Бесплатный фрагмент - Источник вдохновения

Крылья творца

Выбегаю, бросив тело в улицу!

Знаете, кто так сказал? Один гениальный русский поэт, которого на моей малой родине чествовать бы точно не стали, заклеймив нонконформистом и революционером.

Прекрасная причина поставить спектакль по мотивам его стихов, не правда ли?

Мой театр — жалкое, захудалое деревянное зданьице на окраине Сиены, которое, я уже сбился со счета, сколько раз мы с моей труппой восстанавливали, иной раз полуразрушенное. Чаще всего с ним расправлялись либо огнем, либо топором. Тот, кто сказал, что на огонь можно смотреть вечно, приближаясь к спокойствию и просветлению, точно не видел, как горит его детище.

Вот так и теперь, я, в измазанной копотью одежде* — сегодня вместо премьеры возвращали театру подобающий вид — летящей походкой бегу* по живописной аллее. Природа — это, наверное, единственное, что радует меня в моем городе, который будто бы покинул пространственно-временной континуум, оставшись в бесконечном Средневековье, где любые свежие мысли вянут, как молодой цветок в знойной пустыне.

Взобравшись в очередную горку*, нехотя перехожу на шаг — все-таки легким не идет на пользу регулярно дышать дымом, задерживаясь в подожженном театре, чтобы спасать зазевавшихся членов труппы и самые ценные декорации.

Мои пальцы, пожелтевшие от дешевого курева*, отточенными движениями делают очередную самокрутку. Делаю первую затяжку. Пейзажи с искрящейся в закатных лучах зеленью кажутся еще прекраснее.

Знаете, может быть, я безнадежный оптимист, но я очень верю, что однажды взлечу*. А все эти трудности — временны, просто жесткая тренировка*. Ведь путь в искусстве никогда не бывает простым. Плыть по течению* культуры — способ изначально провальный. В историю всегда входили те, кто шел вразрез, плыл брассом, изнемогая, барахтаясь, но продолжая.

Так было в детстве, когда я поехал с родителями на Лигурийское побережье, а они не уследили за мной. Я заплыл слишком далеко, держась за найденное мной на берегу бревнышко, а потом волна вышибла его из моих рук. И маленький я, почти не умея плавать, отчаянно боролся за жизнь, пока меня не увидели и не спасли другие взрослые.

Стоит ли удивляться, что, чуть повзрослев, я стал все реже появляться дома?* От любви, ласки и внимания там доставались лишь крошки. Слышали стереотипы про сильную связь итальянских мужчин с их матерями? Так вот, я стал большим исключением.

Конечно, меня не слишком искали, когда я не появлялся дома уже по несколько дней подряд. Конечно, меня не спрашивали, чем я занимался все эти годы. А я поглощал залпом романы и пьесы: цензурные — из городской библиотеки, нецензурные — по интернету, в компьютерном клубе, тратя на него все свои карманные на еду.

Но, конечно, мне устроили взбучку, когда узнали, что я с товарищами из художественного колледжа поставил спектакль по «Венере в мехах».

Отец сказал, что я опозорил семью, и со мной с тех пор не разговаривает. Мать тоже тогда использовала всю свою экспрессию, чтобы объяснить, как я заклеймил их доброе имя, но — клянусь — я заметил шаловливую ухмылку на ее лице, промелькнувшую буквально на долю секунды. В тот момент у меня закралось подозрение, почему отец всегда, сколько я себя помню, так лебезил перед ней.

Вынырнув из воспоминаний детства, в удивлении озираюсь по сторонам — я даже не понял, как оказался в этом районе. Народ здесь подозрительный, кажется, торгуют на углах* они не только травкой. На секунду в сознании рождается фантом того самого дурмана, глубокого, как темный колодец, упав в который, рискуешь там же отдать Богу душу.

Резко мотаю головой, впрочем, не особо привлекая этим внимание прохожих — здесь живут и фрики похлеще меня.

Я ведь видел в своей жизни много слез… Настолько много, что, если их высушить, соли* будет не меньше, чем я вдыхал с тех самых дорожек, дарующих вдохновение. И, что тогда было даже важнее, — безразличие к тем, кто его не оценит.

Пока я еще понимаю последствия роковых мыслей, закрадывающихся в голове, надо уходить. И лучше бы пройти через церковь.

Представляете, я, последний пошляк и развратник, позорящий высокое итальянское искусство и свою примерную консервативную семью, верю в Бога.

Поверят ли когда-то они? Что в моем сердце тоже находят место высокие, религиозные чувства.

Сколько набожных писателей изливали бумаге душу в самых томных, самых кричащих откровениях: Боккаччо, Достоевский, Фитцжеральд… Каждому наверняка было непросто. А я, ко всему прочему, несу свои откровения на сцену, давая презирающим меня и мое искусство людям возможность излить свой праведный гнев тут же, без посредничества литературных критиков.

«В этом доме нет Бога»* — такую эпитафию дали бы моему театру. А потом сожгли бы его, как сжигали на костре в Средневековье девушек, которым по несчастью достались волосы цвета одной из мощнейших природных стихий.

Знаете, во что еще я верю? — Во время*. И в то, что в нем поразительно много параллелей. А как иначе объяснить тот факт, что мышление некоторых людей в двадцать первом веке принципиально не отличается от средневекового?

Хотел бы я иметь крылья, вылитые из церковных свеч! Интересно, люди смогли бы опошлить то, что капли освященного воска падали бы на мою спину, а я бы находил наслаждение в этой боли? И кого волновало бы, что главная тому причина — обретение свободы.

Однажды я взлечу*. Это неизбежно. Я уже прошел так много, что из одной моей жизни можно сплести мемуар и поставить по нему скандальный, душераздирающий спектакль. Только не в Сиене. Иначе славу я обрету не иначе, как посмертно.

«С восковыми крыльями за плечами я буду искать эту высоту»*.

А сейчас я стою на самой высокой точке города, вижу его как на ладони, весь его консерватизм, залатанный в кирпич, сквозящий в архитектуре средневековых зданий.

Умоляю, отвезите меня туда, где я выплыву! Здесь я задыхаюсь*. Задыхаюсь от дыма и от узости мышления, от ограниченности местных людей.

«Данте Алигьери — гений!» Бесспорно. А Джованни Боккаччо — жалкий пошляк? Да что вы говорите. Вы слышали о готической вертикали?

Почему люди так стремятся болтать о том, в чем не смыслят? Ни черта не смыслят!* Этот вопрос не дает мне покоя чуть меньше, чем всю жизнь.

Прохладный ночной ветер проникает под тонкую ткань полурасстегнутой рубашки… Как же мощна сущность природной стихии на этой вдохновляющей высоте!* Потоки воздуха ласково-сильно взъерошивают волосы, поднимая светлый каскад с уже было понурившихся плеч.

Как же меня пьянит ветер…* И опьянение это подобно возношению в небеса, но с правом вернуться на землю и, окрыленным, продолжить ковать себе дорогу к всенаполняющему счастью.

Я ведь верю во время. Если познать его смысл, уловить чувство времени, то можно воспрянуть не только из ненависти, но даже из забытья*.

Как же этот ветер воплощает мощь природы*. И мощь человеческого ума, не скованного предрассудками культуры, свободного, как сам ветер, летящий над городом.

Исполненный чувством свободы, я возвращаюсь в театр. Мне стало так легко наедине с собой, в окружении этого города, — который будто теперь и не давил одной своей сущностью, — что я бы с удовольствием летал по его улицам до самого рассвета. Но мои ребята, ставшие мне семьей по духу, по призванию, точно бы меня хватились. Вот уж кому не все равно, где и в каком состоянии я провожу дни и ночи.

«Хорошего вечера, дамы и господа!» * — бросаю я с пропитывающей звучный голос иронией, только перешагнув порог, в сторону пустого зрительного зала. Сегодня у нас должна была состояться премьера: «Опасные связи», по роману Шодерло де Лакло, три месяца работы над сценарием и столько же репетиций… Но, как вы уже понимаете, приверженцы классического искусства вносят в нашу программу свои коррективы.

«Актеры, ваш выход!» * — восклицаю я с беззлобным смехом, теперь не слишком печалясь об отложенном спектакле. Давно не чувствовал себя таким окрыленным — не в угоду всем, кто против меня, и на радость тем немногим, кто со мной.

Горячо обнявшись со всеми актерами, кто на исходе сил еще приводит в порядок наше детище, я с сияющей улыбкой подхожу к своей верной подруге, вечной музе и любви всей моей жизни. Виктория. Она, подпирающая рукой голову от усталости, но с неугасаемым огнем в глазах заново расписывает деревянную декорацию в виде корабля, которую мы не смогли вынести при пожаре из-за ее огромного размера. На щеке девушки застыла капля белой краски. Подняв на меня голову, она широко улыбается — капля сдвигается выше, в направлении этой прекрасной улыбки. Ее блеск можно вынести, но не выразить словами.

— Да, я сумасшедший, — говорю совершенно спокойно. Рука обводит растрепанные волосы, полураспахнутую рубашку и свое исполненное легкостью и радостью лицо, на котором еще недавно красовалась лишь застывшая маска тоски и злобы на мир. — Зато не такой, как они*.

Виктория, не переставая проливать на меня божественный свет своей улыбки, устало поднимается на ноги. Подходит ближе ко мне, но не бросается в объятия, а лишь протягивает руки, с вытянутыми вверх ладонями. Мои — устремляются ей навстречу, покрытые ожогами пальцы сплетаются с ее тонкими, длинными, испещренными разноцветными брызгами краски.

— И ты сумасшедшая, — молвлю, заражаясь ее улыбкой, — зато не такая, как они*.

— Мы сумасшедшие, — повторяет она, как мантру, с озорством в глазах, — зато не такие, как они*.

Поглощенный этим волшебным моментом, я все-таки замечаю боковым зрением движение сошедшихся на сцене актеров, до моего слуха доносятся их неразборчивые перешептывания. И, прежде чем я успеваю повернуть голову, чтобы спросить, в чем дело, зрительный зал наполняет их восторженный хоровой возглас:

— Мы сумасшедшие, зато не такие, как они!*

Я смотрю на них, исполненным любви и благодарности взглядом, радостно смеясь вместо с Викторией. И в очередной раз убеждаюсь, что «тише воды, ниже травы» — это точно не про нас.

Занавес.

Внутренний огонь

Она завороженно смотрела вверх, на его глаза, в которых вспыхивали искры с первых же нот.

По танцполу был разлит красный свет, совсем приглушенный, и он, его горящие глаза — в лучах софитов. Его музыка волновала разум, взывала к эмоциям, затаенным в подсознании. Ощутить, почувствовать, признать. Пережить заново.

Алекс Беннетт — гениальный исполнитель нынешней эпохи. Он обуздал музыку и язык, найдя в них столько мощи, столько чувства, как если б это были стихийные силы. Когда он поет, он будто возносится в другое измерение. Он находится здесь и еще где-то в мире, простым людям недоступном. Но порой кажется, он все-таки ведет фанатов, искренне проникающихся его творчеством, за собой, даже если они того не замечают.

В одних его сияющих глазах — целая Вселенная. А из нот его благословенного голоса — складывается дорога к ней.

Последний раз Алина видела Алекса полгода назад, когда он приезжал в Москву и она вместе с командой готовила ему первый в России концерт, масштабное шоу. Которое, разумеется, стало самым зрелищным, самым мощным, самым захватывающим в стране за последние лет десять.

На правах выпускающего режиссера Алина лично провожала его на сцену. Она видела его таким уязвимым, обнаженным душой за кулисами. Она видела его блистающим в лучах мировой славы на сцене.

Она знала его человеком. Она видела его богом.

— Love is a feeling! — Бархатный тенор, на куплете спустившийся до нижних нот, будто стеля ту самую дорогу к его истории, его душе, его Вселенной, теперь взлетел на несколько тонов.

Призыв, обращенный к тысячам, к миллионам. Чувствуйте!

Алекс был из тех артистов, кто держит весь процесс под своим контролем, кто устанавливает правила*, кто взращивает свою идею и продумывает ее так детально, как только может. Правда, из месяца, проведенного артистом в Москве, у них с Алиной было не так много времени для общей работы. Вот только дни шли столь насыщенно, что казалось, будто она провела с ним рука об руку не меньше полугода.

А разве этого времени недостаточно, чтобы влюбленность заполнила сердце доверху, не оставив ни капли места хотя бы для спокойствия, рассудительности? Об эгоизме и безразличии речи быть и вовсе не могло.

Алина оказалась поглощена им в первую же неделю. Ничто не мешало этому водовороту чувств завладевать ей, стремительно и неотступно. Ей не нужно было думать о том, как бы скрыть свои переживания, не выдать себя. Ведь вся команда давно была уверена, что ее сердце сделано из камня*, на котором выточен лишь четкий план работы и, где-то на внутренней стороне, жесткие моральные принципы.

Никаких служебных романов.

Все время, что Алекс с Алиной находились вместе по работе, он был подчеркнуто бесстрастен к девушке. Неуемный вихрь его эмоций расточался лишь на то, что касалось его концерта, его парада славы, пьедестала его творчества. В то время как Алина чувствовала себя не больше, чем средством для воплощения его грандиозных идей.

Но это вовсе не мешало ей грезить о нем — скорее, напротив, разжигало внутри страсть, которую она не могла выпустить вовне.

— Give in to me… — пропевал он с изящным придыханием и томным блеском в глазах.

«Give in to me». Не счесть, сколько раз в ее сознании повторялись эти проникновенные слова, его божественным голосом… Она бы сдалась. Не думая. Оставив все свои убеждения насчет личного и рабочего.

Когда Алина увидела их шоу в Москве, ставшее поистине грандиозным, она раз и навсегда уверилась, что в том и был смысл ее работы. Прикоснуться к столь великому торжеству искусства, в котором важное место занимало и ее мастерство, ее упорство, ее внимание. И глубокая, страстная влюбленность к нему, к каждому воплощению его творческого гения.

— Quench my desire! — Искры в темных глазах вспыхнули в разы ярче, словно стремясь озарить своим огнем тех, кто так ему предан. Алина стояла в первых рядах. Способность дышать и мыслить вернулась к ней лишь спустя пару менее эмоциональных строк.

Иначе его искры, отражавшиеся в глазах тысяч людей, превратились бы в пожар.

Как пошло это звучит по-русски: «утоли мое желание»*! А на английском, на этом окутавшем мир языке, с его особой сексуальностью, созданной из глубины гласных и мимолетности согласных… Пробирало до сердца. Это «quench» звучало, как щелчок: решение принималось за одно мгновение, и возврата уже не было.

— Talk to me, woman…

«Woman» из уст Алекса звучало для Алины так, будто он, закрутив в воронку волны своего голоса, затягивал через нее к себе. Ей представлялось, что она стояла на сцене рядом с ним. Он бы протянул эти слова практически ей в губы. «Поговори со мной».

«Talk to me, man…» Она пыталась, когда он был в Москве. «Ты все сказал тысячам русских, которые покорены тобой. — Эта мысль не давала девушке покоя. Этот возможный диалог прокручивался в ее голове слишком часто. — Теперь скажи мне… В чем твой секрет?»

— Cause I’m on fire! — На этих словах пламя будто материализуется в его глазах. Огонь — бесспорно популярный образ, не только в песнях, но и в целом в мировой культуре. Алина видела, вживую и в записи, сотни раз, как люди пели про огонь.

И только он пел так, будто правда горел.

Когда главреж принесла Алине план работы по закулисью, она, проглядев его, сразу спросила, почему бы на строках с образом пламени не запустить искусственный огонь. Благо, давняя дружба с главным режиссером, еще с университетских времен, позволяла вносить свои идеи, не рискуя нарваться на поучения о том, кто каким делом должен заниматься.

Однако, едва Алина произнесла слово «огонь», подругу пробрала нервная дрожь, и она, будучи не в силах ничего объяснять, лишь бросила: «Если хочешь, разговаривай с ним сама. Я с этим огнем просто умываю руки».

И Алина пошла. Тогда Алекс впервые заговорил с ней не строгим, деловым тоном. В глазах отражался хаос, бушевавший в его душе. Он говорил, вернее, кричал, что огонь на сцене — это безвкусица и банальность. Что огонь должен гореть в сердцах людей, а не вовне. Целый ураган эмоций и не связанных между собой суждений обрушился на Алину, которая, опешив, не понимала, раствориться в нем, в этой буре, в центре которой был страстно желанный ей мужчина, или просто бежать.

Однако от него спасаться не хотелось.

Она не знала. Никто из команды не знал, что Алекс, еще десятилетним ребенком, оказался в огне. Родом из небогатой семьи, он с родителями жил в небольшом деревянном доме в неблагополучном американском городке. И ночью дом загорелся. К счастью, все спаслись, отец вынес его, окаменевшего от ужаса, на руках: когда родитель вошел в детскую, языки пламени уже перешли на кровать, успев обжечь мальчику ноги. На коже остались шрамы, заметные и по сей день. На сердце — неотступный ужас при виде огня. Или того, что очень напоминает реальный огонь.

— I’m just fine. Got to have some peace of mind… — Голос, вознесшийся до третьей октавы, в противовес смыслу слов звучал надрывно. При ярком сценическом свете, несмотря на его темную кожу, было видно, как напряглись скулы. В глазах мелькнул страх. — No!

В Москве, когда Алина подошла к нему, сидевшему за кулисами в ожидании своего выхода, у него было такое же выражение лица. Но слишком уж много оно таило нервозности. Даже животного страха. Что было крайне странно для артиста, давно приобретшего мировую известность.

— Это ведь не обычное волнение перед выступлением? — спросила она на английском. — Расскажи мне, я постараюсь помочь…

— Все из-за твоего проклятого огня! — Взорвался. Слова Алины, полные сочувствия, оказались словно зажигалкой, поднесенной к фитилю. — Поверь мне: это большая ошибка.

Алина, всегда собранная, внимательная, в меру жесткая, на сей раз под влиянием чувств, волнения к человеку, который стал так важен, теперь не могла подобрать ни слова.

— Не пытайся понять меня, помочь мне. — Последнее прозвучало с явным скепсисом, мол, смирись, это невозможно. — Все равно твоих слов недостаточно*.

Когда он встал, намереваясь идти к сцене, Алина осмелилась положить руку на его плечо в знак поддержки. Алекс резко обернулся: в темной бездне его глаз промелькнула такая беспомощная обнаженность, что она замерла, не в силах даже опустить руку. Тогда он, на удивление аккуратно, несмотря на поглотившую его тревогу, взял ее ладонь, казавшуюся в сравнении с ним такой маленькой и такой бледной, в свою и сам опустил ее руку. Уголки его губ едва заметно поднялись, глаза на миг осветились.

И Алина повела Алекса вершить, как ей казалось, его очередной триумф. Тогда как лишь он знал, что это будет его самый непростой концерт. Ему предстояло столкнуться со своим страхом лицом к лицу и выйти победителем.

— Love is a woman…

Снова это чарующее сочетание звуков, этот язык, столь эротичный по своей природе, в его исполнении становился орудием соблазна. Каждое движение его пухлых губ не уходило от внимания Алины, и каждый раз его губы, по воле обостренного воображения, касались ее губ.

— Give it when I want it…

Музыка нарастала, каждая нота вонзалась в сознание, простирая дорогу его голосу, его словам, его призыву, которому было невозможно не подчиниться. По крайней мере, если не в этом мире, то в своем собственном.

Его крупная, тяжелая ладонь ложилась на ее лебединую шею, почти грубо притягивая к себе, затем опуская ниже, на колени… Черные глаза, во всей полноте своей власти, своего могущества смотрели на нее сверху вниз, расплавляя все страхи и маску бесстрастности. Высвобождая все эмоции.

Алина бы пошатнулась, если б люди вокруг не стояли так плотно. С воспаленной частотой она хватала душный воздух, однако радовалась тому, что здесь от этого наваждения было некуда деться. Наконец-то она не могла убежать от собственных чувств, желаний. Ее главное божество окружало ее. Весь его концерт был воплощением его сути.

— Taking me higher…

Она бы могла взлететь только с ним. Только видя его на пике наслаждения, она бы на одном чувственном порыве преодолела этот подъем. Даже его глаза, его губы, голос, тело — все его материальное присутствие в этом мире было лишь верхушкой айсберга. Проникнуться его гением, разделить его человеческие слабости, дотронуться до души.

— Satisfy my feeling!

Он овладел ей. Потому что хотел этого. Потому что она почитала за огромный дар быть во власти этого мужчины. Перед ним у нее рассыпались все условности, все ограничения.

Она бы бросилась к его ногам, если б услышала хоть строку его песни, обращенную к ней и ни к кому больше.

Ее сердце вовек загорелось бы жарким, исполненным жизненной энергии огнем, если б те искры, что он расточал всему залу, были направлены к ней.

Алина не представляла, как он вкладывал столько страсти в каждое слово, в каждый звук своего голоса, если его песни воплощались для всех и ни для кого конкретно. Весь концерт она пыталась понять, не смотрел ли Алекс в какую-то часть зала больше, чем в остальные, но ничего подобного не заметила.

Возможно, его муза всегда была перед его взором, сопровождая на каждой ноте?

— Not like a lady. Talk to me, baby!

Скромность не существует рядом с ним. Правила приличия теряют свой смысл. Рядом с Алексом люди мыслят и чувствуют, следуя его волне.

Картина, так часто вторгавшаяся в сознание, снова захватила ее. Он возвышается над ней, темные глаза приказывают не останавливаться, мощная рука лежит на ее плече, сжимая его в моменты, когда ощущения накатывают слишком резко.

Почему даже тогда, когда плоть, казалось бы, опережает разум, эта связь кажется столь нематериальной?

Будто бы важно совсем не то, что можно увидеть или вообразить.

— Take me to the fire!

Его голос, во всей своей звучности, красоте и мощи, разнесся по залу. Казалось бы, это катарсис…

Искусственный огонь. Он вспыхивает огромным столпом буквально в метре от него, и Алекс… Он ступает в него. Безвредные, но зрелищные языки пламени окутывают его высокую фигуру.

«Когда он говорит об огне, он будто и правда горит…»

Алина смотрела записи других концертов Алекса. После Москвы он никогда не использовал искусственный огонь. А здесь, в Вене — в дань ли гениям музыки, прославившим этот город? — он повторил свое восхождение в стихию.

Стихию, которую наконец смог обуздать. Благодаря ей, ее стремлению, ее смелости.

Правда, она этого не знала.

Он стоял в огне*, и огонь очищал его душу от страха.

Она смотрела на него, окруженного пламенем, и находила в сей картине воплощение того, как их пути пересеклись на поприще искусства.

Она смотрела в его глаза и понимала, что во многом ее смысл жизни — в этом моменте бытия.

— Give in to the feeling…

Последняя строка, произнесенная им в огне. Сделав шаг вперед, Алекс вышел из света огня в свет софитов, свет славы, и глаза его стали обводить огромный зал, спускаясь к первым рядам.

Внезапно их взгляды встретились. В черных омутах смятение сменилось удивлением, а оно — искренней радостью и неотделимой от нее страстью.

Все искры в его глазах были преподнесены ей. Здесь, сейчас. Всегда.

Тайные грезы

Принципы или чувства?

Эта пресловутая дилемма крутится в моей голове уже почти год. С сентября. Когда наши группы в универе переформировали и я стала видеть Гришу не мельком, пару раз в месяц, а практически каждый день.

На лекциях он гость нечастый — слишком уж занятой, молодой бизнесмен, — а в те редкие случаи, когда удостаивает поток своим присутствием, обычно садится на галерке. Не в пример мне, занимающей место ближе к лектору, в надежде, что меня запомнят и поставят галочки там, где надо. Впрочем, даже при таком раскладе я нередко оборачиваюсь, чтобы украдкой — хотя кого я обманываю, никогда не получалось у меня отвести взгляд сразу, — полюбоваться на своего не в меру харизматичного одногруппника.

А вот на семинарах проникнуться лучами его неимоверно яркой личности намного проще. Любой доклад, групповая работа, презентация, дискуссия на тему, в которой он хоть что-то понимает, — и Гриша, как говорится, занимает эфир.

Этот глубокий голос с неизменной хрипотцой, нотки которого будто проникают под кожу, взбудораживая сознание… Каким-то образом я даже умудряюсь вникать в суть его речей, которые, вне зависимости от темы, западают мне в душу, все больше распаляя мое восхищение.

Казалось бы, в чем дилемма?

Дело в том, что еще на первом курсе у Гриши появилась девушка. И расставаться они как-то совершенно не планируют. По крайней мере, почти всегда появляются вместе на вечеринках нашего факультета, и каждый раз выглядит их пара так, словно только сошла с обложки глянца.

А я никогда не считала себя вправе разрушать чужое счастье.

Хотя теперь, оборачиваясь назад, я полагаю, что шанс начать с Гришей отношения у меня все-таки был. Ведь со мной он познакомился раньше, чем со своей нынешней девушкой.

Вот только… Я на первом и на третьем курсе — это, если не разные, то очень отличающиеся друг от друга люди. К третьему я уже выбросила, как минимум, половину балласта в виде лишнего стеснения и неуверенности в себе, которые отягощали мою студенческую жизнь на самой ее заре.

Словом, впервые увидев Гришу, я даже помыслить не могла себя рядом с ним. В нем всю красоту, уверенность, харизму, привлекательность я разглядела сразу. В себе же этих качеств я тогда не признавала.

Я не знаю, какими глазами он смотрел на меня на первом курсе, когда мы еще оба ни с кем встречались и могли свободно общаться. Он охотно рассказывал мне обо всем, что я хотела знать: о Москве, о путешествиях, о бизнесе, о прошлых отношениях — да, его жизненный опыт к первому курсу был заметно ярче моего, — но каких-то недвусмысленных знаков внимания с его стороны я не замечала. Может, они и были. Но раньше в том, что касалось отношений между мужчиной и женщиной, я понимала слишком мало. По правде говоря, Гриша был первым парнем в моей жизни, с кем я просто пошла вдвоем гулять. Даже не называя это свиданием.

Наше общение довольно быстро сошло на нет — возможно, это как раз было связано с его начинавшимися отношениями. А я — довольно быстро выбросила его из головы, найдя парня попроще и поскромнее. Правда, с ним у меня не сложилось и совсем скоро его место заняли мужчины, больше похожие на Гришу. Но сам Гриша практически исчез и из моего круга общения, и из моих мыслей.

До тех пор пока я не увидела его фамилию в новых списках групп.

Его образ тут же возник в моей голове. А та неуверенная симпатия, которая только зародилась, не успев развиться, в мои невинные семнадцать, стала приобретать совсем иной характер.

Всепоглощающий. Исполненный восхищения, обожания, восторга. Загорающийся, как невзначай брошенная спичка. От его проникновенного голоса, который я невольно слушаю с затаенным дыханием. От его черт лица: острых, будто выточенных скул, зеленых глаз с хитрым прищуром, уложенных набок каштановых волос. От его высокого, тонкого стана, который он так часто скрывает под массивной кофтой.

Наверное, мне стоило бы посочувствовать. Вот только я вовсе не хочу лишаться этого. Не имея возможности быть с ним, ни в отношениях, ни в постели, просто находиться в одной аудитории, с отстукивающим глубокий ритм сердцем, когда он говорит. Безуспешно бороться с соблазном в очередной раз обернуться к нему, рискуя, что он поймает мой затуманенный химией взгляд. Изредка заговаривать с ним, получая, пусть короткий, но уверенный, пропитанный тонкой иронией ответ.

Он есть в моей жизни, и это прекрасно. Его роль в ней отнюдь не последняя, хотя он, наверное, о том не подозревает.

Я не хочу бояться* сильных чувств. Не хочу бояться любить, влюбляться. Сердце будто бы слишком мягкое, чтобы существовать без формы. Эти чувства держат его в тонусе. Этот образ заряжает его, запускает тысячи электрических зарядов. Что и делает меня самой собой.

Образ возлюбленного спасает от одиночества. Особенно когда ты человек творческий, и твои чувства, твое воображение развиты необычайно.

Проблема начинается лишь тогда, когда начинаешь запрещать себе и это.

Сначала то, что было в реальной жизни, — наши прогулки, встречи в кафетерии и библиотеке, переписки, пусть даже больше по деловым, чем по личным вопросам, — становится более недоступным, превращается в мечту. Тщательно лелеемую, яркую, будоражащую. В нее вплетаются сюжеты, которых в реальной жизни и не происходило. Для которых я была слишком юна, когда преграды в виде его отношений еще не существовало.

Затем ты запрещаешь себе лишний раз подходить к нему. Потому что неловко, потому что бесполезно, потому что давно стоит оставить эти несчастные попытки хотя бы по-приятельски общаться.

Потом — запрещаешь себе взглянуть на него. Вдруг становится не все равно, если он заметит, если поймет. Если ему будет неудобно.

И наконец — запрещаешь себе мечтать. Потому что вряд ли он бы этого хотел. У него есть девушка, а с учетом того что они встречаются не один год, наверняка любимая. Может, Гриша вовсе не находит меня привлекательной. Я, конечно, знаю себе цену, но, факт, я не уделяю столько времени, сколько его девушка, поддержанию безупречного внешнего вида — словно чтоб в любой момент быть готовой к съемкам в журнале.

В конце концов, пресекши на корню возможность реальных отношений, я принялась душить и свою фантазию.

По сути, часть самой себя.

***

Мы отгуляли выпускной уже месяц назад. Я съехался с Кирой, в повседневных разговорах то и дело мелькают намеки на свадьбу. В конце концов, четыре года в отношениях — чем не причина?

Меня смущает только одно. То, что Мила не выходит из моей головы. Хотя последний раз я видел ее как раз на выпускном.

Да, она была без пары. Но какое это имеет значение, когда я сам без пяти минут жених?

Я слукавлю, если скажу, что думаю о Миле постоянно. Скорее, время от времени. Но явно больше, чем предполагал*.

Я нередко ловил ее взгляды, порой уж очень смело устремленные на меня, в универе. Как будто так и надо. Будто в этом нет ничего неловкого, страшного, запретного.

Полагать, словно она не знала, что я в отношениях, было бы странно. Мне кажется, об этом знали все. Кира редко упускает возможность выйти со мной на какое бы то ни было мероприятие. Ревнует.

Иногда я все-таки не могу отказать себе в невинном соблазне: помечтать о том, как бы все сложилось, если б я выбрал не Киру.

Я ведь купился на ее красоту. На обложку. На первом курсе мы часто пересекались на внеучебных проектах — жаль, в них не участвовала Мила, быть может, тогда мое внимание переключилось бы на нее? — Кира же всякий раз стремилась оказаться рядом. Такая манящая, грациозная, при этом веселая и легкая на подъем.

Я слишком долго был один, после прошлых отношений, которые, несмотря на школьные годы, оказались не по возрасту серьезны. По крайней мере, для меня. В одиннадцатом классе, еще будучи несовершеннолетними, мы даже исхитрились слетать вдвоем заграницу на выходные — один из моих первых стартапов окупился солидной суммой. Но потом моя бывшая поступила в Чехию и помахала мне ручкой. Я бы мог ездить к ней, но она ясно дала понять, что не хотела этого.

Поэтому, уже в универе увидев знаки внимания Киры, я, долго не думая, предложил ей встречаться и окунулся в эти отношения с головой. Хоть я и не был влюблен в Киру, я был уверен, что при ее крайне притягательной внешности и взрывном характере круговорот сумасшедших чувств не заставит себя ждать.

Отчасти я оказался прав. Так и случилось. Правда, длилась эйфория недолго. Буквально через полгода наши отношения стали скатываться в рутину. Постоянные попытки контроля и ревность с ее стороны чередовались отчаянными попытками загладить вину, нередко через постель. Со временем я привык и к этому. Все-таки, когда знаете друг друга так долго и так близко, вместе часто бывает хорошо. Уютно. Привычно.

А самое главное, в этом будто бы не заключалось никакой трагедии. Мы оба знали, что так было, так есть и так будет.

И чем дольше продолжались наши отношения, тем меньше я верил, что когда-то прерву этот порочный круг. Что когда-то, поймав взгляд Милы, не отведу глаза, а улыбнусь ей и позову гулять после пар — мы ведь нормально общались последний раз на первом курсе, но я думаю, за эти годы она стала еще интереснее как личность. А о том, что Мила стала еще привлекательнее как девушка, и гадать не приходится. Она правда изменилась с начала нашей учебы.

Вот где была моя главная ошибка. Мила оказалась такой — что подтверждает даже ее имя — милой, доброй. В каком-то смысле простой. Она только к первому курсу переехала в Москву и с понтами не имела ничего общего. Не была такой загадочной, такой привлекательной, такой сексуальной, какой предстала передо мной Кира.

Только потом Мила раскрылась, как прекрасный цветок, а я уже сделал свой выбор. Оставаться в нынешних, пусть и далеко не идеальных отношениях.

Я боялся сближаться с ней, пока встречаюсь с другой. Я был уверен, что тут же влюбился бы в Милу, если б снова начал с ней общаться, подхватил бы ее аккуратную инициативу, которую я, конечно, не мог не заметить. Моя неопределившаяся симпатия к Миле, которая то появлялась, то исчезала, когда мы только познакомились, вспыхнула бы ярким огнем.

Такое чувство, будто на окраинах моего сознания лежит незажженный костер, в который время подбрасывает все больше дров, в ожидании, когда я наконец решусь прийти и чиркнуть спичкой. Чем позже — тем сильнее разгорится пламя.

А ведь прошло четыре года. Получается, свою ловушку я создал сам.

Я боялся, что, выйдя из отношений, могу получить от Милы отказ. Или разочаровать ее со временем. Или что мне самому может не понравиться с ней. Тогда я не понимал, что ее доброта, ее открытость, ее искренность — это главное*. Что без этого никакое счастье в отношениях невозможно. Что глубина ее личности в тысячу раз интереснее красоты этих гламурных девушек, будто сошедших с красной дорожки, которых на нашем потоке немало, помимо моей Киры. Что Милина красота в тысячу раз обаятельнее и теплее.

Почему только теперь, когда Мила так далеко, я понимаю, что она никогда не причинила бы мне зла*, ни случайно, ни, тем более, намеренно?

Почему я боялся влюбиться в нее, но не суметь построить счастливые отношения, больше, чем попасть в отношения пустые, в которых любви нет и не будет?

Почему я чувствую себя на каком-то перепутье, хотя, вроде бы, уже все решено?

***

Мы отгуляли выпускной уже месяц назад. На мое счастье, как я и полагала, когда я перестала регулярно видеть Гришу, мои чувства поутихли. Или ушли куда-то в бессознательные глубины. Так или иначе, больше я на ситуацию повлиять не могу. Я и так ограничила себя не только в реальных действиях в его сторону, но и в своих мыслях. А уж контролировать то, что находится за пределами сознания, точно не в моих силах.

Все было нормально. До тех пор пока в один прекрасный вечер, переходивший в ночь, я не получила сообщение из одного слова:

«Мила?»

Однако, не успела я с замершим сердцем разблокировать телефон, как сообщение исчезло.

Какое-то время я смотрела в одну точку на стене, пытая себя вопросом, а не могло ли мне померещиться.

Спустя несколько минут, я догадалась открыть профиль Гриши. Он вышел из сети ровно в ту минуту, когда я увидела сообщение — 23.59, четыре цифры четко отпечатались в моей памяти.

Видимо, не померещилось. Это хорошо. Значит, я все-таки контролировала границу между своими, уже вроде бы придушенными фантазиями и реальностью.

Полночи прошло в неистовой борьбе моей совести с вновь вспыхнувшими чувствами — одно мелькнувшее слово на экране телефона стало подобно искре, брошенной в давно оставленный костер. В итоге совесть одержала верх, убедив мое воспаленное сознание в том, что это сообщение наверняка отправила с Гришиного телефона Кира, устроив своего рода проверку. И это отнюдь не моя паранойя: с учетом того, что я слышала про их отношения, такая версия вполне претендовала на правду, тем более, Кира знала, что мы с Гришей когда-то неплохо общались. А пролистав нашу переписку — по большей части состоявшую из сообщений со времен первого курса, — я нашла второе, пусть и косвенное, подтверждение своей теории: он никогда не начинал диалог сообщением из одного слова.

Однако, даже если своим ночным вторжением меня потревожил не сам Гриша, а его девушка, на то должна была иметься причина. Почему она решила проверить, есть ли что-то между нами? Наверняка Гриша упоминал обо мне…

Следующей недели мне хватило, чтобы отстроить в своем сознании целый дом воспоминаний*. И фантазий, которым я снова дала волю. Не могла не дать. Они ворвались штурмом, рассеяв былые убеждения в пух и прах.

«Сердце к сердцу, глаза в глаза — разве такое может быть под запретом?»*

Сколько раз наши глаза встречались: на лекциях, на семинарах, в коридоре в дверях — я до сих пор помню, как тогда растерялась от его голоса, который будто зазвучал мягче, чем обычно, обращаясь ко мне.

Почему я была так несмела, так неуверенна?

Я ведь пленилась им с первой же встречи. Но в возможность каких-либо отношений с Гришей я не верила. Верила в другое, более близкое ко мне, казавшееся более реальным, но менее соблазнительное. Из-за него, из-за Гриши я боялась потерять то, что было доступно. Из-за того, что он был и есть чертовски хорош. Человек чести и негаснущей сексуальности.

Я боялась продолжать общаться с Гришей, именно потому что он настолько сильно зацепил меня. Как бы банально это ни звучало, он для меня казался слишком крут. Я не чувствовала себя достаточно взрослой. Я была ужасно юна.

Я опасалась его. Я верила, что Гриша — хороший человек, но вместе с тем видела все меньше подтверждений, что у нас могло быть что-то общее. Все, что он говорил мне на первом курсе, не соответствовало тому, что я видела со стороны на третьем, когда мы оказались в одной группе. В коллективе он так часто прятался за маской сарказма и самоиронии, что я не находила возможным добраться до него настоящего. А потом стала все больше сомневаться в том, что настоящий Гриша — каким я увидела его, когда мы только познакомились, каким он себя показал, — вообще существует.

Когда-то я была уверена, что этот человек будто по природе своей не может причинить мне зла*. А теперь я не решалась даже написать одно короткое сообщение, на которое уж точно имела право:

«Что это вообще было?»

***

Я еще долго думала о нем. Рассуждала о мистических явлениях, о целостности Вселенной, искала какие-то упущенные моменты в нашей с ним эфемерной истории.

Но пришла к одному, пусть и немного печальному выводу.

Вся наша призрачная связь строится на том, что мы помним друг друга. Вспоминаем друг о друге. На моей вере в то, что я есть в его памяти. На его вере в то, что он есть в моей.

Вся наша история — это дом фантазий и воспоминаний*, который мы построили вместе, но не сговариваясь. Дом, который уже не разрушить, но и не претворить в жизнь.

Потому что мы так решили. Оба отступили, оба испугались. По сути, самих себя.

Что ж, быть может, нам обоим это нужно для чего-то более реального.

Простая философия

Правда — то, что может привести все к трагическому концу*.

Эта удручающая симфония неустанно звучала у меня в голове*, вот уже последние месяца три, с того момента как я осмелился намекнуть о чувствах своей подруге, а она — сразила меня ответным намеком на то, что не может быть со мной.

С тех пор я и стал изменять себе. Всю жизнь, до моих золотых двадцати лет, я был уверен, что я хороший человек. В глобальном смысле. Понятно, что мы все не идеальны. Но с деструктивными эмоциями стоит бороться, а я вместо этого раскрутил их на максимум, чтобы заглушить тоску в душе, чувство несправедливости — ведь мы были с ней так похожи, быть с ней вместе казалось так правильно, будто с точки зрения самой судьбы.

В итоге я начал проявляться так, как сам от себя никогда не ожидал. За эти три месяца я успел, будто в грязи*, закопаться далеко не в самых хороших поступках. Я намеренно избегал ее, выбирая других девушек в свою компанию — по сути, разменял ту, в которую влюблен, на тех, кого почти ненавижу*. Ведь в них нет и половины прекрасного, что есть в ней.

Она не просто умна и красива — таких собирается немало в ведущих вузах страны.

Она не просто оперирует фактами, она ведет целую историю, сплетая ее из того, что знала и что поняла сама, путем долгих и упорных размышлений. Говорит так, что заслушаешься, потеряешь счет времени. Одним словом — писатель. К слову, когда мы познакомились, почти полгода назад, первым делом стали обсуждать книги, а за вовлеченной дискуссией обменяться контактами стало делом очевидным.

Она не просто говорит о себе — она заявляет о себе открыто, не боясь озвучить то, что глубоко в душе, и это доверие пленяет. Не знаю, заслужил ли его каким-то образом именно я, или она в целом не имеет привычки скрывать свою биографию. Когда говорят, что в девушке должна быть загадка, чтобы оставаться интересной, обычно имеют в виду, что нужно что-то недоговаривать. Она же не оставляет никаких недомолвок, готова открыть душу настолько, насколько ей это позволишь. Но своими откровениями становится только привлекательнее, открывается из раза в раз с новой стороны. И как ей это удается?

Однажды она говорила, что в ее жизни был так называемый темный период. «Секс, наркотики, рок-н-ролл — по классике. Разве что, из наркотических веществ я не баловалась ничем жестче никотина. Но от него зависимость была жуткая…» А я смотрел на нее и не мог в это поверить. Она то смелая — в своих словах, в своих признаниях, — то робкая — опускает взгляд на полуслове, боясь, что зашла слишком далеко в неотделимой от нее искренности. Такая милая — эти зеленые глаза с прищуром и ямочки на щеках. Такая хрупкая — с миниатюрной фигуркой и аристократично тонкими пальцами, которыми она, сама не замечая, накручивает пряди русых волос, когда увлечена своими рассказами. Такая нежная — ее искренняя улыбка заражает, а томный, порой меланхоличный блеск в глазах заставляет задуматься о том, что творится в ее душе.

Словом, все в ней, казалось бы, отрицает наличие каких-то действительно темных эпизодов в жизни. Даже ее имя — Ангелина — аки ангел.

В моих глазах она всегда будет ангелом. Пусть не тем праведным, чистым до невозможности — мы ведь все-таки люди, — но тем человеком, в котором светлое всегда довлеет над томлениями души.

А что сделал я? Едва получив отказ, я будто подселил в свою душу демона. Пытался забыться, а на самом деле — отдалиться от нее, чтобы выкорчевать в себе надежду, стать противоположностью своей возлюбленной.

Благо, Ангелина учится не со мной и даже не подозревает, что с недавних пор я приобрел в своем универе имидж Казановы. Это оказалось совсем несложно. С моей активностью в коллективе меня многие знали и замечали с начала первого курса, но тогда я себя преподносил иначе — как серьезный молодой мужчина, который не тратит свое время на пустые приключения на личном фронте. А стоило позволить себе пофлиртовать с парой девчонок на потоке — как общественное мнение обо мне резко изменилось, видимо, в ту сторону, каким меня всегда хотели видеть.

Мой яркий, бесшабашный образ продавался как долгожданная путевка на летний курорт*. Будет весело, горячо и, вообще, очень круто. Но недолго. Максимум — недели две.

Думаю, неудивительно, что в какой-то момент я стал противен сам себе. И получилось-то, что привела к этому не правда, которой я до дрожи боялся, а затянувшаяся ложь — себе и людям вокруг. Вроде бы получил высший балл и по философии, и по психологии, а в собственной жизни и мировоззрении навел полный кавардак. И зачем тогда, спрашивается, это высшее образование?*

Благо, к концу учебного года я набрался решимости пообещать себе, что с наступления каникул больше не стану ввязываться в подобные истории.

На грядущее лето у меня появилась задача поважнее — вернуть себя настоящего, правдивого. Причем, уверен, смена обстановки этому поможет.

Как же удачно мы с друзьями, еще весной, запланировали сразу после летней сессии поездку в Турцию, на пару недель.

***

Море. Черное, Красное, Балтийское, Средиземное — так ли это важно для моей истории? Скажу лишь, что на этом море почти все время отпуска волны бушевали не на шутку.

А в день моего приезда — когда мы встретились с Егором на пляже, когда я завороженно наблюдала за ним, рассекающим водную гладь, когда мы с радостью разделили нашу общую страсть к этой природной стихии, — на море стоял полный штиль.

И оно принадлежало нам.

Жаль, мы не принадлежали друг другу. Плавая в этом прекрасном море, казалось, успокоившимся только для нас, я была вынуждена держать пионерскую дистанцию. Хотя что мне мешало как бы случайно вскользь провести ножкой по его красивому торсу?

Но я продолжала держаться роли хорошей девочки. Ради своего спокойствия. Чтобы не разрушить, по крайней мере, нашу дружбу. О большем мне оставалось только мечтать.

Егор. В нем, кажется, нашло свое воплощение все, что я хотела бы видеть в мужчине. Пусть даже этому мужчине всего двадцать, а мне — немногим больше.

Харизматичный, умный, веселый, симпатичный — когда я его впервые увидела, подумала, что у такого парня наверняка было много девушек. Его жизнерадостность — на лице неизменно дружелюбная улыбка, в голосе игривые нотки — очень притягивает, на эту энергию хочется идти за ним, быть рядом, стать частью этого праздника жизни, который будто сам по себе создается вокруг него.

Время показало, что он хороший друг. Всегда готов поддержать, выслушать, ободрить, помочь и словом, и делом. В каком-то смысле Егор — тот еще авантюрист. Спонтанно поехать в другой город с человеком, которого знал пару дней; вписаться в проект своих друзей, невзирая на собственные дела; прибыть на подмогу в туристический лагерь, получая все инструкции уже по дороге в Московскую область, — подобных его историй я помню немало. Однако, как выяснилось, со своими авантюрами любовный фронт он обходит стороной.

Когда я рассказала Егору о своем прошлом, он пожал плечами — мол, бывает, однако его такое не коснулось. Меня даже кольнула обида, но не на него — на жизненные обстоятельства. Мне, чтобы стать такой открытой, яркой, временами смелой, пришлось пройти огонь, воду и медные трубы. А он, похоже, родился с нерушимой уверенностью в себе и умением нести себя в этот мир — без череды ненужных побед в виде плененных сердец. И неизбежно задетого — своего.

Я не раз смотрела Егору вслед, не отрывая глаз, когда он уплывал вглубь лазурного моря, демонстрируя мне очередную технику — одним словом, профессиональный пловец. Егор был в воде как рыба, как человек-амфибия. Я и не пыталась его догнать, лишь пользовалась возможностью полюбоваться — его мощные, широкие плечи, выглядывающие из-под водной глади с каждым замахом, моя память любезно запечатлела с фотографической точностью. И еще не раз ставила перед моим взором эту притягательную картину, стоило только вспомнить Егора.

Когда мы наконец с легкой, приятной усталостью вышли из воды, у нас завязался какой-то простой дружеский разговор. О наших впечатлениях от страны и от отдыха в целом.

Кто бы мог подумать, что я даже не попытаюсь украдкой взглянуть на его фигуру и буду смотреть лишь в глаза? Но я не хотела лишней неловкости. К тому же, его незамысловатый, но искренний и веселый рассказ притягивал мое внимание, а радостный блеск карих глаз заставлял задержать на них взгляд. На них и на таких милых смольно-черных кудрях, которые начали виться, едва его волосы успели высохнуть на ярком полуденном солнце.

Я таки улучила момент провести по ним рукой — в якобы игривом дружеском жесте.

***

«Волны неустанно закручиваются в мощные, грохочущие спирали, вбиваясь в галечный берег. Разливаются белоснежной пеной, обрушиваясь на усеянную камнями землю, стремительно просачиваясь между каждого из них. Ярчайшие блестки, подаренные небесным светилом, манящим треугольником ложатся на водную гладь — взгляд тянется к его основанию, а тело порывается проследовать за ним, в бескрайнюю даль, заключенную в линии горизонта. Но гладь непокорна. Она размывает четкие линии, скручивается в обманчиво мягкие округлые формы, на мгновение украшая их белыми нитями — мрамор лазурно-зеленого оттенка, мистический вид твердой материи, которая меняет свой облик в моменте. Спираль, разлетающаяся на миллионы капель, наполняющих воздух запахом соли, беззаботности и свободы. Искрящиеся берега, накрываемые морской водой, излюбленной солнцем. Завороженный взгляд, устремленный к морю, старающийся запечатлеть каждое движение этого беспрестанного танца, который, при всем своем буйстве, так мягко, незаметно расслабляет тело и душу».

Да уж, море производит на меня неповторимое впечатление. Стоит остаться наедине со своими мыслями у его берега — и моя творческая натура окунается во власть водной стихии. В такой чарующей атмосфере даже от написанных в моменте небольших зарисовок чувствуешь себя прямо-таки воодушевленно. К тому же, на волне вдохновения обычно проще уплыть от не самых легких мыслей. Только Егор упорно вторгается в поток моего сознания, но я бы слукавила, сказав, что мне это не нравится. Даже если мысли о нем довольно волнительны.

Мы договорились встретиться завтра. Погулять по округе в свете вечерних огней. Похоже на свидание. Или на мою разыгравшуюся фантазию, помогающую видеть то, что так хочется?

Какое же сожаление пронзило меня тогда, в нашу встречу на пляже… Каким вообще образом я исхитрилась ответить Егору отказом, когда он намекал на свои чувства, да еще так, что я теперь не видела в его поведении ни малейшего признака былой влюбленности?

Впрочем, ничего удивительного. Хорошие девочки ведут себя до скуки, до одури, до изнеможения… хорошо*. И остаются ни с чем. По крайней мере, так было со мной раньше, пока я не изменила свое поведение.

Поведение. Не натуру.

Это все изначально было во мне.

Как однажды сказал Егор, «правда в том, что делить человека на светлую и темную сторону изначально не имеет смысла. Как инь не существует без янь, так и личность человека неделима, а все его качества дополняют друг друга». Раньше я была уверена, что западная культура мне ближе. Однако, услышав столь нужное моей истомившейся душе изречение, пообещала себе добраться до восточной философии. И осознала, что мудрости у Егора — совершенно не по годам. Тогда мне стало понятно, откуда проистекала эта легкость и уверенность.

А еще я поняла, что, если бы поверила в это раньше — что нет смысла навешивать на себя ярлыки хорошего и плохого человека — то отказывать Егору и не пришлось бы.

Еще до знакомства с ним я кардинально поменяла свой образ серой мышки, который сопровождал меня вплоть до первого курса. А стоило мне пристраститься к сигаретам, алкоголю, яркому макияжу и слегка развязной манере общения, как я оказалась окружена мужским вниманием, с чем раньше почти никогда не сталкивалась. Несколько ярких коротких романов захлестнули меня в поток эмоций, который прежде и не снился. Однако один из них развернулся довольно трагично: я призналась парню в чувствах, он действительно проник в мое сердце, в отличие от прошлых моих пассий, время с которыми стало казаться мне поразительно пустым. Но получила отказ.

С тех пор моей уверенности и яркости заметно поубавилось. Я не была готова переживать подобное снова. К тому же, в душу закрался червь сомнения: а не могло ли быть причиной то, что он считал меня совершенно неподходящей партией? Что я стала слишком свободолюбива, развязна и откровенна? Слишком не вписываться в образ девушки, которой можно доверять.

И я снова закрылась. Конечно, возвращаться в подростковый образ пресловутой серой мышки я не собиралась. Багаж провокационных историй за плечами было никуда не деть, и я не раз им пользовалась, когда хотела утвердиться в кругу людей, которые, что называется, брали от этой жизни все.

Но Егор… он ведь совсем другой. Когда произошел этот эфемерный диалог о чувствах, я не чувствовала в себе права ответить взаимностью, как и уверенности в том, что такие отношения могут взрасти.

Словом, я видела только два пути*. «Хороший» — поступить как бы по совести и сохранить с ним дружескую дистанцию. «Плохой» — ответить ему, еще и проявив инициативу самой, чтобы скорее разжечь огонь между нами… и поневоле сжечь все дотла, разочаровав его тем, какая я есть.

Я не могла помыслить об иных вариантах развития событий. Даже потом мне было сложно убедить себя, что могло сложиться иначе. Впрочем, наш общий друг, которому я незадолго до поездки решилась поведать эту незадавшуюся love story, дал понять, что был бы рад, если б из нас вышла пара*. Каково же было мое удивление.

Возможно, наше прошлое не так уж фатально для нашего настоящего? Даже если это части жизни с совершенно разными ценностями и приоритетами. Как инь и янь на оси временного измерения.

В общем, мне нужна была хорошая перезагрузка. Смена образа, для начала — внешнего. Чтобы и внутренние изменения не заставили себя ждать.

***

Я смотрел на стрелку наручных часов, и сердце отстукивало ей в такт, но с двойной частотой. Мне верилось, что я назначил свидание, хотя Ангелине ничего не помешало бы воспринять нашу встречу как дружескую, если б она так захотела. Однако я должен был сделать все, что в моих силах.

Спасибо нашему общему другу, который прибавил мне уверенности в том, что из нас с Ангелиной пара все-таки может получиться: «Даже если с ее стороны прозвучал отказ, это было довольно давно. К тому же, с каких пор ты останавливаешься при первой неудаче?»

И правда, не такой уж показательной была прошлая попытка. Если мы не решили это спокойно и легко, с полуслова, значит, настало время начинать сражение за свои чувства*. Касающееся только нас двоих, своего рода дуэль. Вот только в дуэли порядок действий известен заранее, а здесь приходилось действовать по ситуации, подгадать момент.

«Амур, готовься подавать стрелы, а уж я постараюсь попасть точно в цель».

К слову, может, мне и показалось, но, когда я отплыл в море относительно далеко от Ангелины, а потом резко развернулся… Я будто на миг увидел искру в ее взгляде.

В конце концов, если так подумать, друзья нередко хотят, чтобы мы в них влюбились*.

Вспоминается, что мои родители в универе долго были друзьями, а встречаться начали только на последнем курсе, и то не сразу, а после пары отказов, потому что «а вдруг ничего не получится и мы разрушим дружбу». Сейчас, разумеется, мы всей семьей смеемся над этим.

С таким настроем я и направился на наше место встречи — городскую набережную, оживленно сияющую вечерними огнями.

Увидев ее, на первые секунды я замер в немом… удивлении, восторге?

На фоне морского пейзажа передо мной стояла рыжая нимфа. Завитые волосы развевались на ветру, губы, окрашенные красной помадой, поневоле приковывали взгляд, а зеленые глаза с длинными черными ресницами смотрели на меня в ожидании. Но едва я успел приготовить слова, Ангелина приподняла руку, убирая волосы назад, и моему взору открылась татуировка от самого плеча* — крупная змея, извивающаяся вдоль руки, с головой на кисти и длинным языком в направлении пальца. Присмотревшись, я понял, что татуировка была временной, но менее эффектной от этого она не выглядела.

Такой вот ангел на Земле.

С моих губ поневоле сорвался короткий смешок — не от ее образа, а от моего былого представления о ней. Она приподняла бровь, не отрывая от меня своих выразительных глаз.

В тот момент стало ясно, что дуэли определенно быть.

Осыпав Ангелину комплиментами, я повел нас вдоль набережной. Возможно, было бы тактичнее завести какой-то разговор на стороннюю тему, но столь неожиданная смена образа не давала мне покоя. К тому же, я пообещал себе действовать решительно. И спросил, что ее побудило так изменить свою внешность.

— Я решила, что больше не хочу прятаться, — все, что она ответила. Впрочем, ее ехидная улыбка сказала даже больше, чем слова.

Не сразу заметив, как взял руку Ангелины крепче, я довел нас до самого тихого и живописного места на набережной и предложил запечатлеть ее новый образ. Ангелина с озорным блеском в глазах протянула мне свой телефон. Только в процессе, когда я старался задействовать все свои минимальные навыки фотографа, я вспомнил: однажды она мне говорила, что терпеть не может камер. Но на сей раз, без сомнений, все было иначе — на фотографиях она сияла, как восходящая звезда.

— А теперь селфи! — задорно заявила, подбежав ко мне. Подойдя к ограждению и развернувшись спиной к морю, мы устремили горящие глаза на экран телефона. Наши плечи слегка соприкоснулись.

Я забыл, каково чувствовать себя рядом с ней*.

Будто электрические заряды, брошенные в кровь, — теперь я и не пытался подавлять их. Глядя в ее глаза, я был уверен, что она чувствует то же самое.

Едва Ангелина опустила телефон, я накрыл ее губы своими.

Тихий стон — от удивления или от захлестнувших эмоций, наконец получивших свое воплощение, — утонул в тягучем поцелуе. Как легкие, но неумолимые волны на пороге ночи — наши губы встречались из раза в раз. Как водная гладь сливается с берегом — льнули друг к другу наши тела. Как морская пена обрамляет гребень волны — наши руки касались лица, шеи, плеч…

Нам было мало этого вечера, этого поцелуя. Мы шли к этому слишком долго. Слишком долго я мечтал о ней. И запрещал себе мечтать.

По ее шаловливому взгляду я заключил, что она разделяла мои желания. Первый шаг увенчался успехом. Теперь вся ночь была нашей.

Я хотел чувствовать ее всю*. И она хотела того же.

Наконец-то мы оба в этом признались.

Все-таки друзья нередко влюбляются.

Озарение души

Ты так захотел завладеть моими мыслями?*

Не знаю, намеренно ли, но ты сделал для этого очень много.

Сначала показал мне свой город. Открыл для меня новый мир в столице страны, которую раньше я считала совершенно непримечательной и отнюдь не близкой для себя. «Я знаю в Тбилиси каждый камешек», — как сейчас помню, это была одна из первых твоих фраз, когда мы встретились.

Мы впервые взялись за руку, когда шли по Инжирному ущелью, — перешагивая ручей по скользким камням. Ущелье вело к горному водопаду — уголку природы прямо в центре города, как ты сказал тогда.

Мы впервые обнялись, когда стояли на холме Сололаки — я заставила тебя приложить силы, когда, воодушевленная, рванула вверх по крутой дороге длиной в километр. Стоило нам остановиться у памятника «Мать-Грузия», а мне — отвести взгляд в сторону открывшегося с высоты города, как ты подошел со спины и заключил меня в объятия. «Не помню, когда так хотелось кого-то обнимать», — сколько нежности было в твоем голосе.

Мы впервые поцеловались в каком-то парке, в полумраке сумерек, после ужина в ресторане на проспекте Руставели, где я нетонко намекнула, что на объятиях можно не останавливаться.

Мы впервые — я, по крайней мере, впервые в жизни на первом свидании — так откровенно говорили о сексе, шагая вдоль длинной городской набережной, до которой я вообще не заметила, как мы дошли. Мои мысли тогда были заняты другим.

Впрочем, как и сейчас. Каждый день с момента, как мы познакомились. Они заняты тобой. Они заполняют мое сердце, мою душу, разжигают кровь, иногда вплоть до горячего румянца на щеках, но этот румянец — отнюдь не от стыда.

На второй день мы выяснили, что стыда у меня нет. Как и у тебя.

В распростертые объятия. В пламя страсти. С четким осознанием, какой это важный выбор. Не случайная связь. Лично бы заставила прикусить язык того, кто посмел бы произнести такое в нашу сторону.

Ты говоришь, что я хочу этого всегда?* В шутку называешь меня нимфоманкой. А чего ещё, скажи на милость, мне хотеть, когда мы видимся раз в полгода? Однако нашей страсти не стало помехой и расстояние. В своих стихах я просто кричала о том, как хочу пойти за тобой. Накипело. Соскучилась. Полюбила.

Ты знаешь, только благодаря нашей связи меня наконец озарило, что та часть меня, которую я раньше считала темной, плохой, развратной, — на самом деле по сути своей светла*. Каждый ли через пару дней после самого «развратного» секса в своей жизни пойдет молиться за возлюбленного, с которым даже не состоит в отношениях? Вот там, в маленькой грузинской церкви*, стоя со слезами на глазах у неизвестной мне иконы напротив горящей свечи, я и поняла, что разврата не существует. Именно в том смысле, в котором понимала его я и в котором понимает множество людей — не рискну утверждать, что большинство.

Если тебе глубоко небезразлична жизнь того, с кем ты спишь, это не может называться развратом. Разврат — это эгоизм и жестокость, проявляющиеся в сексуальном поведении. Точка.

Мне было о чем молиться, потому что я знала твою историю. Твои мысли, твои заботы, твои планы. Я и до знакомства с тобой видела, как люди теряют себя в погоне за успехом, растрачивают свою человечность. И отчаянно желала, чтобы твой путь был совсем иным. Ведь я разглядела в тебе так много хорошего, свет и сложность быть рядом. «Я себя теперь знаю, я Бога просила, чтоб сберечь твою самую суть», — наверное, это одни из самых сильных строк, которые я когда-либо писала. Я уже и не помню, сколько стихов посвятила тебе.

Удивительно ли теперь, что ты завладел моими мыслями? Стал под руку с моей музой?

Ты считаешь меня сексуальной, но не развратной. Ты видишь в себе глубокий порок*, а я вижу поглотившие тебя усталость и смятение. Ты часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо. Воланд в человеческом обличье — да простят мне мою богатую фантазию. А я бы неплохо смотрелась в образе булгаковской королевы*. Может, не так же смела, но и эпоха у нас совсем другая, требующая иных поступков.

Ты называешь меня хорошей девочкой, а себя считаешь исчадием ада на земле. Пока я карабкаюсь по чистилищу, ты бродишь по сумрачному лесу, но, слава Богу, откликаешься на мой голос. Я, конечно, не претендую на роль Беатриче, но мольбы мои сильны, а связь с тобой, между стран и меж мировоззрений, я чувствую, только крепнет.

Спрашивать, чего тебе не хватает*, кажется глупым. Спросишь это же у меня — я озвучу без запинки. Я готова вкладывать душу, чтобы убедить тебя менять свою жизнь к лучшему, отойти от убеждения жизни для других и прийти к жизни для себя. Быть может, в ней будет место для меня как для твоей спутницы. Хотя роль верной подруги и страстной любовницы тоже напитала меня сладостью и, верите ли, мудростью.

Жизнь такая непредсказуемая, но зачастую она ведет нас туда, где мы откроем свою истину, обретем свое счастье.

Так ты готов завладеть моими мыслями?* О том, как ты стал важен для меня.

Источник вдохновения

Крепкий горячий чай согревает горло, в то время как дрожь в не на шутку промерзшем теле постепенно утихает. Моя верная подруга, или любовница, девушка, госпожа? — не знаю, как правильнее называть свою извечную спасительницу, — смотрит на меня пронзительным взглядом. Пытается укорить, но в зеленых глазах читается такая забота, что перед ней хочется разразиться скорее в бесконечной благодарности, чем в бесполезных извинениях за свое легкомысленное поведение.

Я люблю дождь. Мелкий, крупный; тихий, шумный; короткий, буквально на пять минут, или затяжной, на пару дней; чуть накрапывающий или льющий как из ведра. Как раз под последним я и пошел сегодня к ней в футболке и тонкой кожанке на другой конец города, конечно же, без зонта. А иначе в чем прелесть прогулок под дождем?

Когда я наконец добрался до ее квартиры, то засомневался, стоило ли вообще возвещать о своем приходе: казалось, что мои зубы стучали сильнее, чем сможет кулак. Но это такие мелочи, не правда ли?

Судя по тому, с каким беспокойством она протащила меня в квартиру, с какой быстротой стянула с меня мокрые вещи, принеся взамен теплый халат, и с какой спешкой побежала заваривать чай, она была со мной не согласна.

— Мелочи, говоришь? Ну почему ты иногда ведешь себя, как идиот? — Сказано это было, скорее, в шутку, но в каждой шутке, насколько всем известно…

— Не идиот, а творческий человек, — парировал я. — У нас другое восприятие мира. Вот для тебя прогулка под дождем — это глупость, а для меня — источник вдохновения.

На последней фразе мои зубы предательски стукнули особенно сильно. Из-за этого прозвучало не очень убедительно.

— Твое вдохновение порой слишком дорого тебе обходится.

Черт, вот как у нее получается так влиять на меня? Ни перед кем в подобной ситуации мне бы не было стыдно, даже если б меня обвиняли в открытую. А с ней… мне достаточно лишь услышать тревожные нотки в этом довольно деликатном упреке — и мое сердце уже сжимается из-за чувства вины. Ведь я столько раз заставлял ее за себя волноваться.

Прийти насквозь промокшим под проливным дождем* — это правда мелочь. Вот когда я заявился к ней под кайфом, с бесконтрольной тревогой и неотступной паникой, — это было событие. Событие, перевернувшее мою жизнь, которая, по сути, могла и вовсе легко оборваться.

Она была единственной, кто не оттолкнул меня, кто не стал ругать на чем свет стоит, говоря, какой я безответственный и ничтожный. Она просто была рядом. Помогла пережить этот момент. Помогла побороть желание прыгнуть в петлю, чтобы закончить все страдания разом. Бедная юность…* Когда я был подростком, я совсем по-другому представлял свои грядущие молодые годы.

Не знаю, было ли это чудо — или любовь? — но после того случая я твердо решил бросать. Видимо, мне просто нужно было увидеть, что кто-то в этом мире еще в меня верит. Что кому-то я еще важен, даже такой: молодой несчастный композитор, который хотел лишь выйти из творческого кризиса, давившего так нестерпимо, что я решился на крайние меры. Думал прибегнуть к этому средству только пару раз, а в итоге попался в ловушку наркотической зависимости. Так ведь происходит почти у всех, я лично видел много примеров среди своей братии. Но был уверен, что меня эта опасность обойдет стороной. Вообще, она права: я и правда идиот.

— Потанцуем? — бросаю я с улыбкой. После кружки горячего чая я наконец перестаю дрожать, отчасти вернув контроль над собственным телом. — Музыка у тебя такая классная играет.

Она беззлобно усмехается: знает, что иначе я сказать не мог. Playingtheangel, мой любимый исполнитель. Как же я его понимаю… У всех творческих людей есть что-то общее.

— Как ты танцевать собрался под лирикой?*

— Медленно и с чувством.

Лишая свою любимую подругу права отказа, я встаю из-за стола и, как есть, в ее розовом халате, который наверняка смотрится на мне очень смешно, подхожу к ней, протягивая руку. Она кладет свою ладонь в мою. Такая теплая. Такая родная.

Танцем это, конечно, назвать сложно. Обнявшись, мы плавно переминаемся под песню «Бедная юность», а звуки не утихающей за окном грозы* аккомпанируют давно полюбившейся мне мелодии, которая так точно описывает мою жизнь. Вернее, нашу с ней жизнь, в какую я ее поневоле втянул.

Вскоре наши губы встречаются. Забываясь в мириаде звуков и ощущений, мы ласкаем друг друга. Медленно и с чувством, как я обещал. Нам обоим это слишком нужно. Мне — чтобы было, ради чего жить. Ей — честно говоря, без понятия, зачем. Без меня она явно была бы счастливее. Но, когда я говорю ей об этом, она не соглашается.

Сами того не вполне замечая, мы перемещаемся в спальню. Как-то закономерно оно происходит, из раза в раз. Но сейчас — по-особенному романтично. Я невольно усмехаюсь своим мыслям. Она устремляет на меня вопрошающий взгляд.

— Никогда раньше не мог назвать романтикой то, чем мы с тобой занимаемся.

— Ты об этом? — буднично спрашивает она, отходя от меня и доставая из комода наручники. — Чем же не романтика?

— Встречать с тобой рассветы, привязанным к кровати?* — выдаю я с ироничным смешком. — Ну да, ты права, это действительно очень романтично.

— Какой-то ты сегодня непривычно разговорчивый, — молвит она с дружеской издевкой. — Прегабалины на твою речь уже не действуют?

— Я снижаю дозу, — отвечаю, вмиг сменив тон на непреклонно серьезный. Борьба с наркотиками стоит мне слишком больших усилий, чтобы шутить об этом. — Не вечно же на них сидеть.

Неотрывно глядя на ее губы, я вижу, что она собиралась отпустить еще одну колкость. И даже предполагаю, какую: обычно люди, начав принимать лирику, со временем увеличивают дозу, а не уменьшают. Но мне правда надоело это. Я больше не могу смотреть на то, как она мучается из-за моего поведения. Если уж решилась связаться со мной и связывать меня, то пусть знает, что это все не зря. Что я правда пытаюсь подняться со дна, хотя ломка порой бывает невыносима.

— Согрелся? — Я киваю. — Тогда сними уже этот чертов халат, я без смеха смотреть на тебя в нем не могу.

— Рад, что я вызываю у тебя не только грусть, но и смех, — произношу я искренне, с тенью сожаления за все проблемы, которые доставил верной подруге в недалеком прошлом. В спешке повесив одежду на кресло, я остаюсь в одних боксерах.

— Думаю, в будущем веселых моментов у нас с тобой станет еще больше, — говорит она с теплой улыбкой, как бы невзначай касаясь моего теперь уже оголенного плеча. Я, не сдержавшись, кладу руку на ее затылок и притягиваю к себе, с напором целуя эти восхитительные губы. Губы, которые столько раз вдыхали в меня жизнь, когда, казалось, черпать силы было уже неоткуда.

— Ну, что ты, не торопись, еще успеем, — дразняще протягивает она, быстро отстраняясь. Но — вижу по лицу — моей выходкой она довольна.

— Ложись на кровать. — Ее голос вмиг становится более властным. Однако не теряет неразрывную с ней мягкость.

Расположившись уже привычным образом на постели, я завожу руки назад — она, умело орудуя двумя парами наручников, приковывает меня к изголовью. Мой взгляд падает на ее высокую грудь, скрытую лишь под тонкой домашней майкой. Пытаюсь игриво коснуться губами зоны декольте, но она, заметив мое намерение, успевает подняться. Я изображаю разочарование — подруга коротко усмехается.

Кажется, я знаю, о чем она думает сейчас: еще не так давно я приходил к ней полностью разбитым. И связывать мне руки приходилось не ради изощренного развлечения, а буквально для того, чтобы я не потянулся к наркотикам, ведь раньше в кармане у меня всегда лежала доза — на случай если внезапно накроет. Теперь ситуация изменилась в лучшую сторону. Но мне все еще это нужно. Нужно на время отдать свою жизнь во власть человека, которому я доверяю больше, чем себе. Так я могу восстановить силы, чтобы бороться дальше. Благо, она понимает это, как никто другой.

Оставив меня на минуту наедине со своими мыслями, которые теперь, к счастью, и близко не стоят с тем ужасом, который я испытывал в одиночестве раньше, она возвращается с парой свечей и миниатюрным ножиком в руках. Что-то новенькое. Но мне даже не хочется тратить время, чтобы выспросить, для чего это все. Она лучше меня знает, что делать.

— Обойдемся сегодня безо льда, ты и так достаточно охладился, — произносит она с шутливым упреком, намекая на мою недавнюю прогулку под ливнем. — А вот разогреть перед поркой тебя придется. Заодно, может быть, откроешь для себя новый источник вдохновения.

Подруга говорит искренне, без тени издевки. Вот она — такая, какая есть. Она, по сути, не домина, да и я вряд ли сабмиссив в полном смысле этого слова. Хотя любой человек из моего окружения, узнав, что я позволяю девушке выпороть себя, с этим наверняка бы поспорил. Но строго говоря, мне плевать. Никто из них даже не пытался мне помочь. Это сделала только она, и она же продолжает до сих пор.

Зажегши свечи и поставив их на прикроватную тумбу, моя госпожа — в подобные моменты хочется называть ее так, хоть она и против, — раскатывает по ладоням несколько капель ароматного масла и медленно проводит по моему торсу, приглаживая волосы на оголенной груди. Под ее томными прикосновениями я не могу сдержаться, чтобы тихонько не застонать — она, видя, как быстро я расслабляюсь, довольно улыбается. Ее руки волшебны, я клянусь. И в этой фразе нет ни тени пошлости.

Закончив покрывать тонким слоем масла тело и ноги, она, наклонившись ко мне, оставляет несколько влажных поцелуев на шее. Я срываюсь на откровенный стон — мне кажется, она уже может вслепую найти все мои самые чувствительные точки. В такие моменты непреодолимо сильно хочется сжать ее в крепчайших объятиях и неистово целовать в ответ, пока из ее протяжных стонов будет сплетаться лучшая мелодия для моих ушей.

Поэтому, наверное, она меня и связывает. Иначе любая ее попытка создать долгую, чувственную прелюдию попросту бы пресекалась моим безудержным порывом страсти. Вообще, она первая девушка в моей жизни, которая нашла способ контролировать меня, причем делать это так, чтобы я оставался в полной мере доволен.

— Может, снимешь майку? — произношу хрипловатым от накатившего возбуждения голосом. — А то в масле замараешься.

— Не рискну. Иначе, мне кажется, ты разорвешь наручники, — отвечает она, усмехаясь. И я с ней согласен. Я уже чертовски ее хочу. Сообщать об этом не нужно — бугор, торчащий из-под боксеров, красноречиво говорит сам за себя. Но с ней торопиться не получится. Да и зачем, когда у нас впереди вся ночь.

Взяв одну из свечей, она наклоняет ее над моей грудью, и горячий воск капает на кожу. Стекая ниже кремовыми дорожками, он разносит тепло по телу. Я делаю глубокий вдох, раскрывая губы в легкой улыбке. Удовлетворенная моей реакцией, она выливает новую порцию воска на мои ребра — я невольно выгибаюсь. Но нежная кожа горит лишь пару секунд, а потом накатывает волна таких приятных ощущений, что я вновь начинаю тихо стонать. Подруга проводит ладонью по моей щеке — я, не задумываясь, касаюсь губами ее руки. Покрыть бы ее поцелуями с головы до ног… Но для этого еще будет время.

Отставив свечу в сторону, она неожиданно садится сверху. Я чувствую, как возбужденный член впивается ей в промежность, закрытую короткими шелковыми шортиками. Так дразнить меня слишком жестоко. Я невольно дергаю руками в бессознательном порыве снять этот мешающий кусок ткани, но в запястья тут же впивается металл. Боль немного отрезвляет, но вместе с тем — обостряет ощущения.

Ехидно улыбаясь моей выходке, она хватает меня за плечи и впивается в губы. Целует так жадно, с нещадной силой сминая их и норовя сплести наши языки. Я отвечаю с двойным жаром, скольжу языком по ее деснам, кусаю эти сладкие губы, заставляя ее простонать в поцелуй. Как же она восхитительно стонет…

Но длится это безумие недолго. Как ни в чем не бывало, совсем скоро она поднимается. Единственное, что ее выдает, — сбитое дыхание. И вставшие соски, которые теперь просвечивают через майку. Прекрасная картина.

Без лишних церемоний стянув с меня боксеры, она берет в руки обе свечи. Коротко приказав мне развести ноги в стороны, подносит свечи к моим бедрам и выливает на них порцию скопившегося в свечах воска. Из моей груди вырывается целая гамма звуков, начавшаяся с резкого крика боли. Но с каждым мгновением градус удовольствия и мимолетной эйфории лишь повышается. А как только ощущения начинают спадать — она, прочитав все на моем лице, подносит свечи максимально близко к телу и проливает воск на живот — мышцы пресса инстинктивно напрягаются. Меня вновь пронзает сладкая, тягучая боль. Это чем-то напоминает симфонию.

Цикличность, нарастание и утихание звуков…

Она была права. Не шутила, говоря про источник вдохновения. Все это несравненно лучше наркотиков.

Неожиданно улетев в свой водоворот мыслей, и я не замечаю сразу, что моя бесценная подруга отошла в другой угол комнаты. Сидя в кресле и подперев руками голову, она глядела на меня немного уставшим, но светлым взором. Видимо, ждала, пока я вернусь в реальность. Клянусь, я предложу ей встречаться, когда окончательно выберусь из зависимости. Девушки лучше нее для меня в этом мире нет и не будет.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает она, поднявшись, и, подойдя ближе, в совершенно невинном жесте проводит рукой по моим вьющимся волосам.

— Как восставший из пепла феникс, — отвечаю без намека на сарказм. — Наверное, завтра сяду писать новую композицию.

Лицо моей дорогой подруги озаряется самой восторженной улыбкой из всех, что я видел у нее последнее время. Иногда мне кажется, что она радуется за меня больше, чем я сам.

— Я же говорила, что есть намного более приятные и безопасные способы поймать вдохновение, — декламирует она, впрочем, не скрывая своего облегчения. — А эти ваши наркотики — глупость и банальщина.

— Тысячу раз права… — выдыхаю я, невольно потупив глаза. Вина перед ней за свой наркотический период все еще не отпускает меня. — Кстати, ты не хочешь снять наручники? Клянусь, что сразу со всей страстью набрасываться не буду, — добавляю с непринужденной улыбкой.

— В это, конечно, поверить сложно… — произносит она, бросая на меня настороженный взгляд. — Но в любом случае тебя уже пора высвободить.

Едва успела щелкнуть вторая пара наручников, как мои руки, немного затекшие из-за долгого пребывания в одном положении, тут же хватают подругу за талию. Приподнявшись, глядя на нее снизу в восхищении ее красотой, я медленно, сам поражаясь своей выдержке, провожу ладонями вверх по ее телу, едва касаясь груди, лишь дразняще задевая большими пальцами возбужденные соски. Я вижу, как на этом моменте у нее задерживается дыхание, а глаза невольно закатываются в предвкушении. Я увожу руки ниже — она протяжно выдыхает, почти сорвавшись на стон. Мои руки проскальзывают ей на ягодицы и чуть сжимают их, в то время как я испытующе смотрю в ее глаза, не отрывая взгляда.

— Я все поняла, — произносит она на рваном выдохе, наконец принимая свое поражение. — Сдержал слово. Не набросился. Заставил меня хотеть этого самой. Мастер.

— Как ты там говорила, это называется? — спрашиваю я, по-доброму рассмеявшись, получив столь бескомпромиссный ответ. — Когда сначала ты виртуозно исполняешь роль верхней, а потом признаешь власть другого человека над тобой?

— «Свитч» это называется, — повторяет она с притворной обидой за то, что ее так бесцеремонно разоблачили. — Кстати, ты тоже вписываешься в эту категорию. Переключаешься между ролями так быстро, что я следить не успеваю.

— Ну… ты все еще можешь выпороть меня, если хочешь, — выдаю я, сам не задумываясь, в шутку или всерьез.

— Нет уж, на сегодня порка отменяется. Ты уже и так достаточно… вдохновился, — заявляет она, пытаясь звучать уверенно. Но язык женского тела предательски выдает, что теперь, по крайней мере, на ближайшее время ей самой совершенно не сдалась роль домины.

— Значит, я могу наброситься на тебя со всей страстью? — в шутливом тоне задаю вопрос, казалось бы, риторический.

— Позволишь хотя бы убрать воск с твоего красивого тела? — Лестью берет, хитрая. — Иначе, поверь, будет, как секс на пляже, только вместо песка…

— Понял. Так уж и быть, на пару минут придержу свой страстный порыв.

Взяв с тумбы маленький ножик, отведенный, видимо, специально для такой процедуры, она начинает в спешке, но явно умелыми движениями счищать уже застывший воск. Прикосновения прохладного металла приятно играют на контрасте с разгоряченным телом, в то время как в моей голове пульсирует мысль о том, насколько я доверяю человеку, которого подпускаю к себе с ножом, пусть он, похоже, и не особенно острый.

Но долго раздумывать об этом мне не приходится. Подруга довольно скоро заканчивает и, только она успевает отложить нож — я делаю то, чего хотел едва ли не с начала вечера. Резко сдернув с нее майку, я прижимаю ее к своей груди, наслаждаясь соприкосновением обнаженных тел, и впиваюсь вампирским поцелуем в ее шею и плечи, вырывая из ее губ череду протяжных стонов. Она крепче сжимает мою спину, льнет ко мне, каждым движением своего тела выдавая более не сдерживаемое желание почувствовать себя в моей власти.

Перевернув нас, я оказываюсь сверху и нападаю с жадными поцелуями на ее манящую грудь. Сжимаю ее в ладонях, закусываю соски — она извивается на постели и стонет так сладко, что я сдерживаюсь из последних сил, чтобы продлить прелюдию для нее. Моя рука проникает под шорты и белье, два пальца с легкостью входят внутрь, в то время как большой — массирует клитор. Она, притянув меня за шею, вовлекает в поцелуй, нещадно кусая мои губы. Я резко проникаю пальцами глубже, заставив ее простонать так громко, что этот звук подстегивает наше и так накалившееся возбуждение до предела.

— Презервативы в тумбочке, — все, что она говорит, разрывая поцелуй. Но намек предельно ясен.

Одним рывком открыв ящик, я вскрываю упаковку и быстро надеваю защиту. После чего, в жутком нетерпении стянув с подруги шорты и белье, беру ее на руки и, посадив на подоконник, резким движением вбиваюсь в ее тело. Она прогибается в спине — я, пользуясь моментом, приникаю к ее груди. Вбираю твердые соски губами, прикусывая их до той боли, от какой она заливается в стонах. Продолжаю медленно двигаться, лаская клитор, и сам улетаю все ближе к вершине наслаждения, видя, как ей хорошо со мной. Ее стоны — лучшая симфония. Ее глаза, закатывающиеся от восторга, ее тело, подрагивающее после оргазма — лучшая картина.

С подоконника мы перемещаемся на стол, а оттуда — на кровать, где теперь она двигается сверху, прижавшись к моей груди. Ускоряет темп, приближая меня к разрядке, сжимает внутренние мышцы так, что я не в силах сдерживать протяжные стоны. Еще пара ее движений — и я кончаю. Она, остановившись, целует меня, я вовлекаюсь в поцелуй, с нежностью сминая ее губы, скользя ладонями по прекрасным изгибам ее тела.

Едва подруга успевает подняться — я притягиваю ее к себе, укладывая рядом с собой, и начинаю ласкать ее пальцами. Она, сладко застонав, кладет голову мне на плечо, прижимаясь ближе. Свободной рукой я поглаживаю ее грудь, затем стягивая соски — она сходит с ума от контраста нежных прикосновений и легкой боли. Извиваясь в моих руках, стонет, не переставая, в то время как ее тело начинает дрожать в предвкушении оргазма. Я вбиваюсь пальцами сильнее, задевая ее самые чувствительные точки, — и совсем скоро ее захлестывает волна оргазма с моим именем на губах.

Мы еще долго лежим, обнявшись, слишком выбившись из сил, чтобы говорить. За окном шумит гроза, которая пару часов назад аккомпанировала нашему танцу на кухне, а теперь — мерному дыханию в постели.

С ней моя юность — не такая уж и бедная*. Она прекрасна в этом моменте, и я уверен, что, раз моя любовь рядом, мне хватит силы воли, чтобы окончательно избавиться от зависимости.

И тогда мы с ней вместе будем проводить не отдельные вечера, а целую жизнь.

Побег

Никогда не думала, что свежий ночной воздух может ударять в голову не легче синтетического наркотика. Если этот воздух приправлен запахом свободы.

Вот оно — счастье! Как же долго мне нужно было добровольно отдавать себя на уничижение, чтобы наконец осознать ценность свободы. Теперь я дышу полной грудью.

Родные улочки, по которым я гуляла еще ребенком… Здесь он меня не достанет.

Здесь я чувствую свою силу. Барло! Да, вернуться сюда, только порвав с ним, было лучшим решением.

Прохладный ветер, шелестящий между деревьями… Эта музыка природы намного приятнее слуху, в сравнении с шумным Амстердамом, где то и дело из ресторанов доносятся громкие ноты популярных песен. Я устала от этого. Теперь никто не перекричит меня. Никто не нарушит мою идиллию…

Только я успеваю об этом подумать — как из кармана пальто раздается назойливая трель.

Достаю телефон — на экране имя того подонка, слышать которого я не желаю больше никогда! Первая моя мысль — размахнувшись, выбросить устройство подальше. Но нет, отныне он не заставит меня совершить ни одно опрометчивое действие во вред себе. Отключив звук, кладу телефон обратно в карман.

«Babe, don’t try to call», — произношу с язвительной усмешкой. Только деревья в безлюдном парке — свидетели моих слов.

Однако, как бы я ни старалась показать безразличие, сердце не обманешь. Оно предательски начинает стучать быстрее. Сердце не привыкло ждать. Оно привыкло к ярким шоу, к тому безжалостному артисту, который еще до вчерашнего дня с непревзойденным талантом играл на моих нервах, как на струнах виолончели… Скоро я буду дома. Кажется, я исчерпала возможность успокоить мятежную душу прогулкой по ночному городку.

Но шоу суждено продолжаться*. От калитки своего коттеджа меня отделяет последняя сотня метров — и я вижу мужской силуэт в свете фонаря. Этот силуэт я узнаю из тысячи… Смех! Он звонит в соседнюю дверь*. И едва стоит на ногах — этот ублюдок снова под кокаином. Что ж, тем лучше. Может, и не заметит меня.

Проскользнув в собственный двор, не сдерживаюсь и с пренебрежением усмехаюсь. Хорошо, соседей нет в городе. Зная его напористость, готова поспорить: будет трезвонить до утра.

Хоть бы ты сгинул скорее* и не тяготил мир своим существованием! Какой позор…

Я безмерно рада, что искра между нами погасла*. Вернее, ее затушила я. А с ним… будь что будет.

Я знаю, что способна любить. Но теперь, когда я наконец отвоевала собственный рассудок, я не позволю себе отдавать любовь такому человеку, как он. Все, что мог дать мне он — бриллиантовые кольца и новенький Шевроле*. О нет, милый. Моя любовь стоит намного дороже. И приобретается другой валютой — какая вращается не на мировом рынке, а между искренними сердцами, скрепленными в прочном, счастливом союзе. Нашу же былую связь язык не повернется назвать союзом.

Не спорю, твои ставки были высоки. Но играли они лишь до тех пор, пока я не обнаружила у себя козырь в рукаве. Если моя любовь к мужчине — это дама с большим красным сердцем на груди, то любовь к себе — червовый туз*. И этой картой я выиграла последнюю, решающую партию. Ведь твоя любовь фальшива, как Голливуд, куда ты так стремишься. Мнишь себя королем, а на деле простая шестерка.

Зайдя в дом и небрежно скинув пальто, беру со стола пачку Marlboro и прохожу на веранду. Сажусь на невысокую балюстраду и, зажегши сигарету, с удовольствием делаю первую затяжку. Никотина мне вполне достаточно. А если завтра почувствую первые симптомы ломки, съезжу в ближайший coffeeshop и полакомлюсь кексами. Благо, отказаться от синтетических наркотиков легче, когда в доступе есть легкие. О нет, я ни за что не обреку себя на ту долю, которая светит тебе! Теперь я свободна. Теперь я не разделю твою участь.

No way you’ll see me crawl… Ни в ломке по тебе, ни по чертовому кокаину, на который ты посмел подсадить меня! Я сильнее этого. Скорее я, подобно кровожадной акуле, разорву тебя на части и открою погреб с изысканным шампанским, празднуя свой триумф*, чем позволю кому бы то ни было снова манипулировать мной.

Ведь я отнюдь не слаба. Ты просто воспользовался ситуацией: захватил меня в свой плен, когда я не была способна дать отпор*. Когда у меня не было ни денег, ни мозгов, ни чувства собственного достоинства. Теперь я вернула власть над своей жизнью. Теперь, если кто-то вдруг предложит мне сыграть на высокой ставке, я не забуду о своем главном козыре.

Моя любовь… Прежде всего, я люблю себя. Свою свободу. Свое счастье.

Вскочив с балюстрады, я, зажав наполовину скуренную сигарету между пальцев, бегу во двор. На улице уже разыгрался дождь. Что ж, я люблю ночные ливни.

My love… See me dancing in the rain?

Я кружусь в потоке ветра, сливаясь со стихией. Вмиг промокшее платье прилипает к телу, отнюдь не сковывая широких движений танца в полузабытье. Холодные капли стекают по лицу, но им не остудить мой пыл. Я чувствую, как горят щеки, как скулы сводит от неудержимой улыбки, как ливневая влага смачивает губы. Поцелуй дождя… Он вдыхает в меня жизнь. А твои поцелуи несли только разрушение. Теперь я супруга стихии. Этот союз пропитан свободой.

Мне больше не нужен виски*, чтобы забыться, — дождевая вода дарит куда более сладостное опьянение. Мне больше не нужен кокаин*, чтобы терпеть свои никчемные дни, — я затягиваюсь сигаретой и, беззаботно кружась в родном дворе, выпускаю кольца дыма в воздух. Я вкусила достаточно запретных плодов* с тобой — это древо познания не принесло мне счастья. Счастье возможно лишь при безусловной свободе.

Я заканчиваю свой танец, лишь потому что от безмерно приятной усталости больше не держат ноги. Присев на веранде, закуриваю вторую сигарету, стряхивая пепел на стол.

Бессознательные движения пальцев вырисовывают узор из пепла* — опустив взгляд, я вижу, что получилось сердце. Что ж, я посвящаю это сердце любви к себе. А ты… Я бы прокляла тебя, но тебя убьет собственное эго*. И вообще, почему я должна заботиться об этом? Меня развлекают лишь мысли о тебе, а не ты сам*. Хотя лучше бы тебе исчезнуть* и из моей головы, и из моего города.

Порыв ветра сметает пепел со стола. Когда-то он сметет и твой прах… Если мне повезет, я перестану думать о твоей отвратительной жизни раньше, чем ты ее лишишься.

Рука тянется за третьей сигаретой, вот только пачка пуста. Лучше бы мне пойти спать, но, честно говоря, я боюсь проснуться посреди ночи в жуткой дрожи, ломке по кокаину. Ведь я делила с тобой проклятые дорожки почти каждый день, а теперь, так как я решила порвать с этим раз и навсегда, мой организм уже двое суток не получал наркотика. Надеяться на то, что меня спасет никотин, глупо, но вдруг самообман окажется неплохим средством в борьбе с зависимостью?

Собираясь дойти до магазина за пачкой сигарет, я открываю калитку. И, как бы я ни противилась желанию посмотреть в сторону соседского дома, в который ты так неистово звонил, я все же оборачиваюсь… И вижу тебя, лежащего без сознания. Едва дышащего, насквозь промокшего под холодным дождем.

Я ведь хотела твоей смерти, разве нет?

Но я не такая бездушная сволочь, как ты. Я не хочу жить с мыслью, что по моей вине погиб человек, пусть даже этот человек едва ли не стал причиной моей собственной смерти. Так, несомненно, было бы, если б я не нашла в себе силы уйти.

Я вызываю скорую помощь.

«Но я ведь и не ангел», — внезапно пронзает сознание бесспорная мысль.

В тот же миг позабыв о необходимой пачке сигарет, я срываюсь с места и бегу обратно домой. Достаю в спальне шкатулку с драгоценностями — теми пресловутыми кольцами, которые он так любил дарить мне. Беру в гараже бак с жидкостью для розжига костра, поразительно легко поднимаю его, хотя в детстве, помню, он казался мне непосильной тяжестью.

Вернувшись на улицу, распахиваю шкатулку и высыпаю на неподвижное тело ее содержимое. Пусть купается в своих проклятых бриллиантах! Пусть узнает, что мне от него больше ничего не нужно! Если очнется, конечно.

Неподалеку стоит его Шевроле — такой же, какой дарил мне. Свой я оставила в Амстердаме, уезжая от него. Тогда, торопясь покончить с прошлой жизнью, я не подумала о том, что он заслужил хоть какой-то расплаты.

Открыв бак, в ярости поливаю его машину. А потом, отойдя на несколько шагов, зажигаю спичку, бросаю ее в автомобиль. Чертов Шевроле вспыхивает, когда я уже в нескольких десятках метров от него — на пути к близлежащему магазину.