Бесплатный фрагмент - Из терема во власть

Из терема во власть

Роман

Пролог
Короткое царствование

В ночь на 30 января 1676 года преставился государь всея Руси Алексей Михайлович. Весть о его кончине мгновенно разнеслась по Кремлю, и не успели звонари ударом большого колокола сообщить Москве горестную весть, как придворная знать ринулась во всю прыть к покоям старшего сына усопшего государя, четырнадцатилетнего царевича Фёдора.

— Не дай Господь, Артамошка нас упредит! — причитал, тяжело дыша, князь Яков Никитич Одоевский.

— С него, старого хрена, станется! — вторил ему племянник, князь Василий Фёдорович Одоевский.

Так они поминали недобрым словом боярина Артамона Сергеевича Матвеева — худородного выскочку, сумевшего несколько лет назад женить с помощью интриг овдовевшего Алексея Михайловича на воспитаннице своей жены, Наталье Кирилловне Нарышкиной. От этого второго брака родился царевич Пётр. Словно назло всем недоброжелателям Матвеева, мужское потомство от первой царицы, Марьи Ильиничны Милославской, обладало слабое здоровьем. Отца смогли пережить из пяти его сыновей от первого брака лишь Фёдор и Иван, да и про тех все знали, что они «дышали на ладан»: то есть, в любую минуту могли умереть от любого недомогания. Обоих братьев мучила унаследованная ими от отца цинга, и каждый из них имел ещё несколько собственных недугов: Фёдор, например в детстве выпал из саней, и те ему по хребту проехали. В такой ситуации многих царедворцев пугала возможность того, что «великого государя ближний боярин» Матвеев добьётся от Алексея Михайловича передачи престола младшему царевичу, имеющему отменное здоровье Петру, которому было всего три с половиной года. Нетрудно было догадаться, кто, в случае воцарения маленького сына царицы Натальи Кирилловны, получит реальную власть. Поэтому бояре, узнав о кончине Алексея Михайловича, кинулись целовать крест царевичу Фёдору.

Шумная толпа ворвалась в покои царских сыновей. Некогда было отворять дверь опочивальни наследника престола — её просто вышибли вместе с косяком. Перемахнув через поверженную преграду, придворная знать разом плюхнулась на колени. Свечи осветили хилого, испуганного юношу. Он с недоумением взирал на придворных.

— Государь наш, надёжа! — громко возопил старый князь Никита Иванович Одоевский. — Фёдор Алексеевич! Прими крестное целование от осиротевших холопьев царских!

Царевич смертельно побледнел и пошатнулся, однако упасть не успел: бояре его подхватили, наспех одели, отнесли в Грановитую палату, усадили в позолоченное кресло и присягнули ему.

Когда нового царя водворили обратно в опочивальню, царедворцы, наконец, огляделись. Только теперь они заметили некоторый беспорядок в одежде друг друга.

— Ворот, дядюшка, у твоей рубахи чудной, — простодушно шепнул дяде князь Василий Фёдорович Одоевский.

Князь Яков Никитич торопливо запахнул охабень.

— Да я второпях княгинину рубаху на себя натянул. Некогда было её менять, авось окромя тебя, никто бабьей одёжи не приметил.

— Добро, что ты вместо штанов не влез в юбку, — фыркнул Василий Фёдорович.

— Глянь на свои сапоги, а потом смейся.

Младший князь Одоевский опустил свечу и изумлённо крякнул: на правой его ноге был алый с золотом красавец, на левой — старый, облезлый уродец.

— То-то мне ступать больно.

Василий Фёдорович захромал.

— Обезножил ты вдруг, племянничек? — съехидничал Яков Никитич. — А ведь и четверти часа не минуло опосля того, как ты зайцем скакал.

— Жизнь заставит — орлом полечу, — философски заметил его племянник.

Похороны усопшего царя совершились чинно и благопристойно. Не беда, что нового государя несли за гробом на носилках — это лишь добавило скорби к трагическому зрелищу. Но при отпевании был обойдён старинный обычай, и ни кем иным, как патриархом Иоакимом, не допустившим к гробу духовника покойного царя, попа Андрея Савинова. Но присутствовавшие сделали вид, будто не заметили явного нарушения традиции.

Нового царя принесли с поминальной службы едва живым. Когда он поддерживаемый со всех сторон боярами поднимался по лестнице, трагическое безмолвие Кремля внезапно нарушилось истошными воплями, доносившимися со стороны женской половины.

— Иван Михайлович, ступай, разберись! — слабым голосом велел Фёдор своему родственнику, окольничему Милославскому.

Тот, дойдя до женских покоев, обнаружил в светёлке тётки молодого государя, царевны Татьяны Михайловны, бесновавшегося попа Андрея Савинова.

— Покойный государь прощения не получил! — орал бывший царский духовник. — Не дозволил мне патриарх долг исполнить — вложить в руки усопшего прощальную грамоту. Нашлите на патриарха войско! Изничтожьте его! Порешите супостата! Коли не умертвите патриарха, прокляну вас! Сам найму ратных людей и пошлю на злодея! У меня уже есть пятьсот верных людей!

Не составляло труда понять, что поп был мертвецки пьяным. Рядом с ним стояла растерянная царевна Татьяна Михайловна.

«Хоть бы нынче отец Андрей не срамился», — недовольно подумал Милославский.

Поп вдруг упал и стал биться лбом об пол.

— Ахти, батюшка! — засуетилась Татьяна Михайловна. — Головку расшибёшь!

Распахнулась дверь, и в светёлку прошествовала восемнадцатилетняя царевна Софья Алексеевна.

— Патриарх требует к себе отца Андрея! — равнодушно сообщила она.

Савинов мгновенно протрезвел.

— Матушки-царевны! — заскулил он. — Не погубите! Не выдайте меня супостату!

— Не смеем мы, грешные, противиться патриаршей воле, — жалобно проговорила Татьяна Михайловна.

— Не в нашей девичьей власти — выдавать али не выдавать тебя, — холодно подтвердила Софья и так посмотрела на попа Андрея, что он слова больше не вымолвил.

«Напутал Господь, да простит Он меня, — думал Милославский, глядя на молодую царевну. — Софье надобно было мужчиной родиться. Ничем девицу не проймёшь, ни жалостью, ни памятью об отце. А вот братец её, государь наш, может заступиться за недостойного попа. За что благочестивый Алексей Михайлович так любил греховодника? Не за блуд же и пьянство? Как бы сей срамник опять не угодил в царские духовники».

Но Фёдор не пожелал ссориться с патриархом Иоакимом и выдал ему на расправу попа Савинова. Таким образом новое правление началось с согласия между светской и духовной властью. Молодой царь вообще повёл себя очень миролюбиво: после его восшествия на престол не случилось даже падения Матвеева, ожидавшегося со злорадством недругами последнего. К всеобщему изумлению, новый государь уже на следующий день после похорон отца позвал к себе Артамона Сергеевича. Старый хитрец возрадовался. Значит хворый правитель ищет опору в ком-то сильном и есть возможность укрепиться во власти ещё прочнее, чем прежде. Матвеева даже не пугало то, что ему, возможно, придётся отречься от Нарышкиных: уж больно они были жадными, глупыми и спесивыми.

Когда довольный Артамон Сергеевич шёл к царю, встречные кланялись ему с прежним подобострастием. Ничего, казалось, не изменилось.

Фёдор находился в своём кабинете и сидел небольшом креслице. Обложенный с трёх сторон подушками он выглядел, несмотря на раннее утро, довольно уставшим.

Матвеев поклонился.

— Доброго здравия, государь! Как тебе спалось?

— Спасибо за заботу, Артамон Сергеевич! С устатку сон был крепким, — тихо ответил царь и неожиданно спросил: — Ты почто без бумаг ко мне явился?

Артамон Сергеевич мысленно выругал себя за упущение, но быстро нашёлся:

— Прости, государь! Я покуда на память не жалуюсь. Спрашивай — отвечу.

— Вот ты желаешь нехристей-турок побить. А не накладной ли для нас будет такая война?

Матвеев с радостью сел на своего любимого конька и завёл речь о победоносном походе христианских держав на турок. Однако Фёдор продолжал сомневаться:

— Больно уж союзники наши ненадёжны: ляшский и свейский короли сами желают урвать российской землицы, а римский цезарь до смерти боится султана. Не случится ли так, что, когда мы вступим в войну, прочие не токмо не поспешат к нам на помощь, но станут еще и басурман на нас науськивать. Князь Василий Голицын сего очень страшится.

Артамон Сергеевич разозлился на упомянутого царём князя Василия Васильевича Голицына, в котором давно чувствовал соперника:

«Вот гад Васька! Мостит себе путь наверх. Меня, не иначе, желает скинуть».

Однако внешне Матвеев ничем не выдал своих переживаний.

— Умён князь Василий Васильевич, но в делах неопытен, — сказал он с ласковым сожалением. — В чём он прав так в том, что и ляхи, и свеи, и римский цезарь нас не жалуют. Однако же мы для них и не опасны, чего не скажешь о турках, нагнавших страху на весь христианский мир.

Матвеев словом не обмолвился, сколько он лично потратил усилий, чтобы напугать Европу турецкой угрозой. Уж больно ему хотелось снискать славу победителя Османской империи.

— Ладно! — согласился Фёдор. — Я не стану тебе мешать, напротив, помогу — избавлю от лишних хлопот. Покуда ты великие дела решаешь, князь Никита Иванович Одоевский малым займётся.

Матвеев был разочарован, поняв, что юный государь частично лишает его власти. Однако хитрый интриган постарался не выдать своего недовольства.

— Мудрое твоё решение, государь! Лета мои немалые, силы не прежние, пора другим потрудиться не одними языками.

— Я того же мнения! — подхватил царь. — Всем надобно за дела приняться. О том и указ мой новый.

Он взял со стола бумагу и прочёл:

«Надобно боярам, окольничим и думным людям съезжаться в Верх в первом часу от рассвета и садиться за дела».

— Не слишком ли рано, государь? — вырвалось у Артамона Сергеевича.

Фёдор решительно помотал головой.

— Нет не рано! Когда мужики с рассвета трудятся, боярам стыдно подолгу спать. Неужто подлый труд важнее государевой службы?

Возразить было нечем.

А молодой царь продолжал огорошивать канцлера:

— Больно мы от иных царств-государств отстали. Гнаться за ними во весь опор трудно: можно по пути и себя потерять. А оставаться на месте ещё опаснее: стоячая вода гниёт, и в болоте нет жизни. Перемены надобно начинать с верхов. Пущай бояр, окольничих и думных дьяков будет больше, зато каждый из них основательно займётся своим делом. Верно?

— Верно, государь! — кисло отозвался Матвеев.

Внезапно Фёдор сильно побледнел и откинулся на спинку кресла.

— Ступай, Артамон Сергеевич! — прошептал он.

— Поберёг бы ты себя, государь, — с нарочитой заботой заметил Матвеев.

Царь болезненно поморщился.

Настроение у боярина совсем испортилось.

«Вот щенок! — сердито думал он. — Дышит на ладан, а желает править круче отца своего. Ну, ничего! Надолго хворому прыти не хватит».

Матвеев не оставлял надежды укрепиться при дворе, но осень разрушила все его честолюбивые планы Матвеева. Князь Василий Голицын оказался пророком: западные страны предпочли натравить османцев на Россию, а сами остались сторонними зрителями. Польша даже заключила с Турцией мирный договор, по которому отдала султану всю Малороссию, включая Киев и российское Левобережье. Гетман Пётр Дорошенко готовил из своего «стольного града» Чигирина совместное наступление турок и казаков. Таким образом Россия оказалась один на один с сильнейшим врагом.

Царь спешно пожаловал князю Василию Голицыну боярство и отправил его в Малороссию. Скоро русская кавалерия под командованием полковника Косагова без боя заняла Чигирин. Турецкое наступление захлебнулось, когда князь Григорий Григорьевич Ромодановский сумел одержать победу над многочисленной армией Ибрагим-паши. Тем не менее, несмотря на все успехи, Россия не была готова к долгой войне с Блистательной Портой.

Царский двор пришёл в смятение, и все принялись обвинять Матвеева. Артамон Сергеевич ещё какое-то время оставался на прежнем месте, но от не так давно всесильного ближнего к царю боярина стали теперь шарахаться даже Нарышкины. Когда же, наконец, на Матвеева была наложена опала, с облегчением вздохнули не только его многочисленные враги, но и немногие доброжелатели. Бывший канцлер уехал в ссылку, а при царском дворе взошла звезда князя Василия Васильевича Голицына.

Во вторую зиму своего царствования молодой царь опять расхворался. Однако тот, в ком, казалась, едва теплилась жизнь, не давал покоя ни себе, ни другим. Ежедневно в государевой опочивальне проходили совещания, на которых Фёдор, лёжа в постели, обсуждал насущные вопросы.

Однажды государю принёс отчёт князь Никита Иванович Одоевский. Несколько часов Фёдор мучил старика, выясняя различные мелочи, пока беседу не прервал явившийся в царскую опочивальню князь Василий Голицын.

— Ступай, Никита Иванович! — велел царь.

Одоевский глянул с благодарностью на своего избавителя, поклонился царю и вышел.

— С чем пожаловал, князь? — спросил Фёдор.

— Чигирин нам нипочём не удержать, — твёрдо заявил Голицын.

Молодой государь помрачнел.

— Худо, что не удержать. Малороссы чтут сию крепость и не простят нам её погибели. Да и турки, опосля такой победы могут разохотиться и попереть на Киев. Оттоль и до наших исконных земель недалече.

Князь с сомнением покачал головой.

— Опосля разгрома Ибрагим-паши турки сами сыты войной по горло. Но оставаться побитыми им не дозволяет гордость — вот мы её и потешим. Отошли воеводам две грамоты — явную и тайную: в первой вели измотать и прогнать османцев из Малороссии, а в другой поручи князьям Ромодановским разрушить Чигирин и отступить к Киеву.

Царь покраснел до корней волос.

— Значит, вся вина за разорение Чигирина ляжет на воеводу, князя Григория Ромодановского? Мы же обесчестим старика опосля стольких лет его верной службы.

— А ежели ты на себя возьмёшь вину за разрушение Чигирина, то может восстать вся Малороссия. Сам понимаешь, чем грозит нам тамошняя смута. Уж лучше бесчестье воеводы Ромодановского, чем ссора с малороссами.

— Неужто никак иначе нельзя?

— Нельзя. Станем удерживать крепость — затянем войну и разорим свой народ, а в открытую уничтожим Чигирин — малороссов обидим. Пущай один воевода пострадает взамен государя и всей России.

Царь заглянул в холодные глаза своего собеседника.

«Поди, сам ты не пожелаешь погубить свое имя даже ради государевой чести».

Вслух же он согласился:

— Быть по сему! Составляй грамоты, явную и тайную.

Стараниями Голицына России удалось избавиться от разорительной войны. Были заключены два перемирия — тридцатилетнее с Польшей и двадцатилетнее с Турцией. Русское государство закрепило свою власть над Левобережьем Днепра.

В своём семействе молодой царь сумел выстроить прекрасные отношения со всеми, включая мачеху. Нельзя сказать, чтобы Фёдор любил Наталью Кирилловну, но он всегда старался быть с ней приветливым. Что касается маленького Петра, то ему царственный единокровный брат приходился ещё и крёстным отцом. Однако большой любви к своему крестнику Фёдор не чувствовал, за что, будучи благочестивым, очень винил себя и из-за этой вины посылал мальчику много игрушек.

Более искренне государь относился к брату и сёстрам, родным ему не только по отцу, но и по матери. А ближе всех ему была сестра Софья, обладавшая, по общему мнению, отнюдь не женским умом. Покойный царь Алексей Михайлович даже дозволил старшей дочери получить довольно-таки приличное образование, а учителем у неё был так же, как и у царевичей, образованный монах Симеон Полоцкий. Царевна овладела латынью, греческим и польским языками, прочла много книг по истории и географии. Ей очень нравились французские комедии и трагедии, а любимыми её авторами были Мольер и Расин. Царь понимал, что подобные увлечения связаны отчасти со скукой теремной жизни. Всем царевнам не хватало развлечений.

«Тяжко им, бедным, — думал Фёдор. — У прочих девиц есть надежда на то, что их затворничество закончится с замужеством, а моим сестрицам так и придётся век вековать. За иноверцев их нельзя отдать, за неровню тоже — вот и тоскуй одна до самой смерти. Отец свою молодую жену развлекал: дозволял ей глядеть в щёлку на разные действа, а царевны и о том помышлять не смеют. Несправедливо с ними поступают, но таков порядок».

Острая умом и на язык царевна Софья даже с царём говорила с некоторой долей превосходства. Он давно привык к этому и не только обижался, но и в серьёзных случаях всегда обращался к ней за советом. Так произошло и тогда, когда Фёдор, проезжая по улице в Вербное воскресенье 1680 года, увидел среди толпы покорившую его сердце девицу, оказавшуюся прибывшей в Москву из Смоленска дочерью польского шляхтича православного вероисповедания, Агафьей Грушецкой.

— Красивая она, — сказал в заключение государь, поведав сестре об этой встрече.

— Бери её в жёны и любуйся — посоветовала Софья. — Правда, род Грушецких не больно знатен, но уж не хуже Нарышкиных.

— А смотрины?

— Кому они надобны? Вон как Матвеев на смотринах батюшку нашего надул — подсунул вместо голубки медведицу.

Софья намекнула на известный случай. Когда овдовевшему Алексею Михайловичу по установившемуся порядку показывали невест, ему приглянулась Евдокия Беляева. Однако Артамон Сергеевич сумел оболгать царёву зазнобу. Беляевых изгнали с позором, и царицей стала Наталья Нарышкина.

Царь про себя согласился с сестрой, но вслух возразил:

— Порядок таков, чтобы были смотрины.

— Ты государь, вот и меняй плохие порядки на хорошие.

Фёдор Алексеевич улыбнулся.

— Жаль, что ты родилась не мужчиной и не правишь нами.

— Грешно роптать на Божью волю. Лучше женись, братец, скорее да роди наследника. Не приведи Господи, случится с тобой беда! Ивану не устоять против Нарышкиных, и тогда Медвежонка царём сделают.

— Может быть, в том нет ничего страшного? Коли я не сегодня помру, Петруша подрасти успеет и не станет родичей слушаться. Я же не держу Ивана Михайловича Милославского в советчиках.

— У нас токмо один родич матушкин остался, а у Натальи полно братьев, да ещё есть в придачу батюшка — старый греховодник. С одним дураком легче справиться, чем с пол дюжиной глупцов.

Отменить сбор невест молодой государь всё же не решился, однако приглашены на него всего девятнадцать девиц, включая Агафью Семёновну Грушецкую, которую Фёдор сразу же выбрал. Бояре втихомолку роптали: ведь каждый из них мечтал, чтобы царю приглянулась на смотринах его родственница. С другой стороны не все умели строить козни, подобные тем, которые сотворили ближние бояре Алексея Михайловича, женившие государя оба раза не по его выбору. К тому ж слабый телом царь Фёдор имел твёрдый и упрямый нрав. Если даже Грушецкую удалось бы оболгать, всё одно молодой царь сам нашёл бы себе новую невесту.

Выбору царя попытался воспротивиться только его родственник, ставший к тому времени боярином Иван Михайлович Милославский. Он отсутствовал на том заседании Боярской думы, на котором Фёдор объявил о своем решении жениться на Агафье Грущецкой, но, узнав о предстоящем браке, сразу же чудесным образом выздоровел и бросился к царю.

Когда Милославский ворвался в царский кабинет, Фёдор занимался тем, что составлял на бумаге первый в России государственный бюджет.

— Ты чего надумал? — заорал боярин, даже не поклонившись. — Из воробьихи орлицу творишь! Совсем царскую постель обесчестили! Тащат в неё всякую кого не попадя! Вскорости и до подлых девок черёд дойдёт!

В дополнение к своей речи он длинно выругался.

Потемнев от гнева, царь поднялся, подошёл к двери и громко позвал:

— Михайло! Алексей!

Тут же явились братья Лихачёвы — стряпчий и постельничий.

— Дело у меня к вам важное, — обратился к ним царь. — Родич наш, боярин Милославский так зарвался, что смеет порочить будущую царицу. Возьмите-ка его под белы руки да выкиньте из царских покоев, авось образумится. А коли не образумиться, мы иные меры примем.

Братья Лихачёвы с готовностью засучили рукава и шагнули к Ивану Михайловичу.

— Не смейте касаться меня, сучьи дети! — взвизгнул Милославский.

— Не противься, боярин! — предостерёг его Фёдор. — А то я стрельцов на помощь позову.

Чтобы избежать ещё большего срама, боярин покорился. Братья Лихачёвы потащили его к лестнице, старший при этом приговаривал:

— Кабы ты, боярин, нас обидел, мы простили бы по-христиански и толкнули бы тебя помягче. Но тот, кто матушку нашу честную, царствие ей небесное, худым словом поминает, жалости недостоин.

Что есть силы швырнули Лихачёвы царского родича вниз, а затем с удовольствием наблюдали, как он пересчитывал ступеньки. Помятого боярина подобрали стрельцы и вывели из царских покоев.

За шумным выяснением отношений не последовало опалы, потому что Фёдор не желал окончательно рвать отношения с родственником своей покойной матери. Однако урок не пошёл впрок. Иван Михайлович всё не унимался: бранил царя, плохо отзывался о молодой царице. Потеряв, наконец, терпение царь запретил своему строптивому родичу появляться в Кремле.

Брак Фёдора Алексеевича был счастливым, но недолгим. На следующий год царица Агафья родила сына Илью и сразу же скончалась. Младенец умер через десять дней.

Полгода царь Фёдор скорбел. Тем временем его старшая сестра старалась найти ему новую жену. Она понимала, что лишь девица похожая на покойную царицу может прийтись по сердцу брату. Но как она могла ему помочь, находясь в затворничестве? Поразмыслив, царевна решила обратиться к думному постельничему Ивану Максимовичу Языкову. При их беседе присутствовала лишь царевна Татьяна Михайловна, любившая племянницу эту свою и во всем её слушавшаяся.

Когда Софья изложила суть дела, Иван Максимович не удивился или не показал вида, что удивлён. После недолгого молчания он сообщил:

— Есть девица похожая на покойную царицу, словно сестра родная. Она дочь свойственника моего Матвея Апраксина, по имени Марфа.

— Ты, значит, хочешь с царём породниться? — вмешалась Татьяна Михайловна.

Языков развёл руками.

— Помилуй, матушка царевна! Меня спросили — я ответил. Где ещё можно всех невест знать, как не в своём семействе? У нас ведь положено девицам сидеть взаперти да на чужие очи не показываться.

Софья нетерпеливо махнула рукой.

— Неважно, чья девица, лишь бы она была не из Нарышкиных. Нам не до жиру быть — быть бы живу. Сватай государю свою красу-девицу.

— Здрава ли она? — спросила Татьяна Михайловна.

— Верно, — спохватилась Софья. — Государева невеста должна иметь отменное здравие, чтобы не случилось новой беды при родах.

Иван Максимович пожал плечами.

— Я не купец — гнилой товар не предлагаю — тем паче самому государю. Нынче Марфа здрава, как кобыла, а что завтра с ней случится одному Богу ведомо.

— Ладно! Давай свой товар! — отрезала Софья.

Марфа Апраксина на самом деле походила внешне на покойную царицу Агафью Грушецкую. При встрече с ней Фёдор поразился до глубины души и почти сразу сообщил всем о своей готовности вновь жениться. Скоро состоялась свадьба — без обычного чина, при запертом Кремле. Царь торопился: цинга неумолимо поедала его молодое тело.

Но даже почти побеждённый недугом молодой государь занимался государственными делами, отвлекаясь от них на время лишь тогда, когда ему становилось совсем худо. После того, как заключённый князем Василием Голицыным Бахчисарайский мир спас Россию от турецкой опасности, царь мог всерьёз заняться внутренними проблемами страны.

— Что у нас надобно менять в первый черёд? — спросил он однажды у ставшего его главным советником князя Василия Голицына.

— Многое перемен требует — неопределённо ответил тот.

— С чего ж начать?

Князь немного помолчал, как бы обдумывая, затем сказал:

— Государство наше растёт, а управляется по старинке. Хоть и говорят, что царёво око видит далёко, мудрено углядеть аж до самого Амура.

— Я о том уже размышлял и кое до чего додумался. Коли всю Россию покрыть православными епархиями, легче станет народ просвещать да на путь наставлять. Тогда воеводы поостерегутся чересчур своевольничать — не так, как нынче, когда бедным людишкам некуда за помощью обратиться.

— Понятное дело — согласился князь. — Когда царь за тридевять земель, каждый воевода мнит себя царьком в своих владениях. При архиерейском надзоре лихоимства поубавится.

Фёдор оживился, на его бледном лице даже выступил лёгкий румянец.

— Сколько же нам надобно епархий? По моему разумению не меньше сотни.

— Можно и поменьше, — сдержанно возразил Голицын.

— Все одно поболее, чем сегодня. Воеводы будут недовольны, но мы их умаслим отменой местничества.

— Местничество давно умерло, — согласился князь. — А нам осталось покойника снести на погост, чтобы не смердел. Пущай будет знатность рода сама по себе, и служба с чинами сами по себе.

— Вот я и велел дьякам подготовить указы о новых служилых разрядах как раз к тому времени, когда будет составлена родословная книга.

Царь подошёл к заваленному бумагами столику, вытащил листок и протянул его Голицыну.

— Не токмо родовитые люди должны иметь свою книгу.

Князь вслух прочёл:

— «А книгам быть: родовитых людей, выезжих, московских знатных людей, дворянских, гостиных и дьячих, всяких низких чинов».

— Все книги будут храниться в Гербальной палате, — гордо сообщил Фёдор.

Князь Василий Голицын понял замысел царя. Любое сословие при наличии своих родословных записей переставало быть «подлым» и, значит, становилось твёрдой опорой для государя. Царь не зря связывал создание книг с указами о служилых разрядах: по его замыслу всякий имеющий способности сможет добиться высоких чинов, не страшась упрёков в тёмном прошлом рода.

— Нельзя творить перемены, не имея поддержки, как в высоких, так и в низких чинах, — добавил государь.

— Можно, коли в ход пустить дубину.

— Нет уж, мы без дубины управимся. Правда, князь?

— Попробуем.

— Ступай, князь! Поразмысли об устроении больших служилых чинов.

Едва Голицын сделал несколько шагов к двери, как Фёдор окликнул его:

— Погоди, князь! Больно мне кафтан твой приглянулся. Дай поглядеть на него, как следует.

На стройном князе Голицыне был довольно короткий, выше щиколотки, кафтан. Хотя обычно в таком наряде щеголяла молодёжь, князь Василий Васильевич в свои тридцать восемь лет не боялся выглядеть несолидно. Правда, появился у государя в таком одеянии он впервые, но, видимо это решение было им принято в добрый час.

— Надобно сию одёжу узаконить, — заключил царь.

Спустя несколько дней, с Постельного крыльца огласили царский указ: ферязи, охабни, однорядки и прочее длиннополое мужское платье поменять на короткие кафтаны. Скоро после этого стрельцы перестали впускать длиннополых в Кремль. Месяца не прошло, как вся Москва переоделась по доброй воле, тем паче новые наряды были дешевле старых.

Патриарх, ругавший бритьё бород и прочие иноземные затеи, к перемене платья отнёсся спокойно. Зато он не принял желание государя увеличить число епархий. По царскому замыслу, каждый митрополит должен был получить в подчинение епископов — вот Иоаким и усмотрел в готовящейся реформе попытку ограничения его власти, а Освящённый собор поддержал своего главу. Архиереи неохотно согласились на образование одиннадцати новых епархий, и притом не спешили исполнить собственное постановление.

Царь Фёдор впадал в отчаяние. Уже совсем больной он пытался образумить церковных иерархов, но каждый раз натыкался на непонимание.

В один из зимних дней государь встретился с патриархом в Грановитой палате. Войдя туда, крепкий старик торжественно благословил измождённого юношу.

— Садись, отче! — указал Фёдор на место подле себя.

Иоаким остался стоять.

— Мне, государь, сподручнее так вести с тобой беседу.

Кивнув, государь заговорил о деле:

— Наши архиереи не желают посылать епископов на Лену и в Дауры. Неужто Сибирской стране не надобны архипастыри?

Патриарх пожал плечами.

— В тех краях людей почитай нет, а есть одни язычники поганые.

— Язычники тоже люди, и им надобно указать путь к спасению.

«Аки волка не корми, он все в лес смотрит. Посечь бы всех поганых вместе с их капищами богопротивными», — подумал Иоаким, но вслух этого не сказал.

Царь продолжал настаивать на своём:

— В Сибири и православные живут. Им-то чего делать? Вон к Нерчинску и Албазину китайцы подступают. Случись беда, сгинут христиане без покаяния.

— Есть ведь в Даурах священнослужители, — недовольно проворчал Иоаким.

— Они в малом числе. Тамошние земли наши навечно, и нехристям мы их не отдадим. Я повелел строить города в Сибирской стране и выступить против китайцев всем служивым людям. Однако чтобы нам в дальних краях укрепиться, надобно там веру христианскую распространять.

— Мы с Освящённым собором ещё потолкуем о сибирских архипастырях, — недовольно отозвался патриарх. — Хотя может лучше отдать дальние земли вместе с погаными иноверцами китайцам? Нам в исконной вотчине забот хватает.

Государь нахмурился.

— Ты, отче, готов отдать наши земли всем, кому не попадя: Киев с Малороссией — ляхам, Сибирь — китайцам. Тебя послушавши, я на одной Москве останусь. Значит, в исконной вотчине хватает забот? Уж куда исконнее Галич с Костромой, а Церковью православной забыты. Там раскольники хозяйничают, равно как и в Путивле с Севском.

— Так наведи войско, изничтожь ересь силой.

— Кажись, терпение и смирения не в чести у вашего брата, архипастыря. Не обессудь, отче, но порой я, на тебя глядючи, расстригу Аввакума поминаю. Есть меж вами схожесть.

Патриарх аж побагровел.

— Чем же мы схожи? — тихо спросил он.

— Тем, что крови людской не страшитесь. Аввакум желает пережечь и перепластать всех православных, а ты готов изничтожать всех без разбору раскольников. Может быть, среди заблудших овец немало тех, чьи души спасутся от мудрых наставлений?

— Не больно они души берегут! Жгут себя ироды целыми сёлами! И вечные муки им не страшны!

— Воистину раскольники свершают тяжкий грех. Но главная вина лежит не на простых людишках, а на их пастырях. Значит, наши пастыри должны быть лучше.

Багровый цвет лица Иоакима приобрёл синеватый оттенок.

— По-твоему, пущай Аввакум с братией здравствуют, а мы же будем с ними в велеречии состязаться. Их погаными языками сам нечистый, прости Господи, вещает. Покуда его словесами одолеем, ещё немало народу себя пожгут.

— Ладно, отче, дам я согласие на казнь Аввакума, Лазаря, и Епифана, — устало сказал Фёдор.

Патриарху сильно не понравилось явное нежелание государя чинить расправу.

— Ты царь али не царь? Коли мнишь себя царём православным, должен защищать основы Веры и казнить беспощадно врагов наших, инако падет истинное христианство, придёт всеобщий соблазн и настанет конец Мира.

— Уж больно много ты, отче, тьмы нагоняешь. Бог милостив! Он нас спас даже в Смутное время.

— Тогда спас, нынче покарает, за то, что науку не усвоили, иноверцев сызнова привечаем, слушаемся их, да еще и походить на них хотим, а взамен рушим во имя мирских соблазнов древлепреданное церковное устроение.

— Ну, положим, устроение церковное не древнее: российскому патриаршеству нет и сотни лет.

— Перемены не возбраняются, когда они крепят Святую Церковь, но нельзя допускать разорения единого храма Божьего.

— Ты, отче, страшишься, что при великом числе епархий, власть твоя уменьшится, — раздражённо сказал государь.

Иоаким опять покраснел.

— Смиренный раб Божий не ради власти принял постриг, но ради служения Господу.

— Прости, отче, за обидные слова — заговорил Фёдор уже помягче. — Царь тоже человек и не всегда умеет совладать с неправедным гневом.

— Бог простит, — откликнулся патриарх уже с обычным своим спокойствием.

— Поставьте архипастырей хотя бы туда, где учинили епархии. Ступай!

Глядя вслед уходящему старику, Фёдор невольно ему позавидовал:

«Ишь, как бодро ступает!»

Скоро царь совсем слёг, после чего даже князь Василий Голицын перестал что-либо делать, не говоря о прочих царедворцах. Все выжидали. А двадцатилетнему государю Фёдору Алексеевичу становилось все хуже и хуже.

Глава 1
Первое стрелецкое брожение

23 апреля 1682 года Москва была окутана ненастьем. Беспросветные тучи, закрывая собой всё небо, высыпали на город непрерывный мелкий дождь. Вода была повсюду: она капала с уныло свисающих веток, падала с навесов над воротами и крыш, текла по земле ручейками, собиралась в лужи, висела в воздухе и, смешиваясь с дымом из печных труб, образовывала мрачную туманную мглу.

Редкие прохожие спешили убраться с улиц в тёплые помещения, чтобы возле топящихся печей обсуждать с родными последние московские новости. А говорили москвичи в основном о тяжёлой болезни государя Фёдора Алексеевича, причём многие не теряли надежды на то, что он и в этот раз сумеет выжить. Уж очень народ любил этого доброго и благочестивого царя.

Взошедший на престол подростком Фёдор Алексеевич замысливал немало добрых и полезных дел, однако одни из его замыслов совсем не были воплощены в жизнь, другие воплотились лишь в виде начинаний без продолжений. Наследником умиравшего молодого царя считался его брат Иван, имевший такое же, как у Фёдора слабое здоровье, но не обладавший столь же крепким духом, поэтому вопрос о власти, как говорится, повис в воздухе. Вокруг освобождающегося трона уже вовсю плелись интриги. Царедворцы сплачивались, разъединялись, предавали друга ради того, чтобы занять наиболее выгодное место при новой власти. Никто из них ни разу не подумал о существовании в Москве ещё одной силы, зато сама она впервые грозно о себе напомнила именно в этот начавшийся слякотью день.

Дождь прекратился после полудня. Как-то сразу вдруг раздвинулись тучи, и сквозь мутный просвет несмело выглянуло солнце. Москва по-прежнему оставалась погруженной в тишину и покой, пока из стрелецких слобод и солдатских Бутырок не послышался вдруг многоголосый гомон. А скоро затрещали барабаны, и раздался стройный топот множества ног.

В это время на Красной площади открывались после дождя лавки, понесли свой товар торговцы всякой мелочью, появились и первые покупатели. Народ с удивлением прислушивался к приближающемуся шуму. Не успел никто опомниться, как появились шагающие стройными рядами стрельцы и солдаты.

Когда царь окончательно слёг, положение низших воинских чинов заметно ухудшилось. Служивые не получали жалованье, зато обретали у начальства немало новых тягот. В стрелецких слободах роптали всё больше, о чём в Кремле, конечно же, было известно. Но бояре не обращали на этот ропот никакого внимания. Не в первый раз служивые волновались, и всегда всё успокаивалось само собой. Каково же было изумление обитателей Кремля, когда под грохот барабанов государева надворная пехота вошла в Никольские ворота. И, судя по цветам форменных кафтанов, в этом вторжении участвовали все стрелецкие и солдатские полки.

Думный постельничий, боярин Иван Максимович Языков, выскочив на боярскую площадку, столкнулся нос к носу с главой Стрелецкого приказа, престарелым князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым.

— Тебе, старый хрен, давно служба в тягость! — рявкнул думный постельничий. — Ты что же, все дела своему сынку препоручил, а сам бока на печи греешь? Да и твой сын, оса ему в седалище, тоже, кажись, не справляется! С вас обоих будет спрос за то, что стрельцы перепились и шумят под окнами хворого государя! Немедля наведите порядок: высеките зачинщиков, иначе сами кнута отведаете!

Князь Долгоруков обиделся:

— Придержи коней, боярин! Кто ты таков, чтобы грозить князьям Долгоруковым? Что, высоко забрался? И покрепче тебя мужи с той высоты падали!

— Что там творится, князь? — умерил свой пыл Языков.

— Стрельцы взбунтовались, — ответил ему Юрий Алексеевич. — Они явились сюда жаловаться царю на своих полковников.

Думный постельничий опять взбеленился:

— Значит, жаловаться они явились? А ты будто не знаешь, как полагается поступить с жалобщиками? Возьми главных смутьянов под стражу и закуй их в железо!

— Я что ли, буду хватать стрельцов? — огрызнулся князь. — Али ты возьмёшься их заковывать? А больше и некому!

Только теперь до Языкова, наконец, дошло, что Кремль охраняют такие же стрельцы, как и те, которые явились с жалобами. Никаких иных сил у государя и бояр не имелось. А стрельцы, конечно же, не дадут своих товарищей в обиду.

— Нынче надобен не кнут, а пряник, — сказал со вздохом князь Долгоруков.

— Не позвать ли патриарха? — нерешительно предложил думный постельничий.

Глава стрелецкого приказа с сомнением покачал головой.

— Не больно-то речист наш патриарх. Пригрозить он ещё умеет, а умасливать не особливо у него получается. Как бы хуже не вышло…

Не успел он договорить, как громкий топот множества ног возвестил снизу о том, что стрельцы сумели-таки добраться до царских палат.

Языков растерянно уставился на своего собеседника, а тот побелел, как полотно. Главе Стрелецкого приказа сейчас менее всего была желанна встреча с собственными подчинёнными: ведь служивые вполне могли спросить за вину своего малого начальства, на которое они явились жаловаться, с начальства большого.

Оба придворных мужа, отбросив степенность, приготовились спасаться бегством, но неожиданно сверху послышался знакомый тихий голос:

— Не суетись, Алексей! Грешно народу отказывать, ежели он желает потолковать со своим государем. Русские люди терпеливые — они бьют челом лишь от безысходности.

У лестничной перегородки, отделяющей царские покои от боярской площадки, стоял измождённый государь Фёдор Алексеевич. С двух сторон его поддерживали два брата братья Лихачёвы.

Тем временем выборные от стрельцов уже поднялись по ступеням Постельничего крыльца. Они были промокшими до нитки, их лица возбуждённо пылали.

Языков и князь Долгоруков ретировались поближе к царю, однако стрельцы не обратили внимание на обоих царедворцев. Выборные упали перед царем на колени.

— Смилуйся, государь! — вскричал самый старший из них. — Пощады молим!

Фёдор выпрямился и отвел от себя руки братьев Лихачёвых.

— Что за нужда привела вас ко мне?

— Управу ищем на полковника Семёна Грибоедова! Он, бесчестный, совсем нас уморил поборами да тяготами!

Государь, не устояв, покачнулся, но не упал, потому что успел ухватиться за руку старшего Лихачёва.

— Князь Юрий Алексеевич! — обратился царь к князю Долгорукову. — Повелеваю тебе расследовать сие дело!

Глава Стрелецкого приказа низко поклонился.

— Слушаюсь, государь!

Царь опять заговорил со стрельцами, и с каждым словом его голос всё больше слабел:

— Даю слово государя, что, ежели ваш обидчик виновен, он будет строго наказан.

Стрельцы отвесили земные поклоны с таким пылом, что от их лбов затрещал пол.

— Век будем молить за тебя Бога и детям накажем! — проорал один из них.

Осмелевший Языков выступил вперёд.

— А теперь ступайте отсель! — сердито велел он. — Совсем вы уморили государя!

Стрельцы поспешно вскочили и, кланяясь на ходу, стали пятиться задом по ступенькам. Когда Лихачёвы увели совсем сникшего Фёдора, Языков и князь Долгоруков вновь остались вдвоём. Они злобно разглядывали растекшиеся по боярской площадке лужи.

— Холопье отродье! — выбранился князь Долгоруков. — Для них всё одно — что государевы палаты, что скотный двор.

Главе Стрелецкого приказа было из-за чего сердиться: за время последнего приступа болезни царя не только сам князь Юрий Алексеевич, но и заменявший его на службе сын, князь Михаил Юрьевич, привыкли к спокойной жизни. Теперь от них обоих потребовали деятельности, а они предпочитали заниматься своими обязанностями не слишком ретиво — без ущерба собственному здоровью. Отлынивать от службы возможности не было: добрый и незлобивый государь умел проявлять требовательность и всегда держал своё слово, кому бы его не давал, не страдая забывчивостью, свойственной многим власть имущим. Надеяться на скорую смерть царя тоже не стоило: четыре года назад Федор Алексеевич едва не испустил дух, но вдруг в одночасье выздоровел и развил бурную деятельность.

Князья Долгоруковы принялись за выполнение царского повеления и за один день полностью доказал вину Семёна Грибоедова. Государь Фёдор Алексеевич, узнав о результатах расследования, продиктовал следующий указ:

«Семёна Грибоедова сослать в Тотьму, и вотчины отнять, и из полковников отставить».

Однако это повеление осталось на бумаге, потому что 27 апреля царь скончался. Семёна Грибоедова отпустили из-под ареста, оставив в прежнем чине. Он, впрочем, как и другие полковники, вдруг резко изменил своё отношение к простым стрельцам. Теперь стрелецкие начальники уже не мучили своих подчинённых поборами и тяготами, а принялись обвинять во всех грехах бояр-мздоимцев. По стрелецким слободам поползли слухи, что изменники-царедворцы отравили доброго государя Фёдора Алексеевича, а теперь хотят лишить жизни и его брата, царевича Ивана Алексеевича, чтобы возвести на престол сына царя Алексея Михайловича от второго брака, малолетнего царевича Петра, за которого станут править родственники его матери — ненавистные народу Нарышкины. Но больше всего служивых взбудоражило известие о возвращении из ссылки когда-то всесильного боярина Артамона Сергеевича Матвеева, о котором у них были самые неприятные воспоминания.

Надвигались грозные события.

Глава 2
Незаконное наречение

Царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна находились возле государя до самого его смертного часа. Когда стало понятно, что Фёдор испустил дух, его сестра горько разрыдалась. Этот плач подхватила тётка усопшего царя, в соседнем покое тут же заголосили остальные царевны и завыла юная вдова, царица Марфа Апраксина. Немного погодя уже по всем царским палатам слышались громкие причитания женщин.

Очень скоро на Софью навалилась тяжёлая усталость — следствие множества бессонных ночей у постели больного брата. Сенные девки отвели лишившуюся сил царевну в опочивальню, где она упала на постель и сразу же забылась глубоким сном.

Утром Софья обнаружила, что челядинки сняли с неё только головной убор и обувь, но оставили на ней летник, чулки и даже бугай, боясь, по всей очевидности, потревожить спящую. Царевна села на постель и посмотрела так, словно не узнавала знакомую с детства опочивальню с украшенными весёлой разноцветной резьбой деревянными стенами. Придя, наконец, в себя, Софья кликнула сенных девок.

В соседней с опочивальней горенке она устроилась перед зеркалом в изогнутой золочёной раме с искусным орнаментом. Две челядинки начали приводить царевну в порядок. Обычно она внимательно следила над тем, что с нею делают девки (они могли и брови криво насурьмить, и румянец плохо наложить), но сегодня собственная внешность её совсем не занимала.

Царевна принялась размышлять о брате Иване, которому по закону теперь доставались скипетр и держава, и о котором родственники царицы Натальи Кирилловны, Нарышкины, распускали слухи, что, де, он, имея многочисленные телесные недуги, ещё и «скорбен головкой»: то есть, идиот. Это утверждение было ложью: царевич Иван имел достаточно ума, чтобы читать сочинения Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и прочих философов, помнить наизусть произведения Вергилия, Горация, Овидия и Петрарки, знать множество житий святых. Однако, ориентируясь без труда в дебрях философии поэзии и богословия, он был совершенно беспомощен в государственных делах.

«Как же Ванюша будет править? — беспокоилась Софья. — Без достойных советчиков ему, вестимо, не обойтись. Должно быть, он выберет себе в ближние бояре нашего родича Милославского, хотя здесь больше подошёл бы князь Василий Голицын, коего не зря ценил царь Фёдор».

Она тяжело вздохнула. Её брату предстояло не только заниматься тем, чем он никогда прежде не занимался, но ещё и противостоять скандальным родственникам царицы Натальи Кирилловны, которую Софья за глаза называла Медведицей. Хватит ли у Ивана на все это здоровья и характера?

Царевне ничего не оставалось, как пожалеть о том, что она — не мужчина. Кабы ей с её отменным здоровьем и острым умом сесть на царство, все проблемы решились бы. Но, увы, Господь Софью сотворил девицей, а девицам в Российском государстве править не полагалось.

Она была третьей из пяти дочерей Алексея Михайловича. С рождения Софья воспитывалась, как и другие царевны, но вдруг выбранный в учителя её братьям Симеон Полоцкий, попросил царя, чтобы тот дозволил и ей посещать занятия: мол, девица слишком умна, чтобы оставаться необразованной.

— Зачем ей науки? — удивился Алексей Михайлович

— Дабы стать мудрой советчицей государю, — изрёк Полоцкий.

Этот ответ понравился Алексею Михайловичу, и он разрешил дочери учиться. Софья оказалась весьма способной к наукам, и, когда её брат Федор взошел на престол, она, как и предсказывал Симеон Полоцкий, стала царю хорошей советчицей.

«А Ивану тем паче надобны мои советы. И мудрость Татьяны Михайловны ему не будет лишней».

Самой младшей из сестёр царя Алексея Михайловича, царевне Татьяне Михайловне, исполнилось сорок шесть лет. Люди, помнившие её молодой, говорили, что она была когда-то хороша собой. От той красоты остались незабудковые глаза, брови в разлёт, точёный нос, статное тело и величавая походка. Однако мало кто любовался всем этим, как в прежние времена так и в нынешние, потому что по существовавшей лет сто традиции девицы из царского семейства, вне зависимости от их возраста, не показывались на глаза никому из мужчин, кроме родственников, священнослужителей и малого числа бояр. Только одну из дочерей царя Михаила Фёдоровича, Ирину Михайловну, пытались выдать замуж за иноземного принца, однако из этой затеи ничего не получилось. Уделом царевен было затворничество.

Благочестивая Татьяна Михайловна когда-то часто общалась с патриархом Никоном, а когда его низложили и сослали, принялась за него хлопотать. Благодаря её стараниям, царь Фёдор всё-таки разрешил опальному Никону вернуться в возведённую в годы его патриаршества Воскресенскую Новоиерусалимскую святую обитель, до которой, впрочем, старик так и не доехал, скончавшись в дороге возле Ярославля.

Патриарх Иоаким, будучи ярым врагом Никона, недолюбливал Татьяну Михайловну, но, уважая её великое благочестие, и зная, что государь не даст в обиду любимую тётку, не ссорился с ней даже тогда, когда она вызволила опального архиерея из монастырского заключения.

И в царском семействе к Татьяне Михайловне все относились с почтением, а Софья вообще воспринимала её, как свою вторую мать.

«Вдвоём с тёткой мне в случае чего будет легче унять Милославского: он её побаивается…»

Неожиданно дверь горенки с шумом распахнулась, и на пороге возникла необычайно взволнованная Татьяна Михайловна.

— Господи Иисусе! — испугалась Софья. — Что ещё случилось, тётушка?

Татьяна Михайловна всхлипнула:

— Бояре, окольничие, думные и ближние люди присягнули Петруше!

— Медвежонку? — вскрикнула Софья, поднявшись так резко, что поправлявшая ей головной убор девка не устояла на ногах и плюхнулась на пол.

— Ему родимому, — подтвердила тётка.

— Да как они посмели? Кто им дозволил?

— Такова была воля патриарха; мол, царевич Иван хвор…

Побагровев от гнева, Софья прервала тётку:

— А не много ли на себя берет смиренный богомолец? Ему положено заботиться о наших душах, а не царством-государством управлять! Как сказано в Писании: Богу Богово, а кесарю кесарево! А бояре, значит, заодно с ним?

— Среди бояр есть и не согласные с нашим духовным отцом.

— Но никто против него не пошёл, значит?

Татьяна Михайловна развела руками.

— Мне мало что ведомо. Потолкуй с боярами. В моих покоях сидят князь Яков Одоевский, князь Михайло Черкасский, князь Фёдор Урусов да Пётр Шереметев — они хотят с тобой повидаться.

Софья поспешила в покои тётки, где в просторной светёлке с огромными окнами сидели четверо бояр в траурных одеждах. Старшим из гостей Татьяны Михайловны был Пётр Васильевич Шереметев, коему перевалило за шестьдесят лет. Он сам и его родные были при дворе на особом положении, поскольку один из Шереметевых, Фёдор Иванович, в свое время немало потрудился для того, чтобы на престол взошёл Михаил Фёдорович Романов. Пётр Васильевич знал себе цену и сохранял достоинство в любой ситуации. Вот и сейчас он казался самым невозмутимым из бояр.

У потомка кабардинских правителей, князя Михаила Алегуковича Черкасского лихорадочно блестели глаза, а его смуглое лицо приобрело красноватый оттенок. Как он не старался держать себя в руках, горячая южная кровь бурлила в нём со всей силой.

Скрывать волнение не получалось и у дальнего царского родича, князя Якова Никитича Одоевского. Когда вошла Софья, он растерянно посмотрел на неё и вытер пот со лба.

Тридцатипятилетний князь Фёдор Семёнович Урусов, имел, несмотря на свою относительную молодость, доступ в покои царевен благодаря, опять же, родству с ними, поскольку его мать приходилась племянницей патриарху Филарету, а сам он взял себе в жёны свояченицу царя Фёдора, сестру умершей при родах царицы Агафьи Грушецкой. Вид у него тоже был смущённый.

— Значит, бояре поцеловали крест сыну царицы Натальи? — грозно спросила Софья.

— Да, — ответил князь Одоевский, краснея.

— И вы тоже?

— И мы, — признался князь Черкасский после недолгого молчания.

Софья едва не задохнулась от ярости.

— Изменщики!.. Ещё тело моего брата, царя Фёдора, не остыло, а вы уже память его предали!

— Патриарх нас привёл к крестному целованию, — подал голос Шереметев. — Он сказал, будто бы царь Фёдор Алексеевич самолично вручил царевичу Петру скипетр.

Софья обожгла его гневным взглядом.

— Самолично вручил? Ложь? Никогда царь Фёдор не отдал бы власть нарышкинскому отродью?

— Феденька, упокой его, Боже, перед смертью никого не узнавал, — вмешалась Татьяна Михайловна. — Где уж ему было вручать скипетр?

— Тебе же, князь, самому все ведомо! — обратилась Софья к князю Урусову. — Ты же сидел возле хворого царя денно и нощно!

— Сидел, — нехотя подтвердил князь и потупил взор.

Софья так топнула ногой, что стоявшая в углу прялка с грохотом упала.

— Ежели вы уже присягнули Медвежонку, то о чем мы можем толковать? Зачем вы к нам явились?

— Говорят, что в Москве народ бунтует, — заметил князь Урусов.

— Бунтуют служивые — стрельцы да солдаты, — уточнил Шереметев.

— А чернь того и гляди их поддержит, — добавил князь Одоевский.

— По все Москве неспокойно, — мрачно сообщил князь Черкасский. — Мало нам своих московских смутьянов так ещё явились пришлые: бунтовщики да раскольники.

— Неужто раскольники проникли в Москву? — удивилась Софья.

— Проникли, — подтвердил Шереметев. — Они нынче по всем слободам и посадам людишек смущают.

— Чего же народ требует? — нетерпеливо спросила Софья.

Ответ она опять получила от Шереметева:

— Воцарения Ивана Алексеевича. Стрельцы так и говорят: мол, царевич Иван летами уже совершенен, а царевич Пётр слишком молод, и за него станут Нарышкины править.

— Служивые нас, бояр, бранят да называют волками ненасытными, — проворчал князь Черкасский.

— А от нас-то вы чего хотите? — недоумённо спросила Татьяна Михайловна.

— Потолковали бы вы, царевны, с отцом нашим духовным, — предложил Шереметев.

— О чём? — разом спросили обе царевны.

— Пущай бы он не торопился с крестным целованием, — ответил князь Черкасский.

— Как же не торопиться? — изумилась Софья. — Вы ведь уже поцеловали крест сыну Натальи!

— Покуда крестное целование не вышло из Кремля, ещё можно что-то изменить, — сказал князь Одоевский. — Следовало бы собрать Земский собор и на нём решить, кого царем ставить — Ивана Алексеевича али Петра Алексеевича. Иначе получается беззаконие. Молвите о том патриарху!

— Сами и молвите! — сердито бросила Софья.

— Верно! — поддержала племянницу Татьяна Михайловна. — Девицы государственными делами не занимаются!

— Нас патриарх не станет слушать, — сказал с виноватым видом Шереметев.

Софья задумалась: с одной стороны она более всего на свете хотела помешать беззаконию, с другой — ей это было непросто, учитывая её предыдущую затворническую жизнь. Видя колебания молодой царевны, князь Черкасский сообщил:

— Слух прошёл, что Матвеев в Москву ворочается.

Его чёрные глаза вновь засверкали.

— Ах ты, Боже мой! — воскликнула Татьяна Михайловна.

— О нём я и забыла, — прошептала Софья упавшим голосом.

Сын мелкого дьяка, Артамон Сергеевич Матвеев сумел, благодаря своему уму, а ещё более честолюбию, стать главным советником государя Алексея Михайловича. Когда же овдовевший царь решил опять жениться, Артамон Сергеевич развернул бурную деятельность, продвигая в царицы дочь неродовитого сына боярского, Кириллы Полиектовича Нарышкина, Наталью. Восемнадцатилетняя дочь Нарышкина попала на смотр царских невест, как дальняя родственница жены Матвеева, что не соответствовало действительности, так как юная Наталья была лишь воспитанницей Евдокии Григорьевны Матвеевой, урождённой Хомутовой. Но, учитывая положение Артамона Сергеевича, никто не решился публично выразить сомнение в его родстве с Нарышкиными. Продвижение Натальи в царицы оказалось делом нелёгким, так как Алексею Михайловичу вдруг понравилась девица Евдокия Беляева. Однако Артамону Сергеевичу удалось преодолеть неожиданно возникшее препятствие. Семейство Беляевых было оболгано, Евдокию изгнали с позором из царских палат, а Наталья попала-таки в государыни, после чего на Матвеева и всех Нарышкиных, посыпались царские милости. Артамон Сергеевич поднялся так высоко, что иноземные послы стали называть его «канцлером».

Благоденствие близких Натальи Кирилловны закончилось со смертью Алексея Михайловича. Матвеева новый царь сослал в холодный Пустозерск, откуда его потом перевели за реку Клязьму, в селение Лух, чему способствовала первая жена государя, царица Агафья Грушецкая.

«Ох зря царица Агафья вступилась за Матвеева, — подумала с досадой Софья. — Говорила я ей, что он не стоит такой милости. Так, нет же, она Языкова послушалась».

— Ладно, я пойду к патриарху. Попытаюсь с ним потолковать, — сказала молодая царевна.

— Куда ты пойдёшь? — возразила Татьяна Михайловна. — Патриарх, поди, возле усопшего государя. А там полно мужчин, коим нас, царевен, не полагается лицезреть.

Софья с досадой махнула рукой.

— Нас, тётушка, уже многие лицезрели, покуда мы с тобой за хворым царём Фёдором ходили. Одним взглядом больше, одним меньше. Но, ежели ты стесняешься, я пойду одна.

Татьяна Михайловна, зная, что племянницу переубедить невозможно, вздохнула:

— Не отпущу я тебя одну, Софьюшка. Пойдём вместе.

Появление обеих царевен в сенях царских палат произвело на толпящихся там мужчин ошеломляющее впечатление. Бояре, окольничие думные дворяне, дьяки, священнослужители и монахи растерянно расступились.

— Где отец наш духовный? — мрачно спросила Софья.

Ответил вынырнувший из толпы Языков:

— Патриарх подле усопшего государя…

Он осёкся, потому что в сенях появился сам патриарх. Невысокий и сухощавый Иоаким, несмотря на свой солидный возраст (ему перевалило за шестьдесят лет) держался прямо и шагал твёрдой походкой. За ним следовали архиепископ Афанасий Холмогорский, митрополит Илларион Суздальский, архимандрит Чудовского монастыря Адриан и иеромонах с Соловецкого подворья Игнатий. Это шествие выглядело внушительно.

Когда Иоаким увидел Татьяну Михайловну и Софью, у него в глазах мелькнуло удивление, которое тут же сменилось нарочитым сочувствием.

— Скорбите, милые? — обратился он к царевнам. — Велика ваша скорбь. Любил и я государя благочестивого, Фёдора Алексеевича, великой любовью…

Софья непочтительно перебила его:

— Ежели ты, отче, любил государя, упокой его Господи, то почто его волю нарушил?

Патриарх выпучил на неё свои глаза, показывая своим видом, что ни сном, ни духом не ведает, о чём идет речь.

— Кою государеву волю я нарушил?

— Почто ты приводишь людей к крестному целованию меньшому из царевичей, Петру, в обход царевича Ивана? Помнится, царь Фёдор такой воли не изъявлял!

В сенях наступила гробовая тишина. Присутствующие смотрели на царевну — кто с осуждением, кто с недоумением, а кое-кто и с явным восхищением.

— С огнём играешь, отче! — воскликнула она. — Али тебе неведомо, что народ в Москве вот-вот взбунтуется?

— Ну, пошумит малость чернь — не впервой, — вмешался Языков. — Чай, такое уже бывало…

Софья так на него посмотрела, что он поперхнулся и закашлялся.

— Я не с тобой, Ивашка, толкую! — прикрикнула она. — Кто ты есть, чтобы в нашу с патриархом беседу встревать? Поднялся из ничтожества и стал боярином, милостью государя Фёдора Алексеевича, а теперь память его предаёшь, холоп! Будет тебе еще наказание Божье за твою измену!

Побледневший Языков спрятался за братьев Лихачёвых.

«Еще два иуды! — подумала со злостью Софья. — Никому Фёдор не доверял так, как Лихачёвым. Чтоб им сгинуть вместе с Языковым!»

Она опять обратилась к патриарху:

— Молю тебя, отче, останови крестное целование. Надобно собрать Земский собор — пущай он и решит, кому сидеть на царстве, Ивану али Петру.

— Всё уже свершилось! — решительно возразил ей Иоаким. — Пётр Алексеевич наречён на царство!

Он проследовал со своей свитой мимо царевен.

— Пойдем отсель, Софьюшка, — печально сказала Татьяна Михайловна.

Софья окинула продолжительным взглядом поредевшую толпу царедворцев. На глаза ей попался смущённый князь Василий Васильевич Голицын.

«Неужто и он в стане наших врагов? Ему-то уж точно не стоит ждать добра от Матвеева. Артамон, как слышно, не терпит соперников».

— А где родич наш, Иван Михайлович Милославский? — тихо спросила Софья у топчущегося поблизости священника.

— Он утёк из Кремля, когда началось крестное целование, — ответила тот ещё тише.

— Пойдём, Софьюшка, — повторила Татьяна Михайловна.

Направляясь к себе, царевны встретили по дороге князя Черкасского. Он сразу понял, что разговор с патриархом не получился.

— Значит, царём у нас будет Пётр Алексеевич, — пробормотал князь.

Его слова вывели Софью из себя.

— Да, он будет царствовать над нами! — накинулась она на Черкасского, словно это он был главным виновником произошедшего. — Давайте, празднуйте! Радуйтесь своей измене, иуды! Вы же почитай все, когда наш батюшка-государь преставился, за Фёдора Алексеевича горой стояли! Чем же вам теперь царевич Иван Алексеевич не угодил?

Князь ещё больше смутился.

— О чём ты, царевна? По мне так пущай был бы Иван Алексеевич! Но у других бояр мнение таково, что он долго не проживёт, а царём все одно станет Пётр.

— Сколько царевич Иван проживёт, одному Богу ведомо, — ответила Софья. — А вы, бояре, еще пожалеете о своём малодушии. Не пришлось бы и вам, и нашему духовному отцу раскаяться в сделанном вами выборе!

Она ещё раз окинула князя полным презрения взглядом и стремительно направилась прочь. Татьяна Михайловна с трудом поспевала за племянницей.

Глава 3
В «Разгуляе»

У ручья Чечорка, рядом с Елоховым мостом и Немецкой слободой находился известный во всей Москве кабак, который в народе красноречиво называли «Разгуляем». В этом питейном заведении сутками толпился народ. За одними столами сидели дьяки и мастеровые, дворяне и крестьяне, дети боярские и безродные ярыжки. Порой в кабак забредали слободские или сельские попы — кто-то из них удовлетворялся одной чаркой, а кто-то напивался до безобразия. Наведывались в «Разгуляй» и важные бояре, когда у них возникала потребность гульнуть, забыв о приличиях. Даже обитатели Немецкой слободы, хотя и брезгливо морщились при упоминании о шумном и грязном питейном заведении, тем не менее нередко посещали его. А самыми частыми гостями «Разгуляя» были стрельцы и солдаты, приносившие кабатчику основной доход.

Вечером 5 мая в заставленном столами помещении висела смрадная мгла от чада, исходящего из кухни, и от дыма, испускаемого курящими трубки чужеземцами. Слышалась громкая брань, порядком набравшийся ярыжка пытался петь песню, но забывал слова, а мрачный мужичок наигрывал на свирели. Среди заполнивших кабак мужчин вертелись растрёпанные женщины в непристойных одеждах. Служивые то щипали бабёнок, то подзывали к себе, чтобы вместе выпить.

— Эй, Ульянка! — окликнул один из стрельцов чернявую красотку с пышными бёдрами.

— Чего тебе? — не очень любезно отозвалась она.

— Полюбила бы ты меня, — предложил он.

Женщина хмыкнула:

— Даром что ли? У вашего брата, служивого, с деньгами нынче худо.

— Худо, — согласился её ухажёр. — Отколь взяться у нас деньгам, ежели нам жалованья не платят.

В кабак вошёл статный красавец лет около тридцати пяти, в коротком пепельного цвета кафтане, небрежно наброшенной на плечи, отороченной лисьим мехом ферязи и сдвинутой набок высокой шапке. За этим видным собой мужчиной следовал молодой, долговязый стрелец в красном кафтане и серой шапке.

Появление новых посетителей не осталось незамеченным. Со своего места поднялся тонкогубый, кривоносый стрелец в зелёном кафтане.

— Мое почтение Фёдору Леонтьевичу Шакловитому!

Шакловитый был сыном боярским родом с брянщины и служил дьяком в Разрядном приказе.

— Здравствуй, Цыклер! — откликнулся он.

Цыклер имел чин стрелецкого капитана, в просторечье — сотника. Его отец, уроженец Пруссии, прибыл в Москву за лучшей долей, принял православие, женился на русской, однако мало чего сумел выслужить.

— Давненько тебя не было видно, — заметил Цыклер.

Шакловитый недоверчиво хмыкнул:

— А ты никак по мне соскучился?

— Почто же не соскучиться по умному человеку? С тобой завсегда приятно потолковать.

«Врёшь ты, немецкая твоя душонка, — подумал дьяк. — Но лесть всё одно приятна».

— Некогда мне было шататься по кабакам, — сказал он. — Перед Рождеством я жену схоронил, царствие ей небесное. Да и по службе мне нынешней зимой пришлось немало потрудиться: ты, поди, слыхал о составлении родословной книги. А уж когда благолепный государь Фёдор Алексеевич, упокой его, Господи, совсем занемог, нашему брату, служилому человеку, и вовсе стало не до гулянок. Вот токмо нынче я решил проветриться да Ефима Гладкого с собой позвал.

Шакловитый говорил ровным голосом. Даже о смерти жены он упомянул, как о чём-то обычном и будничном. Было понятно, что ему её ничуть не жаль. В душе он даже чувствовал облегчение, оттого что избавился от той, на которой женился лишь, потому что мужчине полагалось иметь семью, и которая, не родив мужу детей, порядком успела ему надоесть.

Кабацкий слуга принёс новым посетителям сулею с водкой, чарки и блюдо с пирогами.

— Чего там в Кремле творится? — поинтересовался Цыклер, когда все выпили и закусили.

— А тебе будто неведомо? — отозвался Шакловитый. — Чай, ты сам в Кремле бываешь.

— Бываю, вестимо. Но мы, стрельцы, не вхожи туда, где дозволено бывать вам, дьякам. Мне вон не довелось попасть на похороны государя Фёдора Алексеевича, а ты, как слышно, стоял у его гроба.

Шакловитый кивнул.

— Стоял в заднем ряду.

— А правду люди бают, — подал голос коренастый и вислоухий стрелец в жёлтом кафтане и серой шапке, — будто царевна Софья Алексеевна шум подняла? Вроде бы она винила Нарышкиных в том, что они зельем царя извели…

— Не возводи на царевну напраслину, Ларион! — прервал его Шакловитый. — Не шумела она, а вела себя вполне достойно.

Он вспомнил, что на самом деле происходило на похоронах царя Фёдора. Уж если, кто и вёл себя там неподобающим образом так это Наталья Кирилловна и её родственники Нарышкины — это они, не дождавшись отпевания, собрались покинуть Успенский собор и увести с собой малолетнего царя Петра. В возникшей ситуации Софья вовсе не поднимала крика (не могла она себе позволить шуметь на похоронах брата), а тихим голосом упрекнула мачеху за неуважение к покойному государю.

— Дитё голодное и стоять устало! — прошипела Наталья Кирилловна.

— Покойный пущай себе лежит, а наш царь живой, — дерзко усмехнулся Иван Нарышкин.

Это было столь вызывающе, что даже патриарх не сдержался и укоризненно покачал головой. Однако царица всё-таки ушла вместе с сыном и родственниками.

Но обо всем этом Шакловитый сейчас не стал рассказывать.

— Царевна Софья Алексеевна вела себя вовсе не так, как ей полагается, — вмешался щербатый стрелец в такой же, как и Ларион, форменной одежде. — Ей нельзя свой лик народу показывать, а она нарушила старинный обычай.

— А тебе что с того? — ворчливо спросил Шакловитый.

— И впрямь, Ворбин! — поддержал его с усмешкой Цыклер. — Почто ты так на царевну Софью Алексеевну взъелся? Её в Москве никто не осуждает, окромя тебя и, вестимо, Нарышкиных.

— Да я вовсе не осуждаю царевну Софью! — смутился Ворбин. — Кто я таков, чтобы её судить?

— А винила Софья Алексеевна Нарышкиных в смерти брата али нет? — поинтересовался Ларион.

— Нет, не винила, — буркнул Шакловитый.

— Про зелье и без того вся Москва толкует, — заметил Цыклер.

— У нас в слободе токмо о том и слышно, — сказал Ларион. — А мне сомнительно: неужто родичи царицы Натальи Кирилловны решились на великое злодейство?

Неожиданно в разговор вмешался коротконогий мужичок с жидкой бородкой и толстым брюшком:

— Вестимо, государя извели, не будь я Ерохой! Ему же от роду было всего двадцать лет. Рано ему ещё было помирать…

— На все воля Божья! — сердито перебил его Ворбин. — Люди помирают во всякие лета, ежели Всевышний пожелает их прибрать! А государь Фёдор Алексеевич сколь жил, столь и хворал.

— Есть же медленные зелья, — настаивал на своём Ероха. — Сказывают, что Нарышкины лекаря государева подкупили, и он травил потихоньку доброго Фёдора Алексеевича…

— А ты никак под дверью стоял, когда царя травили? — ехидно спросил Ворбин.

— Стоять не стоял, а земля слухом полнится.

— В слухи пущай бабы верят, — отрезал Ворбин.

Эта беседа не остался без внимания прочих обитателей кабака.

— Правду ты, добрый человек, говоришь! — воскликнул здоровенный молодец в потрёпанном суконном кафтане и потёртом грешневике.

— Что правда-то? — спросил у него Цыклер.

— Извели государя зельем! Как есть Нарышкины постарались вместе с лекарями-иноземцами. Так оно и было! Уморили царя, упокой его, Господи!

Поднялся гвалт. Посетители кабака, ещё не потерявшие способность говорить и хоть как-то соображать, принялись спорить о том, была ли смерть царя Фёдора Алексеевича естественной. Большинство соглашалось с тем, что наверняка государя отравил иноземный лекарь с подачи Нарышкиных.

Слышались голоса:

— Извели проклятые нелюди Фёдора Алексеевича, а потом они сгубят и его братца, царевича Ивана Алексеевича!

— И до малого царя Петра Алексеевича черёд дойдет! Слушок есть, будто бы Ивашка Нарышкин в цари метит!

Речь зашла и о том, почему государем стал малолетний Пётр вместо более взрослого Ивана.

— Иван Алексеевич в том возрасте, когда можно царствовать! — воскликнул Ероха.

Его тут же поддержал солдат в форме Бутырского полка:

— А Пётр Алексеевич слишком юн! Как ему государством владеть? Теперь бояре станут ещё больше богатеть и народ погубят! Натерпимся мы обид!

Но и у новопоставленного царя Петра тоже нашлись защитники.

— Мы и оглянуться не успеем, как Пётр Алексеевич войдёт в пору! — кричал пышнобородый подьячий. — А Иван Алексеевич хворый и не сумеет власть удержать!

— Фёдор Алексеевич сумел же! — возразили ему.

— А что толку? Шесть лет он проскрипел и помер, не оставив потомства! — вмешался ещё один сторонник царя Петра.

— А ты что думаешь? — неожиданно спросил Цыклер у молчащего Шакловитого.

Тот пожал плечами.

— Мое дело слушаться, а думает пущай тот, кто выше меня стоит. Я всего лишь дьяк Разрядного приказа.

— Кажись, бунт в Москве назревает, — тихо процедил Цыклер сквозь зубы.

— Может, обойдётся? — засомневался Шакловитый.

— Вряд ли…

Неожиданно Цыклер прервался и, придвинувшись к уху своего собеседника, прошептал:

— Видишь вон там в углу ошую двоих иноземцев?

— Ну, вижу, — ответил удивлённый Шакловитый, бросив короткий взгляд налево.

Сидящие в углу иностранцы вроде бы выглядели обычно. Один из них, нескладный блондин, и лицом, и одеждой походил на любого живущего в Кукуе немца, а другой, невысокий, ладный шатен, имел не совсем обычную для Немецкой слободы внешность.

— Они лазутчики ляшского короля Яна, — сообщил Цыклер.

— Отколь ты знаешь? — удивился дьяк.

Стрелецкий капитан самодовольно ухмыльнулся:

— Я много чего знаю! Со мной выгодно водить дружбу.

Шакловитый пожал плечами.

— Что мне за выгода от твоего навета? Я в приказе Тайных дел давно не служу.

— Так и приказа Тайных дел уже нет. Зря государь Фёдор Алексеевич его упразднил, — проговорил Циклер, стрельнув взглядом вначале в подозрительных иноземцев, затем в Ероху, упрямо настаивающего на своей точке зрения по поводу смерти царя.

— Да, зря, — согласился Шакловитый.

При государе Алексее Михайловиче он четыре года служил в приказе Тайных дел и чувствовал себя там на своём месте. Но окружение юного царя Фёдора Алексеевича убедило его упразднить это учреждение. Оно и понятно: приказ Тайных дел подчинялся напрямую царю и не имел отношения к Боярской думе, и большинству бояр это, конечно, не нравилось. Здесь царедворцы проявили редкое единодушие, а возражал один Матвеев, но поскольку его положение при дворе как раз пошатнулось, то к нему и не прислушались. После упразднения приказа Тайных дел Шакловитый вернулся в Разрядный приказ, где служил раньше, и даже получил там повышение.

«Эх, жаль службу в приказе Тайных дел! — привычно подумал он. — Меня тогда очень уважали, хоть я и был всего лишь подьячим».

Между тем спор между посетителями «Разгуляя» перерос в драку. Очевидное превосходство в количестве сторонников царевича Ивана помогло им без труда справиться со сторонниками царя Петра, выгнав последних из кабака. Довольные стрельцы и солдаты дружно выпили по этому поводу.

— Как там, Андрюха, царевна Софья Алексеевна поживает? — спросил вдруг стрелец Леонтий у рыжего, курносого парня в красном кафтане.

Шакловитый вздрогнул. Когда он увидел царевну Софью на похоронах государя, она произвела на него неизгладимое впечатление. Было в этой девице нечто такое, отчего в её присутствии Шакловитый начинал без вина хмелеть. Прежде с ним такого никогда не случалось, несмотря на весь его огромный опыт общения с женщинами.

— Печалится Софья Алексеевна, — коротко ответил Андрюха.

— А отколь Андрюха может что-то знать о царевне? — спросил удивлённый Шакловитый.

— Он с девкой её сенной любится, — хмыкнул Ларион.

— А-а-а!

Выпив ещё чарку, Шакловитый окликнул бабёнку с пышными бёдрами:

— Эй, Ульянка!

— Чем я могу служить Фёдору Леонтьевичу? — игриво отозвалась она.

— Давай подымимся наверх! — буркнул Шакловитый, выходя из-за стола.

Он чувствовал сильное возбуждение.

«Должно быть, я вина лишнего выпил: вот меня и распалило».

— Почто ж не подняться? — сладко пропела Ульянка.

— Удачи тебе, Фёдор Леонтьевич! — с усмешкой пожелал Цыклер.

Глава 4
Новый царь

Софья после похорон царственного брата забилась в свой кабинет, покидая его днём лишь для трапезы и, чтобы посетить храм. С утра до вечера она размышляла о произошедших событиях. Царевна догадывалась, что зачинщиком возведения на престол сына ненавистной ей мачехи был вовсе не патриарх, поскольку он по своему характеру был весьма осторожным человеком. Не зря его недоброжелатели утверждали, что в начале своего патриаршества Иоаким однажды заявил царю Алексею Михайловичу:

— Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велит начальство, то готов творить и слушаться его во всём.

Наверняка настоящими инициаторами беззаконного наречения Петра царём были царедворцы, добившиеся высокого положения при Фёдоре Алексеевиче и пользовавшиеся у недавно скончавшегося царя доверием. Многочисленные князья Долгоруковы поднялись за последние несколько лет так, как им не удавалось возвыситься, несмотря на всю их знатность, ни в одно из предыдущих царствований. Но Долгоруковы хотя бы Рюриковичи, а боярин Языков и братья Лихачёвы не могли похвастаться родовитостью, что не помешало никому из них войти в ближайшее окружение государя. С кем у царя совсем испортились отношения, так это с его родичем, боярином Иваном Михайловичем Милославским, из-за самонадеянности последнего. Когда Милославского изгнали из Кремля, он обвинил в этом Языкова, князей Долгоруких и братьев Лихачёвых, хотя сам был более всех виновен в своих неприятностях. Если бы царевич Иван взошёл на престол, он наверняка приблизил бы к себе изгнанного старшим братом родича, и тот, конечно же, принялся бы мстить своим недругам. Многие царедворцы, страшась возвышения Милославского, готовы были лечь костьми, чтобы не подпустить его к власти.

«Иван Михайлович умом не блещет, — думала Софья. — Он, поди, не скрывал своих помыслов — вот его враги и всполошились. Языков уж три года стелил себе соломку, на случай смерти царя Фёдора: даже за Матвеева хлопотал. Прочие бояре тоже словно забыли, как они при моём отце, государе Алексее Михайловиче не ладили с Артамоном. Вот дураки! Лучше бы они попытались с Милославским помириться: его легко обвести вокруг пальца. А Матвеев — хитрая лиса: он своими радетелями попользуется и избавится от них за ненадобностью».

Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим:

«Не дозволяется мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве».

Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил её умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестёр, много читала и знала науки. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря царь Фёдор обращался к ней за советами.

«Но и что с того толку», — вздыхала царевна.

Ум и образованность не спасали её от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царственного брата нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за ним. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин — бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к родному ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна.

Обе царевны не обратили тогда внимание на то, что патриарх, относившийся обычно с неприязнью к нарушению заведённого порядка, ни разу не упрекнул их за предосудительное, по мнению многих, поведение. Такая снисходительность стала понятна Софье, когда грянула присяга сыну царицы Натальи Кирилловны. Судя по всему, Иоаким, зная о предстоящем недовольстве любимой сестры и любимой тётки царя Фёдора (Татьяна Михайловна хотя внешне ладила со второй женой царя Алексея Михайловича, не любила в душе ни её саму, ни тем паче Нарышкиных), постарался усыпить их бдительность.

«Обставил нас богомолец всея Руси, — злилась Софья. — Положим, мы, царевны, в теремном затворничестве и нас нетрудно обмануть. А куда же глядел наш родич, Иван Михайлович Милославский? Хотя он всегда был дурнем».

9 мая к ней утром явилась Татьяна Михайловна и с порога жалостливо сказала:

— Зря ты, Софьюшка, поедом себя ешь. Ничего от твоей печали не решится, да и грешно впадать в уныние.

Софья как будто очнулась от долго сна.

— Что слышно? — поинтересовалась она.

— Не особливо до нас слухи доходят. Вроде бы неспокойно в Москве.

— А как поживает боярин Языков?

Софья сама не знала, зачем спросила о ставшем ей с недавних пор ненавистном думном постельничем.

— Нет здесь более боярина Языкова, — огорошила её тетка. — Он более седмицы не показывается.

— Уж не помер ли, Иван Максимович?

— Господь с тобой! Живой он! Да токмо ему по указу Петруши нельзя более бывать в царских палатах.

— Но не сам же Медвежонок опалу на Языкова наложил?

— Вестимо, не сам, — подтвердила Татьяна Михайловна. — Сказывают, владыка патриарх и бояре изгнали Языкова, чтобы стрельцы успокоились.

Софья с сомнением покачала головой.

— Сдается мне, стрельцы — лишь повод. Вскорости Матвеев ворочается, а двум медведям в одной берлоге не ужиться.

— Еще и Лихачёвых изгнали, — сообщила Татьяна Михайловна.

Софья удовлетворённо хмыкнула:

— Поделом всем троим!

— Не злорадствуй, Софьюшка, — упрекнула её тётка. — Господь, не любит, когда радуются чужой беде. Каково ещё нам придётся? Чай, Матвеев и нас не жалует.

— Не жалует, — печально согласилась Софья.

— И царевичу Ивану, поди, тоже будет нелегко, — добавила Татьяна Михайловна.

— Как он поживает?

— По-прежнему: то книжки читает, то хворает.

«Ну, почто Иван такой у нас бесхребетный? — подосадовала Софья. — Князь Яков Никитич сказывал, что он сразу согласился отдать власть Натальину сыну. А ведь мог бы и воспротивиться. Вот тогда мы поглядели бы на Петькиных радетелей!»

— Не навестить ли мне его? — произнесла она вслух.

— Пожалуй, не стоит, — возразила ей тётка. — Не особливо-то он хочет тебя повидать. Совестно ему перед тобой.

— За что совестно?

— За свое безволие. Ты уж его покуда не трогай.

— Ладно, не буду трогать, — нехотя согласилась Софья.

— Ты навести царицу Марфу, — предложила Татьяна Михайловна. — А то она совсем одна.

Софья с трудом сдержалась, чтобы не поморщится, поскольку ей совсем не хотелось навещать вдову царя Фёдора.

— Не любишь ты её, я знаю, — добавила Татьяна Михайловна. — Мне и самой она не по нраву. Но что поделать, милая? Царица Марфа нам не чужая.

— Схожу я к ней, тетушка, — согласилась Софья. — Прямо сей же час и пойду.

— Ступай!

По дороге Софья вспоминала слухи про вторую жену царя Фёдора, по поводу рода-племени которой люди поговаривали, что она была на самом деле дочерью торговца всякой ветошью, носившего прозвище Ловчик, потому как он умел обвести вокруг пальца любого. Если верить молве, заметивший необычайную красоту девушки Языков предусмотрительно поместил её вместе с братьями и сёстрами в семью своего бездетного свояка, стольника Матвея Апраксина, записав их всех отпрысками последнего.

«Побыла Марфа царицей два месяца», — равнодушно подумала царевна.

Она не чувствовала к Апраксиной ни малейшей жалости. Необычайно красивая, но притом глупая и необразованная Марфа вызывала у Софьи лишь раздражение. Совсем иной была первая жена царя Фёдора, Агафья Грушецкая: она и книги читала, и языки знала, и беседу умела поддержать. А как царица Агафья одевалась! Это, беря с неё пример, знатные женщины и девицы Москвы стали носить красивые польские шапочки и прочие изысканные наряды. Что касается царевен, то они были благодарны первой жене царя Фёдора за то, что она убедила мужа дать им некоторую финансовую независимость. Если прежде сёстры и тётки государя не вправе были распоряжаться поступавшими на их содержание деньгами, то теперь они сами выбирали, на что потратиться.

Нововведения царицы Агафьи нравились далеко не всем. По словам боярынь, мамок и сенных девок, москвичи между собой всерьёз обсуждали возможность смены царём веры: дескать, как бы государь Фёдор Алексеевич не пожелал под воздействием жены-полячки обратиться в латинство. А ещё государя и его молодую царицу сравнивали с Дмитрием Самозванцем и Мариной Мнишек. Эта молва не имели под собой никакой почвы: Грушецкие, несмотря на свои польские корни, были православными и сохранили свое православие даже тогда, когда служили литовским гетманам. Да и царя Фёдора никакая любовь не заставила бы изменить вере отцов, дедов и прадедов. Однако в народном восприятии поляки были прочно связаны с латинством, а доказательством сильного влияния молодой царицы на мужа служило, например, его решение заставить свое окружение сменить охабни на короткие кафтаны. На самом же деле, на затею государя с одеждой повлиял князь Василий Голицын, давно отказавшийся в обиходе от охабня. Но у народа на любой счёт имелось своё мнение.

Покои вдовой царицы Марфы соседствовали с покоями вдовой царицы Натальи.

«Хоть бы мачеха не появилась в сенях, — неприязненно подумала Софья. — Да и её родичей мне совсем не хочется встретить».

Царицу Марфу она нашла в светёлке. Вдова царя Фёдора пребывала в обществе боярынь Арины Вельяминовой и Анны Полтевой. Они втроём занимались рукоделием — вышивали на пяльцах.

Расцеловавшись с невесткой, царевна сказала:

— Я потолковать хочу с тобой, Марфуша.

Она окинула пристальным взглядом боярынь, и те, не произнеся ни слова, покинули светёлку. Царевна совсем не собиралась обсуждать с вдовой брата какие-то секреты, но Вельяминова и Полтева были ей неприятны уже тем, что могли быть тайными соглядатаями Нарышкиных.

— Здрава ли ты? — спросила Софья с деланной заботой.

Плачущим голосом Марфа начала рассказывать о своей горькой участи вдовицы. Её прекрасные агатовые глаза наполнились слезами, а щёки налились краской. Царевна сочувственно кивала, испытывая при этом мстительное удовлетворение.

«Не о моём брате ты скорбишь, а о своей загубленной молодости. Вдова царя ничьей уже женой не может стать. А тебе, поди, желанна мужская ласка, коей ты от моего брата так и не получила. Сама же проболталась, что у Фёдора из-за его хвори не хватило даже силы лишить тебя девства. Останешься ты такой же, как и мы, вечной девицей, хоть Бог и не поскупился для тебя красой».

Софья почти не слушала невестку, пока та вдруг не упомянула царицу Наталью Кирилловну.

— Ты, что же, с мачехой моей знаешься? — спросила царевна, нахмурившись.

— А почто же мне с нею не знаться? — искренне удивилась Марфа. — Слава Богу, мы живём по-соседству. Да и сын Натальи Кирилловны стал царём. Значит, я от них завишу.

«Дура дурой, а где-то и соображает», — с досадой подумала царевна.

— Пойду я, — сказала она вслух и поднялась с лавки.

— Ступай, коли хочешь, — ответила царица.

«Дубина неотёсанная! — обругала про себя Софья невестку. — Хоть бы ради приличия не выказывала своего желания поскорее от меня избавиться».

Вслух же царевна произнесла слащавым голосом:

— Храни тебя Бог, милая! Ты себя береги!

«Почто Бог так несправедлив? — рассуждала царевна в сенях. — Зачем он оставил нам дуру набитую Марфу Апраксину? Кабы вдовой брата Фёдора была Агафья Грушецкая, царствие им обоим небесное, тогда я могла бы положиться не токмо на тётку Татьяну…»

Внезапно её едва не сшиб с ног вывернувшийся откуда-то десятилетний царь Пётр.

— Вот чертёнок! — возмутилась царевна. — Чуть не убил меня! Отодрать тебя надобно!

Он презрительно хмыкнул:

— Я — царь! А ты — моя холопка! Коли сего не уяснишь, велю тебя казнить!

— Велишь? — притворно испугалась Софья.

— Велю!

Она протянула руку и с силой дёрнула единокровного брата за ухо. От неожиданности и боли он заорал так громко, что по сеням разнеслось эхо. И тут же со стороны покоев Натальи Кирилловны послышался топот нескольких пар ног.

— Что с тобой, государь Пётр Алексеевич? — воскликнул учитель Петра, Никита Зотов, появившись во главе троих слуг.

Софья насмешливо посмотрела на брата. В её взгляде ясно читалось: «Ну, давай, жалуйся на меня челяди!»

— Ничего! — ответил учителю насупившийся Пётр.

Никита ему не поверил:

— Почто же ты орал, будто тебя режут?

— Тебе послышалось, — буркнул юный царь, бросив злобный взгляд на сестру.

Зотов тоже покосился на царевну и сказал:

— Ладно, ежели так. Пойдём, государь, к твоей матушке. Она кличет тебя.

Софья молча повернулась и продолжила прерванный путь.

«Щенок! — сердилась она на мальчишку. — Давно ли штаны перестал мочить, а уже: „Я — царь!“ Чем для нас обернётся его царствование?»

Глава 5
Гости патриарха Иоакима

У предстоятеля русской православной церкви в эти весенние дни было прекрасное настроение. Всё получалось именно так, как он того желал. Столица, несмотря на роптание, благополучно присягнула малолетнему царю Петру, и пусть теперь по закоулкам шепчутся о неправомерности воцарения младшему брату наперёд старшего, изменить уже ничего нельзя. Что касается слишком настойчивых противников несправедливого, по их мнению, наречение Петра царём, то найдётся способ заткнуть им рты.

Почему же Иоаким так настойчиво добивался изменения порядка престолонаследия? В отличие от бояр, он вовсе не страшился возвышения Милославского, с которым мог всегда столковаться, потому как Иван Михайлович, хотя и имел вздорный характер, тем не менее не смел перечить патриарху. Но у царского родича не хватало ума быть столь же осмотрительным с государями, из-за чего его придворная карьера в правление Алексея Михайловича не очень складывалась, а при Фёдоре Алексеевиче и вовсе рухнула. Вряд ли Милославский усвоил прежние уроки. Дорвавшись до власти, он будет вести себя так же, как и прежде, а это чревато для него новым падением. Неважно, что царевич Иван имеет смиренный нрав: Иван Михайлович своим тупым упрямством сумел вызвать приступ гнева даже у совершенно незлобивого царя Фёдора. А если Милославского опять изгонят, то должность ближнего боярина получит наверняка князь Василий Васильевич Голицын, в чьей деятельности патриарх усматривал главную угрозу русским обычаям, а вместе с ними и всей православной Российской державе.

Иоаким никому не желал зла. Все его действия были направлены на одно — благо страны, а Россия, по его мнению, могла благоденствовать лишь тогда, когда иноземная зараза не подтачивала её основ. Понятное дело, нельзя, как бы этого не хотелось, совсем отгородиться от чуждого мира. Ну, так пусть князь Василий Голицын и занимается посольскими делами, что у него хорошо получалось. Однако нельзя давать ему возможность вмешиваться во внутреннее устройство Российского государства. Поэтому патриарх и согласился на воцарение Петра, хотя недолюбливал всех Нарышкиных, за исключением царицы Натальи Кирилловны. Существовал на свете человек, способный держать их в узде жадных и корыстолюбивых родственников вдовы Алексея Михайловича. Артамон Сергеевич Матвеев — вот на кого особенно рассчитывал Иоаким.

Патриарх по известной пословице из двух зол выбрал меньшее. Матвеев тоже не избежал иноземного влияния, зато он никогда не пытался проводить реформы, способные нарушить сложившийся российский уклад, что и примиряло с ним предстоятеля русской православной церкви, хотя их отношения были непростыми. Иоаким, обязанный Артамону Сергеевичу своим патриаршеством, не ответил ни на одно письмо боярина, когда того постигла опала, и не оказывал ему никакой помощи, но первым сообщил Матвееву о том, что грядёт смена власти. Когда ссыльный боярин вместо того, чтобы поспешить в столицу (благо Лух расположен недалеко от Москвы), застрял где-то в пути, Иоаким догадался о причине такой нерасторопности: наверняка Матвеев, узнав о недовольстве стрельцов, решил извлечь из смуты пользу для себя. Бывший «канцлер» не без основания полагал, что среди бояр ещё остались его противники и выжидал, когда они так напугаются, что забудут о своей неприязни к нему и станут думать о нём лишь, как о своем спасителе. Смутьянов же Артамон Сергеевич совсем не брал во внимание, рассчитывая быстро с ними справиться. Патриарха самого не особенно беспокоило московское брожение, покончить с которым, по его мнению, не составит великого труда.

11 мая Иоаким находился у себя в Крестовой палате и, сидя на мягкой подушке в кресле, диктовал своему секретарю, Кариону Истомину, очередную грамоту о воцарении нового государя. Когда диктовка была закончена, вошёл чернец с сообщением о том, что патриарха желают видеть боярин Артамон Сергеевич Матвеев и отец царицы Натальи Кирилловны, боярин Кирилла Полиектович Нарышкин.

«Прибыл, значит, Артамон Сергеевич», — подумал с удовлетворением Иоаким и велел чернецу:

— Впусти их! А ты, — обратился он к секретарю, — ступай!

В Крестовую палату вступил широким шагом Артамон Сергеевич, а следом за ним вкатился Кирилла Полиектович. Выглядели вместе они довольно-таки живописно: Матвеев — высокий, худой, широкоплечий, длиннобородый, в коротком дорожном кафтане; Нарышкин — маленький, толстобрюхий, с жиденькой бородкой, в охабне (после смерти царя Фёдора бояре вернулись к привычной одежде) из дорогой парчи.

Благословив гостей, патриарх указал им на лавку и заботливо поинтересовался:

— Благополучно ли ты до Москвы добрался, Артамон Сергеевич? В пути с тобой ничего не приключалось? Наши дороги опасные.

— Я, слава Христе, опасность не встретил! — ответил Матвеев. — Вот за вас у меня было беспокойство…

— Зря ты беспокоился, — перебил его Кирилла Полиектович. — Как нами задумывалось, так оно и случилось. Мы своего добились! Мой внук — государь всея Руси!

Иоаким невольно поморщился. Что за неприятная у отца царицы Натальи привычка — присваивать себе чужие заслуги. На самом деле он до самой смерти царя Фёдора боялся лишнее слово сказать. Даже сыновья Кириллы Полиектовича вели себя решительнее, чем их отец.

— Не мы добились, а Господь сотворил, — поправил патриарх Нарышкина. — Инако и быть не могло! Царевич Иван вельми хвор и слаб. Ему не по силам царствовать.

— Не по силам, — поддакнул ему Матвеев. — Не удержит он скипетр и державу.

Кирилла Полиектович заворчал:

— Фёдор Алексеевич, царствие ему небесное, тоже был хворым, а правил нами шесть лет и законы старые успел потревожить. Ему вон прежняя одёжа чем-то не угодила! Многие теперь носят куцые кафтаны. Срам один вместо степенности.

— Не велика беда — одёжа, — назидательно заговорил Иоаким. — Тем паче, что покойным государем было велено носить наше платье, татарами отменённое. Не зазорно воротить доброе и отречься от худого. Вон нами местничество изничтожено, поелику от великой гордыни и великий грех случается. В добрых делах Церковь государю всегда была, есть и будет опорой. Но зачем Фёдор Алексеевич привечал иноверцев? Их надобно гнать прочь, оставляя токмо согласных окреститься! Не должно быть на православной земле ни язычников, ни магометан, ни латинян, ни лютеран, ни иных гонителей веры православной!

— А куда же девать татар? — удивился Нарышкин. — Они же к нам не из-за моря явились.

— Крестить силком! — отрезал патриарх. — Нельзя в Российском царстве допускать поношения веры православной. Прежние государи больно любезничали с иноверцами и даже дозволяли им начальствовать над русскими. Пущай царь Пётр Алексеевич станет заступником благочестия, а покуда, в виду его малолетства, позаботитесь о благе нашего народа вы, яко опекуны юного царя.

Артамон Сергеевич нахмурился.

— Кто ведает, что с царём Петром станет лет через десять? Вон Фёдор Алексеевич был кротким, но на своём всегда умел настоять. Мне уже поведали, как он своего родича, боярина Милославского, прогнал.

— Поделом гордецу Милославскому! — злорадно воскликнул Кирилла Полиектович. — Нечего ему было поносить на всех углах царицу Агафью.

Матвеев, понятное дело, не испытывал добрых чувств к Милославскому, но счёл уместным возразить:

— Государь Федор Алексеевич взял себе первую жену почитай с улицы. Да и второй раз он женился вопреки старинному обычаю, обязывающего царя выбирать из девиц ту, коя более всех достойна царского венца. Не было же смотра царских невест.

— Ну, и ну, Артамон Сергеевич! — хмыкнул Нарышкин. — А ты, оказывается, у себя в глухомани получал известия о том, что в Москве, творится.

— Важные вести в любую глушь добираются, — пробурчал Матвеев.

— Ясное дело! — не унимался Кирилла Полиектович. — Там тоже есть дуры, родичи коих мечтают высоко забраться. Но Фёдор Алексеевич не забыл, как его деду и отцу не позволили жениться на полюбившихся им девицах.

Отец царицы Натальи Кирилловны долгое время лебезил перед покровительствовавшим ему Матвеевым. Но когда Кирилла Полиектович стал тестем царя Алексея Михайловича, у него появилось вельможное высокомерие, которое он не стеснялся демонстрировать даже своему давнему благодетелю. Причём, не отличаясь умом, глава семейства Нарышкиных часто ставил себя в нелепое положение. Вот и сейчас Кирилла Полиектович не заметил, как, по сути, обозвал собственную царственную дочь «дурой» да и о себе отозвался нелестно.

Снисходительно хмыкнув, Матвеев спросил у патриарха:

— А ты, владыка, и впрямь не сомневаешься?

— В чём? — не понял Иоаким.

— Неужто тебя не прельщало великое благочестие царевича Ивана?

На лице патриарха не дрогнул ни один мускул.

— Великое благочестие не помеха великому греху. Вон Фёдор Алексеевич даже на церковное чиностроение покушался. Нельзя сего допускать.

Нарышкин махнул рукой.

— Не беспокойся, отче. Мой внук в твои дела нипочём не полезет. Он не особливо-то и благочестив. Царица Наталья жаловалась мне, что Петруша во время службы в храме…

Вряд ли то, что он собирался рассказать понравилось бы патриарху, поэтому Матвеев поспешил прервать Кириллу Полиектовича:

— Царь Пётр покуда мал и непоседлив. С летами он остепенится. Меня другое беспокоит: стрельцы, как слышно, недовольны отстранением царевича Ивана от власти. Гудят стрелецкие слободы.

— Нынче они гудят, а завтра успокоятся, — уверенно сказал Нарышкин.

Иоаким был того же мнения:

— Стрельцы ещё седмицу пошумят да и примолкнут. А ежели нет, то надобно будет наказать особливо рьяных смутьянов: кого-то казнить, кого-то высечь, кого-то подалее от Москвы сослать.

— Негоже нам, боярам, боятся людей подлого звания, — заметил Кирилла Полиектович, выпятив свое толстое брюхо.

А Артамон Сергеевич проворчал с брезгливой гримасой на лице:

— Нельзя потворствовать черни! Чем слабее на подлых людишках узда, тем они более склонны к недовольству!

— Верно! — поддержал его Кирилла Полиектович. — Надобно самых рьяных бунтовщиков повесить на стене Земляного города, чтобы остальные, глядючи на них, устрашились.

— Чернь мы утихомирим, — уверенно заявил патриарх. — А среди бояр у нас почитай единомыслие.

— Неужто никто не пытался вступиться за царевича Ивана? — осведомился Матвеев.

— Кто вступится? — ухмыльнулся Нарышкин. — Бояре, ежели и недовольны, своего недовольства не выказывают, сам Иван робок и бороться с нами не станет, а кто стал бы, у того… у той нет мочи.

— Ты про кого? — удивился Артамон Сергеевич.

— Про царевну Софью Алексеевну. Ох, и люта она! Кабы у неё была сила, с нас пух и перья полетели бы. Но бодливой корове Бог рогов не дал. Не может девица, пущай и царевна, тягаться с нами.

Матвеев устало вздохнул:

— Надобно бы о делах потолковать, да утомился я в пути. Лета берут своё.

— Чай, тебе пятьдесят осьмой годок пошел, — вставил Нарышкин. — Старик ты уже.

— Я на два года тебя моложе, — напомнил ему Артамон Сергеевич.

Патриарх поднялся.

— Наши дела могут немного подождать. Ступайте оба отдыхать, а завтра утром, Артамон Сергеевич, я буду ждать тебя и князя Юрия Долгорукова.

В выборе Иоакимом второго для себя собеседника не было ничего странного: старый князь Юрий Алексеевич Долгоруков все-таки был главой Стрелецкого приказа и, пожалуй, самым уважаемым из бояр. А вот то, что патриарх не вызывал назавтра Кириллу Полиектовича, могло значить лишь одно — отцу царицы указывали на его место. Глава семейства Нарышкиных, хотя и был неумны человеком, намёк сразу понял и нахмурился, однако ничего не сказал.

Попрощавшись с патриархом, Артамон Сергеевич и Кирилла Полиектович покинули Крестовую палату.

«С Божьей помощью мы сумеем сохранить наше православное государство», — подумал патриарх, когда за его гостями затворилась дверь.

Глава 6
Стрелецкая слобода

Долгое время в Москве не было иных защитных укреплений, кроме кремлёвских. Лишь в тридцатые годы XVI века правившая за малолетнего сына Ивана (будущего царя Ивана Васильевича Грозного) Елена Глинская возвела каменные стены Китай-города, а в царствование её внука, Фёдора Ивановича, появились Белый город и Земляной город.

Дворы знати располагались вблизи Кремля — в Китай-городе и Белом городе. Большинство же торговцев и ремесленников жило в Земляном городе, где, за редким исключением, обитали и стрельцы, чьи слободы находились в Замоскворечье, рядом с Девичьим полем, на Пречистенке, у Петровских ворот и на Сретенке.

В военных походах стрельцы составляли костяк русской армии, а в мирное время они несли караульную службу в городе и охраняли царские палаты. В сравнении с посадскими людьми, их положение было привилегированным, однако и им тоже доставалось немало тягот, число которых с тех пор, как царь Фёдор слег, значительно увеличилось. Служивые роптали и пытались жаловаться, однако эти жалобы оборачивались против самих жалобщиков. Последние надежды стрельцов на справедливость рухнули со смертью государя. А тут ещё к прежним обидам прибавилось недовольство беззаконным возведением на престол малолетнего Петра, вместо взрослого Ивана. И всё-таки военное сословие, включая и самую беспокойную его часть, московскую, присягнуло новому царю без помех. Но после присяги волнение среди служивых неожиданно вспыхнуло с небывалой прежде силой, причём его застрельщиками стали, как уже было выше сказано, командиры полков и более мелкие стрелецкие начальники — в общем, те, на кого их подчинённые ещё недавно подавали челобитные.

Если рядовыми воинами становились сыновья стрельцов да гулящие люди, а в десятники и пятидесятники попадали из той же стрелецкой среды, то полковниками, подполковниками (их еще называли полуполковниками), а с некоторых пор и капитанами (бывшими сотниками), могли быть только либо дворяне, либо неродовитые дети боярские. Даже Артамон Сергеевич Матвеев когда-то служил стрелецким головой. Из этого слоя российского общества он единственный смог так высоко подняться, другие же командиры государевой надворной пехоты дослуживались в лучшем случае до должностей воевод где-нибудь в российской глуши. Полковники, подполковники и капитаны были крайне недовольны своим положением, почему они и решили добиваться для себя привилегий. Быстро столковавшись между собой, военачальники взялись налаживать отношения со своими подчинёнными, не скупясь на обещания стрельцам и на обвинения «бояр-изменников».

В начале мая стрелецкие слободы уже бушевали так, что это слышала вся Москва. Служивые собирались кучками, спорили до хрипоты и лезли в драки. Самым шумным местом была Сретенка, куда днём стекались стрельцы всех московских полков. Время от времени там появлялись староверы со своими проповедями. Обстановка напоминала тлеющий костер. Пока ещё вспыхивали только искры, но в любой момент могло разгореться пламя.

12 мая едва пасмурное утро сменилось солнечным днём, как и сама улица Сретенка, и окрестные переулки запрудились служивым людом. Большая толпа собралась возле храма Сергия чудотворца, возведённого из дерева в начале царствования первого Романова, Михаила Фёдоровича, а теперь строящегося заново из прочного камня. Церковь была вся в лесах и без креста, поэтому не вызывала у толпящихся вокруг неё людей должного почтения. В запале стрельцы порой бранились самыми скверными словами, чего они никогда не позволяли себе рядом с действующим храмом. А сразу после полудня возле церковной ограды возникла потасовка. Сначала подрались четверо, остальные же взирали на них, подбадривая дерущихся, но дурной пример заразителен, и драка постепенно разрасталась. Остановило эту рукопашную схватку вмешательство явившегося посмотреть, что происходит в храме, священника. Поскольку отца Василия стрельцы очень уважали, то, стоило ему начать говорить, как драчуны сразу же утихомирились. В закончившейся потасовке больше всех досталось невысокому и поджарому стрельцу со светлой бородкой клинышком. У него было разбито лицо, а из носа текла кровь. Он выругался и бросился прочь, размахивая оторванной полой жёлто-оранжевого кафтана.

— Ишь, как досталось Мишке Мельнову! — воскликнул прислонившийся к церковной ограде губастый крепыш в сером кафтане.

— Поделом ему! — откликнулся высокий, чернявый стрелец в кафтане клюквенного цвета.

К ним приблизился здоровенный детина в такой же форменной одежде, как и пострадавший Мельнов.

— А ты, Петров, как я погляжу, стоял в сторонке, — хмыкнул крепыш, обращаясь к детине.

Тот окинул его уничижительным взглядом.

— Кабы я, Сухоруков, вмешался, то мог бы кого-то и насмерть зашибить: рука-то у меня тяжёлая.

— Тяжёлая, — примирительно согласился Сухоруков.

— С чего все началось? — спросил Петров.

Крепыш пожал плечами.

— Я подошёл, когда ребятушки вовсю молотили друг другу морды. Вон Фролка Перфильев, — кивнул он на чернявого стрельца, — больше моего знает.

— Мишка Мельнов — главный виновник драки, — пояснил Перфильев. — Он поносно отозвался о государе Иване Алексеевиче.

— Ещё как поносно! — вмешался принимавший активное участие в потасовке Ефим Гладкий. — Мишка обозвал Ивана Алексеевича «убогим умом»!..

— Неужто? — ужаснулся Сухоруков.

Гладкий перекрестился.

— Вот те крест!

— Обозвал, — подтвердил Перфильев.

— Я ему за такие слова харю разбил бы! — воскликнул Сухоруков.

— Мы и кинулись ему бить харю, — продолжил Гладкий. — А приятель Мишкин, за него заступился, и пошло-поехало.

Петров покачал головой.

— С чего вдруг Мельнов взялся поносить государя Ивана Алексеевича?

— Скользкий он, Мишка, — ответил Перфильев. — Я ему не верю…

— А вот ещё один такой же — себе на уме, — тихо сказал Сухоруков. — Немец — он и есть немец, хоть и в православную веру крещённый.

Эти слова относились к проходящему мимо капитану Цыклеру. Словно учуяв, что говорят о нём, он остановился возле беседующих стрельцов.

— Мое почтение Ивану Елисеивичу! — поприветствовал его Перфильев.

— Куда путь держишь? — спросил Петров.

— А тебе что за дело? — проворчал Цыклер.

— Я просто полюбопытствовал. Ежели не хочешь отвечать, не отвечай. Мне чужие тайны не больно надобны.

— У меня нет тайн от своих товарищей…

Петров перебил его:

— Разве же ты нам товарищ?

— А почто же нет? — удивился Цыклер.

— Ты начальство, а мы простые воины.

— Стрельцы все одним миром мазаны.

— Разве? — возразил Петров. — Кабы оно так было, вы, наши начальники, не мучили бы нас.

Цыклер глянул на него осуждающе.

— Ох, Афоня! Опять ты свой норов выказываешь. Мало тебя за него секли.

— Мало, по-твоему? — взъерепенился Петров. — У меня милостью начальников вся спина исполосована!..

— А ты зря на нас серчаешь, — заговорил Цыклер тихим голосом. — Мы тоже люди подневольные: над нами бояре начальствуют. А стрельцам нынче надобно вместе держаться, дабы изменникам противостоять…

Сухоруков прервал его:

— Значит, правда, что бояре — изменники?

— Вестимо, правда, — подал голос Перфильев. — Иначе, почто же они государя Фёдора Алексеевича извели да братца его, государя Ивана Алексеевича от власти отрешили? Не зря молва их винит в измене!

— Не зря, — согласился Цыклер.

— Матвеев вчера прибыл, — задумчиво промолвил Гладкий.

— Вот то-то и оно! — отозвался Перфильев.

— Я был у дьяка Шакловитого, — продолжил Ефим. — Он сказывал, что бояре грозятся повесить самых буйных стрельцов, а прочих разослать по дальним гарнизонам.

Его слова произвели должное впечатление.

— Что теперь будет? — испуганно воскликнул Сухоруков.

— Нельзя допустить расправы! — заявил Петров.

— Никак нельзя, — согласился с ним Перфильев.

— Вот нам и надобно держаться вместе, — изрёк Цыклер.

В это время со стороны Сретенки появились четверо — седовласый стрелецкий полковник Афанасий Левшин в сопровождении троих стрельцов в зелёных кафтанах и малиновых шапках.

— Ой! — встрепенулся Цыклер. — Мне же надобно с полковником потолковать.

Когда он направился к Левшину, Петров проворчал:

— Нет у меня доверия к немцу, да и прочим начальникам я тоже не доверяю.

— Однако же Цыклер прав, — отозвался Сухоруков. — Нам покуда надобно держаться вместе.

— То-то и оно, что покуда, — буркнул Петров.

Глава 7
Тревога

Матвеев навестил царицу Наталью Кирилловну и царя Петра, но ни царевич Иван, ни царевны не удостоились его визита.

«То ли ещё будет, когда Артамон заберёт себе всю власть», — с горечью думала Софья.

Тем временем вести из стрелецких слобод становились всё тревожнее. От князя Якова Никитича Одоевского и своих челядинок Софья знала, что волнения вспыхнули с новой силой после того, как служивые узнали о намерение бояр казнить зачинщиков смуты и разослать по дальним гарнизонам основную массу московского служивого люда.