Бесплатный фрагмент - Избранное-1

«Я видел слишком много мира, я был плохой раб».

Дэвид Митчелл, «Облачный атлас».

Об авторе

Валерий Павлович Королюк (творческий псевдоним: Станислав Гладких) — работал корреспондентом и редактором целого ряда газет («Боевая вахта», «Конкурент», «Комсомолка-ДВ», «Приморье», «Книжное обозрение», «Полит-Акцент», «Дальневосточное собрание», «Меридиан», «Прогресс Приморья», «Вестник губернатора», «Наша школа») и трех журналов («Власть и бизнес в Приморье», «Объект», «Адмирал»). А кроме того, написал и издал два десятка художественных, научных и публицистических книжек и альбомов, защитил кандидатскую диссертацию по истории профессионального (морского) образования на Дальнем Востоке.

Возглавлял Пресс-центр Морского госуниверситета им. адм. Г. И. Невельского, преподавал в Дальневосточном госуниверситете (был заместителем декана Факультета издательского дела и компьютерного дизайна Института массовых коммуникаций), дважды избирался депутатом Думы города Владивостока.

Прослужив до этого 11 лет корабельным врачом-хирургом и начальником медицинской службы на дизель-электрических подводных лодках различных проектов.

Ветеран труда и военной службы (подполковник в отставке), член Совета ветеранов Тихоокеанского флота и пяти ныне «благополучно почивших» политических партий (в одной из них (Народная партия) «поднялся» даже до поста первого секретаря Владивостокского горкома, а в другой (Справедливая Россия) — секретаря Приморского краевого бюро), дважды был зарегистрирован кандидатом в депутаты Госдумы, делегат 4 партсъездов и 2 международных конгрессов, участник 2 общероссийских литературных семинаров.

Действительный член Русского географического и Всероссийского геральдического обществ, член Союза журналистов России, Содружества военных писателей «А. Покровский и братья», Дальневосточного союза моряков-подводников и Владивостокского Морского Собрания, член Ученого совета Общества изучения Амурского края.

Родился 20 марта 1956 г. в Вологде, детство провел в Иркутске и Ростове-на-Дону, базовое образование получил в Ленинграде (4-й факультет Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова), с 1979 г. — постоянно и последовательно — жил и служил на Дальнем Востоке (от Приморья до Камчатки).

Из книги «„Того же цвета, что знамя…“ / стихи», 1999 г.

«…я все еще не разбираюсь в ценах: неужто солдатик со знаменем, сам того же цвета, что знамя, дешевле вон той лупоглазой куклы?»

Марк СОБОЛЬ

(«Смешное, гневное, печальное…»)

* * *

Черт с ним, с морем,

скорей к причалу бы,

причепуриться и — на сход!

Берег ветреный закачается,

нам под ноги листву швырнет,

встретит яростно нас и празднично

суетою сплошных огней…

Мы мечтали о нем — по-разному,

мы — вернулись к мечте своей!

………

Утро.

Бог с этим добрым берегом,

с этой сказочною страной…

Возвращаемся. Поскорее бы

нам обратно, в моря.

Домой.

Дизель-электрическая
подводная лодка

«У других была судьба другая

И другие взгляды на войну…»

Александр МЕЖИРОВ

1.

Мы с друзьями — не видимся,

жены

помнят нас

плохо.

Мы — подводники,

витязи

неспокойной эпохи.

Мы поднимемся — на небо! —

из глубин,

из времен.

А поминки, гадания —

для друзей

и для жен.

Волны плещутся нервно,

брызги — окропью дней…

Вспоминаешь, наверное?

Забываешь — верней.

2. НОЧНОЙ СОНЕТ

(светильнику в ограждении рубки)

Желтой лампы свет, такой домашний,

Словно где-то там, на берегу, —

Успокоить может: мол, не страшно,

Мол, от бед тебя уберегу,

Отмести ненужные заботы,

Зачеркнуть неважные дела,

Кинуть в смесь соляра, вахт и пота

Чуточку уюта и тепла,

Отогнать тоску воспоминаний,

Гул моторов, переплеск волны,

И душе, уставшей от скитаний,

Подарить немного тишины.

Но сминает, гасит лампы свет,

Наползая, пасмурный рассвет.

3. В ТОРПЕДНУЮ АТАКУ!

Липкие, разбухшие созвездья

На небе теснятся, как в парной,

Волны нагло друг на друга лезут,

Пропадая в пене за кормой,

Черного и серого граница —

Горизонт, чуть видимый, —

Торчит

Острою, заржавленною спицей

В горле потревоженной ночи.

Заслонившись от крутого ветра,

Ты окурком обжигаешь рот

(Сладок дым последней сигареты —

Сухопутный это не поймет…).

Делая последнюю затяжку,

Ты стряхнешь росу соленых брызг

И произнесешь со вздохом тяжким:

«Срочно — погруженье.

Людям — вниз».

---

4. ПЕРЕД ВСПЛЫТИЕМ

Где-то там, далеко — закаты,

И восходы, и звон ручья…

Там, в тени облаков крылатых,

Заблудилась юность твоя.

Там по тропке июньской, лиственной

Пробежал ветерок шальной.

Там — начало твоей единственной,

Милой родины — дом родной.

Там — не ссорятся, не судачат,

Не твердят пустые слова,

Там веселые зайчики скачат

По нестриженым головам,

Там гитары нескладными песнями

Завораживают девчат,

Там задорно, легко и весело

Каблучки по асфальту стучат.

Там остатки гнилого воздуха

Не глотают иссушенным ртом,

В перископы на небо беззвездное

Не глядят, не клянут потом

Службу, жизнь, неспокойное море,

Тесноту неудобных кают.

Там — в степи широкой, на воле! —

О романтике флотской поют…

По оставленному — не плачем,

Не ему наш прощальный гимн,

За лихую свою удачу

Мы его отдаем другим —

Тем, кому никогда не слушать

Голоса морской глубины,

Тем, кому не встревожит душу

Мерный рокот далекой волны.

Но видения прошлого, всё же,

Как замытые морем следы,

Нас баюкают и тревожат

Здесь,

Под толщей холодной воды.

5. «ЗПЛ»

(затонувшая подводная лодка)

Рыбой раненой — брюхом о грунт

Лодка изредка, с силою, бьется.

Нам для жизни не остается

Ничего — ни надежд, ни минут.

По трансляции кто-то большой

Даст приказ: «Перейти по отсекам».

Переходим. Как все человеки,

Я из этого — в тот перешел.

Все такое же точно и тут:

Так же лодка о грунт днищем бьется,

И все так же не остается —

Для надежды — часов и минут.

Все такое же точно: вода

За холодным и цепким железом,

Воздух, в трубах сипящий диезом,

Обмерзающий коркою льда.

Далеко до родимой земли,

Но какая-то — в днище толкает.

…Хорошо хоть — чужие не знают.

Плохо, что не узнают свои.

6. ВСПЛЫТИЕ

Лодка носом уткнулась в закат,

на волне выпрямляясь — до стона.

Солнце

в медленном олове тонет,

хлопья тихого снега кружат…

С наслажденьем

вдохнув через люк

зимний — свежий, занозистый —

воздух,

лодка телом встряхнется морозно,

прогоняя застой и нервозность

задыхающихся кают.

Все на свете теперь — нипочем!

Близко так — долгожданное небо!

…Зарядим батарею. И хлеба —

перед тем, как «нырнуть», — напечем.

7.

Накренился горизонт,

Небо — скошено.

Сокрушаться — не резон

По хорошему,

По далекому вздыхать —

Это лишнее.

Наш удел — моря пахать,

Вот и вышли мы.

Нашим потом солона

Влага синяя,

Оттого сестра-волна —

Сильней сильного,

Потому вокруг простор —

Шире прежнего,

Ветер водит разговор

Не о нежностях!

Даль огнями впереди

Огорожена.

Командир свой курс следит

Настороженно —

Горячиться ни к чему

(Вахта — справная).

Был бы мир в родном дому,

Это — главное.

Край земли

Не желаю судьбы другой,

Той, где буду покорно-кротким,

Где не борятся с ветром лодки,

Где не бесится злой прибой,

Где «не к спеху» и «не до драк», —

Теплой, ласковой и везучей.

Где всегда помогает случай

Разобраться — кто друг, кто враг.

Мне судьбой — этот край земли,

Это небо и море это,

Эти сумрачные рассветы,

Эти строгие корабли.

Здесь — начало моих начал:

Ледяная угрюмость сопок,

Чистота синевы высокой

И тревожно-пустой причал…

* * *

На другой стороне планеты

Солнце розовое встает.

А у нас — бедолаги-ветры

Гонят в бухту колотый лед.

Здесь, у нас, навалившись грузно,

Выдыхает Ночь — серебро…

И немногое, в сущности, нужно:

Просто — чтобы

Стало светло.

* * *

Захочется вольности вскоре,

Отринешь заботу и плен,

Но бурное, пенное море

Одарит — тоскою — взамен,

Соленые слезы норд-оста

Отмоют житейскую ложь…

И ты удивительно просто

Свободу свою

Проклянешь.

* * *

Полосу тумана сизого

В бухту тянет — кисеей.

Гром! — вороны с веток брызнули

И поплыли над землей.

Неба чистого, студеного

Опрокинут ковш большой…

Что с твоей неоперённою,

Но крылатою душой?

Сытно, сухо и спокойно ей,

Что ж так дразнит и гнетёт

Душу то, как птицы вольные

Совершают свой полет?

Вот бы ей — за ними следом бы,

Чуть качаясь на лету,

Бросив кус судьбы — несъеденным,

Падать в эту высоту!

Воспоминание

Ленивые, как мухи в августе

(назойливые, как они),

кружат уныло и безрадостно

мои береговые дни…

Но вечером, в притихшем воздухе,

вдруг памятью рванешь назад —

в шипенье пены,

в тучи грозные,

на клочья рвущие закат!

Тревожный отсвет «проблескового»,

желтком по мостику мазнув,

заставит видеть все по-новому:

дрожит, натянутый в струну,

лоснится

корпус лодки вздыбленной,

бьет в уши грохот дизелей.

Луна огромной рыжей рыбиной

с небесных сходит стапелей,

ныряет прямо в след кильватерный

и — все быстрей, быстрей — вдогон

скользит по драной звездной скатерти,

под хрип ветров со всех сторон.

Как дышится свободно, искренне —

где море, небо, корабли!

А тут — береговою крысою

итожишь прожитые дни…

* * *

…А в каютах в это время — тишина,

чуть поскрипывают

сетки узких коек,

бьется в борт брыкливая волна,

пота

кислый запах — густ и стоек.

Разметав горячие тела,

сон кружится,

как над полем бранным.

Побоку — заботы и дела,

нам на вахту подниматься — рано.

Сновиденья — каждому свои:

сад, залитый скользким лунным светом,

будущие жаркие бои

и любовь, оставленная где-то…

Сладок

сна навязчивый дурман,

далеко

родное побережье,

словно люльку,

Тихий океан

наш корабль

покачивает нежно.

Девятое мая

«…за то, что мальчики войну

узнали — только на бумаге»

(из песни)

«Рисуют мальчики войну…»

и умирать — пойдут, не горбясь.

    Вновь — погляди! — десантный корпус

    забрызгал шелком синеву.

Мальчишки грезят о боях,

о жарком солнце ратной славы.

    Но чей там сок — росою ржавой

    на сжатых танками полях?..

В руках — ружье? иль карандаш? —

не разглядеть за дымкой детства,

    и новым — старое наследство:

    тугой ремень да пыльный марш!

Когда бы: «только на бумаге»,

иль в пионерском «Будь готов!»,

     но — разлинованность рядов

     и — гордые! — над ними стяги.

Рисуют дети — все подряд:

что видели, что не видали.

    …Звенят военные медали:

    за рядом — ряд,

                          за рядом — ряд.

«Тбилисский синдром»

(вместо молитвы)

В который раз Ты предал нас, Господь!

Оболганы, гонимы, безъязыки,

Всё ж верили: Могучий и Великий,

Ты не позволишь нас перемолоть…

Как не допустишь, чтоб Твоя же плоть —

Под разума скудеющие блики —

Страдая, корчась, в отрезвленье диком

Дала себя сомненью побороть…

Тебе — Отцу! — не верим больше мы.

Плюем на все молитвы и псалмы,

Бежим Тебя, слепой Создатель наш —

Ужо нам ведома цена Твоей любови:

Насытясь нашей мукой, нашей болью,

Ты вновь и вновь детей Своих — предашь!..

* * *

Россия, Русь!

               Опять несешься вскачь

за тусклыми болотными огнями…

Опять — беда,

опять — сиротский плач,

опять — пророки, битые камнями,

опять — судьбы слепое колесо.

И не смиренье — гордость! Нет, гордыня!!

Проходит все.

Пройдет и это, все.

Останется, быть может, только имя:

Рос-сия… Русь…

Колесованье

(разговор палача с бунтарем)

«Ну, давай, браток, народ не держи,

пошустрее подползай к колесу,

на широком колесе полежи.

И не жди, дружки тебя — не спасут!..»

А на площади — топтанье да ор.

А над площадью — холодный пожар.

Лезвиём играет вострый топор,

окунается в малиновый пар.

Гомонит «опричны» пьяная рать,

горожан сюда согнав поутру.

На миру, оно — того: помирать

легче, вроде — говорят — на миру…

Ой ты, воля, сладка воля моя,

Не тебе ли я так славно служил?

Помирать, оно — легко, братовья,

для того, кто этой волей не жил,

для того, кто не бежал никуда

от боярского крутого кнута…

Ухмыляетесь, гляжу, господа?

Умиляешься, гляжу, босота?

Поскачите к атаману, в леса,

обскажите всё, как есть, про меня:

мол, на дыбе — ничего не сказал,

на свободу, мол, себя не сменял.

Расступись, а ну, крещёный народ!

Крепче, кат, меня на обод вяжи!

Бог, Он — видит!.. Он потом разберёт,

кто из нас по-настоящему жил…

И не быдлом я к Нему ухожу,

не холопом. Слышишь, кат — не скотом!

«Погоди, родной, сейчас — привяжу…

Остальное всё доскажешь потом».

* * *

Серебрится шея фонаря,

море брагой в чаше бухты бродит.

Жизнь, конечно, прожита не зря.

Но ответ к решенью — не подходит.

Желтой стружкой листьев дерева

обметали узкую дорожку.

Мелкие, разменные слова

нагребу в кубышку, понемножку.

Много их набрать не суждено,

да и надо ль собирать — не знаю…

Облаков тяжелое руно

луч закатный золотит по краю,

тень ночная — тихо, не спеша,

вниз сползет и на поселок ляжет:

неостановимая, как шар,

теплая и мягкая, как сажа.

…Ежась под холодным лунным светом,

путая успех и неудачу,

подбираю новые ответы

в старую-престарую задачу.

Трилистник

«Румата навсегда запомнил… как он стоит, вцепившись тонкими руками в ванты, на палубе уходящего корабля и звонким, молодым голосом выкрикивает свой прощальный сонет „Как лист увядший падает на душу“»

А. и Б. Стругацкие («Трудно быть богом») 

Лист первый. Стране

Как лист увядший, падает на душу,

Саднит ее и утихает — грусть.

Нет, я не отрекаюсь, я не трушу,

Я ничего — уже — не убоюсь.

Пускай вопят над Родиной кликуши,

Как встарь, хулят, клянут, поносят Русь,

Я — клятвы ей и в мыслях не нарушу,

К ней (и в изгнаньи) сердцем дотянусь!

Далекий запах сиротливых пашен

И наших вечно разоренных гнезд…

Мне даже гнев страны моей не страшен,

Пока могу ответить на вопрос:

Чем связан и тогда с Отчизной нашей,

Когда — как лист! — сметает под откос.

Лист второй. Другу

Как лист, увядший падает на душу

Невысказанный женщиной упрек.

Ты рядом с ней — все так же одинок,

Все так же, словно яблоко, — надкушен.

Вам чувств своих не выплеснуть наружу,

Вы заперли их в клетку, под замок.

И льется слов безудержный поток —

Случайных, торопливых и ненужных.

Потом, внезапно, — немота, испуг…

Я между вами — третий лишний. Друг.

Добра хочу вам. До чего ж постыла

Мне эта роль всегдашняя шута…

Очнись ты, наконец, она — не та!

Тогда сама поймет, что не любила.

Лист третий. Дочери

(перевод с ируканского)

Как лист увядший падает на душу

Ночная тень…

Я сон твой не прерву и не нарушу,

О красоте

Ночного неба петь теперь не стану.

Спи, просто спи.

Да, я отцвел и, словно лист, завяну,

Лишь ты живи!

Я — старый, побуревший лист осенний,

Мой срок прошел,

Как лето это, этот день, как тени…

Как хорошо,

Как зелено тебе теперь растётся,

Пусть трудно, пусть!

В конце дороги и тебя коснётся

Все та же грусть,

Ты — так же, как и я, — в последний вечер

Споешь о том,

Что жизнь длинна, но все ж — не бесконечна.

Сухим листом

Удобрим почву — каждому, кто следом

Растет, спеша…

Звени ж и дальше — зеленью победной! —

Моя душа.

* * *

Жду звонка — как последнего выстрела

Перед мирною тишиной.

В одиночку, наверное, выстою,

Додрожу болевой струной.

Жизнь, корявая и прекрасная,

Доведет меня в поводу

(Можно будни окрашивать в праздники,

Можно век продудеть в дуду).

Доживу, допорхаю бабочкой,

Мотыльком над огнем свечи.

Но зачем-то шепчу я набожно,

И зачем-то твержу: не молчи!

Ты ведь чувствуешь (иль мне чудится?),

Как, не зная судьбы пока,

Все ж надеюсь:

за-

благо-

рассудится…

И зачем-то всё жду звонка.

Из книги
«Прощай, подплав!»,
2001 г.

Скажи: папа

Ксене почти что шесть лет. Насте — столько же месяцев. Когда Ксеня вырастет совсем большой, она станет доктором. Или продавцом в магазине. Или народной артисткой с микрофоном. Или воспитательницей. А может — по очереди всеми сразу или еще кем-нибудь, — как получится, она еще не решила.

Сейчас Ксенька тренируется на воспитателя.

— Скажи: «па-па», — повторяет она Насте на разные лады.

Настя улыбается, вытягивает трубочкой губы, пускает пузыри и мычит. Говорить слово «папа» Настя не хочет. Или не может. В общем — не торопится.

Ксенька хмурится и недовольно, с надрывом в голосе, требует:

— Я кому сказала? Говори: «Па-па»!

— Что это за ребенок?! — возмущается она и дергает Настю за руку. Настя в ответ угукает, но слово «папа» так и не говорит.

Папа у Ксеньки далеко, на самой Камчатке. А у Насти папы пока еще не было, потому что Настя папу ни разу не видела. Может быть, скоро папа прилетит с Камчатки на самолете, и тогда Ксеня покажет его Насте. Конечно, покажет! Но сначала Настя должна научиться узнавать папу и говорить ему «папа». А как научишься узнавать то, чего никогда в жизни не видела?

Вот раньше, когда Насти еще совсем не было и когда Ксеня с мамой еще не летали к папе на Камчатку, и не жили там в гостинице, и не плавали на пароходе ни разу, Ксене очень хотелось иметь свою дочку или, в крайнем случае, сестренку — чтобы тоже воспитывать ее, как мама, и с ней играть. Только не такую бестолковую, как эта Настя. Стоило беспокоить папу из-за такого ребенка, — даже самого простого слова не может сказать! Бьешься с ней, бьешься…

Ксенька отворачивается от непонятливой сестры и принимается вспоминать, как они летали к папе. Как еще до того они ходили с мамой в цирк. А еще перед этим она хвостом бродила за мамой и ныла:

— Ма-а-ма, ну срости мне лялечку-у!

Мама краснела, взглядывала на облака за окном, замолкала надолго, не слыша Ксенькиного нытья. А потом, будто очнувшись, заявляла:

— Папочку своего попроси.

— Как же я его попрошу? — удивлялась Ксенька маминой недогадливости. — Он же ведь давно — на Камчатке!

— Вот на Камчатке и проси, — нервничала мама.

— Ладно, поехали тогда на Камчатку, — соглашалась быстренько Ксенька. Но мама почему-то ехать не торопилась и покупать билеты не бежала. Непонятная тогда была мама, странная какая-то.

— Мамочка-а, ну поехали скорей на Камчатку-у! — канючила опять Ксенька, и глаза у мамы делались большими и влажными. Потом мама уходила для чего-то на кухню и запиралась там.

А потом, когда глаза у мамы становились опять нормальными, она объясняла Ксене, что Камчатка — далеко, что самолеты туда еще пока не летают, но скоро полетят, и что жить там пока негде, и что вообще папа — в море, на корабле. Кораблей тогда Ксеня еще ни разу не видела, а может, видела, но забыла. А море — видела, но по телевизору, и никак не могла понять: где же там, в море, папа и что он там делает, вместо того, чтобы ростить ей лялечку?

— Срости тогда ты! — требовала она снова от мамы, но мама не поддавалась. Будто бы без папы даже такого простого дела сделать не могла!

Правда, теперь лялечка у Ксени есть. Но разве она такую просила? Это ведь не лялька, а одно мучение, даже «папа» сказать не может! Только и умеет, что глаза таращить да подгузники мочить, мама уже устала их каждый день стирать.

— Давно пора самой на горшок садиться! — воспитывает Ксенька сестру. — Маму бы пожалела.

И качает головой, совсем как бабушка.

А бабушка у Ксени — молодец. Она и маме помогает, и Ксеню не обижает, и не плачет никогда. А еще она — хороший воспитатель, вон какую внучку вырастила! — Ксенька с удовольствием оглядывает себя в большом зеркале.

— Поискать таких внучек! — добавляет она, уже — для Насти. Но Настя все равно ничего не говорит, а только угукает.

Тогда Ксеня достает из шкафа альбом с папиной фотографией и принимается объяснять Насте, кто там нарисован. На фотографии папа — красивый, молодой, еще с усами и с ножиком на желтом ремне.

— Это — кортик, — показывает пальцем Ксеня сестре, — скажи: «кор-тик».

— У-гу, — говорит Настя.

— Не «угу», а «кортик». Эх ты! Ножик такой, не понимаешь, что ли?

— Ы-гы, — улыбается Настя.

Нет, лучше уж с ней слово «папа» разучивать, а потом — все остальные. Все равно ведь у папы кортика теперь нет, его какие-то «матросы» из железного ящика-сейфа утащили. Ну, взяли без спроса, а ящик — сломали.

Ксеня тоже ломает иногда игрушки, но только свои, а чужие еще почти ничьи не ломала. И без спроса ничего не берет. И всегда все на место кладет после того, как поиграет. А «матросы» папин ножик на место не положили. Наверное, не наигрались еще или забыли… А, все равно он тупой, этот ножик, им даже хлеба не нарежешь, — Ксеня пробовала.

Железный ящик-сейф у папы в каюте стоит, ну, в комнате такой, на корабле. Ксеня там не была ни разу, но папа рассказывал. Они с мамой к папе сначала на самолете летели, даже на двух самолетах, а потом — на пароходе ехали, и маму тогда укачало, а Ксеню — нет. И Настю тоже укачает, потому что она — бестолковая и никого не слушается.

А Ксеня — толковая, и всех почти слушается: и маму, и бабушку, и тетю Таню, и даже папу. Только папу она редко слушается, потому что папа на своей Камчатке, а Ксеня — здесь. Но когда папе дадут там квартиру, и они с мамой и Настей, а может даже с бабушкой, прилетят опять к папе и начнут с ним жить!.. Тогда-то Ксеня обязательно будет слушаться папу чаще.

Она бы и сейчас слушалась бы папу. Конечно, слушалась бы, почему — нет? Папа — добрый, он бы и с Настей помог управиться. Как миленькая у него заговорила бы. Заговорила бы, заговорила бы — Ксеня знает!

А так — приходится этим самой заниматься, пока они без папы живут. И сколько еще так жить — даже маме неизвестно. Может, еще год. Или два года. Или еще больше. Может быть, Настя уже вырастет такой, как Ксеня, а Ксеня в школу пойдет, а потом — в институт. Почти что шесть лет, может быть, будет Насте, а она так и не научится без папы говорить!

— Это сколько же ребенок молчать будет! — громко вздыхает Ксеня, совсем как бабушка, и, захлопнув альбом, опять принимается мучить сестру:

— Противная девчонка, скажи быстро: па-па.

«Рацуха»

Это теперь у нас почти не осталось дизельных подводных лодок, а какие и есть — те только «большие» -пребольшие. И «малые», и «средние» лодки все давно «на иголки» порезаны, либо за кордон проданы, либо ржавеют бесхозно по всему побережью… А вот когда я только начинал еще службу свою в славном советском ВМФ — и тех, и других, и третьих навалом было. Довелось мне послужить и на средней дизелюхе, на «эске». На ней, если кто помнит, торпедные аппараты располагаются и в носу, и в корме.

Обычно на стрельбах в дело всегда пускали носовые аппараты — так проще и удобнее, кормовые же по назначению использовались редко, оставались как бы в запасе. Сама лодка — прямая, как труба, кажется, открой все переборочные двери — и из первого отсека последний видать будет…

«Зам» на нашей «эске», не в пример прочим, был дошлый, резвый и прыткий — как и положено лодочному замполиту. Именно это его тогда и подвело.

Вахтенный торпедист матрос Аполлон Семенюк, которого «зам» подловил как раз за полминуты до полного погружения в глубоко не заслуженный сон, выражение лица имел уже вполне задумчивое. Первая беда нашего Аполлона состояла тогда в том, что ни спать, ни — тем более — задумываться вахтенному никак не положено, а положено ему только одно — бдить. Вторая же, и главная, беда матроса Семенюка была в том, что «засек» его именно «зам»… И один из них стремительно понял, что другой только «политбеседой» не ограничится. Что, захлебываясь «искоренением», дойдет до крайности — до самого командира.

Посему на вполне закономерный «замовский» запрос о причине заторможенного состояния А. Семенюк, моментально выбрав меньшее зло из двух возможных, ответил по-военному коротко и незамысловато:

— Думаю, тэрщ ктан-тр-ранга!

— Интересно бы знать: о чем же?

Спать Аполлону больше не хотелось, требовалось выкручиваться и как можно скорей.

— «Рацуху» вот одну замыслил, — известил он (у нас тогда как раз очередной этап развития рационализаторства и изобретательства заканчивался).

За недолгое время совместной службы наш замполит успел заметить, что матрос Семенюк — моряк вполне грамотный, даже эрудированный, одним словом — соображающий.

— Рацпредложение — это хорошо, — живо одобрил «зам» инициативу снизу. — Бери в соавторы, быстренько протолкнем и оформим… А в чем суть?

— Да вот, думаю я: к примеру, во время боевых действий выстреливаем мы весь боезапас из носовых аппаратов, а в кормовых в этот момент — наружные крышки заклинило. Как быть? Очень, думаю, хорошо было бы на этот случай те торпеды, которые у нас в корме еще остались, перетащить по лодке в первый отсек, да и стрелять ими через носовые — по врагу! Боеготовность сразу резко повысилась бы. Да и экономия какая — сами, тэрщ, понимаете…

Воинское преступление вахтенного торпедиста Семенюка — сон на вахте — тут же отлетело куда-то в далекое прошлое, будто его и не было. «Зам» оживился, забурлил, зажегся светлой идеей:

— Ну, боец — молодец! Это ж надо же! Оч-чень полезное предложение, а главное — жутко своевременное, в связи с международной обстановкой. Обязательно оформляй, а я пока к командиру доложу-сбегаю.

И побежал. И, разумеется, доложил:

— Вот, товарищ командир, я тут лично с одним матросом рациональнейшее предложение придумал!!

И поведал, естественно, командиру свежую «свою» военную мысль, чрезвычайно полезную на случай войны и аварии наружных крышек… Реакция нашего старого командира, дослуживавшего последний год до пенсии, оказалась неожиданно молодой и горячей. Но альтернативной замовским ожиданиям:

— Ну, перенесешь ты, допустим, с твоим энтузиазмом все торпеды из кормы в нос. А стрелять-то ими как будешь — задом наперед, что ли?! В лодке ведь их, дурья башка, не раз-вер-ну-у-уть! «Рацуху» он мне приволок, скотина.

…Дело, конечно, прошлое, однако кормовые торпедные аппараты на нашей «эске» по прямому своему назначению так никогда и не использовались — ни до, ни после этого случая.

Всякое бывает…

…Вот и я говорю, что всякое. Был, к примеру, у нас в поселке давно еще такой случай. Не то чтоб очень уж примечательный, однако показательность в нем — наглядная.

Поселок у нас небольшой: десяток домов да коровник. У самого берега моря стоит, и исключительно военные моряки в нем проживают да еще жены их с детишками. Народу хоть и немного, но — хватает. А главным самым в поселке этом — сразу и не поймешь, кто. Вроде бы комбриг, а на самом деле — начштаба с женой. Ну, людям военным это и так понятно, объяснять не надо, а тебе, гражданскому, за раз все и не объяснишь.

В общем, тогда комбриг как раз не то в море, не то в городе отсутствовал, — сейчас не помню, — и за него начштаба, как обычно, полностью руководствовал.

По малости поселка нашего, порядку в нем, естественно — никакого. То то не так, то это не этак; то сплетен — больше, чем народа, то народа — меньше, чем сплетен.

День тогда получился субботний, по-военному: парко-хозяйственный. И выходит это, ближе к обеду, начальство наше на естественный свой, по утреннему делу, моцион. Недостатки острым взглядом выявлять, непорядки пресекать да нерадивых бездельников, как следует, тут же наказывать. А как же, порядок-то везде нужен, особенно в такой дали, как наша.

Вот и идет, значит, начальник наш по всему поселку и усмешку в усах своих припрятывает. Не потому, что веселое что-то увидел, веселого здесь мало, я же говорю — бардак, а оттого, что веселое, видать, вспомнил. Интеллигентный, одним словом, товарищ — даром что человек простой и, несмотря на особенности, считай — душевный.

А навстречу ему выгребает как раз Витька Меньшов, штурманец молодой, с дизелюхи.

И у него, как раз, понимаешь — горе. Жена к нему, понимаешь, приезжать одна отказывается — по причине грудного ребенка на руках и большого количества пересадок по дороге. И непременно хочет жена эта тещу с собой прихватить, чтоб было кому вещи тащить и за дитём в дороге приглядывать.

Так вот, только Витёк с неприятностью такой уже согласился — чтоб, значит, жена и тещу везла (да и то, по-моему, по­тому только, что в одиночку совсем уж ему невмоготу стало), как — здрасте вам! — новое горе. Теперь уже, когда Витёк-то на тещу согласился, начальство наше заартачилось.

Не хочет, понимаешь, оно Витькину тещу во вверенном поселении видеть. Оно ее и раньше не видело, и теперь — тоже не хочет. Потому вызов на тещу эту не подписывает и даже печать ставить отказывается. А в наши края без «вызова» с печатью, сам знаешь, никак не попадешь, порядок тут строгий — флот же!

А Витёк, он, хоть парень-то, в общем, неплохой, однако гордый очень. Никогда начальство для себя ни о чем не попросит и даже — не хочет просить. Своеобразный, словом, товарищ.

Но уж тут он себя все-таки пересилил (дело-то семейное) и рапорт начальству написал. Так, мол, и так, прошу, мол, на ненаглядную тещу вызов составить. Четвертый уже рапорт «катает», а толку — ноль…

Вот и видит теперь начальство наше, что навстречу ему лейтенант Меньшов с бумажкой какой-то, видать, с очередным рапортом, стремительно движется. И лицо при этом у офицера Меньшова — весьма отчаянное.

Видит еще начальник, что криком его на этот раз, скорей всего, не остановишь и… решает вдруг в сторону свернуть, чтоб, значит, столкновения избежать. «Разойтись на встречных курсах», как говорится.

И только собирается он этот маневр произвесть, как Витёк (куда только гордость свою хваленую подевал?) в ноги ему — бух!

Прямо в луже посреди плаца на коленях стоит, а фуражка его — слетела и, как у нищего, козырьком кверху, мокнет. И давай он тут же, как все равно при проклятом царизьме, поклоны до земли бить. Начштаба даже опешил и что сказать — не знает, бормочет только: «Прекрати, прекрати сейчас же…».

А Витек, видно, устав с непривычки, кланяться вдруг перестал да как заголосит во все горло: «Благодетель! Отец родной!! Не дай пропасть!!!». Полпоселка тут же из окон выставилось — чтоб картину такую не пропустить и лучше видеть.

«Подпиши, Христом-Богом прошу-у!», — орет придурок этот и, по всему видать, опять поклоны бить собирается.

Начальству нашему реклама такая, понятное дело, ни к чему. А что делать — не знает. Такой вот показательный случай. Напоказ, то есть.

Начштаба поначалу подумал было, что парень просто пьяный или там умом двинулся, а потом видит: глаза-то у него — хоть и в слезах, а не пустые, не бездумные… Мысль в них какая-то просвечивает. Особенная какая-то. Тяжелая.

И — подписал он ему рапорт, сразу. И даже ничего потом Витьку за это не сделал, ну, вляпали пару выговорёшников — и практически все! Легко, одним словом, «герой» отделался.

…И продолжает все еще лейтенант Меньшов у нас служить и морячить, потому как специалист он — хороший. А жена его с дитём в поселке теперь живут — в двухкомнатной квартире (с подселением). А теща его давным-давно домой смоталась, практически сразу. Так что и огород городить вроде бы не с чего. Однако сам видишь, что иногда с людьми дурная голова делает! А слухи об этом побродили-побродили от дома к дому, да и завяли в районе коровника. Потому как новых — вполне хватает.

Вот такой вот наглядный пример, хотя и не шибко примечательный, — для каждого, кто понимает.

Предохранитель

Ну, начальство наше! — я, прям, не знаю. До чего ж дошлое, до чего все ж таки принципиально-твердое: любого насквозь видит и уж если чего сказало, так до конца, до последней крайности своего добьется!

Я даже иногда подумываю: где это их всех, будто нарочно, подбирают? Или, может, растят специально? Я про большие дела не говорю, тут не моя голова нужна, а ты погляди: даже и в малости, в чепухе какой-нибудь, ну все — до тонкостей, до крупиночки — давно отработано. Прямо — ух!

Да вот, вчера, к примеру, взять: вручают мне двух матросов-разгильдяев, чтоб я их, значит, к дежурному врачу сводил, на подпись. И быстренько потом на гауптвахту доставил. Это правило у нас такое — перед арестом всегда здоровье проверить полагается, для проформы.

Ну, веду, естественно, в санчасть.

А там дежурит как раз докторишка какой-то новый, — видать, только появился в наших краях, я его не знаю. И не освоился он, видать, пока еще в нашей обстановке.

Они, молодые, почти все обычно странные какие-то, пока не освоятся, не обтреплются. Вот и этот тоже: нет чтоб черкнуть в бумаге, как положено, что живы-здоровы хулиганы мои и противопоказаний к содержанию «на курорте» не имеется, и вся недолга. Так нет, ему, вишь ты, осмотреть их да опросить очень хочется! Засвидетельствовать, так сказать. Будто бы до него начальство уже не рассмотрело их всех как следует.

Ну, осматривает.

Один гад ему на одно вдруг жалуется, другой — на другое… Известное дело: на «губе» сидеть кому охота?

Лейтенантик-докторишка и расклеился: тому таблетки выдает, другому осмотр терапевта назначает и обоим диагнозы пишет — прямо в записках об арестовании! И, главное, резво так, я даже перехватить у него эти бумажки не успел.

— Чего ж ты, — говорю ему, — делаешь?! Головой, — говорю, — подумай: разве ж их теперь с такими сопроводиловками на «кичу» посадишь?

А он отвечает:

— Вылечатся, тогда и посадите. Здоровье — прежде всего!

И улыбается радостно, через очки свои дурацкие.

— Да-к, сейчас садить-то надо, как ты не поймешь, лейтенант? Начальство приказало: прямо сей-час и садить! Не-мед-лен-но. Понятно тебе?

А докторишка этот — удила закусил, и ни в какую. Что-то там — не то совесть, не то еще чего — не позволяет ему про больного человека писать, что здоровый. Объяснял я ему, объяснял, да что толку? Тем более — запись уже не переправишь…

Ну, ладно, увел я арестантиков своих «болезных». По команде все, как положено, доложил.

Пяти минут не проходит — шум, гам, тарарам: вызывают этого принципиалиста аж к самому начальнику штаба! На ковер.

И прям с порога, естественно, принимается начальство наше вполне грамотно ему втолковывать — что почем. Объяс­нять ему начинает, что он глубоко неправ. Что не ему, дураку, поучать старших — кого и когда сажать. Что сверху гораздо виднее, чем из того места, из которого он тут высовывается. И что служба его только пока начинается, а с таким началом служить ему будет ой как несладко, потому как служебного чутья у него никакого до сих пор нет, напрочь отсутствует.

— Чутья, может, и нет, а чуткость к людям — есть… — ляпает в ответ докторишка этот на свою голову.

Вот когда только по-настоящему и началось!

Я даже от двери отпрыгнул — подальше. Не дай бог откроется, тогда и мне сдуру перепасть может. Только и в конце коридора это громыхание слыхать было, хотя вроде бы стены у нас — толстые…

Проходит время, зовут туда же, в кабинет, флагманского врача. И, видать, вдвоем уже продолжают «топтать» глупыша этого. Разъяснять!

Вышел он от них — красный, как из бани — очки, и те будто вспотели. Губы дрожат, едва сдерживается, но — гордый: на своем достоял, запись в сопроводиловке не исправил!

А чего, спрашивается, добился?

Ну, про службу дальнейшую говорить не буду, время еще покажет, какая у начальства память.

А что до дела, так все равно ведь — не по его вышло. Оформили, естественно, новые записки об арестовании — на обоих разгильдяев. А за доктора в них флагманский, как водится, и расписался. Все как положено, чин чинарем: будто — здоровы и противопоказаний к содержанию в особых условиях гауптической вахты не имеют!

И отвел я их, болезных этих, туда, куда следует. Сидят теперь, небось, на «киче» и про болячки свои не вспоминают. У нас это — быстро!

А я вот себе думаю: чутье-то, оно — конечно… Но одного чутья в нашем деле мало. Здесь больше — этикет нужен. Воинский.

Этикет, он, знаешь — штука тонкая. Главное в нем — не соваться куда не надо, где давно уже все отработано. Ну а если уж сунулся — сиди да помалкивай, на глаза начальству не попадайся. Пригнись и жди, пока пронесет. Не тобой здесь порядки заведены — не тебе их и менять…

Это что-то вроде замка или предохранителя. У каждого служаки он должен быть — обязательно! Без этого у нас — никуда: ни тебе службы нормальной, ни карьеры (в хорошем смысле этого слова), ни покоя. А военному человеку — в особенности!

Жаль только — не каждый еще этим, как я, проникся.

Чаша со змеёй

Час назад старпом, заглянув в рубку, сказал ему: «Иди отдохни, штурманец. Но в шесть утра чтоб — как штык — на корабле: приготовление».

Такая щедрость была удивительной, отпускали не всех. Второй день подводная лодка собиралась выйти в море, второй день выход откладывался с часу на час, и второй день вся команда не сходила с корабля: сначала «крутили приготовление», потом «сидели по готовности», дожидаясь разрешения на выход в море. Потом высокое начальство, по каким-то одному ему ведомым причинам, резко меняло планы.

Приготовив корабль к бою и походу и продержав всех по «готовности-раз» пару часов, старпом, периодически бегавший к телефону на пирсе, чтобы получить очередные указания от ко­мандира, «заседавшего» где-то в штабе на сопке, бил очередной отбой, но экипаж на берег не отпускал.

Потом, когда все мыслями были давно уже дома, поступала новая старая команда «к приготовлению», следствием которой было новое «сидение по готовности»… Одуревший от такой «боевой учебы» экипаж тихо бесился.

Наконец, к исходу вторых суток, выход отложили аж до семи утра, и тогда старпом волевым решением (но с устного благословения командира) отпустил часть офицеров и мичманов — из тех, кому было ближе всех добираться, — по домам, до утра. Младший из двух лодочных штурманов, лейтенант Раюшкин, попал в их число. Старшему, командиру «бэче-раз», не повезло — он остался на борту.

И вот теперь Раюшкин, благодаря судьбу за то, что хоть пару часов проведет у домашнего очага, стремительно несся по ночному пригороду — домой! О товарищах, оставшихся в душном, пропахшем соляром и потом «прочном корпусе», он сейчас не думал вовсе.

Всеми мыслями Раюшкин был там, за поворотом дороги, где на третьем этаже унылой рыжей громадины, зовущейся родным домом («Дом должен быть полной чашей!» — любила повторять теща), мирно спит его счастье, его жизнь — Светланка. Выпорхнет сейчас ему навстречу в своем халатике, такая бесконечно милая и теплая со сна, прильнет всем телом, и время остановится…

Раюшкин почти бежал, бежал — как летел, и не было в мире такой силы, что могла бы его сейчас остановить! Автобусы уже давно не ходили, такси тоже не было видно — третий час ночи — и круто взбегавшая в сопку бетонка, отгороженная от мира чертой кустарников, гулко отражала в пустынной темноте топот его каблуков.

«А Светланка-то сейчас спит себе спокойно и не ждет, не ведает, что мы все еще никак от пирса оторваться не можем, — радовался он на бегу, — думает: недели через полторы-две появлюсь, грустит… А я — прямо сейчас, сюрпризом!».

Стремительно взлетев на свой третий этаж, Раюшкин едва успел включить свет в прихожей и сбросить шинель, как из комнаты, неловко застегивая распахивающийся халатик, выбежала его Светланка. От радости и неожиданности, только увидев мужа, она — чего раньше никогда не бывало — побледнела вдруг и упала в обморок.

Раюшкин, к стыду своему, растерялся и никак не мог решить: что теперь делать? Постояв полминуты на месте, он заметался — бросился сначала к жене, потом на кухню за водой, потом зачем-то, прямо с кружкой, в темную комнату, но остановился на пороге, от стона лежащей в прихожей Светланки. Подбежав к ней опять, он попытался напоить ее, но не смог и, проливая воду, услышал ее стон: «Скорую!..». Быстро схватив шинель, он пулей бросился вниз по лестнице.

Как выкатился на улицу, как бежал к телефону-автомату, Раюшкин не запомнил. В голове все путалось и мешалось в стремлении помочь, защитить жену, а сердце при этом гудело от дикой радости и восторга: «Но ведь как любит-то, а? — До обморока!!!».

На беду, ни ближний, у соседнего дома, ни дальний, через две улицы, телефоны не работали. Тогда Раюшкину пришла вдруг в голову светлая мысль: добежать до дежурной аптеки, благо, от дальнего телефона до нее — рукой подать. Уж там-то, в аптеке, наверняка знают, что делать, дадут лекарство какое-нибудь, на худой конец — совет…

Он вбежал в аптеку, тяжело дыша, и тут же бросился к дремавшей над книгой молоденькой медсестре. Та — видно, спросонья — все никак не могла взять в толк, чего это хочет от нее странный военный в расстегнутой шинели и съехавшей на затылок ушанке. С трудом переводя дыхание, Раюшкин, как мог, объяснил ей, что случилось.

Сестра поняла, наконец, что телефоны нигде не работают, что до аптеки ему пришлось бежать бегом, а сам он не знает, что ему делать с женой, которая упала в обморок. После этого в глазах медсестры вспыхнул какой-то лукавый огонек, она совсем несерьезно хихикнула и произнесла:

— Стыдно Вам, товарищ майор, не помнить, что делают при такой простой вещи, как обморок!

— Почему это мне вдруг должно быть стыдно? — подумал ошеломленный Раюшкин. — Почему это я должен все знать? Да, и почему это я… майор?!

Но тут он машинально перевел взгляд туда, куда так ехидно посматривала аптекарша, и вообще перестал понимать что-либо. На его шинели, на той самой шинели, которую он, убегая, впопыхах рванул с вешалки и, набросив на плечи, не успел даже застегнуть, на его родной новенькой шинели, на ее погонах… вместо привычных лейтенантских звездочек тускло поблескивали в двух красных просветах одинокие крупные звезды. И над каждой из них красовалась ненавистная с недавних курсантских времен эмблема медицины — чаша со змеей.

Так лейтенант Раюшкин впервые опоздал к выходу лодки в море и во второй раз в своей жизни попал на гауптвахту.

Выйдя из-под ареста (после слишком бурного выяснения отношений с женой), он вынужден был, кроме всего прочего, «выкатить фугас» корабельному «лепиле», новую шинель которого, как выяснилось, в спешке прихватил еще на лодке, собираясь домой. «Врач-хирург корабельный», как старший товарищ, был (по его же словам) весьма этим фраппирован.

…ДА…

(флотские афоризмы)

Гибнут цивилизации и языки, а афоризмы от них — остаются…

Прежде всего я хотел бы сказать на нашу дисциплину.

Воинская дисциплина является бичом, и мы должны за него взяться!

Разбирать негодяев — это и есть повышение воинской дисциплины.

За матросов каждый из нас несет полную ответственность, но кто-то отвечает и головой.

Наша главная задача — не лишить матроса жизни раньше установленного законом природы срока.

И как бы ни было тяжело, нужно моряка жать, жать, жать и жать, но — разумно! Я вас прошу: не гнушайтесь этого, разо­злите в нем зверя, пока не взбесится.

Настроение среди нас с вами мы сами себе создаем.

Старые замечания остаются на месте.

Не будет сделано того, что сказано, — начальник остается там же.

Обижаться на требовательность высокую не следует, лучше к самим себе проявлять требовательность повышенную.

Если моряки поют песню и идут строевым шагом — это еще не значит, что они пьяные.

Как курсанты используют свободное время? После ужина начинают разбегаться во всевозможной форме одежды по тро­пам, перепрыгивают через забор в чем угодно.

Грубых проступков у нас много. Почему? А потому, что, видите ли, идет широко и глубоко демократизация, плюрализм выполнения требований уставных обязанностей.

Может быть, он и показухой занимался, но хочется, чтобы всегда у нас так было…

Вы лично в том плане, как я говорил, — ни гу-гу.

Конечно, можно сказать, что не все девушки приходят на танцы к нам одинаковые, есть и сомнительные в легком поведении…

А если бы было умное правительство, то бы не продавали, может быть, свои ресурсы за границу за доллары, а продавали бы им — за советские рубли!

По советским законам, незнание приказа не освобождает от ответственности.

Хочется верить, что люди, которые дали обещание, никогда больше этого делать не будут.

Поставьте задачу на месте производимых работ — с показом, если есть необходимость, того, что он будет делать пальцем…

Вы чувствуете? — Наш корабль подняли на щит. Значит, обратной дороги нет!

Ладно, винт нам свернули, это другой вопрос, может, от этого мы будем меньше шуметь и выполним боевую задачу еще лучше.

                                            * * *

Командир подводной лодки, на подведении итогов:

— А где у нас штурман?

— Сегодня заступил в дежурство.

— Передайте ему, что со вчерашнего дня он — в отпуске. Пусть завтра же сдает дела штурманенку.

Он же:

— Штурман, поедете в понедельник в гидрографию получать карты. Даю Вам свое вето. А может, и без моего вета обойдетесь, сами справитесь…

Он же, в 23.30:

— Торопить вас не буду, на устранение замечаний даю целых три дня: вчера, сегодня и завтра к утру чтоб все было сделано.

                                            * * *

— Товарищ лейтенант, у Вас семья есть? Нет? Ну, Вам повезло… Но Вас срочно нужно женить, чтобы на берег не пускать. Иначе нам с Вами служить очень и очень трудно будет — можете спросить у кого хотите.

Каждый из вас, наверное, читал рассказ Соболева «Держись, старшина». Так будьте же достойны этого высокого звания!..

Будущему офицеру несолидно бежать — спокойно одевайтесь, но не больше минуты.

У меня создается впечатление, что вы просто так доложили, создать впечатление.

У нас есть силы справиться с теми моментами, которые мы упустили.

За выдачу государственной тайны в военное время полагается высшая мера наказания с последующей ссылкой на 2—5 лет.

Хочется больше критики в свой адрес…

Все, что я пока говорю, никакого труда не представляет, плюнуть — и то труднее.

Самое насущное сейчас — борьба с пьянством и ее предупреждение.

Можно сказать, что курсанты быстро освоили передвижения по кораблю, и за весь поход ни одной травмы в медицинской службе не было.

На нашем корабле продолжается отсутствие культуры смены вахтенных офицеров!

Так что с нарушениями у нас пока все в порядке.

Ну, давай, исполняй приказание: одна нога здесь, пять минут там!

Пора из окопов переходить к активной выступательной работе.

А вот приедет комиссия Главпура и набьет всем… шеи, за плохую работу.

Все-таки, Партия у нас — правящая, ведь в ней состоит рабочий класс.

Давайте отрабатывать штаны и деньги, а то некоторым взносы платить нечем.

Я часто выступаю перед личным составом кораблей — это тоже одно из видов доброжелания к лучшему в интересах воспитания.

Наша задача — быть терпимым к своему мнению.

Эскадра на переходе морем выдержала сильнейший шторм и политические бури.

…благодаря умелым дипломатическим способностям.

Похоже, что на еще не высохший пол караул возлагал большие надежды в плане получения хорошей оценки.

Замечания по-прежнему остаются на месте…

Оставшиеся в живых японцы бросились в разные стороны, охватывая наших воинов с флангов.

Я решил написать эту необыкновенную статью уже в качестве опровержения по неточностям при использовании целенаправленных сил и средств.

…в качестве старшего механика ковал победу.

В последнее время столь остро снизился интерес…

Ефрейтор… помогал зенитчикам ловить и сбивать самолеты.

Ветераны вспомнили, как они в годы войны умели не только Родину защищать, но и проявлять веселье, придавать настрой на подвиги.

Шли годы. Страна, в силу необходимости, стала более могучей.

…слова, ставшие крылатыми на весь флот.

Но пуля Зайцева нашла матерого немецкого волка раньше, чем он предполагал.

У наших храбрецов… вышла вода. И пламя пожара в Европе было потушено.

Общеизвестно, что настоящим разведчиком мог стать далеко не каждый мечтающий романтик.

Идеи в голове роются, не дают покоя.

Танк продолжал двигаться, еще не понимая своей обреченности.

Кроме медалей, была еще одна награда — контузия, на долгие годы отшибшая восприятие вкуса. Так что у матери с питанием отца проблем особых не было.

Чем не повод для улыбки? С ней и зафиксировал его затвор фотоаппарата.

Тотчас воздух сотрясает подобный грому звук. К счастью репортера, ремешок «Никона» был перекинут через шею, что и спасло его от неминуемой гибели.

Пять лучших лет своей жизни я прожил на общей кухне с чекистом.

На этом море появился штиль в виде родившихся в Китае детей от русских эмигрантов. Есть и рябь. Родившиеся дети от детей первой и второй волны.

Мне нравится вдохнуть дух моряка в любого человека, даже в гражданского.

Хорошие специалисты нам не нужны, нам нужны хорошие воины! Без специалистов мы как-нибудь обойдемся.

Как говорится, слово из песни не вырубить даже топором!

Уходила наша лодка на «гражданскую войну»

«…Мы так подкованы,

что нам

копыта жгут подковы,

и остается только

грызть

стальные удила!»

Владимир Высоцкий.

1. Подписан в первый день мятежа

«ПРИКАЗ №580. 19 августа 1991 г.

Командиру в/части.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Увольнение личного состава прекратить до особого указания. Выход в город всех категорий военнослужащих разрешить только в крайних случаях для решения задач боевой подготовки.

2. Организовать в частях круглосуточное дежурство из числа командиров и их заместителей. Силы и средства, согласно приказу №14 от 30.03.90 г. и приказу №81 от 9.11.89 г., привести в постоянную готовность. Доклад о готовности сил и средств производить ежедневно по телефону.

3. Усилить охрану частей, особое внимание обратить на охрану складов оружия и боеприпасов, хранилищ с боевой техникой.

4. Начальникам местных гарнизонов организовать постоянное взаимодействие с районными отделениями милиции.

Всем должностным лицам, указанным в приказе, привлекать силы и средства для фактического применения только с личного разрешения начальника (военного коменданта) Владивостокского гарнизона.

Начальник Владивостокского гарнизона генерал-майор А. ШЕРЕГЕДА.»

Хочется спросить тех, кто пытается сегодня пинать флот, вешать ярлыки и обвинять нас в пособничестве мятежникам: много ли преступного в этом приказе, обнародованном в самый первый день ГКЧПизма?

Отнюдь. Нормальный приказ, уравновешенный (чего не скажешь об исполнении). Таким он, наверное, и должен быть в условиях, когда обстановка остается неясной, информация — противоречивой, а ответственность — десятикратной…

2. Дезинформация

«Из достоверных источников редакции стало известно, что в ночь с 20 на 21 августа капитан-лейтенант Медведев, старший помощник командира подводной лодки, самовольно вывел ее в океан. Это произошло сразу же после интервью, которое давали путчисты…

…Медведев сошел на берег и обратился к морякам с призывом не подчиняться ГКЧП. Его поддержали четверо мичманов и два матроса… В 4 часа утра лодка отчалила от пирса и ушла в сторону острова Кремлева…»

Н. БУРБЫГА («Известия», 24.08.91).

«Отчаянный офицер… заявил по радио, что не вернется на базу, пока не будет освобожден Президент Союза ССР и восстановлен прежний порядок.

…Официальные структуры хранят глубочайшее молчание и ведут следствие.»

С. АВДЕЕВ («Комсомольская правда», 24.08.91).

«По другим сообщениям, которым можно верить, этот офицер был совершенно трезв.

…По неофициальной версии, офицер и экипаж лодки, не зная о том, что путч подавлен, решили таким образом выйти из подчинения мятежного маршала Язова.»

А. ЛЯЛЯКИН, Т. ЮДИНА

(«Владивосток», 24.08.91).

3. Главный «герой»

Андрей Медведев (возраст 30 лет, выпускник ТОВВМУ имени С. О. Макарова), от бесед с представителями прессы отказывается наотрез. Особенно не нравится ему именно флотская «Боевая вахта».

— Тебя, Валера, — говорит он мне уже на следующий день после «происшествия», — я знаю давно (еще по лодкам) и уважаю, а вот газету, в которой ты теперь служишь, не уважаю вовсе! Поэтому извини, но даже с тобой ни о чем сейчас говорить не буду. Вот выйду с гауптвахты — тогда другое дело… К тому же, здесь я нахожусь по причине употребления спиртного на службе, выход лодки к моему аресту отношения не имеет, вот я о нем говорить и не буду.

— Ну что ж, дело хозяйское, тебе жить… Но все же — не раскаиваешься в том, что сделал?

— Нет.

— Считаешь: так и должно быть?

— Да…

…Вот такой получился, а точнее — не получился разговор с главным участником действа, развернувшегося на акватории Амурского залива утром 22 августа, на другой день после прекращения кремлевского мятежа, упорно именуемого почему-то путчем.

4. Главный «пособник»

Сергей Кравцов (возраст 23 года, мичман, на военном флоте с 1985 года, старшина команды рулевых-сигнальщиков, боцман) — единственный из мичманов экипажа, участвовавший в «демонстрации», да и то потому лишь, что оказался в то утро дежурным по кораблю, стоявшему в заводском ремонте:

— В половине шестого утра меня разбудил (до шести я должен, по инструкции, отдыхать) вахтенный центрального поста и сказал, что вызывает старпом. Вышел я на пирс, доложил, как положено: за ночь происшествий не было. Он говорит: «Все нормально, срочно снимаемся, уходим в нейтральные воды». Я спросонья еще не очень соображал, в чем дело.

После уже старпом рассказал, что в команде до трех часов ночи смотрели телевизор, но до сих пор ничего не ясно. Насмотрелись, хватит! ГКЧП начинает все рвать и метать, а Ельцин один им всем противостоит, на его сторону перешли уже три дивизии, надо и нам тоже выступить в поддержку: выйти, сказать, что мы тоже его ребята, что есть и на Тихоокеанском флоте герои!

Гирокомпас завести не смогли, выходили визуально. Когда уже вдогонку подошел к нам на полкабельтова дежурный тральщик и оттуда передали: «Приказ — остановиться. Уполномочен применять оружие» (никто ведь не знал тогда — что за лодка, почему выходит из завода без разрешения), старпом им ответил по рации: «Требую встречи с Президентом РСФСР или с вице-президентом. В противном случае, если требования не будут выполнены, мы угрожаем затоплением корабля».

— Это затопление Медведев как-то обсуждал с экипажем? Ведь если я, к примеру, собираюсь топить, кроме себя, еще 15 человек, то должен хотя бы спросить: а хотят ли они тонуть?..

— Да нет, это была его угроза в адрес тральщика… Вот с голодовкой, которая, в принципе, получила одобрение, переговоры по трансляции были. Мол, все равно на лодке есть нечего, можно устроить голодовку. Продукты и боезапас мы ведь с нее еще до ремонта выгрузили…

— Что происходило дальше?

— Задрейфовали. Потом подошли три или четыре корабля, взяли нас в полукольцо, выход в море перекрыли. Одна дорога оставалась — в базу, назад. Подошел катер с первым заместителем командующего А. Олейником, потом торпедолов с командиром лодки, комбригом и начальником политотдела, дали послушать «Маяк», новости культуры: где какая премьера, где что… НачПО говорит: видите, все нормально, если б заваруха была в стране, разве про культуру передавали бы?

Ну, развернулись тогда и пошли обратно своим ходом. Радио на трансляцию включили, песни слушаем. НачПО опять: вот, когда вы в последний раз песни слушали? Все дни — балеты да траурная музыка, а тут — эстрада.

Да я и сам не пойму, какого черта мы выходили. Если бы все это хотя бы на сутки раньше произошло, тогда — другое дело, а так…

— Тут вот командир лодки сокрушается, что за одну «героическую» ночь таинственным образом испарился из сейфа спирт в трехлитровой банке… Старпом был трезвым на этом выходе?

— Как сказать?.. Не очень. «Выхлоп» был, и вообще…

— Вы не пытались отказаться выполнять его приказания?

— Мне — нельзя, я ведь на вахте стоял, не бросать же корабль. Да и если бы остался тогда на пирсе и не пошел с ними — не знаю, что бы у них потом, дальше было.

— А удержать его не пробовали?

— Разве его удержишь?.. Да и не так серьезно я все это воспринимал, думал — перейдем из завода в базу и все. Недооценил немножко обстановку. Мы, вахта на корабле, с 19 часов прошлого вечера никакой информации не имели: лодка в ремонте — радио не работает, телевизора нет. А старпом предлагал тогда: выбирай, либо с нами идешь, либо остаешься.

— И что же определило Ваш выбор?

— Да понимаете, на лодке многие механизмы не в строю, многие разобраны, единственный рулевой еще молод, опыта мало, да и темновато тогда было… В общем, без меня даже из узкости выйти, может, не смогли бы. Да и в конце концов, что угодно могли сотворить, пока до открытого моря добрались бы. А ведь там 14 пацанов было! Их ведь мамки дома ждут, пятерым через месяц домой возвращаться…

— Но они ведь на это, как пишут газеты, добровольно пошли, в порыве патриотизма.

— Вахта, скорее всего, стихийно пошла, по приказу, а некоторые и понять ничего не успели, уже в море проснулись… Да и те семеро, кого старпом из казармы привел, тоже не сразу с ним пошли. Мне моряки потом рассказывали, что он экипаж несколько раз строил, начиная с четырех часов ночи, призывал. Только потом, когда поодиночке стал с постелей поднимать нужных для выхода специалистов, вызывал к себе и персонально беседовал, тогда пятеро пошли, да еще он дежурного по команде прихватил и дневального.

— А флаг Андреевский над лодкой поднимали?

— Поднимали. Моряки соорудили его из простыни и обрезков синего одеяла. Потом пришлось убрать…

5. Один из «нейтралов»

Максим Кузьминский (штурман этой же подводной лодки, старший лейтенант) ту ночь провел дома, с происшествием знаком по прессе и рассказам сослуживцев:

— Он просто хотел выразить свой протест. Ну и что, что не сразу выразил, что три дня собирался, на такое ведь сразу не решишься… А я ему, старпому, потом сказал: если бы Вы прислали ко мне домой рассыльного, я бы вместе с Вами туда пошел бы!

P.S. От автора

Каюсь, и я хотел бы стать героем. Но — не за счет других людей…

Со многими пришлось поговорить об этом «пароксизме героизма» в бригаде подводных лодок, где сам я еще недавно служил… Намеренно не привожу здесь достаточно резких оценок поступка офицера А. Медведева командованием, списка предыдущих его грехов и достоинств, ироничных и скептических отзывов профессионалов-подводников, восторженных и не очень слов тех, кому эта «героическая» эпопея известна лишь понаслышке.

Думаю, и так все понятно… Sapienti sat.

25.08.1991.

Из книги «Бечева», 1998 г.

* * *

Отмучилось скучное лето,

Подходит худая зима.

Последняя песня — пропета,

Заброшены птичьи дома.

Но в роще, за старым бараком

Которую ночь напролет

Какая-то птаха — со страха,

А может, от счастья — поет!

31.05.1986.

День Зимы

(элегия)

Стынет в небе поздняя звезда.

Свет растратив, без следа исчезнет

В этой придавившей землю бездне,

В этой мутно-синей глыбе льда.

Ей на смену, ртутно-тяжело,

Выползет озябшее светило.

Может, хоть ему достанет силы

Подарить земле зимой тепло?

Нет, скользнуло, инеем пыля,

За холодный обруч горизонта…

Чуть дыша, затихнет далью сонной

Безнадежно-добрая земля.

07.01.1984.

* * *

Вдоль дороги простуженной

В серебре тополя

И — размытыми лужами —

В желтых иглах поля.

Гарь травы умирающей —

В ветровое окно…

Отступать не пора еще

Лету щедрому, но

Холод осени вкрадчивый,

Горло перехватив,

Над пустынными дачами

Свой выводит мотив.

23.07.1983 — 15.09.1986.

* * *

Пеленой — облака над Камчаткою,

Полуостровом соли и снов,

Над страной бесшабашных, отчаянных,

Не сносящих беспутных голов,

Доброту не считающих подвигом,

Не зовущих достаток «добром»,

Не сгибающихся под подлостью,

Неподатливых на излом,

Не скулящих, не льнущих, не давящих,

Не восславленных в песнях — пока.

Над страною моих товарищей —

Пеленой плывут облака…

09.10.1983.

Вечер

Слишком много желтого,

Слишком мало красного.

Фонари тяжелые.

Облака ненастные.

Пламя еле теплится.

Дует от окна.

И почти не верится,

Что грядет — весна…

06.08.1983.

Три стихотворения

I. Вопросы

Которые времена — рассвет или средневековье?

Злобой или любовью набухла моя страна?

Люди или зверье топчут земли этой травы?

Низости или славы ждать еще от нее?

Сколько еще веков — предугадать возможно ли?

Дробь — по кому — тревожная

черных товарняков?

Чьи — под чечетку шпал — головы васильковые

Скосит, сомнет по-новому

старый лесоповал?..

II.

Я не знаю на все ответа.

Ты — не хочешь слушать вопросов…

Чуть коптят мои сигареты,

Жарко пышат твои папиросы.

И слова мои — голы, куцы.

Не в пример твоим — гордым, правым,

Оперенным огнем революций,

Призывающим жар расправы.

Мы с тобой одинаково колки,

Мы с тобой — одного поколенья,

Но когда озираешься (волком) —

Чуть дрожат у меня колени…

III. Оттепель

Завтра — снег!

Упадет и выстудит

Ободренные солнцем поля,

Злые вьюги смелей зарыскают,

Будет ворон оглядывать пристальней

Горизонты твои, земля.

Только на две краски поделена,

Станешь — дикою и немой —

От бессилия,

От безделия,

Отвратительного самой.

Только — черное или белое,

И другому не быть вовек…

Вот что завтра с тобою сделает

Снег.

01.07.1987.

Псы

Пастыря

бросают на расправу

пастве,

улюлюкая «Ату-у!».

Правильно

все слажено,

по праву

топчут овцы эту срамоту.

Волкодавы, отбежав в сторонку,

щурят в небо рыжие глаза:

над отарой — пыль да гомон громкий,

никого сейчас сдержать нельзя.

Истоптав останки Полубога,

выместив свою слепую боль,

все

угомонятся понемногу

и пойдут

лизать все ту же соль.

И все так же, пастбища раскинув,

перед ними выгнется земля…

Слаще нет — травы в стране родимой,

крепче нет — родимого гнилья,

лучше доли нет,

чем дружно, стадом

продолжать движение вперед!

Волкодавы — ближе,

ближе,

рядом.

Охраняют, стало быть, народ.

10.08.1988.

Посмертный обыск

(– Василь Андреич)

«Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения… По прочтении этих бумаг… они будут немедленно преданы огню в Вашем присутствии»

Граф Бенкендорф

(из письма поэту В. А. Жуковскому
от 6 февраля 1837 г.)

Тусклая, седая синева.

Изморозь на мордах лошадиных.

Тихие, бессильные слова…

Талый, с грязью, снег и — «Наследили…»

Что — паркет? О чем я?! — Боже мой…

Пусто как!

И — ветер — двери настежь!

Где-то — шепот, всхлипы.

Ножевой

раной — свет в окне.

Февраль. Ненастье.

Кипами

выносят за порог

оттиски души Его — бумагу…

Собачонка мечется у ног

и скулит.

Сугробы — белым флагом!

Право ж, это

мудро решено:

дабы славы

лишним

не нарушить —

рассортировать:

к зерну — зерно,

и — в огонь! — плевелы

(сиречь — душу?..).

Корчатся упрямые листы —

плоть живая умирать

не хочет.

…Строки биографии — чисты.

Утро на дворе. Досмотр — окончен.

29.03.1985.

«Век нынешний…»

«Погоду — угадаешь по приметам,

Но запросто обманчив внешний вид:

Ты награжден, отмечен, знаменит,

Увенчан даже званием Поэта.

Свои расценки у лукавых Муз, —

Не тиражи, чины да гонорары…

Торопятся поэты в Генералы,

Мельчает поэтический Союз…», —

Державин грустно черный кофий пьет,

Молчит и реже из дому выходит

(В округе ничего не происходит,

И вряд ли что-нибудь произойдет), —

«…Все требуют печатных площадей —

Как в Вечность пригласительных билетов.

И принародно плачется Фаддей,

Что Пушкина не видно средь поэтов».

28.02.1987.

Новый Муромец

Брату Володе

Неромантическое время,

Пора практических забот.

Заброшены труба и стремя

И даже Флот

Давно не тот.

Рассвет не будоражит — будит.

Наивность — вызывает смех

(Всяк по себе другого судит,

Мол, общий грех:

«В пушку — у всех…»).

А песни? Песни! — в даль когда-то

Вели и звали: поспеши! —

Единообразны, как солдаты:

И хороши,

Да — без души.

…

Решив, что все — само — иначе

Пойдет,

Немного поворчит,

Потрет синяк да чуть поплачет

Илья,

В ночи

Упав с печи.

13.02.1984.

Полнолуние. Звезды. Ты

Только очень сильные

бороться

смеют с этой лунностью густой.

Слабый свет, истаявши, вольется,

канет

в сизый небосвод пустой.

Сильных

можешь перечесть по пальцам:

строгим одиночеством полны,

«умники», мечтатели, скитальцы —

дерзко

протыкают слизь луны!

Не смирясь, не жалуясь, не ноя,

не кидаясь в слезы от обид, —

видишь? — светят.

Светят! — над тобою.

Что же ты?!

Не слышит.

Крепко спит.

17.03.1984.

Последний отряд. Год 1239-й

Клочья копоти носит

ветер тихий, весенний,

по дорогам раскисшим

отползает орда…

Этой своре звериной — никакого спасенья, —

только месть,

только гибель,

только смерть —

навсегда!

…Жесткой желтой травой, из сугроба торчащей,

этой горькой травою, истыкавшей снег,

в вашу память ворвётся злая ненависть наша,

долгий вой полонянок, визг угрюмых телег,

вас разбудит урчанье дымящейся крови,

клёкот сабель голодных в бессильном бою,

и отчаянье жаркой, напрасной погони,

и звенящая мука

за землю свою.

Знаем: бой будет кратким (редеет дружина),

но иначе — не можем.

                                           Не можем! —

когда

там,

          на РУССКИХ просторах,

там, вдали — черным дымом…

там, в дали — не кострища! —

города,

                  города…

* * *

Вот опять — все эта же морока:

чай, веранда, вечер, болтовня…

За окном на дереве сорока

повторяет, кажется, меня —

трескотней, верченьем беспокойным

аккуратно-гладкой головы:

— Тра-та-та…

чтоб жизнь прожить достойно.

— Тре-те-те…

такие же, как вы.

— Три-ти-ти…

мы все — слепые дети

в крепко сжатом, жестком кулаке.

Споры-разговоры на рассвете

ветерок уносит по реке…

— Зыбко все, расплывчато, примерно;

нужно видеть цель — наверняка.

— Главное — избавиться от скверны!

— Вам подлить горячего чайка?

Подложить вареньица? Печенья?

— Нет, спасибо, я — по горло сыт!..

То же здесь сорочичье верченье,

тот же осторожный глаз блестит,

так же каждый нервно, суетливо

интерес выказывает свой.

…А река течет неторопливо,

Облака плывут над головой.

18.04.1988.

* * *

Я из этой дряни и из этой грязи

славный и добротный, чистый

стих пошью.

Сразу не получится — переделать разве

долго? Раз! И — наново — молодость свою.

Чтобы стало — ветренно,

чтобы стало лиственно,

чтобы в даль далекую мчались поезда,

чтобы можно было бы (ну, хотя бы — мыслями,

легкими и светлыми) убежать туда,

все невзгоды — вытрясти,

все обиды — вынести,

песню недопетую — передать друзьям,

жизнь прожить — красивую, чистую —

без примесей

и без этой дряни с грязью

по краям!

10.06.1983.

* * *

Не блага

матерьяльные,

не

сытой жизни рай,

а — нам! — дорога

дальняя,

воли каравай,

чистый и студёный

глубокий

ковш небес,

берёзовые звоны,

озёрный плеск,

соль седьмого пота,

земная твердь,

добрая работа

да — короткая — смерть.

29.06.1983.

* * *

Вот она и проверена,

наша большая любовь:

поле — шагами — меряно,

не перемеришь вновь.

Вот она и испытана,

наша земная страсть:

вытоптана копытами —

негде зерну упасть.

Пусто, черно и голо.

Зубы сожми, но держись!

…Крохотное это поле —

долгая наша жизнь.

29.06.1983.

* * *

Я не верю, что все изменится.

Я не верю, что будет тепло.

Видишь? — Снова возле поленницы

Вьюгой дикий сугроб намело.

Снова снег за окошком мечется,

От него даже ночь — бела.

Задувает, под самую лестницу

Загоняя остатки тепла.

Стены все — как в побелке — в инее.

Вьюга стонет в кирпичной трубе.

Ей из печки огонь не выманить,

Как из сердца — тоску по тебе.

Ком обид давно перемолот,

Ни к чему нам теперь слова…

Разгоняя собачий холод,

В печке дружно трещат дрова.

Вьюга, словно голодная пленница,

Из трубы завывает зло.

…Все равно ничего не изменится,

Даже если и станет тепло.

04.03.1983.

* * *

Я тебя — обреченно и бережно,

Чтобы в памяти все сохранить —

Отпускаю к чужому берегу,

Продолжаю — жалеть и любить,

Продолжаю на что-то надеяться,

Жду, тихонько дверь отворив.

Отзывается звоном в сердце

Звук шагов — увы! — не твоих.

Холодком из-под двери тянет,

Разгоняя табачный чад.

«Никогда весна не настанет!» —

На снегу вороны кричат, —

«Никогда не спадут морозы,

Никогда не вернуть мечту,

Не согреться душою — возле…»

Грай вороний летит в высоту,

Отразившись от сопок синих,

Он лавиной рушится вниз:

«Нет покоя тебе отныне —

Плачь, юродствуй или молись!..»

22.03.1983.

* * *

Темное окно станет — светлым,

Стоит выключателем щелкнуть.

За окном опять — холодное лето,

За окном — ленивый вечер

И долгий,

За окном моим — угрюмое небо

Низко так нависло

И давит…

Что же мне теперь с собой делать?

Кто тебе теперь цветы дарит?

Кто тебя сейчас до дома проводит

И застынет

У закрытой калитки?

…За окном моим, опять — к непогоде,

Океан вздыхает — Тихий, Великий.

04.06.1986.

Письмо

Осень — не осень, зима — не зима:

Мереть и стынь, непокой и хвороба…

Ты бы сейчас подивилась сама

Злому лентяю отчаянной пробы,

Ты бы, наверно, сумела понять

(Легче, вернее понять — в одночасье),

Как это больно — надежду терять,

Веру

В обещанный краешек счастья.

Как не хватает нам в этой судьбе

И доброты, и тепла, и покоя!

Что бы такое — на память тебе…

Что бы на память оставить такое?

Что же, прощаясь, от сердца отнять?

Чем отплатиться — мечтой или раной?

Ветер над рубкою… Нет, не унять

Вой его — долгий, тягучий и странный…

Лодки повыгнала на якоря

Нудь штормового холодного ветра…

Блеклого неба худая заря

(В смысле погоды) — плохая примета.

Долго вгрызаться им якорем в грунт,

Вытянув по-ветру тело тугое…

На берегу нас, конечно же, ждут

(Счастье моряцкое — вот ведь какое).

Сколько еще провисит колесо

Злого циклона над бухтой моею?..

Как бы тебе объяснить это все? —

Вряд ли сумею… Да — вряд ли сумею.

---

Разве расскажешь, как цепи дрожат,

Лодку удерживая под шквалом,

Как экипаж — «стариков», «салажат» —

Море в единую силу сковало.

Как на ветру, на знобящем ветру

Люди живут ожиданьем покоя:

Может, уляжется шторм поутру?..

(Счастье моряцкое — вот ведь какое).

Так и с тобою у нас — холода,

Сумрачный ветер, размолвки глухие…

Знать бы — что с нами случилось? когда?

Как захватила нас эта стихия?

Видимо, все же придется

Корабль

Нашей любви — на разбой злого ветра

Бросить:

Глухой непогоды пора

(В смысле надежды) плохая примета…

Стихнет ли ветра напор до утра,

Иль — дохлестнет

                      убегающих —

                                     в спину,

Но — удержусь,

                         до-стою,

                                      до-иг-ра-…

(Я свой корабль — до конца! — не покину).

---

* * *

Тяжесть

вольной мечты о полете…

Вы, застыв в побелевшем окне,

облегченно, устало кивнете

уходящему в прошлое мне.

И холодные полночи наши все,

и горячие наши слова —

торопливо скользнут во вчерашнее,

как оставленные острова.

Долго снам еще нашим путаться

злой мечтой о далекой земле…

Все быстрее планета крутится,

все спокойнее Вам

и мне.

08.10.1986.

* * *

Обещалося невесте —

не сбылось.

Пели вместе,

спали вместе,

встали — врозь.

Время искрою небесной

пронеслось:

ели вместе,

пили вместе,

жили — врозь.

И теперь любые песни —

в горле кость.

Души — куры на насесте —

квохчут

врозь…

* * *

Я не знаю, зачем это рвётся наружу —

Про тебя, про меня, про февральскую стужу.

Я не знаю — откуда. И кто мне диктует…

В окна холодом зимним по-прежнему дует,

Мёрзнет кактус, щетинясь, в холодном горшке,

И зелёные звёзды в окно к нам заглядывают.

…А весна почему-то всё время опаздывает,

Вновь оскальзываясь на последнем шажке.

* * *

Было.

И это — было:

Другая ко мне приходила…

Песни веселые пела,

С собой увести хотела,

Твердила: люблю навек!

…Верил, — смешной человек.

04.04.1983.

* * *

Словом толком не перемолвившись,

расстаемся. Прости-прощай!

Ты меня издалёка вспомнишь ли?

Нет, не надо — не обещай.

Помолчим.

Над бетонкой серою

самолеты уходят ввысь…

Не последние мы,

не первые.

Ну, не надо… Ну, улыбнись!

То, что было,

и то, чего не было —

ни исправить, ни изменить.

Будем взглядывать в это небо мы,

будем — жить.

01.10.1988.

* * *

Ну что ты, девочка моя? —

Всё было славно.

Пусть — не знакомство, не родня,

Не связь (подавно).

Пусть этим пламенем скупым

Не отогреться…

Глаза слезит горчащий дым,

Печаль — под сердце.

Грохочет гулкий товарняк

Под небом скудным…

Всё — несерьёзно, всё — не так,

Но безрассудно —

На дробном, ветреном пути,

На перегоне,

Где ни свернуть, ни отойти —

Огонь в ладони!

06.09.1987.

Весенний круг

Скромница, умница…

                                       глупая,

что ты на ум взяла?

Грязь под ногами хлюпает? —

Значит, Весна пришла!

Значит — капели первые,

солнца горячий глаз,

значит — любое дерево

почками вспухнет враз,

небо неосторожное

рухнет первой грозой.

Бродит — до невозможности

свежий — по жилам сок.

Жизни струя упрямая

бросит нас — в тот же круг…

Милая,

               лучшая самая,

я ли тебе не друг?

Я ли тебя не балую,

я ли не берегу?..

Просто — весна прибавила

Это она, треклятая,

тело кроит и рвет,

душной волной накатывая,

душу в полон берет.

Вечная Жизнь — поднимется,

почвенный слой вспоров,

жадно Природа ринется

мучить и мять улов

солнца, весны-проказницы:

живность, людей, цветы…

«Грязь», — говоришь?

                              Но, грязные,

В страсти они — чисты!

Тоже мы — рано, поздно ли —

в общий вольемся круг…

Робость твоя серьезная

тяжестью станет вдруг.

Славно — сквозь почву черствую,

сквозь разомлевший снег,

из темноты, упорствуя,

к солнцу тянуть побег!

К завязи рваться, к колосу —

силы сильнее нет…

Чую весну — по голосу,

вижу горячий свет

даже под коркой грубою:

бьется, хмельней вина.

Грязь под ногой захлюпала?

На то она и — Весна!

09.03.1988.

Выбор

Угощаю зеленым яблоком —

Не берешь.

Ни червивинки, ни изъяна ведь!

— Ну так что ж?

На, прими хотя б это, желтое —

Чистый мёд,

Ароматно-пряное, с кожурой шелковой…

Не берет!

Может быть, тогда возьмешь — красное?

Нет спелей!

Предлагаю яблоки — самые разные,

Любви своей.

Но она — куражится, выбирает, пробует,

Весела.

Улыбаясь, сбрасывает яблоки добрые

Со стола.

А когда подгнившее лишь

Одно останется —

Бурый плод —

Вздрогнет вдруг, оглянется

И — возьмет…

01.08.1986.

Ночной туман

Иди сюда.

Ты — ничего не помнишь

И ничего не хочешь повторить?..

В слепом окне — обугленная полночь

Давно перегасила фонари.

Пей улицу, как дикую отраву —

Под вой гудков, прохладу от реки.

Беру Тебя

Отныне и по праву,

Переплавляя эту ночь в стихи.

Сюда иди,

Забудь, чего не помнишь.

Сюда, ко мне, сейчас,

Иди скорей…

Пока дымится, остывая, полночь

Окалиною черных фонарей.

Ничто еще не начато, не спето,

Еще качает темень фонари,

Но вдалеке — сигнальною ракетой —

Растет полоска утренней зари.

Молчи, молчи.

Мы ничего не вспомним

И ничего не станем повторять…

Для нас потом,

В окне, тумана полном,

Проклюнется дрожащая заря.

12.03.1997.

* * *

В шесть утра разлаялись собаки,

Заспанный трамвай продребезжал.

Что любовь — игрушка, это — враки,

Это кто-то — глупое сказал.

Это кто-то, сам себе не веря,

Доказать пытался чепуху!

На рассвет распахнутою дверью

Отмахну словесную труху,

Сердце захлебнется гулкой кровью,

Жарко закружится голова.

К твоему склонившись изголовью,

Прошепчу

забытые слова…

Разговор с душою по-душам

…Скок желудей по крыше жестяной,

огонь в печи и влажный шелест ночи.

Я чувствую: сейчас тебе не очень-

то хочется беседовать со мной,

но — потерпи, помедли, притворясь,

перебори глухое раздраженье.

Вглядись в окно, там — грозных туч круженье,

теней и тьмы причудливая вязь.

Вослед все утихающей грозе,

там — сада растревоженного ропот…

Со мной поверить в лучшее попробуй,

увидеть, угадать его везде.

Мы будем жить с тобою — до ста лет,

не уставая, даже не старея,

ведь в этой бесконечной лотерее

мы выбрали — единственный билет,

чего ж тебе еще?..

15.08.1987.

Из книги
«Истории & фантазии», 2004 г.

По образу и подобию

Василь Максимыч был сыт. Он так прямо и заявил об этом: «Ну, я сыт!» и откинулся на спинку стула.

Жена его, Вера Михайловна, тут же засуетилась опять, торопливо запричитала:

— Васенька, а как же колбаска копченая, вон ведь еще сколько осталось?! И холодца почти не тронул… А может — борща чуток подлить? Там, в кастрюльке, еще есть.

Василь Максимыч прикрыл затухающие глаза, прислушался к своему внутреннему миру, подумал немного, а потом подытожил:

— Нет, сыт — значит сыт. Хватит пока.

И пошутил:

— А то лопну еще, хе-хе…

Тем временем вернулся с улицы Валерка, наследник. Звякнув тяжелой цепью, он прошмыгнул мимо отца и сразу заперся в своей комнате.

Василь Максимыч включил телевизор и пересел в широкое, мягкое кресло — для удобства. Передавали «Международную панораму».

— Веруня, глянь, как капиталисты-то разлагаются! — позвал Василь Максимыч жену и прибавил задумчиво: — Не то, что некоторые…

Вера Михайловна не откликнулась, скорее всего — просто не слышала: она громыхала на кухне посудой, в кране гудела вода.

Настроение у Василь Максимыча образовалось вполне благодушное, как всегда после сытной и обильной еды. Хотелось с кем-нибудь поболтать о возвышенном, а спать — почти не хотелось.

Василь Максимыч окликнул Валерку:

— Эй, сын, чем занят?

— Уроки делаю, — отозвался из-за стенки сын.

— Уроки — это хорошо, — одобрил Василь Максимыч и задал наследнику наводящий вопрос:

— И какие же, если не секрет, уроки?

— Обществоведение.

Почти сразу из-за двери высунулась светлая Валеркина голова и заулыбалась:

— Хорошее, батя, время будет — коммунизм!..

— Да-а… — Василь Максимыч, отвлекшись от телевизора, расслабился.

— Батя, а там все-все будет? — не слишком доверчиво вопросил наследник.

— Конечно, все. И даже больше, чего душа пожелает. Каждому — по потребностям, не только одним бюрократам. Для этого и трудимся, для этого живем — себя не щадим. Все будет, не боись!

— Тут, в учебнике, еще написано, что от каждого — по способностям, это как?

— Как, как… сколько унести сможешь, столько и бери, вот и все способности, — пошутил Василь Максимыч и, переключив телевизор на другую программу, промыслил:

— Может, ты-то вот захватишь это время… Попомни тогда отца, который приближал его к тебе, как мог, строил для тебя, дурака, светлое будущее. Поживи уж тогда и за меня, всласть.

---

Из кухни, вытирая о фартук распаренные руки, появилась жена:

— Ну чему ты, отец, ребенка учишь? Вот возьмет еще да и ляпнет в школе кому-нибудь что ты ему тут наговорил — оправдывайся потом. И так от этого рока покою нет, железяками весь обвешался, браслетами всякими, — соседям в глаза посмотреть стыдно.

— А причем тут браслеты? — сухо поинтересовался наследник.

Но мать не стала ему отвечать, добавила только в спину отцу:

— Тянет тебя кто за язык, что ли?

— Ничего, не ляпнет, — Василь Максимыч повернулся опять к Валерке, будто рассматривая. — Он у нас сообразительный, знает, кому что говорить можно… Разбирается, что к чему, весь в меня. Правда, сын?

— Правда, — буркнул в ответ сын и опять скрылся за дверью.

Василь Максимыч помолчал, улыбаясь, и наставительно разъяснил жене:

— Все эти роки да железяки — чепуха, мать. Камуфляж. Мы тоже в свое время под музыку балдели, клешами пыль мели… Не это главное, перебесится. Воспитание, понимаешь, штука тонкая, в этом деле тоже метода нужна. Главное — чтобы таким же, как мы, вырос. Чтобы человеком стал, настоящим: знал свое дело и помалкивал, когда не надо. А все эти сказки, что им сейчас в голову вбивают, критически усваивал, с поправкой на жизнь, тэ-скать. В жизни, сама знаешь, по учебникам не проживешь. Жизнь, она — куда сложней и сама все по своим местам расставит.

Вера Михайловна, по обыкновению, спорить не стала. Взялась вместо этого белье переглаживать. А Василь Максимыч опять уставился в телевизор.

Показывали теперь грустную передачу «Человек и закон». Василь Максимыч хотел было ее выключить, но передумал, потому что заговорили как раз о нелюбимых им бюрократах, оголтело вставляющих палки движению вперед и прочей перестройке.

Валерка в своей комнате, напялив на стриженую голову большие наушники, готовил уроки на завтра. Мать гладила у окна.

Время тянулось размеренно и привычно.

Общее молчание только раз еще нарушил негромкий вздох:

— Эх-х-ма, коммунизм… Житуха!.. Нам бы туда… Уж я бы своего не упустил. Сил бы не пожалел: прошелся бы по их магазинчикам, поворошил бы под прилавочками, понавел бы там порядок! Жаль только — не будет его никогда, с этими бюрократами… Во всяком случае, пока мы живы.

И Василь Максимыч философически замолчал, посапывая.

1992.

Слишком далёкое

С этим куском дерева Сам возился особенно долго: скребком скоблил, ковырял кремневым ножом, медвежьим когтем — всем, что под руку попадется, даже зубами его выкусывал. Но все получалось совсем не так, как нужно.

Сам взвизгивал и постанывал от обиды: Великая Мать не хотела показать себя. Вместо нее выходила почему-то старуха Аху — добрая и заботливая, поднявшая на ноги не одного детеныша, но с возрастом все больше толстеющая, удушливо кряхтящая и ворчливая. Великая Мать — не такая. Она — большая, и грозная, и упрямая, и красивая. Куда до нее старухе Аху! В огорчении от неудачи Сам наконец стукнул по деревяшке кулаком и с силой отшвырнул ее в дальний угол пещеры — женщинам на растопку.

Когда он взял новое дерево — мягкое и податливое — Великая мать сжалилась все-таки над старательным Самом и, проступив из глубины древесины, уставилась на него своим гордым взглядом. Сам задрожал от нетерпения: скорее, скорей расковырять и зачистить дерево, пока она не исчезла.

Сам очень увлекся этим, так увлекся, что совсем позабыл о главном. О том, для чего был оставлен ушедшими на охоту: охранять женщин с детенышами и защищать вход в новую пещеру. Мыслями он был далеко отсюда, слишком далеко…

Потому-то и не учуял Сам кислого запаха Чужих, не заметил их осторожных крадущихся шагов. Не услышал даже предупреждающе прошуршавший вниз по склону камешек. И не почувствовал азартно вырезавший из большого полена женскую фигурку Сам тяжелого, ненавидящего удара в затылок — последнего из полученных им в этой жизни.

Подогнувшийся вдруг, скрюченно перегородивший на время собою пещерный лаз, не увидел он больше уже ничего: ни того, как взметнуло искры в костре и вспыхнуло отпнутое врагами дерево, из которого чуть было не вышла Великая Мать, ни того, что делали с детенышами, женщинами и старухами, доверенными ему, хмельные от ярости и сильные воины соседнего племени.

                                            * * *

Доклад был скучным, буднично скучным. Очередной отчет об очередных раскопках очередной первобытной стоянки.

Все как всегда: зола костра, скребки да кости… Количество, принадлежность, датировка… Рутина.

Полупустой дремлющий зал, привычно отсиживавший положенное, не заинтересовало ни обилие женских и детских останков при полном отсутствии мужских, ни обнаруженная у северного свода пещеры очередная «палеолитическая Венера» — изумительная по мастерству (хотя и недоработанная) деревянная женская статуэтка. Сколько уже таких «изумительных» находок пылится в запасниках различных музеев!

Никак не отреагировал зал и на заявление докладчика о том, что эта окаменелая деревяшка изображает, по всей вероятности, богиню плодородия, несомненным свидетельством чего являются ее тучные формы и доброе, открытое миру лицо.

Лицо старой Аху.

1982.

Это — табу!

— Ты еще молод, Пилот, — голос Капитана звучал ровно и устало. — Молод и потому слишком горяч. Ну подумай хорошенько, что ты предлагаешь! Любая наша помощь этим людям — вмешательство в их развитие. А это… Пойми, мальчик, каждый запрет, каждое табу возникает не на пустом месте, не по прихоти какой-нибудь, нет. За ним — долгий и трудный опыт, потери, расчеты на будущее. Именно потому нарушить принцип невмешательства — все равно, что совершить преступление.

— Но ведь времена меняются, Капитан! То, что было разумным и правильным вчера, может только мешать сегодня. Ведь на самом-то деле я и не предлагаю ничего нарушать! Я все рассчитал, ошибки не будет.

Пилот нервничал, и голос его просительно подрагивал поначалу:

— Ничего такого мы не дадим им и ничему особенному учить их не станем. Мы только чуть-чуть передвинем стрелки на их «часах»… Я многое передумал после вчерашнего разговора и теперь предлагаю вот что. Мы же в любом случае оставим на орбите свой спутник — для наблюдения? Так давайте вмонтируем в него и магнитную ловушку, много места она не займет. Спутник станет задерживать все железные метеориты, которые принесет космос. Из них потом можно формировать блоки и автоматически отстреливать их в заданную точку — где-нибудь поближе к Селению. Собрать такую систему совсем не сложно: с парой киберов я берусь управиться за ночь, если, конечно, мне не будут мешать… Мы сразу, одним махом решим две проблемы: и Принцип, по существу, не нарушим — получится почти естественный приток на планету метеоритного железа, — и аборигенам поможем: из своего каменного века они сразу шагнут в железный. Вы только поймите, что это будет значить для их младенческой цивилизации!

Разволновавшись, Пилот вскочил с кресла. Высокая фигура его стала казаться еще выше на фоне зеленоватого вогнутого диска планеты, мерцавшего на обзорном экране.

— На мой взгляд, это самый грамотный выход в такой ситуации. У нас просят помощи, и мы не имеем права не помочь. Совсем ничего не преступать мы не можем. Но так, по крайней мере, наша совесть останется чистой: мы сделали что могли. В конце концов, что такое один-другой лишний метеорит, незапланированно упавший на планету? Уверен, дома нас поймут. Ведь космосу так нужны новые цивилизации — нас слишком мало… Решайтесь, Капитан, время уходит!

— Может быть, ты в чем-то и прав, однако не по душе мне вся эта затея… — начал было Капитан, но потом замолчал ненадолго и, неожиданно для Пилота, изготовившегося уже к новой атаке, закончил: — Добро! Будь что будет. Старт назначен на завтра, времени действительно мало. Так что действуй!

Расчеты Пилота были верными. И результат сулили быстрый… Сравнительно быстрый. Но Космос все решает по-своему, не считаясь с нашими планами. Когда корабль был уже далеко, так далеко, что, даже узнав о свершившемся, никто ничего не смог бы исправить, именно эта планетная система встретила на своем бесконечном пути в пространстве невесть откуда взявшееся облако космической пыли. Дело обычное. И все было бы ничего, но основную массу облака составляли частицы железа…

                                            * * *

— Ты еще очень мал, внук, но я не могу ждать, когда ты подрастешь. Предки зовут меня — не знаю, надолго ли хватит у Богов терпения, чтобы мешать им. И пока я не ушел навсегда, я должен передать тебе свою Память… Пока еще могу это сделать.

Голос у Старика был мягким и ровным, а рука его, лежащая на плече мальчика, — теплой и ласковой.

— Слушай же… Боги иногда могут казаться добрыми, но под этой добротой все равно скрываются зло и коварство. Помни об этом и никогда не доверяй им! Я специально привел тебя на это место — чтобы лучше запомнилось… Когда-то давно здесь жили люди — сильное и богатое племя. Они не кочевали, как мы, в поисках пищи, а жили в Селении. Почва была добра к ним, ни в чем не отказывала, кормила и согревала их. Но людям почему-то всегда хочется большего, чем то, что они имеют: самой вкусной еды, самых крепких ножей и еще многого… Люди, жившие здесь, ничем не отличались от прочих. Но хорошая еда и теплое жилье сделали их дерзкими. Неблагодарные, они предали свою Почву и призвали на помощь далеких Богов! Боги — пришли. И подарили им черный камень, и научили их плавить из этого камня железо, прочнее и тверже которого нет ничего на свете… Потом Боги вернулись на звезды, а людям захотелось много-много черных камней, ведь из них получались такие острые и крепкие наконечники для стрел и все остальное. И люди, жившие здесь, стали вновь и вновь обращаться за помощью к Богам, пока те, забавляясь, не принялись швырять со своих звезд все новые и новые черные камни — один за другим. Наверное, им нравилось смотреть, как вздрагивает внизу и стонет от каждого удара наша Почва. Боги так разыгрались, что думать забыли про людей из Селения. И несколько лет все бросали и бросали свои черные камни, пока им не надоела и эта игра… С тех самых пор здесь, где раньше жило могучее, но дерзкое и жадное племя, высится эта Гора, а люди обходят это место стороной…

Старик замолчал, о чем-то раздумывая. Тихо и пустынно было вокруг. Только высокая звезда равнодушно глядела вниз, на темную и такую просторную планету, на холодную равнину под собой, на тяжелый конус все растущей в небеса черной Горы да на двух маленьких, почти незаметных сверху, утомленных долгим переходом человечков — у самого ее подножья…

— А как же Боги, дедушка, они так и не помогли разве людям?

Мальчику сказка понравилась, и он хотел знать, что было дальше.

— Помощи от Богов никогда не жди, внук! Дело их — Зло, — старик прижал мальчика к себе, голос его стал крепче и яростней, — только на Род свой надежда у человека, только родная Почва и добра к нему. Лишь то, что дарит она, — на пользу людям. Навек запомни, мой внук, и внукам своим передай: никогда… ничего… не проси у Богов. Это — табу!

1985.

«Мы, струльдбруги…»

«Скок желудей по крыше жестяной, огонь в печи и влажный шелест ночи. Я чувствую: сейчас тебе не очень-то хочется беседовать со мной. Но потерпи, помедли, притворясь, перебори глухое раздраженье. Вглядись в окно, там — грозных туч круженье, теней и тьмы причудливая вязь. Вослед все утихающей грозе, там — сада растревоженного ропот… Со мной поверить в лучшее попробуй, увидеть, угадать его везде. Мы будем жить с тобою — до ста лет! Не уставая, даже не старея, ведь в этой бесконечной лотерее мы выбрали — единственный билет. Чего ж тебе еще?..». — И так тоже соблазнял ты меня, мой деймоний (нашептывал, обещал, пророчил), чтобы крепче еще привязать к себе, чтобы жил я только тобой одним, чтоб дышал и чувствовал лишь то, что дышится и чувствуется тебе.

А чего мне и надо-то? Кажется, пожил и начувствовался так, как удается немногим, — как, пожалуй, не дано было никому вокруг. За это только одно я должен благодарить тебя бесконечно. Тебя одного, и никого больше.

Такова тайна моя, наша общая тайна… Ты-то сможешь потом передать ее дальше, а я — не отдам теперь уже никому.

1.

Осень в этом году славная, особенная даже осень. Давно бы пора пролиться дождям, ударить первым заморозкам, ан нет: и небеса чисты по-прежнему, и ясное солнце купается в желтой листве, и какой-то особый покой и умиротворение вокруг. Если бы не загустевшая синева небес, не эта листва (все еще роскошная и праздничная, но и изрядно поредевшая), то и не определишь сразу, что за пора такая стоит и какое теперь время.

В церковном парке пустынно и одиноко — это самое спокойное место в округе. Людей здесь почти не бывает, особенно в будни, и потому хорошо, без помех и напряжения, думается. Можно даже разговаривать вслух с самим собой, и некому здесь подслушать тебя… Подслушать, переврать, донести.

Высокий, чуть сутулый старик в черной одежде, тяжело и осторожно присев на поваленное давней грозой дерево в самом конце небольшой аллеи, надолго задумался. Теплый ветерок чуть ерошил седые длинные волосы на его непокрытой голове. А мысли текли плавно и легко, как давно у него не было. Слишком давно.

Старик запрокинул голову и прикрыл глаза, подставив сухое лицо закатному солнцу. Тихо в парке. Изредка прошелестит листвой набегающий ветерок, принося издалека едва различимые звуки кузни, работы, возвращающегося стада. Принесет, омоет этим извечным прибоем жизни и побежит дальше — все такой же торопливо-легкий, неутомимый, как сто и как тысячу лет назад. После него еще сильнее чувствуется здешняя, под молчаливой крепостью древесных стволов, спокойная отгороженность от мира.

Хорошо сидеть вот так — ни о чем не заботясь, ни о ком не думая, ничего вообще не ожидая и уже не тревожась. Так, словно все вокруг пропало, исчезло, растворилось в солнечных лучах, в неугомонном перешептывании ветра с высокой листвой. Хорошо — просто сидеть и ничего не ждать. В слишком долгом ожидании перегорает душа, опустошается незаметно горьким и едким дымом времени — так же, как этот вот, почти невидимый на солнце, неторопливый огонь, пережевывающий в золу кучи палых листьев, аккуратно наметенные старательным Иоахимом, садовником.

Да, ждать еще чего-то теперь бессмысленно, нет на это уже ни времени, ни душевных сил. Просто — заканчивается и эта, казавшаяся когда-то длинной, дорога, все опять отплывает в прошлое. Не стоит обманывать себя: личного бессмертия не существует, и там, дальше, — пустота, забвение, ничто. Чудес не бывает, а потому нужно лучше приготовиться к неизбежному.

Колокол собора в парковой тишине прозвучал неожиданно густо, напряженно. Однако старик не поторопился на его тягучий призыв. К чему теперь суетиться и спешить? Куда приятней вот так, не открывая глаз, сидеть на поваленном бурей древнем стволе — таком же крепком когда-то, как он сам.

Руки его, обтянутые сухой и желтой, в бурых крапинах, кожей, чуть подрагивали на остро выпирающих под сутаной коленях. Казалось, он просто уснул, разомлев под нещедрым теплом догоравшего светила, и одни только губы еще продолжали в дремоте шептать вливающиеся в бормотание увядающей листвы, не слышные никому слова.

Он просто сидел, отдыхая и ни о чем больше не тревожась.

2.

Ну не смешно ли: заканчивать очередное земное существование свое настоятелем собора, названного в честь тебя самого?! Это, наверное, самая долгая и смешная шутка, которую может подгадать бессмертному его судьба. Это — истинная шутка, потому что понятна она только тебе, уж этой-то шутке ты будешь улыбаться и после, всегда.

Кто бы мог подумать: и через тринадцать веков, промелькнувших как день, вспоминать, усмехаясь, давно перезабытое всеми!

3.

Оно отвергает меня, как все прежние, и в то же время цепляется за меня всей своей животной силой. Унизительно мучают друг друга сейчас разум мой и старая, изжитая плоть: приступами наваливается и давит обоих глухота, кружится голова и болит везде, болит нескончаемо. Мы оба страдаем — каждый по своему… — так не лучше ли прекратить эту пытку, расстаться нам навсегда? В конце концов, все равно ведь придется перенести еще не одну смерть, все в той же рабской стране. Вновь измучившись, словно отравленная крыса в тесной и темной норе.

Мы, струльдбруги, выбирая самую сильную, активную, но и самую алчную плоть себе, никак не можем принять в расчет, что сила ее уйдет со временем и останется одна только алчь. Хорошо, если, как в юности, все еще алчешь ты знаний, наук и совершенства. Куда хуже, если это — всего лишь обычная животная алчь дряхлеющей, но цепкой и жадной плоти.

Человек, конечно, способен к разуму, но, увы, не всегда разум этот достается самым достойным, таких на Земле немного, может быть, — всего один на тысячу. И подозреваю я, что соотношение это не изменится уже никогда: годы идут, мелькают эпохи, но животная суть всё так же сильна в похотливых и вечно голодных еху — ныне, присно и во веки веков! Сколько бы ни пытались мы вновь и вновь исправить хоть кого-то из них, сколько бы сил ни прилагали к тому, чтобы изменить род человеческий к лучшему, — не изменится ничего, никогда.

Да, тринадцать веков назад я принес мир и успокоение здешним неласковым, диким землям, именно я подарил этим людям хоть какой-то покой и порядок, дал им то, чего так не хватало безумным — крепкую религию и новую веру. Я сделал так, чтоб не корежился род их в тупых и бессмысленных распрях. Чтобы не меч и огонь, а доброе слово и осмысленная речь вели их дальше, спасая от крови и жестокосердия. И ведь даже ненавидевшие поначалу меня друиды стали тогда помогать мне в этом! Все считали меня простым уладским пастухом (а в святые зачислили и собор возвели потом, много позже). Я действительно дарил им мир. Но ненадолго, как оказалось. Еху, в массе своей, просто не способны жить мирно.

Впрочем, какое значение это имеет теперь? Разумеется, люди неисправимы и телесное всегда будет брать в них верх над духовным. В этом теперь убежден я так, как никогда раньше. Но и теперь не могу отступить от самой первой нашей — наивной — клятвы: «Мы, струльдбруги, будем обмениваться друг с другом собранными нами в течение веков наблюдениями и воспоминаниями, отмечать все степени проникновения в мир разврата и бороться с ним на каждом шагу нашими предостережениями и наставлениями, каковые, в соединении с могущественным влиянием нашего личного примера, может быть, предотвратят непрестанное вырождение человечества…».

Я помню многое, но многое и стараюсь не вспоминать. До сих пор перед мысленным взором моим, стоит только захотеть, встают — живыми как прежде! — сменяя друг друга, и безумное великолепие «вечных» ассирийских садов, и даже куда более давнее — углем и охрой размалеванные, мрачные в отблесках костра, стены первой пещеры, ставшей прибежищем нашему племени. Отчетливо вспоминаю я тогда и пыльный топот идущих в атаку боевых слонов Ганнибала, и свистящую пляску древнего ветра в том изодранном парусе, который никому уже не отыскать под ледяной гренландской скорлупой. Я помню каждую из своих женщин, каждого ученика, каждое их слово, улыбку и каждую строку.

Только к чему мне это теперь? Все оно так же далеко от меня, как и долгий вкус исступленных агорийских споров под молодое вино, как последний, терпкий, глоток благословенной цикуты: «Блаженна та пора, когда спешить — не надо. Дочь скоротечных дней, исчерпана хандра. Приятно-холодна, желанна чаша яда. И добрая, с клюкой, приходит: Нам — пора!..».

Я, конечно, знавал многое и многих. Был свидетелем переворотов в державах и империях, видел перемены во всех слоях общества — от высших до низших. Древние города в развалинах. Безвестные деревушки, ставшие резиденцией королей. Знаменитые реки, высохшие в ручейки. Океан, обнажающий один берег и наводняющий другой. Был участником открытия неизвестных еще стран, свидетелем погружения в варварство культурнейших народов и приобщения к культуре народов самых варварских. Я наблюдал великие открытия, и я помню многих людей — великих и простых, разных.

Я сам был многими, но всегда оставался собой — струльдбругом, то есть бессмертным.

4.

Не хочу даже пытаться представить, как можно длить бесконечную жизнь, подверженную всем невзгодам, которые приносит с собой старость. Надеюсь, что мне и теперь удастся уйти достойно и вовремя, ибо, уверен я, ни один тиран не смог пока изобрести казни, которую я с радостью не принял бы, лишь бы избавиться от такой жизни, какая ждет тебя еще не-добрый десяток лет, мой Джонатан.

И сколько бы раз ни совершал я переход, всегда он оказывался болью, страхом и мукой куда меньшей, чем прозябание в дряхлом, умирающем теле. Это старческое тело твое просуществует еще какое-то время, отчаянно цепляясь за жизнь и мучительно болея. Но оно не будет уже мной (или тобой, истинным?) — ни за что и никогда. Плоть эта, я знаю, способна просуществовать не один год. Но выносить чуть долее разум мой, бессмертную душу твою — слишком мучительно для нее. Ей сейчас куда важнее свое — человечье, животное.

И, кажется мне теперь, куда лучше было бы тебе родиться вовсе без разума либо где-нибудь обронить его по пути!

Когда-то, обнаружив после долгих скитаний этот первый в бесплодных пространствах оазис жизни, мы сделали слишком скорый и потому неверный выбор, но до сих пор не хотим признаться себе в этом. Земная плоть хороша лишь сама по себе, сама для себя. Она вполне самодостаточна, и бесполезно пытаться сделать ее другой. Не разум ей нужен и не душа, а покой и еда лишь, возможность без размышлений глотать и жевать, поглощать и множить количество биомассы. Даже сейчас я ощущаю ту же безысходность, с которой встретился давным-давно, едва постиг животную натуру самых первых своих носителей. И вновь то же суровое негодование горит во мне, то же бессилие борьбы за совершенство сжигает меня…

Но тебя я не стану больше этим мучить. В осенний тихий вечер мы расстанемся с тобой, забудь про все. Прощай и забудь наши общие дни и наши мысли, милый мне Лемюэль и Мерлин, Мартин и Исаак, Суконщик, Церковник и Мастер Тоби (видишь, сколько ярких жизней помог я прожить тебе только в одной твоей — ровной и внешне бесцветной!).

Отдохни от меня, мой верный друг, успокойся. Стань обычным. Таким же неприхотливым еху, как многие вокруг. Слишком долго длилась для тебя эта редкая в вашем мире болезнь — разум. Пусть же теперь, как награда за упорство и стойкость, придет покой.

5.

Что стало с нами, гордые струльдбруги, кому пригодилось здесь наше бессмертие?

Все так же, поодиночке, продолжаем мы путь свой во времени, меняя оболочки и имена, стремясь к недостижимому и с каждым разом все больше черствея от безысходности. Как хотел бы я поведать хоть кому-нибудь (каждому, кто готов выслушать!) все то, что вспомнил о себе тогда, ровно четверть тысячелетия назад, на теплом закате дня, прекратившего душевные муки преподобного Свифта, декана кафедрального собора Св. Патрика в Дублине…

Этот старик в памяти моей, отдыхая, продолжает еще греться под скупым на ласку ирландским солнцем. Он сумеет, я знаю, прожить потом много лет, но, простившись с разумом, никогда больше не станет собой!

6.

Все сложнее тебе теперь, мой деймоний, находить новую плоть. И все труднее расставаться со старой. Должно быть, причиной тому не только извечная косность каждой из них, но и твоя родовая привычка.

Все-таки вы, струльдбруги, слишком привязчивы. Должно быть, именно в этом — сильнейшее свойство всей вашей космической породы. Впрочем, вернее будет назвать это главным и самым устойчивым признаком человечьей души.

1982—97.

Полный и совершенный порядок

«Ладно, парень, считай, что познакомились. Подсаживайся рядом, а я тем временем еще одно дело закончу. Ты давай не отвлекайся, осваивайся пока помаленьку, привыкай, понимаешь, к рабочему месту, присматривайся. Что непонятно — спрашивай, однако не суетись. Дело наше хоть и спешное, но небыстрое. Сам-то откуда будешь? Из Южного сектора? Ишь ты, теперь и южан стали брать? Приятно слышать — расширяемся, значит. Растет контора! Крепнет. Даст Бог, доживу до тех времен, когда полный порядок наступит…

Ну-ка, давай, для моего спокойствия, тебя «просветим». Какой, говоришь, у тебя индекс? А, ну-ну, понятно… Глядим… Э, парень, ты, я вижу, тоже — птичка не промах: степень угрозы-то почти зашкаливает!

Да ты не тушуйся, не тушуйся, это ведь я так, в порядке юмора… Все правильно: других к нам и не берут никого. Дело-то государственное, слишком правильные здесь ни к чему.

Так, обожди немного, потом договорим. Видишь? — Наш объект выходит на финишную прямую. Придется сейчас машине мозгами поскрипеть, чтобы все точнехонько получилось, без помарок. Так что извини, родной, следи пока за экраном, не до тебя мне сейчас. Да тихо ты, замри, говорю!..»

                                            * * *

Дождь, вот уже вторые сутки хлеставший наотмашь все подряд — автомобили, крыши, витрины, людей — постепенно уставал. Прежнее остервенение неутомимых струй, постепенно ослабевая, сменялось нудной безысходностью тяжелых капель. В прежние времена такие ливни обрабатывали город неделями напролет, торопились сменить друг друга, смывая мусор и грязь в огромные кучи у водостоков. Но это было давно — в далеком детстве.

Лаврик поднял повыше воротник холодного плаща и поежился: отсыревшая ткань не только не грела, но и не желала больше защищать от влаги.

С самого утра он бездомно бродил по городу, не замечая ничего вокруг. Работа в архиве, хотя и позволяла сводить концы с концами, к роскошествам все ж не располагала. Но даже эту вечную денежную скудость Лаврик научился использовать на пользу дела. Он теперь чаще выходил из дома, думая о своем, — на ходу всегда легче думается, а голод, лучший стимулятор воображения, подсказывает самые интересные мысли. Сутулясь, Лаврик шлепал по бесконечным лужам, весь отдавшись мыслям о тексте и стараясь не замечать дождя и голода…

Тот рассказ Лаврик написал давно, лет, наверное, десять назад, и все последнее время даже не вспоминал о нем. Отчего ж именно сейчас когда-то написанное проступило в памяти, да не только проступило, но и, цепляясь, все не хотело отпускать? В студенческие еще годы Лаврик, как и все, наверное, «грешил стишками», потом, после университета, летом, вдруг принялся сочинять смешные и грустные рассказы, которые раз от раза становились всё фантастичнее. Последний же, тот самый, десятилетней давности рассказ был по-настоящему фантастическим. Назывался он, правда, как-то витиевато и по-юношески выспренно: не то «Граната времени», не то «Цель оправдывает…» Да, точно, именно — «Цель оправдывает…», да не просто «оправдывает», а с многозначительным таким многоточием — как начало известного изречения без завершающего слова «средства». Средства, впрочем, тоже описывались, но — по ходу действия.

Сюжет рассказа Лаврик помнил сейчас уже смутно. Впрочем, если покопаться на антресолях, то папку с рукописью еще, наверное, можно найти. В последние несколько часов рассказ почему-то все не выходил у него из головы, и Лаврик испытывал теперь одно страстное желание — переписать его наново, восстановить, переделать.

Он прислушивался к себе, стараясь не спугнуть это почти забытое чувство: где-то внутри, то ли в голове, то ли под сердцем, рос и креп старый замысел, требовал выхода и переобдумывания, и дело оставалось лишь за немногим — увидеть все в точности и перенести на бумагу, оформить чувства и мысли графически.

Лаврик припоминал сейчас, как стремительно закручивающаяся фабула, после нескольких таинственных неудач и просчетов, приводила героя к победе над собой и над преступной Системой, сковавшей целое государство. В общем-то, это была вполне традиционная схема, описывающая ситуацию, ничего, конечно, общего не имеющую с нынешним благоденствующим миром. Реальными в ней были лишь характеры и детали, нереальными и фантастическими — приключения героя и все обстоятельства их.

Например, такое: строго засекреченные массовые эксперименты на людях, в ходе которых исследуется и совершенствуется человеческое поведение. Разумеется, все это надо будет теперь переписать по-другому, не так детски наивно, как было раньше.

Некие специально разработанные методики позволяли экспериментаторам создавать в жизни любого человека — незаметно для него — такие условия и обстоятельства, которые вызывали различной степени надлом, как бы трещину в отношениях его с другими людьми или с самим собой. Такие обстоятельства, которые на общем жизненном фоне и самим-то подопытным часто не принимались всерьез. По обычному своему стремлению к покою и упорядоченности, человек пытался «замазать», загладить эту трещину, он либо шел на компромисс и соглашался с мелкой, хотя и очевидной, нелепостью и несправедливостью, либо тихо закрывал на все глаза, трусливо делая вид, что ничего не случилось, все с той же вполне человеческой целью — сохранить спокойствие и порядок. Последнее по-житейски оправдывало его.

Цель же экспериментов была поначалу не менее искренней и в чем-то даже возвышенной: помочь людям справиться с бесконечными трудностями, которые создают они сами себе и друг другу, привести хаотическое развитие человеческого сообщества к порядку — по возможности более полному и совершенному.

Но любую задачу всегда усложняют отдельные особи. То ли по врожденным своим качествам, то ли из-за недостатков общественного воспитания, они не становятся на колени даже перед создаваемыми специально для них препятствиями, зачем-то вступают с ними в борьбу, — отрицательно, как правило, влияя на ход эксперимента.

В конечном счете, Система, созданная для коррекции поведения человеческих масс, незаметно переродившись, приобрела новое для себя качество: теперь она не только регулировала социальный фон, теперь главной задачей стало для нее приведение общества к идеальному стандарту — с выявлением и искоренением людских «сорняков». Причем, если раньше Система занималась исправлением и устранением нежелательных обстоятельств вокруг отдельных людей, то, совершенствуясь во всеохватности, она занялась теперь устранением субъектов, нарушающих или способных нарушить давно упорядоченные обстоятельства. К моменту появления главного героя за такими «нарушителями» идет настоящая невидимая охота, потому что только они, беспокойные и противящиеся, еще способны нарушить установленный навсегда и вполне удобный для всех уклад.

Лаврик сам не заметил, как, размышляя о давнишнем рассказе, оказался на оживленном проспекте, по-вечернему шумном, гудящем. Он остановился на перекрестке, пережидая потоки машин. Дождь все еще устало пытался отмыть город от накопившейся в нем грязи. Усатые морды машин, разгоняя потоки воды, проносились мимо, обдавая грязными брызгами тех, кто толпился у светофора на обочине. Лаврик стоял вместе со всеми, но ничего и никого не видел, мыслями он был далеко отсюда — там, в своей фантастической реальности. Все вокруг — дождь, машины, люди и сам город — перестало существовать для него. Единственно живым существом был его герой-одиночка, живописно крушащий налево-направо врагов человечества, — как новый Прометей, добывающий людям давно не нужную им свободу и легко выходящий победителем в этой своей борьбе.

Итак, цель оправдывает средства. Средства — массовая слежка за жизнью и деятельностью людей, регулировка социального поведения. От одиночных таинственных экспериментов на людях — к массовому контролю за ними, к изоляции, или, что еще удобней, к устранению тех, кто не укладывается в общие рамки (в первую очередь — ловких и жестоких преступников, потом — всех инакомыслящих). Таков конечный результат этого варианта развития. Может, такова и главная цель? Но кому и для чего может понадобиться достижение именно такой цели?

Огонь светофора стал зеленым, потом опять сменился на желтый, а Лаврик все продолжал стоять на самом краю тротуара, захваченный мыслями. Внезапно он с удивительной ясностью понял, осознал, что все его прежние фантастические выдумки про инопланетян или пришельцев из будущего, которые могли бы затеять такое дело, — сплошная чушь и дребедень. Все должно быть гораздо жестче и проще. Проще, и оттого — страшней…

На днях, списывая в городском архиве, где он теперь работал, очередные «единицы хранения», Лаврик случайно наткнулся на разбухшую от сырости и слегка заплесневелую папку почти вековой давности. В ней кем-то тщательно собраны были газетные и журнальные вырезки, копии документов, какие-то квитанции и отчеты еще времен Второй Смуты.

Бурые от времени и рыхлые бумаги почти расползались под пальцами, кое-где трудно было разобрать даже крупно написанные буквы, и Лаврик сумел уяснить только одно: вся подборка представляет собой досье о якобы санкционированных Правительством секретных опытах над населением. Опыты эти проводились в самых разных местах — в тюрьмах, больницах, армейских казармах, даже на площадях и в кинотеатрах. Поначалу использовались обычные средства контроля за психикой — хирургия, наркотики, силовые поля… На одной чуть лучше прочих сохранившейся бумажке приводился отчет специального подразделения по борьбе с существовавшей тогда организованной преступностью, осваивавшего новый метод: задержанным бандитам внедрялся в организм радиоактивный препарат, позволявший вести за ними постоянную слежку. Преступников, за скудостью улик, отпускали, и те выводили оперативников на всех своих сообщников.

В другом документе предлагалось, используя достижения современной техники, разработать помещаемый в организм специальный микропроцессор, который позволял бы фиксировать все разговоры, действия и даже мысли подследственных, что давало бы убедительнейшие доказательства их преступной деятельности. «Можно даже, — писал неизвестный автор, — впоследствии управлять действиями такого объекта, отдавая через аппарат команды его внутренним органам, а в перспективе — мозгу! Этим наконец-то будет решена задача государственной важности — окончательная ликвидация разбушевавшейся преступности и стойкое пресечение коррупции. При достаточно массовом производстве стоимость такой аппаратуры можно существенно снизить, что позволит вводить процессоры практически каждому члену общества сразу после рождения и затем уже активно, а не пассивно, формировать оптимальную социальную среду». Через всю первую страницу этого документа шла уже почти неразличимая размашистая виза: «Бред. В архив» и подпись какого-то начальника. Дальнейшая подборка вырезок и отчетов свидетельствовала о том, что сенсация в прессе постепенно заглохла сама по себе, так и не получив официального подтверждения…

Кто и для чего собирал это досье? Как оно вообще могло сохраниться после стольких лет Смуты? Над этим Лаврик тогда не задумался и попросту отправил списанную папку в деструктор — как многое до и после нее. Однако именно эта случайно обнаруженная стопа бумажек и заставила его вспомнить теперь свой давний фантастический рассказ.

Да в самом деле, зачем искать причину так далеко — в будущем, на других планетах? Какая, к черту, фантастика? Все это возможно уже сейчас, здесь, рядом, вокруг. Ведь техника давно позволяет, а цель — вполне оправдывает…

Лаврик всегда не особо задумывался о нынешней, такой спокойно-ровной и упорядоченной жизни — своей и других. О чем тут задумываться? Обычное и привычное для всех размеренное существование, без особых проблем и социальных катаклизмов. Последняя из крупных государственных задач решена лет двадцать назад. Космические полеты, войны и разгул преступности воспринимаются теперь как далекие и страшные сказки. Даже полиции, как таковой, давно не существует — некого ловить, сажать и наказывать. Смертность вот только пока еще высоковата (Лаврик знал это по статистическим отчетам, стекавшимся в архив), но она никогда слишком малой и не была. Остается, правда, проблема питания, — ну, так хорошей еды на Земле всегда на всех не хватало… Словом, у нас теперь совсем почти полный, близкий к совершенству порядок. Чего же здесь особо задумываться?

Все такое же точно, как пять, десять, двадцать лет назад, без изменений и катаклизмов: где-то наверху — далекое Правительство, со своей неизвестной и во многом непонятной, особенной жизнью. Мудрое, недосягаемое и непостижимое. Которому давно нет дела до толп и до которого нет дела человеческой массе — уравновешенной и вполне удовлетворенной тем, что она имеет. Пастыри и их овцы, а между ними — пустота и отчуждение; если задуматься — ужасное и непонятное. Но это — если задумываться…

Торжество трусости и тупости — залог и основа неколебимости любого порядка, устанавливаемого среди людей. Все и всем нынче довольны, никто ничего не хочет менять. Если задуматься, то именно сегодня никому вокруг не нужна и особенно опасна каждая личность, способная хоть в малости нарушить установленное равновесие. Ведь, по сути, истинные еретики и бунтари вовсе не те, кто отрицает власть очередного, сегодняшнего Бога, а те, кто сомневается в божественности самой власти. Именно таких и следует устранять в первую очередь — сомневающихся, тогда и отрицающих не будет вовсе… Так что цель здесь — вполне реальная, вечная даже цель.

Вот теперь все пришло в голове и на сердце Лаврика в равновесие, теперь он был абсолютно уверен, что сможет не только по-новому переписать свой старый рассказ, но и скажет людям что-то особенное, разбудит их, заставит пристальнее вглядеться в окружающее, в самих себя. А значит — надо быстрее домой, как можно быстрей, и — работать, работать, работать. Делать рассказ!

Не обращая внимания ни на что вокруг, Лаврик внезапно рванулся через дорогу, прямо в транспортный поток.

Он почти успел пересечь улицу, когда увидел слева несущуюся на него громаду тяжелогруженого трейлера, безнадежно пытавшегося затормозить на мокром асфальте. До спасительной кромки тротуара оставалась всего лишь какая-то пара шагов…

                                            * * *

«Уф-ф… Вот и все, объект списан. Можно расслабиться и даже поболтать.

Ты извини, парень, я немного устал, приятная такая усталость от качественно проделанной работы. Как говорится, чувство глубокого удовлетворения от честно исполненного долга. Меня всегда после такого дела тянет немного языком помолоть — что-то вроде нервной разрядки.

Ненавижу, понимаешь, хлюпиков, которые, едва столкнувшись с нашей работой, тут же поднимают крик о всяких там правах человека. Их ведь, гадов, никакими проверками и тестами заранее не вычистишь. Ты-то хоть не из таких? Не будешь истерики закатывать, не побежишь сейчас с молотком наперевес к Главному компьютеру? Ну ладно-ладно, не суетись, это я так, шучу…

Я ведь здесь уже почти полтора десятка лет, зубы, можно сказать, съел на нашей работе, так что, сам понимаешь, всякого насмотрелся за это время. И из тебя, мне кажется, толк будет. Ты не подумай только чего лишнего, работа здесь чистая: сиди да кнопки нажимай, мозгами пошевеливай. Относись с самого начала к нашему делу как к какой-нибудь «виртуалке», допустим, пятого уровня. И веди себя соответственно.

Гордиться надо, что тебя из простых контролеров перевели в операторы! Не просто контроль ситуации, но и активное устранение угрозы — вот твоя теперь главная задача. И ты уже не мелочь какая-нибудь, а целый опер! В твоих руках — жизни людей, судьба цивилизации… Так что совмещай, как говорится, приятное с полезным. Ну и, соответственно, имей за это — сколько положено плюс премиальные… Так вот на это всё смотри, спокойней спать будешь.

И не дай тебе Бог упустить объект, опоздать со списанием. После такого не только премии, но и места в два счета лишиться можно. Так и будешь всю оставшуюся жизнь рядовым контролером пыхтеть: десять сотен объектов в смену, двадцать сотен объектов в смену — массовка, серость, рутина. Ни тебе денег приличных, ни карьеры… Или еще что похуже может с тобой случиться, но это — не та тема, понял?

Что-то мы с тобой отвлеклись, однако. Давай ближе к делу, а то и поужинать давно пора. Короче, работа контролера тебе известна, так что много объяснять не буду — все остальное в процессе усвоишь. Сколько ты времени, говоришь, на контроле сидел? Что, всего восемь месяцев? И сразу в «оперы»? Ну, парень, даешь! У тебя там связей нет, случайно? Что-то слабо верится… Хотя, если способности к нашему делу есть, то всякое может быть.

Ну ладно, раз ты у нас такой способный, тогда дело проще. Смотри сюда, второй раз повторять не буду. Принцип почти тот же, что на контроле: экран и кнопки. Но работа, сам понимаешь, — штучная, на ней нужна изворотливость, тонкость нужна. Чтобы все получилось естественно, по-человечески. Чтоб даже сомнений никаких ни у кого из свидетелей не возникло.

Вот, к примеру, освободилась у меня теперь ячейка, и, видишь, машина уже подбирает очередной объект. Вот — начинает про него все выкладывать… Смотри, смотри, я-то привычный, а тебе должно быть в диковинку, такого на контроле не увидишь. Так, индекс, шифр, исходные — это понятно. Цель, метод — тоже. А, вот: теперь — условия, здесь нужно внимательно все оценить и сопоставить. Мы всё это «темпоральное моделирование» между собой попроще называем — «граната времени». Вот сейчас взведем-ка мы эту нашу гранаточку да и подбросим ее тому нехорошему дяденьке в очках, а потом чуть-чуть подождем, пока начнет срабатывать. Ну, дальше не так интересно: параметры, степень угрозы (ого! — таких почти и не осталось нигде) … Давай-ка сразу отсчет готовности начнем, да и пойдем, наконец, слегка перекусим. А то, видишь, в зале, кроме дежурных, никого почти не осталось, все в столовую подались.

Так, теперь, когда появится сигнал готовности — нежно так, но настойчиво — нажмешь вот эту вот кнопочку… Ну!! Есть… «Граната» пошла. Полный теперь, понимаешь, порядок.

С почином тебя, крестничек!»

1983.

История с приездом Солженицына

Говорят, что писательство в России — это всегда миссия, и каждый настоящий писатель у нас — мессия…

Вечером пятницы 27 мая 1994 года самолетом прибыл в Россию «с востока» Александр Исаевич Солженицын — чтобы (по его словам) ознакомиться с ее нынешним состоянием лично, а не через прессу, чтобы «встречаться с народом, беседовать, увидеть как можно больше людей». И первая же на приморской земле встреча писателя с народом была весьма примечательной. Не столько отношением к ней вновь прибывшего (тут же продемонстрированным по всем теле- и радиоканалам), сколько совсем другим — ощущениями второго из предполагаемых «собеседников», народа.

Когда «ребята в штатском и сером» стеклянной дверью разделили встречавший изгнанника народ на аккредитованных журналистов и на обескураженных «просто людей», лично мне, волей случая оказавшемуся в аэропорту, посчастливилось остаться с последними и наблюдать встречу со стороны. Поверьте, это совсем не похоже на то, что показывали вам потом на телеэкранах…

Определить происходившее даже словом «свиделись» я не могу: отгороженный густой массой охранников и репортеров (коих, по причине исполнения ими в тот момент служебных обязанностей, к «народу» отнести трудновато), Солженицын народа-то ни видеть, ни слышать не мог. Как, впрочем, и сам «народ» (состоявший из пассажиров, толпившихся в артемовском «авианакопителе», слегка разбавленных самыми нетерпеливыми почитателями Александра Исаевича, «рванувшими» прямо в аэропорт не дожидаясь обещанной встречи на центральной площади Владивостока) не мог разглядеть своего корифея в той «куче-мале», которая клубилась, дергалась, растекалась по взлетному полю. Но, все — по порядку.

Итак: до «города нашенского» Солженицын успел, оказывается, залететь и в Магадан, и в Хабаровск (чем и вызвана была четырехчасовая задержка с его прилетом в Приморье). Получается, что Владивосток — отнюдь не первый (как было заявлено), а лишь третий из городов, встречавших писателя после его двадцатилетнего пребывания на чужбине.

И все это время в аэропорту, кроме пассажиров, толклись и маялись две сотни представителей СМИ — наших и иноземных (не считая посланцев местной администрации, правоохранительных органов и духовенства). Если вспомнить, что в здании аэровокзала и вокруг него итальянцы как раз вели ремонтные работы, то можно живо представить себе все это многочасовое ожидание…

Несколько раз вспархивал слух: «Все, уже летит!», и люди наперегонки устремлялись в левый закуток здания, к стеклянным запертым дверям. Наконец в этом темном аппендиксе скопились все рядовые (не рядовые бытовали в отдельном зале для приема делегаций) встречающие: пили пиво, дымили сигаретами, натужно острили, показывая друг другу добытый текст речи Александра Исаевича, уже произнесенной им в предыдущих пунктах посадки самолета… А когда все-таки сквозь узкий проход стали запускать на поле журналистов, бдительно сверяя их документы со списками, толчея приняла уже невообразимый характер (кто-то даже метко сравнил это действо с Ходынкой).

И еще час после того маялись: репортеры — на взлетном поле, а встречающие почитатели — в здании, за толстыми стеклами подкарауливая звук авиационных моторов. Случайно залетевший в ту пору ТУ-154 «народ» буквально ел глазами — до последнего высадившегося из него человека. Александра Исаевича все не было…

Наконец, без пяти восемь к аэропорту подкатил, почти уткнувшись носом в ступени лестницы, долгожданный самолет с Аляски — побелее наших и с намалеванным на хвосте черно-белым изображением не-поймешь-чего, похожим на бородатую физиономию.

— Во, даже портрет его на самолете нарисовать успели, — съязвил в толпе какой-то остроумец. Заждавшуюся встречи публику будто прорвало: все, что потом стало происходить на поле, тут же комментировалось с поистине народной едкостью (как заметил несколько позже сам Александр Исаевич, «язык наш никогда не врет: народ назвал — и правильно назвал»).

Толпа журналистов рванулась к откинувшемуся в носу самолета трапику (глас народный: «Вот, массовка пошла, пошла массовка!..»), лезли друг на друга, ставили персональные стремянки, которые сбивались и снова ставились, кто-то приволок с собой даже ящик из-под пива и на него сумел взгромоздиться (глас народный: «Запасливый, черт!»), подогнали два грузовика и карабкались уже на них, расставляя телекамеры.

Показался первый пассажир (все опять рванулись вперед и тут же отхлынули: не он…), потом второй, третий. Александра Исаевича все не было (глас народный: «В Хабаре остался, там пиво лучше»; «А какой он — чтоб узнать?» — «Да лысый и с бородой» — «И ничего не лысый, а просто бородатый, вот по бороде и смотри» — «Вон, борода показалась — он?!»). Но знаменитый писатель вышел из самолета лишь 21-м по счету. «Народ» смог определить его не столько по бороде, сколько по зачастившим вдруг вспышкам фотокамер.

Пару секунд его видно было на трапе, а потом — исчез, как в воду канул, только забурлила пуще прежнего толпа журналистов, торопившихся исполнить свой профессиональный долг. Именно эту сцену назвали потом «бурной встречей с народом» и показывали по ЦТ (помните? — черные микрофоны и красные лица вкруг семьи писателя, да раскорячившийся вице-губернатор в режиме изгороди…). Со стороны же это все сильно напоминало атаку всем муравейником лакомого кусочка: что грызут — не видно, но желающих — тьма.

Бурлящая «куча-мала» еще медленно переползала по полю вправо, а ушлый наш «народ» уже передислоцировался к отдельному, для почетных гостей, выходу из здания и ресторана. Так что, когда репортеры, которых не пустили по стопам писателя, решили забежать вперед, все «хорошие места» на цементных блоках вдоль ремонтируемой площади были уже заняты. Пришлось несчастным опять лезть в первые ряды, загораживая и выход, и обзор.

Как я понимаю, народ, высматривавший своего мессию, ждал от него Слова. Хотя бы одного, даже такого простого, как «Здравствуйте». Но в аэропорту он этого не дождался…

Еще 40 минут люди всматривались в выходную дверь, пытаясь разглядеть: не идет ли Александр Исаевич. Нет, не шел (глас народный: «Подбили, наверное, на переходе», «Да нет, в ресторан, поди, по-писательски завернул…»).

Вышли и закурили две девушки в истинно турецких кожаных плащах, накинутых на псевдорусские платья до пят — только что подарившие, видать, гостю местный хлеб-соль. Вышли и скучковались «ребята в штатском» с портативными рациями в руках. Выскочили «не-наши» телевизионщики. Нарисовался и какой-то распорядитель, сразу кинувшийся выправлять «линию горизонта», отодвигая народ куда-то «за черту», ему одному известную. Писатель все не шел…

Наконец посветлело за дверью, стали-таки выходить сопровождающие, а вот и — ОН!.. Народ выдохнул, ожидая услышать Голос, всплеснул аплодисменты.

Но Александр Исаевич, помахав поднятой рукой, устало нырнул в спецавтобус администрации и тут же был заслонен широкоплечим молодцем с рацией. Еще несколько минут — и кавалькада VIP-машин, сигналя, рванулась в город.

…Я стоял на обезлюдевшей площади аэровокзала, заставленной иномарками и стройматериалами, и вспоминал мужика за моим плечом, маявшегося тем, что опаздывает на свой самолет, но не хочет упустить шанс увидеть и услышать «самого Солженицына» (и, так и не дождавшись, метнувшегося в аэропорт, когда уже закончилась посадка на его рейс). И другого — с трехлетним пацаном на плечах — все твердившего, что не ему, а сыну обязательно нужно увидеть, как Великий гражданин возвращается на Родину (глас народный при этом: «По телеку потом все покажут, надоест еще смотреть»).

Мы с ними, вместе, наблюдали встречу в аэропорту, но так и не увидели толком Писателя, не услышали его (как, впрочем, и он нас). Все проскользнуло в стороне, передернулось, как судорога («вермонтский затворник» — с теми, кого он, если верить рассказам, никогда не жаловал: с чиновниками, с охранниками и с придворной прессой!!!), да и усвистало в даль, с милицейскими «мигалками»…

А в приморское небо натужно поднимался, наконец, подзадержавшийся самолет рейса 5720: ровно два часа, пока ждали борт с Аляски, он, «под завязку» набитый пассажирами, простоял в углу поля, не получая разрешения на взлет. И могу себе представить, что именно ГЛАСИЛ в его душном чреве «народ», наблюдавший то же самое «Александр-шоу», но с противоположной стороны.

История с «безголовьем»

(первая «выборная траги-комедия» во Владивостоке)

«Дума города — орган представительный,

и законотворческой деятельностью

заниматься не может. Она должна

принять предложение администрации города

о формировании бюджетных отношений

и принять дополнительные правила

поведения горожан и городских структур,

чтобы пополнить казну города.

А дальше она мудро заслушивает

отчет о том, как эти деньги тратятся.

Это то звено в системе управления, которое

должно просто существовать…»

Ю. М. Копылов,

и.о. главы администрации Владивостока,

1999 г.

«…тому в Истории мы тьму примеров слышим…»

И. А. Крылов,

баснописец,

1808 г.

Вот столетней уже давности наказ главного героя нашего очерка: «будущий историк, описывая эту «блестящую» страничку из жизни Владивостока, должен будет так начать эту главу: «В этот смутный и длинный период междуцарствия, когда город управлялся тремя лже-регентами, носившими название «членов управы», положение Владивостока было весьма критическое… за неимением головы ему не на чем было подвязать и галстука…»

Но мы, учтя наказ, все ж начнем по-другому: нет ничего нового в мире, и потому давайте-ка припомним сейчас, как господин Панов владивостокским городским головой стал.

Случилось это в марте 1903 г., после почти двухгодичного «безголовья».

1.

«Господа гласные погрязли по-уши в партийных интересах. В Думе — больше партий, чем гласных»

Викт. Лидин (В. А. Панов)

А в апреле-мае года предыдущего, 1902-го, во Владивостоке прошли очередные выборы гласных Думы, членов городской Управы и нового городского головы.

Оппозиционная в то время газета «Владивосток», возглавляемая председателем думской ревизионной комиссии Н. М. Ремезовым, дала им такую оценку: «выбраны почти все старые, а если и попали новые, так из своих же. Сверх всякого чаяния, в разрез программе, наперекор режиссеру, роль городского головы перешла не ему, а совершенно новому для Владивостока лицу — полковнику Неверову».

Алексей Павлович Неверов, военный инженер, главный инженер-строитель владивостокского порта, член правления Владивостокского местного Управления Российского Общества Красного Креста и член распорядительного Комитета Общества изучения Амурского края, отнюдь не был таким уж «совершенно новым для Владивостока лицом» — новым он оказался, скорее, для политического расклада сил, имевшегося тогда в городе.

Гласные Думы поделены были как бы на две противоборствующие «партии». С одной стороны — казавшийся вечным и бессменным городничий Федоров, «ухозяйствовавшаяся» под ним городская Управа, фактически руководимая (с известной прибылью в собственный карман) членом Управы по хозяйственной части господином Филипченко да поддерживавшие их самые зажиточные (а потому — более привилегированные) «избиратели». С другой — жаждавшие изменить городскую жизнь к лучшему «свежие силы», среди которых особенно выделялись публицисты Матвеев, Ремезов и Панов.

Вот как оценивала сословно-купеческое управление Владивостоком пановская газета «Дальний Восток»: «Муниципальное дело… находится теперь всецело в руках узкой группы лиц — представителей домовладения и торговли, — людей, совсем не интересующихся насущными потребностями населения и отстаивающих в Думе только свои групповые интересы… причем предприниматель обогащается, конечно, за счет того же городского населения… если вы не имеете дома, оцененного в известную сумму, то… гласным вам не быть. Вершителем городских судеб является, таким образом, довольно ограниченный кружок, большинству которого, быть может, совершенно нет никакого дела до общественных интересов… Хозяевами города является торгово-промышленная „взаимно-кредитная“ партия, которая, имея преобладающее число избирательных голосов, легко проводит всех своих кандидатов, изгоняя, насколько возможно, всякую новую интеллигентную струю…».

Н. П. Матвеев (писавший под псевдонимом Н. Амурский) уточнял: «Выражение „думские партии“ совершенно темное… это миф. Есть управа, есть гласные, безмолвно соглашающиеся с нею, и есть гласные, которые считают невозможным безмолвно соглашаться с управою и решаются обсуждать вопросы, предлагаемые управою, изучать их и, иногда, не соглашаются с ее решением. Где же тут партии? Это положительно ни на чем не основанный жупел».

Вторил ему и Н. В. Ремезов: «„Оппозиция“ стремится прежде всего к тому, чтобы городское хозяйство приняло приличный вид, чтобы каждый желающий урвать что-нибудь у города не мог этого сделать и т. д. Добьется ли она таким стремлением одобрения общественного мнения? Ведь, с точки зрения некоторых, общественное мнение, как раз, имеют право выражать только те, против которых и борется „оппозиция“. Ведь многие признают только мнения людей с мошной или с чинами, или, даже, солидных рвачей… „Оппозиция“ ищет не победы над врагами, которыми она никого не признает, а только желает иметь в городских делах и свое суждение, на что она имеет, конечно, неотъемлемое право и желает, чтобы городское хозяйство шло правильно, экономно, разумно и управлялось честно. Да и управлялось Думой, а не управой или „кому не лень“, как это идет теперь».

А «Восточный Вестник» (последний из трех печатных органов, имевшихся тогда в городе), высказывал (в статье «Городская рознь») прямо противоположную точку зрения, обнаруживая «признаки полного раздора между городскими избирателями, то есть с одной стороны многочисленной группой интеллигентов, а с другой наличием избирателей, комплектуемых из местных, по преимуществу мелких, обывателей… полное несходство задач и требований первых — с жизненно-культурными идеалами последних… коренное различие жизненных интересов, искусно раздуваемое на почве прихода-расхода городских средств несколькими полуинтеллигентами гласными, находящими свой собственный и, по всем вероятиям, личный интерес в создаваемом глубоком разномыслии между думскими партиями», которое «с каждым годом становится все глубже и глубже».

2.

«Не томи себя ты Думой…

Больше спи и меньше думай»

«Памятка» городскому голове, 1903 г.

Нужно отметить, что первым городским головой Владивостока стал еще в конце 1875 г. отставной подпоручик флота Михаил Кузьмич Федоров, с 1873 г. исполнявший должность городского старосты. С тех самых пор, в продолжение почти четверти века, именно он сохранял за собой эту должность (с перерывом: на 1885—91 гг. избирали И. И. Маковского), дослужившись до чина статского советника и успев порядком поднадоесть обеим «городским партиям». Скорее всего, именно поэтому и возникла-то вся выборная коллизия 1902—03 гг. Впрочем, и ему самому, видать, тоже в тягость стало уже управление все разраставшимся городом. Во всяком случае, последние годы г-н Федоров был весьма редким гостем в Думе.

Еще в декабре 1899-го он, проигнорировав остальных гласных, испросил себе у губернатора «для излечения» полугодовой отпуск с сохранением денежного содержания и отправился в Санкт-Петербург, а с апреля 1901-го по самый день увольнения в отставку вообще избегал появляться на заседаниях думцев из-за «вторичной болезни» (как подметил кто-то из гласных, болезнь его была скорее политическая)…

О переизбрании головы тогда жалели очень немногие, ведь и сам Федоров, перечисляя свои заслуги перед Владивостоком на этом посту, смог припомнить только две: возврат в собственность города береговой полосы под базаром (отданной прежде — с его же собственной санкции — Министерству путей сообщения) да освобождение городской казны от необходимости уплаты квартирного довольствия для господ офицеров гарнизона. Как было подмечено на одном из думских заседаний, «ведь надо же было г. Федорову прослужить городу 24 года и на протяжении этих долгих лет ровно ничего для города не сделать!». Даже благожелательно настроенный к молчаливой Управе (и люто ненавидевший голосистую Думу) «Восточный Вестник», и тот не преминул отметить, что «должность городского головы принижена гласными и обезличена многолетней инертностью лица, занимавшего ее в последние годы… поэтому-то никто из уважающих себя лиц и не соглашается добровольно предать себя на четырехлетнее позорище этой разномыслящей толпы, именуемой городской думой…».

К сожалению, в скором времени после своего избрания, утром 7 января 1903 г., А. П. Неверов «после тяжкой болезни» ушел из жизни, — до самой смерти так и не будучи утвержденным в должности городского головы (из-за волокиты с согласованием сего факта по различным министерствам) и даже так и не вступив в новую должность. Злые языки поговаривали, что свою лепту внес в это и В. А. Панов, «клеймивший» Алексея Павловича в своем «Дальнем Востоке» за какой-то мусор во дворе дома (и потому заявлявший уверенность, что новый глава не сможет очистить от грязи и город)…

Уже через две недели после скромных похорон Неверова, 23 января, городская Дума (в составе 35 гласных) проводит «вторичные и окончательные» выборы. В присутствии четырех десятков «публики» на пост градоначальника из 21 предложенного кандидата проходят двое: обитавший тогда в Хабаровске окружной инспектор училищ Приамурского края и почетный мировой судья, действительный статский советник Василий Петрович Маргаритов (получил 19 голосов «за», 16 «против») и так же отсутствовавший на заседании военный инженер, штаб-офицер крепостного инженерного управления (и один из 4-х директоров местного общества любителей охоты) полковник Иван Алексеевич Ющенков (18 «за», 17 «против») — с тем расчетом, что ежели хоть один из них «примет избрание, то город будет с хорошей головой».

Голосование проводилось до позднего вечера, «в воздухе пахло… черняками (черными шарами, т.е. голосами „против“ — авт.), кандидатурами и… самолюбием, вся мозговая деятельность гласных была сконцентрирована на „курульном“ кресле» (к слову, отсутствовавший на этих выборах Федоров получил всего 9 голосов «за» при 26 «против»).

Голосовали аж три раза, т.к. неясна была позиция победившего в 1-й очереди Маргаритова, на предварительный запрос о согласии баллотироваться ответившего двусмысленной телеграммой: «Благодарю за внимание, боюсь, что не оправдаю доверия». По этому поводу высказался гласный Ремезов: «при данном составе городского управления между пальцами у города проходит почти такая же сумма, как и весь его годовой бюджет; между тем, при хорошем управлении эта сумма удваивала бы доход города, потому лучше просидеть здесь хоть целую неделю, чтобы выбрать вполне достойного голову».

В тот же день телеграммами известили обоих избранных, и уже 25 января Маргаритов отказывается от предложенной чести, а к 28 января получен и отказ Ющенкова (кстати, на выборах была озвучена такая вот оценка поста градоначальника, сделанная ранее «дельцом» Маковским: «…если бы мне дали 20 тысяч, я бы не пошел в головы, потому что меня станут бить по карману в моих коммерческих делах»).

Городовое положение Российской Империи вековой давности (в отличие от Конституции Российской Федерации образца 1993 г.) предусматривало в таких случаях назначение городского головы генерал-губернатором.

---

3.

«Ах, город, город безголовый,

Шантан в нем есть, но нет… голов!»

Додо, 1903 г.

В связи с этим 30 января в доме военного губернатора было созвано (по инициативе исполнявшего обязанности губернатора действительного статского советника Смирнова) «особое совещание из городских представителей и именитых граждан города для решения вопроса, кого назначить на пост городского головы».

В конце концов, после долгих споров остановились на двух кандидатурах — замещавшего тогда градоначальника коллежского асессора Константина Фроловича Ильницкого (зубного врача, санитарного попечителя и, к тому же, члена правления местного Общества Красного Креста) и директора городского общественного банка отставного подполковника Казимира Александровича Высоцкого (по совместительству — председателя правления Владивостокского потребительского общества, председателя вольного пожарного общества и начальника городской пожарной дружины), которых и решено было предложить на усмотрение администрации области. Последняя, впрочем, отнюдь не жаждала лишний раз соваться в городские дела и брать на себя обязанности Думы (со всей вытекающей из них ответственностью)…

4 февраля «Дальний Восток» сообщил читателям, что «вопрос с городским головой принимает нормальное течение… от В. П. Маргаритова получена телеграмма о согласии принять должность, если со стороны его начальства не встретится препятствий. По этому поводу им посланы телеграммы в министерство народного просвещения и Приамурскому генерал-губернатору. Вопрос выяснится через неделю». Ровно через неделю «вопрос выяснился», и 11 февраля потенциальный голова вновь отказывается от предлагавшейся ему должности.

Еще через пять дней во «Владивостоке» появляется такая заметка: «Городское безголовье заставляет думать многие головы. Областное по городским делам Присутствие выдумало бывшие выборы не утверждать, оно нашло, что один гласный участвовал в выборах не по закону, не имея на то права (если не ошибаемся, г. Суханов, исполняющий обязанности вице-губернатора), и потому решило произвести новые выборы, сиречь — пусть Дума выбирает себе голову сама. Высоцкого все-таки назначать администрация очевидно не склонна, а жаль. Нам нужен именно такой энергичный и дельный человек, как г. Высоцкий.» Там же описывается и дикая ситуация, сложившаяся в городе — уже сатирически:

«…Я слыхал, что мы едва ли

Будем «голову» иметь…

Бедный город наш в печали…

Как его не пожалеть!

Он имеет, без сомненья,

Руки, даже не одне,

Руки те у нас движенье

Всей его дают казне…

И желудок необъятный

Наш имеет городок,

Он общественный, понятно,

Очень любит пирожок.

Все в нем кажется прекрасно,

Но к несчастию, увы,

Руки с брюхом нам опасны

С недостатком головы.

Впрочем, есть благие вести…

Ходит в городе молва,

Будто есть здесь голова,

Но лишь только… не на месте.»

А 18 февраля «Дальний Восток» вдруг ошарашивает город новым объявлением, в жирной рамке:

«В пятницу, 21 сего февраля,

в пять часов по полудни, назначено

ЭКСТРЕННОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Владивостокской Городской Думы, для выбора

Городского Головы.»

Через день, т.е. накануне экстренного заседания, 13 гласных собираются вечером в отдельном кабинете ресторана Кишеля и пытаются выработать единую линию поведения, остальные же все это время «кучкуются» по двое-трое…

В пятницу 21 февраля в городе (как всегда — неожиданно) выпал большой снег. И в тот же день в шесть часов вечера Дума собралась на экстренное заседание. В повестке — только один вопрос: выборы главы города, с полным (по требованию администрации) соблюдением буквы закона.

Это собрание могло бы послужить основой для увлекательнейшего романа — по своей лихо закрученной интриге и кипению страстей, «…но мы Истории не пишем» и потому попробуем изложить всю фабулу как можно короче и суше.

4.

«Городская управа объявляет, что ловля собак

в городе началась… Все собаки без знаков, или с знаками прошлого года, будут считаться бродячими. Ценные собаки с соответствующими знаками, если будут бродить по улицам города, так-же будут считаться за бродячих»

Газета «Дальний Восток», 20 февраля 1903 г.

«Исполняющий обязанности главы краевого центра…

подписал постановление «Об организации борьбы

с безнадзорными животными на территории

г. Владивостока»… Этим же постановлением милиции предписано создать оперативные группы снайперов по отстрелу бродячих животных. Эти бригады будут работать исключительно по ночам»

Газета «Владивосток», 15 января 1999 г.

На заседании присутствовало необычайно много гласных, даже те, кто вообще никогда не посещал подобные мероприятия (присяжный поверенный Баженов, например) — 36 человек, обычно их больше двух десятков не набиралось.

Вначале сдали записки с предложениями, кого бы каждый из гласных хотел видеть главой города. Таковыми оказалась почти половина собрания, наибольшее число голосов набрали Высоцкий (14), Польский (13), Суворов (13) и Панов (10), остальным досталось по одному-два голоса.

Попавшие в список Панов, Ремезов и Баженов баллотироваться сразу же отказались. Решено было остановиться на первых трех. После чего и начала развиваться подготовленная (по-видимому) заранее интрига: «прокатив» первых двух (Высоцкий… 16 «за» и 20 «против», Польский 17 «за» и 18 «против»), перешли было к третьему, но… тут вышел конфуз. Третий по списку, г-н Суворов, как оказалось, «из залы скрылся и кто-то из публики заявил, что он от баллотировки отказывается». Четверо гласных даже поведали всем, что, когда провалили аптекаря Польского, Суворов радостно заявил им: «Ну, банк сорван, теперь мне здесь делать нечего!»

После долгих и жарких споров-дебатов выясняется, что накануне заседания кто-то очень плотно «поработал» с голосующими (уж не в том ли самом ресторане Кишеля?), в результате чего собрание, прежде почти договорившееся выбрать Высоцкого, было умело «перенастроено» на кандидатуру богатого подрядчика и заводчика, купца 1-й гильдии и члена попечительного о тюрьмах комитета Михаила Ивановича Суворова. А тот, покинув зал, получается, подложил всем свинью: «когда была выставлена кандидатура Суворова, некоторые решили поддержать его, в результате — мы снова остаемся без головы… такой поступок называется недобросовестным… Суворову нужно было только сорвать выборы!».

Необходимо заметить, что М. И. Суворову этот пост прочили и раньше, еще на первых выборах (по предложению члена Управы В. Е. Филипченко), но тогда он от него наотрез отказался. Представьте радость некоторых думцев, когда перед самыми вторыми выборами их обнадеживают тем, что теперь-то уж Суворов согласен («полагали, что этот крупный подрядчик пожертвует некоторой долей своих интересов в пользу города») … Чувства же думцев после того, как стало понятно «подлое предательство», можно передать лишь одним словом — фрустрация.

Некоторые особо горячие головы предлагали даже тотчас изгнать г-на Суворова из числа гласных Думы. Всеобщий ажиотаж был таким, что и тихо молчавшие до сей поры — возроптали. За «изменника» осторожно вступился лишь… гласный Панов (возможно, дальнейший ход городских событий способен объяснить это): «Как же можно баллотировать поступок гласного Суворова, если так поступить он имел полнейшее право».

Полагаю, нет ничего удивительного в том, что Панов был тут же поддержан председателем собрания Ильницким, членом Управы Филипченко и гласными Баженовым и Кузнецовым (прежде в работе Думы не замеченными).

Так что изгонять никого не стали, даже в протокол сие не внесли. Пробаллотировали еще двоих, следующих по списку (Суханова и Цорна), но обоим достались в основном черные шары. Тогда поступает отчаянное предложение: баллотировать вообще всех подряд — Баженова, Панова, Михайловского, Ремезова. Однако те вновь заявляют самоотводы.

При этом редактор газеты «Дальний Восток» В. Панов, прекрасно понимая, что больше 10 белых шаров из 35 возможных ему на выборах не получить, да к тому же «у него до сих пор не кончена тяжба с городом по поводу захваченной городской земли (размером почти с целую улицу, прилегающую к собственному зданию его паровой типо-литографии! — авт.) и поэтому избранным он быть не мог», ответствует кратко: «Решительно отказываюсь!».

Редактор же газеты «Владивосток» Н. Ремезов оказывается более многословным: ««Я не прочь послужить городу, и для работы этой у меня еще хватит и сил, и энергии, но наше городское хозяйство находится в особых условиях, с которыми я хорошо знаком, и нахожу возможным служить только тогда, когда уберут старую управу; и самое здание необходимо дезинфектировать (Усиленный звонок председательствующего. Всеобщий хохот). Но на мое предложение, конечно, собрание не согласится, а потому я отказываюсь!»

Гл. Цимерман находит, что такое мнение об управе — исключительно мнение одного гл. Ремезова и его нужно занести в протокол.

Гл. Матвеев: «Тогда придется внести в протокол мнение всего города!»

Гл. Ющенков: «Управа — есть выбранные люди из тех же гласных, теми же гласными. Оскорбляя управу, гл. Ремезов оскорбил и нас, гласных…«».

Словом, к консенсусу и на этот раз прийти не удалось.

Ну, и что же в итоге? А очень многое: Управа (под предводительством Филипченко) может продолжать править до тех самых пор, когда, наконец, будет подготовлена удобная толстосумам кандидатура…

К протоколу этого судьбоносного вечера были приложены «особое мнение» гласного В. Ф. Михайловского («Если такие беспорядки будут продолжаться, то группа дельцов, поставившая себе задачей не допускать во главу городского самоуправления свежих сил, могущих нарушить установившийся порядок, т.е. выгодное для них положение, достигнет своего…» и т.д.) и «особое мнение» гласного Н. П. Матвеева («В настоящее время самые насущные городские интересы находятся в забвении, и в городском хозяйстве наблюдается большое расстройство. Как участвовавший в многочисленных городских ревизионных и других комиссиях, я, в подтверждение высказанного, могу привести массу фактов. На упреки, направлявшиеся к управе, слышался всегда один и тот же ответ, что „нет головы“, почему и происходит все это расстройство…» и т.п.).

Вполне очевидно: в том, чтобы такое положение дел тянулось как можно дольше, более всех других участников событий заинтересовано было наше доблестное городское чиновничество (в лице руководства Управы).

5.

«На пост городского головы нужен

«капрал», много себе позволяющий

и ничего другим не разрешающий»

Викт. Лидин (В. А. Панов)

Через пару недель предгрозового затишья, словно предчувствуя неожидаемое, газета «Владивосток» пытается робко напомнить читателю о «безголовье»: «Если уже суждено городу иметь головою чиновника, назначенного правительством, то в данном случае был бы более других подходящим советник областного правления С. А. Херсонский. Он, во-первых, городские дела знает лучше других, во-вторых, человек совершенно нейтральный, в-третьих, если он не особенно кричит о своей деловитости, то все-таки человек с характером. „Старое“ при нем едва ли бы уцелело — его это „старое“ достаточно не любит».

Но время прекраснодушных мечтаний закончилось, и никаких компромиссных предложений никто больше не слушает, а «старое» все держит в руках.

Несмотря на протест некоторых гласных, последнее заседание Думы по выборам городского головы Областным по городским делам Присутствием 1 марта все-таки признается законно состоявшимся, и администрация, в силу предоставленной ей власти, делает представление о выборе нового градоначальника из трех кандидатур: Суханова, Высоцкого и Панова.

Но вот что любопытно — газета «Дальний Восток», поначалу покритиковывавшая иногда городскую Управу, в определенный момент, резко изменив свой курс, проникается вдруг самой искренней доброжелательностью к «управленцам»… Впрочем, ничего удивительного в том, конечно, нет, ведь хозяин ее — В. А. Панов, о внезапном взлете которого к вершинам городской власти мы и ведем рассказ.

С 6 марта в этой газете (прежде интересовавшейся в основном делами железной дороги, молодой владивостокской Биржи да Русско-Китайского банка) начинают вдруг обильно появляться заметки, посвященные насущным делам Управы. Это позволяет предположить, что 4 или 5 марта у Виктора Ананьевича состоялся продуктивный диалог с администрацией, закончившийся полным взаимным согласием и прочной уверенностью нашего героя в весьма скором изменении его судьбы…

10 марта в Амурском заливе взломало лед и стало уносить его в открытое море, в связи с чем проезд по льду в этом месте против города был прекращен. В тот же день почтовым поездом из Никольска-Уссурийского вернулся во Владивосток исполняющий дела военного губернатора Приморской области пограничный комиссар Южно-Уссурийского края действительный статский советник Е. Т. Смирнов (новый губернатор и наказной атаман Уссурийского казачьего войска генерал-майор А. М. Колюбакин, назначенный вместо генерал-лейтенанта Н. М. Чичагова, тогда еще в город не прибыл). И в тот же день приказом и. д. губернатора «отставной капитан корпуса флотских штурманов Виктор Ананьевич Панов, с согласия г. министра внутренних дел, на основании 119 ст. гор. пол., изд. 1892 года, допускается к исполнению обязанности Владивостокского городского головы».

А «более других подходящий советник областного правления С. А. Херсонский», последний протеже Ремезова на пост градоначальника, 11 марта назначается председателем «комиссии, производящей ревизию хозяйственной стороны Владивостокской Городской Управы» за минувшие месяцы «безголовья».

Кстати, номер «Дальнего Востока», в котором опубликован приказ и.д. губернатора — последний из подписанных лично В. А. Пановым, в дальнейшем он и публикуется-то лишь под псевдонимами, либо вообще без подписи, печатно препираясь с Думой да изредка радуя горожан своими надеждами: «Нам частно телеграфируют из Петербурга… Товарищ министра финансов Романов сказал на Амурском обеде: „Приказано все сделать для Владивостока; очень скоро положение изменится“».

Положение, конечно, изменилось, однако мира и спокойствия городу и это не принесло, ибо с первых же дней своего руководства Владивостоком новый «голова попал в скверную историю: не успели его еще утвердить, как он уже совершил превышение власти…».

Дело в том, что перед своим назначением на пост городского головы «предприниматель» (как сказали бы теперь) и секретарь биржевого комитета В. А. Панов изрядно задолжал недавно образованному частному Русско-Китайскому банку (в здании которого, к слову, временно располагалась и Биржа). А финансовое доверие и поддержку надо оправдывать… Потому, наверное, первое, что он делает (на пару с членом Управы по хозяйственной части г-ном Филипченко) — переводит 14 марта (т.е. уже через три дня после приказа и.д. военного губернатора и на другой день после получения обнадеживающей телеграммы с Амурского обеда) всю казну города (204 604 руб. 33 коп.) «на хранение» из специально существующего для этой цели городского общественного банка в… местное отделение банка Русско-Китайского, под 4,5% годовых… И через месяц, 16 апреля, в Думе опять дискутируется большой скандал — «по вопросу о хранении управой городских денег и денежных документов».

Кроме того, при новом градоначальнике сразу двинулась в рост численность аппарата Управы, которому, к тому ж, было изрядно прибавлено жалованье.

Да и себя Виктор Ананьевич не забыл: с подачи господ представителей Владивостока в Областном по городским делам Присутствии В. А. Панова и В. Е. Филипченко (что время-то с людьми делает? — даже не верится, что именно этот Владимир Евгеньевич всего лишь десяток лет назад клеймил во «Владивостоке» именно этого Виктора Ананьевича вкупе с его новой газетой такими словами: «С появлением в нашем городе «Дальнего Востока» положительно нельзя выступить с гласным обсуждением какого-либо вопроса, не рискуя быть облаянным чуть не площадными словами. Это имеет вид, будто газета эта хочет установить монополию своего слова и запугать нерешительных высказывать свое мнение. Это какое-то литературное бандитство, имеющее целью вселять к себе страх…») вместо положенного Думой годового содержания головы в 5000 руб., установлено Присутствием новое, увеличенное аж на 20% — 6000 руб.!

Имел г-н Панов и дополнительный доход с вверенного его заботам хозяйства, продолжая получать 3000 руб. годовых за неприспособленные для учебы детей (однако сдаваемые городу под классные комнаты женской прогимназии) помещения бывшей типографии «Дальнего Востока»… Были упреки новому градоначальнику и более мелкие — по ведению собраний Думы, например: «Вы говорите сколько угодно, когда угодно и о чем угодно, а гласный, начавший говорить, Вами прерывается… логика той же управы: кто палку взял, тот и капрал, хотя бы у города целую улицу украл!». Однако до прямых обвинений в волюнтаризме и самодурстве, кажется, не доходило.

Суть же всех этих извечных трений между исполнительной и законодательной ветвями власти (как в начале прошлого века, так и в начале века следующего) вполне описывается такой вот старинной сценкой:

«Вы, милые мои управленцы, хотите такого положения:

Думское заседание. Секретарь читает доклад.

— Господа, — обращается председатель к гласным, — не желает ли кто-нибудь сказать что-нибудь?

— Чево там говорить! Согласны! Отлично! Молодцы, молодцы, управа прекрасно обмозговала дело. Что нам там судить! Вам лучше знать и т. д.

…Ни «личностей» не будет, ни «партийности» — будет тишь да гладь да Божья благодать!

Если будет от этого польза для города, — мы можем посидеть, помолчать. Это даже в наших личных выгодах — не портятся отношения. Только я боюсь, что и молчанье наше будет принято тоже за «личности» и «партийность», как за них принимается всякое несогласие с управою.

А с другой стороны, думаю, обленитесь вы, друзья, окончательно, — что греха таить, и будете меж собой заниматься одними словопрениями и умозрениями».

СПРАВКА: «Панов Виктор Ананьевич (8.8.1854 — 8.11.1922), капитан Корпуса Флотских Штурманов, начальник Владивостокского берегового телеграфа, редактор газеты „Дальний Восток“. Из Санкт-Петербургских мещан. 4.9.70 поступил в Штурманское училище, окончил 31.3.74 с производством в кондукторы КФШ. В 1874 плавал в Белом море. 23.11 переведен на Черноморский Флот. В 1875 производителем работ участвовал в съемке северного берега Черного моря. 30.8 произведен в прапорщики КФШ. 20.12 переведен в Сибирскую флотилию. 10.6.76 прибыл во Владивосток. В 1876—77 старшим штурманом на клипере „Абрек“ плавал по портам Восточного океана и в со­ставе отряда контр-адмирала О. П. Пузино с 10.12.76 по 4.5.77 посетил Сан-Франциско. 27.6 вернулся во Владивосток. 7.11 находился на шхуне „Алеут“, потерпевшей крушение в бухте Сетанай на острове Хоккайдо. В апреле 1878 пассажиром на шхуне „Ермак“ вернулся из Японии во Владивосток. С 24.4 по 23.8 был помощником распорядителя работ при постановке мин и проводке судов через минные заграждения. В 1879—84 старшим штурманским офицером клипера „Абрек“ плавал в морях ДВ и Тихом океане. Затем плавал вахтенным начальником на канонерской лодке „Нерпа“ во внутренних водах. 1.1.81 произведен в подпоручики. 18.8.84 списан на береговой телеграф. 13.4.86 произведен в поручики. 8.5 назначен заведывающим поверкою астрономических и навигационных инструментов и корректурой морских карт Владивостокского порта. 30.6.87 назначен исполняющим дела Директора маяков и лоции Восточного океана. С 28.2.90 начальник Владивостокского берегового телеграфа. 1.4 произведен в штабс-капитаны. В 1890, 1892 по несколько месяцев исполнял дела Директора маяков и лоции Восточного океана. 12.7.93 уволен в отставку по домашним обстоятельствам капитаном КФШ. Награжден орденами: Святого Станислава 3-й степени (1884) и Святой Анны 3-й степени (1888). В 1892—1922 являлся редактором газеты „Дальний Восток“. Состоял заведывающим Владивостокскими Александровскими мореходными классами (1890-?), городским головой Владивостока (1903—1905), мировым судьей (1906—1912). Действительный член Общества изучения Амурского края (не позже 1899 — не ранее 1917), секретарь Распорядительного комитета ОИАК (11.3.1890-?). Умер и похоронен во Владивостоке.»

Отдавая должное авторитетности справочника, следует сделать ряд поправок и уточнений: «вероисповедания православного, образования среднего отставной капитан» и «потомственный почетный гражданин» Панов окончил не «Штурманское училище», а Техническое училище Морского ведомства в Кронштадте; «в составе отряда контр-адмирала О. П. Пузино» он состоял личным переводчиком адмирала; в 1881 г. был командиром коммерческого парохода «Великий князь Константин», а «назначен заведывающим поверкою астрономических и навигационных инструментов и корректурой морских карт Владивостокского порта» не 8.5, а 08.03.1886 г.

«Полный послужной список» Панова от 30 мая 1901 г. сообщает о нем, что Виктор Ананьевич получал в год 900 руб. денежного «содержания, при квартире натурой» и имел участок земли с двумя домами. С 23.03 до 12.07.1893 он находился «в бессрочном отпуске по Морскому ведомству до отставки… но продолжал непрерывную службу Заведывающего Мореходными классами не пользуясь этим отпуском. В отставке по Морскому ведомству с 12 июля 1893, но службы Заведывающего Мореходными классами не покидал и оставлен в оной непрерывно с 28 ноября 1890 года», когда приказом Военного Губернатора Приморской области №161 «с разрешения Морского Начальства» назначен их штатным Заведывающим. Александровскими классами Панов продолжал руководить вплоть до их закрытия в 1902 г., после чего стал членом Попечительского комитета новообразованного Училища Дальнего Плавания и членом городской комиссии по народному образованию.

Кроме того, в 80-90-х гг. XIX в. он был секретарем Владивостокского Благотворительного Общества, курировавшего две элементарные школы и богадельню, в 1885 г. — соредактором единственной тогда городской газеты «Владивосток», секретарем владивостокского Биржевого комитета, в 1902 г. — членом Попечительного Совета городской женской полугимназии, действительным членом Совета Общества вспомоществования недостаточным студентам Восточного института. Дружил с первым директором этого института А. М. Позднеевым, с профессорами П. П. Шмидтом, Е. Г. Спальвиным и Г. В. Подставиным, с известными дальневосточными «дельцами» Ю. И. Бринером и А. В. Даттаном. В газете «Дальний Восток» он являлся не только редактором, но и главным ее хозяином (издателем), хотя официально в этом качестве числилась его супруга, для чего даже завел собственную паровую типо-литографию на Прудовой улице, прихватив для этого самовольно солидный участок городской земли.

Был гласным городской Думы в 1898—1910 гг. и вошел в историю выборных процессов во Владивостоке тем, что 10 марта 1903 г. стал первым назначенным (а не избранным) городским головой (причем сам же и отказался от этой должности 3 ноября 1905 г., после знаменитого «владивостокского погрома»), а также тем, что впервые в России добился отмены результатов думских выборов (по его жалобе Сенат 06.06.1911 г. издал на этот счет специальный Указ).

В 1906—1913 гг. Панов был одним из 34-х определенных «высочайшим приказом по Министерству Юстиции» приморских почетных мировых судей, а вернее — одним из 46 «почетных мировых судей округа Владивостокского Окружного Суда», до 01.07.1912 г. В августе 1914 г. он даже, как «человек вредный для общественного спокойствия», по решению коменданта крепости Владивосток, на время выселен из города.

Был дважды женат. Первая жена (с 14.01.1879 г.), дочь коллежского регистратора Никольского Александра Михайловна, умерла 07.09.1887 г. От второй жены (с 24.01.1888 г.), дочери надворного советника Веденского Евгении Алексеевны, имел 8 детей — 6 дочерей и 2 сыновей: Елизавету (род. 10 марта 1889 г.), Николая (род. 1 января 1891 г.), Валентину (род. 22 июля 1892 г.), Евгению (род. 17 февраля 1896 г.), Наталию (род. 24 июля 1897 г.), Виктора (род. 26 февраля 1900 г.). В годы Гражданской войны оба его сына пошли добро­вольцами к атаману Семенову и погибли за «белое дело».

25 октября 1922 г., когда части НРА ДВР входили во Владивосток, В. А. Панов слег с инфарктом миокарда и через две недели скончался от крупозной пневмонии. 10 ноября он был погребен на городском Покровском кладбище.

Истории с дальневосточными гербами

«Знак и Символ управляют миром,

а не Слово и не Закон»

Конфуций

1. Особенности приморской геральдики

5 июля 1878 года Император Александр II высочайше утвердил (в числе прочих) следующее описание герба Приморской области Восточной Сибири: «В серебряном щите лазуревый столб, меж двух черных сопок, с червлеными пламенами». Почему же и как обширнейшее пространство дальневосточных земель получило именно такую символику?

До сих пор приходится встречать самые разнообразные трактовки помещенных на гербовой щит изображений. К примеру, хабаровская газета «Тихоокеанская звезда» сообщала читателям, что этот «герб относится к разряду почетной геральдики… столб, помещенный вертикально, занимает среднюю его треть и подтверждает почетность герба (такие почетные столбы имели только шесть гербов городов и областей…); в Приморскую область входили Сахалин и Курильские острова, потому-то на нем и изображены темно-красные пламени на сопках в виде огнедышащих вулканов». Похожие нагромождения нелепостей часто повторяли потом и другие издания… Когда читаешь подобные благоглупости, не устаешь удивляться старанию, с которым невежество заполняет пустоту воображением. Тут тебе и Сахалин (кстати, находившийся тогда в непосредственном ведении Главного управления Восточной Сибири, а с 1884 г. — Приамурского генерал-губернаторства), тут и некий «столб, подтверждающий почетность герба», и даже какие-то «темно-красные пламени» (хотя в геральдике существуют только два условно «красных» цвета: «теплый» — алый, он же червленый, да «холодный» — пурпурный).

А между тем герб существовавшей некогда Приморской области скорее можно отнести к разряду геральдики ТОПОГРАФИЧЕСКОЙ, нежели родовой (почетной). Тем более, что на нем попросту изображена (условно, разумеется) карта области, и ничего кроме нее. Ничего «дышащего почетом» здесь нет (термин «почетные фигуры» на самом деле обозначает в геральдике простейшие изображения, исторически первыми появившиеся на боевых щитах — широкие яркие полосы, пересекавшие его в разных направлениях и позволявшие издалека производить опознание первых рыцарей-гербоносцев по системе «свой-чужой»).

Если взглянуть на карту Российской Империи в направлении на Восток (т.е. так, как это видится из ее столицы), то все вопросы отпадут сами собой: точно по центру области заканчивает свое течение Амур, слева (север) и справа (юг) область прикрывают горные хребты. Безвестный столичный чиновник, рисовавший герб, не мудрствовал лукаво, а попросту перенес на щит то, что увидел на карте. Таких «топографических» гербов, к слову сказать, особенно много в Сибири, обзаводившейся символами позже остальных российских провинций.

Серебряное поле щита в гербе Приморской области — признак принадлежности к Сибири же («родовые сибирские» цвета — белый и зеленый: снег и тайга). А что касается «пламен» на сопках, так это — типичное изображение дальневосточных гор. В те поры считалось, что на Дальнем Востоке все сопки горят пламенем (т.е. это признак «дальневосточности» их, и не более того). «Читать» же этот герб следовало так: «СИЕ ЕСТЬ СИБИРСКАЯ ЗЕМЛЯ, В ЦЕНТРЕ КОТОРОЙ, МЕЖДУ ДВУХ ХРЕБТОВ ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫХ ГОР, ТЕЧЕТ ШИРОКАЯ, ПОЛНОВОДНАЯ РЕКА», — просто, скромно и информативно…

Однако мало кто знает, что был у этого герба абсолютно не похожий на него предшественник — «предположительный» проект, составленный местными жителями, но, как видно, не пришедшийся ко Двору.

4 июня 1877 г. из Иркутска, из Главного управления Восточной Сибири в тогдашнюю столицу Приморской области город Николаевск военному губернатору контр-адмиралу К. А. Эрдману послана была телеграмма следующего содержания: «Поручению председательствующего Совета прошу первою же почтою выслать Главное Управление рисунок герба Приморской области присовокупив когда утвержден герб этой области. Член Совета Сиверс». Уже через неделю Приморский областной совет производит «рассмотрение проэктируемого герба Приморской области» и отмечает: «Во исполнение сего составлен рисунок предположительного герба Приморской области, который должен являть собою: Щит в золотом поле, разделенный на две равные части рекою, посреди которой помещена рыба (эмблема судоходства и рыболовства, доставляющего главное питание всему населению) в верхней части щита изображены крестообразно два двухлапных морских якоря (Морская эмблема) а в нижней части щита изображен соболь (эмблемы: звероловства и главного богатства края) Щит увенчан золотою Императорскою короною. Справка: Герба собственно для Приморской области утверждено не было а был Высочайше утвержден в 22 день Июня 1851 года Герб для Камчатской области (:полное Собрание законов 1851 г. №25329:)».

Как видно, уже тогда главными экономическими отраслями Приморья были признаны судоходство и рыболовство (ныне все более хиреющие), а также пушной промысел (теперь практически сведенный на нет).

Это решение вскоре было утверждено военным губернатором области и еще через неделю «копию с журнала Приморского Областного Совета и рисунок предполагаемого Герба Приморской области» препроводили в Главное управление Восточной Сибири. Однако понадобилось еще целых четыре года с неоднократными запросами «наверх», чтоб Главное управление Восточной Сибири, откликнувшись, известило (за №977 от 19 сентября 1881 г.):

«Господину Военному Губернатору Приморской Области. —

Вследствие представления предместника Вашего от 18 Июня 1877 г. за №3283, честь имею уведомить, что герб Приморской области Высочайше утвержден 5 июля 1878 г. и помещен на 76 странице отпечатанного в картографическом заведении Ильина издания: «Гербы Губерний и Областей Российской Империи. СПб. 1880»

Герб изображает: «В серебряном щите, лазуревый столб, между двух черных сопок, с червлеными пламенами. Щит увенчан древнею Царскою короною и окружен золотыми дубовыми листьями, соединенными Александровскою лентою.»

О Высочайшем утверждении в 5 день Июля 1878 года гербов губернских и областных сообщено Указом Правительствующего Сената от 1 Ноября 1878 за №786, напечатанном в собрании узаконений и распоряжений Правительства за 1878 год, во втором полугодии.

Генерал-Губернатор

Генерального Штаба

Генерал Лейтенант (подп. — Анучин)».

Этот безупречный с точки зрения геральдики герб «продержался» почти четверть века — вплоть до образования Дальне-Восточной Республики (ДВР), которой понадобилась собственная символика, в результате чего и был утвержден 11 ноября 1920 г. отдельный герб (просуществовавший до 15 ноября 1922 г.).

Герб ДВР имел оригинальную форму и содержание: «На красном щите хвойный сосновый венок, внутри которого на фоне утренней зари с появляющимся солнцем и с пятиконечной серебряной звездой (вверху фона) — скрещенные через сноп пшеницы якорь и одноконечное кайло вниз острием; на венке с правой стороны на красной перевязке буква „Д“, с левой „В“, внизу между черенками хвойных веток буква „Р“» («Основной Закон ДВР», принятый Учредительным собранием 27 апреля 1921 г.), однако составители его нарушили сразу два геральдических правила: поместили в поле щита буквы и наложили цвет на цвет (на красном поле — и зеленая хвоя, и красная же «перевязка»).

Но находящаяся в центре герба эмблема была изящна и оригинальна: предметы традиционных для края промыслов отражали (как и в случае с первым проектом герба Приморской области) экономическую основу его существования — труд крестьян, горняков и моряков. Кроме этого они несли и аллегорическую нагрузку, ведь «сноп» в геральдике является символом единства, «кайло» — тяжелого труда, а «якорь» — надежды. При желании эту эмблему можно было «прочитать» и так: «Надежда дается тяжким трудом и единством».

Последний, третий, на этой территории герб появился у Приморья в 1995 г. и «говорить» мог только лишь о звериной таежной силе да военно-морской гордыне: «в зеленом поле щита — включенный лазоревый Андреевский крест, в нижней части поля поверх креста — идущий вправо золотой тигр».

Единственный формальный его недостаток — наложение цвета на цвет (синий крест на зеленом поле) — самым естественным образом нивелируется теперь исполнителями: при воспроизведении этого изображения каждый дизайнер автоматически делает кресту окантовку золотом (иначе тот просто не будет виден), слегка нарушая тем самым законодательно утвержденный статут герба.

Разработали этот герб В. Баженов, В. Аникеев и Ю. Таенков — после того, как длившийся почти три года (в два этапа, с перерывом) конкурс «Приморская символика» закончился ничем: «Краевой комиссией рассмотрены 143 проекта. Зеленый и синий цвета торжествовали на большинстве представленных на выставке в музее имени В. К. Арсеньева рисунков приморского флага. Пять звездочек женьшеня, благородный профиль царя дальневосточной тайги — уссурийского тигра, сверкание рыбьей серебристой чешуи и ветвистые рога оленя являли зрителю в гербе отличительные признаки нашего пограничья. Шесть авторских работ отмечены поощрительными премиями. Однако комиссия пришла к выводу, что ни один из представленных проектов не может служить геральдическим символом края, и решила поручить составление проекта профессиональным художникам» (газета «Утро России», 20 апреля 1993 г.).

Как сообщила позже газета «Золотой Рог», официальная символика Приморского края была внесена в Государственный геральдический реестр, герб Приморского края зарегистрирован под №519, а флаг — под №520; по геральдическому обоснованию, разработанному кандидатом архитектуры Валентином Аникеевым, художник Владимир Баженов выполнил цветной и монохромный рисунки герба, основную же идею флага предложил и обосновал Виктор Обертас… Не знаю, как обосновывалась при этом «идея» первого приморского флага, однако он поразительно напоминает эмблему напитка «Пепси-кола», с добавлением в красный угол гербового «тигрика».

2. Многоликий символ «столицы Приморья»

Герб — это ведь не только знак самостоятельности, независимости и крепости города, но и само его имя, дарованное свыше и записанное языком символов (более древним, чем любое из существующих на земле наречий).

16 марта (28 — по новому стилю) 1883 года, спустя почти четверть века после основания города (и ровно через пятилетие после первого приморского герба), следующий Император, Александр III, «высочайше даровал» Владивостоку особый символ, его «визитную карточку» — герб с таким вот описанием (статутом): «В зеленом щите, золотой тигр, подымающийся по серебряной скале, с червлеными глазами и языком; в вольной части влево — герб Приморской области. Щит украшен золотою башенною короною, о трех зубцах (что в то время означало количество населения, меньшее 50 тыс. человек, — авт.); за щитом два золотых якоря, накрест положенных и соединенных Александровскою лентою» (т.е. символы приморских городов, оплетенные красной лентой Ордена Святого Александра Невского, отличающей области и градоначальства от губерний, столиц и крепостей).