Бесплатный фрагмент - Истории одного книжного

ПРЕДИСЛОВИЕ

— У вас хорошие книги продаются?

— Конечно.

— Тогда дайте Кашпировского.

— Кашпировского нет.

— А говорите, что продаются хорошие книги.

(диалог времен пандемии)

Чтобы стать хозяйкой кофейни и книжного в одном, надо быть чуточку отважной. Очень ниша специфическая. Можно сказать, для «староверов». Но у нас хватило глупости и «Набоков» в этом году празднует свои пять лет.

Понятно, что книжный магазин — рядовая сфера услуг, особо работой с людьми никого не удивишь. Только в век науки и технологии бумажные книги за вполне себе нынче ощутимые деньги покупают далеко не все, а определенная целевая аудитория. Тогда, когда мы ещё только неумело красили стены и собирали отвёрткой книжные шкафы, никому и в голову не приходило, что уже несколько лет спустя грань между посетителями «Набоков» и его работниками сотрётся настолько, что выльется во множество проектов, один из которых вы держите в руках. Поэтому, спустя эти пять лет, я не просто работаю в сфере услуг, я возглавляю «экипаж большого красивого исследовательского судна», где каждый важен и каждый нужен.

Я сейчас подумала, а вдруг вы у нас не были. Конкретный Вы, который нашли эту книгу, например, на лавочке. Или в поезде. Или вам её привезли родственники из летнего отпуска по Краснодарскому краю, обгоревшие счастливчики, переполненные впечатлений о Чёрном море. Поэтому для начала закройте глаза и представьте двухэтажный книжный магазин. Шкафов немного, ровно столько, сколько нужно, чтобы навести тень на плетень, когда неподготовленный посетитель пытается разобраться, что здесь вообще происходит, но недостаточно, чтобы развеять сомнения с первых секунд. Поэтому первое, что я говорю вам: «Здравствуйте, мы такой книжный магазин, в котором можно выпить вкусный кофе».

На входе стоит огромный чемодан, доверху наполненный букинистикой. Той самой, из которой нормальные люди тоже делают бизнес, а мы называем «чемоданом для обмена», причем, чаще всего энергиями. Чего мы только не находили в нём в качестве книжных закладок: от документов до фотографий и старых писем.

Потом вы, скорее всего, увидите кресла. Их много. Два. Они, вероятно, заняты, потому что занять так много кресел немудрено. Но вы же помните, там где-то я, и я вам говорю, да Бог с ними, с креслами, пойдёмте наверх, пластинки слушать. Их чуть больше, чем кресел.

И вот мы уже болтаем, нам подпевает Синатра, я рассказываю вам, что много книг книжному иметь совершенно не обязательно, дело-то не в количестве, а в качестве, за которое мы ручаемся. А ещё лучше, купите вон ту книгу про «Набоков», которую и самому почитать интересно и родственникам из отпуска привезти не стыдно. Её с любовью написали более 20 прекрасных авторов и проиллюстрировали не менее прекрасные художники. Мы старались сделать его разнообразным и максимально смысловым. Каждый из нас рассказал вам свою историю, придуманную или нет.

Приятного чтения!

От всей души благодарим Уланова Ивана Геннадьевича, нашего друга и мецената, за неоценимую поддержку и вклад в реализацию этого проекта.

Напиши меня

Николай Могилевич

Был ли этот город таким всегда? Или тонкие холодные пальцы зимы навсегда изменили его? Заставили застыть во времени, затеряться среди белых барашков снега и завывающего ветра. Укрытое тучами гранитно-серое небо таранил нос облачённого в камень катера. Суровые, застывшие во времени лица десантников казались ещё суровее из-за снега, налипшего на бровях. Вместе с воинами, которые подарили городу освобождение, неспокойное море обводил взглядом одинокий прохожий.

Невысокий и нескладный, в бесформенном чёрном пальто, он напоминал точку, которую невидимый писатель гнал по белому листу города, безостановочно нажимая кнопку пробела. Яростные волны разбивались о пепельно-серый берег, солёные брызги оседали и пропитывали пальто, но человек, казалось, не замечал этого. Он продолжал бросать взгляды через плечо на угрюмые гранитные воды, будто среди одетых в белое гребней надеялся отыскать что-то, понятное ему одному.

Массивные серые плиты набережной сменились современной тротуарной плиткой, когда человек свернул на широкий проспект и встретился с очередным монументальным изваянием, служившим напоминанием о страшных днях войны. Практически невидимый, такой же белый, как и снег вокруг, навсегда устремленный в зиму в вечном порыве с занесённой гранатой матрос, готовый отбить родной город во что бы то ни стало. Волевой взгляд обращённого в суровый гранит великана встретился с прохожим. Если бы матрос не был заключён в камень, он бы удивился тому, насколько нескладным был молодой человек. Насколько неухоженной была его борода. Насколько механически он двигался, будто не он сам управлял телом, но некая незримая сила.

Мужчина кивнул Матросу с гранатой и зашагал дальше, подгоняемый невероятной силой ветра, которого местные жители на немецкий манер окрестили Норд-Остом. Либо юноша был не местным, либо он вышел на улицу с невероятно важным делом, ибо кроме него на улице не было никого. Полы пальто трепетали за его спиной, напоминая крылья вестника скорби — ворона. Мимо мелькали старенькие хрущёвки, которые уступали место потрёпанным панельным домам. Те провожали юношу тёплым светом окон.

Выбравшись на центральную улицу и пройдя под массивными колоннами главного почтового отделения, он свернул направо, оставляя позади группу людей с недвижимым флагом уже несуществующей державы. Такой уж был сегодня день, что единственными, кто видел человека в чёрном пальто, были лишь памятники и облачённые в каменные одежды изваяния. Неясно было, отчего природа копила весь свой гнев по отношению к городу, но время, чтобы обрушить свою ярость, она выбирала с умом. Парализованный город, застывший в вечной белизне и отражающийся в толстой корке намёрзшего льда. Природе не было дела до одного человека, избежавшего её гнева, она торжествовала, и торжество её эхом отражалось в воющем северном ветре.

Однако прохожий уже вошёл внутрь, тепло легло на плечи пледом, а терпкий аромат кофе невидимой нитью указал направление. Он посмотрел на правую руку, укрытую перчаткой, и хотел было улыбнуться чему-то на грани воспоминания, но не смог. Провёл по гладкой коже старого чемодана, начинённого, будто праздничная индейка, книгами, и остановил движение руки там, где лежала вечность назад первая книга, которую он принес на обмен. Книга, которую взяла она, лишь только он положил её в чемодан.

Вздохнув, он поднялся на второй этаж, минуя стройный ряд пузатых лампочек, заливающих помещение волнами тёплого света. Не взглянув на меню, он облокотился на стойку. Старина Фрэнк вещал из далёкого прошлого про жуткую погоду на улице и тепло домашнего очага. Острый кончик иглы, будто старательный шахтёр, извлекал из глубин пластинки вечную историю о зиме и доме.

— Георгий, доброго, — невысокая кучерявая девушка оторвалась от кофемашины. — Вы у нас первый сегодня.

Она посмотрела в окно на бушующую непогоду и быстро добавила:

— И, видимо, последний. Какой-то день тройной «Н» получается сегодня.

Юноша удивлённо приподнял бровь.

— Ну тройная «Н» сегодня выходит. Норд-Ост в Новороссийске, так ещё и в «Набокове», — пояснила девушка и улыбнулась, но, вспомнив, кто перед ней, быстро погасила улыбку. — Вам как обычно? Два кофе «Обскура»?

— Как обычно. Два «Обскура». Синее кресло свободно? — Спросил молодой человек. Больше ради приличия и соблюдения какого-то ритуала, который был понятен исключительно им обоим. Кроме него да бариста в кофейне не было ни души.

— Свободно, конечно. Пока что свободно везде, — девушка развела руками. — Ну, Вы спускайтесь, Георгий, я принесу вниз. Кстати, у нас вчера новые книги приехали из серии «Яркие страницы». Ещё одна порция классики! — бариста оживилась. — Там «Мастер и Маргарита» в такой обложке! С Бегемотом. Может, возьмёте, полистаете?

— Взял бы, да не могу, — грустно улыбнулся Георгий. — Не могу, и всё тут. Как-то неправильно это будет, неприлично, — он кивнул то ли девушке, то ли самому себе и спустился мимо книжных шкафов вниз. Небольшая полуподвальная комната с маленькими круглыми столиками дышала ароматом книг. Старые и новые, они прочно засели в стенах. Казалось, будто сама кофейня была сложена не из камня и цемента, но из книг и скреплявшего форзацы и нахзацы клея. Опустившись в большое тёмно-синее кресло с высокими подлокотниками, Георгий на мгновение закрыл глаза и выдохнул. Достал из сумки потрёпанную, но аккуратную книгу и бережно раскрыл.

***

— В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Проводник римской власти, верный слуга императора, обвёл взглядом ряды книг, пробежался по небольшим столикам, недоуменно посмотрел на маленькие белые чашки, обрамлённые яркими рисунками с животными и, в конце концов, задержался на паре, что сидела в дальнем углу.

— Обожаю, Жора. Прям мурашки табуном скачут, когда читаю.

Весеннее солнце лучами-копьями пронзало пузатые лампочки и аккуратными мазками ложилось на узкое лицо девушки. Потрёпанная, но аккуратная книга лежала на том же столике, но, казалось, множество лет тому назад. Чёрные волосы струились по плечам, а золото глаз отражало само солнце.

— А я вот Пилата всегда пролистывал. Нудный он, — отозвался Георгий. Он сидел напротив в таком же синем кресле. — Эти легионы римские, Иешуа, Дисмасы с Гестасами. Это вам не Бегемот, который из револьвера стреляет.

— Сейчас вот не пролистываешь, — она сделала глоток кофе. Эспрессо кислой волной унёсся вниз, а за ним последовали нотки вишни, кардамона и кленового сиропа. Кубики льда ударились о белоснежные зубы.

— Ах, ну где ещё такой вот кофе «Обскура» отыщешь? Без всяких камер, — она засмеялась, и смех её, лёгкий и прозрачный будто весенняя капель, унёсся к потолку.

— Вопрос, достойный философов древности, не иначе, — молодой человек напротив не смог сдержать улыбки. — Вот так и получается, что пришёл просто расстаться с книгой, а в итоге расстался с доброй половиной зарплаты. Не сразу, правда, а потом, да и не то, чтобы я был против покупать тебе новые книженции да поить кофе.

— Дурко ты, Жора. Самый настоящий, первостатейный даже. Тебя бы к Булгакову, был бы каким-нибудь персонажем, который Воланда смешит. Но так смешит, на полставочки, как какой-нибудь Бездомный, скажем, — девушка усмехнулась. — Я тебе даже иконку приколю к рубашке.

— Ой, а ты, небось, Маргаритой была бы? — он не обиделся. Знал, что она говорила не всерьёз, а лишь подначивала его. Смех для неё был вторым воздухом, без него она задыхалась. Так же, как «Мастер и Маргарита». — Тебя же даже не Маргарита зовут. Лер я никаких не припомню в книге.

— А откуда ты знаешь? — Лера прищурилась и сделала очередной глоток кофе. — Есть я там, ещё как есть. Просто не написано обо мне.

***

Он сделал глоток. Кофе оказался таким же холодным, как и февраль за окном. Бурое море плескалось среди стекла, а кубики льда были самыми настоящими айсбергами. Георгий посмотрел на такой же стакан, который примостился на маленьком столике рядом, и беззвучно поднял свой. Такое же синее кресло напротив оставалось пустым.

Захрустели книжные страницы, заскрипел переплёт, и Жора вновь оказался на улицах Москвы двадцатого века. Снова без единого звука кричал Берлиозу, что Аннушка разлила масло, снова вёл беседу с Воландом о природе добра и зла, снова отправлялся в далёкий Ершалаим составить компанию прокуратору Иудеи. Сколько раз он возвращался к произведению Булгакова? Сколько бесчисленных часов, или, быть может, дней проводил он в книжной кофейне в компании двух стаканов «Обскура», один из которых всегда оставался полным? Для него всё слилось в один тягучий снегопад, который укрывал его жизнь незримым белым саваном.

Георгий отложил книгу и достал тетрадь в кожаной обложке. Тиснение поблекло, нити кое-где выбились, отчего изображённый на ней Георгий Победоносец выглядел крайне неряшливо. Найдя нужную страницу, юноша принялся медленно выводить букву за буквой. Не было на заросшем лице эмоций, глаза оставались пустыми, будто делал он это машинально и рутинно.

«Зачем памятник или статуя существует? Самостоятельно он не может принять решение о продолжении существования. За него это сделали люди. Люди отчего-то хотят помнить о плохом больше, чем о хорошем. Если память откажет, за них это сделают памятники. Вот и я такой же. Статуя. Памятник плохому. Да вот только если я откажусь помнить, то забуду о ней. А больше помнить некому».

Он поставил точку и перелистнул несколько страниц. Начали появляться строчки, написанные женской рукой. Волнистые подчёркивания некоторых фраз и язвительные комментарии о мастерстве сложенных в предложения букв. Тут и там смешные рожицы показывали нарисованные языки, смеялись и закатывали глаза. Цветные кляксы маленькими озёрами растекались по страницам, пока не высохли на одной цифре, обозначившей день и месяц. Четырнадцатое февраля.

***

— И чего тебе приспичило на мол пойти в такую мерзкую погоду? — он старался перекричать завывающий ветер. Мол гранитной стеной прорезал неспокойные воды, защищая бухту от непогоды и волнения. Так непривычно было видеть беснующееся море по правую руку, и относительно спокойное — по левую. Будто были это два разных моря.

Она шла по парапету, расставив руки, словно изображая акробата под куполом цирка. Белый пушистый шарф трепетал на ветру знаменем, означавшим победу Норд-Оста и капитуляцию человека. Лера обернулась. Вязаная шапка сползла на глаза, отчего девушка напоминала садового гнома.

— А как же не выйти? Это же почти как в Ершалаиме, когда буря над городом разыгралась! — Она старалась перекричать ветер. — Глянь, и небо такое чёрное-пречёрное. И куртка у меня белая, и шарф, совсем как тога у Пилата.

— Не знаю, обнимали ли Пилата, но я тебя сейчас обниму! — Георгий улыбнулся и ринулся к Лере, намереваясь заключить в объятия.

Не успел.

Секунда. Улыбка Леры.

Секунда. Крик Леры.

Секунда. Полёт, который, казалось, длился вечность.

Секунда. Море, поглотившее Леру. Море, забравшее Леру.

***

«Я совсем перестал следить за датами. Числа и времена года для меня просто перестали существовать. А ведь сегодня тоже четырнадцатое. Когда стемнеет, снова пойду на мол. Снова расставлю руки и буду надеяться, что оступлюсь так же, как она. Ветер мне не поможет. Снова. Потому что я должен помнить о ней. Помнить, потому что больше некому. Как памятник».

Он вздохнул и одним глотком допил кофе. Снова развернул бессмертный роман Булгакова. Теперь перед ним раскинулись пальмы Ершалаима и балкон прокуратора Иудеи. Вот к нему подходит темноволосая девушка в белом, белая же лента развевается на ветру. Протягивает Пилату свиток и удаляется. Прокуратор пробегает глазами по тексту и в раздражении отбрасывает.

Георгий впивается в текст, будто хищник. Жадно следит за каждой буквой. Никаких служанок у Пилата не было. Не было, и всё тут. Не было и послания, и его текста. «Напиши меня, любимый. Напиши так, чтобы я понравилась ему. Чтобы человек в кой-то веки не был внезапно смертен. Напиши так, как помнишь, прошу. Рукопись внутри рукописи. Нашей рукописи».

Нет, не может этого быть. Не может, и всё тут. Ему померещилось. Усталость, недосып, чёрные мысли. Это всё они. Сейчас он поднимется наверх и всё себе докажет.

— Ещё «Обскура»? — бариста удивлена. Он никогда не просит больше двух стаканов.

— Нет-нет, тут не в кофе дело. Смотрите, — Георгий протягивает книгу и показывает на появившийся из ниоткуда абзац. — Видите?

— Вроде вижу, — на самом деле не видит. Перечитывает сцену. Качает головой. — Пилат, как Пилат. У меня с ним все сцены в одну сливаются, не могу с собой ничего поделать.

— Да нет же, — палец юноши останавливается на нужной строчке. — Вот. Видите? Служанка в белом? Свиток?

— Георгий, может, Вы переохладились? Может, Вам горячего капучино? — девушка беспокоится, глаза скользят по впалым щекам, по неухоженной бороде, по мешкам под глазами.

— Нет-нет, спасибо. Тут не в кофе дело. Извините, — он поспешно удаляется вниз и снова открывает книгу на том же месте. «Напиши меня».

Он впивается в ручку зубами. Этого всё ещё не может быть. Всё рациональное, что в нём есть, кричит и стенает, но где-то в глубине поднимается волна иррационального. Сладкие шепотки надежды. Может быть, стоит хотя бы попробовать? Он же с ней так и не разговаривал с того дня. Ни в мыслях, ни на бумаге. Георгий не до конца понял, как и когда это произошло, но первые слова уже начали появляться на полях, и выводила их его рука.

***

— Как думаешь, выйдет что-то из меня, а, Лер? — он сидел, зажмурившись от яркого солнца, в предчувствии вердикта. Не хотел смотреть на лицо, которое ему так полюбилось. Не хотел угадывать её реакцию.

— Да-а, Жора, — протянула девушка и похлопала его по плечу. Летний ветер колыхал поля соломенной шляпы, прозрачная белая шаль мягко опускалась на бледную кожу.

Они впервые выбрались из города с момента их знакомства. Отдалённый безлюдный пляж по дороге к Геленджику, яркое до изнеможения солнце.

Наверху фонарище —

яркий,

как пожарище.

И сапфировое море. Он всегда боялся, что кто-то ещё сможет подслушать самое сокровенное. То, чем он мог бы поделиться только с самым родным человеком. Он не доверял это даже маме. Боялся, что обида поселится в нём навсегда.

— Ле-е-р, — угрожающе протянул он. — Ну что ты мне петлю на шею закидываешь, а не затягиваешь, а? Говори уже.

— Ну, писатель из тебя, конечно, хороший не выйдет… — начала она. Вскинула руку, предупреждая вопросы, лишь только увидела, как он побледнел. — А вот отличный очень даже и получится, — она тепло улыбнулась и обняла его. Крепко-крепко, как волна обнимала каменистый берег перед ними.

— А вот что, если бы я прям тут и кончился, а, дурёха? — Георгий, наконец, смог улыбнуться в ответ.

— Вопрос, достойный философов древности, не иначе, — Лера скорчила рожицу и высунула язык. — Мир потерял бы отличного писателя.

— Вот то-то же, — Георгий вскинул палец к безоблачному небу. — «Набокову», конечно, спасибо, что свёл нас, но не очень я вижу себя в этой тусовке. Я такой книгочей, что на встречах помычать могу только. Не понимаю, как вообще умудряюсь что-то писать.

— Эх, ты, Жора. Дурко, говорю же, — она вновь улыбнулась и потянулась за лежащей рядом гитарой. Тронула струны, и летний ветер понёс строки песни над морской гладью:

— Страницы книг и кофе вкус теплом своим манят.

Набоков наш дом —

и для любви

нет лучше места!

Георгий прислушивался. Тонкие пальцы Леры летали над струнами, выводя извечный мотив, который трогает каждую душу.

— Для любви, похоже, действительно, места лучше нет, — произнёс он между ударами замершего сердца и снова обнял Леру. — Для встречи любви уж точно.

***

Воспоминания переплетались со словами на полях книги. Он писал о ней и про неё, будто она сидела рядом, будто он говорил с ней. Страница за страницей он вчитывался в авторские абзацы, среди которых неуловимо мелькала она.

Коровьев в своей фирменной саркастичной манере обрисовывал Воланду:

— Мессир, представляете кого встретил на Патриарших давеча? Мамзелька, молоденькая такая мамзелька. И уверенно так подходит ко мне и говорит: «Дружище Фагот, тут дело чрезвычайной важности». Начинает, значится, заливать мне о том, что ей, как нашей Фриде, выбраться нужно. Представляете?

Ответ князя тьмы Георгий не увидел среди новых строчек, но подозревал, о какой барышне шла речь. «Есть я там, ещё как есть», — знакомый голос сам собой возник в голове. Строчка бежала за строчкой, и на страницах одного романа появлялся второй. Признание, односторонний диалог и память о той, что раскрасила его жизнь.

Теперь домработница Маргариты Наташа общалась с хозяйкой, упоминая Леру:

— Маргарита Николаевна, представляете, пересеклась в булочной с девушкой. Чем-то на Вас похожа. Красавица. Разговорились мы с ней, а я возьми и обмолвись ей, что прибавки бы хотела попросить у Вас. А девушка мне эта и говорит: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!»

После этого Георгий резко изменил стиль письма. Горе уступило место решимости. Он приводил аргументы, доказывал власть жизни над смертью, а не наоборот, воспевал силу человеческого духа и силу духа той, что осталась одна в этой жизни, но дарила радость окружавшим её людям. Несправедливости для неё не существовало, она просто в неё не верила.

Когда он добрался до окончания знаменитого бала, диалог Маргариты с Воландом пропал, уступив место новым строчкам:

— Ну-с, Валерия, право, вы меня удивили. Напору вашему и вашего любимого можно только позавидовать. Подумать только, озвучить не просьбу, но разумное требование. Это я в людях ценю и уважаю. Но не думали же вы, что одной просьбы, пускай и разумной, будет достаточно? Жизнь и смерть — крайне стабильные материи, не поддающиеся хаосу. А смерть уж и вовсе дама с весьма собственническим настроем. Нам необходим будет равноценный обмен, заверенный обеими сторонами. Если желание ваше твердо, то устроить можно. На столике — обычный лист бумаги и ручка. Любимый вами человек увидит то, что будет написано этой ручкой. Дальше, думается, вам всё понятно. В словах заключена великая сила, и немногие эту силу распознают.

Георгий видел, как между строчек аккуратным почерком, буква за буквой, как волны, накатывали предложения:

— Любимый, я не могу тебя ни к чему принуждать. Ты не представляешь, как счастлива я была эти часы. Говорить с тобой и слышать тебя. Ты не представляешь.

— Я всё решил, Лер. Решил, и решения своего не изменю. Даже если ты очень попросишь. Я люблю тебя. Мы с тобой говорили несколько часов, но значат они для меня больше нескольких лет моей жизни.

— Но как же твои рукописи? Ты же должен издаться. Мир потеряет отличного писателя!

— Это и будет моя единственная просьба. Издай их, и я буду жить внутри. А если уж мессир Воланд позволит, то буду с тобой в каждой книге.

— Он… Он может попробовать. Сказал, что твоя решимость ему нравится. Говорит, что получится хороший персонаж. Георгий.

— Ты никогда не называла меня полным именем. Что такое, Лер?

— Ты точно уверен?

— Уверен.

— Тогда подпиши.

***

Минул вечер. Дело подходило к закрытию. Ветер не унимался, норовя засыпать город до макушек домов. Бариста, позёвывая, спустилась вниз, перепроверить, не приблудился ли кто. На столике между голубых кресел стояло два пустых стакана «Обскура».

Я поищу, ведь всё может быть

Олина

Объяснить себе причину, по которой она раз за разом возвращалась в это место, Алиса не могла. Там было слишком тесно, шумно, и выбор товаров не поражал воображение. Она видела лучшее и за меньшие деньги. Как говорила её бабушка: «Хочешь быть сытой в старости, экономь в молодости». Но Алиса не торопилась останавливать поток денег, который стремился из кармана к горизонту быстрее родной Волги. Она покупала кофе, иногда значки, открытки, свечи. Мелочи, которым всегда можно найти применение, хотя бы как стратегическому запасу подарков на внезапные дни рождения знакомых. Ещё ей нравилось большое зеркало у стены: перед ним стоял столик и всё время кто-то сидел, потому невозможно было разглядеть себя полностью. Процесс напоминал сборку пазла. Алиса собирала себя по частям: крутой темный локон, кончик которого щекочет ключицу и приходится постоянно дёргать ворот. Светлая кожа легко краснеет, чужой взгляд невольно цепляется — тогда становится неловко. Чуть вздёрнутый нос. Если смотреться целиком, то заметно, как он не сочетается с остальными чертами лица, слишком тяжёлыми. Её бывший, правда, определял иначе — монументальность. Говорил, что она похожа на советские скульптуры. Мама Алисы считала это остроумным, сама Алиса не была уверена, стоит ли восторгаться или чувствовать себя униженной. Кому бы понравилось знать, что твоя большая любовь, глядя на тебя, видит Родину-Мать или Колхозницу? Ладно был бы скульптор, но нет, он изучал устройство атомных станций.

Смотрясь в обычные зеркала, Алиса легко проваливалась в прошлое, начинала лететь навстречу неприятным воспоминаниям, наблюдая, как добрые и светлые мелькают где-то вдалеке, словно их не было. Выныривать обратно всегда оказывалось сложнее. В этом месте не удавалось сосредоточиться. Всегда что-то отвлекало, зажигало в тёмных глазах искру интереса: хлопала дверь, кто-то громко здоровался с бариста или вовсе с порога начинал рассказывать про свои дела. Алиса словно проваливалась внутрь сериала, где идёт уже сотая серия, и случайный зритель сам виноват, что ввязался в эту авантюру. Иногда появлялась толпа с инструментами, среди которых были незнакомые чудные штуки — почти невозможно представить, как они звучат. Алиса фотографировала тайком, чтобы после послушать в Интернете. Она могла бы остаться, сесть на ступеньки, благо есть мягкие сидушки, поставить локти на колени и послушать. Такая мысль не раз приходила ей в голову, но всегда оставалась выставленной за порог. Алиса уходила следом, не прощаясь, хотя понимала, что это невежливо.

Чтобы дойти до дома, нужно было пересечь маленькую площадь с памятником, посвящённым войне. Белая стелла вырастала из пятиконечной звезды, а вокруг сердца-прошлого разрослись деревья. Память скрыта от глаз прохожих, зато видны детские и спортивные площадки — безумное сочетание, которое Алиса могла бы оценить по достоинству, мысль прятать главное в глубине казалась очень здравой, но она пробегала по дорожкам, спасаясь от стрёкота цикад. Маленькие насекомые словно залетали к ней в уши и пиликали внутри черепа, вызывая дрожь. Слишком громкий звук для выпускницы факультета архивоведения. Мама упрекала дочь за выбор лёгкого пути. Сама она любила шум, людей и звенела, трещала, шуршала браслетами, цепочками и амулетами. Цикады приняли бы её за свою. Тётя обещала, что они скоро смолкнут, но пока даже наушники помогали плохо. Стоило бы давно обратиться за помощью, проблема явно сидела где-то там, куда насекомые пытались пробраться своим жужжанием. Алиса сомневалась, она пила травяные чаи, включала видео с йогой, смотрела на проблемы окружающих, и собственная нелюбовь к громким звукам и громким людям обращалась в бумажный самолётик. Нужно просто отпустить, и подхватит ветер. Женщины её семьи обычно выбирали именно такой путь, даже тетя в молодости была легка на подъём. Алиса предпочитала основательность скал. Пусть мама и кузина сейчас вполне довольны и счастливы и несутся на волне больших перемен. Алису от этого слова тошнило. Будущее наступало так быстро, что не успевало быть настоящим. Тошнота, накатывающая от резкого звука, особенно если устала, слишком много думала или возвращалась к воспоминаниям. За спиной, в перекрестье дорог, не осталось больших или маленьких трагедий, смертей — ничего такого, что стоило бы перезахоронить по правилам, ничто не гнило внутри. Просто город на Волге стал невыносимо ярким, цепляющим мысли, толкающим звуки, ей приходилось быть слишком быстрой, разговорчивой, видимой. А статуям положено тихо стоять на одном месте.

Мама и тётя с друг другом не разговаривали месяцами. Они передавали информацию. Исключительно длинными сообщениями с кучей восклицательных знаков, словами, составленными исключительно из заглавных букв. Любая попытка созвониться превращалась в соревнование «кто больше отдавал, кто больше забирал, кого больше любили в детстве, и кто был прав, папа или мама». Оказавшись по разные стороны во время развода, сёстры отказались подписывать мирный договор. Потому, когда дедушка умер, мама даже не подумала поехать помочь. Лёгкое подергивание плеча, качнувшиеся длинные серьги, упрямо поджатые красные губы. Мама собиралась кружить голову очередному поклоннику, а не тонуть в болоте семейных разборок. Двоюродная сестра? Все понимали: Лара не будет лететь через половину земного шара ради такого повода. Ему было за девяносто, сказала бы она, у всех нас свой срок годности. Алиса не слишком хорошо знала деда, её с младенчества записали в лагерь бабушки, но зла ни на кого не держала, и к тому же родной город превращался в неприятный лабиринт. Она приехала поддерживать, осмотрелась и осталась. Тётя, кажется, была рада. По крайней мере, кто-то регулярно ходил за продуктами и даже мыл полы.

Если подумать, то первый раз она зашла туда из-за чемодана. Он стоял перед витриной, старый, потрёпанный, полный книг в потёртых обложках. Алиса вспомнила, что в детстве ей нравились барахолки, где можно было до ночи искать интересные штуки. Тётя много говорила о дедушке. Это нельзя было назвать связной историей, просто обрывки воспоминаний: как он пëк печенья с изюмом и закатывал огурцы, как пытался научиться вязать на спицах. Но чаще всего о том, как он ходил торговать на развалы много лет, пока власти города не отправили торговцев по всем рынкам в поисках пристанища, а после и вовсе прикрыли торговлю с рук. Он приносил домой сокровища, которые остальные видели хламом. Алиса понимала, что скорее всего согласилась бы с большинством. Но слушать не переставала. Было даже фото, где он сидит на смешном складном стульчике, а перед ним, на пёстром коврике, лежат пластинки вперемешку с большими и маленькими железками. Она подошла, старательно делая вид, будто никого внутри нет. На первый взгляд содержимое чемодана больше пригодилось бы на растопку, но пара книг всколыхнула волну ностальгии. Алиса быстро положила их в рюкзак. Прошло несколько мгновений перед тем, как она решилась спросить, а можно ли их забирать с собой. Алиса не любила читать просто так, художественные книги для неё были слишком непредсказуемыми. Друзья из прошлой жизни постоянно пытались подсунуть то один томик, то другой, она брала, но с трудом воспринимала калейдоскоп эмоций и сюжетов. С нехудожкой было легче. Посетителей было немного. Милая улыбчивая женщина убедила, что книги из чемодана можно забирать, а те, что на полках — купить.

— В первую очередь мы книжный магазин, — улыбка показалась Алисе слегка смущённой.

В тот день она купила кофе, впервые за долгое время выпила его за столиком, а не на бегу. Пара вежливых фраз в обмен на уединение и уют — выгодная сделка, голова слегка кружилась от запаха кофе. Когда она в последний раз делала что-то внезапное? Наверное, ещё в студенчестве, будучи частью большой компании, где один подбивал другого на маленькую шалость.

Больше всего чудить любила её двоюродная сестра. Лариса всегда была чарующей, она игнорировала семейные дрязги, устраивая себе каникулы там, где ей хотелось. Потому сёстры проводили вместе куда больше времени, чем их матери, и общались легко, несмотря на разницу в возрасте. Лара была старше и напоминала, в противовес Алисе, героинь мультфильмов — лёгких, летящих, не вполне земных. И там, где Алиса была скептиком, Лариса предпочитала подход более гибкий. Это касалось и её мировоззрения — странного переплетения всех верований, разом покрытого тонкой корочкой психологии. Она щурилась и улыбалась, когда рассказывала о своих теориях, и это мешало Алисе воспринимать рассказы всерьёз. Тем более они всегда начинались внезапно, посреди обсуждения совершенно других вопросов. Раз — решается, что дарить маме на день рождения, два — ей рассказывают о необходимости разговаривать с лесом, даже если проходишь мимо, по самой кромке. Иначе обидится, заставит вечно блуждать по темным узким тропкам.

Это был один из последних её визитов перед тем, как Лара махнула всем рукой и укатила в другую страну без обещаний вернуться. Тогда у сестры была короткая розовая стрижка и гардероб, состоящий из вариаций ночных рубашек. Она выдыхала дым колечками и долго, словно позируя для картины, смотрела в ночное небо. Алиса составляла ей компанию, устроившись рядом с ноутбуком и каким-то подобием еды.

— Тебе пора сменить стиль, может волосы покороче?

— Нет, спасибо, меня всё устраивает. Полностью. Передай орешки, — Алисе в последнее время становилось сложно не хамить сестре, весь приезд её специально провоцировали снова, снова и снова.

— Ты слишком постоянна. Я приезжаю, а ты не меняешься, с одной стороны экономишь на косметике, с другой — это очень скучная жизнь. Хочешь, расскажу интересный способ?

Алиса не хочет. Ей не нужны интересные события, для этого ей хватает ленты новостей и рассказов матери или друзей. Если быть совсем честной, хотя бы с собой, даже их — слишком много, потому она удаляет канал за каналом в соцсетях, смывает этикетки с банок, убирает статуэтки, флаконы с духами и пёструю одежду в коробки. Посуда в цветочек кажется излишеством, нужно менять на прозрачное стекло. Лара видит мир пёстрым и хочет помочь кузине, но её слова звучат обидно.

— Не хочу. Но ты всё равно сделаешь как тебе нужно, — она выбирает из тарелки грецкие орехи, которые любит больше, и старается не звучать как училка из школы.

— У-ти, маленький серьёзный буксирчик. Ближе к суше, еле-еле, даже днём обходишь мели… Ты знаешь, что люди не теряют вещи?

— А что же они делают? — не усмехнуться, слушая эти бредни, невозможно.

— Они делятся с другими. Ну, не все и не всегда, есть определённые правила, — глаза у сестры блестят, Алиса знает, сейчас ей расскажут что-то совершенно бредовое.

Жизнь на новом месте удалось выстроить удивительно быстро. Если больших притязаний нет, то поиски работы становятся простым квестом. Алисе не нравилось выставлять себя, продавать и рекламировать. Социальные сети как способ взломать приватность, а не как способ объединить людей по всему миру были ей противны. Детская реакция, отрицание очевидного — так говорил бывший. Лара бы сказала, что можно не бороться, а забирать себе любую ситуацию. Только в последнее время сестра писала по большим праздникам, так что её мнение учитывать не стоило.

Первое впечатление от кофейни оказалось обманчивым. Вряд ли в городе было другое место, добровольно превращающееся в площадку самопрезентации чудаков. Алиса словно возвращалась в годы учёбы. Теперь можно было просто смотреть со стороны и видеть гораздо больше, чем изнутри. У неё появились свои любимые герои среди постоянных посетителей. Хотя понять, почему хозяйка их терпит, не удавалось. Кажется, они никогда друг с другом не соглашались, некоторые шутки звучали рискованно. Алиса пыталась разгадать секрет, найти кнопку бесконечного перезапуска взаимоотношений, иначе как получается, что они раз за разом собираются вместе? Если твои отношения с людьми превратились в руины, нужно строить на них новые здания. Она не смогла. В «Набокове» она видела, а может быть, хотела видеть, как люди заделывают трещины в стенах, успевают укрепить фундамент и провернуть другие ремонтные работы. В очередной раз, сидя на втором этаже и медленно потягивая обязательный латте, Алиса вслушивалась в обсуждения внизу и тогда снова вспомнила старый разговор с сестрой:

«Вот встретишь ты человека, на которого хочешь быть похожим, приглядись внимательно, вдруг он что-то уронит или оставит. Деньги, техника и украшения — не в счёт, это другой урок, про ценности и необходимость вспомнить, не буду тебя грузить. Такое нельзя брать. Ты, конечно, твердокаменная, не чувствуешь, но постарайся представить. Иногда вещи уходят, когда человек полон чем-то до самой макушки, чем-то, что может пригодиться другому. Тогда вещь теряется. Слышала, как фенечки спадают с руки, если исполняется то, на что завязаны, принцип похожий. Их, кстати, тоже можно, но с осторожностью. Ты берёшь себе и, ну, тут бывает по-разному… Главное — ничего не красть. Ты не отменяешь чужие жизни, ты позволяешь другим помочь себе».

Алиса не верила, не очень хотела верить, идея была настолько же дурацкой, насколько сомнительной. Кажется, именно так начинают сталкеры. С другой стороны, разве она уже не ступила на этот путь? Раз не может прекратить наблюдать за жизнью этих людей уже третью неделю? В конце концов, она не собирается следить за их страничками или забрасывать миллионом посланий. Просто игра, она так давно не играла, можно позволить себе немного вольности. Судьба была на её стороне, поэтому на следующий день подкинула кубик-многогранник, такие используют в настольных играх, Алиса подняла находку и положила в сумку. Потом задумалась: она могла представить, кому именно принадлежала вещь. Одному из постоянных посетителей, полному жаждой жизни, даже когда энергия была на нуле. Такой приметный голос с историями про всякую жуть. Она слышала их, когда сидела внизу, завидуя человечку на картине в рамке. Маленький, толстенький, аккуратный и явно всем довольный, он стоял на приставной лестнице рядом с огромным книжным шкафом. Алиса тоже хотела быть довольной. Имя автора картины она нашла в интернете, оказалось, Карл Шпицвег писал то, на что было здорово смотреть.

Кубик нашел своё место на подоконнике, сразу став сродни современным арт-объектам. Пустота комнаты, белая полоса под стеклом и маленький одинокий предмет. Алиса смотрела на цифру, украшавшую одно из рёбер куба. Пузатая пятёрка лопалась от гордости за свою значимость. Для Алисы пятёрка была одним из неприятных чисел: пятого июля ей сказали, что место её детства продают.

Мама не удивилась, когда дочь позвонила и сказала, что останется у тёти. Алиса даже слышала нотки облегчения в дежурных вопросах про работу и всё, что оставлено в городе на Волге. Мама была выросшей копией Лары, только поплотнее, с ямочками на щеках и широкой улыбкой. Она мечтала вырастить дочь ушлой авантюристкой, разгрызающей мужские сердца, словно карамельки, может быть, смелой исследовательницей или очаровательной фантазёркой. Алиса была слишком обычной, которой никак не удавалось стать достойной своего имени. Танцы? Только до момента, когда стали готовиться к выступлениям — ей было скучно обсуждать костюмы и репетировать одно и то же. Спорт? Алиса была не против попрыгать минут пятнадцать — двадцать, но спортивные рекорды казались ненужными. Учёба? Ровненько и спокойно, чтобы не ругались. Хотя мама не ругалась: она была троечницей и не осуждала других. И раз дочь наконец-то выпорхнула из гнезда, можно больше не быть наседкой.

— Конечно, я оставлю для тебя комнату!

— Я не сомневаюсь, мам.

Она сумела выдавить из себя ещё ряд обязательных вопросов про мебель и шторы, маминого нового, уже постоянного мужчину. Когда разговор закончился, Алиса поняла, что возвращаться некуда. Да и нет смысла. Мама сдерживалась только когда дочь была рядом, было бы нечестно заставлять её удерживать свои желания в коробочке.

Вторым стал брелок. Маленький дракончик с искусственными красными камушками по гребню. Алиса была уверена, что знает его хозяйку, ту, которая любит переставлять книги на полках в кафе, как будто имеет на это право. Ещё она постоянно злится и смотрит на полки, как другие смотрят на брошенных щеночков. Алиса почти принесла брелок обратно, несколько раз уже готова была вернуть, но всегда останавливалась в последнюю минуту. Никто не спрашивал про дракона. Она даже пересилила себя, добавившись в общий кофейный чат, чтобы отслеживать сообщения. Но там были только потоки мемов, умеренно смешных, с какими-то серьёзными разговорами о героях прочитанных книг. Пара бытовых моментов всё же проскакивала, но только пара. И точно не про брелки.

Дракон лёг рядом с кубиком. Теперь можно было представлять, будто это он собирает гору сокровищ, а вовсе не Алиса. Захотелось позвонить Ларе и уточнить, не будет ли такое притворство нарушением правил, о которых Алиса не имела ни малейшего понятия. Если не звонить, то хотя бы написать. Написать и ждать ответа, каждый час проверяя телефон. Лара ответит. Возможно. Через день, а может через пару месяцев. Она не особо утруждала себя социальными условностями.

Алиса старалась выкраивать десять — пятнадцать минут в день, продумывая, как они с Ларисой будут проводить время вместе: как раз близилось время её приезда. Время нужно было простроить так, чтобы оставить сестре возможность блистать в местном обществе. Хороший повод собраться вместе снова, старой компанией. Может быть, хотя бы половина сумеет выбраться? Они снова завалятся в кафе, будут перебивать друг друга, рассказывая новости и сплетни. Алиса прикроет глаза, может быть, сможет положить голову на чужое плечо. Она не из болтливых, но помнит все истории, кто какой фильм любит, кто какой чай пьёт. Лара отвечает за атмосферу — когда она приезжает, начинается карнавал. Блёстки, искры, брызги и смех. Всего год после окончания они стали так заняты, но Алиса верит: ради этого ощущения праздника можно отложить дела. Но Лара выиграла грант. Они ждали этого вместе, и никто не сомневался в Ларисиной победе. Победа и отъезд не желали становиться рядом, месяцы и цифры перепутались в голове. Планы остались лежать в памяти мёртвым грузом.

Дракон на подоконнике становился всё богаче. Серёжка, хозяйку которой не удавалось определить по картотеке памяти, белая ручка, которой Алиса зачем-то разрисовала маленький настольный календарь, закладка с мятыми уголками, лист с рассказом, который она вытащила из-под любимого столика, маленькая светлая пуговица. Алиса прикидывала, кто мог быть хозяином той или иной вещи, почему-то случайные посетители как вариант не рассматривались. Это должны были быть люди, близкие конкретному месту. Они ей всё ещё не нравились. Ощущение, будто заходишь к ним в дом, где просто случайно забыли дверь закрыть, а тут кто-то зашёл, и вроде можно денег заработать, а вроде и ну их, деньги, просто сидеть вместе спокойнее. Конечно же, кофе пить и сидеть, слушая щебет окружающих, запретить невозможно. Кофейни существуют ради посетителей, а книжные магазины тем более. Проблема жила исключительно в голове самой Алисы, а с такими проблемами она справлялась примерно одним способом: придумывала в голове план и придерживалась его. В этом случае она убедила себя, что чашка латте с десертом — достаточная плата за свой покой и чужую суетливость. Громкие звуки уже не оставляли невидимых синяков, но всё ещё заставляли вжимать голову в плечи, потому она не задерживалась надолго.

Ей хотелось, чтобы найденные вещи принадлежали конкретным людям. Например, тем, которые обсуждали «Доктора Кто», создавая странный дуэт плавных и устойчивых эмоций. Любители Штирлица Алису тоже устроили, ей всегда казалось, что любить такие истории могут только люди, меняющиеся местами со своей тенью. Но обитатели казались удивительно цельными, бесконечный слёт родственников, которые любят друг друга и немного не любят? Может такое быть? Может быть, среди бывших хозяев драконьего клада была та, которая говорила так, словно доставала слова из шкафа, где они заранее сложены в контейнеры эмоций, это часто правильные и всегда весомые слова, которые умеют сомневаться, но вряд ли поменяют своё звучание.

Её бывший смеялся, когда Алиса пыталась объяснить, какие аналогии находит для окружающих. Это совершенно не вязалось с её практичностью. Но так было всегда: Алиса цепляла образы, которые раскидывали другие и подставляла их в свои мысли. Получалась сложная схема с кликабельными картинками и перекрёстными ссылками. Поэтому она точно знала, что каждую пятницу мама уходит из дома, а они с парнем вместе смотрят сериал, бесконечно длинный, из тех, когда к третьему сезону все герои зрителю почти родня. И когда он сказал, что ему надоело, Алиса сначала не поняла. Как может надоесть традиция? Они существуют, чтобы не надоедать. Но видимо, надоела ему Алиса, как кому-то надоедают стены и коридоры.

Браслет Алиса поднимать не хотела. Он лежал на улице, так, что его можно было и не увидеть. Под самой витриной. Она прошла мимо раз. Прошла два. Прошла три. Дома злилась и чуть не выбросила все собранные вещицы в мусорное ведро. Это был бы достойный конец дурацкой идеи, проблема в том, что идея не казалась ей такой уж дурацкой. Обесценивать столько нервов и усилий просто глупо.

— Продолжать тоже, верно, Достик? — дракон, который совсем недавно обрёл имя, не ответил, — значит, будем прощаться?

Сначала она хотела бросить мешок в море. Будет, как клад, лежать на морском дне, ждать искателя сокровищ. Но стоило представить процесс, как идея показалась безответственной и небезопасной, в нынешние времена только мешки в море бросать в темноте. Поэтому находки Алиса решила сжечь. Если бы у тёти не нашелся мангал, то она развела бы костёр просто посреди палисадника. Лара говорила: «Когда просишь чуда, не экономь на пафосе. Знаешь, ритуалы не просто так устраивали с шиком». Ломать голову над песнями и плясками Алиса не стала, она просто бросала каждую вещь в костёр, иногда морщась от дыма, и говорила «спасибо». Дракон преданно ждал на подоконнике, не подозревая, какой печальной участи избежал. Сжечь то, чему дала имя, Алиса просто не смогла.

Она не приходила туда долго, следила за сообщениями в чате, иногда ставила реакции, чаще просто пробегала глазами по строчкам. Ей нужно было время и оправдание, достаточно большое, чтобы убедить себя, и достаточно весомое, чтобы нельзя было проигнорировать.

Когда она снова появляется на пороге кофейни, то ей нужна помощь, чтобы пройти внутрь: руки заняты большим свёртком, догадаться, что там картина, не очень сложно. Алиса не стала долго переступать с ноги на ногу и тянуть время, она просто протянула хозяйке свою ношу и ещё браслет, который лишь пару раз качнула над огнём:

— Вы не знаете, но очень мне помогли. Мне кажется, я задолжала благодарность — вот. Тому мужчине, снизу, который висит за креслом, пригодится друг. А ещё я совсем-совсем не читаю художку, можете подобрать что-то для начинающего?

Расшифровать чужой взгляд не получалось, да и пытаться не стоило.

— Как вас, говорите, зовут?

— Алиса. Как в Стране Чудес, а хотелось бы как в «Обители зла». Она там тоже ничего не понимала, но находила компанию даже при зомби-апокалипсисе.

— Ладно, давайте придумаем что-нибудь.

Вход — чашка кофе

Анастасия Мартиросьян

Говорят, у людей с характером простой судьбы не бывает.

— Как ваши дела на этой неделе, Анастасия? Что хотите обсудить? — говорит мне моя собеседница из глубины роскошного белого кресла, удобного и на вид и на ощупь, так и манящего свалиться в него навсегда и больше никогда не выбираться обратно. Таким и должно быть кресло в кабинете психотерапевта. У психотерапевта. Впрочем, в моем распоряжении целый огромный диван, такой же белый и мягкий.

— Ох… — Я многозначительно вздыхаю, театрально закатываю глаза, взмахиваю руками, поправляю волосы и плюхаюсь на диван, — это был тяжелый де… хотелось бы мне сказать день, Марина. Но это был адски тяжелый год.

И я начинаю говорить. Говорить, говорить, говорить…

— …понимаете, Марина, мне всё время немного неловко за то, что я пишу. Вот, допустим, выложу я какое-нибудь фото в соцсетях, и напишу к нему текст. Ну, что-нибудь самое обычное, мысли мои… настроения… что-то, что волновало в тот момент, из глубины меня, что не удержать, — пытаюсь объяснить я. — А потом мне ставит лайк кто-нибудь из коллег с бывшей работы, или какой-нибудь случайно затесавшийся в мои соцсети знакомый, и меня прямо дрожь берёт. Какой-то хтонический ужас от того, что я перед всеми этими людьми словно голая стою. И у меня от этого мозг взрывается, Марина, — продолжаю я, — настолько, что мне проще, вот ей-Богу, рот себе зашить и жить молча…, — я делаю театральную паузу, пытаясь справиться с переполняющим меня негодованием по этому поводу. — Но я не властна над этим, Марина, оно само всё… Я не могу не писать. Этот демон творения так и рвётся из меня всё время. — Я смотрю психотерапевту в глаза, она периодически мне кивает. — Но я молчу… И мне горько от этого… Ведь я с детства вела дневники, описывала всё, что происходит со мной. Это была какая-то моя субреальность. — Я задумываюсь ненадолго, вспоминаю детство, проведенное над тетрадками и блокнотами, с которыми я не расставалась. — И мои близкие говорят, что я хорошо пишу… Что ждут моих текстов и с интересом читают…

— Может быть, вам поискать людей с похожими интересами? И найти там поддержку? — Спрашивает психотерапевт. — Не пробовали?

— Я искала, Марина, — вздыхаю я, — когда-то давно… Я правда искала, но, похоже, Новороссийск слишком маленький или провинциальный для моего увлечения.

***

— У нас заканчивается время, Анастасия… давайте вытянем карту? — предлагает мне психотерапевт, и достает подходящую по тематике колоду метафорических карт. — Помните? Тянем левой рукой, смотрим и говорим, какие ассоциации вызывает.

Метафорические карты — наш обычный инструмент работы с подсознанием. Смотришь на вытянутую из колоды картинку и расшифровка к ней каким-то чудом всегда отвечает на злободневный вопрос.

Марина протягивает мне веер из карт, их там штук семьдесят, наверное, на любой вкус и случай. Я интуитивно тяну одну из них, откуда-то из глубины. Высвобождаю свою карту из тесного плена других карт. Смотрю на неё…

…странная карта.

— Ну, что там на картинке? — спрашивает она.

— Да поди разбери, что-то синее, — я кручу карту в руках, — какие-то круги… или шары… на ветке. О, это же сливы, — и теперь я совершенно отчетливо вижу: на картинке ветка со сливами. Синими, спелыми сливами.

— И как вы думаете, что эта карта означает? Какие вызывает эмоции? Мысли? — Кажется, Марина стучится в наглухо закрытую дверь.

— Да кто бы знал… — недоумеваю я, — сливы, означают… не представляю даже — сливы? — Я вопросительно поднимаю брови, потому что в моей голове пустота. Ноль мыслей по этому поводу. Ну росло когда-то дерево со сливами на улице, где я жила… где родительский дом.

— Скажите номер карты, я прочитаю к ней расшифровку, — говорит мне психотерапевт.

Я называю какой-то номер, и внезапно из расшифровки последовало, что сливы — это возможности. И их нужно взять вовремя. Не зелёными, не переспелыми. А вовремя.

— …Сочные спелые плоды, которых множество на дереве, — читает мне Марина. — Можно просто протянуть руку и взять столько, сколько нужно. Ну, а если дать им перезреть или упустить время, то плод будет не таким вкусным или вообще пропадет. Жизнь тоже полна удовольствий и возможностей, нужно лишь усилие, чтобы увидеть их.. — Периодически она делает паузы и поглядывает на меня. — А ведь в возможностях мира совсем несложно черпать ресурсы. Однако порой их трудно увидеть… дерево далеко растёт. Или даже разглядев, не так-то просто воспользоваться — слишком высоко эти сливы висят… Можно подождать, пока плоды сами упадут в руки, но здесь велика вероятность, что к тому моменту они будут уже не так свежи. Можно дерево потрясти, чтобы понять какие из слив уже созрели и в самом соку. Можно заставить себя залезть на дерево и выбрать понравившиеся сливы, но для этого нужно… — Марина переводит дыхание, немного поправляет очки и продолжает читать, — для этого нужно: увидеть дерево, увидеть сливы, отбросить свой страх высоты, проявить физические способности, залезть на дерево и выбрать то, что нравится.

— Чёрт возьми, как много всего, так ли хороши эти сливы? — не могу удержаться я от не вполне уместной ремарки.

— Чтобы использовать возможности в качестве ресурсов, нужно сначала их увидеть, а потом проявить усилия и иметь смелость выбирать подходящие. — Марина закрывает книгу с расшифровками. — Вот такие сливы. Ну что, как вам карта? — спрашивает она меня.

— Когда увижу сливы, не постесняюсь залезть на дерево, — отвечаю я, наивно полагая, что урок усвоен.

— Проблема в том, Анастасия, что вы не видите дерево, — отвечает она. — Но всё должно измениться, вы уже вполне готовы к переменам.

***

Я ухожу, а дурацкие сливы крутятся у меня в голове. Зелёные, спелые, гнилые, мытые, битые… Любые. И даже в виде варенья. Кружится волчком и никак не уляжется этот разговор. Покоя не даёт. С этой мыслью о «сливах-возможностях» я закончила день и легла спать.

Ещё пара дней, а может, и несколько, прошла в обычных делах, ничем не примечательных, вполне себе тривиальных: дом — работа, работа — дом, что-то обыденное. Я всё глазела по сторонам, надеясь приметить то самое дерево… Думала, куда же зарыла талант и как его отрыть обратно. Где и как найти силы позволить себе быть собой и сиять ярко и бескомпромиссно, не стесняясь быть солнцем на небосклоне собственной жизни.

В какой-то из таких самых обычных дней, я как всегда неспешно потягивала свой утренний кофе и лениво просматривала ленты соцсетей. Чьи-то бесконечные фото, счастливые семьи, путешествия, «успешный успех», пространные рассуждения о жизни в не слишком одарённых постах… Взгляд цепляется за фото красивой чашки кофе и надписи «Афиша недели». Nabokov_knigi_cofe — Книги/Кофе/Новороссийск, независимый книжный магазин: кофе, чай, десерты, встречи… «Ах, да, — вспоминаю я, — это же та самая уютная двухэтажная кофейня с книгами и классным интерьером».

Список мероприятий на неделю состоит из каких-то лекций, мастермайндов и мастер-классов по будням. «Интересно, — думаю я, — может быть, сходить… вот, например, на лекцию о славянской мифологии, пожалуй — да.» Я уговорила интроверта и социофоба внутри себя провести время с пользой. Просматриваю афишу дальше: «Воскресенье, 10.00 Писательский завтрак с нашей Ириной. Пишем, вдохновляемся, много смеемся, приходите. Вход — чашка кофе».

Меня как током ударило.

— Сливы, — сразу подумала я, невольно замерев и прекратив этот затянувшийся скроллинг.

Мое воображение тут же нарисовало огромное дерево где-то на солнечной поляне у реки и меня под ним. Ветки дерева так и гнутся, усыпанные спелыми плодами. Я поднимаю на них голову и вижу и слышу, как с дерева валятся те самые пресловутые сливы. Шмяк, шмяк, шмяк… меня буквально заваливает ими с головой.

Я возвращаюсь к тексту и несколько раз перечитываю его снова. «Приходите… вход — чашка кофе».

«Это ли не оно? — думаю я. — А кто такая Ирина? — Сомнения несутся в моей голове роем. — А вдруг там какие-нибудь прям писатели-писатели… Или снобы и фрики? Хотя, что значит, вдруг… Ой, не всё ли равно. Надо идти».

***

Утром в воскресенье я уже там. Открываю стеклянную дверь и вижу на втором этаже человек десять, все галдят и смеются.

— Доброе утро, вы к нам? На писательский завтрак? — спрашивает меня ухоженная блондинка с короткой стрижкой в красной вязаной шапочке.

Я киваю в ответ.

— Присаживайтесь, меня зовут Ирина, я — хозяйка «Набокова».

«Почему она в шапке?» — думаю я про себя.

— Анастасия, — я представляюсь, занимаю себе место, а потом иду на кассу за своим «входным напитком» — утренним латте, вторым по счету за сегодня. Первый был выпит дома. Витрина у кассы соблазняет меня роскошным фисташковым тортом, а меню напитков селит в душе сомнения относительно выбора.

— А что это кроется за соблазнительным названием «Ночь нежна»? — Спрашиваю я у девушки-бариста, хотя вопрос по большей части риторический, потому что есть описание, — «НОЧЬ НЕЖНА — это не напиток, а нежное легкое одеялко в летнюю ночь…» пожалуй мне его. «…иными словами, ягодный смузи с кофе» — я вспоминаю роман Фицджеральда, в котором, как мне казалось, из нежного только это случайное слово в названии.

Когда кофе готов, я забираю его и кусочек торта и отправляюсь за стол к своим новым знакомым. Каждый из них уже сидит с напитком, десертом, а кто-то ещё с блокнотом и прочими канцелярскими приблудами — атрибутами пишущего, творца.

Все такие разные… Миловидная, улыбчивая девушка с красными волосами, длинноволосый парень, похожий на средневекового рокера, взрослая брюнетка с красивым «лисьим» разрезом глаз. Напротив меня молодой мужчина с планшетом аккуратно подъедает свой десерт и периодически что-то набирает на виртуальной клавиатуре.

— Почему она в шапке? — спрашиваю я шепотом про Ирину у парня с очень внимательным теплым взглядом, сидящего рядом с мной.

— Кто, Ира? — он поворачивается в её сторону, пока я пытаюсь не провалиться сквозь землю, и кляну себя за дурное любопытство. — Это шапка Кусто.

— Кого-кого? — К любопытству добавилось недоумение.

— Кусто. Жак Ив. — Он улыбается слишком тепло и сгибает тонкими пальцами пополам лист бумаги. — Передачи из детства про подводный мир.

— Дима, не пугай её, — замечает наши перешёптывания Ирина, — сбежит раньше времени, — говорит она про меня.

Дима улыбается и замолкает.

«Точно фрики», — замечаю я про себя.

— Так, ну, думаю, все на месте, можем начинать. Ещё Гена, но он будет позже. Кстати, а где Тарас? — спрашивает Ира. — Обещал быть вовремя, но всё, как всегда.

— Кто такой Тарас? — спрашиваю я.

— О, Тарас… Человек-легенда, — отвечает мне Дима.

***

Ирина тем временем нарезает какие-то бумажки полосками. Ирина… Хочется сразу «перейти на ты» и называть её Ирой. Я обращаю внимание на необычный цвет и текстуру бумаги… Точнее, я всё пытаюсь уловить и распознать, что именно это за цвет. Листки бумаги словно переливаются и меняют оттенок, когда она выпускает их из рук и кладёт на стол. Как будто легко пульсируют, едва-едва… Я внимательно наблюдаю за этим и одновременно посматриваю на участников нашего «писательского кружка». Кажется, никто из них не замечает этой странноватой магии цвета в руках у Иры.

Или давно к ней привык.

— Ира, а что это за бумага? — отмечаю я. — Перламутровая какая-то, она чем-то покрыта?

— Не знаю, лежала на полке сегодня, — Ира кивает в сторону книжного шкафа напротив нашего стола, — я бы подумала, что подарочная, упаковочная, но листы A4 обычные. Может, декоративная какая-то.

— Пэчворк, скрапбукинг, макраме, — говорит кто-то из ребят, но я не успеваю заметить кто.

Я обращаю внимание на книги в шкафу. «Сказки народов мира», «Зоар», «Каббала для чайников», «Фантастические твари, и где они обитают», «Путеводитель по волшебным снадобьям». Какая-то магическая подборка. Там же стоят ароматизированные свечи ручной работы, поименованные названиями литературных произведений, целое собрание коллекционных карт Таро, открытки и красивые календари, путеводители по разным городам в красивых обложках, чьи-то мемуары… Я замечаю между книг на второй полке сверху прозрачный стакан с разноцветными перьевыми ручками, стилизованными под старину.

«Хм. Писать пером — это так „по-писательски“», — думаю я.

— Ну что, — обращается Ира ко всем, — как обычно, три стакана, пишем всё, что приходит в голову и кидаем сюда.

— Три стакана? — Переспрашиваю я. — Можно мне пояснительную бригаду? Признаться, я совсем ничего не поняла.

— Смотри, — Ира подходит ко мне с уже нарезанной полосками бумагой, — берёшь три бумажки и пишешь на них… — она ставит рядом три бумажных кофейных стаканчика с надписями «Кто?», «Что?» и «Где?», — любого персонажа или героя и кидаешь бумажку в «Кто?», — показывает она соответствующий стакан. — Потом какой-нибудь предмет и место вот сюда, — показывает она на остальные стаканчики. — Любой предмет, — поясняет Ира, — стол, стул, зонт, волшебная палочка, всё, что угодно. С местом тоже самое: лес, город, пустыня Сахара, не обязательно реальное. Даже, чем необычнее, тем лучше.

Я смотрю по сторонам: мои новые знакомые спешно пишут, сворачивают бумажки и закидывают по стаканчикам. Кто-то подхихикивает, кто-то задумчиво улыбается, кто-то не проявляет никаких эмоций. Мне же, как назло, ничего не приходит в голову. Кажется, в итоге я написала, что-то на редкость тривиальное, вроде «девушка», «карандаш», «кофейня».

— Ну что, экипаж, — обращается ко всем Ира, — написали? Все?

Она прикрывает поочередно каждый стаканчик ладонью, чтобы слегка перемешать в них записки. На секунду мне кажется, что сквозь её пальцы из стаканчиков пробивается свет. Мне даже кажется, что я слышу какую-то трель, как в диснеевских мультиках про всяких сомнительных волшебниц и фей-крёстных.

«Чертовщина какая-то, — я смотрю на манипуляции Иры внимательнее, пытаясь в очередной раз не выдать своё лёгкое недоумение вполне читаемым выражением лица, искоса поглядываю на остальных, — интересно, это вижу только я? — Немой вопрос в моей голове. — Кажется, да. И, кажется, пока лучше больше не задавать странных вопросов».

***

Нам раздают по листку этой же декоративной бумаги, а после Ира подходит к каждому со стаканчиками, в которые мы кидали бумажки.

— Тянем из каждого по одной, — говорит она нам, — главное, чтобы раскидали всё правильно до этого, а то, как обычно, у кого-нибудь по два «кто», «что» или «где». И если первые два — не проблема, то два «где» — это уже сложновато.

Мне попадаются… Боже, какой кошмар. Высокий блондин, венгерский словарь и провинциальный морской город.

— И что теперь с ними делать? — спрашиваю я в никуда, можно сказать у всех.

— Теперь пишешь из этого текст, используя три этих слова, — отвечает мне рядом сидящий Дима.

— Это могла быть роскошная романтическая история, если бы не моё «что», — замечаю я.

— Любые фантазии, — добавляет Ира, — не сдерживайте себя.

Я смотрю на абсолютно чистый лист, он слегка мерцает и на ощупь какой-то очень приятный… с бархатистой текстурой.

«Мне бы хотелось, вот так сызнова переписать всю свою жизнь… с чистого, набело, будто не было. Горя не знать. Хотя бы последний год», — думаю я.

— Ручка нужна? — спрашивает Ира и ставит на стол тот самый стакан с ручками со второй полки «магического шкафа».

— Нет, спасибо, у меня своя, — я начинаю искать в сумке ручку, которую, совершенно точно брала с собой. Привычка везде ходить со своей ручкой завелась у меня ещё на первом курсе юрфака. А позже, ещё и с запасной — для контрагента. Мало ли. Брачный контракт, трудовой договор, дарственная, сделка с Дьяволом. Никогда не знаешь, где понадобится оставить автограф.

Ручка не ищется. Как сквозь землю.

«Может, выпала из сумки по дороге? Ладно, возьмем, что дали», — мне попалась металлическая ручка «под бронзу», украшенная резьбой из какого-то растительного орнамента, очень изящная. Ручку сразу хочется опробовать, и первым делом я рисую в уголке листа цветочек — ромашку. Цветок получается темно-фиолетовым, классического «чернильного» оттенка.

— Какая роскошная, такой писать одно удовольствие, — говорю я вслух.

— Наслаждайся, — отвечает Ира.

— Мне тоже нужна, — говорит девушка с красными волосами, — моя перестала писать только что… почему-то… хотя новая. — Она кладет в сторону свою ручку — забавную, разноцветную, с каким-то милым зверьком на колпачке и выбирает себе из «общих».

— Хм… и моя, — слышу я от длинноволосого парня напротив.

— Вы знаете, что делать, — говорит Ира. — Я что их просто так туда поставила? — и указывает на перьевые посредине стола. — Я засекаю пятнадцать минут.

Все потихоньку начинают что-то писать, иногда поглядывая на свои три вытянутых слова, иногда шумно вздыхая. Длинноволосый парень напротив меня строчит, как сумасшедший, что-то приговаривая при этом, периодически поправляя очки и заговорщически чему-то улыбаясь. Я бы даже сказала, злобно посмеиваясь.

— Вот это обороты, у него уже пол листа исписано пока я просто думаю о том, как собрать свои три слова воедино, — бурчу я себе под нос, надеясь, что никто не услышит, и продолжаю изрисовывать лист ромашечками.

— Это же Коля, — отвечает мне Дима, как будто это должно мне что-то объяснить, — у него всегда так.

Где-то на двадцатом цветке на меня внезапно снисходит озарение, и я начинаю писать. Слово за слово, строчки начинают складываться в какой-то смысл. Бредовая история вдруг начинает жить какой-то своей жизнью, над которой я уже не вполне властна, которую словно бы наблюдаю со стороны, и могу только спешно, не всегда изящно фиксировать, периодически марая бумагу неаккуратными кляксами.

***

— Время вышло, с кого начнём? — спрашивает Ира. — По часовой?

— Я ещё пишу, — говорит Коля, дописывая оборотную сторону листа.

— Дима? — спрашивает Ира моего соседа.

— Чукча не писатель, чукча — читатель, — отвечает он. Кажется, у Димы текст не идет.

— Давайте я, — произнесла красноволосая девушка, — я уже дописала. Ну то есть как дописала… я давно задумала эту историю. Но всё не решалась за неё взяться. Вот, видимо, сегодня время пришло.

— Хорошо, начинаем с Насти, — отвечает Ира, — дальше по готовности.

— У меня… ребенок, дверь, королевство драконов, — произносит моя тезка, — я когда-то начинала уже писать сказку про милого дракончика, но мне она показалась детской, и я забросила. Ну ладно.

Настя начинает читать. Хорошую, добрую, светлую сказку про малыша, который попал в сказочный лес, естественно, через волшебную дверь, и завёл там дружбу с драконом.

— После всех приключений, пришло время прощаться, но теперь Малыш знал секретную дорогу в Драконье царство и всегда мог прийти проведать своего нового друга. Вот. — Настя закончила.

— Слушай, ну классно, и чего ты стеснялась, — говорит ей Ира, — хорошая история получилась. О, а вот и дракон.

Мы все отрываем взгляд от Насти и своих листов и смотрим в направлении стойки с кассой, у которой стоит молодая женщина, держа за руку ребёнка лет шести. У ребёнка в руках чёрный плюшевый дракон-игрушка. Такой черный, по-моему его зовут Беззубик… из мультика «Как приручить дракона», так любимого детьми. Он трепетно прижимает его к себе и смотрит на нас с любопытством.

— Кстати, когда я писала про дракона, представляла примерно такого, — говорит Настя, — я тоже люблю этот мультик и изначально дракон был написан с Беззубика, но потом мне захотелось, чтобы дракон был девочкой, а зеленые глаза заменить фиолетовыми.

— Настя, — обращаюсь я к ней, — посмотри внимательнее на этого, — указывая в сторону ребенка с игрушкой, — магия вне Хогвартса, не иначе.

А ведь у этого Беззубика глаза фиолетовые. Не оригинальные зелёные, а именно фиолетовые.

— Какой-то контрафактный Беззубик, — замечает Ирина. — Ну ладно, кто ещё готов?

Я понимаю, что на фоне Настиной сказки мой текст какой-то блеклый и решаюсь прочитать следующей, пока все остальные ещё не блеснули талантом и не растоптали мою самооценку и веру в себя безвозвратно.

— Давайте я, а то ещё пара ваших текстов — и я выкину свой в мусорку во избежание позора, — говорю я. — Итак, у меня высокий блондин, провинциальный морской город и венгерский словарь. И, как я уже сказала, это могла быть роскошная романтическая история, если бы в «что?» мне попался букет ромашек…

— Или не ромашек, — сарказм Ириных слов шкалят датчики, и все понимают, что речь уже не о цветах. — И может, она бы и была поначалу романтической… Всё, я молчу.

— Боже, ты о таком букете, — ужасаюсь я, — нет, уж лучше словарь венгерского. Так ладно, начнём…

Я начинаю читать историю о том, как на фоне черноморского побережья молодому мужчине неведомо зачем понадобился венгерский словарь.

— …и он обошёл все книжные магазины в округе, пока наконец не нашел его, о чудо, в независимом книжном «Набоков». Конец. Я же говорю, так себе история.

На последнем моем слове распахивается входная дверь на первом этаже и в кофейню довольно энергичным шагом, переступая сразу через две ступени, влетает мужчина с роскошной блондинистой шевелюрой и толстой книгой под мышкой.

— Собственно, а вот и Тарас, — произносит Ирина.

— Вспомни лучик, вот и солнышко, — смеется длинноволосый Коля. — Ну только что была история про блондина, — дополнительно поясняет он.

— Тарас, а что это ты там принёс? — Вопрошает Ирина. — Только не говори, что это словарь…

— Ах, это? — человек-легенда Тарас показывает нам книгу. — Ты уже увидела, да? Венгерский язык. Тематический словарь. Компактное издание. 10 000 слов. — Читает он название книги.

— Я не верю своим глазам, — отвечает Ирина. — И даже начинаю что-то подозревать.

— … в словаре содержится 5 000 русских слов и 5 000 венгерских слов, сгруппированных по 100 различным темам, включающим около 400 разделов: автомобиль, армия, архитектура, аэропорт… — продолжает читать аннотацию к книге Тарас.

— Всё-всё, Тарас, остановись, — перебивает его Ира, — мы поняли. Присаживайся.

— …банк, больница, время, географические названия, город, деньги и т. д. В словаре даётся фонетическая транскрипция всех венгерских слов. В конце словаря приведены два указателя, русский и венгерский, — никак не останавливается Тарас, несмотря ни на что. — Ну в общем, я подумал, вдруг он кому-нибудь понадобится, оставлю его в нашем «чемодане».

— Пожалуй, даже хорошо, что ты вытащила словарь, — говорит мне Ира, — и что эта история не романтическая… Хотя, конечно, амплуа Тараса идеально для такой подходит.

Тем временем Тарас относит свой словарь в большой старинный чемодан, на входе в кофейню, заполненный книгами. Он стоит там для всех желающих оставить книгу в подарок и хранит много довольно занятных изданий.

— Я вот прям почувствовал сегодня, что он должен быть здесь, — говорит Тарас про словарь и присоединяется ко всем за столом.

***

— Ладно, идём дальше, кто там следующий? — спрашивает Ира.

— Давайте я, — отзывается Коля. — У меня свинка Пеппа, инквизитор, болота.

— Страшно представить, что будет дальше, — говорит Ира, — чтоб ты понимала, — обращается она ко мне, — Коля — мастер кровавых сцен, детективов и хорроров. На последних наших чтениях от сцены из его новой книги я чуть не поседела.

— …так как мне по всей видимости попались два персонажа из «кто?», — продолжает Коля, — я решил, что один из них превратится в «что?», — все резко замолчали. — Ну-ссс, начнем, — он меняет интонацию на размеренную. — Это было обычное туманное утро на болотах. Свинка Пеппа в радужном настроении бежала на свой утренний выпас…

Пока Коля читает, я замечаю, что в кофейню зашла девушка с букетом ромашек, и прошла к кассе, чтобы сделать заказ.

«Что-то они мне напоминают…» — задумываюсь я: один в один как ромашки на моем черновике текста.

«Анастасия, вашему подсознанию всё равно, происходило ли что-то в реальности или нет, — внезапно звучит в моей голове голос психотерапевта, — давайте представим, что то, чего вам хочется, уже есть в вашей жизни, и проживем ситуацию так, как вы бы того хотели, — говорит мне Марина. — Помните, в подсознании можно всё… Просто представьте».

«Да тут же сливы-возможности на любой вкус», — думаю я и начинаю быстро писать на оборотной чистой стороне листа жизнь своей мечты: дом — полная чаша, завидная работа, книги-бестселлеры со мной на обложке, красота и здоровье, путешествия по всем семи континентам… так, что там ещё… дети, плети, любящий муж, и все мы бесконечно счастливы.

— …ты думала, выйдешь сухой из воды, малышка Пеппа, но инквизиция пришла к тебе за ответом, вспоминай же свои грехи, — читает Коля свой средневековый хоррор. — Но я не виновата ни в чём, повизгивает Пеппа, — Коля переходит на ноты повыше. — Из тебя выйдет прекрасный пергамент для свежего «Молота Ведьм», — продолжает он за Инквизитора.

Внезапно чтение Коли прерывает громкий мужской голос от входной двери:

— …берега не видно. Закружит волна круженье, вот и кораблекрушение. Вдруг…

— А это Гена и его непревзойденная манера читать стихи не в самый подходящий момент, — поясняет для меня Ира. — Иногда матерные, но сегодня что-то безобидное из Маяковского, так что опасность миновала.

По лестнице поднимается молодой мужчина в одежде, похожей на старинную, и с большим деревянным крестом на груди.

«Ни дать, ни взять святой инквизитор», — проносится в моей голове.

— Добрый день всем, — он здоровается с присутствующими мужчинами рукопожатием, — знакомьтесь с нашим новым питомцем, — из-за Гены осторожно выглядывает карликовый поросенок, — это минипиг, думаю назвать его Пеп…

— Ни слова больше, — Ира буквально вскакивает с места, выхватывает у Коли лист с его текстом и поджигает невесть откуда взявшейся в её руках зажигалкой, мы все не успеваем моргнуть.

— Ну вот, только дошли до самого интересного, — сокрушается Коля, — а там дальше такое было… — он хитро улыбается и слегка прищуривает глаза.

— Да уж, мы не сомневаемся, — произносит Ира, — но кто-то должен спасти свинку. Что не так с этой зажигалкой? — Ира снова и снова тщетно пытается поджечь лист. — И с этой бумагой?

— Рукописи не горят, — вспоминаю я цитату из великого классика.

— Не лучший момент упоминать всуе такое. Так, — чеканит Ира, — сдали все сюда свои листочки. Никто больше ничего не читает. — Она спешно собирает у всех листы. — Есть шанс, что это так работает. Ага, и ручки сюда же… и всю эту пачку бумаги на конфетти пустим.

«Ну уж нет, — думаю я, — увидеть дерево, увидеть сливы, отбросить свой страх высоты, проявить способности, что там дальше? — вспоминается с трудом, — сложить „сливы“ вчетверо, спрятать в сумочку, и прочитать дома наедине… Главное, не перепутать стороны. И не призвать Тараса со словарем венгерского, хоть он и подходит под нужное амплуа».

Краем глаза, я замечаю, что мой сосед Дима так и не приступил к написанию текста, оставив лист чистым. «Пригодится, — урываю я чистый листок с собой, — перепишу весь мир».

Ведь сначала было Слово.

И Слово было — всё.

***

P.S. Через несколько лет, я даю автограф-сессию на презентации подарочного издания перевода моего романа на венгерский в старинном книжном в центре Будапешта. На экране моего мобильного заставка — фото с мужем, двумя детьми, собакой… и, хочется добавить — майонезом.

«Ну почти», — слышу я в голове голос Иры.

«Ну почти», — думаю я, любуясь белоснежными кудрями двух ангелочков.

Дочь смотрителя маяка

Ольга Савчук

— Надо же, опять книги промокли.

Голос у Насти был расстроенным. Ну и что, что книги не новые, лежат в чемодане, всё равно обидно, что они снова отсырели. А главное — с чего им сыреть? Ни дождей, ни потопов не было, да и в чемодан влага с пола не поднялась бы. Она уже была готова поверить в то, что в кафе завелся вредитель, который специально поливает книги в чемодане водой. Зачем? Непонятно. Но у нас тут коллекционируют странненьких, может, это странность такая. Имеет право, в конце концов.

— И часто они у вас промокают?

Вопрос ей задал единственный посетитель на сегодня, одна из самых ранних пташек в кафе. Иван Фёдорович, преподаватель истории в местном лицее, неформально прозванный Хранителем истории Новороссийска. Правда, весьма альтернативной истории — он собирал басни и байки, коими полнится город, включая нелепые страшилки про дельфинов-матерщинников. Вполне невинная странность, по сравнению с причудами Аркадия, любителя зайти на огонек в килте и с трубкой в зубах и зычным голосом заявить: «Изыдите, демоны!» — или занудством Татьяны, исправляющей всем и каждому ударения в словах и постоянно сыплющей советами, как улучшить культурную жизнь кафе «Набоков». Иван же Фёдорович по большей части молчал, а если и решал поделиться историей, то всегда выбирал что-то уместное случаю, его и странным было бы трудно назвать, если бы не привычка одеваться по моде тридцатых годов прошлого века — но что возьмешь с пожилого человека, если ему так нравится?

— За месяц уже второй раз. — Настя вздохнула. — Вообще эта весна вышла неудачной. То книги промокнут, то пластинку заест на одной песне. То запах тины откуда-то шёл, три дня не могли избавиться.

Иван Фёдорович прикусил заушник очков.

— Запах тины, говорите? А потом он выветрился сам по себе?

— Да, просто исчез. Мы так и не поняли, что это было.

— А на какой песне… — голос историка дрожал — На какой же песне заело пластинку?

— Ой, а я не знаю даже. Никогда раньше не слышала такую. Было там что-то про маяк, про любовь…

— «Дочь смотрителя маяка?»

— Кажется, да, были там такие слова!

Глаза Ивана Фёдоровича торжествующе блеснули.

— Я знал! Я знал, что когда-нибудь обязательно встречу её!

— Кого — её?

— Ну как же. Дочь смотрителя маяка, Амалию, она жила в городе в прошлом веке… Ох, простите. Мне пора на занятия. Я обязательно расскажу вам эту легенду завтра.

Иван Фёдорович заглядывал в кафе каждое утро до занятий второй смены и постепенно поведал Насте всю историю Амалии. Она жила с отцом на старом Суджукском маяке. Не том, который бережёт суда сейчас, а старинном, ещё при царе Горохе поставленном. До войны служил там вдовый смотритель, и была у него юная дочь, помощница во всех делах, своей необычной судьбой она пробралась на страницы неофициальной биографии города. Сначала жизнь её была похожа на жизнь любой другой девушки: хлопотала по дому, учила уроки, бегала на море в любую свободную минуту, мечтала о будущем.

Её восемнадцатое лето выдалось особенно жарким и сухим. Уж на что Амалия была южной душой: любила и палящее солнце, и чистое небо без облаков, и даже безветренную скуку — а всё же и ей порой приходилось тяжко и хотелось дождя, да даже и снега, и шторма, лишь бы хоть немного облегчил зной. Днём было тяжело заставить себя покинуть стены маяка, и до танцплощадки ехать на автобусе не всегда хватало терпения. Но отец хмурил брови двумя седыми барашками: нечего — всю молодость под крышей просидишь. Бери подружек да поезжай, повеселись. Дочка казалась ему уж слишком начитанной да задумчивой. Было в кого: мать её была школьной учительницей и по совместительству библиотекарем, да и сам Семён Аркадьевич любил вечером открыть томик потолще и отдаться воображению автора.

Амалия и Света — единственная её школьная подруга — обмахиваясь сломанными ветками сирени вместо вееров, сели в автобус и доехали до танцплощадки. Пластинки в тот вечер ставили сплошь старые да заезженные: видать, всех утомила жара, и было не до новой музыки. Пары танцевали, но без огонька. И самих подруг много раз приглашали, но ни один кавалер их в тот вечер не впечатлил, да и комары заедали. Напоследок, когда пластинки отыграли, гвоздем вечера вышел на помост местный оркестрик.

— Смотри, у них новый трубач, — шепнула Света. Амалия присмотрелась — и правда, этого парня они раньше не видели. Совсем юный, вряд ли сильно старше них, он был по-смешному серьёзен и так забавно краснел, что Амалия нет-нет да и поглядывала на него, и всякий раз не могла сдержать улыбку. Очень он выделялся в их привычном оркестре.

Ребята, с которыми девочки танцевали последний танец, вызвались их проводить, но Амалия, гордо беря Свету под руку сказала: «А мы и сами не из робких — без вас доберемся».

— Ты чего? — зашипела Светка. — Хорошие ребята.

— Не нравятся они мне, — пожала плечами Амалия. — Не доверяю им.

Светка хмыкнула.

— Они ж тебе ничего даже и не сделали. Тебе вечно никто не нравится!

— А необязательно делать, чтобы было видно, хороший человек или нет.

— А что ж ты тогда танцевала с ними?

— Из вежливости.

— Тоже мне.

Остаток пути до остановки девушки проделали молча. Светка дулась: она-то была не прочь пройтись с симпатичными ребятами, поболтать, может быть, договориться на завтра в кино или в парк, ведь впереди целые выходные. Хорошо всех отшивать, когда ты не от мира сего, и весь твой мир — книги да чайки. Больше Света её на танцы не звала. Сначала Амалия удивилась, подумала, подруга подуется немного да изменит настрой, но не тут-то было. Прошла неделя, другая… И на третью неделю Амалия поехала одна. «Зачем я еду? — спрашивала она себя. — Всё равно я там всем чужая и никого никогда не встречу, как другие. И пойду домой одна, и снова буду на маяке одна, и танцевать я толком не умею». Она покраснела. «Да просто хочу снова глянуть на того трубача, — призналась она себе. — Интересно, он всё ещё так же смешно краснеет?»

Да, и в эту субботу он так же смешно краснел, но теперь еще и улыбался, а во время одного из танцев встретился с Амалией взглядом и подмигнул ей. Она отвернулась, вся пунцовая, дыхание сразу сбилось. Вот ещё придумал! Выбрала себе новое место, поукромнее, под деревом, но не могла удержаться — украдкой бросала взгляды на оркестр. И ни с кем не танцевала. Не дожидаясь, когда доиграют последнюю песню, она повернулась и ушла на свой автобус.

А через неделю он подкараулил её до начала танцев.

— Что же вы не остались нам похлопать?

И лукаво улыбнулся, но уже через секунду покраснел. Амалия прыснула, он засмеялся в ответ — так и началась их дружба. Она приезжала слушать его выступления, а после обязательно вставала и хлопала, а он в любом зале находил её взглядом и улыбался особенной, только Амалии принадлежавшей улыбкой, которую берег неделю, вкладывая в неё все несыгранные ноты и несказанные слова. После концертов он провожал Амалию, и они разговаривали обо всём сразу и в то же время как будто бы ни о чём особенном. О море, о музыке, о том, какая погода лучше — дождь или ветер, о лете, жаре и планах на будущий год. Иногда он довозил Амалию до маяка на велосипеде, и её мягкие волосы щекотали ему шею, а ей самой казалось, что она словно спряталась в раковине от бурного течения городской жизни.

Всё закончилось внезапно. Однажды ночью к маяку подъехала машина, выплюнув нескольких человек в форме, которые вскоре и вывели Семёна Аркадьевича. Толкать, бить, пинать не пришлось — он вышел сам, с высоко поднятой головой. На прощание он грустно улыбнулся дочери и сказал: «Живи так, словно меня больше нет». Лицо его было покорным и бледным, но спина осталась прямой. Она выбежала на улицу в ночной рубашке и шали, но не пролила ни слезинки, лишь упала на колени и долго смотрела вслед машине, увозившей отца в пугающий мир. Враг народа. Ритм жизни отца задавали ночь и море, он боролся с тьмой, зажигая свет не ради себя — ради тех, кто в чёрных водах не знает верного пути. И он — враг народа. Амалии казалось, что она попала в абсурдную сказку, где все огни разума погасли, а знакомые ей дорожные карты вели в тупик. Отец, как всегда, не обманул — больше его рядом не было…

— Но за что могли забрать смотрителя маяка? — Настя удивленно подняла брови. На лбу Ивана Фёдоровича проступила испарина, руки у него дрожали, и Настя поставила перед гостем стакан воды.

— То ли портрет вождя криво висел на стене, то ли односельчане возвели поклёп. То ли в роду у него были люди, которых не должно было быть. Доподлинно неизвестно, а документов в архиве мне найти не удалось. Но я думаю — за библиотеку. По слухам, все книги из их библиотеки конфисковали, а там были и про царя, и про Троцкого, да чего только не было — в их семье книги всегда почитали. — Он вдруг хитро улыбнулся. — А может, всё это лишь россказни, и людей таких никогда не было. Понимаете, люди часто берут слухи и сплетни и создают из них одну цельную историю, отражающую своего рода дух времени.

После того как отца увели, Амалия долго сидела на подоконнике, бросая чайкам куски чёрствого хлеба, и просила море вернуть ей отца. Море молчало, изгибая барашки волн в зловещих усмешках. Она молила небо пощадить его, но небо лишь хмурилось складками стальных облаков. Она уговаривала чаек принести ей хоть строчку об отце — чайки принимали из её рук подаяние, но вестей не было. Шли недели. В одно сырое утро Амалия помолилась, заперла отцовские комнаты и перестала есть и пить. Как и прежде, она просила море вернуть ей отца, и обещала ничего не есть и не пить, пока он не откроет дверь маяка. Да к тому же замолчала. Она писала письма в разные инстанции, но на письма надеялась меньше, чем на море, ветер и свой обет.

— И как?

— Вы же знаете историю, милая девушка. Так легко никого тогда было не вернуть. К сожалению, Амалия умерла. Точнее, принято считать, что она умерла, но тело никогда не было найдено.

— Может, она выбросилась в море?

— Возможно. Но есть версия, по которой она стала духом города, и в августе — в тот день, когда увели ее отца — она появляется на его улицах. Ходит к морю и продолжает молить его… И исчезает в тот день, когда снесли старый маяк.

Говорят, что снесли его самовольно жители поселка, а милиция так и не смогла никого за это дело привлечь. Амалию не нашли, было решено, что она утопилась, однако девушка, выросшая у воды и с малолетства ходившая с отцом на рыбалку, плавала прекрасно, и об этом все знали. Все двери маяка были заперты, окна тоже. Записки не было, все вещи на своих местах, лодка так и осталась у мостков. Но маяк продолжал светить. Каждый четверг — отца Амалии забрали в четверг — лампа загоралась с первой звездой и гасла с первым лучом солнца. Одни думали, что это чьи-то проказы, другие — что на самом деле Амалия осталась жить на маяке, просто не показывается людям. Почему тогда она, знавшая, как нужен ночью свет, зажигала огонь только в четверг? Не могла девушка, пережив такое горе, вдруг стать мстительной и обречь на печаль десятки семей, ждущих домой своих моряков.

Дети и молодежь, а порой и взрослые люди устраивали на маяке засады, пытаясь подловить загадочного смотрителя, но все попытки пошли прахом. Единственный смельчак, что встретил там рассвет, вышел с маяка полностью седым, но так и не смог рассказать, что же он увидел. А точнее — ничего он не увидел. За несколько минут до того, как лампа зажглась, его сморил сон, а когда он проснулся, внутри всё было по-прежнему. Стараясь не уснуть, он ходил по маяку, прыгал, читал Маяковского вслух (виден он во все моря, нету ярче фонаря, светить всегда, светить везде, смотрите, завидуйте — тьфу! — виден он во все моря), и глядел во все глаза — но так ничего и не понял. Говорил, что даже и не боялся, и не переживал особо, на маяке было уютно, тепло, как будто в гости зашел. В воздухе даже повис аромат лаванды. Но ночь на маяке посеребрила его волосы, а как это вышло, он и сам не понял.

Смельчаком этим был тот самый трубач. Всю неделю после ареста старого смотрителя он навещал Амалию и сидел под запертыми дверями. Она не сказала ему ни слова, ни разу не вышла к нему, даже не посмотрела в глаза. Он кричал, плакал, он пытался ей помочь — обивал пороги ведомства, требовал свидания, требовал показать ему дело, требовал права привести адвоката. Над ним подтрунивали, а порой и в открытую смеялись в лицо. После исчезновения Амалии он обыскал и деревню, и лес, и дно, как смог. А когда узнал, что маяк загорается, стал приходить посмотреть на его свет, и однажды, не выдержав, решил подловить ее. После той ночи он пропал из города — семья говорила, что уехал в столицу, но им не верили. Его исчезновение и само обросло слухами: кто говорил, что он сошёл с ума и его положили в больницу, другие — что он доигрался, и тоже был сослан на каторгу, а более романтичные — что стал духом, как и его возлюбленная.

— Вот так и рождаются городские легенды. Из секретов и непонятных ошибок техники, — наставительно сказал Насте Иван Фёдорович. — Нельзя им верить.

— То есть вы сами не верите?

Иван Фёдорович улыбнулся.

— Мне — можно. Мой отец, если вы не знали, играл на трубе… А музыканты и их дети — до страшного суеверный народ.

Настя усмехнулась.

— Ещё кофе?

— О, нет-нет, мне уже пора. Кстати, у вас никаких больше инцидентов не было? Возможно, свет гас или загорался?

Настя задумалась. Инциденты со светом в Новороссийске никого уже давно не удивляли и не наводили на мысли о потустороннем, но в последнее время…

— Знаете, у нас в четверг оказалась включённой одна из ламп на нижнем этаже.

— Одна лампа?

— Да, торшер. Но, скорее всего, её просто забыли выключить с вечера. Писатели засиделись, какой-то проект совместной книги обдумывали, они народ нехозяйственный.

Иван Фёдорович снисходительно улыбнулся.

— Наверное, вы правы. Кстати, по официальной версии маяк был разрушен во время войны при налёте. Помните об этом. Что ж, до новых встреч.

Он поднял шляпу в знак прощания и вышел на улицу, залитую ещё тёплым солнцем. Но широкая аллея уже была усыпана горбатыми бурыми листьями и трескающимися шариками каштанов. Он побрел по брусчатке, погружённый в свои мысли. Вздохнув, присел на скамейку и вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку. Пролистал её, снова спрятал и направился к морю. Оно уже дышало осенней свежестью, а ветер поигрывал волнами. Иван Фёдорович стоял у низкой каменной стены и глядел вдаль, туда, где бухта, растворив горизонт туманной рябью, сливалась с Черным морем, и казалось, ждал кого-то. «Не ищите покоя в столицах — шептал он себе под нос. — Но и у моря его не найти. Нигде, нигде не найти тебе покоя, бессонная ты душа». Через четверть часа он двинулся по набережной в сторону лицея — таинственный визави так и не явился.

А вечером, в бодрящей темноте, он притаился недалеко от кафе, под раскидистым деревом. Он ждал, когда зажжётся фонарь. По четвергам она всегда зажигает огонь, ведь так? Наверняка кафе полюбилось ей тем, что здесь хранятся книги, как в её доме когда-то, и она обязательно придёт зажечь свет и осветить путь всем, кому нужен берег. В сумраке Иван Фёдорович и сам казался лишь видением, почти что обманом зрения, неверной тенью каштановой кроны, похожей то на мужчину в шляпе, то на пожарный гидрант, то на часового на посту.

Он и был на посту. За пять минут до полуночи окно кафе «Набоков» осветилось. Загорелась желтоватая гирлянда, засветилась лампа внутри. У Ивана Фёдоровича захватило дух, он бесшумно скользнул через дорогу и прошептал: «Амалия! Амалия, покажитесь! Я принес вам весть от Семёна Аркадьевича!» Его обдало холодом, и вдруг перед ним медленно проступил серебристый контур женской фигуры: округлые плечи, острый подбородок, прямая, как палка, спина. Фигура наливалась светом, розовела, и через какие-то пару минут можно было подумать, что рядом с ним стоит самая обычная пожилая женщина. Красивая, несмотря на возраст, со светлым, хоть и строгим лицом. Он галантно предложил Амалии локоть, и она взяла его под руку.

— Так вот вы теперь какая. Не ожидал.

— Разочарованы?

— Нет. Хоть вы и не убежали от времени, вы точь-в-точь как на фотографии, которую мне показывали.

Она гордо тряхнула головой:

— Я никогда ни от чего не убегала. Я жила. Просто жила по-своему.

— Понимаю, понимаю. Видите ли, я не понимал до конца, как это работает, я-то сам…

— У вас есть весть от моего отца? — ее голос был хриплым и глухим. — Кто вы?

— Пойдёмте прогуляемся у моря.

Они плавно двигались, практически плыли в сторону набережной.

— Видите ли, мой отец… Он поклялся раздобыть весть о вашем папе. Он ведь любил вас — мой отец.

— Федя-трубач? Вы сын Феди?

— Да, верно. Это он показывал мне ваш снимок — он украл его с маяка в ту ночь. Только он переучился, из трубача стал флейтистом… Но речь не об этом. Я не знаю, как ему это удалось — секунду.

Иван Фёдорович вынул из внутреннего кармана пальто небольшую жестяную коробочку. Облезлая красная краска, от букв осталась только «ч». Кивнув, он вложил коробочку в дрожащие руки Амалии. Кончики их пальцев соприкоснулись, и он удивленно посмотрел на неё: её кожа была тёплой. Она смотрела то ли испуганно, то ли не веря своим глазам. Провела пальцами по граням крышки, потрясла коробочку. Затем всё же открыла. В коробочке лежали письма — три письма с затёртыми сгибами, написанные на тонкой обёрточной бумаге, пластмассовый мужской гребешок и деревянная ложка, грубо сработанная, то ли потемневшая от времени, то ли никогда и не бывшая светлой и чистой.

— Он смог раздобыть письма, которые писал вам отец. Их задержала цензура. И две его вещи — сберегли товарищи по каторге. И просил меня найти способ передать их вам. Он, понимаете, был уверен, что вы живы.

— И ошибался. — Хрипло ответила Амалия, не сводя глаз с коробочки.

— В каком-то смысле да, а в каком-то и нет. Ведь я с вами разговариваю, верно? Значит, вы каким-то образом живы.

— Философия.

— Чистой воды эмпирика. Да и ваши руки — они тёплые. Как поверхность огромной лампы, что озаряла путь в ночи. Тот, кто умер за правое дело, за любимого человека — не умирает по-настоящему, вот что я должен был понять сегодня. — Он говорил словно сам с собой. — Вот ради чего была написана ваша история. Но теперь вы можете наконец обрести покой.

— Кто вы такой?

— Я же сказал вам. Я сын Феди-трубача.

— Кто вы? Как вы… нашли меня?

— А это уже совсем другая история.

Иван Фёдорович улыбался.

— Мне было велено доставить вам посылку, и я это сделал. А теперь…

— Я никого больше не потревожу.

Иван Фёдорович снял шляпу и поклонился. Амалия медленно уходила от него к морю, прижимая коробочку к груди и с каждым шагом постепенно растворяясь в воздухе. Последнее, что он видел — длинные серебристые волосы, послушные легчайшему дуновению ветра, а в следующую секунду лунный свет вдохнул их в себя, и от Амалии не осталось и следа. Он крутанулся на месте и вернулся под двери запертого на ночь кафе. Сняв шляпу, он постоял несколько секунд, а затем щёлкнул пальцами — свет погас. А вместе с ним исчез и сам Иван Фёдорович, и окончание истории о дочери смотрителя маяка, которое Насте не довелось услышать.

Морской народ

Екатерина Соболева

1

Хоть пять тебе, хоть девяносто,

Друзей найти не так уж просто.

Познать любовь ещё сложнее,

Хранить её не сожалея.

Роман всегда был одиноким,

К себе и к людям слишком строгим.

Характер замкнутый, прохладный,

А внешне был довольно ладный.

Искал всю жизнь себе подобных —

Весёлых, умных и духовных.

Совсем нигде найти не мог —

Любой был глуп, уныл, убог.

Герою нашему за тридцать.

Ему давно пора жениться —

Так говорит его родня,

Всё время этим изводя.

Никто его не вдохновляет,

Любовь чужая лишь мешает.

Он ищет смыслы бесконечно,

Не терпит просто жить беспечно.

В младые годы веселился,

Как многие — почти что спился.

Теперь же будто бы другой,

Гордиться стал самим собой.

Живёт Роман в Новороссийске,

Приморский город сердцу близкий.

Столица душная ему,

Он предан морю одному.

В Москве науку изучал,

По морю Чёрному скучал.

Домой вернулся лишь недавно,

Теперь он радостнее явно.

Роман мечтает быть поэтом,

Блистать поэмой и сонетом,

Чтоб целый мир его признал,

И наизусть стихи читал.

Когда-то он писал неплохо,

Прямолинейно, без подвоха.

Теперь — двусмысленные речи,

Весь текст сарказмом изувечен.

На первый взгляд приятный очень —

Воспитан, вежлив и отточен.

Открыто он не осуждает,

Презрение свое скрывает.

И продолжает удивляться,

Что нет друзей. Куда деваться?

Характер нужно улучшать,

Над ним работать, шлифовать.

Пришёл однажды он в «Набоков»

На клуб писательских уроков.

Сидел тихонько и молчал,

Людей с вниманьем изучал.

Как много собралось талантов!

Здесь нет позёров, дилетантов.

Ушёл Роман под впечатленьем,

С приятным воодушевленьем.

Прошло с тех пор почти полгода.

Погода или непогода,

В «Набокове» он частый гость.

Сошла с него и грусть, и злость.

Искусство в воздухе витает,

Его за кофе обсуждают,

Описывают силуэты

Новороссийские поэты.

2

Одной июльской ночью душной

У моря под луной жемчужной

Сидел Роман и сочинял,

В стихах надрывом щеголял:

«Я узник рифмы, формы раб!

Лежу без сна, я зол и слаб.

Зачем писать и для кого?!» —

Такие мысли у него.

«Молчанье хуже словопрений!

Я равнодушен к одобренью,

Что не исходит от неё…

Скажи хоть что-нибудь ещё!»

Она действительно красива,

Любима многими, смешлива.

Но есть препятствие одно —

Девица замужем давно.

Любовь порой несправедлива,

Сидишь в оковах сиротливо

И ждёшь чего-то безнадёжно.

«Ах, как же больно! Как же тошно!»

О ней он думает всё время.

За что ему такое бремя!

Осталось мучиться, молчать,

Свою поэзию питать.

3

В «Набокове» есть книжный клуб,

И коль Роман был книголюб,

На каждой встрече он бывал.

Чуть-чуть сегодня опоздал.

А нынче был как раз тот день,

Когда Набоковцам не лень,

Прийти пораньше, чем всегда,

Занять любимые места.

Роман спустился вниз и сел,

Теперь слегка повеселел.

Она пришла, всё хорошо.

В душе пылало пламя, жгло.

Она сидела в синем кресле.

Вокруг все словно бы исчезли.

Надеясь, что любовь незрима,

Сказал ей тихо: «Здравствуй, Лина».

Он ждёт её любого жеста.

Где есть она — священно место.

Всё смотрит, взгляд не отводя,

Моргать — мгновенье тратить зря.

На белой шее украшенье

Даёт простор воображенью —

У сердца, прямо над душой

Сияет ключик небольшой.

Хоть в праздник или в выходной,

И в день обычный, трудовой,

Пусть даже выйдет океан —

На Лине будет талисман!

Когда её смущает что-то,

Конфликт какой или невзгода,

На ключик пальцы опускает —

То ль защищает, то ль скрывает.

Роман совсем не удивлялся,

Вопросами не задавался.

У заурядных иль прелестных —

Был ключ у многих женщин местных.

А рядом с Линой муж сидел.

Он молод, хоть уже лысел.

На вид не старше сорока.

Роман с ним не знаком пока.

Но было что-то в нём такое,

Из детства будто, дорогое.

Когда Роман его встречал,

Родного деда вспоминал.

Дед тоже был немного диким,

Казался странным и двуликим.

Упрям и ласков взгляд его,

А мысли где-то далеко.

Роман смотреть не мог без злобы.

«Не ценит Лину, толстолобый!

Однако ж, как ему свезло!»

Его от зависти трясло.

4

Домой пора, уж поздний вечер.

«Спокойной ночи, рады встрече» —

Так все друг другу говорили,

Обняться крепко не забыли.

Дебаты, споры — всё потом!

Сегодня не пройтись пешком —

Холодный ливень бушевал.

Ах, как он небо понимал!

Ещё и ветер вдруг нахлынул!

«Придётся вызвать нам машину.

А может сможем переждать?»

Но дождь усилился опять.

Всё чаще в жизни Ромы грозы.

Когда осушат тучи слёзы

Осталось только лишь гадать

И как-то время коротать.

У выхода есть стол большой.

Там много книг лежит горой.

Под ними спрятан чемодан,

Решил открыть его Роман.

А в нём полно изданий старых:

Забытых, пыльных и усталых —

Рай книжника дотошного,

Привет из века прошлого.

Опешил вдруг наш книгоман,

Как будто получил щелбан:

Лежит среди потёртых книг

Похоже, бабушкин дневник!

Забрал Роман его с собой,

Взволнован был и сам не свой.

В дороге тут же стал листать,

А дома с жадностью читать.

5

12 октября

Ну здравствуй, дорогой дневник!

Ты лучший друг мой и тайник!

Хочу с тобою поделиться:

Сегодня что-то мне не спится.

Вчера на свадьбе я была,

За счастье молодых пила.

Наступит ли и мой черёд?

Мне двадцать восемь через год!

Давно уж лучшие подруги

Кому-то верные супруги.

Одна лишь я сижу в девицах,

Замужество мне только снится.

17 октября

На днях ведунья мне гадала,

И кое-что тогда сказала —

Когда печально станет очень,

Пойти на море поздно ночью.

Придётся сесть к воде поближе,

И вспомнить то, что ненавижу —

Все мысли горькие встряхнуть,

К подругам зависть всколыхнуть.

Сожмут мой дух силки тугие —

Придут рыдания благие.

Нельзя слезинкам зря пропасть,

Их в море семь должно упасть!

18 октября

*«Дуют ветры яростные,

Гонят лодки парусные».

Море в танце с штормом властным,

Дерзким, ненасытным, страстным.

Вышла я на берег скользкий.

Жуть сводила. Мрак бесовский.

Еле на ногах стояла.

Чтобы сдаться — смерча мало!

В даль безумную глядела.

Вспомнила, что наболело.

Плакала я безутешно.

Встретились мы неизбежно…

Вышел он из вод солёных,

Зовом девы утомлённых.

Был упрямым взгляд его,

Мысли в море глубоко.

18 октября

Пятнадцать лет уж пролетело.

Забыл он, что ошибку сделал.

На берегу теперь навечно.

Жестока я, бесчеловечна.

Я спрятала тюленью шубу

В надёжнейший сундук из дуба.

Закрыла на замок огромный,

Ношу на сердце ключик скромный.

Храню ревниво тайну эту,

Не подпускаю к амулету.

Он счастлив? Верно я не знаю.

По нраву ль жизнь ему земная?

Сидит, рыбачит он часами

Влекомый моря голосами.

Забыл язык глубин родимых,

Обличие друзей незримых.

Я вижу много нелюдимых,

Свободных и неукротимых,

Таких как он, средь рыбаков,

Смотрителей у маяков.

6

Роман прочёл дневник, отбросил.

Схватила дрожь, озноб морозил.

Всплыло одно воспоминанье.

Он повторял, как заклинанье:

Нарушил бабушкин запрет —

«Не должен знать, где шуба, дед!»

И тот ушёл ни с кем не споря,

Оставив их одних у моря.

Во всех приморских городах

Есть присказки о чудесах,

Что воды синие скрывают.

Они волнуют и пугают.

Уразумел секреты Лины.

Правдивы мифы и былины

О сундуках и о ключах,

Морском народе на брегах.

Таких людей прозвали шелки,

Хранятся в тайне с ними сделки.

Семье верны — тут без прикрас,

Но счастливы лишь напоказ.

Кто раз украл у шелки шубу,

Навеки связан с ним сугубо.

А если тот в моря уйдет,

То человек тоскует, ждёт.

Герой наш знал теперь как быть,

Решился Лину он отбить.

И шелковый супруг её

Получит от него письмо:

«Ответом на твои вопросы —

Тот ключ, что Лина с собой носит.

Не хочешь — на слово не верь,

Открой сундук и сам проверь!»

Её любимый благоверный

Забыл кем был и стал примерный,

Но стоит в ларчик заглянуть —

Он сразу вспомнит свою суть.

Роман мечтал о ней свободной,

Без ключика, ему угодной.

«Теперь она меня полюбит

И с радостью во всём уступит».

Что будет дальше, кто же знает?

Жене своей муж доверяет?

Коль да, то будет всё, как прежде,

У третьего тщетны надежды.

Но если ненавистны узы,

Её привязанность — обуза,

Иль сомневаться стал в супруге —

В чём Ромы перед ней заслуги?

То он найдёт, что Лина прячет,

Уйдёт, неважно, что та плачет.

И вроде вольная теперь,

Но к сердцу запертая дверь.

Любить кого-то не позорно!

Стыдить за чувства — это вздорно!

Но то, что сделает Роман —

То вовсе не любовь — обман!

Урок легенды драгоценный

Так и не понял. Непременно

Жизнь объясняет и не раз,

Когда в неведенье погряз.

Рассказ, к которому сложно подобрать название

Инна Кружилина

Однажды в славном городе Н. произошло сразу несколько странных событий.

Во-первых, на пороге появился чемодан.

Во-вторых, засветилось синее кресло.

И, конечно же, в-третьих, музыкальный проигрыватель заговорил голосом Владимира Владимировича. Того самого. Маяковского.

Стоило бы отметить, что объединяли все эти происшествия не их исключительная внезапность, наличие многочисленных свидетелей или же сама их возможность. Вовсе нет. Курьезами из ряда вон они стали прежде всего благодаря тому, что случились почти в одно и тоже время и совершенно точно в одном и том же месте — книжной кофейне «Набоков».

Но обо всём по порядку.

Первым ожил проигрыватель. Заговорил он вдруг и сразу басом. Разве что не откашлялся перед началом:

— Разрезая носом воды, ходят в море пароходы!

Голос его был гулок, резок и могуч. Оглушительным раскатом грома он сотряс стены уютной кофейни и заставил весь мир на мгновение притихнуть. Не обращать на него внимание было тяжело. Не замечать — бессмысленно. Игнорировать — неразумно. Но оваций не случилось. Невольные слушатели некоторое время по инерции постреливали глазами то в сторону проигрывателя, то друг в друга, то в окно. Публика не издавала ни звука. Никто ничего не понял. Проигрыватель ненадолго замолчал, собрался с мыслями и спустя минуту-другую зычным голосом Маяковского вновь продолжил осваивать ораторское искусство:

— Разрезая носом воды…

Понятнее не стало.

— Да у него просто пластинку заело! — воскликнул кто-то, пожелавший остаться неизвестным. Кофейня единодушно выдохнула с облегчением — вот же оно, объяснение же, найдено же! Однако всеобщее воодушевление сменилось состоянием, близким к панике, когда другой голос осторожно заметил:

— Так ведь нет в нём никакой пластинки!

— Точно?

— Три раза проверил.

— …ходят в море пароходы, — ответил на это проигрыватель. Как и большинству людей на планете, отсутствие наполнения совсем не мешало ему говорить. Зал кофейни сковало мрачное молчание. Посетители искоса поглядывали в сторону обретшего свой голос предмета — насчет наличия в нём разума пока что мало кто был уверен. Пара-тройка гостей негромко ойкнули, некоторые пролили кофе, остальные безмолвно свыкались с новой реальностью. У девушки за дальним столиком появилось непреодолимое желание упасть в обморок, однако природное любопытство и первобытный страх пропустить всё самое интересное не позволили ей осуществить задуманное.

Иными словами, никто не остался равнодушным.

Всеобщее молчание длилось недолго. Обретённый проигрывателем словарный запас, пусть и ограничивался шестью словами и одним предлогом, явно пришёлся ему по вкусу. Он снова повторил, с наслаждением смакуя каждое из известных ему слов:

— Разрезая носом воды, ходят в море пароходы!