить)
тем, кто с тобой в это плаванье вышел
или всучил за бесценок билет…
…Мать ужаснётся:
— Какой ты седой!
…Хлещут года как вода из отверстий…
Ты ей на это с улыбкой ответствуй:
— Я научился дышать под водой…
Утро
Стихотворение, написанное во сне
На своей лодчонке утлой
плыл он в пасмурное утро.
И душа его кричала,
удаляясь от причала.
Берега волна ласкала.
К небесам стремились скалы.
Отступала, как в дурмане,
деревушка, вся в тумане…
Кем он был,
куда он ехал,
вопрошало только эхо,
повторяя до икоты:
— Кто ты?
Кто ты?
Кто ты?
Кто ты?..
Ветер
Слышу на дымном рассвете
голос вселенской тоски.
Это безжалостный ветер
Родину рвёт на куски.
Всё разрушает и правит,
рыком пугая зверьё,
то возвышает и славит,
то проклинает её.
Или, согласно поверью,
ломится в душу к тебе,
яростно хлопая дверью
и завывая в трубе.
Стаей в пустом переулке
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.