18+
История одного Будды

Объем: 332 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ВЛАДИМИР ЯКУБЕЦ
ИСТОРИЯ ОДНОГО БУДДЫ

Я всё победил, и всё я знаю;

при любых дхаммах я не запятнан.

Я отказался от всего,

с уничтожением желаний

я стал свободным.

Учусь у самого себя,

кого назову я учителем?

Будда.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Константин Петрович Саторинко налил себе полную рюмку шестидесяти градусной домашней чачи, залпом осушил её, закурил трубку и включил своё старенькое радио. Заиграла нежная восточная музычка, и жизнерадостный голос из радиоприёмника заполнил ночной сумрак комнаты: « Да славится Творец, над пониманием сущности которого прерывается научное разыскание, безумием оказывается мудрость и суетой — изящество словес! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели. Как всегда в этот поздний час с вами наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий — Мафусаил Сысоевич Прыщ. И как всегда, по традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи: как-то раз философ Кратил спросил у философа Гераклита:


— Учитель, что такое искусство?

— Сынок, искусство это то, в чем соблюдена мера. — Ответил Гераклит.


Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам только что присоединился, я с удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача «Философское радио» и её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, уважаемые радиослушатели, в нашей традиционной рубрике «Литературная колонка» вашему вниманию будет представлена первая глава романа «История одного Будды». Прежде чем предложить вашему вниманию этот многоплановый труд, я хочу сказать несколько слов об авторе этого произведения. Автор…»

Константин Петрович выключил радио, выбил из потухшей трубки пепел в пепельницу, положил трубку на стол рядом с пепельницей и пошел в комнату к своей супруге. Свет в комнате у супруги был выключен. Константин Петрович на тёмную подошел к кровати жены и сел на её край.


— Тебе чего? — спросила Нина Васильевна своего мужа.

— Нинуля, я к тебе в гости, — заискивающе пробубнил Константин Петрович.

— Секса, Костя, сегодня не будет… у меня голова раскалывается, — отрезала Нина Васильевна, а сама подумала: « Если каждый день давать, то можно власть над мужем потерять».

— Ну ладно, Нинуля, я тогда к себе, — ответил Константин Петрович кротким голосом, а сам подумал: « Вот сука, дать бы тебе пинка хорошего, чтобы голова у тебя не болела!»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Не смотря на всё многообразие человеческих характеров и типов, всех людей можно поделить на два диаметрально противоположных сословия. К первому сословию относятся люди, которые при слове «путь» с недоумением пожимают плечами и откровенно начинают зевать, когда кто-либо пытается объяснить им значение этого великого символа. Ко второму же сословию принадлежат те люди, для которых слово «путь» имеет сакральное, глобальное и глубокое значение. Характерной деталью является то, что в таком делении людей не может быть промежуточного звена: либо человек понимает, что «путь» это «Путь», либо же человек просто бродит по жизни не задаваясь вопросом: откуда и куда он, собственно говоря, идёт? Учитывая всё только что сказанное, я справедливо опасаюсь, что не все из читающих эту книгу людей соблаговолят меня понять, но, как бы оно там ни было, я всё же скажу несколько слов о «пути», ибо без этого не получится достодолжного и плавного введения в эту историю того главного лица, которое на всей протяженности этого повествования будет занимать в этой истории центральное место.

Итак, уважаемый читатель, главный герой этого повествования, в бытность свою тем, кем он был в начале этой истории, был не знаком со словами Евангелия от Иоанна, которые написаны в главе 14-ой, стихе 6-ом; а там, если вы не помните, написано следующее: «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина, и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня». И хотя главный герой наш был рождён в стране с тысячелетней христианской историей, однако, вышеприведённые слова Христа «о пути» были ему не знакомы. Из этого можно заключить, что герой сей был человеком, в лучшем случае, не книжным, ну, а в случае худшем — человеком невежественным и недалёким. Да, читатель, так оно и было. Но пусть это обстоятельство не приводит тебя в смущение, ибо нет такого усовершенствовавшегося, который когда-то не был бы невеждой — это во-первых; а во-вторых, быть невеждой в 19 лет — это вполне нормальное дело. Впрочем, говоря о невежестве, нельзя исключать и того факта, который свидетельствует о том, что многие субъекты, дожив до «семидесяти», остаются настолько невежественными, что сие трудно даже и описать. Что же касается нашего героя, то он был не просто девятнадцатилетним невеждой, он был — девятнадцатилетним гопом.

Слово «гопник» (или «гоп»), как и всякое ярлычковое слово, имеет историю своего возникновения, которая началась с того, что в конце 19-го века в России в городе Санкт-Петербурге силами местного муниципалитета (на Лиговском проспекте) было организовано Государственное Общество Призора — сокращенно ГОП, в котором помещались беспризорные дети и подростки, большая часть которых занималась хулиганством и мелким грабежом. После Октябрьской революции сие заведение было переименовано в Государственное Общежитие Пролетариата. Так в среде жителей города Петербурга появилось слово «гопники», которым горожане называли жителей ГОПа с Лиговки.

По другой версии этимология слова «гопник» восходит к блатному словосочетанию «гоп-стоп», которое, само по себе, обозначает ничто иное, как ограбление в каком-либо месте кого-нибудь с нанесением или без нанесения легких (или не очень легких!) телесных повреждений.

Как бы оно там ни было, достоверно одно — со временем слово «гопник» отшлифовалось, отточилось и превратилось в распространенный в обществе словесный ярлык, которым, как правило, именуют определенную разновидность людей, отличающихся такими качествами, как-то: бескультурьем, грубостью, хамством, жестокостью, невоспитанностью, пошлостью, тупостью, наглостью, нахальством и т. д. и т. п.

Наш же герой подпадал под все смыслы слова «гоп», ибо был гопником, как и по содержанию своего внутреннего мира, так и по тому роду деятельности, которым он занимался в последнее время своей жизни. Звали этого гопника Константин Саторинко. Константин Саторинко был юношей среднего телосложения и среднего роста. Глаза у него были карие, а выражение лица чем-то напоминало выражение лица молодого Сальвадора Дали. Характер у него был вспыльчивый и своенравный, однако, отходил и остывал он тоже быстро. К этой характеристике не лишним будет добавить, что Константин, хотя тяжелой наркоты избегал, но травку покурить любил, любил также алкоголь и нюханину, и изредка разгонялся тереном, димедролом и другими подобными таблеточками. Жил Константин вместе с мамой и сестрой в небольшом собственном доме, который находился на окраине трущобного района города N.

Маму Константина звали Валентина Ивановна. Это была простая, трудолюбивая, честная женщина 56-ти лет, которая всю жизнь проработала медсестрой в инфекционной больнице, за что и вышла на пенсию в 50 лет.

О сестре Константина мы пока умолчим, скажем лишь то, что звали её Татьяной, и была она двадцатидвухлетней незамужней девицей-красавицей, такой же простой, трудолюбивой и честной, как и её мать, но, в отличии от последней, обладала сварливым и бранчивым нравом, проявлявшимся в особенности в её отношениях с младшим братом.

Отношения Татьяны и Константина были такими же, как отношения между кошками и собаками, с тою только разницей, что кошки и собаки питают к друг другу неприязнь по своей естественной природе, а Татьяна и Константин более в эту неприязнь играли, ибо на самом деле любили друг друга глубокой родственной любовью. Впрочем, эта любовь не мешала им, едва ли не каждый день, скандалить и сориться из-за каждого пустяка. Их обоюдные отношения дошли до того, что они, например, по именам друг дружку не называли: Константин, обращаясь к Татьяне, называл её «повёрнутая», а Татьяна, обращаясь к Константину, именовала его «недоделанный».

В тот вечер, о котором здесь идёт речь, Татьяна зашла к Константину в комнату и насмешливо возгласила:


— Слышь ты, недоделанный, иди там к тебе дружки твои недоделанные пришли!


На этот раз Константин не стал припираться со своей сестрой; он, молча, встал с кровати, накинул на себя спортивную курточку и, захватив с собой спички и сигареты, вышел на улицу. На улице Константина действительно поджидали трое дружков, которые были, что называется, классическими представителями босяцкой и мелкоуголовной богемы. Характеры у этих троих джентльменов были похожи, в том смысле, что эти три субъекта мало чем отличались один от другого, говоря же проще — они друг друга стоили. Имен эти люди не имели; вернее, они имели имена, но они им были без надобности, ибо эти ребята прекрасно обходились своими погонялами. Слово «погоняло» принадлежит к тому же разряду, что и слово «гоп», и означает оно человеческое прозвище или кличку, но, так как уважающие себя пацаны кличками не пользуются, — на том основании, что клички-де у животных — то в контексте словарного обихода людей подобной субкультуры применяется словечко «погоняло».

Итак, хотя это может показаться мало интересным, но я вынужден сообщить о том, что три джентльмена, зашедшие в этот вечер к Саторинко, имели следующие погоняла: одного из них прозывали Греча, другого Ушан, а третьего Коцык. Почему этих троих ребят звали так, а не иначе, я вам не скажу, ибо сам по этому поводу прибываю в полнейшем неведении.

Итак, многоуважаемый читатель, давай лучше мы вернёмся к этим парням и послушаем их небезынтересный разговор.


— Здорово, пацыки! — сказал Саторинко и протянул руку пацыкам.

— Приветик, Костян! — ответили пацыки в свою очередь, и протянули руки Константину.

Произошел обмен рукопожатиями.

— Ну шо, Костян… мы идём? — спросил Греча.

— Конечно идём, — утвердительно ответил Саторинко.

— Ты цепь берёшь? — вставил Коцык.

— По-любасу! — ответил Саторинко, улыбнулся и добавил — сейчас я в сарай за ней сгоняю.


Константин зашел во двор и, примерно через минуту, вышел, держа в своих руках толстую мотоциклетную цепь, которая была где-то метр в длину, и имела на одном своём конце некое подобие рукояти, а точнее, один её конец был аккуратно и плотно перемотан синей изолентой, — чтоб удобно было держать её в руке.


— Ты её в карман приныкай, — сказал Греча, кивая головой на цепь, — а то менты спалят, будет нам тогда весело.

— Я это и без тебя знаю, — ответил Саторинко, пряча цепь в карман.

— Ну шо, братва, в путь?! — весело спросил Ушан.

— Идём, — проговорил Саторинко, и отправился с ребятами на дело.


Дело, на которое отправились эти парни, имело красноречивое по своей образности название, ибо называлось оно — «валить синяков». Для некоторых субъектов рода человеческого формула «валить синяков» означала едва ли не конкретную профессию, ибо сии индивидуумы занимались подобного рода промыслом чуть ли не ежедневно, что и служило им источником того насущного хлеба, без которого не обходится ни один человек. Формула «валить синяков» подразумевала под собой деятельность, сущность которой состояла в том, что конкретным лицом или конкретной группой лиц отслеживался полупьяный или пьяный (как говорили на жаргоне «синий») человек, или просто идущий домой одинокий человек, которого «валили», т. е. били, избивали, забивали для того, чтобы отобрать у него ценное имущество и, конечно же, деньги. В принципе, профессия «разбойник» была профессией древней и классической, так как она существовала в социуме с незапамятных времён, но, если в образе Шиллеровских и Пушкинских разбойников с большой дороги можно было увидеть оттенок некоего благородства и мужества, то в образе постсоветского гопника ничего, кроме изуродованной юной души, не наблюдалось.

В какой-то мере, дело «валить синяков» было чем-то похоже на рыбалку, ибо в деле этом (так же, как и на рыбалке) всё зависит от случайности того, какая рыбка поймалась на крючок. Саторинко со своими друзьями особой разборчивостью не отличался, поэтому «валил» того, кто в данный момент попадался под руку. В тот же вечер, о котором я повествую, ребятам попался под руку немолодой испитый мужичонка лет шестидесяти. Пацаны заприметили его на остановке. Мужичонка пошатываясь высочился из троллейбуса и, видимо, направился к себе домой. Пацаны осторожно пошли за ним, держась от него на расстоянии пятидесяти метров. Они шли молча, — как волки за своей жертвой. Мужичонка перешел улицу и, обойдя небольшой местный рынок, свернул на район. Пацаны, как тени, последовали за ним. Ни о чем не догадываясь, простодушная жертва свернула в переулок. Пацаны ускорились и подбежали к углу переулка.

— Я валю! — шепнул Греча и, отделившись от общей группы, побежал к мужичонке.

Мужичонка шел шатающейся, расслабленной походкой подвыпившего и уставшего человека. Греча набежал на него, в метре от него подпрыгнул, и, выставив ногу вперёд, всей своей массой, что есть силы, ударил мужичка ногой в спину. Мужичок вскрикнул и полетел лицом в асфальт. Подбежали пацаны. Мужичка обступили. Коцык зажег карманный фонарик и направил его мужичку в лицо.

— Ну и урод! — проговорил Греча, глядя на испуганное лицо лежащего мужичка.

— Ребята, только не бейте… у меня ничего нет… только не бейте! — простонал бедный мужичок.

— Молчи, мразь! — ругнулся Коцык, шаря по карманам бедной жертвы.

— Ребята, только не бейте! — повторял несчастный мужичок.

— Сука, тебе сказали молчать! — со злостью прошептал Греча и занёс свою ногу над головой мужичка для того, чтобы нанести удар в лицо.

В этот момент что-то шевельнулось в сердце у Константина. То ли лицо мучимого человека было жалко, то ли всеобщая картина издевательства, совершаемого этими парнями над пожилым и беззащитным мужичком, была отвратительна и печальна… в общем, что-то такое во всей этой сцене вызвало в душе Константина искру жалости к этому бедолаге, и Саторинко, резко оттолкнув Гречу, сказал:

— Стояночка, Греча, не гони!!!

— Тю, Костяныч, ты чё?! — пробормотал удивлённый Греча.

В этот момент Коцык, шаривший вместе с Ушаном по карманам, раздражённо произнёс:

— Пацыки, он пустой — коробок спичек и мелочь…

— Надо ему за это в голову дать, — сказал Греча.

— Пацаны, не трогайте его, пусть валит восвояси, — веско отчеканил Константин.

— Дадим ему в голову, и тогда пусть валит, — ехидно вставил Ушан.

— Пацаны, если вы меня уважаете, то пусть он идёт с миром, — тихо повторил Костя, и в голосе у него послышалась безапелляционность.

Пацаны Костю уважали, вернее, они не могли его не уважать потому, что Костя, если бы захотел, мог бы дать по шее каждому из этих троих; а если бы Костя очень сильно захотел, то, пожалуй, мог бы дать по шее и всем троим сразу. Поэтому пацаны сразу же дали заднюю, и кто-то из них, обращаясь к мужичку, сказал:

— Эй, ты, чучело, домой иди!

— Дома жена уже заскучала, — сострил Греча.

— Идёмте, пацыки… пусть батя тусует по-своему, — проговорил Константин и пошел прочь от лежащего мужичка. Пацыки, как волки, потянулись за своим вожаком.

Зашедши за угол, пацаны остановились, закурили и принялись обсуждать сложившуюся ситуацию.

— Бля, день сегодня невезучий! — сказал Ушан.

— Надо было тому Сидору в голову дать, тогда и удача бы была, — ни унимался Греча.

— Что делать будем? — спросил Коцык.

— Давайте сейчас рванём к вокзалу, — предложил Костя, — там на вокзале, может, кого-то зацепим.

— Давайте, — подтвердил Греча.

— Погнали! — сказал Ушан, и пацаны отправились к вокзалу.

По дороге к вокзалу волкам улыбнулась удача: проходя мимо какого-то кабачка, пацаны увидели как из дверей оного вышел какой-то здоровенный человечище в дорогой кожаной куртке. Волчьи глаза загорелись жадным огнём.

— Греча, ты видел?! — взволновано спросил Коцык.

— Да видел, видел!.. — с азартом прошептал Греча.

— Здоровый дядя, — прокомментировал Костя.

— Метра под два будет, — сказал Ушан.

— И вес у него килограмм сто тридцать, — вставил Коцык.

— Завалим его, как мамонта! — заключил Греча.

— Всё, пацыки, за ним, не отставать! — скомандовал Константин.

Человек шел по улице долго и медленно; по его походке было видно, что он находится под изрядным хмельком. Пацаны держались от него на приличном расстоянии, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Вдруг человек резко перешел через улицу и свернул в какую-то тёмную подворотню.

— Чёрт, Костян, он уходит! — взволновался Греча.

— Бежим! — воскликнул Костя.

Парни побежали к подворотне.

— Стой, пацыки, не газуй! — бросил Костя братве. — Может, он сюда отлить зашел.

Пацаны остановились, спокойно прошли через арку и, войдя во двор, увидели человека, который стоял к ним спиной, метрах в десяти от них, и, очевидно, пытался прикурить сигарету.

— Ну шо, Греча, действуй, — сказал Ушан.

Греча побежал, а следом за Гречей побежали и все остальные. Греча добежал до человека, выпрыгнул и ударил того в спину ногой. После Гречиного удара произошло нечто неожиданное, а именно: человек от удара едва-едва пошатнулся, зато Греча отскочил от здоровенной спины человека, как резиновый мячик, и упал на землю.

— Не понял… — пробормотал человек пьяным голосом.

В это мгновение подбежали остальные и взяли человека в кольцо.

— Так… я не понял, — повторил пьяный человек, только на этот раз в голосе у него послышалось медвежье рычание.

— Сейчас поймёшь, тварь! — сквозь зубы процедил Греча и вскочил с земли.

Схватка этого человека с этими пацанами напоминала схватку огромного медведя Гризли с четырьмя маленькими, но свирепыми бультерьерами. На стороне Гризли были широченные плечи, двухметровый рост, 130 килограмм веса и два огромных, жилистых кулака; на стороне бультерьеров была их свирепость, была их несокрушимая воля к победе и их собачья злая хватка. Ни медведь, ни псы не собирались сдаваться. Это была бойня не на жизнь, а на смерть.

— Вали его! — закричал Коцык.

Человек повернул к Коцыку свою голову и прозевал атаку: Костя, как молния, бросился на него и всадил ему удар в челюсть. Этого удара словно и не было: мужик чуть качнул головой и в следующий момент отмахнулся от Кости своей громадной рукой. Рука угодила Косте по губам, и от этого удара Константин отлетел метра на два от человека и упал на землю с разбитыми в кровь губами. Тут на мужика кинулся Ушан с Коцыком: Ушан запрыгнул ему на спину, а Коцык кинулся под ноги. Пацаны хотели завалить его на землю, чтобы потом забить ногами; но этот человек был не из тех, кого легко свалить на землю. Одной рукой он ухватил Коцыка за шею, поднял его на метр в воздух и, словно пушинку, отбросил от себя. Коцык перекувыркнулся в воздухе и улетел в куст шиповника, росший по близости от места схватки. Тут в дело вступил Греча. Он подскочил к мужику и нанес ему удар между ног. Этот удар был сокрушительной силы. Любого нормального мужчину этот удар заставил бы потерять сознание; но этот человек мужчиной не был, ибо он был медведем Гризли. От этого удара он ещё больше разъярился. Медведь кинулся к Грече и обрушил на него свой тяжеленный кулак. Гречу спасло то, что на спине у медведя, мертвой хваткой, висел Ушан, поэтому удар у человека сорвался и попал Грече в плечо. Удар был настолько увесистым, что Греча сделал сальто назад в двухметровом полёте и, словно мертвый, грохнулся на землю. В этот момент Костя и вылезший из шиповника Коцык снова кинулись на мужика. Костик, Ушан, Коцык и мужик сплелись в один большой клубок. Коцык, как настоящий пёс, яростно вцепился мужику в ногу зубами и со всей силы его укусил. Мужик взревел, как раненый лев, и сделал резкий поворот корпусом. От этого поворота все разлетелись по сторонам. Секунда, и все были снова на ногах. В это мгновенье Греча заорал:

— Костян, цепь!!!

Мгновенье, и цепь уже была в руке у Константина. Пацаны действовали, как слаженный механизм: Ушан ринулся на мужика и ударил его ногой в бок; мужик рванулся к Ушану и повернулся к Костику спиной. Это была его роковая ошибка: цепь, словно стальная молния, обрушилась на голову несокрушимого медведя. Удар был такой дьявольской силы, что завалил бы не только медведя, но и Африканского слона. Человек покачнулся, схватился одной рукой за окровавленную голову, стал на колени и сказал:

— Ваша взяла…

Затем произошло следующее: четыре разъярённые собаки налетели на человека и, опрокинув его на землю, стали бить ногами. Человек лежал, прикрыв голову руками, и глухо кряхтел под сыпавшимися на него ударами. Когда мужика усмирили, Коцык и Ушан начали проверять его карманы, а Греча стал снимать с него часы.

— Бумажник есть! — радостно вскричал Ушан.

— Давайте куртяк с него снимем?! — предложил Греча.

Костик и Греча стали стаскивать с мужика куртку, но этого сделать не удалось, ибо в этот момент раздались звуки милицейской сирены, и во двор, мигая мигалкой, влетел милицейский воронок; видимо кто-то из тамошних жильцов, слышавший шум драки, вызвал наряд милиции.

— Пацаны, шухер!!! — крикнул Греча.

— Сваливаем!!! — взвизгнул Коцык.

И пацаны бросились на утёк. Они побежали в арку и выскочили со двора. Выбежав со двора, они увидели, что им на перерез заезжает ещё один ментовский воронок.

— Пацаны, под балконы! — прокричал Костик.

И они бросились под балконы. Ментовский воронок затормозил, открылись двери, и из машины выскочило трое ментов. Раздался звук свистка, и менты кинулись в погоню. Время было на стороне убегавших. Пацаны оббежали дом и, перебежав улицу, оказались на против высокого бетонного забора овощной базы. Костя прыгнул на забор, подтянулся и спрыгнул на территорию базы; вслед за Константином попрыгали Греча, Ушан и Коцык. Пацаны побежали вдоль длинного овощехранилища.

— Стой, Костян! — крикнул Ушан. — Вон лестница на ангар, лезем на крышу, там они нас не спалят.

Пацаны подбежали к лестнице и второпях стали карабкаться на верх; через двадцать секунд они были уже на крыше. Ещё через двадцать секунд послышался топот шагов и голоса, и через мгновенье под ангаром пробежало несколько ментов. Менты впопыхах не обратили внимания на лестницу и ринулись в глубину базы.

— Не засекли, — прошептал Греча.

Вскоре всё стихло. Прошло минут двадцать и ещё минут двадцать, — на территории овощной базы царило спокойствие, и никакого подозрительного движения не наблюдалось.

— Ну шо, братва, валим домой, — предложил Саторинко.

Пацаны спустились с крыши, аккуратно и тихо прошли к забору и, перелезши через него, отправились к себе на район. По дороге домой произошел делёж денег. В отобранном у мужика бумажнике оказалось 840 гривен (по тем временам это была приличная сумма); разделили по двести гривен на брата, а сорок гривен решили пропить.

— Сейчас берём пять бутылок водяры, хорошую закусь и валим к Аньке на хату, — сказал Греча.

— Вы, пацаны, идите… бухайте без меня, а я домой пойду, — проговорил Костя.

— Тю, Костяныч, шо случилось? — спросил удивлённый Греча.

— Костяныч, не гони! — воскликнул Коцык.

— Пошли с нами, Костяныч. Дельце выгорело, нужно его обмыть, — вставил Ушан.

— Нет, братва, я домой — спать, — ответил Константин.

— Ну, братан, ты не баба, чтоб тебя уговаривать. В случай чего к Аньке подтягивайся, мы там всю ночь висеть будем. — заключил Греча.

Ребята попрощались, и каждый пошел своею дорогой. Костя добрался к своему дому, сел на лавочку, которая стояла возле его калитки, закурил и задумался. Что-то не то было в этот раз на душе у Константина. Сотни раз ему случалось ходить на подобные дела, и всякий раз он возвращался после дела радостный и удовлетворённый, — но в этот раз было что-то не то. На этот раз на душе у Константина было чувство, как будто его накормили какой-то мерзкой, зловонной грязью. Почему было именно такое чувство, Константин не знал, но просидев около часа на лавочке и взвесив все «за и против», он решил, что сегодняшнее дело, было его последним делом в этом роде, и больше он «валить синяков» не будет.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Осушив залпом стограммовую рюмку шестидесятиградусной домашней чачи, Константин Петрович Саторинко закурил свою привычную трубку с крепким табаком-самосадом и включил своё старенькое радио. Заиграла нежнейшая восточная музычка, и мягкий голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:


«Слава Богу, слава вам, — Туртукай взят и я там! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели. Как и всегда, в этот поздний час с вами в прямом эфире наша интеллектуальнейшая передачка « Философское радио» и я её неизменный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Как и всегда, по установившейся традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:

«Как-то раз философ Кратил спросил у философа Гераклита:

— Учитель, можно ли войти в одну реку дважды?

— Дорогой мой, всё настолько изменчиво и непостоянно, что в одну реку нельзя войти и единожды, — ответил философ Гераклит».

Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире передача «Философское радио» и я её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, уважаемые радиослушатели, в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вашему вниманию будет представлено продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Я напоминаю, текст романа читает заслуженный артист Украины…»

Константин Петрович выключил радио, в тишине докурил свою трубку, выбил из неё пепел и, положив трубку рядом с пепельницей, отправился в комнату к своей дражайшей супруге.

Нина Васильевна, увидав в собственной спальне жалкую фигуру собственного муженька, особой радости не изъявила, и даже более того, она раздраженно подумала: « Опять припёрся! Тоже мне ещё герой-любовник!», однако вслух, обращаясь к своему супругу, спокойно произнесла:

— Костя, тебе чего?

— Нинуля, а я тебя проведать зашел, — выдавил из себя Константин Петрович, вошедшим в привычку, голоском провинившегося школьника.

— Ну, какие там ещё проведывания?! — рассердилась Нина Васильевна.

— У тебя что, Нинуля, опять голова болит? — заискивающе спросил Константин Петрович у своей жены.

— Причём тут голова?! — завелась Нина Васильевна. — У меня сегодня на работе дурдом — четыре контрольные!.. а завтра комиссия из ГОРОно, а тут ещё ты со своим проведыванием! — выпалила с раздражением Нина Васильевна, а сама подумала о мускулистой фигуре молодого физрука, который недавно устроился к ним на работу.

— Ну, тогда, Нин, я к себе… спокойной ночи, — мягко проговорил Константин Петрович, а про себя со злостью подумал: «Климакс наверное у чертовой бабы, раньше она такой не была… нужно себе какую-то молодуху найти, а то так и загнуться без секса можно!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Человечество, за всю свою историю, придумало множество различных напитков для того, чтобы сдвигать сознание с трезвой точки. Для этого существует алкоголь, чифирь, отвары из дурмана и мандрагоры, настойки из мака и галлюциногенных грибочков, сома, лигис, абсинтум и т. д. и т. п. Все напитки подобного рода требуют компетентной меры при своём употреблении, ибо, при отсутствии таковой, можно столкнуться с самыми неожиданными последствиями. Напиток под названием «княпа» тоже не является исключением из этого правила. Княпа готовится из двух основных ингредиентов — крапивы и молока. Молоко для приготовления этого напитка должно быть жирным, ибо чем жирнее будет молоко, тем большая вероятность того, что княпа получится удачной, — животный жир содержащийся в молоке, доведённый до температуры кипения, служит своеобразной вытяжкой для сульфатрибиннола, то есть того никтара, который содержится в листьях крапивы; поэтому, чем больше уварена княпа и чем более сульфатрибиннола в той крапиве из которой её варили, тем сильнее получается приятнейший эффект при её употреблении.

Возникает закономерный вопрос: зачем и для чего я всё так подробно здесь описываю? Да простит меня читатель не любящий подробных описаний, но я вынужден прибегнуть к этим описаниям, ибо повествование это собирается явить пред вами двух джентльменов, собравшихся сварить княпу; а так как не все из читателей находятся в курсе, что такое княпа, то я и описал то, что я описал.

Итак, начну по порядку. Два молодых джентльмена шли в город из близлежащего села; путь их проходил возле городской свалки. Идя мимо свалки по проезжей дороге, джентльмены заметили на обочине этой дороги одиноко растущий куст крапивы. Куст был не большим и не маленьким, говоря же точнее, — куст был средним. Джентльмены остановились возле этого куста и стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Скрупулёзно проанализировав всё многообразие наличных фактов, оба джентльмена пришли к выводу, что торчащий пред их очами куст является растением дикорастущим, следовательно содержание сульфатрибиннола в нем равно минимуму устремляющемуся к нулю, и по сему срывать и кушать его не стоит, а лучше оставить его так как есть и пойти себе своей дорогой. Так они и поступили; но, пройдя несколько шагов, один из джентльменов сказал другому:

— Слышь, Ушан, а может, давай его сорвём и попробуем княпу сварить?

— Ты думаешь стоит? — спросил Ушан.

— Попробовать можно, а вдруг зацепит?

— Ты думаешь зацепит?

— Бля, Ушан, что ты заладил «думаешь, думаешь!», давай попробуем и узнаем.

И джентльмены вернулись к кусту, оборвали с него все ветки, скомкали эти ветки, засунули их в пакет и пошли к себе на район. Пришедши на район, один из джентльменов заскочил на минутку к себе домой для того, чтобы прихватить из своего сарая небольшую алюминиевую кастрюльку, ножницы и два стальных полуметровых прута. Потом эти двое пошли на пустырь, но по дороге к пустырю успели заглянуть к одной бабушке, которая держала коз. У этой бабушки они купили двухлитровую бутылочку отменного, жирного козьего молочка. Придя на пустырь, джентльмены насобирали камней и соорудили некое подобие очага. Затем они насобирали веток и палок и разожгли в очаге огонь. Когда огонь разгорелся, джентльмены положили на камни очага стальные прутья, установили на эти прутья кастрюльку, влили в эту кастрюльку молоко и, когда оно стало закипать, стали, помешивая, заправлять в него крапиву, предварительно измельчая её ножницами. Таким образом процесс пошел. Чтобы сей процесс не был тщетным, джентльмены решили усилить крепость варимого пойла добавлением в него пяти-шести головок чеснока, кустами росшего здесь же на пустыре. Наверное это было излишним, но такова была прихоть их фантазии. Примерно через час княпа была уварена до необходимой консистенции; затем сваренный напиток был остужен и аккуратно перелит в бутылку из под козьего молока. После переливания княпы в бутылку, между джентльменами произошла следующая дискуссия:

— А вдруг она голимая?.. я вообще вкус княпы ненавижу, зря только давиться ею буду.

— Тю, Ушан, а шо ты предлагаешь?

— Давай ты выпьешь, а я посмотрю… если тебя накроет, тогда и я выпью.

— Ты шо, Ушан, охуел?! Я тебе сейчас в ухо дам!

— Да ладно, ладно… шучу!

— О, Ушан, а давай сейчас к Костяну зайдем, он все равно здесь недалеко живёт, и ему предложим выпить? Если его раскумарит, то и мы тогда выпьем, а если нет, то выльем её на хуй.

— Ага, а если Костян поймёт, что мы его нашняжить хотим?.. он нам тогда ебло набьёт!

— Ничего он не поймёт… вот увидишь!

— Ты думаешь?

— Ебать, Ушан, ты запарил со своим «ты думаешь»!

— Ну ладно… пошли.


Со времени нашего последнего свидания с Константином Саторинко прошло четыре года; за это время многое изменилось в жизни Кости. Во-первых, его блатная, гопническая жизнь пошла на убыль; он, конечно, ещё проказил и шалил, но делал это больше по инерции и не с такой страстью, как в 19 лет. Во-вторых, все эти четыре года Константин зарабатывал себе на хлеб честным трудом. За это время он успел сменить много профессий: он работал грузчиком на оптовой базе, реализаторм на овощном рынке, подсобником на стройке, охранником на цементном заводе, разносчиком рекламных брошюрок и даже помощником кинолога при собачьем питомнике областного МВД. Та работа, на которой Константин работал в последнее время, называлась «работой продавцом-консультантом» в магазине продаж спортивных тренажеров и спортивного питания для бодибилдеров и пауэрлифтеров. Константина устроил на эту работу один знакомый криминальный авторитет, который ещё лет 5—6 назад был лихим гангстером, но в последнее время, под давлением новых обстоятельств, оставил лихое бандитское поприще и превратился в благопристойного бизнесмена. Работа Кости оплачивалась смехотворными деньгами, — он получал 100 долларов в месяц, плюс небольшие проценты от продажи тех или иных товаров. Единственным существенным достоинством этой работы было отсутствие тяжелого физического труда при её исполнении. Костя работал 6 дней в неделю (с понедельника по субботу) — воскресенье был выходной. Описываемый мной день был как раз днем воскресным. В этот день Саторинко проснулся поздно, — где-то в 11 утра — голова у него слегка трещала, ибо вчера вечером он пил самогон с одной своей подружкой. Костик встал с кровати, одел носки, спортивные штаны и футболку. Стал искать в карманах сигареты. Сигарет не было. Константин произнес в слух нецензурное ругательство, затем открыл шуфлядку своего письменного стола, достал оттуда 20 гривен и, не умываясь и не вычищая зубы, отправился в ближайший магазинчик, находившийся в пяти минутах ходьбы от Костиного дома. Придя в магазинчик, Константин купил там две пачки недорогих крепких сигарет и полулитровую бутылку «тёмного» пива. Выйдя из магазинчика, Костя сел на ближайший бордюр, открыл бутылку с пивом при помощи зажигалки и стал жадно похмеляться. Выпив пиво и выкурив несколько сигарет, он вернулся к себе домой. Дома (на кухне) Костя перекинулся двумя-тремя словами с мамой и сестрой и пошел в ванную комнату — принимать душ. Освежившись под душем, Костик заварил себе кружку крепкого черного чая, отрезал большой кусок белого хлеба, намазал его толстым слоем масла, а поверх масла не менее толстым слоем мёда, и принялся завтракать. Позавтракав, Константин снова вышел на перекур; после чего зашел в дом, улегся на диван, включил телевизор и стал щелкать каналы. Через минут 40 в комнату к Константину зашла его мама и сказала:

— Костюша, иди, там к тебе ребята пришли.

Костик выключил телевизор, встал с дивана и пошел на улицу. Выйдя за калитку, Костя увидел перед собой двух своих старых знакомых — Ушана и Никитоса.

— Шо надо? — спросил Костя, не здороваясь.

— Слышь, Костяныч, мы тут это… к тебе по дельцу пришли, — сказал Никитос.

— По какому ещё дельцу? — насмешливо спросил Константин.

— Да мы тут княпу сварили, — начал пояснять Ушан, — решили тебя пригостить.

— Хорошая? — по-деловому спросил Константин, и в его голосе прозвучал оттенок знания дела.

— Нормальная, — уклончиво ответил Ушан и замялся.

— А из какой крапивы варили? — допрашивал Константин.

— Из нормальной, — ответил Никитос.

— Я понимаю, что из «нормальной», но где вы крапиву взяли? — не унимался Костя.

— Нас знакомый угостил, — соврал Ушан.

— Какой знакомый?

— Бля, Костяныч, ты достал со своими вопросами… мы пришли тебя именно угостить, а ты начинаешь… — обиженно проговорил Никитос.

— Никитос, ты тут поменьше «блякай», а то я тебя так «именно угощу», что тебе хуёво станет! — отрезал Костя и со злостью посмотрел на пацанов.

— Тю, Костяныч, не гони лебедей… мы к тебе как к кенту старому зашли, тем более княпа действительно нормальная, — вставил Ушан и, глядя на Константина, заискивающе улыбнулся.

— А вы-то сами её пили? — полюбопытствовал Саторинко.

Пацаны засуетились, и Никитос, не глядя на Костика, невнятно пробормотал:

— Да это… нам тут сейчас ещё нужно на одно дельце сгонзать… с трезвым умом… мы вообще-то по вечеряни хотели накатить.

— Понятно, — протянул Саторинко.

— Что понятно? — спросил Ушан.

— А то понятно, что вы надёргали где-то бадыля, сварили хуйню… сами пить не хотите, а думаете: зайдем к Костянычу… пусть он выпьет, а мы посмотрим, что с ним будет!!! — взорвался Костя.

— Братан, зря ты так, — обиженно просюсюкал Ушан.

— Нас, в натуре, один знакомый пацык угостил и сказал: «кушать слабая, а на княпу пойдёт», — ввернул Никитос.

— В общем так, пацыки, или мы пьем её все втроём, или пейте её сами, а я домой пошел, — отрезал Костя.

Пацаны, не на секунду не задумываясь, ответили:

— Блин, Костяныч, в чем базар?! Мы же это тебе и хотели предложить.

— Ладно, — сказал Костя, — сейчас я стакан вынесу, не с бутылки же пить.

Через минуту Константин вышел из дому; в руках у него была литровая банка воды и пустой стакан.

— По сколько пить будем? — спросил он у Ушана и Никитоса.

— В принципе трава-то слабенькая, так что давайте по стакану, — предложил Никитос.

— Хорошо, давай бутылку, я налью, — сказал Саторинко.

Костя взял из рук Ушана бутылку, налил из неё в стакан грамм двести княпы, протянул стакан с рягой Ушану и сказал:

— Давай Ушан, ты первый.

После того, как Ушан осушил стакан с княпой и запил её водой из банки, Костя повторил процедуру с наливанием, но сам не выпил, а, протянув стакан Никитосу, сказал:

— Теперь ты, братанчик.

Никитос выпил стакан до дна, но, в отличии от Ушана, запивать водой не стал, а, вместо этого, закурил сигарету; Константин же, взяв в руки банку с водой, пустой стакан и бутылку с оставшейся княпой, произнёс:

— Ну всё, пацыки, я пошел, счастливо оставаться…

Ушан посмотрел на Костю удивленным взглядом, а Никитос растеряно пролепетал:

— А ты?..

— Что я? — спросил Константин и улыбнулся.

— А ты шо… пить не будешь? — произнес Никитос голосом человека, которого оставили в дураках.

— Да у меня ещё дела есть, которые требуют трезвого ума… я вечерком выпью, — ответствовал Константин.

— Тю, Костяныч, так не поступают, — проговорил Ушан с обидой в голосе.

— У вас шо, пацыки, какие-то проблемки?! Так я их сейчас быстро порешаю!!! — изрёк Саторинко и с вызовом посмотрел на Ушана и Никитоса.

«Проблемок» у пацанов не оказалось, и поэтому они, попрощавшись с Костей и пожелав ему «фарту и масти», пошли себе восвояси. Константин же зашел в дом, поставил бутылку с рягой к себе в комнату, надел мастерку и, захватив с собой 50 гривен, отправился по каким-то своим делам прочь со двора.

Домой он вернулся где-то около 8-ми часов вечера. Был конец августа, и на улице уже смеркалось. Константин зашел в дом. Мама и сестра смотрели по телевизору какой-то сериал. Он прошел на кухню, помыл под краном руки, подошел к холодильнику, собираясь достать из него кастрюлю с борщом, но вдруг неожиданно вспомнил: «Твою мать, там же у меня княпа в комнате стоит!» Он закрыл холодильник, прошмыгнул в свою комнату, взял там бутылку с княпой, вернулся на кухню, вылил княпу в пустую чашку, посмотрел на неё и подумал: « Её тут грамм 200, не меньше… точно эти клоуны фигню какую-то сварганили… нет, я её пить не буду — вылью в парашу!» И Костя взял чашку с княпой, зашел в туалет и хотел было её вылить, но в этот момент в голове у него вдруг мелькнула мысль: «А если она нормальная?» Он стоял возле унитаза и раздумывал: «Если она нормальная, то будет замечательно, а если она окажется дерьмом, то я словлю этих уродов и набью им рожу!» Придя к такому решению, Константин, прямо не выходя из туалета, влил в себя всё содержимое чашки и сказал в слух:

— Точно порожняк! Хуй от неё что-то будет, у неё даже вкус голимый!

Это мнение Константина было так же далеко от истины, как было далеко от истины мнение Птолемея о том, что земля является тем центром, вокруг которого вращается солнце и все другие планеты. Дело было в том, что тот куст, из которого была сварена эта княпа, имел свою непростую генеалогическую историю. Недалёкие предки этого куста ещё лет 6—7 назад произрастали в Пакистане и принадлежали к той разновидности крапивы, в которой естественное содержание сульфатрибиннола в структуре растения является максимальным из той максимальности, которую вложил в это растение замысел великой матери природы. Какими-то загадочными путями семена предков вышеозначенного куста попали в Украину и очутились в руках одного одержимого и рьяного барыги-селекционера; этот субъект ответственно отнесся к этим семенам и начал культивировать у себя в домашней теплице их интенсивное и профессиональное проращивание, используя при этом гумус самого высокого качества и самые эффективные удобрения. Таким образом Пакистанская крапива прижилась в Украине и стала удовлетворять потребности коренного населения этой страны. Удовлетворение потребностей коренного населения страны привело к тому, что материнская культура того куста, из которого Ушан и Никитос сварили княпу, была аккуратнейшим образом сорвана, грамотно высушена, искусно измельчена и сложена в большой пакет. Из большого пакета материнская культура перекочевала в стакан, который был высыпан в пакетик поменьше и продан одному небедному любителю покушать. Небедный любитель покушать приехал со стаканом крапивы к себе домой, позвонил своим друзьям и предложил им накушаться. Друзья откликнулись на это великолепное предложение и на бодрой рысце примчались к небедному любителю покушать в гости. Потом эти ребята извлекли из шкафа папироску «Сальве», вытрусили из неё табак и забили в неё крапиву из вышеозначенного стакана. При забивании крапивы в папироску, было извлечено из содержания крапивы несколько мелких тёмно-зелёных семян. Эти семена были выброшены в пепельницу, а из пепельницы — в мусорное ведро; мусорное ведро, в свою очередь, было высыпано в пакет для мусора, а этот пакет выброшен в мусорный бак; из мусорного бака пакет попал в утробу мусоровозки, которая повезла его на свалку. Не доезжая до свалки, пакет выпал из кузова мусоровозки и пролежал на обочине дороги месяца четыре, пока его не нашел один праздношатающийся бомжик. Сей бомжик разорвал найденный пакет и высыпал его содержимое на снег (ибо дело происходило зимой). Тщательно исследовав высыпанное содержимое пакета, бомжик ничего ценного в нем для себя не обнаружил. По этой фатальной причине бомжик пошел своей дорогой, не забыв, однако же, обругать матом человеческую скупость и черствость. Мусор же из пакета остался лежать на обочине заснеженной дороги; и, конечно же, семена, находившееся в пакете, по этим естественным причинам попали в придорожную почву. Сошел снег, пригрело весеннее солнышко, семена проросли и породили два маленьких росточка. Один из этих росточков, невесть из-за чего, завял, а из другого через пять с половиной месяцев вырос тот самый куст, из которого Ушан и Никитос сварили княпу. Княпа из сего куста получилась такой убийственной силы, что 50 грамм этого напитка мог бы свалить замертво двух-трёх здоровенных мужиков, и, естественно, что добавлять в подобный напиток чеснок было уже конкретным экстримом. Но Ушан, Никитос и Костик этого не знали и в безмятежном неведении влили в себя по 200 грамм этого дьявольского зелья.

Попрощавшись с Константином, Ушан и Никитос отправились на рынок; на половине дороги к рынку княпа начала нагребать, и пацаны чрезвычайно обрадовались.

— Класс, зацепило! — восторженно говорил Никитос своему другу Ушану.

— Да, заебись, не зря пили! — с не меньшим восторгом отвечал Ушан Никитосу.

Однако, когда они добрались до рынка, их восторг сменился полнейшим безумием, ибо пацанов накрыло так, что они поснимали с себя всю одежду и стали бегать между торговых рядов, размахивая руками и громогласно крича о том, что они ангелы; при этом на одном из ангелов из всей одежды было всего лишь два носка, а на другом ангеле носок был почему-то один, а, вместо второго носка, на голове торчала спортивная кепка, сдвинутая козырьком на затылок. И хотя торговцы на рынке были людьми битыми и видавшими всякие виды, но такого даже они не видывали. По сему, кем-то было решено, вызвать милицию. Приехавшая милиция покрутила обоих ангелов и отвезла их в участок. В участке тут же смекнули в чём дело и вызвали бригаду из психиатрической лечебницы. Приехавшие врачи увезли Ушана и Никитоса в наркологическое отделение местного дурдома, причем обоих в состоянии абсолютнейшего безумия, ибо Ушан к тому времени из ангела превратился в собаку и ничего членораздельного не произносил, а только по-собачьи лаял на людей; а Никитос даже собакой не был, — он стеклянными глазами смотрел в одну точку и с каким-то странным акцентом громко повторял одну и ту же фразу: «Комар джобо, я с армянами разговариваю!»

Так закончилось дело с Ушаном и Никитосом; с Константином же произошло следующее: выпив чашку княпы, он, так как был голоден, собрался откушать борща, но, по какой-то причине, вдруг раздумал, а, вместо этого, вышел на улицу, уселся на ореховый пенёк возле собственного сарая, достал из пачки сигаретку, понюхал её и с наслаждением закурил. Курил Константин не спеша, и, во время этого перекура, ему в голову неожиданно пришла соблазнительная мысль — сорвать гроздь винограда на соседской лозе. Докурив сигарету, Костя подкрался к соседскому забору, перегнулся через него и, по-свойски, вырвал себе большую гроздь спелого десертного винограда. Этот виноград бал янтарного цвета — крупный и продолговатый. На вкус виноград был мускатно-сладким и сочным, и когда Костя его ел, то, отчего-то, ему стало казаться, что такого вкусного винограда он, наверное, ещё не вкушал никогда. Вслед за этим приятнейшим открытием Костя сделал ещё одно не менее приятнейшее открытие — он вдруг явственно понял, что его нагребает. «А тяга есть!» — весело подумал он, и обрадовался тому, что не вылил княпу в унитаз.

А тяга вкрадчиво и коварно заползала в разум Константина. Она, как хладнокровный убийца, бесшумно кралась по организму, проникая своим дурманом в самые отдаленные уголки сознания. С каждой минутой тяга нарастала все больше и больше, и вдруг она превратилась в огромную океанскую волну, которая, набрав разгон, смыла сознание Константина и превратила его разум в груду разрозненного хлама. В сердце Кости влетел ужас, и вместе с ним, а точнее через него, прорвалась уродливый помысел: «УБЕЙ!!!» Сердце Кости сжалось в комок. Он попытался отогнать это, закрыть свои уши, чтобы этого не слышать; но всё было тщетным. Какой-то неуловимый инстинкт намекнул Косте на то, что надо бежать. И он побежал. Он не знал, куда он бежит и долго ли он бежит… он только слышал свои шаги и ещё что-то такое, что подсказывало ему о том, что его преследуют. Вдруг Константин увидел какой-то туннель. Туннель этот освещался единственной тускло горевшей лампочкой. Костя вошел в него и стал оглядываться по сторонам. Ничего подозрительного в туннели не было; единственное, что не нравилось Косте, было то, что на потолке туннеля сидел какой-то бомжеватый тип и бесцеремонно удовлетворял свою естественную нужду. Справив свою нужду, бомжеватый субъект спрыгнул с потолка, подошел к Константину и, дыша перегаром в лицо, полушепотом продекламировал:


В трагедии жизни, то ведает Бог,

Лишь страсти готовят её эпилог.

Напрасно злодеев кругом не смотри —

Мы преданы ложью, живущей внутри.


Костя в ужасе смотрел на бомжеватого типа, а тот, раскрыв свой беззубый рот, вдруг неистово и дико захохотал. Этот хохот был дурным, как бывает дурна венерическая болезнь. От этого хохота становилось дурно, душно и жутко. Не выдержав звукового напряжения, Константин выбежал из туннеля. Вокруг была кромешная тьма, и только из какого-то отверстия тускло сочился свет. Константин подошел к отверстию и приложил к нему своё ухо. Он услышал нервную авангардную музыку и гнусавое полупьяное бормотание. Спустя какое-то мгновение, бормотание сменилось на четкий мужской басок с металлическим оттенком, который произнес: «Костя, пройдет тридцать лет, и ты превратишься в Константина Петровича Саторинко. Ты заведешь семью, родишь двоих детей, будешь работать токарем на заводе, а по выходным ездить на дачу — пахать и засевать огород. К пятидесяти годам ты обрюзгнешь и пристрастишься к чаче собственного изготовления; ты будешь мечтать только о том, как бы трахнуть свою толстую, сварливую женушку, которая, не в укор ей будет сказано, всю свою жизнь весьма успешно и ловко обходилась и без тебя, ибо те несколько минут неуклюжих и нервных конвульсий, которые давал ей ты, она, увы, за секс никогда не считала, и, поэтому, всю жизнь искала удовлетворения на стороне». После этих слов мужской басок с металлическим оттенком несколько раз смачно выругался матом, сплюнул, откашлялся и продолжил: «Дедушка Бзден Ли Сварогович был старым мастером кунг-фу, и, как всякий старый мастер, скептически относился к форме техники, отдавая дань предпочтения гармонии содержания, и по сему будни дедушки Бзден Ли Свароговича проходили в созерцании энергий изобретённых им ударов. Все удары были в общем-то хороши, но был среди них такой, который в особенности восхищал старого мастера. Этот удар назывался — Вселенная. Дедушка Бзден Ли Сварогович сам создал этот Великий удар — и это было хорошо; но плохо было то, что удар сей не был опробован, удар не прошел испытания реальным противником. И как же теперь быть? А тут ещё глубокая старость — гнет прожитых лет, упадок рассудка и всё такое-прочее… Оставалось одно — зеркало! Дедушка Бзден Ли Сварогович часами смотрел на зеркало и думал, думал, думал… Отражение пленяло его. Собственное отражение было тем единственным противником, на котором можно было бы испытать свой взлелеянный удар. Но тут было много противоречий, а жизненный опыт научил старого мастера обходить противоречия стороной. На что же решиться? Как быть? Зеркало, вечное зеркало — тебя не обманешь, но и на тебя найдется управа, да и удар, к тому же, на удивление хорош, ибо кунг-фу никогда не было шуткой, особенно в искусных руках старого мастера. И, конечно же, он решился. Решимость пришла среди ночи. Ему не спалось. Он встал со своего одра и запалил свечу. Зеркало отразило все — и свечу, и одр, и старика. Он сконцентрировался… сконцентрировался мгновенно. Энергия Ци заполнила его тело в долю секунды. Старости словно и не было. Он опять был Великим Мастером — грозным витязем под стягом Вечности. И резанул удар!!! Хлестко, молниеносно, сокрушающе… и зеркало разлетелось на мелкие осколки, разрывая в хлам отражение Великого Мастера. А Великий Мастер потушил свечу, лег на одр и заснул крепким стариковским сном, ведь ему надо было завтра рано вставать и копать свой огород; поэтому-то сон его был легок и приятен, ведь удар под названием Вселенная — получился, и кунг-фу снова себя оправдало».

Косте надоело слушать эти россказни, он отстранился от отверстия, внимательно посмотрел перед собой и увидел, что он стоит перед закрытой дверью собственного дома. Это его ничуть не удивило. Он взялся за дверную ручку и открыл дверь. В доме был полумрак, а с кухни доносился гомон непринуждённой беседы. Константин прошел на кухню. На кухне, как ни в чем не бывало, спокойно сидели и беседовали четыре человека. Один из этих четырёх был Альбертом Эйнштейном, другой Фридрихом Ницше, третий Николаем Бердяевым, а четвертый Лао Цзы. Альберт Эйнштейн сидел на стуле и безнадёжно пытался раскурить свою потухшую трубку. На против Эйнштейна стоял Бердяев и, как паровоз, дымил огромной кубинской сигарой. За столиком скромненько восседал старичок Лао Цзы, и, по-видимому, не вникая в беседу, отрешенно пил зелёный чай; а на другом конце стола, как раз на против Лао Цзы, сидел Ницше и прямо с горла бутылки маленькими глотками цедил рейнвейн. Эйнштейн, не обращая никакого внимания на вошедшего Константина, обращаясь преимущественно к Ницше, сказал:

— Вы заблуждаетесь, уважаемый коллега… теория относительности никогда не свидетельствовала о том, что истины нет. Эта теория, как раз напротив, указывает на то, что есть абсолютный закон, в полной мере говорящий о том, что вселенная, и уж тем более человек со всей своей психологией, является субстратом глубочайших законодательных аксиом.

Фридрих Ницше с неохотой оторвался от горлышка бутылки и, голосом сильно подвыпимшего человека, произнес:

— Альберт, к черту аксиомы! Вы же немец!.. ах да, вы не немец, вы еврей… ну… впрочем, какая разница! Ваши аксиомы с натяжкой годятся для физики, — и то не всегда! — а в философии с аксиомами беда, ибо философия это проститутка… она требует твердой валюты и твердой платы за предоставленные услуги.

— Господа, — произнес вдруг Бердяев, — по-моему, этот спор становится беспредметным. Какая польза от умозрительного противоречия между субъектом и объектом, ежели субъективное бывает объективным, а объективное субъективным.

— Ха — ха — ха!!! — захохотал Ницше, — русская философская школа!!! Колёк, хватит гнать!!! За вашей русской философской школой прячутся немецкие морды Канта и Гегеля, да ещё, пожалуй, немытая рожа еврея Иисуса.

— Фридрих, ты не прав, — сказал Эйнштейн, обращаясь к Ницше. — За Колиной школой стоит вся Азия с её раскосыми глазами, в которых отражается пламя шаманских костров и сюрреалистических трансов.

— Азия?! — заорал Ницше и, указывая перстом на Лао Цзы, выпалил. — Вот она Азия!.. сидит, молчит и пьёт свой чай.

Лао Цзы, прищурившись, посмотрел на Ницше и спросил:

— Ты, наверное, чего-то хочешь?

— Старик, — ответил Ницше, — я хочу услышать от тебя истину… простую, пресную истину. И пускай она будет, как несоленый суп, от которого хочется блевать… но, не смотря на это, я хочу её услышать.

— То, что можно сказать, не есть извечное Слово, — почти прошептал Лао Цзы.

— Ах ты рожа китайская, насмехаться вздумал?! — заорал Ницше на всю кухню и запустил в Лао Цзы бутылку с вином.

Лао Цзы внезапно исчез, и бутылка, не обнаружив своей цели, разбилась о стену. Вслед за Лао Цзы исчез Эйнштейн, а за ним и Бердяев. Последним исчез Ницше, и Константин остался на кухне один. Постаяв на кухне с минуту и убедившись, что ничего подозрительного здесь больше не происходит, Константин отправился к себе в комнату. Войдя в неё, Костя не без удивления увидел, что у него в комнате нет потолка — место потолка занимала глубочайшая, беззвездная небесная бездна, из которой нелепо торчала старенькая деревянная лестница. Константин подошел к лестнице и стал неистово карабкаться на верх. Лез он долго, быть может, минут двадцать или тридцать и, в конце концов, очутился в плотной черной тьме. «Где это я?» — подумал Костя, и тут же услышал около своего уха весьма приятный женский голос:

— Ты, в собственном анусе.

— И как мне теперь отсюда выбраться? — спросил Костя у женского голоса.

— Прыгай с лестницы вниз, — ответили Косте.

Константин прыгнул вниз и полетел в бездонную пропасть. Через несколько секунд полета, он увидел внизу серый бетонный пол, а еще через несколько секунд он ударился об этот пол, и его сознание померкло.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Константин Петрович Саторинко, прибывая в блаженном состоянии привычного вечернего опьянения, включил свое старенькое радио; заиграла нежнейшая восточная музычка, и мягкий голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты: «Хвала Творцу! Милостивому и милосердному Господу миров, Праведному Царю в день суда! Доброго вам времени суток, уважаемые радиослушатели! В этот вечерний час с вами наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. По давно установившейся традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:

«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:

— Учитель, что вы думаете о женщинах?

— Сынок, нет праведницы, кроме Божьей Матери, — ответил Кратилу Гераклит».

Вот такая вот, дорогие друзья, притча. А тем, кто к нам только что присоединился, я с удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире старая, добрая передача «Философское радио» и я её вечный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. Сейчас, дорогие радиослушатели, в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Текст этого замечательного произведения читает…»

Константин Петрович выключил радио; привычным движением руки взял, стоявшую на столике, бутылку с шестидесятиградусной домашней чачей, налил себе из этой бутылки полную рюмку, посмотрел на эту рюмку и задумался. «Нет, я унижаться перед ней больше не буду, — думал Константин Петрович, представляя в своём сознании такое родное, и в тоже время такое опостылевшее, тело своей жены, — пусть она теперь без мужика немного поживет; посмотрим кто из нас быстрее сломается. Мне-то что? Я и без секса жить могу… в конце концов у меня чача есть». И Константин Петрович залпом осушил рюмку. В это же время, супруга Константина Петровича лежала в своей кровати и думала: «Странно, что же это Костя не приходит? Наверно обиделся и дуется, а может быть, характер мне свой показать хочет… тоже мне ещё герой! Ничего, попостишься с месяц, как шелковый станешь! Тут главное палку не перегнуть, чтоб он „налево“ не пошел. Впрочем, какое там „лево“, с его-то мужскими способностями? Главное чтобы он шалить не стал, и деньги в дом приносил. Амбиции амбициями, а домашний очаг и семейный бюджет — святое!» Придя к такому банальному, но верному умозаключению, Нина Васильевна перестала думать и, через минут пять, погрузилась в пуленепробиваемый богатырский сон.

ГЛАВА ТРЕТЯЯ

Между писателем и читателем издавна установились какие-то странные, а под час и ни на что не похожие, отношения. Писатель, ежели он не откровенный конъюнктурщик, всегда ищет искреннего товарища в лице своего читателя; читатель же, если он не законченный простофиля, «искренним товарищем» быть не жаждет, потому как всякий более-менее развитой читатель, как правило, себе на уме; и поэтому-то, если более-менее развитому читателю попадется под руки книжица доселе незнакомого ему писателя, то он, сам того, быть может, не желая, обязательно подумает: «Видали мы вашего брата!» По этой фатальной причине всякий писатель непременно будет балансировать на лезвии трагикомического выбора: либо, не выказывая себя, оставить читателя один на один с героями своего произведения; либо же обнаружить себя, раскрыть свои карты и попытаться ввести читателя в мир совместного диалога и совместных философических созерцаний. При таком скользком положении вещей приходиться многое учитывать. Во-первых, необходимо учесть то, что не с каждой тропы попадешь в попы, следовательно и прыть писательскую иногда полезно и поумерить, дабы не попасть в жесткий просак; во-вторых же, не смотря на заверения некоторых знатоков, нужно учитывать то, что жизнь настолько широка и предметна для отсутствия исключения философского открытия, что не воспользоваться этим может только тот, кто сам того желает. В связи с этим утешительным выводом мне, почему-то, вспоминается одна странноватая мистическая история, произошедшая со мной лет 25 тому назад. В то время мне было около шестнадцати лет; я был наивен, и по этой простительной причине исступлённо интересовался оккультизмом, эзотерикой, теософией и магией, что отнюдь не помешало мне полюбить одну субтильную и очаровательную девушку, которая, хотя и проживала неподалёку от того дома, в котором в то время жил я, но которая, на моё тогдашнее несчастье, была со мной не знакома настолько, что едва ли догадывалась о моём существовании. По причине общеизвестной юношеской застенчивости, которой я в те годы был исполнен сверх всякой меры, я никак не мог решиться на знакомство с предметом моей любви, но это мне вовсе не помешало строить самые фантастические планы не только моего будущего знакомства с этой девушкой, но и моих с ней будущих самых возвышенных и нежных отношений. Вскоре я устал от бесплодных мечтаний и стал изыскивать реально-предметный способ для знакомства с объектом моего чувства. Перебирая в своей голове все возможные варианты решения своей амурной проблемки, мне пришла на ум сумасбродная идея — уладить все свои сердечные дела при помощи магии. Дело в том, что незадолго до всех этих событий, я купил в какой-то книжной лавке книгу «Магия» некоего Папюса. Книга эта была толста и объёмна, и представляла собой этакое разношерстное и поверхностное руководство по части данного предмета, так что была скорее справочником для начинающих, чем серьезным пособием, к которому рискнул бы обратится искушенный профессионал; но, несмотря на это, в этой книжечке было все, что мне в то время было нужно, а именно: в ней было десятка два, а то и три, всевозможных инструкций по предметности осуществления любовных заговоров и приворотов. С тщательной скрупулёзностью исследовав все предлагаемые привороты, я остановил свой выбор на одном из них, который, во-первых, был самым простым в техническом аспекте своего исполнения, а во- вторых, что и было для меня самым главным, приворот этот обеспечивал именно такой результат, который полностью удовлетворял ту форму моей цели, о которой я в то время мечтал, и ради которой, собственно говоря, и предпринимал все те магические начинания, о которых я так подробно повествую. Говоря же о самом привороте, следует сказать, что осуществлялся он так: нужно было вырезать специально освященным резцом на специально освященной пластине из меди формулу коротенького заклинания, состоящего буквально из нескольких слов, одним из которых было еврейское слово — «Саваоф»; после этого было надобно медную пластину, с вырезанным на ней заклинанием, замотать в чистый пергамент, сделанный из кожи девственного ягнёнка, и на этом пергаменте (специальным магическим пером, вырванном в полночь с пятницы на субботу из правого крыла черной курицы!) написать имя того человека, личность которого нужно было приворожить; после этого требовалось — замотанную в девственный пергамент пластину обмотать волосами человека, являющегося предметом вашего магического воздействия; и уж после всего этого, нужно было взять с собой необожженную церковную свечу и обмотанный волосами сверточек с медной пластиной и выйти со всеми этими причиндалами в полночь с пятницы на субботу до глухого перекрестка, на перепутье которого рекомендовалось стать на колени, положить перед собой вышеописанный сверток, поставить на него церковную свечу, запалить эту свечу и, во время того пока она горит, прочитать несколько раз специальное заклинание, слова которого я сейчас, по естественным причинам давности прошедших лет, запамятовал, но сущность которого была так же нелепа и бестолкова, как и вся сущность предпринимаемой мною магической процедуры. Не смотря на всё, я с пылом и рвением приступил к осуществлению своей колдовской компании. В начале мне требовалось достать «освящённую» медь. Порывшись у себя в сарае, я нашел полутораметровый кусок дюймовой медной трубы. При помощи ножовки по металлу, зубила и молотка я приготовил себе нужную для дела медную пластину. Возиться со священным резцом я тоже не имел желания, поэтому мною было решено обойтись простым плотницким гвоздем среднего размера, который был достаточно пригодным не только для того, чтобы нацарапать на меди коротенькое заклинание из толстой книги Папюса, но и которым, при большом желании, можно было бы нацарапать на меди и всю книгу Папюса со всей той тарабарщиной, которая в этой книге имелась. Итак, проблема с медью и резцом была с легкостью решена. Еще с большей лёгкостью решилась проблема с пергаментом сделанным из кожи девственного ягнёнка и с магическим пером вырванным в полночь с пятницы на субботу из правого крыла черной курицы. Я — о святая наивность! — решил, что чистый листок с обычной школьной тетрадки в клеточку и обыкновенная шариковая ручка ничуть не хуже, чем вышеупомянутый девственный пергамент и вышеупомянутое магическое перо. Таким образом почти всё было готово для дела, оставалось одно — достать церковную свечу и волосы предмета моей любви. Церковную свечу я достал без особых трудностей — благо что церковь не утратила потенциала заниматься коммерцией; а вот с волосами получился настоящий анекдот: чтобы достать волосы, я подговорил одного двенадцатилетнего шалопая, который пообещал мне достать эти самые волосы в обмен на то, что я дал торжественную клятву этому шалопаю, что подарю ему маленькую гитарку и научу его заклинанию, которое поможет ему сделаться правой рукой дьявола, благодаря чему он будет иметь всё, что душа его пожелает и, в добавок к этому, будет гонять по аду на крутом мотоцикле, постреливая на право и на лево из многозарядного помпового ружьеца. И что бы вы думали? Этот двенадцатилетний отрок оказался действительно ловким канальей, и через несколько дней, к вящей моей радости, принес мне требуемые волосы. Оказалось, что сей юный вундеркинд — просто-таки среди бела дня! — подбежал к моей возлюбленной девушке, выдернул из её несравненной головки несколько длинных и светлых волос, и был таков! А дальше события разворачивались так: поблагодарив моего юного помощника и насулив ему всяческих благ, я забрал у него волосы и стал дожидаться пятницы. В пятницу же (часов в 10 вечера) я вырезал на медной пластине таинственное заклятье, после чего написал на тетрадном листке имя предмета моих чувств, затем завернул в этот тетрадный листок медную пластину с заклятьем и этот сверточек аккуратненько обмотал приготовленными волосами. Проделав все эти манипуляции, я, вооружившись часами, стал дожидаться полночи. Во время этого ожидания сознание моё начало раздваиваться: с одной стороны я свято веровал в магию, со стороны же другой я сомневался, — а вдруг не получиться? Чтобы развеять свои сомнения, я решился загадать себе на картах. Я взял колоду карт, положил её перед собой и подумал: «Если сейчас из этой колоды я вытащу червовую даму, то всё получится; а если не вытащу — значит всё это полная ерунда!» Я вытащил карту из середины колоды. Выпала червовая дама. Таким образом последние сомнения мои исчезли, и я, уверенный в своей силе, отправился на перекрёсток. На перекрёстке я проделал все то, что надобно было проделать, а потом — так как это требовалось по условиям магического ритуала — я взял остатки церковной свечи и сверток и, придя домой, засунул их в левую туфлю своей обуви. Теперь оставалось только одно — ждать до воскресенья. В воскресенье же, особа, на которую был наведён приворот, должна была явиться ко мне и, как обещал Папюс, должна была исполнить любое моё желание. Без особого труда можно догадаться, что время ожидания тянулось для меня чрезвычайно долго. Но, как бы оно там ни было, а воскресенье в конце концов наступило. Да… наступило воскресенье, и она пришла. Как она могла прийти? Почему она пришла? Зачем она пришла? На эти вопросы я не мог ответить тогда и уж тем менее могу ответить сейчас. В этом случае остаётся сделать одно, — учесть факт как факт, и отнести его к разряду феноменальных, и уж после всего этого задать самому себе старый философский вопрос: что есть свобода и что есть судьба? Хотя сейчас, с пьедестала пережитого опыта, я бы не стал заниматься философским пересыпанием аналитического песка из одной руки в другую, сейчас я бы обратил внимание на иное не менее любопытное явление во всем этом деле. Женская логика и женское мышление — вот имя этому явлению. Мужчина, например, может зайти к незнакомой женщине в гости только при одном условии — если он будет под существеннейшим хмельком-с. Женщина же может прийти в гости к незнакомому мужчине в абсолютно трезвом состоянии, и это есть главное отличие женского мышления от мышления мужского. Если мужчина хочет понять женскую логику, ему нужно осушить никак не меньше литра. Почему, именно, не меньше литра? Потому что упрямые апокрифические слухи говорят о том, что Творец, создавая женщину, был под такой изрядной «мухой», которая свидетельствует о том, что Он, колдуя над адамовым ребром, треснул по самым скромным подсчетам литр, а то и два. И действительно, Творцу вселенной нужно было немало выпить, чтобы заложить в идею женщины потенциал, проявление и развертывание которого вылилось бы в странную форму явления «childfree». Childfree — плоский отголосок той темы о женской эмансипации и женском равенстве, которая была поднята французскими мужчинами в пресловутую эпоху Просвещения и с успехом раскручена в первой половине 19-го века, и которая, попав в нежные руки омужчинившихся феминисток 21-го столетия, вылилась в загадочный женский лозунг — «Свободная от детей». Если бы какая-либо женщина сказала мне: «Я свободна от вредных привычек и поэтому я счастлива!» — я бы ей поверил и даже поздравил бы её с этим достоинством, которое — ей-богу! — достойно всяческого уважения, тем более в наш замысловатый век, в котором можно увидеть, как молоденькие мамочки левой рукой качают колясочку с младенцем, а правой виртуозно умудряются совать себе в рот сигарету и горлышко пивной бутылки. Но, ежели же, какая-нибудь женщина начнет уверять меня в том, что она счастлива потому, что не имеет детей, то тут уж я позволю себе не только в этом усомниться, но — да простят меня уважаемые сторонники женской эмансипации и феминизма — тут уж я откровенно подумаю, что сказавшая это особа либо свалилась с луны, либо же объелась белены. Представьте себе одинокую, согбенную, седовласую, морщинистую, бездетную старушку, которая одиноко сидит в какой-нибудь пропахшей лекарствами комнате, сидит один на один со своей старостью, сидит без детей, без внуков, сидит неделями, месяцами, годами; а после этого представьте себе ту же старушку, которую окружают (любящие и уважающие её) взрослые дети, старушку возле которой играются и копошатся её милые и любимые внучата, которым она печёт пирожки и рассказывает забавные и поучительные сказки. А теперь ответьте на вопрос: перспектива какой старости кажется вам наиболее счастливой? Правда, если быть в этом вопросе до конца справедливым, то путь через одиночество к счастью может быть и тем путем, который проходит через религиозную аскезу и то подвижничество, по которому шли Елена Казимирчак-Полонская, Мария Египетская, Мать Тереза и другие… однако не следует думать о том, что путь духовных подвигов легче чем путь мирского быта, да и вообще, кто может ответить на вопрос: что легче и лучше, не соблюсти свою деву и родить в мир человека, либо соблюсти свою деву и через подвиги стать Святой? Впрочем, главное чтобы ваш жизненный выбор не принес вам разочарования; что же касается меня, то мне остаётся только одно — вернуться к нашему роману и посмотреть, чем же теперь занимается наш герой. О, я конечно могу и не возвращаться, но тогда я рискую скатиться в недра обывательской болтовни, например о том, что цены на базаре растут не по дням, а по часам; впрочем, вопрос о ценах на продукты — вопрос отнюдь не пошлый. Помните слова из песни Владимира Семёновича Высотского:


Было время и цены снижали,

И текли куда надо каналы,

И в конце куда надо впадали.


А ведь время-то, про которое поёт Высотский, было время «сталинское»! «Сталинское время» — время снижения цен на хлеб и время дьявольского снижения цены на человеческую жизнь. Может быть, мы когда-то доживём до такого времени, что и цены будут падать, и зла в мире больше не будет. Хотя… есть опасность, что если цены будут очень сильно падать, то в конце концов они упадут до нуля, а потом упадут в минусовую степень своего исчисления. Что же тогда произойдёт? Этого я вам не скажу, я только могу сообщить о том, что наступило погожее июльское утро, и что в комнату к спящему Константину Саторинко вошла его мама, которая, мягко дотронувшись до руки сына, произнесла:

— Костюша, вставай… половина восьмого уже, ты на работу опоздаешь.

Константин открыл глаза, посмотрел на свою маму, улыбнулся и, снова закрывши глаза, сонным голосом пробормотал:

— Ма, поставь чайник… только не заваривай, я сам себе забадяжу.

— Хорошо сейчас поставлю. Я там овсянку сварила и омлет сделала…

— Благодарочка, мамулька! Сейчас встаю…

— И где ты только, Костюша, эти словечки берёшь? «Благодарочка», «забадяжу» — что это за слова такие? Переделанный язык какой-то… раньше молодёжь так не разговаривала. Раньше, боже упаси, чтобы кто-то матюгнулся, а сейчас только и знают, что матюгаются… даже по телевизору ругань показывают, — со вздохом произнесла Валентина Ивановна и вышла из комнаты.

Константин встал с кровати и стал собираться на работу. Сначала он пошел в ванну и там минут десять принимал холодный душ. Освежившись под прохладной струей душа и старательно вычистив зубным порошком зубы, Константин отправился пить свой утренний чай. За чаем Костя увидел, что его мать куда-то торопилась и собиралась.

— А ты, мамулька, куда намылилась? — спросил Саторинко у матери.

— Я, Костюша, в больницу — анализы надо забрать.

— Да брось ты, мам, все эти больницы, от них толку как с козла молока! Только себя растревожишь, — проговорил Константин и встал из-за стола.

— Что делать, котик, чувствую я себя неважно, может врачи какое-то лечение назначат, — сказала мать и с грустной нежностью посмотрела на сына.

— Лады, мамулька, я побежал… и так уже опаздываю, — торопливо произнес Константин и, обнявшись на прощание с мамой, вышел из дому.

На место своей работы Константин попал с минимальным опозданием, хотя, эти минимальные опоздания превратились у Кости в ежедневное постоянство, к которому все уже почти привыкли и поэтому не обращали на это почти никакого внимания. Вообще-то, говоря о любой работе со знанием этого предмета, можно безошибочно сказать: в полной мере хороша только та работа, на которой начальником для самого себя являешься ты сам. Ежели же начальником является кто-то другой, то работа тем более будет хороша, чем менее твоё начальство будет попадаться тебе на глаза. Если же ваша работа устроена таким образом, что вы вынуждены прибывать пред лицом начальства в полном объёме времени своего рабочего дня, то тут, смею вас заверить, нет ничего лучше, чем иметь над собой в качестве начальника либо холостого в расцвете сил мужчину, либо молодую и счастливую в браке женщину. Почему так? Потому, что именно у такого начальства будет менее всего проблем в личной жизни, а значит и настроение у такого начальства всегда будет хорошее. Но храни вас Бог от начальства в лице незамужней и неудовлетворенной женщины, или от мужчины, страдающего импотенцией и геморроем.

Что же касается того начальства, которое бдительно руководило работой Константина, то оно (т. е. начальство) присутствовало на своем рабочем месте только в качестве своего полнейшего отсутствия. И в самом деле, зачем конторе, которая занимается городскими курьерскими доставками, — а именно в такой конторе работал Константин в должности посыльного курьера, — зачем подобной конторе иметь в своих стенах присутствие своего непосредственного начальства? Такие конторы, как правило, обходятся и существуют без нажима руководящих рычагов, ибо напоминают собой такой двигатель, который, будучи заведённым один раз, работает до тех пор, пока существует система, обеспечивающая его поступательное движение.

Итак, придя к себе на работу, Константин сразу же погрузился в стремительный водоворот своего рабочего дня, традиционно начавшийся с того, что Костя и ещё несколько таких же как он курьеров, заварили себе по чашке кофе и, закурив по сигаретке, завели разговор на весьма отвлеченные темы. Этот разговор закончился тем, что в комнату к разговаривающим вошла Галина Михайловна (это была женщина, отвечающая за распределение доставляемых заказов) и, напустив на себя строгость, грудным голосом произнесла:

— Эй, оболтусы, может хватит лясы точить?! Заказ надо на Богдана Хмельницкого отвезти.

— Большой? — спросил кто-то из присутствующих в комнате.

— Пакет, — неопределённо ответила Галина Михайловна и, улыбнувшись, спросила, — ну что, орлы, кто поедет?

— Пусть Саторинко едет. Его сегодня очередь быть первым. Тем более он на работу вечно опаздывает, — заговорили в комнате оживлённые голоса.

— Да я-то что?! Я и не отказываюсь, — весело проговорил Константин и, вслед за Галиной Михайловной, вышел из комнаты, и отправился выполнять заказ.

Для курьерской доставки требуемого пакета Константину понадобилось никак не менее часа времени; после свершения доставки Константин снова вернулся в контору, где ему было велено отвезти кое-куда кое-какие документы. После этого была ещё одна доставка, а потом ещё одна. Контора работала до пяти, и в конце рабочего дня, часа в четыре по полудню, Галина Михайловна обратилась к Саторинко голосом уставшей женщины:

— Что, Костя, заморился?

— Не очень… а что?

— Ещё одну доставочку нужно сделать.

— А что там?

— Доставка специально для тебя, ты же у нас самый галантный курьер…

— Что, опять цветы? — с улыбкой спросил Саторинко.

— Да, Костя, цветы. Отвезешь и езжай домой, только Дон Жуана там из себя не разыгрывай.

— Да, Дон Жуана… выйдет какой-нибудь крокодил, так поневоле не разыграешь, — парировал Костя остроту Галины Михайловны.

— Фу, Костя, как грубо! Жениться тебе надо. Свою жену, небось, крокодилом бы не назвал.

— Ладно, Михайловна, кончай мораль качать, говори адрес, и я поехал.

И Константин отправился выполнять доставку. Приехав с букетом цветов по указанному адресу, Саторинко в конце концов очутился перед серой металлической дверью какой-то частной квартиры. На звонок в дверь из квартиры величаво выплыла шикарная женщина бальзаковского возраста, одетая в соблазнительный коротенький шелковый халатик, под которым, не менее соблазнительно, прятались роскошные формы рубенсовской красавицы. Женщина беглым взглядом взглянула на цветы и, не обращая на них более внимания, оглядела фигуру Кости взглядом хищницы и, с видом лукавой кошки, которая собралась съесть беззащитную мышь, произнесла:

— Вы, должно быть, ужасно устали? На улице сегодня такая жара…

Константин Саторинко принадлежал к той породе мужчин, которых нимфоманством и намёком не испугаешь; поэтому-то он мгновенно включился в игру и сделал свой ход:

— Да… жара! Бегаешь целыми днями по городу, и водичкой холодной никто не напоит.

— Ах, бедняжка, — протянула женщина с неподдельным сожалением и нежным голоском тут же добавила, — а у меня в холодильнике компот стоит… не желаете угоститься?

Константин от предложения не отказался, и уже через минуту, сидя в уютной кухне, пил холодненький, щедро насыщенный фруктами компот и непринуждённо флиртовал с хозяйкой квартиры, которая, при знакомстве с Костей, отрекомендовалась Аллочкой, сославшись на то, что обожает уменьшительно-ласкательные имена.

— Неужели вам так важно знать, есть у меня муж или нет? — лукаво спросила Аллочка и посмотрела на Константина плотоядным взглядом.

— Я ужасно ревнивый и не люблю ни с кем делиться, — ответил Костя.

Аллочка с озорством посмотрела на Константина и тихим, взволнованным голосом произнесла:

— А разве я давала вам повод для ревности?

— Красота очаровательной женщины сама по себе служит поводом для ревности, независимо от того существует ли какой-либо повод вне этого или нет, — льстиво произнёс Костя.

— Вы большой лгунишка! Я вовсе не так уж очаровательна и красива…

— Ты божественна! — перебил Саторинко.

— Разве мы перешли на «ты»? — с напускным удивлением спросила Аллочка.

— Да, мы перешли на «ты».

Аллочка немного помолчала, а затем томным, сулящим пламенные восторги, голосом, как бы невзначай, пролепетала:

— Что-то у меня поясница разболелась, надо своей массажистке позвонить.

— Зачем звонить, давай я тебе массажик соображу, — развязано выговорил Костя и почувствовал, как по его телу разливается горячая волна похоти и возбуждения.

— А ты умеешь? — спросила Аллочка, изображая на своем лице гримаску игривого недоверия.

Костя уверенно встал со своего стула, уверенно подошел вплотную к Аллочке, уверенно обнял её за талию левой рукой и крепко прижал к себе; правая же рука Константина уверенно проскользнула к Аллочке под халатик и, ощущая нежную шелковистость женской кожи, устремилась к таинственному месту горячего Аллочкиного лона.

— Стой, стой, сумасшедший… не здесь! — с трудом выговорила Аллочка, вырываясь из цепких объятий Константина.

— А где? — спросил Костя, тяжело дыша.

— Пошли в спальню, — предложила Аллочка, и грациозно выскользнула из кухни.

Когда они вошли в спальню, Аллочка привычным движением скинула с себя халатик и, ничуть не стесняясь своего белого, упругого, фигуристого, обнаженного тела, колоритно разлеглась на манящих просторах широченной кровати. Константин присел на кровать и, нагнувшись к Аллочке, нежно поцеловал её в шею. Аллочка полузакрыла глаза и, обхватив голову Константина своей опытной рукой, хотела что-то шепнуть ему на ушко, но… но в этот момент, разрывая тишину уютной Аллочкиной квартиры, прозвенел безжалостный и неожиданный звонок в дверь. Аллочка с прытью злобной пантеры резво вскочила с кровати и, торопливо напяливая на себя халатик, скороговоркой зашептала:

— Блин, муж пришел! Залазь быстро в шкаф, это муж пришел!

— В какой ещё шкаф?! Какой муж?! — ошалело пробормотал Саторинко.

Вся игривая нежность исчезла с лица Аллочки, а, вместо этого, на нем проступил лик средневековой ведьмы. Она, не повышая своего голоса, ядовито зашипела на Костю:

— Придурок! Мой муж пришел! Быстро лезь в шкаф!

Аллочка торопливо открыла перед Константином дверь большого, поместительного платяного шкафа, и он послушно полез в это классическое убежище, которое с давних пор служило спасительной цитаделью для многих любовников.

Дверь шкафа закрылась, но через мгновенье она опять открылась, и Константин услышал жесткий Аллочкин шепот:

— На туфли свои возьми!

Аллочка швырнула Косте его туфли и закрыла в шкафу дверь.

В шкафу пахло чистой одеждой, и было темно, душно и неуютно. Весь нелепый комизм сложившейся ситуации обострялся для Кости еще и тем, что прежде он никогда в подобную неловкость не попадал. Его кинуло в пот. Он сидел, стараясь по тише дышать, и напряженно вслушивался в звуки, которые искаженно просачивались в шкаф из Аллочкиной квартиры. Вдруг звуки эти сделались четче и громче, и Костик раздельно и ясно услыхал за стенкой шкафа беззаботный Аллочкин смех и требовательный, но мягкий, басок мужского голоса:

— Ну же, Аллюсик, снимай халатик, я так по тебе соскучился.

— Пупсик, ты бы сначала поужинал, а потом уж приставал, — шаловливо ответила Аллочка.

— Ничего не хочу, Аллюсик, только тебя хочу! — проговорил мужской голос.

— Ах ты шалунишка!!! — взвизгнула Аллочка.

— Покажи мне свою попку!!!

— Фу, бесстыдник!!! — снова взвизгнула Аллочка и громко захохотала.

Послышался шум какой-то возни, после чего страстный мужской басок проговорил:

— О, мне так нравится твоя попка!

— Подожди, пупсик, подожди! — затараторила Аллочка сквозь смех. — У меня для тебя есть маленький сюрприз…

— Какой ещё сюрприз?! К черту все сюрпризы!..

— Ну, пупсик, послушай, а не то я обижусь…

— Ладно, говори… какой там у тебя сюрприз?

— Помнишь, пупсик, мы как-то говорили, что неплохо было бы разнообразить нам… разнообразить нам… наши амурные игры и пригласить к нам партнера или партнершу?

— Ну, помню… и что?

— Я его пригласила.

— Кого ты пригласила?

— Партнёра.

Воцарилась непродолжительная тишина, после которой удивленный мужской басок произнес:

— Па-р-т-н-е-р-а?!!

— Да, — робко пролепетала Аллочка.

— Где он?! — грубо спросил мужской голос.

— Он в шкафу, — кротко ответила Аллочка.

Когда Константин услышал этот ответ, он почувствовал, как по его телу пробежал судорожный озноб. Он буквально сжался в комок и замер от напряжения. В комнате, между тем, вспыхнула небывалая сумятица: мужской голос очень громко что-то кричал, а вслед за ним, перебивая его и переплетаясь с ним, что-то кричал голос женский. Потом послышался звук звонкой пощечины, и злобный мужской бас завопил:

— Я убью его!!!!!!!!!!!!!!

Саторинко услышал, как к шкафу кто-то порывисто подскочил; резко открылась дверца, и Костя увидал перед собой тощую, невысокую фигурку мужчины, внешность которого напоминала классический образ провинциального клерка со всеми вытекающими отсюда последствиями: очки в толстой роговой оправе, измятый галстук и традиционная плешь.

— Как вы посмели проникнуть в шкаф к моей жене?!!!!!!!!!!!!!! — закричал «клерк» на всю квартиру.

— Пупсик, успокойся!.. Я все тебе сейчас объясню! — перепугано щебетала Аллочка за спиной своего мужа.

— Аллюсик, не нужно мне ничего объяснять… да не нужно… я и так все прекрасно понимаю!!!!!!!!!!!!!! — еще громче закричал «клерк».

— Пупсик!..

— И не смей называть меня пупсиком, я терпеть не могу этого дурацкого названия!!!!!!!!!!!!!! — закричал «клерк» на свою супругу, а потом, обращаясь к Константину, возгласил, — вылезайте, сударь… у нас с вами отдельный разговор.

Есть люди, к ним, кстати, и принадлежал муж Аллочки, которые даже при самых экстремальных ситуациях не теряют присущей им интеллигентности, ибо люди подобного пошиба всосали эту интеллигентность едва ли не с материнским молоком. Такая интеллигентность встречается в наш век все реже и реже и, хотя она не может не быть достойна всяческого уважения, но, как показывает суровая жизненная практика, зачастую такая интеллигентность выглядит весьма комично, ибо ежели вы обнаружили, что ваша жена прячет в — вашем! — шкафу своего любовника, то, мне почему-то кажется, едва ли стоит обращаться к этому любовнику на «вы», впрочем, муж Аллочки считал иначе, поэтому он с терпеливостью истинного рыцаря дождался, покамест Константин вылезет из шкафа, а затем, смотря на Костю с гневом, возгласил:

— Молодой человек, вы мерзавец!!!!!!!!!!!!!!

Костя посмотрел сначала на Аллочку, потом на Аллочкиного мужа и спокойно произнес:

— Друзья, давайте я домой пойду, а вы тут сами без меня разберётесь.

— Негодяй!!!!!!!!!!!!!! — закричал Аллочкин муж и нанес Константину пощечину.

Костя, хотя и с виду казался спокойным, к удару был готов; поэтому он успел вовремя пригнуться, так, что рука Аллочкиного мужа, не обнаружив своей цели, со свистом рассекла воздух, оставив Аллочкиного мужа, если можно так выразиться, при своих интересах. Это обстоятельство подлило масла в огонь. Аллочкин муж, голосом недорезанного петуха, заорал:

— Так вы ещё и руку на меня поднимать!!!!!!!!!!!!!! На меня!!!!!!!!!!!!!! В моей же квартире!!!!!!!!!!!!!!

Далее произошло следующее: Аллочкин муж, с бешенством разъяренного льва, кинулся на Константина и вцепился двумя руками ему в горло. В левой руке Костя держал свои туфли, поэтому он оборонялся одной правой рукой. Эта оборона привела к тому, что он, вместе с Аллочкиным мужем, упал на пол. Костя был ловчее своего оппонента, и потому оказался в более выгодном положении — он оказался над Аллочкиным мужем. В это время Аллочка, видя, что её муж проигрывает дуэль, подбежала к Саторинко и, вцепившись ему в волосы своими руками, неистово заголосила:

— Ничтожество!!!!!!!! Как ты смеешь бить моего любимого мужа!!!!!!!!

Константин думал, что Аллочка займет в этой схватке нейтралитет, но убедившись в противном, пришел в полное негодование. Когда же Константин приходил в негодование, то он мог свершить все что угодно. В данном случае он просто отцепился от назойливых рук Аллочкиного мужа и, отшвырнув на кровать иступленную Аллочку, выбежал из злосчастной квартиры в одних носках-с, держа в руках свои туфли.

Спустившись этажом ниже Аллочкиной квартиры, Константин обулся и только тут заметил, что его почти новая рубаха была безжалостно порвана. «Вот дерьмо! — ругнулся Костя и тут же, вспомнив о своей маме, подумал — мамка увидит, расстроится». Он вышел из подъезда, сел на лавочку, выкурил сигарету, а затем, размышляя над тем, что он скажет матери, отправился к себе домой. По дороге к дому Костя придумал весьма правдоподобную и невинную историю, которая так его увлекла, что он, открывая дверь собственного дома, почти не сомневался, что и мать его в неё поверит. Однако, войдя к себе в дом и прошед на кухню, он увидел свою мать и свою сестру, сидящими возле стола напротив друг друга с заплаканными и грустными лицами.

— Что случилось? — взволнованно спросил Костя, чувствуя сердцем, что случилось что-то страшное.

Сестра посмотрела на Костю своими добрыми, заплаканными глазами и тихо сказала:

— Костик, мама была в больнице… у неё рак.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Константин Петрович Саторинко закурил трубку с крепчайшим табаком-самосадом и осторожным движением руки включил радио. Раздались звуки трепетной восточной музыки, и вкрадчивый голос из радиоприёмника вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:

— Уважаемые радиослушатели, всё дышащее да хвалит Господа! Доброго вам времени суток! Как обычно с вами, в этот вечерний час, наша интеллектуальнейшая передача «Философское радио» и я, её неизменный ведущий, Мафусаил Сысоевич Прыщ. По сложившейся в нашей программе традиции, мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:

«Однажды философ Кратил спросил у своего учителя Гераклита:

— Учитель, неужели нет праведницы, кроме Божьей Матери?

— Всякая родившая, вскормившая и воспитавшая — есть Божья Матерь. — Ответил Гераклит».

Вот такая, мои дорогие друзья, притча… а тем, кто к нам только что присоединился, я с большим удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире радиопередача «Философское радио» и я её постоянный ведущий Мафусаил Сысоевич Прыщ. А сейчас в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» прозвучит продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Текст романа читает…

Константин Петрович Саторинко выключил радио, раскурил свою гаснущую трубку, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и задумался. «Вот же стерва, — думал Константин Петрович о своей супруге, — она меня никогда не любила, а только манипулировала мной. И зачем я вообще на ней женился? Ну ничего, Нина Васильевна, посмотрим кто быстрей сломается?!»

В это же время, лежа в своей комнате на просторной кровати, супруга Константина Петровича спала крепчайшим богатырским сном, о котором красноречиво свидетельствовал издаваемый ею бодрый и мощный храп, явственно напоминавший громогласные раскаты пресловутых иерихонских труб. На раздобревшем личике супруги Константина Петровича была видна безмятежная ангельская улыбка, говорящая о том, что ей снится что-то очень хорошее и приятное, — быть может, ей снилось красивое, мощное, мускулистое тело физрука, который недавно устроился к ним на работу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После смерти матери Константин впал в тягучую, липкую, гнетущую, серую депрессию. Эта депрессия была безжалостна и неумолима, как тоска наркомана по наркотической тяге. Подпав под воздействие подобного умонастроения, Константин бросил работу и дела и предался тоскливому и апатичному безделью. Сестра Константина понимала чувства своего брата и потому, стараясь его не беспокоить, одна вела домашнее хозяйство, работала и тем поддерживала благосостояние домашнего очага.

Существует парадоксальная аксиома, сущность которой можно свести к тому, что наши близкие любят не нас, а любят-де они своё представление о нас, что, впрочем, может быть и так, только вот остается непонятным тот феномен, в результате которого представление наших близких о нашей личности, за частую, судя по их безусловной к нам преданности, говорит о том, что они просто нас переоценивают в том плане, что относятся к нам так, как мы едва ли того заслуживаем, причем как и в положительном, так и в отрицательном смысле слова «заслуживаем», ибо в жизни бывает и то и другое.

Если же говорить о сестре Константина, то она, как и почти всякая женщина, знала, что мужчины, сталкиваясь с жизненными страданиями, гораздо менее выносливы, чем женщины, и поэтому Татьяна Саторинко не тревожила брата; она просто ждала, ждала что пройдет время и вместе с ним уврачуется горе их семьи. И действительно, прошло несколько месяцев со дня смерти матери, и тяжесть тоски Константина начала потихоньку рассасываться: мрачное настроение постепенно таяло, и Константин стал выходить со двора и совершать ежедневные прогулки. От прогулок Константина веяло постоянством и однообразием: он почти всегда ходил ко двору одной и той же небольшой церквушки и, придя туда, непременно садился на одну из лавочек; там он задумчиво смотрел на церковь и на деревья, которые были посажены вокруг неё, и часами предавался воспоминаниям о прошлом. Церковь, которую посещал Константин, была для него местом особенным, так как именно с этим местом было связано несколько особенно ярких моментов из того прошлого, в котором теперь, более всего, вспоминалась Косте его милая мама.

Теперь, спустя несколько месяцев с момента своей фатальной утраты, сидя на лавочке тихого церковного подворья, Константин, более всего прочего, прокручивал и вспоминал одно мгновение своего общения с мамой, которое, хотя и было всего лишь мгновением, но, по какой-то невыразимой причине, мерцало в памяти Константина, как солнечный зайчик. «Тогда, — думал сидя на лавочке Костя, — была Пасха. Та Пасха была не ранней и не поздней: она аккурат припала на середину апреля — как раз абрикоса возле церкви зацвела. Я тогда с друзьями гулял всю ночь, а под утро пришел с компанией на попов посмотреть. Народа на церковном подворье — толпа! Мир у всех на лицах, и в воздухе что-то такое, что словами не передашь, а только чувствуешь. Я тогда между людишек просочился — чтобы к церкви по ближе — смотрю, а передо мной, прямо около цветущей абрикоски, мама стоит, смотрит на меня, кротко так, тихо и ясно улыбается. Я подошел к ней; у неё корзиночка праздничная в руках — пасочки и яица посвятить пришла. Я обнял её и говорю:

— Христос воскрес, мама!

А она мне:

— Воистину воскрес, сынок!

Мы поцеловались тогда и домой вместе пошли — разговляться. А теперь её нет…» — подумал Костя и волевым усилием сдержал подступавшие слезы. В этот момент из храма вышел какой-то худощавый человек лет сорока, одетый, что называется, «с иголочки». Человек этот вальяжно, не поспешая, перешагивая их через одну, спустился со ступенек храма, и заметив сидящую на лавочке фигуру задумчивого и грустного Константина, подошел к нему и, с видом, хотя и джентльменским, но не лишенным важности и собственного достоинства, присел рядом с Костей на лавочку и негромким приятным голосом вежливо спросил:

— Ну как вам августовская жара?

— Мне нормально… я люблю жару, — ответил Костя, с неохотой отрываясь от своих раздумий.

Человек одетый «с иголочки» посмотрел на Константина долгим, внимательным, изучающим взглядом, а затем, равнодушным прозаическим тоном, произнёс:

— Арбуз в этом году будет в цене.

— Кто его знает, — уклончиво изрёк Константин, давая этим понять, что ему хочется побыть одному.

Человек уловил интонации в Костином голосе и, неожиданно для Кости, вдруг продекламировал:


Увы, неблагосклонен небосвод!

Что ни захочешь — всё наоборот.

Дозволенным Господь не одаряет,

Запретного — и дьявол не даёт.


И стих этот был не дурен, и прочитан он был не дурно; поэтому Костя неожиданно почувствовал, что человек прочитавший этот стих чем-то его заинтересовал.

— Извините за бестактный вопрос, — вежливо и с расстановкой сказал человек, — но мне, отчего-то, небезынтересно узнать о том, что привело вас к вратам этого печального заведения? — и человек указательно махнул рукой в сторону здания храма.

— Я в последнее время часто сюда хожу; думаю; о маме своей вспоминаю; она болела два года и в последние месяцы ужасно страдала, а не так давно она умерла.

— Простите, я не знал. Я вам искренне сочувствую, но, как сказал поэт:

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

— Вы, должно быть, учитель литературы? — спросил Константин после того, как человек окончил читать стих.

— Я миллиардер, — ответил человек тихим голосом.

— Ого, первый раз имею дело с живым миллиардером! — сострил Костя.

Человек, не предавая Костиной остроте никакого внимания, представился:

— Эрнест Валерьянович Жмых.

— Константин, — лаконично ответствовал Саторинко и посмотрел на Эрнеста Валерьяновича с улыбкой.

— Константин, а вы не находите странным, что моё «чисто западное» имя Эрнест не очень-то гармонирует с моей классическо-украинской фамилией — Жмых?

— Имя как имя, да и фамилия как фамилия…

— Это моя мать дала мне такое имя, в честь Эрнеста Хемингуэя, — она страстно любила творчество этого писателя; а отец мой наградил меня фамилией Жмых — он был родом с Полтавщины.

— Очень интересно, — отозвался Саторинко.

— Вы не особо-то спешите мне поддакивать, вы ведь меня совсем не знаете.

— Да, я вас не знаю, но мне не терпится о вас побольше разузнать, особенно о том как вы стали миллиардером; может, я ваш опыт перейму и вместе с вами стану крезом.

— О, в этом я почему-то сомневаюсь, тем более, что я стал миллиардером не сразу, да и стал я им совершенно случайно, так сказать, роковое совпадение обстоятельств. А в молодости я учился. Сначала был физико-математический факультет одного столичного университета, а потом, до безумия увлекшись философией, я получил высшее философское образование, и даже стал кандидатом. А потом была тюрьма. Я убил своего друга. Убил из-за женщины. Мы оба были влюблены в одну девушку и решили разделить её на старинный, давно забытый манер — дуэль. Дрались мы на ножах, и я смертельно его ранил. Он умер. Ну, а мне дали срок. Восемь лет. Восемь проклятых лет. Это был ад. На зоне меня «опустили», сделали, что называется, «петухом». А потом я вышел. Вот тут-то на меня и свалилось богатство. У меня была двоюродная бабушка, которая во время войны эмигрировала в Австралию и там вышла замуж за местного миллиардера. Детей у них не было, и после смерти миллиардера всё богатство досталось моей бабушке; а после её смерти, единственным прямым её наследником оказался я. Союз в то время распался, и я без проблем вступил во владение огромным состоянием. И знаете, что я сделал в первую очередь? При помощи денег, я нанял себе на службу десяток киллеров-отморозков, и начал мстить. В течении семи лет я разыскивал, выслеживал и отлавливал тех подонков, которые меня насиловали и надо мной издевались во время моего тюремного прошлого. Я всех нашел и всех наказал. Знаете, что я с ними сделал? Я с ними сделал то же, что они в течении восьми лет делали со мной, только, вместо члена, я использовал раскаленный огнем до бела металлический толстый прут. Понимаете, Константин, есть на земле такие прегрешения, которые человек не в праве прощать. Христос любил своих врагов, а я своих врагов жестоко наказал. Когда-то, по-моему, Жан Жак Руссо сказал: когда ты видишь перед собой гнусного злодея, нужно отложить философию в сторону, взять в руки меч и покарать подлеца. Так я и поступил.

Эрнест Валерьянович замолчал. Затем, молча, достал из барсетки пачку хороших сигарет, открыл её и, молча, протянул её Константину.

Закурили.

— Знаете, Константин, я за последние несколько лет пристрастился к одному странному хобби.

— Что за хобби?

— Я ищу людей и испытываю их на предмет того, продажные они или нет.

— Забавно.

— Да, это весьма забавно. Видели ли вы картину Рембрандта «Вирсавия»?

— Нет… а что?

— Очень интересная работа по своему философскому содержанию. Видите ли, на этой картине изображена обнажённая женщина, которая сидит на краю живописной купальни и читает письмо. Женщину эту зовут Вирсавия — от того и картина так называется. Вы с библейской мифологией сколь-нибудь знакомы?

— Поверхностно, а что?

— В Библии, в Книге Царств, есть описание того, как еврейский царь Давид соблазнился одной прекрасной женщиной, которая была замужем за неким Урией Хеттеянином. Давид искусил эту женщину, переспал с ней, и она от него забеременела, что привело в последствии к рождению царя Соломона. Но дело не в этом; штука в том, что от мужа Вирсавии Давид коварно избавился: он послал его на войну, где того убили. Вирсавия же вскоре стала женой Давида. Вот такая история. А Рембрандт на своем полотне изобразил момент соблазна, то есть тот момент, в который Вирсавии было предложено прийти в дом к Давиду. Рембрандту гениально удалось схватить взгляд Вирсавии: она смотрит на прочитанное письмо, или читает его, или только что начала читать… по крайней мере она видит, что это письмо от царя и она понимает, что этот царь от неё хочет и что он ей предлагает. Она ещё ничего не решила, но на её лице уже играет выражение продажной женщины. Вирсавия — это великий философский символ, сущность которого можно выразить так: за ночь с царем я и мужа продам.

— Да… интересно… и что же ваше хобби? — поинтересовался Костя.

— Ах, да… хобби… искать непродажных людей — вот, собственно, и всё моё хобби. Видишь ли, Костя, — прости, что перехожу на «ты», — но, по-моему, выходит так, что людей продажных гораздо более, чем людей бескорыстных, но мне почему-то хотелось, чтобы было наоборот, — вот я и стараюсь себе это доказать. Покамест же я убедился только в одном: у всякого есть своя цена; стоит только не поскупиться и человек перестаёт быть бессребреником, как в духовном, так и в материальном смысле этого слова. Продажность — тонкая вещь, она разной бывает. Вот, например, Пашка Корчагин — деньги и блага личные ему, пожалуй, и не нужны, ведь он — маньяк идеи; и, как всякий маньяк, по-своему и продажен. Продажа за идею — самая тонкая и хитрая из всех видов продаж. Тут тот же мысленный идол, только в своём роде. Многие на это покупались. А люди власти? Среди сильных мира сего нет ни одного бескорыстного человека.

— Это точно, — подтвердил Костя.

— Хотя, я знаю одну притчу о совершенно бескорыстном парне… если хочешь, могу рассказать.

— Рассказывай, интересно послушать…

Эрнест Валерьянович слегка откашлялся и начал свой рассказ:

— Короче так, когда-то в средние века где-то в Китайской глубинке жил один суровый мастер дзен-буддизма, который, по мимо всего прочего, был настоятелем одного небольшого горного монастыря. Монастырь, в котором настоятельствовал этот мастер, был весьма странным, ибо в монастыре этом, окромя самого мастера, проживало всего-навсего два буддийских монаха, которые, собственно говоря, и были учениками сурового мастера. Монахи, же эти, судя по всему, были очень настойчивы в поиске истины и просветления, потому что лишь люди, не лишенные адской настойчивости, могли вынести суровый нрав пожилого настоятеля, а этот нрав, как говорили, был настолько суров, что его почти никто не мог стерпеть, и поэтому-то, из когда-то многочисленной братии монастыря, теперь в нем осталось только двое подвижников, остальная же братия рассеялась и занялась поиском менее суровых наставников. Как бы там ни было, а монастырь жил, так как всякий монастырь жив до тех пор, пока имеет в себе присутствие хотя бы одного человека, ведь один человек сам по себе уже монастырь, если только сердце этого человека не предпочитает быть развратным вертепом. Короче говоря, дело с мастером и двумя монахами закончилось тем, что эти двое пришли к мастеру и заявили:

— Учитель, в поисках Нирваны мы истощили все свои силы, но эти поиски оказались бесплодными и тщетными. Помоги нам, учитель, иначе нам придётся покинуть твой монастырь, ибо сил и терпения у нас уже не осталось.

— Хорошо, я вам помогу, — смилостивился наставник. — Идите в свою келью и ложитесь спать до утра. Утром, когда вы проснетесь, вы найдете у изголовья своих постелей записки, из которых вы всё и узнаете.

Выслушав учителя, монахи ушли к себе в келью и предались сну. Когда монахи уснули, старый учитель пробрался к ним в комнату и оставил каждому из них по записке. На обоих этих записках было написано одно и то же, на них было написано: «Будда это тот, кто сидит напротив тебя».

Проснувшись рано по утру, монахи обнаружили записки, прочитали их и уставились друг на друга. Один из них подумал: «Блин, так мой друг, с которым я столько лет прожил в одной келье, оказался Буддой! Как чудесно и прекрасно! И почему я сразу этого не понял!» — и он встал с постели и с улыбкой хотел поздравить и поприветствовать товарища. Товарищ же, прочитав записку, со злостью выбежал из кельи и, найдя учителя, с непомерным раздражением закричал ему в лицо: «Почему он, а не я?!! Не может эта никчемность быть лучше меня!!! У меня дерзновения больше, и писания я знаю лучше всех!!! Ноги моей больше не будет в этом проклятом монастыре!!!» Высказав всё это своему наставнику, раздосадованный монах покинул стены монастыря. Другой же монах, видя, что его товарищ куда-то запропастился, вышел из кельи и, придя к учителю, спросил:

— Учитель, а куда делся Будда?

— Он ушел из этого монастыря, — спокойно ответил мастер.

— А почему он ушел? — удивлённо спросил монах.

— Потому, что он оказался всего лишь бестолковым и тупым Буддой!!! — с гневом воскликнул старый учитель.

— А я тогда кто? — спросил монах, не переставая удивляться.

— Ты? Ты теперь мой учитель! — с улыбкой сказал старый наставник и обнял удивленного монаха.

Вот такая, брат-Костя, история… история об абсолютно бескорыстном человеке.

— Это уж точно, — проронил Константин.

— Хотя, знаешь, если вернуться к теме об моем хобби и сказать об этом обстоятельно, то можно надорвать себе живот от смеха.

— А что, есть с чего смеяться?

— О, да… просто сплошные анекдоты; вот, к примеру, был у меня случай с одним достойнейшим священником. Дошел до меня как-то слушок, что в нашем городе Свято Духовской церковью правит весьма приличный, если даже не сказать святой, батюшка — отец Дмитрий. Это обстоятельство меня сильно заинтриговало и заинтересовало, и я решил проверить этого батюшку на прочность. Я подумал: если этот поп такой же как все, то он за определенную сумму не откажется разрешить мне, выкурить у него в храме хорошую сигару; ну, а если он действительно праведник, то с ним будет интересно побеседовать и поторговаться. Короче, чтоб не вдаваться в излишнюю материю, скажу тебе, что я-таки приперся к этому священнослужителю, сторговавшись, заплатил ему 10 тысяч, и за эту ничтожнейшую сумму выкурил у него в храме добротную кубинскую сигару.

— А как вел себя батюшка во время этого стёба?

— О… ха-ха… он был так рад, что даже угостил меня двадцатилетним монастырским кагором — мы распили его с ним ночью в храме во время того, как я курил сигару.

— Продуманный, оказывается, батюшка…

— Прекрасный, умный, дельный, находчивый и практичный человек! — воскликнул Жмых и захохотал.

— То, что практичный, так это да… хе-хе-хе!

— Это, знаешь, стих такой есть:

Я иду по улицам, прячась от машин,

А за мною будни взорванных причин,

Да Альфа и Омега в Мекке из рутины,

Или гонг, что треснул лишь на половину.

Потому, что скальпели надрезая нас

Растерзаньем гностиков из далеких трасс

Убегают, низменно прорывая стены,

Поправляя в истине акции и цены.


…но это все, Костя, пустяки. Я вот о чем хотел спросить: не проверить ли нам своё состояние на предмет подвластности нашим отнюдь не квиетическим желаниям нашим тотальным гастрономическим планам?

— Ого, вот это ты загнул!

— А что же ты, Костя, хочешь?.. я ведь как-никак кандидат философских наук, а в философии слово — это орудие труда.

— Понятно… и что ты предлагаешь?

— Я предлагаю поехать ко мне домой и выпить хорошего коньяку.

— Даже не знаю, что и ответить.

— А что тут знать? Поехали… выпьем, закусим: буженина, икорка, фрукты… можем пиццу на скорую руку заказать, а если ты никуда не спешишь, то я могу плов приготовить, да такой, что пальчики оближешь! Я люблю и умею стряпать.

— Да и я люблю тоже…

— Ну, тогда поехали.

— Я бы охотно согласился, но сегодня нет настроения.

— Ясно: апатия, вызванная патетической меланхолией?

— Просто нет настроения, вот и все.

— А давай я тебе ещё один анекдотец расскажу из своей, так сказать, «врачебной» практики? Может быть, у тебя настроение тогда поднимется…

— Валяй.

— Короче, познакомился я как-то через одного своего знакомого с одним матерым прокурором, этаким служакой, который и себя, конечно же, не забывает. Встретились мы с ним, а я ему и говорю: «Слушай, а не поехать ли нам ко мне и выпить у меня чего-нибудь хорошего под хорошую закуску?» Он мне в ответ: «А чем закусывать будем?» Я ему: «Сыр, семга, персики, виноград — тебя устроит?» — а так как дело было зимой, то он, разумеется, согласился. Приехали мы ко мне, хорошо выпили, охмелели, и завязался между нами разговор. Я его спрашиваю:

— А ты ел когда-нибудь собачий корм?

— Нет, а что? — ответил он.

— А за какую сумму ты бы мог его съесть?

Он с улыбкой ответил мне:

— 20 тысяч баксов, и я съем его легко!

Тогда я ему и говорю:

— У меня есть друг (богатый банкир), который предлагает 0,5 миллиона тому, кто съест чужую какашку.

Он беззаботно расхохотался и ответил:

— Я бы съел её легко, только чтобы 100%-ное инкогнито было обеспечено.

— Инкогнито я вам гарантирую. Сейчас я деньги принесу.

Он ничего не ответил, а я, встав с кухонного дивана, отправился за деньгами. Открыв сейф и отсчитав нужные для дела полмиллиона, я вернулся на кухню и увидел, что прокурор обильно закусывает.

— Вот деньги.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Мы с вами серьезные, деловые люди, так что давайте не будем разыгрывать сцен с дерьмом. Давайте я просто возьму полмиллиона, и будем считать, что я съел всё что нужно.

Такой ответ меня, само собой разумеется, не устроил, и я заявил:

— Либо вы едите и деньги ваши, либо «на нет и суда нет».

— Ну ладно… хорошо… несите вашу какашку.

Я ему говорю:

— Какашки у меня в данный момент нет, зато есть презерватив… съедите презерватив?

— Ха-ха-ха… ну, если вам так хочется, несите ваш презерватив.

Я принес презерватив, распечатал его и дал ему. Он взял его. Положил его себе в рот. Немного пожевал, а потом лихо проглотил. После чего он налил себе в бокал десятилетнего массандровского хересу и с наслаждением его выпил. Совершив этот гастрономический пассаж, он, по-деловому, взял со стола пачку с деньгами, вежливо попрощался со мной и уехал к себе домой. Вот, собственно говоря, и весь мой анекдот.

— Да, а после этого все кричат: прокуроры воры!

— А тебе, Костя, никогда не приходила в голову мысль о том, что «кто делится» тот не вор?

— Главное крысой не быть!

— А что, по-твоему, лучше быть церковной мышью?

— Ты шо, дядька, меня обидеть хочешь?! — огрызнулся Костя и осклабился.

— Ладно, Константин, я вижу у нас разговор перестал клеиться, пойду-ка я себе восвояси.

— Давай, — ответил Костик и саркастически добавил. — Встретимся на баррикадах!

Жмых встал со скамейки и, не прощаясь, ушел.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Константин Петрович Саторинко не спеша набил трубку, запалил её, сделал несколько глубоких затяжек и аккуратным, привычным движением руки включил радио. В комнате трепетно зазвучала нежнейшая восточная музычка, и вкрадчивый голос радиоведущего вкрадчиво наполнил ночной сумрак комнаты:

— Слава и Держава Почитаемому в мирах, уважаемые радиослушатели! Как всегда, в этот поздний час, с вами наша сногсшибательная передача «Философское радио» и я её не менее сногсшибательный ведущий — Мафусаил Сысоевич Прыщ. По установившейся традиции мы начинаем наш эфир с краткой философской притчи:

«Один раз философ Кратил спросил у своего учителя философа Гераклита:

— Учитель, что вы думаете о словах: «Мастер скрыт в своей мастерской»?

— Сынок, «мастерская» это иллюзия ума, так в чем тогда скрывается «мастер»? — ответил Кратилу философ Гераклит.

Вот такая вот, дорогие друзья, притча; а тем, кто к нам, возможно, только что присоединился, я с огромным удовольствием напоминаю, что с вами в прямом эфире интеллектуальная передача «Философское радио» и я её неизменный ведущий — Мафусаил Сысоевич Прыщ. И сейчас в нашей постоянной рубрике «Литературная колонка» вы услышите продолжение радиочтения романа «История одного Будды». Я хочу напомнить…

Константин Петрович выключил радио и потянулся за стоявшей на столе бутылкой шестидесятиградусной домашней чачи. Наполнил рюмку. Выпил. Наполнил ещё одну. Хотел выпить, но раздумал; вместо этого он достал телефон, набрал номер сестры и позвонил. В трубке некоторое время слышались длинные гудки; потом они оборвались и Константин Петрович услышал знакомый и родной голос:

— Да, Костя, слушаю…

— Привет, сеструха, как ты там?

— Ой, не спрашивай… Эрнесту вчера стало хуже, врачи говорят: операцию нужно делать.

— А он что?

— Он не хочет, а тут ещё эта жара…

— Говорят до сорока будет.

— А я слышала, что в начале августа дожди обещают…

— Ясно… а что там Ванька?

— Ваня на море уехал.

— А куда?

— Да куда-то в Болгарию… я его пыталась отговорить, да разве его отговоришь.

— Так вы сейчас одни?

— Да. Я вчера огурцы закатывала…

— Жена миллионера закатывает огурцы. Да, Танюшка, ты себе не изменяешь…

— Дело ведь, Костя, не в миллионах… когда сам с душой приготовишь, так сам потом с аппетитом и съешь… в магазине таких огурцов не купишь.

— Да, ты права… помнишь, как мать варенье с абрикос варила? Вот то — варенье!!!

— А какие у неё блинчики были?!

— И не говори…

— Ну, а вы там как поживаете? Что там Нина?

— Ой, не спрашивай — не семья, а цирк!

— Что?.. Всё так же: да здравствует воздержание!

— Муж и жена — это прежде всего кровать. Есть кровать — есть семья, нет кровати — нет семьи. Она живет на свои деньги, я живу на свои. Вместе мы не спим. Живём под одной крышей, как чужие люди…

— Костя, не говори так! Вы больше двадцати лет вместе, у вас двое детей, а ты — «чужие люди»!!! Всё в жизни бывает; время пройдет, и всё уладится…

— Ты так говоришь потому, что ты — женщина! А у всех женщин между собой кастовая солидарность.

— Костя, не городи чушь!

— Чушь?! Да женщина просто не может не манипулировать мужчиной! У всех баб это в крови!!!

— Костя, ты что выпил?!

— Да какая на хрен разница, выпил я или не выпил?! Это мое дело!!!

— Все вы умные, пока вас петух в одно место не клюнет! Вон Эрнест тоже какой герой был, а как сердце схватило, так сразу же хвостик поджал!

— А причем тут Эрнест?!

— Потому что все вы мужики — одинаковы!

— Давай, Таня, лучше не будем…

— Ладно, давай не будем.

— Давай, сеструха, пока… Эрнесту привет.

— Спасибо, обязательно передам… всё, Костюша, спокойной ночи.

Константин Петрович положил телефон и потянулся к стоявшей на столе рюмке. Выпил. Сразу же налил другую. Опять выпил. После этого он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и задумался.

В это же время супруга Константина Петровича спала себе в своей комнате и видела самые приятные сны. Этим приятным снам способствовал ряд мелких, но не менее приятных, факторов, которые, словно бусинки в ожерелье, целый день нанизывались на супругу Константина Петровича, а под вечер, дополненные удачной мастурбацией в ванной, составили весьма нежный пласт для здорового и крепкого сна. Если бы Зигмунд Фрейд каким-либо образом сумел бы проникнуть в сновидения Нины Васильевны, то он был бы очень удивлён. Дело в том, что супруга Константина Петровича видела в своём сне 7 маленьких мэдвэдыков, которые беззаботно бегали по зеленой травке и бросали друг в друга заварными пирожными.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Костя Саторинко вошел в дом и услыхал знакомые звуки старенького пианино: сестра играла Adagio из 14-ой сонаты Бетховена. Костя стоял в коридоре и подслушивал гармонию той музыки, которая никогда не стареет, не стареет, наверное, от того, что была произведена в закоулках той мастерской, на дне которой пакгаузы человеческого духа соприкасаются с неоскудевающими обителями Господа. Воздействие иного аккорда, как воздействие хорошего алкоголя — не нуждается в словесных доказательствах. Звук просто наваливается на ваше сознание, и всё! Это как «абсолютный максимум» Николая Кузанского — о нем невозможно поведать, но поговорить очень хочется. Удар по клавише словно удар по колоколу — это уже маленькая симфония: сытые буржуа в переполненных трактирах; ухмылки провинциальной черни; баррикады и трупы революций; пошлые женские наряды; знатные врали и модные кокетки; луга забвения, поросшие лилиями и асфоделиями; снежинки за окном; глянцевито-выбритые лица лакеев; разочарование в сомнительных кумирах; залп картечи и мусор из окровавленных человеческих тел; шуршащие по ночам подвальные крысы; гравюры, фрески и старинные фолианты; разбитые песочные часы; записочки к сильным мира сего, усыпанные пудрой с пышных париков; воинская муштра на плацу; фарфоровые трубки доморощенных Пантагрюэлей и трущобы разношерстного плебоса; скрупулёзность и щепетильность немецких органных мастеров; древние мифы и баллады; веселье и шум городских праздников; дробь контрапункта; детские шалости; изысканность; глаза загнанной лошади; традиции менестрелей и трубадуров; треск средневековых костров, раздуваемых ртами фанатичных и безумных схоластов; тишина после точки; сальные басни и анекдоты; урбанизм на виллах аристократов; сомнамбулические трансы; верёвки, о которых в доме покойника не говорят; соблазны и страсти гения; суета смычков, запутавшихся в кантилене; маленькие мансарды; гомункулы и корни мандрагоры; язык эзоповской басни на устах у Венского грузчика; кавалькада галопирующих рыцарей; буря; натиск; гнев; штиль; и конечно же великая любовь — это Бетховен!!!

Шум сонаты неожиданно оборвался, и до Константина долетел звук голоса его сестры:

— Костик, это ты?!

— Да, я. А давненько ты на пианино не играла…

Сестра вышла в коридор, обняла Константина, отстранилась от него и с улыбкой ответила:

— Не ври! На прошлых выходных я два дня по 4 часа занималась…

— А раньше ты больше занималась.

— То было раньше… ладно, давай ужинать.

— А что там?

— Я картошечки с яйцами и грибами нажарила, салат есть и пирожки…

— Сейчас я переоденусь и руки помою.

Нет ничего приятнее, чем разделение трапезы в компании близкого и родного человека. И хотя «волшебства и любви болтовня лишена», но иногда так приятно поболтать о том и о сём в обществе прикольного собеседника. Татьяна и Константин были более нежели «прикольные собеседники», ибо они были слеплены из одного генетического теста, заквашенного на дрожжах глубокой родственной мифологемы.

Этим же вечером, беседа Татьяны и Константина, перескакивая с предмета на предмет, застопорилась на следующем:

— Знаешь, Костя, — произнесла Таня после непродолжительного молчания, — я давно хотела тебе сказать… короче… я сейчас встречаюсь с одним мужчиной…

— Да?.. И что?..

— У нас с ним всё очень серьёзно, а вчера он сделал мне предложение. Я хотела тебя спросить… ты не будешь против?

— Тю, Танюха, ты взрослый человек!.. на хрен тебе кого-то спрашивать?!

— Ну, всё же, Костя, ты мой брат.

— Ну и что?.. трахаться всем хочется!

— Придурок!

— Сама такая!

— Ладно… не обижайся, я пошутила.

— А я и не обижаюсь.

— А зря, мог бы обидеться!

— Короче, что там твой возлюбленный?

— Я его пригласила к нам в гости. В субботу он придет. Вот вы с ним и познакомитесь. Я думаю, что он тебе понравится.

— Мне-то что? Главное, чтобы он тебе нравился, — тебе же с ним жить.

— Только давай ты не будешь переигрывать в равнодушие… я ведь знаю, что тебе это не безразлично.

— Я перестану переигрывать в равнодушие только после того, как ты перестанешь разыгрывать из себя умное чучело!

— Зато ты не чучело!!! А почему тебя с работы выгнали?!

— Меня не выгнали, я сам оттуда ушел, — это во-первых, а во-вторых, моя работа тебя не касается.

— Не касается, не касается!.. слишком ты умный, как я посмотрю!

— Не глупей тебя.

— Глупее, Костя, ты глупее…

— Может докажешь?..

— А что тут доказывать?! Я за миллионера замуж выхожу, а ты как был «недоделанным», так «недоделанным» и останешься!

— А ты хоть и будешь женой миллионера, но «повернутой» быть не перестанешь!

— Ладно, Костя, шутки шутками, но в субботу чтоб был дома…

— Хорошо, буду. А зовут-то его как?

— У него редкое имя — Эрнест…

— Случайно не Эрнест Валерьянович Жмых?

— А ты откуда знаешь?! — удивленно воскликнула Татьяна.

Тут Константин начал рассказывать своей сестре обо всех давняшних подробностях своего случайного знакомства с Эрнестом Валерьяновичем. За обсуждением этих подробностей пролетело время, наступила ночь, и брат с сестрой, пожелав друг другу покойного сна, отправились спать.


В субботу, ровно в 17 часов, Эрнест Валерьянович Жмых вылез из своего дорогого спортивного автомобиля, посмотрел на часы и подошел к калитке дома, в котором жили Саторинко. Эрнеста Валерьяновича с большим нетерпением ждали и встретили, что называется, не без волнения. Увидав Константина, Эрнест Валерьянович многозначительно улыбнулся и сказал:

Мы не сами грешили и пили вчера,

Всё за нас и без нас предрешили вчера!

Константин не остался в долгу и метнул в Эрнеста Валерьяновича старую, добрую, проверенную сентенцию:

— Чему быть, того не миновать!

Завязалась беседа. Во время беседы Эрнест Валерьянович скромно извлек из своего пакета бутылочку старого кахетинского вина, литровую бутылку отменного шотландского виски, коробку шоколадных конфет и огромный золотисто-коричневый ананас. Все эти дары были радушно приняты и поставлены на стол рядом с фаршированным перцем, котлетами из судака, домашней колбаской, печеночным паштетом, салатами, мочеными яблоками, малосольными домашними огурчиками, холодной бутылочкой водки и таким же холодным кувшином с ароматным грушево-яблочным узваром.

Сели за стол. Выпили. Закусили. Налили по второй. Выпили. Завязалась классическая прелюдия той славянской беседы, которая, как правило, выпадает один-два раза за всю жизнь у каждого из участников оной и которая так же глубока и многогранна, как глубока и многогранна бездна хмеля, таящаяся на дне приличной бутылки.

— А мне припоминается одна глупая книжонка, — вставил Жмых, намазывая паштет на хлеб. — Там был такой сумасбродный виршик:


…я верую в цыплёнка,

Когда на славу подрумянен он!

И в чашу добрую вина,

Что верною рукой поднесена!


— А что?! Неплохая религия! — подтвердил Константин.

— Разве можно в это верить?! — возмутилась Татьяна.

— В этой религии, хотя и нет Бога, но, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго ещё, и с летами, быть может, не так скоро зальёшь, — произнес Жмых.

Татьяна пригубила чуть-чуть вина и энергично проговорила:

— Эрнест, все умные, пока их петух жареный в одно место не клюнет. Когда в океане поднимается пяти-шести бальный шторм, то на корабле молятся Богу все: и агностики, и дарвинисты, и скептики, и атеисты с материалистами! — помнишь, Костя, как дядя Саша нам рассказывал.

— Так молятся-то они из-за страха, — ответил Константин.

— А это, друзья, интереснейшая мысль! — вклинился Жмых. — Ни будь страха, так и веры, пожалуй, никакой бы и не было.

— Всё навязывается окружающей системой, — дополнил Константин.

— Костя, не выдумывай ерунды! — парировала Таня.

— А ты слышала историю про одного индийского царя, решившегося проверить, на каком языке будут разговаривать дети, если их воспитывать изолировано от окружающей среды?

— Нет, не слышала, — ответила Таня.

— Царь приказал взять десять бессловесных грудных младенцев и приказал воспитывать их в закрытом помещении, доступ к которому имели только слуги и служанки, у которых были предусмотрительно отрезаны языки. Так их воспитывали в течении семи лет, а потом их показали царю, и царь увидел, что никто из этих детей не мог произнести не единого слова. Они мычали, визжали, издавали рычащие звуки, бэкали и мэкали… а ты говоришь — вера!!!

— Твой пример ничего не значит! — отрезала Татьяна.

— Почему это не значит?! — запальчиво воскликнул Константин.

— Танюша, — вставил Жмых, — Костин пример лишь на первый взгляд кажется простым, но он апостериорно стоит на таких мощных логических камнях, о которые и поныне разбивается весь теоретический рационализм человеческой гносеологии.

— Да ну тебя, Эрнест, с твоими философскими матюками! — воскликнула Танюша и звонко захохотала.

— А не пора ли нам треснуть ещё по рюмочке?! — весело спросил Константин и подмигнул Жмыху.

Налили. Выпили. Жмых закусил овощным салатом, Костя просто занюхал хлебом, а Таня, выпив залпом почти половину бокала вина, закусила шоколадной цукеркой. После небольшой паузы решили повторить. Налили. Выпили. Стали закусывать, и беседа завертелась с новой силой.

— М-м-м!.. прекрасный компот! — заметил Жмых после того, как им был осушен большой стакан узвара.

— Это бабушкин рецепт! — с гордостью произнесла Таня и со знанием дела добавила. — Свежие яблоки, сливы, смородина, малина и сушеные груши с абрикосами… такое в магазине не купишь!

— Зато в магазине пивас продают, — проронил Костя, поддразнивая сестру.

— Если бы в магазине ещё и ум продавали, вообще было бы хорошо! — насмешливо обронила Таня.

— Если бы в магазинах продавали ум, то он пылился бы на полках, ибо в наше время выгодно быть не очень умным, — произнес Жмых и улыбнулся.

— Пластмассовый мир! — заключил Костя.

— Какие мы, таков и мир, — не согласилась Таня.

— Это недостатки демократии, — внес поправку Константин и насадил на вилку котлету из судака.

— Причем здесь демократия? — с вызовом спросила Таня.

— Демократия, как резиновая баба… весь кайф сводится к степени её надува! — отшутился Костя.

— А что ты предлагаешь, Ленина изучать?! — произнесла Таня, и в её словах неприкрыто зазвенел сарказм.

— А ты Ленина читала? — в свою очередь спросил Константин и с лукавством посмотрел на сестру.

— Друзья мои, — вставил Жмых, — во время оно я был настолько глуп, что перечитал все сочинения Ленина…

— И что?! — перебил Костя.

— Это просто изысканный философский треп в устах человека, который подписывал расстрельные приговоры без суда и следствия.

— А рациональное зерно? — с усмешкой спросила Таня.

— Рациональным может быть не только зерно, но и, прошу прощения, кучка собачьих экскрементов! — сострил Жмых и вежливо продекламировал:


Хоть говорят, что высока Тайшань,

Но неба синего она не выше!

И если вверх идти и вновь идти —

Заоблачной вершины ты достигнешь.

А ведь иной лишь подойдёт к подножью —

И смеет рассуждать о высоте.

Всё, что я слышу, — лучше бы не слышал!

И всё, что вижу, — лучше бы не видел!

Ведь таковы, мой друг, дела людские,

Что их противно даже обсуждать…

Уж лучше я, пока мне служат руки,

Вина себе немного подолью!


Костя зааплодировал и весело выкрикнул:

— Да!!! Да!!! Подлить точно не мешает!!!

— Давай по рюмочке, я огурчиком закушу…

— Таня, тебе винца подлить пару грамм-с? — спросил Костя.

— Подлей, родной…

— Друзья, друзья!!! Я, в данный фортуной момент, желаю отложить тривиальную риторику в сторону, дабы произнести скромный и добрый тост: Друзья!!! Давайте выпьем за приятность нашей прекрасной компании!!!

— С огромным удовольствием!!! — воскликнул Константин и влил в себя рюмку водки.

— Ммммммммммммммм!!! Вот это огурчики!!!!!!!!!!!!! — провозгласил Жмых со смаком жуя хрустящий малосольный огурец.

— А нас, мальчики, ещё пицца ожидает! — торжественно изрекла Таня.

— А у меня там в машине арбуз-великан ещё лежит. — Сообщил Жмых.

— Вот э-т-о пир!!! — воскликнул Костя, который начал понемногу хмелеть.

— Давай сходим на перекур и заодно арбуз притащим, — предложил Жмых Константину.

Они вышли на перекур. Покурили. Взяли арбуз и вернулись за стол. За столом было принято решение арбуз покамест не разрезать, а оставить его под виски; разлитую же по рюмкам водку решили закусить мочёными яблочками и пиццей.

— Слушай, Эрнест, а тебе Танюшка не говорила, что она считает Библию самой правдивой из книг?

Жмых всунул в рот солидный шмат пиццы и уклончиво ответил:

— Библия, это сложная тема.

— В Библии нет ни одного слова неправды! — вмешалась Таня.

— Может быть и так, но только чья это правда? — спросил Жмых.

— Это человеческая правда, — ответила Таня.

— А, по-моему, это еврейская правда, — заявил Жмых.

— Я это же самое Таньке и доказываю, — присовокупил Константин.

Глаза у Татьяны загорелись блеском рьяной спорщицы, и она с азартом выкрикнула:

— А где они твои доказательства?!!

— А вот давай, я сейчас Библию мигом принесу! — заявил Костя и с резвостью кошки вскочил со стула, буквально-таки выпрыгнул из кухни и уже через несколько секунд вернулся. В его руках была увесистая и толстая черная Библия. Он сел на стул и стал быстро её листать.

— Что ты там ищешь, все равно ничего у тебя не выйдет! — проговорила Таня и с любовью посмотрела на брата.

— Вот нашел! Слушайте-с! Вот сыны страны из пленников переселения, которых Навуходоносор, царь Вавилонский, отвел в Вавилон, возвратившиеся в Иерусалим и Иудею, каждый в свой город, пришедшие с Зоровавелем, Иисусом, Неемиею, Сараием, Реелаем, Мардохеем, Мисфаром, Битваем, Рехумом, Васаном. Число людей народа Израилева: сыновей Пароша две тысячи сто семьдесят два, сыновей Сафастии…

— Что ты этим хочешь сказать?! — нетерпеливо перебила Таня.

— А то, что это чисто еврейская хрень!!! — выкрикнул Костя.

— Это священная история, — строго выговорила Таня.

Жмых откусил кусок мочёного яблока и театрально произнёс:

— О да!.. это священная еврейская история, с этим не поспоришь.

— А евреи что, не такие же люди, как и мы?! — завелась Таня.

— Що личiть жиду, то не личiть казаку! — ответствовал Жмых.

— Може воно i не личiть, но только сильнее Библии вам книги не найти! — провозгласила Таня и сделала глоток вина.

— Это смотря с какой точки зрения смотреть на этот предмет, диалектику ещё никто не опроверг! — резко сказал Жмых и взял с тарелки ещё одно мочёное яблочко.

— Что ты имеешь ввиду? — не отступала Таня.

— Ты же не станешь спорить с тем, что для мусульманина книгой книг будет Коран, а для индуиста — Веды, а для буддиста — Трипитака? — спросил Жмых и мягко улыбнулся.

— Мы не мусульмане и не буддисты! — отрезала Таня.

— А кто мы вообще такие? — спросил Костя.

Жмых разлил по рюмкам последнюю водку и задумчиво произнёс:

Кто мы такие?

Идём ниоткуда.

Кто мы такие?

Идём в никуда.

Кто мы такие?

Мы просто шурупы

В сложной машине труда!


Татьяна усмехнулась и добавила:


Нiмець скаже: «Вы моголы».

«Моголы! моголы!»

Золотого Тамерлана Онучата голi.

Нiмець скаже: «Вы славъяне».

«Славъяне! Славъяне!»

Славных прадiдiв велыкых Правнукi поганi!

Все засмеялись. После этого был поднят тост за незыблемость родных корней, опосля чего Жмых предложил разрезать арбуз и открыть бутылку виски. Арбуз разрезали. Виски открыли. Выпили по несколько рюмочек, и костер беседы, щедро подогретый парами спиртных напитков, разгорелся с удвоенной силой.

— А я, например, из всех художественных книг христианского искусства выше всего ставлю «Дон Кихота», — заявил Жмых и ласково посмотрел на своих собеседников.

— Почему именно «Дон Кихот»? — спросила Таня.

— Да, почему «Дон Кихот»? — вслед за Таней удивленно спросил Костя.

— Я, конечно, могу и ошибаться, но мне почему-то кажется, что герой Сервантеса — это самый закономерный символ для всего человечества в целом. Человечество во все свои исторические времена только и делало, что испивало чашу Дон Кихота. Дон Кихот он ведь тоже не родился Дон Кихотом; в начале это был просто захудалый провинциальный идальго по имени Алонсо Кихано, который начитался рыцарских романов, сошел от этого с ума и превратил самого себя в рыцаря Дон Кихота. А в конце книги Дон Кихот вновь приходит в норму и опять становится прежним идальго Алонсо Киханой. Личность Дон Кихота становится рудиментарной и ненавистной для Алонсо Кихано, и он перед смертью просто отрекается от самого себя. Ипостась, отвергая своё бытие (пусть даже и прошлое бытие), смотрит на него, как на постыдную маску. Люди в течении жизни носят свои маски: врач, сантехник, учитель, слесарь, президент, юрист, дворник, продавец, мент, жигало, священник, крупье, таксист, вор, программист, танцор — всё это всего лишь маски. Сколь часто нам приходится видеть, как маска человека вытесняет человека из человека. Кстати, «сервантесовская» идея была успешно заимствована и раскручена Львом Толстым в его повести «Смерть Ивана Ильича». «Смерть Ивана Ильича» это «Дон Кихот» в миниатюре. Там тоже жизнь, потом смертельная болезнь, потом пересмотр своего прошлого, потом отрицание своей маски, возврат к истинному «Я» и смерть.

— А мне, когда я читала Сервантеса, всегда было жалко этого бедного старика. Ему вечно не везёт, его все бьют, над ним все глумятся и смеются… и с чего тут смеяться? Это очень грустная история.

— Ха-ха… да не такой уж он и старик! Дон Кихоту, если мне не изменяет память, во время его приключений было где-то около пятидесяти лет. Мне через пять лет тоже будет пятьдесят, но я себя стариком не чувствую.

— А давайте сложим числа нашего возраста и посмотрим, какая сумма у нас получится? — предложил Костя.

— Очень остроумная затея, особенно в компании женщины…

— Тю, Танюха, ты шо стыдишься собственного возраста?! — перебил Константин свою сестру.

— Ещё более остроумный вопрос! Я вижу, что ты с каждым мгновеньем становишься все остроумней и остроумней! — съязвила Таня.

— Послушайте, друзья! — воскликнул Жмых, кстати, его уж порядком разобрал хмель. — Все мы более-менее похожи:


И верою к грядущему убоги,

Задумчиво глядим с полудороги

На спутников, оставших назади…


— А давайте музыку включим! — перебивая Жмыха, предложил Костя; по нему было видно, что хмель тянет его к радикальным идеям.

— Прекрасная мысль…

— А давайте я вам ноктюрн сыграю, — сказала Таня.

Это предложение было принято с восторгом. Костя и Жмых отправились вслед за Танюшей в комнату, где стояло старенькое пианино. Татьяна села за инструмент, сосредоточилась и заиграла. Ноктюрн был сыгран несколько преувеличено, но подвыпившим ребятам он показался вершиной совершенства. Потом Таня исполнила знаменитую С-мажорную прелюдию Баха, после чего Жмых и Костя приняли решение, срочно отправиться на кухню и в обязательнейшем порядке «накатить» за музыку по несколько граммчиков вискаря. Опосля этого мужчины вышли на перекур. После перекура Жмыхом был поднят тост «за женщин»; после тоста «за женщин» Таня предложила выпить «за Бога». Выпили «за Бога» и на гребне взятой дозы въехали в ядро хмельной беседы.

— Вы знаете, друзья, в бытность мою студентом физико-математического факультета в нашем университете произошла настоящая Шекспировская трагедия: история в некотором роде ретроградная и абсурдная, однако же, выдержанная в совершенно классическом стиле: некий юноша-студент влюбился в некую девушку-студентку. Юноша этот девушке явно не понравился, ибо она отвергла его любовь. Тогда опечаленный юноша написал той девушке пылкое письмо, в котором он откровенно признался, что за себя-де отвечать не может и, ежели не добьётся взаимности, то попросту спрыгнет с крыши многоэтажного дома. Девушка ответила ему отказом, и он убил себя, спрыгнув с крыши какой-то девятиэтажки.

— Придурок! — подытожил Костя.

— Это просто какой-то неслыханный и до невозможности раздутый эгоизм! — внесла поправку Таня.

— А вам не кажется удивительным, что во всей этой истории весьма гротескно превалирует гротескное смешение иступленного помешательства с холодным здравым смыслом? — спросил Жмых и задумчиво посмотрел на Таню и Костю.

— «Здравый смысл» это такое скользкое, размытое и относительное понятие, что об это как-то трудно и судить, — произнёс Костя.

— Вот, вот… об этом я и говорю, — подхватил Жмых. — Какой-нибудь Гобсек безумно стяжает и копит свои миллионы, и общество считает его приличным человеком, хотя он, если посмотреть с определенной точки зрения, — обыкновенный душевно больной.

— Эрнест, ты преувеличиваешь. Общество уже давно выработало законы, посредством которых оно ограждает себя от безумства. Есть исторический опыт врачебной практики…

— Только эта врачебная практика сажает маньяков на императорские троны! — выкрикнул Костя.

— Знаете кто такие тираны? — с улыбкой спросил Жмых.

— Кто?

— Это бездарная «середина», опьяненная властью.

— Именно! — вскричал Костя и от радости захлопал в ладоши. — «Середина» — это верх безумия.

— О да, об этом в Откровении прекрасно сказано: «Знаю дела твои; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих!» Разве это не о середине? — серьёзно произнес Жмых.

— Во-во!!! Отлично сказано!!! Середина даже Богу не угодна…

— Да что вы тут оба несёте! — выпалила Татьяна. — Заладили: середина, середина, середина!!! А середина, между прочим, строит дома, середина подметает улицы, середина учит детей, сеет хлеб на полях, лечит людей, делает детали на заводах!!!

— Танюша, ты не права… чтоб сделать деталь на станке или выложить классную стену из камня, — нужно быть мастером; а мастер — это не середина, мастер — это творец и художник, — спокойно выговорил Жмых.

— Всякий человек есть художник! — произнесла Таня.

— Ага, по-твоему, врачи, кромсающие людей, чтобы продать их органы, или зажравшиеся судьи, берущие взятки, — тоже художники?! — вскипел Костя.

— Чехов когда-то говорил: «Какой мерой нужно мерять достоинство людей, чтобы судить о них справедливо?» — важно произнесла Таня.

— Да, греки говаривали, что мера меняет суть вещей, — вставил Жмых.

— Обожаю античность, — произнесла Таня.

— In vinа veritas! — вот вершина античной мысли! — провозгласил Жмых.

— Тогда наливай! — заявил Костя.

Налили. Выпили. Костя закусил арбузом, Таня закусила шоколадной конфеткой, а Жмых вообще не стал закусывать.

— Центральная личность античной философской культуры — это безусловно Сократ, — продолжила Таня.

— Сократ не возможен без предшественников. Гомер, Гесиод, Ферекид и Эпименид из Сира, Милетская школа (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен), Гераклит эфесский, Ксенофан из Колонфа, Парменид, Зенон, Пифагор, Эмпедокл, Анаксагор, Демокрит — без этих людей не было бы и Сократа. — Возразил Жмых.

— Да что там ваш Сократ?! Вот Христос — вот это личность!!! — выкрикнул Костя пьяненьким голоском.

— Ты же говорил, что Библия это еврейская хрень?! — вцепляясь в спор, заметила Таня.

— А я и не отрекаюсь… я просто говорю, что Христос был не евреем, а сыном римского легионера Руфуса! — заявил Костя и захохотал.

— Боже, да ты в своем уме?! — гневно произнесла Таня.

— Я в своем, а ты в своем?! На чем основана твоя вера?!!

— Моя вера основана на Евангелии!!! — с достоинством отрубила Таня.

— Стоп, стоп, стоп! — запротестовал Жмых. — Новый Завет был собран и составлен конгрегацией епископов, которых охристианившийся император Константин собрал в Никее через триста лет после смерти Христа.

— Вот, вот… сделали книжную жвачку для всех времен и народов — нате, жрите!!! — подтвердил Костя.

— Узаконенное мышление чистой воды! — ввернул Жмых.

— Да, узаконенное мышление! — вскипела Таня. — А человечеству-то оно, может быть, и нужно! И так кругом бардак и беспорядок, вот Господь и решил человеку верную, добрую и хорошую книгу, так сказать, компас, по которому идти и никогда не сбиваться с пути.

— Бред!!! — выпалил Костя.

— Верующие люди склонны усматривать промысел Божий даже в том, что американцы скинули атомную бомбу на Хиросиму! — едко вставил Жмых.

— Если бы все жили по заповедям, то не было бы зла на земле! — провозгласила Татьяна.

— Как муравьи в муравейнике! — сострил Жмых и посмотрел на Таню и Костю осоловевшим взглядом.

— Нет, не как муравьи, а действительно по заповедям Божьим…

— Ты шо, Танька, белены объелась?! Да где ты возьмёшь эти заповеди?! — нервно перебил Костя рассуждения своей сестры.

— Заповеди есть в Библии, по ним все нормальные люди живут, — серьёзно произнесла Таня.

— Фиг кто по ним живет. Вот иду я, к примеру, по полю. Смотрю, — трава растет. Я взял её и сорвал. Имею я право, сорвать траву или нет?

— Имеешь, ну и что?..

— А люди, живущие по Божьим заповедям, так не считают и если они меня словят с этой травой на кармане, то посадят меня в тюрьму. Вот тебе, Танька, и заповеди! — заключил Костя.

— Может быть, насчет заповедей я поспешила, но мораль и нравственность должны присутствовать в человеке обязательно.

— На тему морали и нравственности лучше всего любят рассуждать люди, которые любят подглядывать за другими в замочную скважину! — ядовито заметил Жмых.

— Сострадание — вот лучшая мораль! — вставил Костя.

— Трудно сострадать иным, чем ты. — Ответил Жмых.

— А я всегда придерживаюсь золотой середины: есть чем поделиться — охотно поделюсь, а если нету — выбачайте дядьку, iдiть до iншой хаты! — сказал Костя.

— А как же «жизнь отдать за други своя»? — хитро спросил Жмых.

— Понимаешь, Эрнест, в мире есть такие конченные твари, которые очень полюбляют наживаться на убеждениях других людей. Они залазят тебе в душу, требуют от тебя подвига, — хотя сами на него не способны, — а потом, в довершении всего, залазят тебе на голову и заявляют, что ты должен отдать за них свою жизнь. Таким уродам нужно рожу бить!..

— Да и вообще, что значит «отдать жизнь»? Разве этого можно требовать? — перебивая брата, вставила Таня. — Это должно быть только по любви. За иного человека и в костер шагнуть сможешь, а другому и ржавой копейки не захочешь давать.

— Вот тебе, брат, и примерчик женской логики и женской мудрости! — воскликнул Жмых и захохотал на всю кухню. — За это не грех и выпить!

— Наливай, бо пiду до дому! — с улыбкой произнес Костя и подставил свою рюмку ближе к бутылке.

Налили. Осушили. И беседа пошла своим чередом. Жмых начал, было, объяснять какой-то запутанный философско-математический софизм, но его перебил Костя, который изрядно захмелевшим тоном спросил:

— Слушай, Эрнест, а ты вообще меня уважаешь?

Жмых посмотрел на Костю охмелевшими глазами и, отвечая на поставленный вопрос, спросил в свою очередь:

— А ты меня, Костя, уважаешь?

— О, начинается! Набрались, а теперь давай болтать языками чепуху! — с смешливым раздражением произнесла Татьяна.

— Это мужской разговор! — пролепетал Костя.

— Тоже мне ещё мужчины! — с иронией воскликнула Таня.

— Слушайте, друзья, а знаете ли вы, что я несколько лет назад написал замечательнейшую философскую сказку?!

— Ну-ка, ну-ка… это интересно…

— Да, это интересно… это в высшей степени интересно. Там, значит, был некий субъект… весьма негативный тип… этакий разбойник с большой дороги. Короче, он убивал, грабил, насиловал и всё такое, в общем ничего святого для него не существовало. Потом его словили и посадили в глубокий тюремный подвал. Он сидел на цепи, как пёс. Просидел он лет пять, а может и больше, но в конце концов ему удалось бежать. Когда он совершил побег, его жизненная стезя привела его в джунгли к порогу пещеры одного праведного аскета, который был хотя и святым, как ребёнок, но который успел тронуться умом от одиночества и иррациональной созерцательности. Общение с аскетом изменило судьбу разбойника, — он стал добродетельным человеком. Прошло некоторое время, и бывший разбойник встретил на своем пути одну весьма достойную девушку. Он женился на ней, и она родила ему сына, хотя сама после родов умерла. Оставшись с ребенком на руках, бывший разбойник подумал: «В этом злом мире очень много соблазнов; если я буду воспитывать своего сына в этой греховной мирской суете, то он, пожалуй, вырастет таким же разбойником и негодяем, каким и я был в своё время. Надо увезти сына в джунгли и там воспитать его в целомудрии и святости». Как подумал, так и поступил: он взял сына, ушел с ним в глухие дебри джунглей, построил там хижину и стал в ней жить вместе со своим сыном. Шло время. Сын рос, и чем старше он становился, тем все более и более сложными становились те вопросы, которые он задавал своему отцу. Отец, чтобы как-то объяснить сыну всю сложность жизненного бытия, придумал для него объяснительную фантазию. Из этой фантазии выходило то, что он и его сын — бессмертные боги, которые живут в раю, живут вечно, живут одни и кроме них и природы никого на свете больше нет. Так они и жили. Когда же сыну исполнилось двадцать лет, его отец неожиданно скончался. Смотря на труп отца, сын думал, что тот просто спит; когда же труп стал разлагаться и смердеть — сын в первый раз в жизни заплакал. В конце концов дело кончилось тем, что сыну надоело одиноко сидеть возле одинокой лесной хижины, и он пошел, что называется, куда глаза глядят. Через какое-то время он наконец-то добрался до какого-то городка. Городок сей был небольшим, но юноше он показался огромным. Повсюду сновали толпы людей: женщины, мужчины, девушки, старики, дети, старухи; пахло пряностями, вкусной снедью, благовониями и цветами; красивые дома богачей стояли рядышком с живописными лачугами простолюдинов; на рынке и в торговых лавках шла бойкая торговля; повсюду был слышен смех, разговорчики и шутки городского люда. Все это ошеломило несчастного юношу, и он понял, что его отец был обманщиком. Прошло какое-то время, юноша привык к жизни в городе, освоился и стал обыкновенным городским жителем. Вскоре он сделался помощником гончара; вначале он был просто подмастерьем (месил глину, крутил гончарное колесо, обжигал готовые изделия), но позже, женившись на дочке гончара и переняв от своего тестя секреты гончарной профессии, сам стал отличным мастером. У него появились дети: сначала две дочери, потом четыре сына. Дети его выросли, и он стал дедушкой. Будучи стариком, нянчась и забавляясь со своими внуками, он часто вспоминал джунгли и своего отца. Теперь он его уже не осуждал; он понимал, что отец хотел сделать его счастливым. Но более этого он понимал, что на чужом представлении о счастье, своей жизни не построишь. Вот такая история…

Жмых замолчал, а разговор подхватила Таня:

— По-моему, эта сказка о свободе…

— Именно о свободе, — подтвердил Жмых.

— А мне этот разбойник-отец почему-то напоминает товарища Сталина: «Железной рукой загоним человечество к счастью!» — добавил Костя.

— Ха-ха-ха!!! Кстати, многие люди живут и мечтают, чтоб их кто-то «загнал» к счастью, ведь свобода бремя не из легких, тем более если учитывать то, что сказал Христос: «Всякий, делающий грех, есть раб греха».

— Я как-то спорил с одним типочком, который говорил, что свободы нет, — вставил Костя.

— О, да… это имманентная форма типичной школьной философии, чаще всего слетающей из уст тех людей, которым не доводилось сидеть в тюрьме, — с грустью ответил Жмых.

Таня и Костя с пониманием посмотрели на Жмыха, а он, внезапно изменив интонацию своего голоса, весёлым тоном добавил:

— Идти без страха по родной земле, идти куда хочется, и пока ногам этого хочется — это уже свобода. Так давайте же, друзья, за это и выпьем!

Константин и Татьяна с охотой и большим энтузиазмом поддержали это замечательное предложение, и они выпили за свободу.

— А вы, кстати, знаете, — заговорила Таня, которая тоже была на приличном подпитке, ибо сама за вечер выпила почти всю бутылку «кахетинского», что для редко пьющей женщины уже составляет нешуточную дозу, — вы знаете, что укроп на зиму лучше не сушить, — он тогда теряет свои ароматические свойства. Если вам нужно заготовить в зиму укропчик, то его лучше солить. Берёшь свежий молодой укроп, режешь его, потом перетираешь его солью и натаптываешь в банку. Он пускает сок и отлично хранится, а зимой как свежий.

— Эх, ребята, знали бы вы какой я плов готовлю… м-м-м-м-м!.. пальчики оближешь! — воскликнул Жмых и с наслаждением поцеловал кончики собственных пальцев.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.