Бесплатный фрагмент - Истории за окном

Мы говорим, что литература — это вымысел, но сами отлично понимаем, насколько неправы. Прочитанные истории становятся частью нашего жизненного опыта, и порой — значимой и совсем не маленькой. Одни книги, самые любимые, сопровождают нас многие годы, другие приходят в самый нужный момент, чтобы утешить или подкинуть какую-нибудь потрясающую идею. Но это лишь одна «живая» сторона литературы.

Вторая — это незримая сторона, которой литература соприкасается с жизнью писателя. В любой, даже самой фантастической и волшебной истории есть отпечаток реальности. Есть след и отражение личности ее автора. Ведь история — это своеобразный язык, на котором писатель рассказывает о себе и том, что он на самом деле пережил.

В этой книге собраны произведения авторов проекта «По Полочкам»: рассказы самых разных жанров и настроений, от реалистической прозы до притчи и мистического триллера. Каждая история этого сборника, о доме ли с привидениями, о самом лучшем японском супе или о восходе на озере Пено, рассказывает о чем-то настоящем. О том, что на самом деле могло случиться где-то там, в огромном мире за вашим окном.

ㅤ

Полина Полежаева,

составитель и автор проекта «По Полочкам»

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

Этим утром безжалостный японский дождь задержал меня в отеле в Киото. Вместо поездки в Арасияму я сижу в лобби, без особой надежды посматривая в окно, пока на улице кто-то ежесекундно опрокидывает с неба полную кастрюлю теплой воды.

Мой кофе уже остыл, а тамаго сандо, скучающий на тарелке, начал покрываться тонкой пленкой окисления. От нечего делать я пытаюсь оставлять заметки в блокноте и тут же понимаю, что разучился писать от руки на родном языке. По-японски — пожалуйста, но мысли никак не хотят складываться в компактные иероглифы.

Мое кислое лицо в отражении на полированной крышке стола явно не нравится девушке за барной стойкой. Готов поставить десять тысяч йен, она думает — эти европейцы совершенно не умеют себя вести. В этом прелесть и проклятие Японии. Ты всегда будешь иностранцем, сколько бы лет тут ни прожил.

За спиной раздаются звуки фортепиано. Кто-то из постояльцев, такой же запертый дождем страдалец, сел поиграть. Незамысловатый ритм приятно касается воображения, словно вторя шелесту дождя по лепесткам цветущих гортензий и шагам спешащих мимо окна пешеходов. Музыка призывает расслабиться, остановить нескончаемый бег в попытках догнать невозможное. Я делаю глоток холодного кофе и откидываюсь на спинку дивана в ожидании, может быть, новой мелодии.

Музыка на секунду стихает, а затем врывается в голову ледяным дыханием метели. Я вижу, как наяву, себя четверть века назад, бегущего из стремительно катящейся в безумие страны. В драматических аккордах — гнев, решимость, горе. Проблески света от знания своей правоты. Обида на нежелающий принимать меня мир. Эмоции, которые я потом пытался написать, но получилось лишь прожить и запомнить — навсегда.

Через удушливую темноту воспоминаний прорываются первые светлые ноты. Новые страны, языки, люди. Неудачи и маленькие победы. Первая история, которую я сумел пристойно облечь в слова — посвящение любимой. И снова пропасть, темные, падающие свинцовыми слитками в голову аккорды. Болезнь. Паника. Ее смерть.

Все еще придавленный заново переживаемым горем, я поворачиваюсь и вижу пианиста. Это женщина. Темно-русые волосы забраны на затылке в пучок. Европейка. Играет с закрытыми глазами, проживая свою собственную историю. Интересно, какие у нее глаза: карие, похожие на крепкий чай, или серые, как сегодняшние облака?

В череде перемежающихся звуков я слышу отголоски борьбы. Сомнения. Желание сделать простой выбор и прекратить земную жизнь немедленно. Я не знаю, есть ли другая жизнь, не знал этого и раньше, поэтому на грани отчаяния я тогда сделал единственное, что умел — снова бежал, на этот раз от собственного горя, и не смог убежать. За мной тянулись следы, цепи, удушливые ремни прошлого.

Истеричные, почти диссонирующие аккорды достигают апогея и тут же рассыпаются каплями дождя. Не сегодняшнего проливного, а другого: легкого, звонкого, спорящего за право существовать с назойливыми лучами майского солнца. За этими звуками — мой родной город. Взлетающие ввысь белые шпили, широкие проспекты, безумные эстакады. За этими звуками — молодость и образ будущего, которому никогда не суждено сбыться.

Она не открывает глаз. Играет так, будто знает, что я на нее смотрю, но — прогоняю мимолетную спесь — она играет не для меня. Музыка, рождающаяся на кончиках ее пальцев, — для всех и для каждого обретает собственные смыслы. За ее спиной сидит на диване мужчина в кимоно, и как бы он ни хотел казаться невозмутимым, едва уловимые движения губ, морщинки на лбу, вся поза говорят, что и его подхватили волны воспоминаний.

Старенькая Ямаха звучит недостаточно идеально. Руки пианистки в попытках преодолеть несовершенство иногда дают сбой, но ее вдохновение и самоотдача кружат мне голову. Смогу ли я когда-нибудь выразить словами то, что композитор передал в строках нот? Возможно ли, читая книгу, испытывать такую же кристально ясную глубину чувств?

Последние такты звучат почти нежно. Ностальгия, надежда, смирение. Звуки стихают. Женщина еще несколько секунд сидит неподвижно. Затем закрывает крышку инструмента и поднимает глаза. Она смотрит на меня. Серые. У нее серые глаза, чуть темнее, чем я ожидал.

В ее взгляде — воды большой реки. Невозможно поверить, что это она только что играла с такой страстью. Невозможно понять, сколько ей лет: тридцать, сорок, а может быть… Не знаю. Может быть, она живет на нашей планете уже вечность.

Она смотрит на меня и вдруг улыбается. Открыто и радостно, как старому другу. Я не выдерживаю и подхожу к ней.

— Простите, — я говорю по-английски. — Простите, что это за музыка?

— Это Рахманинов, этюд ми-бемоль минор.

— Вы бесподобно играете. Не ожидал услышать такое…

— Мое любимое, — она улыбается и протягивает руку. — Ева. Как вас зовут?

— Ватару Андо, — меня разрывает между попытками поклониться и пожать ее ладонь.

— Андо-сан, простите, вы писатель? Кажется, я помню фотографию, — мужчина в кимоно встает и кланяется мне. — Я читал ваш сборник коротких рассказов. Мне очень понравилось. Наверное, автор много жил в Европе, я тогда подумал. Должно быть, один из ваших родителей иностранец?

— Огромное спасибо! — я почтительно кланяюсь в ответ. — Да, да, так и есть.

— Вас зовут Давид, — констатирует пианистка, когда мы садимся подальше от любопытных ушей. — Да?

— Откуда вы знаете?

Каким-то волшебным образом она угадывает мое первое имя, уже мною самим позабытое за двадцать-то лет.

— Все Давиды чем-то похожи, — смеется она. — Что делаете в Киото?

— Хотел съездить в Арасияму, может быть, знаете, в тот храм, где множество каменных нецкэ? Попросить себе вдохновения. Застрял тут из-за дождя.

— Погода, да… Печальное утро. Впрочем, кажется, становится светлее!

— И правда. Ева-сан, — с трудом удерживаюсь от перехода на японский. — Я могу спросить? Та часть в середине, похожая на дождь… О чем она для вас?

— Один день летом… — она называет дату почти через год после моего отъезда. — Была такая гроза, ливень, мы с подругой бежали домой, не дождались автобуса… Знаете, я уехала из дома и не видела подругу уже очень давно, а этот день помню так ясно!

— Причуды памяти, — я всматриваюсь в ее лицо и все еще не могу понять, сколько ей лет. — Выпьете чая со мной? Раз уж мы все тут застряли.

Она соглашается. Нам приносят чайничек сенчи и маленькие рисовые сладости в форме цветков гортензии. Улыбаюсь как ребенок. Сколько бы лет ни прошло, не перестаю удивляться и радоваться этим мелочам.

— Как вы стали Ватару Андо? — Ева снимает чашки и тарелочки с угощением на телефон. — Гражданство получили?

— Длинная история. Были проблемы на родине, и я сбежал, — вздыхаю в признательном поклоне. — Сначала в Южную Америку, а оттуда — через Ближний Восток — сюда. Единственная страна, где, наконец, прижился. Или просто остановился, пока не знаю.

— Или спрятались?

Встречаюсь с ней взглядом. Зрачки в ее глазах похожи на водовороты среди глубокой реки. Я даже не знаю, кто она такая. Молоточек в голове выстукивает тревожный мотив: может быть, она агент спецслужб, которые пришли наконец за мной.

— Слишком сложный вопрос, — уклоняюсь от ответа. — Приятный чай. Вам нравится?

— Чай? — она делает глоток. — И правда. Контраст горечи и послевкусия не такой, как у матча, но все равно…

— Чем вы занимаетесь?

— Сейчас просто наслаждаюсь Киото.

— Я имел в виду…

— Про музыку? Я окончила консерваторию. Считалась юным дарованием, пока не сломалась в один прекрасный момент. Перегрузила руки и душу. Простите, если показалось, будто я осуждаю вас. Это зависть. Вы смогли снова найти себя и стать писателем, а я — просто трейдер на зарплате. Вот, выкроила себе недельку отпуска.

Она пробует рисовый цветочек гортензии, пытаясь, судя по настороженному выражению лица, уловить вкус. Наверное, ей около сорока. Оттенок ее голубого джемпера выдает японскую требовательность к цвету. Не успеваю я озвучить этот факт, как она достает из сумочки шоколад, открывая свою восточно-европейскую душу.

— Это все хорошо, но хочется яркого вкуса, — она отодвигает тарелочку со сладостями. — Будете?

— Давайте. Сто лет такого не ел.

Она щедрой рукой отламывает несколько квадратиков от огромной толстой плитки молочного шоколада. Вкус из детства. С трудом могу сейчас вспомнить каким было мое детство. Я так долго хотел, чтобы вся моя жизнь за пределами Японии была стерта, вычеркнута из пространства-времени, что заблокировал для себя эти воспоминания.

— А вы по-японски пишете?

— Теперь уже да, — я готов закрыть лицо руками от стыда, как делает младшая дочь. — Уже почти научился тонкому искусству полутонов. Сначала мне просто очень повезло с редактором.

— Потрясающе! Я никак не могу породниться с этим языком. Уже семь лет, а все как будто новенькая в классе.

— Еще все придет, — спешу ее подбодрить, мне самому понадобилось лет десять. — Если кто-то будет вас критиковать — просто сыграйте ему на пианино.

Она улыбается. Вокруг серых глаз разбегаются тонкие лучики. Да, ей в самом деле около сорока.

За окном, наконец, светлеет, дождь заканчивается, как и наш чай. Прощаюсь с Евой. Возвращаюсь на минутку в номер, чтобы взять камеру, а когда прохожу через лобби — она выбегает на улицу с чемоданом на колесиках.

Ехать куда-то далеко уже поздно. Иду вдоль речки по романтичной тропинке под деревьями. Пробегающие мимо мальчишки громко обсуждают по-японски мою камеру с большим объективом и смешную желтую сумку. Для них я всегда буду иностранцем.

Я так и не рассказал Еве, как я стал Ватару Андо, как бился в двери издательств, но никто не хотел публиковать неизвестного иностранца с кое-как переведенными по словарю текстами. Спасла меня только Ханако, моя будущая жена и ангел-хранитель. Трудно понять, что именно она нашла в моем уныло-вежливом лице и стандартном черном костюме на приложенном к рукописи фото, но говорит, что влюбилась с первого взгляда. Она пригласила меня на ланч, и через час я тоже влюбился. До сих пор считаю ее самой смелой женщиной из всех, кого знал.

Ханако отредактировала мою писанину, изменила место действия с Осаки на Рим — японцы любят читать о Европе — и заставила взять псевдоним. Через пять лет, меняя паспорт в консульстве, я изменил имя, а еще через три — получил японское гражданство. Несколько бюрократических шагов, и для всего мира прежний я бесследно исчез, уступив место обычному японцу по фамилии Андо. Иногда я пытаюсь понять: за годы под другими небесами и другим именем стал ли я сам другим человеком? Или остался тем же напуганным и, буду честен с собой, трусливым юношей, бегущим с одним чемоданом на другой конец света.

— Добрый день! — окликает меня старичок, стоящий у перил небольшого моста. — Хотите запустить кораблик? Красиво!

На перилах разложены лодочки из листьев и цветов, скрепленные зубочистками. В самом деле красиво. С почтением беру одну из его загорелых жилистых рук и отпускаю вниз. Лодочка переворачивается. Я едва не плачу с досады, а старичок лишь смеется и подает мне новую. Вторая благополучно приводняется. Волны реки уносят ее, а я быстро-быстро нажимаю спуск камеры, чтобы не упустить это мгновение красоты.

— Спасибо большое! И в самом деле красиво! — кланяюсь ему, а он улыбается, довольный своей придумкой.

— Пожалуйста! Откуда вы?

— Италия, — бодро вру я. — Милан.

Он делает вид, что понимающе кивает. Благодарю его еще раз, он даже не обращает внимания, что я говорю по-японски. Японец по фамилии Андо моментально превращается в итальянца из Милана.

Приходит сообщение. Жена просит не забыть о сувенирах для младшей дочки. Я и о старшей не забуду, пусть она уже и не живет с нами. Дочка Ханако от первого мужа — мой лучший друг, так уж вышло, и идеальная старшая сестра. Обещаю ничего не забыть. Спрашиваю, считает ли она меня японцем. «Конечно да, почему ты беспокоишься? — приходит ответ. — Ты так давно тут живешь!»

Успокоила. Пишу, что люблю ее. В самом деле люблю, уже семнадцать лет. Получаю в ответ миллион поцелуев. Она считает меня японцем, а кем я сам себя считаю? У меня нет ответа. Я столько времени провел, пытаясь перестать быть предыдущим собой, что ни разу не задумался, какой он — я следующий. Единственный непреложный факт во все времена — я хотел писать, выражать словами мысли так, чтобы не оставлять других равнодушными. Не ради денег или быстрой славы, хотя такие стремления, конечно, упростили бы мой путь. Я хотел писать, чтобы мои читатели задавались вопросами. Искали ответы, сомневались в правильности — поступков героев и своих догадок. Чтобы вопросы морали и человеческих желаний иногда лишь едва касались друг друга в церемонном менуэте, а в другой раз — вступали в яростную схватку.

Покупаю в ларьке мороженое с кунжутом и сворачиваю, наверное, на самую туристическую улицу Киото. Здесь, среди людей, которые выглядят так же, как я, и говорят на разных языках, я словно растворяюсь в пространстве. Человеческий поток подхватывает меня, несет куда-то наверх мимо сувенирных лавок. Замечаю магазин с приятной канцелярией. Покупаю своим девчонкам всякого и начинаю дрейф обратно, в сторону гостиницы.

Младшая присылает фото из кафе, спрашивает, как я там. Ей тринадцать. Возраст нарастающей турбулентности. Считает себя уже очень взрослой, но все равно приходит в родительскую спальню в выходной утром. Выгоняет меня из комнаты, чтобы посекретничать с матерью, а потом требует — от меня — субботние панкейки. Такие отношения с детьми — целиком заслуга Ханако, пусть она и уверяет, что я нормальный отец.

В ответ на вчерашнее фото из Золотого Павильона и вопрос, считает ли она меня японцем, дочь пишет, что я сошел с ума. Конечно, я не японец, но так же круче. И она меня любит, даже если я пингвин. Обещаю завтра утром вернуться, но, когда добираюсь до гостиницы, понимаю, что вернусь сегодня. Собираю вещи, раскланиваюсь с девочкой на ресепшн и бегу на станцию.

Синкансэн Нозоми идет от Киото до Нагои всего тридцать пять минут.

Всего за тридцать пять минут я успеваю с какой-то поразительной остротой осознать, что у меня есть собственное место в мире, что на самом деле не так уж и важно, кем меня считает сосед или официант в кафе. Я смотрю на мелькающие за окном сельские домики. Пытаюсь переварить такое очевидное и оттого еще более внезапное озарение, и совершенно не понимаю, почему оно не случилось гораздо раньше.

— Я дома! — кричу от входа и едва успеваю скинуть уличную обувь, как дочь повисает на шее всем уже недетским весом.

— Папа! Разве ты не говорил, что завтра?

— Передумал. Решил быстрее к вам вернуться. Держи. Там тебе и сестре.

— Как мило! — Дочь с писком убегает к себе в комнату.

— С возвращением, — Ханако целует меня в щеку. — Что с тобой такое было сегодня?

На ней домашнее платье с акварельными цветами гортензии. Почти такими же, как росли у отеля в Киото. Сезон, ничего не поделаешь. Все японцы обожают сезонные вещи.

— День рефлексии. Знаешь, сегодня утром в отеле одна женщина играла на пианино. И это было так проникновенно, что я вспомнил родной город, грозу, эти белые высокие здания. Помнишь, я показывал фотографии? Оказалось, она тоже оттуда.

— Угу, — Ханако внимательно смотрит на меня и кивает. — Красивые, я помню. Кстати!

Она лезет в холодильник и достает маленькую картонную коробочку. Я кручу ее в руках, выпуклые буквы, такие странные для японской реальности, складываются в полузабытые слова. У меня в руках творожный сырок. Еще одно воспоминание из детства.

— Мы нашли новый магазин! Ты знал, что у тебя на родине есть такой десерт?

— Да. — Я еще раз поворачиваю коробочку в пальцах. — Конечно. Можно открыть?

— Папа вредный, — кричит дочь из комнаты. — Знал и не говорил!

— Отдать тебе? Забирай!

Дочь великодушно говорит, что этот сырок — мой. Наливаю себе чай из термоса и откусываю кусочек. Тонкая хрупкая глазурь ломается, открывая путь к маслянистой сладости. На языке такой же вкус, как и сорок лет назад. Я снова как будто сижу на кухне бабушкиной квартиры и смотрю из окна на белую высотку по соседству.

— Не хочешь написать роман? — спрашивает Ханако.

Она все так же пристально смотрит на меня через стол.

— Роман? Большой? Даже не знаю. Это кто-нибудь издаст?

— Напиши про родину, — неожиданно говорит она. — Про любовь, зиму, чтобы в конце наступала весна и все были счастливы. Как звали ту пианистку?

— Ева.

— Э-ба, — простое имя с трудом ложится на японский язык. — Нет, мне так не нравится. Назови героиню Анна, будет хорошо.

Я откусываю еще. Сладость оттеняет вкус черного чая. Мое воображение уже за тысячи километров там, где падает на широкие тротуары пушистый белый снег и молодая женщина с собранными на макушке русыми волосами бежит к остановке, поеживаясь от утреннего холода. На плече у нее маленькая сумочка, в которую поместился только проездной и пара бутербродов, а в руках — папка с нотами. Она перебегает улицу перед рядами остановившихся в пробке машин. К остановке подъезжает украшенный гирляндами трамвай и увозит ее. Я выдыхаю. Спустя четверть века я готов вернуться, хотя бы мысленно, в родной город.

— А что она играла? — спрашивает Ханако.

— Рахманинова. Этюд ми-бемоль минор.

Ханако включает музыку на телефоне. Метущиеся аккорды врываются в нашу маленькую кухню. Я невольно ежусь, но Ханако подходит ко мне и обнимает, а следом приходит дочь. Смотрит на молоденького пианиста в ролике, умиляется, показывает мне рисунок — пингвин с зонтиком стоит под дождем в окружении гортензий. Звуки теряют свою драматичность и в этот раз обращаются обычным летним дождем. Таким же, как начинается за окном, где с неба только что опрокидывается первая кастрюля теплой воды.

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤ

ㅤㅤ

— Вадим. Я же уехала только неделю назад! Ты считаешь, этого должно хватить? — прошипела Катя в телефон, чтобы сыновья не услышали, что они с мужем снова ссорятся.

— Нет, конечно, нет. Извини, Кать, — после тяжелого вздоха Вадим продолжил: — Просто я уже соскучился по мальчикам. И по тебе.

Голос мужа опустился почти до шепота, и все ее возмущение куда-то испарилось. Еще минуту назад Кате хотелось кричать о том, как она несчастна, как надоела такая жизнь, как сложно изо дня в день злиться на него. Но этот шепот оставил Кате только грусть. Грусть о тех временах, когда они с Вадимом клеили обои в новой трешке, когда ждали заветные полоски на тесте, когда уже с двумя сыновьями гуляли по любимому Питеру.

Таких моментов давно не осталось.

— Кать. Просто знай, что я люблю тебя.

— Я позову мальчиков. Они хотели тебе показать ящерицу.

Больше говорить было не о чем. Вернее, ей нечего было ему сказать, поэтому Катя отдала телефон старшему, Коле. Мальчишки скучали по отцу и наперебой стали рассказывать, как нашли утром в траве ящерку.

Коля ловко ухватил ее за хвост, когда зеленая зверушка пыталась юркнуть в кусты у забора. Ваня, младший сын, с любопытством рассматривал ящерицу, пока брат нес ее в руках, но сам дотронуться боялся. Уж очень она напоминала маленького дракончика, крыльев только не хватало.

Дома пришлось собрать семейный совет. Мальчишки хотели ящерку оставить себе, но Катя настойчиво просила ее отпустить. Споры утихли, когда она сказала, что зверушка в неволе не выживет: этого никто не хотел. Мальчики только попросили сперва показать ящерку папе, а потом отпустить. Не учли только одного.

Кота в доме. Перс Тишка то и дело крутился под ногами Коли, пока тот гладил хвостатую, а потом с любопытством следил, как Катя селила ящерицу в банку. И не просто так. Тишка выждал момент, когда братья смотрели телевизор, и попытался лапкой выудить ящерку — Ваня едва успел выхватить банку из лап пушистого разбойника. Дракон или нет, но зверушку захотелось защитить.

Теперь дымчатый перс лениво размахивал хвостом, сидя на деревянном стуле у окна, и внимательно следил за зеленым ящером в руках у Вани. Видимо, кот еще на что-то надеялся. Катя улыбнулась этой картине. Как бы сложно ей ни приходилось последние месяцы, дети были ее отдушиной.

Свисток чайника на кухне не позволил уйти глубже в свои мысли. Катя уже успела испечь шарлотку, осталось заварить чай и позвать мальчишек к столу. Пока она крутилась на кухне, кто-то постучался в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел в прихожую.

— Ка-а-ать! Ты где? — звонкий голос принадлежал подруге детства, Свете. Она была единственным человеком, кто радовался приезду Кати в старый родительский дом.

— Свет, я на кухне. Проходи. Ты как раз вовремя. Садись. Сейчас чай налью, с шарлоткой попьем.

Пока Катя доставала для них чашки и нарезала пирог, Света поставила сумочку на сервант и там же пристроила стопку школьных тетрадей.

— Ох, какой аромат. С яблоками? Если будешь так часто печь, я перестану к тебе приходить. Кажется, за эту неделю уже на килограмм поправилась, — подруга рассмеялась и притянула к себе чашку с травяным чаем. Тонкий запах чабреца разливался по кухне и смешивался со сладким ароматом печеных яблок.

— Мальчишки не хотят? — спросила Света и откусила первый кусочек пирога.

— С папой разговаривают, — ответила Катя, задумчиво помешивая чай.

Света сделала глубокий вдох и произнесла вслух то, что крутилось в голове все эти дни:

— Кать, не пожалела, что уехала, а? Вы уже 10 лет вместе: дети, быт, все ж хорошо было. Вадик, конечно, трудоголик, но мужик-то хороший. Или нет? Может, изменял тебе, сволочь? — от такого предположения Света возмущенно вздернула рыжую бровь. Почему-то мысль об измене ей даже в голову не приходила. Когда Катя неожиданно приехала в деревню, еще и с детьми, Света подумала, что подруга, наконец, решила показать мальчикам родные места.

Вот только о Вадиме за эту неделю Катя не сказала ни слова.

— Нет, Свет, что ты! Дело не в этом. Просто я уже дышать там не могла. Даже не понимаю, когда все пошло под откос. Мы были так счастливы, я даже не замечала, как дни летели. Каждый день с ним, как счастье. Потом родились мальчишки, и что-то незаметно стало меняться. Не знаю, я просто ничего не знаю, — продолжать этот разговор Кате не хотелось. Она сделала глоток чая, чтоб успокоить зудящие нервы.

— Кать, может, ты и права, что решила проветрить голову. Сельский воздух, говорят, всем идет на пользу, — сказала Света и тепло улыбнулась подруге. — А я вообще-то пришла к тебе с просьбой. Помнишь, я рассказывала, что собираюсь на обследование в город? Так вот, хочу попросить тебя подменить меня на эти три дня. У меня четвертый класс, там всего-то десять детей. Планы уроков все есть.

— Свет, ты что! Я же вечность не преподавала. Максимум, что помню, где какие артикли ставить в предложениях. Попроси нормального учителя тебя подменить, — Катя удивилась, что Света обратилась к ней с такой просьбой. После универа она всего год проработала учителем английского в начальной школе. Когда вышла замуж, они с Вадимом решили, что в работе никакой необходимости нет, вот так и закончилась ее карьера.

— Катюш, родная, ну пожалуйста. У нас нет в школе второго учителя английского. Это же деревня. Я и с директором уже все обсудила, она дала добро. Выручи, а? Всего на три дня.

— Свет, у меня же мальчишки, как я их оставлю? — Катя ухватилась за последнюю возможность отказать.

— Мама моя придет, посидит с ними. Ты же знаешь, она у меня как квочка, глаз с них не спустит. И блины напечет, и на улицу вытащит погулять.

Спустя полчаса уговоров и просьб Катя сдалась с условием, что планы уроков будут у нее уже завтра и она успеет за выходные подготовиться.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ* * *

Катя не спешила войти в класс, стояла в дверях и робко осматривала ребят. Девочка с рыжими волосами за первой партой что-то показывала соседке под столом. За последней партой сидел хмурый спортсмен с перевязанной рукой. Перед доской столпились еще несколько девочек и что-то рисовали цветными мелками, а пара мальчишек сидела на подоконнике и играла в телефонах. Никто даже не замечал Катю.

«Как я вообще на это согласилась. Может, прикинуться больной и уйти?» Школьный звонок отрезал пути к отступлению. Детвора стала расходиться по местам, и тут-то ребята увидели Катю.

— Вы наша новая учительница? — спросила рыжеволосая девочка.

— Да, — спокойно ответила ей Катя.

Она сделала глубокий вдох, пригладила прямую юбку и быстро прошла к столу учителя. Повесила сумочку на спинку стула, положила на стол папку с планами уроков и вернулась к центру класса.

— Здравствуйте, ребята. Меня зовут Екатерина Андреевна. Я буду вашей учительницей, пока Светлана Алексеевна в отъезде. Попрошу вас открыть сейчас тетрадки и записать число. — Катя повернулась к доске и стала писать дату: «21st April».

Зашуршали листочки, кто-то просил запасную ручку, а кто-то громко зевал. Дети никогда ее не раздражали, наоборот, Кате всегда было интересно с ними общаться и находить общий язык. Только сейчас, после долгого перерыва, она не чувствовала прежнего драйва. «Надо идти по плану, и все пойдет нормально», — решила Катя, чтоб как-то себя успокоить.

Она обернулась к классу. Подождала, пока все сделают запись в тетрадях, и стала рассказывать про использование конструкции «there is» / «there are». Катя объясняла правило, писала на доске примеры, новые слова она просила ребят записать и выделить другим цветом. Дети вели себя тихо, даже не перешептывались.

И тут рыженькая девчушка подняла руку и сказала:

— А я не поняла, какая между ними разница.

Катя оглядела класс и задала вопрос:

— Кто еще не понял?

Руки подняли все. Катю бросило в жар, и на секунду она просто растерялась. Открыла план, прошлась по структуре урока, потом вновь посмотрела на детей, закрыла папку и положила ее на стол, а потом сказала:

— Ребята, а давайте сыграем в игру. Смотрите, я возьму две ручки, один карандаш, один цветок с подоконника, две тетрадки и свою сумочку.

Катя называла предметы и собирала их на первой парте, чтоб всему классу было хорошо видно.

Тут рыженькая сказала:

— А у меня есть зеркальце. — Девочка протянула Кате круглое зеркальце с розовым ободком.

— Давай, оно тоже нам пригодится, — улыбнулась ей Катя.

Теперь она поднимала с парты предметы и уже своими словами объясняла, как работать с этими конструкциями. Затем разделила класс на команды, и дети по очереди выбирали предметы и строили предложения. Уже без Катиных подсказок. Легко и без ошибок. Чтобы закрепить тему, Катя поинтересовалась, что лежит у них на партах. Ребята поднимали руки, с готовностью отвечали и радовались своим успехам, когда прозвенел звонок.

Катя посмотрела на часы, удивляясь, что не заметила, как прошел урок. Дала задание детям и отпустила всех с урока. Ребята убежали на перемену, а она, кажется, впервые за долгое время почувствовала это. Счастье. Легкое. Теплое. Настоящее счастье.

«Почему? Почему я от этого отказалась?»

Она и забыла, какое удовольствие приносила ей работа с детьми, их успехи. Когда Катя уволилась, общение с Вадимом, их отношения заполняли собой все время: она ими упивалась. Потом родился Коля, через год Ваня, и материнство отодвинуло на задний план все остальное. Она растворилась в мальчишках и очень старалась быть хорошей женой для Вадима, чувствуя вину, что слишком много времени и внимания уделяет детям. Думала обо всех, кроме себя. И не замечала этого.

Домой Катя возвращалась, прижимая к груди небольшую стопку зеленых тетрадок.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ * * *

Здесь когда-то стояла невысокая изгородь. Серый штакетник под тяжестью прожитых лет обвалился и тонул в бурьяне. Калитку и трогать не нужно было, чтобы войти во двор старенькой дачи — шагни сквозь бурьян, даже не заметишь сгнившей изгороди под ногами. Только Катя не стала. Воспитание не давало ей так неучтиво вести себя в чужом дворе. Поэтому Катя решительно толкнула хлипкую дверцу. Та жалобно скрипнула и распахнулась настежь.

«Так. Сразу скажу, чтоб убрал эту железную свалку. Или забор пусть приведет в порядок. Сколько можно? Дети скоро ноги сломают! Столько раз говорила Коле, чтоб не лазили там. Ваня же за ним хоть в огонь. Ох, не работает у них голова, дурные оба. И, видимо, у деда тоже мозг отшибло. И кота же угробят! Чудом Тишку вытащила сегодня из-под той развалюхи. Нет бы машину — в утиль, и весь этот хлам следом!»

Решительно шагая по пушистой траве, она оглядела просторный двор. С правой стороны, видимо, за годы выросла гора металлолома, которая и приводила Катю в такое бешенство. Забор там давно прохудился, и ее мальчишки покоряли эту гору с большим рвением. Почти каждый день с момента приезда.

Среди всего хлама сложно было разглядеть, что есть что: с одного края торчал дырявый таз, покосившаяся тачка без колес шапкой лежала сверху, а в самом основании проглядывал сморщенный бампер шестерки, серый от грязи.

То тут, то там во дворе валялись какие-то вещи. Хаотично, словно кто-то невидимый скидывал их прямо с неба. Перевернутый маленький столик на тонких крученых ножках, металлический стульчик, древняя тахта, которую явно полюбили местные птицы. Пара серебристых голубей важно прохаживалась по прохудившейся спинке. Голуби урчали, мурлыкали и, казалось, кивали Кате в знак приветствия.

Она поднялась по обшарпанным ступенькам на крыльцо дома и постучала в дверь. Воспоминания обо всех минутах тревоги за мальчишек и любимого кота подстегивали ее боевой настрой, и Катя снова забарабанила по двери.

Тишину дома нарушали только звуки дня. Ветерок играл с листвой стройных тополей позади дома, голуби продолжали монотонную беседу, доносились даже приглушенные голоса Вани и Коли, которые, видимо, снова спорили из-за аниме. Катя взглянула в сторону своего дома и тяжело вздохнула.

Секунды тянулись.

Новый стук.

Снова тишина.

«Хм. Не открывает. Дед никуда не ходит, только почтальон к нему заглядывает. Может что-то случилось? Да нет, наверно, просто не слышит. Постучу еще. Тихо. А вдруг ему плохо стало? Что тогда делать? Дверь ломать? Я же не смогу».

Но стоило ей надавить на металлическую ручку, как тяжелая дверь поддалась и открылась. Катя остановилась на пороге. Прислушалась. Тихо. Постучала еще раз по косяку, позвала деда, но в ответ не услышала ни звука. Она нерешительно вошла в дом.

Узенькая кухня-коридор встретила удивительным порядком. У окна раскинулся дубовый стол, за этим великаном могла поместиться большая семья, если бы не одинокая табуретка. Резные ножки стола истрескались, но ровными столбами подпирали тяжелую столешницу. Серая скатёрка когда-то радовала глаз пышными розовыми цветами, но яркое солнце уже почти выжгло рисунок. Черная плита пятном выделалась на фоне побеленных стен.

Катя заглянула в соседнюю комнату и остановилась на пороге. На деревянном коричневом стуле с высокой спинкой сидел поникший старичок. Именно старичок. Не узнать было в нем хмурого деда, который частенько ворчал на почтальона или разглядывал Катиных «дурней», когда те играли в разбойников во дворе.

Он скрючился, уронив голову на грудь. То ли спал, то ли глубоко о чем-то задумался. За косматыми бровями не видно было глаз. Руки лежали на коленях, сжимая старую фотографию. Если бы не едва заметное движение, Катя бы решила, что тот спит. Большие пальцы поглаживали потертую рамку.

— Дед? Живой ты? А то стучу, стучу, а ты не открываешь. Испугалась, что случилось что-то.

Он долго не отвечал. Катя уже хотела снова его позвать, когда дед сказал:

— Случилось. Давно случилось. — Даже голоса его она не узнала. Глухой, тихий, словно издалека доносился.

Катя подошла ближе и посмотрела на фотографию в деревянной рамке. На ней — двое. «Ого. Это же дед. Только молодой. А рядом кто? Жена?»

Казалось, впервые она увидела, что он умел улыбаться. Широко, открыто, по-доброму. В уголках глаз даже лучики морщинок светились радостью. Свой взгляд и эту улыбку он дарил женщине рядом с собой. Невысокая. Едва доходила до его плеча. В круглых очках. Толстая оправа совсем не портила ее карих глаз, скорее делала их еще больше. Позади счастливой пары стояли белые «Жигули».

— Годовщина сегодня. 15 лет с той аварии.

Только после этих слов Катя узнала в новеньких «Жигулях» разбитый бампер шестерки, похороненный под грудой металлолома.

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ * * *

Катя с грустью оглядывала дом, пока мальчишки носились во дворе, гоняя голубей из рогаток. Новость о том, что они возвращаются в город, сыновья встретили восторженной радостью. За две недели в деревне они соскучились по друзьям, отцу и приставке. Продлевать деревенские каникулы нисколько не хотели. Тот редкий случай, когда ребята упаковали свой чемодан без споров и промедлений.

Чего не сказать о самой Кате. Она медленно собирала одежду, игрушки Тишки и прочие мелочи, а мысли уносили ее в события прошедших дней. Почему она уехала в деревню? Что изменилось за это время? И самое главное, что она намерена делать дальше? Щелчок закрывшегося чемодана вернул ее в реальность.

Катя расправила плечи, огляделась и позволила моменту захватить себя. Тишка лениво помахивает хвостом на подоконнике. Под ногами жалобно скрипнула половица. Россыпь серебристых пылинок кружится с солнечными зайчиками в застывшем доме, пока удары собственного сердца отсчитывают последние минуты перед долгой дорогой.

ㅤ

ㅤ

ㅤㅤСердце красавиц склонно к измене…

ㅤㅤㅤㅤㅤДжузеппе Верди «Риголетто»

Как у капризной красотки, окруженной молодыми поклонниками, у озера часто менялось настроение. Получить «от ворот поворот» было просто — стоило не уследить за расположением духа красавицы. Состязаться с юношами, вооруженными удочками и сачками, мне не позволяла вступающая в свои законные права мудрость, да и надоело бегать туда-сюда от дома к берегу! Но стоило лишь уловить малейшие изменения в настроении озера, как я тотчас забывал обо всем и вприпрыжку мчался к воде. Мне хотелось непременно бабьим летом запечатлеть озеро во всей красе, словно вечно юную красавицу, которая готовится к выпускному балу окончания осени, и заслужить высшую похвалу организаторов межсезонной ассамблеи.

Однако караулить день напролет у кромки воды в надежде поймать лучший кадр было непросто. Обычно я удобно устраивался в кресле на палубе своего дома и, едва предчувствуя смену декораций, поспешно направлялся на берег. Но озеро в этот раз не спешило меняться. И только на пятый день моего созерцания я, наконец, услышал шум прибоя при мерном движении набегавших волн, застыв в ожидании шторма. Словно зачарованный я смотрел в темные воды сквозь отражения деревьев, подернутых багрянцем заходящего за озеро и лес светила. Днем под теплыми лучами почти летнего солнца, которое пыталось продлить лето из последних сил, холодная вода цвета индиго притягивала взгляд, как магнит. А утром озеро часто просыпалось в тумане, и дым над водой неспешно таял под первыми лучами солнца.

Можно было бы рассказать о нашей двадцатилетней безупречной дружбе с озером. Но в этот раз между нами сложились совсем иные отношения: «Я в восхищении! Королева в восхищении! Мы в восхищении!» — эхом слышались мне приветствия гостей бала в звенящей тишине, заполняющей пространство над озером в дни абсолютного безветрия. Поклонение перед магической красотой этого явления, а для многих — просто водоема, постоянно напоминало мне о необходимости возвращаться сюда снова и снова. Кто-то назовет это культом озера и будет прав. Наступает момент, когда начинаешь осознавать, что так просто, как здесь, не увидишь танец маленьких облаков в отражении озера, не заметишь в их причудливых формах ни старинные замки, ни заснеженные вершины, ни даже летающие объекты неведомого происхождения. Всего за пару часов можно сделать десятки фотографий, запечатлев чудеса, происходящие с облаками во взгляде капризной красавицы. Нужно лишь внимательно смотреть, как стихия воды по-особенному передает небесные сюжеты.

А старые лодки на берегу? Они радуют и удивляют своими веселенькими цветами. Я впервые увидел их небрежно брошенными на берегу двадцать лет назад и до сих пор поражаюсь, как органично они вписаны в пейзаж. Их ровесники-автомобили давно превратились в металлолом, а эти шедевры советского судостроения спокойно лежат на берегу кверху килем или терпеливо ждут на воде хозяина с мотором и бензином. Люблю фотографировать лодки у воды, но было бы наивно полагать, что красотке понравятся снимки, где она не одна! Самые удачные кадры получались на закате, когда солнце словно погружалось в воду. Карминово-красный закат отражался в линзе озера по линии горизонта, что создавало иллюзию, как в детском калейдоскопе. Как и полагается капризным красавицам, озеро оценило картинку, но сочло ее неидеальной. Ведь солнце с древних времен символизирует жизнь, а на закате оно становится символом увядания, старения и даже смерти. Красавицы склонны к суевериям, а озеро — к приметам.

Последний шанс угодить озеру — организовать съемку на рассвете. Эта идея пришла запоздало, когда пора было уже прощаться с красавицей. Покадровая съемка рождения нового дня, символа победы света над тьмой, захватила меня целиком. Разумеется, чтобы поймать этот момент, нужно выбрать лучшее место в акватории — лодка или катер будут в помощь. Прийти на место якорной стоянки хорошо бы заранее, как заядлый театрал, чтобы успеть зайти в буфет до первого звонка, и с трепетом ожидать появления солнечного диска из темных вод в момент чудотворства восхода.

Я так тщательно готовился к встрече с рассветом, что проспал. Когда утром я подошел к берегу, солнце уже вовсю освещало озеро, играя бликами на ряби воды. Похоже, красавица не захотела увековечить себя в волнительном состоянии, стесняясь преждевременных морщин. Мне озеро всегда казалось прекрасным: в любую погоду и во все времена года. Попробую навестить озеро зимой, когда Спящая красавица в окружении своих семи гномов, любителей зимней рыбалки на мормышку, спокойно почивает до весны в ожидании юного принца. Кстати, снимать спящих — точно плохая примета. Когда приеду, планирую прогуляться по льду озера и проверить, хорошо ли устроилась Спящая красавица под пушистым снегом, закрывшим белым одеялом ледяной панцирь замерзшего озера. Но это будет уже другая сказка. Или уже совсем другая история.

ㅤ

ㅤ

Гнилое тепло января за час обернулось холодом, дождь — снегом, и теперь Полина — зонт, огромный мухомор, над головой — шлепала по снежному смузи. По навигатору, пешком минут десять: от парковки у кампуса ее университета, через монорельс всегда пустого трамвая, по переулку низких коттеджей на окраине индустриального района, к точке «ДО́МО». Ресторану японской кухни. Даже не ресторану, а трактиру сытных крестьянских похлебок. Его хозяин и шеф-повар — известный в городе Сэнсэ́й Айкидо Га́ку Хо́мма.

И книгу он написал о сложном вкусе бульона да́си, заклиная посетителей не добавлять в него соевый соус. Проверим.

Га́ку Хо́мма не думал о ресторане, когда в конце семидесятых прибыл в Де́нвер и открыл студию Айкидо, первую в Америке. Ученики кинулись к нему отовсюду — без денег, конечно, — и Сэнсэ́ю пришла идея ресторанчика: учеников подкормить, да и подзаработать. Га́ку Хо́мма готовит сам. Всегда. Даже сейчас, в свои шестьдесят. Готовит строго по рецептам — нет! — ритуалам родной деревеньки Ива́нума в префектуре Ибара́ки.

Хлопья липкие, зонт скис, бутсы хлюпали все смачнее и наливались тяжестью. Вспомнилось, как Гаку рассказал в одном интервью, что в молодости одолевал непролазную осеннюю жижу в самодельных сандалиях: к их подошвам прибивали перекладины, так легче вытаскивать ноги из грязи, а в сухую погоду — тренировать равновесие, как на ходулях.

Полина обогнула припаркованные за углом ресторанчика машины, ступила под арку распахнутых ворот — на темной доске вырезано «ДО́МО» — и оказалась во дворе деревенского домишки, как в кадре черно-белого фильма о старой Японии. За частоколом изгороди — сад: воздух замутнен снегом, но видно, как дрожит мост над льдистым прудом, а низкие сосны касаются шишечки резного фонаря. Фасад дома-хатки укрыт бамбуковыми циновками, циновки покрывают и крышу, окон во двор нет. Кривая дорожка подводит под соломенный навес входа.

Полина сделала несколько быстрых выдохов, сложила зонт и потянула за ручку — ладную, по руке, корягу — дверца легко отошла. В тамбуре — светильник с экраном из рисовой бумаги, на внутренней двери — чучело карпа и записка: «Открывай осторожно, вдруг кто проходит внутри». Полина тронула рыбу и мягко отвела дверь, словно ее ждут и она не хочет пугать своим резким появлением.

Она оказалась первой сегодня. Ее увидели: «Одна? Прошу», — и ввели в зал. Нет, не в зал, в музей! Да нет, не в музей — в трактир семи самураев. Таким в японских деревнях лет по триста. И они не меняются.

— Кякю́ — посетитель! — зычно крикнул официант.

— Какю́ канге́й сюрю́! Посетителю — ура! — дружно раздались голоса из кухни, открытой в зал окошками в перегородке.

И стучали ножи.

И скворчали сковороды.

И шипел гриль на дровах.

И пахло русскими щами с говядиной.

И тихая флейта — сякуха́ти — то колокольчики, то шелк.

Столешница — красный песчаник сквозь блеск черного лака — опирается на толстенный пень сосны. Полина сняла мокрый пуховик — что с ним делать? — и сложила на пол у стены. Откуда-то вынырнула японка, положила на пол плоскую плетеную корзину: «Сюда можно». Полина плюхнулась, не рассчитав, на низкий табурет — пенек поменьше, обтянут грубой кожей.

Потом, когда ужасное уже произойдет, Полине расскажут, как Гаку с учениками спасал плиты старых тротуаров, когда в семидесятые город менял красный камень тротуаров на бетон. Из них смастерили столешницы, а из пней с пожарищ в окрестных горах — табуреты. Полина поерзала, устраиваясь на твердом табурете. Огляделась. Ее густо окружали буквы. Она оказалась внутри текста.

Кто я здесь? Случайный персонаж? Главная героиня?

Над головой светильник: гнездо из коряг, стянутых грубой веревкой, абажур — папье-маше из пожелтевших японских газет, свет продирается сквозь столбцы иероглифов и окрашивается оранжевым. Словно на угольях догорает рукопись.

Моя? Еще не написанная?

Огромная лампа в центре зала оттягивает руку колодцу-журавлю и изрыгает рыжий свет. Иероглифы газет ее колпака кричат о совсем юных камикадзе Второй мировой, о традиции их последней пиа́лы саке́ перед вылетом на задание. Коллекция этих маленьких пиал с облетевшим лепестком сакуры на донышке вон там, на узкой полке под потолком. Светильники поменьше шепчут о голоде и лишениях, о непролазной грязи послевоенной побежденной нации. И наготове толстенная бамбуковая кисть в углу — ведьмина метла из японской манги. Макнуть бы ее в тушь, провернуть плавно, как меч в Айкидо, — и круг иероглифа энсо́ накроет мою столешницу.

Звенят флейты-иероглифы с керамических ваз, бутылок из-под сакэ и пиал на столах. Гудят буквы-иероглифы со стенок котлов, чугунков и сковородок кухни. И ритмично дышат крошечные иероглифы с развернутого свитка в руках статуэтки школяра на подоконнике. Звуки текста сливаются, и кажется, еще вот-вот — и поймешь что-то важное о себе.

Но!

Официант принес суп-даси́ в чугунке с бамбуковой ручкой. Не суп — архитектурный конструкт — на ножках вкусовых и обонятельных рецепторов. Полина и не подозревала, как их много у нее на языке, в глотке и в носу. Из густоты бульона приподнимали головы и прижимались к стенкам плоские рисовые лепешки, прожаренные до хруста на дровяном гриле. Разноцветные кружочки, овалы и змейки корнеплодов, прозрачные полоски мяса, кубики костного мозга, проростки сои и зелень эстрагона рождали пар ароматов.

Жизнь! Здесь и сейчас!

Все тексты, все тексты, все тексты — позабылись и перестали звучать. Полина уже не видела из-за череды сложносочиненных вкусовых безумств ни оконца, затянутого треснувшей рисовой бумагой, ни фигурок кукольного театра над дверью в сад, ни фаянсового блюда с синим рыбаком, ни рыбы на его крючке. Она позабыла, что рядом с ней на кованом гвозде висит раздувшаяся книга-блокнот, похожая на огромный отрывной календарь. И то, как полчаса назад не удержалась и стала переворачивать ее папиросные листки с иероглифами: почерк везде был разный, и Полина догадалась, что с такими блокнотами паломники бредут по монастырям-бонсё, а монахи заполняют их странички за небольшую плату. Позабыла и то, как из кухни выглянул Сэнсэ́й Гаку Хомма и цепко взглянул на Полину.

Взглядом своего на свою. Признал сестру-книжницу.

Полина заставила себя зацепить фарфоровую ложечку за край чугунка с супом и достала телефон. Ну как такому чуду пропадать! Отсняла короткое видео и запостила в соцсеть. После еды прошла в сад, потом и в музей ресторана. Волшебное чувство, «я здесь своя», охватило Полину, когда Гаку Хомма подошел к ней. Разговорились, и Сэнсэ́й рассказал, как в конце семидесятых ехал с коммуной хиппи в славный город Сан-Франциско, как их фургон сломался как раз посредине пути, в Денвере. Так Сэнсэ́й и осел здесь. Открыл школу Айкидо, он ведь в Японии работал на американской базе, тренировал военных. Они и пригласили его в Америку.

На следующее утро, в субботу, Гаку Хомма вышел из кухни, где он отскребал клубни, зная, что помощники придут и тонко нарежут овощи, прошел по круглым камням сада и отвел раздвижную дверь музея. Поморщился на вывеску «Музей». Дом это! Музеем назвал, чтобы понятней было. Дом, родной дом, дом вдали от родины. Вот сандалия у порога — сам ее давно смастерил. Потерял прежнюю в раскисшем поле. Петля оборвалась, глупо, палец на ноге поранил, вот шрам виден. Гаку наклонился и потрогал почерневшую подошву сандалии, пальцы уловили слабое тепло: может, помнит меня молодым?

Старые вещи — они впитывают и твой пот, и чешуйки твоей кожи, и твои мечты.

И Гаку будто услышал:

Я деревянная сандалия, лежу у входа в музей. К моей подошве прибиты две перекладины, сверху петля — кусок веревки из рисовой соломы. Я здесь давно и потеряла счет времени. Я напрягаюсь и погружаюсь в сон, в великолепное солнце: меня выстругивает молодой Гаку, сидя на островке у сосны, посреди осенней топи рисовых полей. Выстругал и вдел в петлю большой палец левой ноги. На правой оставалась прежняя сандалия. Я поздоровалась, ведь нам теперь вместе служить, но она не ответила — ее залепила засохшая глина. Гаку поднялся, подхватил на спину рогожу с рисовой мукой и шагнул в яркую жирную грязь. Несколько вязких шагов, и на меня, такую юную, налип ком грязи весом с мешок риса на спине хозяина — месячный паёк для всего даца́на. Закатное солнце сменилось тучей. Дождь набирал, набирал, набирал силу, удесятеряя вес грязи на мне. Дождь шел всю первую осень моей трудной жизни. Как хорошо, как давно это было.

Полчаса до открытия. Гаку позабыл и сандалию, и молодые мечты, плавно ступил на платформу для чайной церемонии и сел на пятки: вдох на семь, задержка на семь, выдох на семь. Волны дыхания поднимались, исходили и вновь накатывали.

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Мммхххх — — — — Фуууууу

Сэнсэ́й не слышал, что у дверей уже бесновалась толпа жаждущих приобщиться к ресторану, не знал, что вирусное видео набрало миллион просмотров, что кто-то постил возмущенные комментарии, а кто-то вызывал конную полицию.