16+
Исповедь Тамары

Бесплатный фрагмент - Исповедь Тамары

Премия им. Н. С. Гумилёва

Объем: 270 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

СЛОВО ОТ АВТОРА

Дорогой читатель!

Вспоминая свою жизнь, наверное, многие могли бы выразить ее словами из стихотворения Сергея Есенина «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», или Бориса Пастернака «Жизнь прожить — не поле перейти!»

У каждого человека своя судьба, свои радости и горести, достижения и неудачи, крепкая на десятилетия дружба и предательство попутчиками по общему делу, встречи с прекрасными людьми, ставшими духовными ориентирами в жизни, и непременно любовь и сострадание к людям, преданность делу, которому беззаветно служишь.

Смысл написания этой книги для меня заключен в эпиграфе — фрагменту стихотворения замечательного русского поэта Алексея Кольцова.

Автор выражает сердечную благодарность за помощь в подготовке книги сыну Виктору Максимову, внукам Никите Максимову и Николаю Полищуку, за моральную поддержку Тамаре Васильевне Базылевой, Ирине Николаевне Полянской. Особая благодарность Московскому отделению Союза писателей России и лично Ответственному секретарю Владимиру Георгиевичу Бояринову.

ИСПОВЕДЬ ТАМАРЫ

«Пишу не для мгновенной славы,

Для развлечений иль забавы,

Для милых, дорогих людей,

Для памяти минувших дней…»

А. Кольцов, 1827 год

Жизнь одарила меня сполна. Все этапы истории моей страны прошли через мою судьбу, судьбу моих родителей и прародителей.

Душа давно просила написать и оставить сыну и внукам хотя бы частицу сведений о наших предках. Но всегда находились неотложные, жизненно важные дела, а порой и форс-мажорные обстоятельства. Впервые идея оставить свои воспоминания появилась в 1960-х годах. А началось всё со встречи с Василием Макаровичем Шукшиным, приехавшим навестить свою маму в Сростках и двоюродного брата Ивана Попова, новосибирского художника, с семьей которого я была дружна. Во время встречи в мастерской художника Василий Макарович невольно подвел меня к мысли написать для него о моих родителях. О встречах с Василием Макаровичем я далее непременно скажу, так как встречи с такими людьми оставляют глубокий след в душе. После ухода В. М. Шукшина, болезни и печального исхода моих родителей и братьев мои записи приостановились на десятилетия. Последние годы внуки Николенька и Никита неоднократно напоминают об этом, а сын не просто напоминает, но очень помогает, освобождая от многих домашних забот. И я окончательно поняла, что откладывать далее просто совестно перед дорогими мне людьми и приступаю, помолясь и спросив благословения Всевышнего.

Вспоминаю, к сожалению, отрывки из нашей родословной. Во времена моего детства и юности не принято, да и опасно было говорить о родословной. Поэтому мои родители, бабушки и дедушка хранили её как государственную тайну.

Начну с имени Михаила Михайловича Сперанского, от семьи которого пошёл наш род.

СПЕРАНСКИЙ Михаил Михайлович (1772—1839) — выдающийся государственный деятель, реформатор, законотворец времени Александра I, заложивший основы юридической науки. Сын сельского священника Михаила Васильева и дочери дьякона Прасковьи Фёдоровой. Родился во Владимирской губернии. Еще в семье родились 2 сына и 2 дочери. Окончил Владимирскую духовную семинарию. Фамилия Сперанский (speranta — с латинского — «подающий надежды»). Обладал феноменальной памятью, обширными знаниями, твердым характером. Был скромным, великодушным ко всем. Любимыми предметами были математика, философия, французский язык, латинский. Обладал исключительным красноречием. Окончил Александро-Невскую духовную семинарию в Петербурге. Недурно писал стихи («Весна», «К дружбе» и др.). Попал домашним секретарём в дом могущественного князя А. Б. Куракина, который устроил юноше экзамен: поручил написать письма к 11 адресатам, вкратце объяснив содержание. На следующее утро, ровно в 6 часов, на столе вельможи лежали 11 готовых писем, составленных, по признанию князя, в изысканной форме. Когда же князь получил при Павле I должность генерал-губернатора, он зачислил Сперанского в канцелярию генерального прокурора в чине титулярного советника. Вскоре он стал коллежским советником, вскоре статским советником. В это время портрет Сперанского написал Василий Тропинин.

Все значимые проекты и законы, издаваемые с 1802 года в России при Александре I, были редактированы Сперанским, уже к тому времени управляющим департаментом министерства внутренних дел.

Сперанский М. М. был талантливым представителем старого, духовно-академического образования. Он автор знаменитого «Устава духовных училищ» и Положения «О продаже церковных свечей», за которое русское духовенство вспоминало его с благодарностью. Участвовал в составлении плана общей политической реформы. Подал Александру I Записку «Об усовершенствовании общего народного воспитания». Разработал «Предварительные правила для специального лицея», в котором изложил принципы обучения и воспитания в будущем Царскосельском лицее. Весьма значимый его трактат «Правила высшего красноречия». Интересный факт из его биографии: В 1808 г. он сопровождал Александра I на встречу с Наполеоном и произвёл на Наполеона такое сильное впечатление, покорил умом и риторикой так, что Наполеон предложил Александру I обменять одного Сперанского на какое-нибудь королевство. За проведение сложных переговоров Михаил Михайлович получил от Наполеона золотую табакерку, усыпанную бриллиантами, с портретом французского императора, а Александр I назначил Сперанского заместителем министра юстиции (с 1808 г.). Естественно, это вызвало зависть чиновников, в том числе таких влиятельных фигур, как историк Карамзин, вписавший в дальнейшем чёрную полосу в творческой и служебной деятельности выдающегося реформатора М. М. Сперанского.

По инициативе Сперанского в России была основана Высшая школа правоведения для подготовки квалифицированных юристов. Он говорил царю о необходимости создания правового государства, где были бы обеспечены безопасность и неприкосновенность человека и его имущества, где бы соблюдались гражданские права, что без суда и следствия никто не может быть наказан, что платить подати нужно только по закону, без подкупа и взяток. Разумное устройство государственной власти Сперанский видел в её делении на три ветви: законодательную, исполнительную и судебную и создание законодательной власти — Думы. Но в 1825 году Александр I скончался. На престол взошёл Николай I, который ввёл Сперанского в состав Верховного уголовного суда по делу декабристов. Когда зачитывался приговор (есть свидетельства), Сперанский плакал. Ведь декабристы именно Сперанского прочили в первые президенты русской республики в случае удачного восстания. Но никто из декабристов не назвал имени Сперанского.

В 1830 году под руководством М. М. Сперанского было составлено «Полное собрание законов Российской империи» в 45-ти томах.

Награды: 1) Императорский орден Святого апостола Андрея Первозванного — высшая награда царской России. 2) Серебряная 8-лучевая Звезда на голубой ленте. 3) Императорский орден Святого Равноапостольного Князя Владимира, учрежденного еще Екатериной II. 4) Командорский крест Святого Иоанна Иерусалимского, учрежденный Павлом I в 1798 г. При нём это был высший знак отличия за гражданские и военные заслуги. 5) Орден Святой Анны — особая награда Дома Романовых. 6) Орден Святого Александра Невского.

С 1831 года М. М. Сперанский был Действительным членом Российской императорской академии.

Занимал должности: Зам. министра юстиции (1808—1810). Государственный секретарь Российской империи (1810—1812), после чего был сослан в Нижний Новгород (ему не простили дорогого подарка от Наполеона и признание Наполеоном Сперанского выдающимся государственным деятелем. Далее отправлен подальше от столицы: Губернатор Пензы (1816—1819), где сменил князя Г. С. Голицына. Генерал-Губернатор Сибири, сменивший И. Б. Пестеля (1819—1821), с резиденцией в Иркутске. Затем возвращение в северную столицу. В День 67-летия Сперанский возведён в графское достоинство Российской империи. Но через 41 день он простудился и скоропостижно скончался. Похоронен в некрополе мастеров искусств в Александро-Невской Лавре.

Семья: в 1798 году М. М. Сперанский обвенчался с Елизаветой Стивенс — дочерью англиканского пастора. В 1799 году родилась единственная дочь Елизавета. Жена вскоре после родов умерла. Больше не женился. Дочь вышла замуж за Александра Алексеевича Фролова-Багрова, впоследствии сенатора и губернатора Черниговской губернии. Их внук князь Михаил Родионович Кантакузен в год 100-летия прадеда получил право принять фамилию Сперанского и впредь именоваться графом Сперанским (с 1872 года).

Адреса проживания, сохранившиеся в Санкт-Петербурге:

Ул. Сергиевская, д.62 (1809—1812), Невский проспект, д.42 (Дом Лазарева, 1823—1825). Набережная Фонтанки, дом 53 (доходный дом Лыткина, 1836—1839).

На сохранившихся домах в Перми, в Иркутске установлены мемориальные доски.

В Иркутске на пьедестале памятника Александру III — барельеф с изображением М. М. Сперанского. В 2015 году было принято решение об установлении в сквере Иркутска бюста крупнейшего политического деятеля России, генерал-губернатора Сибири Михаила Михайловича Сперанского.

С 1995 года Российская академия наук учредила Золотую медаль им. М. М. Сперанского.

Его именем названы улицы в Москве, Пензе, Новгороде, Ивановской области Его именем назван юридический институт Владимирского государственного университета.

Весь 18-й, 19-й век выпали из воспоминаний моих бабушек, но не потому, что они не знали или забыли. Они помнили всё очень хорошо, но говорить нам, внукам, не могли: боялись за нашу судьбу, за наши жизни. Такое было время. Потому отдельные фразы, услышанные от них, не дают полной картины нашей родословной.

Итак, что я знаю от бабушки Александры Ивановны Максимовой. Она говорила, что в её роду были Тучковы-Огаревы, Оболенские, что наша ветвь Оболенских в настоящее время проживает в Италии, другая — во Франции. Это были братья Николай и Владимир. Еще она мне рассказала, что дом ее дедушки был в Москве на Пречистенке, что там был огромный зал с белыми колоннами, там собирались представители высших кругов, приезжали даже из Петербурга. Играл оркестр. Стены были небесно-голубого цвета. В доме была огромная библиотека. У дедушки моей бабушки был рабочий кабинет с картинами и портретами родственников. Её дедушка играл на нескольких музыкальных инструментах (клавесине, скрипке, еще на каких-то, бабушка забыла). Он был образованным человеком, знал и говорил на нескольких языках, привозил из зарубежных поездок картины, гравюры. Он был красив, хорош собой, умен и строг с детьми. Бабушку, тогда ребенком, обучали французскому, немецкому, итальянскому. О судьбе дедушки, бабушки, родителях она мне не рассказала, несмотря на мои настойчивые просьбы и уговоры. Как сложились их судьбы — тайна, которую она унесла в иной мир. Судьба самой моей бабушки — бабы Саши — также оказалась закрытой. Знаю, она с родителями оказалась в Иркутской области, где 7 декабря в 1908 году родился первенец — мой папа Виктор Александрович Максимов. В годы гражданской войны его папа воевал в Белой гвардии, погиб. Бабушка сказала, что он был красив и благороден. Семью преследовали. Однажды пришли красноармейцы и хотели забрать мою бабушку, но её защитил один из солдат по имени Степан Лучков. Он убедил, будто Александра Максимова — его жена. Из благодарности за спасение её и сына она вышла за него замуж. От него родились Сергей (мой дядя) и дочь Людмила (моя тётушка). Он был из крестьян, не понимал, кто, за что и зачем воюют. Он был добрым, но очень некрасивым внешне. Погиб в этой гражданской мясорубке. В голодные годы баба Саша осталась с тремя детьми. Когда её первому сыну (моему папе) исполнилось 14 лет, он поступил в горный техникум и где-то подрабатывал, помогая своей маме.

Баба Саша вынуждена была говорить, что она не дворянка, не буржуйка какая-то, что она неграмотная, и всю жизнь расписывалась, как все неграмотные, крестиком. Это притом, что она могла говорить на шести языках. Читала при керосиновой лампе по ночам, книги прятала даже от детей. В 1920-х годах она вышла замуж за поляка, застрявшего в Сибири случайно. В этом браке родилась младшая дочь Лидия (тётя Лиля). Все бабушкины дети очень разные. Мой папа человек особенный, крупный, умный, серьезный, очень красивый, очень. Тётя Лиля всегда считала себя польской крови, эстеткой, но сравнить её с папой невозможно, это сравнение было бы не в её пользу. Другие мои тетя Людмила и дядя Сережа очень похожи на своего родного отца Лучкова Степана. Господь их наградил большущими, почти навыкате глазами, и недюжинной физической силой. Дядя Сережа мог согнуть подкову. Работал молотобойцем, кузнецом. Женился, детей не было, после войны взяли на воспитание девочку, но радости это им не принесло. Дядя Сережа воевал, прошел Великую Отечественную войну от первого до последнего дня. Ни разу не был ранен. С удовольствием вспоминал, как «шмалял из Катюши» под Сталинградом и под Курском, где шли тяжелейшие бои в деревне Прохоровка. Рассказывал о таком случае: «отшмаляли» на «Катюше» 12 часов кряду, солдаты падали, им давали полчаса на отдых, поливали из ведра водой, чтобы разбудить, и снова «шмаляли». Так было несколько дней. Наконец, объявили перерыв до особого распоряжения. Солдаты рухнули тут же, кто где стоял, и уснули». Дядя Сережа не смог почему-то уснуть. Взводный сказал, что могут появиться одиночки-фрицы, что они давно «охотятся» за «Катюшей», которая наводила на них ужас. Но солдаты уже спали. И вдруг дядя Сережа услышал, будто кто-то крадется. Подпустил фрица к орудию, тихо подкрался к нему и задушил. Он не ожидал смертельного исхода, хотел взять в плен, но не рассчитал свои физические силы, как он сказал, виновато улыбаясь: «Просто взял его за шею, фашист и готов. Чрез несколько минут вижу, еще один прётся и тоже к орудию». Дядя Сережа и тут не рассчитал свои силы. Так уложил 10 фашистов. Когда солдат подняли, они были в шоке. А дядя Сережа сказал: «Пусть не лезут». Его хотели представить к званию Героя Советского Союза, но он отказался, объяснив это тем, что часто бывает, как только получит кто-то звезду Героя, так погибает, видимо, теряется чувство опасности, неуязвимости. Дошёл до Берлина. Прошел через Бранденбургские ворота. Как-то мне сказал: «Если окажешься в Берлине, пройди через эти ворота». Его наказ я выполнила через много лет, сказала ему при встрече, показала фотографию. И впервые увидела, что он плачет.

Уникальной в своём роде была тётя Людмила, по кличке «Всемирная лёлька» за то, что была крестной матерью всех (кроме меня и моего младшего брата Николеньки) своих племянников (троих детей сестры Лидии), Бори (брата моего), детей многих соседей. Соседи с радостью звали её в крестные, зная, что она будет о детках заботиться. Мужа и своих детей Бог не дал. Она была очень доброй, причем, её безграничная доброта и забота порой выражались в жёстких формах. Она работала на шахте г. Прокопьевска (Кемеровская область), куда моя баба Саша с детьми переехала из Красноярска. Была членом шахткома (она его называла «шатком»). К ней, сердобольной, обращались женщины и мужчины с разными просьбами: помочь устроить ребенка в детский садик, в пионерлагерь, оказать материальную помощь многодетным, предоставить им жилье и т.д., до бесконечности. Она всегда задавала единственный вопрос просителю: «У директора были?» А дальше она знала, как ей действовать: будучи не только членом шахткома, но и Почетной гражданкой города, награжденной Орденом Ленина и другими правительственными наградами, и её портрет висел в центре Прокопьевска на Доске Почета. Так вот, она входила в кабинет директора без стука, вращая при этом своими огромными глазищами так, что начальник съеживался и ждал удара по столу её кулачищем, от которого дрожал и звенел графин с водой и подпрыгивали папки вместе с начальником. С этого жеста начинала излагать коротко суть её непрошенного визита. Начальник её боялся и вопрос решал быстро. Отказа не было ни одного за время её многолетней работы. Её уважали. Работницы — за устройство их детей, шахтеры-мужики — за физическую силу, которой даже у них не было, и безотказную помощь в забое. Часто бывало так: нагрузят шахтеры углем полную вагонетку, а с места сдвинуть не могут вчетвером. Толкают её, проклятущую, а она упрётся и ни с места. Тогда они зовут тётушку: «Людмила-аа!» Она появлялась по первому зову, оценивала обстановку, легким движением ноги толкала вагонетку и та, набирая скорость, уверенно поднимала вагонетку с углем «на гора». Людмила тут же уходила. Работяг она жалела, никогда не упрекала и никогда не отказывала в помощи. В детстве у неё были проблемы с учёбой. Колы, двойки в школе постоянно украшали её дневник. Иногда она боялась идти домой, сидела на пеньке и плакала. Нет, она никогда не плакала, она орала. Перепуганные соседи бежали к бабушке: «Опять орет на всю округу Ваша Людмилка, полудурок». На что бабушка спокойно, рассудительно, как обычно, парировала: «Нет, она не полудурок, она полоумок, значит, получила очередной кол или двойку. Проорётся, проголодается и сразу поумнеет — прибежит». Баба Саша знала своего ребёнка. Поскольку своих детей Людмиле Господь не дал, она заботилась о своей маме — моей бабе Саше до конца своей жизни. Одевала, обувала её в очень по тем временам дорогие вещи, кормила досыта и всегда радовала вкусненьким. Мать для неё была божеством. Умерла тётя Людмила неожиданно и, как баба Саша сказала, «нечаянно»: пошла попрощаться с умершей соседкой из ближайшего дома. Через какое-то время приходят к бабе Саше и плачут: «Умерла Ваша Людмила». Баба Саша отвечает: «Нет, умерла Катерина, а Людмила пошла проститься». Рассказали, как это случилось: только от дома с покойной отъехал катафалк, видят, Людмила упала замертво, кровоизлияние в мозг. Народу на её похороны собрался, наверное, весь Прокопьевск, на шахтах долго гудел прощальный гудок, оркестр играл, говорят, даже слезу вышибало из оркестрантов это зрелище. Скажу еще о воспитательных мерах тёти Людмилы по отношению к Боре (брату моему), которого она взяла, когда папу нашего, а вскоре и мамочку несправедливо арестовали по политической статье, как врагов народа. Она не отдала Борю в детдом, не побоялась, что брата осудили как врага народа. Она старалась уберечь племянника от дурного влияния улицы. Ей хотелось, чтобы Боря учился, учился и учился и знал бы дорогу в школу и домой из школы. Тайком от тётушки Боря научился играть на кларнете, участвовал в ансамбле, потом в оркестре, играл на танцах. Об этом «пронюхала» тётя Людмила, появилась на танцах, подошла к Боре и, заглушая весь оркестр, сопровождая звонкими пощечинами, приговаривала: «Вот тебе за танцульки, вот тебе за пляски, вот тебе за сыспляски». И удалилась, выполнив свою воспитательную миссию. Боря доиграл всё-таки, хотя его губы и щёки от прикосновения крепких шахтёрских тётушкиных рук разбухли. В таком виде он пришёл домой. Баба Саша, увидев внука в распухшем обличье, подвела его к Людмиле и сказала: «Не надо обижать сироту». Людмила по привычке шмыгнула носом, что означало «поняла», и перестала Борю преследовать, купила ему дорогущий бостоновый костюм, добротные теплые ботинки и выдавала ежедневно на мороженое. А Боря стал приглашать её на концерты, чем она отныне гордилась. По вечерам, собираясь в Дом культуры на концерт оркестра с участием племянника, она бабе Саше сообщала: «Я на танцы». А когда Боря женился, она была безмерно счастлива потому, что Боря выбрал жену будто бы из-за имени Людмила. Так ей казалось.

Баба Саша была человеком необыкновенным, как бы сейчас сказали «ясновидящая», «провидица». Несколько примеров. Она гадала на картах. К ней в годы войны приходили женщины не только близлежащих домов. Вопрос у всех был один: что с мужем? Жив ли? Баба Саша раскладывала карты молча, просила, чтобы все в это время молчали, чтобы радио не включали. Через какое-то время она говорила, что женщину ждёт, что с мужем в данный момент и что будет дальше с ним, вернётся живым или искалеченным. Не ошиблась ни разу. Однажды мне бабушкина соседка рассказала, как она пришла погадать на мужа, т.к. война закончилась, а от него нет весточки. Баба Саша раскинула карты и неожиданно для женщины горячо сказала: «Что ты тут сидишь?! Иди домой! Он уже у порога». Женщина бросилась бежать — и что же? У двери стоял её муж и звонил-звонил. Когда же карты «говорили» бабушке, что чей-то муж или сын погиб или вот-вот женщина получит похоронку, она быстро и молча собирала карты, начинала курить и молча протягивала папироску посетительнице. Тут она тоже не ошибалась. К ней часто приносили новорождённых и, затаив дыхание ждали, что она скажет. А она предсказывала судьбу младенца. Не забуду такие моменты из моей жизни. Когда родилась моя дочь Лена, мои родители были счастливы появлению первой внучки, родившейся в День шахтера — профессиональный праздник моего папы, дяди Сережи и тёти Людмилы. Для них это было событие космического масштаба. И вот с маленькой дочкой, мамой и папой мы поехали к бабе Саше. Она была, как всегда, рада видеть нас всех у себя. На мою дочурку смотрела как бы со стороны и молчала. Молчание длилось долго. Это вызвало беспокойство. Моя мама, предвкушая радостное сообщение, спросила: «Как тебе правнучка?» Баба Саша так и не обронила ни слова. Когда родился мой сынок Витя (дочь я назвала именем мамы, а сына именем папы), мы также поехали в гости к бабе Саше. Она также внимательно, стоя в сторонке и держа в руках папиросу, смотрела на Витюшу. Мы, конечно, волновались, т.к. он родился недоношенным и в роддоме его сожгли, (положили сушить под лампу и ушли спасать поступившую с кровотечением женщину). Я с ним в роддоме пробыла 3 недели и под расписку забрала его домой, т.к. не видела смысла дальнейшего там пребывания, тем более у новорожденных появились гнойнички и их по 4 крошки в двух руках относили в бокс. Я свою кроху не отдала и потребовала выписки немедленной. Что было потом — грыжа паховая, он, бедняжка, уже кричать не мог и не мог мочиться. Врачи развели руками: операцию до года не делали в 1960-х годах. Медицина оказалась бессильной. Я в течение двух месяцев носила сынулю на прижигание ожога. Это вызывало боль, и он кричал. Спасла нас незнакомая бабушка, которая умела заговаривать грыжу. И только когда Витюше исполнилось 8 месяцев, мы смогли поехать к бабе Саше. Приехал и дядя Серёжа. Витюша сидел на диване. На нем был голубой, небесного тона костюмчик и такого же тона шапочка с помпоном, за что дядя Серёжа назвал его махориком. Глазки голубые, личико нежно-розовое. Все любовались, рассматривали Витюшу с нескрываемым восторгом. Наконец, все обратили внимание на бабу Сашу. Наблюдая за Витюшей, не выпуская папиросу из руки (но при нас, тем более при детях, никогда не курила), она четко, уверенно сказала: «Тома, это твоя радость!» Больше ничего не сказала. Так вот, она оказалась тысячу раз права! Как она увидела в 8-месячной крохе ЭТО?! Когда я пишу об этом, мне 78 лет, живу я с сыном, который, действительно, является моей радостью, моей опорой. Единственное, что меня очень огорчает — его здоровье. И жаль, что у такого хорошего, добропорядочного, великодушного, незлобивого человека не сложилась семейная жизнь. К счастью, он любит своего сына — моего внука — Никиту, который при первой возможности бежит к нам. Кстати, он — продолжатель рода Максимовых. Я специально поближе к внуку приобрела квартиру, чтобы отец и сын могли чаще общаться.

Ещё несколько слов о бабе Саше. От неё долго скрывали, где и за что находится в тюрьме её любимый сын Виктор (мой папа). Когда узнала, решила ехать к нему. Все подумали, что она хочет с ним попрощаться (статья 58-я «враг народа» — 25 лет тюрьмы), что она может его не дождаться, но она сказала всем нам: «Я еду к сыну, мне надо ему сказать что-то важное». И она одна поехала в Восточную Сибирь поездом (тогда в одну сторону дорога занимала 7 дней). Мы ожидали её увидеть по возвращении уставшей, несчастной, но она была необыкновенно бодра, удивительно хорошо себя чувствовала. Мы её расспрашивали о папе и очень хотелось узнать: удалось ли ей сказать сыну, что она хотела и ради чего решилась на такое опасное путешествие. Она ответила одним словом «ДА». Мне она сказала по секрету, что скоро наш папа будет дома, что он выйдет «чистым». Я тогда не совсем поняла смысла этого слова. И только когда папа вернулся по реабилитации, как несправедливо осужденный, я поняла: это слово означало, что все ложные обвинения были с него сняты. Из шести своих внуков она любила больше всех Сашу (сына дочери Лидии) и меня. И ещё: она была остроумнейшим человеком. Многие её фразы — изречения живут во мне до сих пор и являются жизненно важными. Например: когда кто-то обижал или писал кляузу на меня, что меня нельзя принимать в комсомол, что я дочь врага народа, что яблочко от яблоньки далеко не падает, баба Саша спокойно говорила: «Внученька, собака лает, а караван идёт. Будь всегда в караване». Я всю свою жизнь следую её завету. Когда, например, меня кто-то угощал или что-то дарил, она напоминала, что в таких случаях она, например, всегда говорит или мысленно произносит свою благодарность: «Да не оскудеет рука Дающего». С этим я тоже живу, не забываю. Ещё её фраза, когда случается что-то не очень хорошее: «Внученька, природа любит равновесие. Значит, было что-то у тебя очень хорошее, вот об этом стоит думать, но тихо, спокойно». Забавный эпизод: её внучка Лена (дочь Лидии) однажды помогала бабе Саше чистить картошку и сделала бабе Саше замечание: «Не надо оставлять глазки, их надо выковыривать», баба Саша её успокоила: «Не бойся, внучка, кусты из попки не прорастут». Её энергетика просто зашкаливала. Она вела за собой незаметно, без назиданий, порицаний, без всяких грубых слов. Рядом с ней мы все и всегда чувствовали себя спокойно, надёжно, защищенно и пребывали в тихой радости. Мы «купались» в её ауре. Её реплики мы с сыном часто вспоминаем, как и её — красавицу, статную даже в старости, мудрую, остроумную. Я чувствую её присутствие в нашей семье, её тепло и любовь. Её племянницей и крестницей была Марина Алексеевна Ладынина, замечательная актриса, народная артистка, лауреат нескольких государственных премий. Ещё какая-то родственница бабы Саши (двоюродная или троюродная сестра) жила в 1960-х годах в тогдашнем Ленинграде, в Угловом переулке, напротив Фрунзенского универмага. Я её навещала тайком (так она велела). Я жила в те годы в Ленинграде, тоже в Угловом переулке, более того, в том же доме и тоже на первом этаже, а подъезды были рядом. Она была фрейлиной последней императрицы Александры Фёдоровны — жены Николая II. Когда ко мне в Ленинград приехали мама и папа, я с папой у неё была 2 раза. Она из всей нашей родни признавала бабу Сашу, папу и меня, приговаривая: «Вы нашей породы, нашей крови». После революции наша таинственная родственница — фрейлина царского дома была репрессирована, имущество конфисковано и разграблено, она оказалась в комнатушке с маленькой кухонькой, как она её называла, и до последних дней надеялась, что, как она говорила, «наши вернутся». Для неё существовало только одно название города — Санкт-Петербург. О Николае II она говорила с благоговением, прижимая руки к груди: «Наш Батюшка, убиенный со всеми своими чадами, был добрейшей души человек». И крестилась. С большой неохотой она говорила, как её пытали, требовали отречения от царя и царицы, но после долгих пыток и унижений, приняв её за умалишённую (ей даже показалось, что кто-то из красных сжалился над нею), потому её не казнили, а отправили в тюрьму, которая подорвала её здоровье и веру в человеческую доброту. Незадолго до моего отъезда из Петербурга (тогдашнего Ленинграда) фрейлина тихо скончалась, труп её вывезли ночью, и никто не знает, где она захоронена.

О бабе Саше, её детях Людмиле и Сергее я написала кратко. Теперь о её старшем сыне — моём папе.

Мой папа Максимов Виктор Александрович родился на станции «Зима» Иркутской области 7 декабря 1908 года. Отец его Александр Васильевич (мой дедушка) воевал, как все мужчины в России в те времена. Погиб. На днях, просматривая семейные фотографии, я обнаружила фото моего деда — Александра Васильевича Максимова. На обратной стороне рукой папы «Александр Васильевич Максимов». Он изображён в военной шинели. Папа похож немного на него, больше на свою маму — мою бабу Сашу. В 14 лет папа пошёл работать и одновременно учился в школе г. Ачинск, которую закончил с отличными оценками. В 1930-м году также с блестящими познаниями окончил Первый Сибирский политехникум им. К. А. Тимирязева в Томске, о чём свидетельствует сохранившееся в семье каким-то чудом свидетельство об этом. Папа рассказывал, как в те времена принимали экзамены. До экзаменов допускались студенты только тогда, когда по названному предмету сдавали успешно преподавателю все темы, причем, не все сразу, а каждую тему в отдельности. Преподаватели требовали отличных знаний, заставляли студента повторно готовиться. Папа удивлялся, как в мое студенчество этого уже не было, а был экзамен без предварительной проверки знаний. Зачастую студенты шли на экзамен не подготовленные даже на половину, надеясь на авось, всё зависело от удачно вытянутого билета. Такая система, в чём был уверен папа, не способствует хорошему качеству знаний и выпускает, как он выразился, недоношенных специалистов. За первые 2 сессии на филологическом факультете у меня были отличные оценки, я получала повышенную стипендию. На 2-м курсе я попросила разрешение у преподавателя по литературе первой половины 19 века сдавать экзамен не по билету, а отвечать по всему периоду. Преподаватель удивилась, но разрешила. Я получила отличную оценку. «Гоняла» она меня на совесть. Затем так же я сдавала экзамены по всей русской, зарубежной и советской литературе. Папа одобрял меня, но всякий раз очень волновался. Когда я звонила после экзамена домой, папа спрашивал: «Не оплошала, моя хорошая?» Он очень гордился мною, моими успехами. В Сибирском политехникуме папа не только получил самые высокие оценки по всем курсам, но успешно выполнил работы по кристаллографии, минералогии, петрографии, стратиграфической теологии. И ему была присвоена квалификация горного техника по эксплуатации месторождений полезных ископаемых. Затем был заочный горный институт, работа в Горной академии Петрограда. Сохранился в нашем семейном архиве Приказ Народного комиссариата угольной промышленности СССР от 12 октября 1940 года за №1073/к («к» означало кадры), в котором сказано: «Утвердить товарища Максимова Виктора Александровича главным инженером шахты №9 комбината Кузбассуголь». Приказ шёл за подписью заместителя народного комиссара угольной промышленности П. Нестеренко. Приказ рассылался: т. Абакумову, секретариату Наркома и т. д. Папа часто навещал свою маму в Сибири, привозил ей деньги, помогал материально младшей сестре Лидии. В городе Анжеро-Судженск Кемеровской области встретил свою на всю жизнь единственную любовь — мою мамочку, которую называл до конца её дней «Лёля». В начале 1930-х годов увёз свою Лёлю в Петроград. Наступил страшный для страны 1937 год. Мама была в положении, ждала первого ребёнка. Начались аресты ведущих сотрудников академии, каждую ночь к дому подъезжал «чёрный воронок». Топот сапог, крики, рыдания слышны были во всех квартирах. Никто не спал, но свет не включали. Утром знали, кого увезли. Больше тех людей никто не видел. Какая-то добрая душа предупреждала папу несколько раз, что он тоже в списке на арест. Папа смог каким-то чудом уехать как бы к больной матери в Сибирь, но уехал в Анжеро-Судженск, а не в Прокопьевск, где жила его мама, понимая, что его там сразу обнаружат. Когда беременная на 8-м месяце моя мама увидела, как арестовывают жён сотрудников, она уехала, не взяв ничего из вещей, чтобы не вызывать подозрения, ехала с пересадками, в плацкартных вагонах, питалась тем, чем кто-то подкормит беременную. Поезд подходил к станции «Анжерская», у мамы начались схватки. Её увезли сразу в роддом, где она вскоре родила. Это произошло 13 мая 1937 года. Ребёнок родился недоношенным, восьмимесячным, слабеньким. Это была я. Папа примчался в роддом, но был разочарован, что родилась девочка, а он очень хотел сына — продолжателя рода. Мама приехала со мною домой (папа не смог встретить, но прислал фаэтон с лошадью и кучером), положила меня на подушку. Молоко у неё пропало, кормить меня было нечем. Папа пришёл с работы и сразу в комнату. Долго смотрел на меня — жалкую птаху — и сказал: «Будет красивая, умная, добрая. Тамара». Таким образом, имя мне выбрал папа. Когда в семье было еще 2 взрослых сына (мои братья Боря и Коля), однажды на вопрос соседей: «Виктор Александрович, у вас такие красивые парни, а кого Вы больше любите?», папа ответил гордо: «Тамара — мой любимый сын». Судьба папы была схожа со многими судьбами выдающихся специалистов. В 1937 году он чудом избежал ареста. В самом начале Великой Отечественной войны (1941 год) по личному распоряжению Сталина и Абакумова его направили в Карагандинский угольный бассейн (Казахстан), чтобы он обеспечил добычу угля, особенно коксующегося, необходимого для металлургической промышленности, особенно сталеплавильной. Обстановка тогда в Караганде была своеобразной: туда ссылали неблагонадежных из западной Украины, поволжских немцев, чеченцев, ингушей. Из русских специалистов посылали тех, кому доверяли, как их называли политически благонадежными, хотя папа не был членом партии. Но работать на шахтах было некому: мужчины на фронте, неблагонадёжные не знали производства. Работали в основном женщины и подростки. Папу назначили главным инженером одновременно трёх шахт. У него не было ни начальника по технике безопасности, ни начальников участка, ни главного электрика, главного технолога и т. д. Все мужчины были на фронте. Папа был во всех этих ипостасях. Я и мой братик Боря, который родился также в Анжерке (сокращенное название Анжеро-Судженска) 5 июля 1938 г. оставались в Анжерке, т.к. мама должна была уехать с папой. В 1942 году, когда мне исполнилось 5 лет, я написала родителям письмо (писать я научилась в три года) с просьбой забрать нас, т.к. я скучала очень, особенно тревожилась за папу, как маме сообщила бабушка Маня (о ней будет дальше), я всё время смотрела на фото папы и плакала. Папа узнал и отправил маму за детьми. Так мы оказались в Караганде, посёлке Майкудук (ныне город). Домишки имели жалкий вид, либо из соломы, либо это были саманы из конского помёта, который собирали, бегая за лошадьми, потом делали на земле огороженное место, заливали конские отходы водой, ходили кругами босыми ногами, пока не получалась кашица. Затем эту кашицу выкладывали в формы, напоминающие кирпичи, масса застывала. Это и был строительный материал. Наша квартира была, по тем временам, элитная: в единственном в Майкудуке кирпичном доме, с двумя большими комнатами, кухней, туалетом и коридором, вдоль стены которого стояли шкафы, забитые книгами. В комнате родителей стоял рояль, кажется, фирмы Ибах. На нём играла мама. Удивительными были вечера, когда мама играла (она обожала Моцарта, Шопена, Скрябина, Грига). Папа редко приходил домой, спал урывками прямо в кабинете, подложив книги под голову. К его приходу мама грела воду, топила печку, и папа мылся. Мы ждали момента, когда он сядет за стол, подкрадывались к нему с двух сторон. Он быстро ел и шёл с нами в детскую комнату. Он называл нас «зергутята» (от немецких слов sehr gut), что в переводе очень хорошие. Он до последних своих дней обращался к нам так: «моя хорошая», «мой хороший». Когда его правнучек Николенька разгонялся и головой упирался в его живот, он принимал эти набеги со словами: «Мой хороший, ты совсем нехороший». Когда я говорила папе, чтобы он не давал ребёнку так делать, ведь это больно, он улыбался: «А вот ему нравится». Но вернемся в Караганду. Мы скучали, когда не видели папу долго, тогда мы бежали на шахту, что-то приносили ему из еды, замечали, как выросла его борода. Ему было не до стрижки в тех адских условиях. Папа четко знал: он должен обеспечивать углём страну, фронт, промышленность. Однажды мы, дети, пришли на шахту, папы в кабинете не было. Пошли его искать. Видим: идёт громадного роста мужчина с бородой, в каске, спецовке, походка тяжелая, как у старого человека. Мы окликнули его: «Дедушка, скажите, где найти Максимова Виктора Александровича?» Он обернулся и вскрикнул: «А вы что тут делаете?» Это был наш папа. 8 июля 1944 года в Караганде родился мой младший братик Николенька, названный в память о погибшем в 1941 году брате мамы — десантнике, защитнике Ленинграда. В Караганде мы встретили 9 мая 1945 года — День Победы. Мы, дети, были в доме одни. Мама тоже работала на шахте телефонисткой, помогала папе. Утро 9 мая. Через ставни пробивается яркий свет, слышны крики, слёзы, суета на улице. Мы выскочили, конечно. Люди обнимались, целовались, плакали, нас тоже обнимали, мы тоже радовались и тоже плакали. Такого общего праздника я больше в своей жизни не видела. Словно одна семья, одни чувства, да такие, что не хватит слов описать это состояние людей. Позвонили маме. Она плакала, приговаривала: «Какая радость! Какая радость!» И тут же сказала, что коммутатор разрывается от звонков и больше говорить она не может. Но папа по-прежнему работал в том же режиме. Однажды поздним вечером (а в Караганде ночи не просто тёмные, они там чёрные) папа, помывшись, чуть подкрепившись, собрал нас в комнате родителей, усадил рядом и попросил маму поиграть. Мама играла ноктюрн Шопена. Папа вздохнул, поставил нас перед собой и спросил: «Моя хорошая, ты в каком классе?» Я ответила: во втором. «А ты, мой хороший, в каком?» — обратился он к Боре. Боря ответил: «В первом». И тут папа обратился к младшему, Коленьке, которому шёл второй год, с таким же вопросом. Мы засмеялись, только мама почему-то заплакала и сказала: «папа еще на своих шахтах». А папа уже спал, сидя перед нами. Мы, дети, вместе с мамой перенесли его на кровать и тихо вышли. Папа проснулся только утром.

Сделаю паузу: трудно вспоминать о том времени, тем более что впереди время для нас остановилось на целых 6 лет.

Не смогла откладывать надолго, хотя воспоминания так волнуют, что повышается артериальное давление, мучает бессонница.

О жизни в Караганде еще надо написать, как мы жили. Жили дружно, в заботе, любви родителей, без сюсюканий, они разговаривали с нами как с равными, как со взрослыми. Но их забота, любовь к нам была действенной.

Папа выписывал журналы «Огонёк», «Вокруг света», «Наука и жизнь», делал закладки на статьях, которые он считал для нас полезными, и оставлял в детской комнате на моем столе.

У меня был свой рабочий стол, у Бори — свой, у маленького Николеньки — свой, детский, с маленьким стульчиком. Но он любил забираться на мой стол и смотрел журналы, оставленные папой. Иногда рисовал в моих школьных тетрадях, за что мне попадало от учителей. Иногда копировал оценки, поставленные учительницей. Не реже 1 раза в неделю папа с мамой собирали нас, зергутят, в своей комнате, и мы обменивались впечатлениями о прочитанном, говорили, что нам особенно понравилось.

Родители внимательно нас выслушивали, никогда (никогда!) не перебивали, высказывали и свои впечатления.

Иногда папа или мама читали вслух стихи запрещённых тогда поэтов С. Есенина, Н. Гумилёва, Г. Иванова, К. Бальмонта. Мы не всё понимали, но мелодия стихов завораживала. Иногда папа читал стихи, а мама тут же садилась к роялю и импровизировала. Это нам очень нравилось.

Мы даже начали сочинять сами стишки. Родители, видимо, почувствовали, что стихотворчество наше не имеет будущего и после прочтения нами стишков читали стихи больших поэтов. Иногда мама и папа играли вместе: мама на рояле, а папа на мандолине, реже на домбре.

В холодные зимние вечера особенно уютными казались в исполнении мамы и папы «Нежность» С. Рахманинова (мама у рояля, папа на мандолине). Это вызывало наш восторг. Замечательными были вечера, когда папа с мамой пели. Не забуду, как они исполняли романс М. Глинки «Не искушай меня без нужды». У нас была пластинка с записью этого романса в исполнении Е. Катульской и, кажется, С. Лемешева. Папа прекрасно исполнял Каватино Алеко из одноименной оперы С. Рахманинова. Там такие слова!

«Земфира, как она любила! Задумчивость мою в минуту разогнать умела… Я как безумный целовал её чарующие очи!»

Пели мы и втроём: папа, мама и я. В нашем репертуаре были романсы, песни военных лет, арии из опер. Особенно любил папа романс «Гори, гори, моя звезда». Он пел с чувством, голос у него был глубокий, бархатный баритональный бас. Он пел и сам себе аккомпанировал на мандолине. При этом он смотрел на маму так, что нам казалось (да оно так и было на самом деле), будто он ей пел, своей звезде. Мы слушали этот романс и чуть не плакали.

Любимыми ариями папы были ария Гремина из оперы П. Чайковского «Евгений Онегин» (начиная со слов: «Онегин, я скрывать не стану: безумно я люблю Татьяну, …жизнь моя текла, она явилась и зажгла, как солнца луч среди ненастья» и т.д.) и ария Демона из одноименной оперы. Перед словами арии Демона, обращающегося к Тамаре (по Лермонтову), папа опускался на одно колено перед своей Лёлей и пел: «И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя».

Папа знал, как мне и сейчас кажется, все оперы, все партии, всех исполнителей. Очень любил Дормидонта Михайлова, Ивана Петрова, Федора Шаляпина.

В доме было много хороших пластинок с операми, классической музыкой. Слушали все. Даже маленький Николенька. Ещё мы втроем (папа, мама и я) любили петь грузинскую песню «Сулико» (Слова: «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска. Сердцу без любви нелегко, где же ты, моя Сулико» и далее).

Мама и папа учили меня петь партию первого и второго сопрано. Папа пел басовую, я пела партию второго сопрано, мама всегда была первым сопрано. Боре и Коле это очень нравилось, а нам — «исполнителям» — тем более. Пели с удовольствием, даже с энтузиазмом «Вечерний звон». Я опять вела партию второго сопрано, мама — первого, а папа прекрасно басил «бом, бом». Братишки аплодировали и пытались «басить». Было весело! Когда после таких вечеров мы отправлялись в детскую комнату, еще долго-долго напевали про вечерний звон, а Николеньке нравилось произносить с чувством «бом, бом». Папа купил к Новому, 1948 году, радиолу «Урал-47». Можно было «ловить» радиостанции, с удовольствием слушали фортепианные концерты Владимира Софроницкого. Его и Генриха Нейгауза особенно любили слушать. Проигрывали наши пластинки, даже делая уроки. Иногда папа замечал, что Боря не очень внимательно слушает музыку, отвлекается на пустяки, как ему казалось. Боря, действительно, был непоседа. И однажды, заметив невнимательность сына, папа, как бы между прочим, наизусть зачитал строки любимого Шекспира, да так, что сыну стало стыдно:

«Кто музыки не носит сам в себе,

Кто холоден к гармонии прекрасной,

Тот может быть изменником, лгуном, грабителем,

Того душа темна, тому не доверяй».

Однажды Боря удивился обширным знаниям папы и спросил: «Откуда ты всё это знаешь?» Папа ответил так: «Древнегреческий философ Сократ, когда удивились его познаниям, ответил слушавшим его: „Я знаю, что я ничего не знаю“». И добавил: «Предела совершенству, сынок, нет. Мир прекрасен. Познавать его, многое знать — большое счастье, и хорошие люди стремятся к этому. Ты меня понимаешь?» Боря ответил: «Спасибо, папа».

Но вернёмся к нашей общей радости — радиоле «Урал-47».

Качество звука было исключительно прекрасным!

Но долгой радости не получилось: 19 декабря 1949 года — день Святого Николая Чудотворца и именины моего братика Николеньки.

Мама готовила к праздничному обеду ватрушки (Николенька называл их потрепушками).

Я читала четырехлетнему братику стихотворение Алексея Кольцова из сборника стихов поэта, кажется, 1896 г. издания. Стихотворение называлось «Маленькому брату». И Коленька слушал его с восторгом, перебивая радостными всплесками ручек:

«Расти счастливо, брат мой милый,

Под кровом Высшего Творца,

На груди матушки родимой,

В объятьях нежного отца.

Пробудишь струны — пой без лести!

Будь неподкупен в деле чести…»

Не успела я дочитать до конца, к дому подкатил «чёрный воронок», из него вышли быстрыми шагами 2 нквдешника и какие-то люди (всего человек 10), начался обыск, вытаскивали все вещи, мебель, потрошили книги и тут же бросали их на пол. Нас загнали в кухню. В большой комнате за столом сидели 2 нквдешника и папа. Он сидел к нам спиной, потому мы не видели его лица. Все письма, которые были в шкафу, непрошенные гости бросали в мешки. Вытащили рояль. Папа взглянул на маму испуганно, т.к. знал, что для мамы значил рояль. Мама попыталась улыбнуться папе. Вероломство, безобразие длилось более двух часов. Я поняла, что папу увезут, быстро завернула хлеб, сахар и дала ему, когда его уводили. Он попытался отказаться, но я успела передать, тут его толкнули, и он оказался рядом с «воронком». Только папу увезли, оставшиеся люди спешно вынесли наши вещи, потом стали выгонять нас. Я оказалась в домашнем платьице, наспех надела какие-то калоши. Мама успела во что-то одеть Николеньку, а Боря успел схватить с вешалки свое пальтишко. Мама, как и я, оказалась в домашнем платье и туфельках. Нас выставили за дверь. В морозный декабрьский день мы, почти раздетые, оказались на улице. Мы не понимали: почему и за что папу забрали? Ведь всего за 2 года до этого папа был награждён Орденом Ленина, имел несколько медалей «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и какие-то еще, его имя было внесено в Почетную книгу лучших горняков-шахтеров Советского Союза. Нам казалось, что случилась ошибка, что папу скоро отпустят. Наивные, доверчивые дети, мы тогда и предположить не могли, что папу увидим только через 6 лет. Писать стало опять трудно, надо отдышаться. И продолжить.

Продолжаю, а точнее дополняю о своих родителях в период жизни в Караганде. Папа видел, как люди живут в хибарах, бедно одеты, полуголодные дети бродят вокруг нашего дома, радуются, когда удаётся выловить из норы сусликов (в нору лили воду, пока очумелый суслик не выползал из норы). Этих крохотных существ жарили на костре, даже косточки грызли. В огороде рос паслён, сладковатая ягода, но от неё разрывало живот, мы корчились, катались от боли. Но когда боль утихала, снова устремлялись в огород и с нетерпением ждали, когда паслён поспеет. Так вот, папа решил что-то предпринять. До нас, детей, иногда доносились разговоры родителей о том, как в двух школах сложить печки (в каждом классе по маленькой печурке), чтобы дети не замерзали. Он и мама нашли печников, собрали кирпичи, а уголь школы получали от шахты по распоряжению папы. После Победы стали возвращаться мужчины. Папа устроил курсы для тех, кто согласен работать в забое, сам преподавал, принимал экзамен и только потом допускал к работе в забое, особенно строг был к бурильщикам. Много пришло с войны искалеченных (кто без руки, кто без ноги). Папа смог привлечь их к обучению шахтёрскому делу, к руководству строительством клуба. В помощники позвал детей-сирот, обучающихся в профтехшколе (возраст от 11 до 13 и от 13 до 15 лет). За это их кормили в шахтовой столовой, давали яблоки. Они очень старались. Мы, дети Максимовых, тоже участвовали в строительстве: подносили доски, убирали мусор, мыли стёкла. Папа обеспечил клуб теплом и электричеством. Это был праздник! Тепло, светло! Мама занялась подготовкой концертной программы (естественно, на общественных началах). На открытие клуба собрался весь Майкудук. Фронтовики в гимнастёрках, украшенных медалями, рядом жены, старики, дети. Яблочку упасть было бы негде. Мама начала концерт лирическими стихами С. Есенина. Особенно народу нравилось «Письмо к матери». Ещё бы! Там такие слова: «Ты жива ещё, моя старушка! Жив и я! Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний, несказанный свет». Женщины плакали. Я тоже принимала участие в концерте и всех последующих. Пела с подружкой Раей Гриненко песни «Катюша», «Эх, дороги!», «Прощайте, скалистые горы» и другие. Нас вызывали ещё и ещё. Но у неё вдруг пропал голос. Она хрипела. Я вышла одна на сцену, показала на горло, объяснила, что случилось, но зал требовал: «Пой! Тома, пой!» И я спела «Сулико». Что творилось в зале! Слёзы у всех! Мои родители смотрели по сторонам, потом на меня, и по их взгляду я поняла: они поддерживают зал. Я спела еще 2 песни, а люди всё требовали, плакали и требовали: «Давай, дочка!» Несколько фронтовиков встали со своих мест, один с костылём, поклонились и тихо попросили: «Пой, дочка!» Тогда на сцену поднялись мои родители, и мы запели «Сулико» на три голоса, как бывало дома. Что творилось в зале — трудно выразить словами! Мы спели ещё 3 песни, так как нас не отпускали. Тогда папа взял мандолину и спел «Гори, гори, моя звезда». Народ не скрывал слёз. Наконец, зал затих. Мама обещала, что такие концерты будут ещё и пригласила всех, кто поёт, танцует, читает рассказы или стихи. Тут же вопрос из зала: «Когда приходить?» Так начиналась новая, послевоенная, мирная, почти творческая жизнь Майкудука.

Папа решил посоветоваться с бывшими фронтовиками: надо бы построить киноклуб и пускать фильмы. Очень удачно выбрали место: рядом с общиной сосланных поволжских немцев. Это были скромные, трудолюбивые люди. Территорию вокруг общины содержали в порядке, развели сады, огороды. Их дети прилежно учились в одной школе с нами. Клуб построили, киноаппаратуру добыли, сами строгали скамейки, красили. Папа обеспечивал кинозал теплом и электричеством. Мы, дети Максимова, могли входить без оплаты. Иногда проводили с собой тех ребят, которые стояли в сторонке и надеялись на чудо. Старушка-контролёр не препятствовала. Киномеханик нашелся из местных фронтовиков-инвалидов, подучился и «в бой», как он выразился. Мама побывала как-то в моём классе в апреле, когда в Караганде уже стоит жара и учиться под палящим солнцем мало приятно. Мама купила в аптеке марлю, мы с братишками нарезали из журналов цветочки, картинки, птичек, прикрепили на марлю и получилось, как нам тогда казалось, что-то воздушное, сказочное. Мы стали открывать окна в классе, и при малейшем дуновении ветерка отвлекались от учителя. Но и учителя этому радовались. То же самое мама устроила в мальчуковой школе (тогда мальчики учились отдельно от девочек). Однажды учительница вызвала маму в школу и с гневом поведала о дурном поступке сына — моего брата Бори. Оказалось, он во время урока попросился выйти в туалет. Учительница запретила. Тогда он, как сказала учительница, повел себя как настоящий хулиган: взял шапку соседа по парте (своя оказалась в гардеробе) и пописал в неё, надеясь на перемене вынести в туалет. Но вот беда — шапка промокла, и Борина моча достигла ног учительницы. Мама её попросила, учитывая слабый мочевой пузырь сына, отпускать, если он просится, а Борю тут же призвала вымыть пол во всём классе. Учительница продолжала изливать святой гнев и успокоилась только тогда, когда мама сказала: «Не волнуйтесь! Я куплю мальчику новую шапку, а Боря выстирает эту и будет её носить». Так и было.

Первую ночь после ареста папы мы ночевали в каком-то сарае, где жили козы, было немного соломы, четырёхлетнему братику было холодно, он дрожал и прижимался ко мне, уснуть не удалось в холодную декабрьскую ночь, а утром нас нашла Чайковская Александра (отчества не знаю, для нас она была тётей Шурой). Мы знали, что она — дальняя родственница композитора П. И. Чайковского (по Каменке), что её отца в 1937 году расстреляли. Она нас спасла, забрав к себе, в землянку. В окно мы видели только ноги прохожих, дождь и снег. Мы оказались без средств к существованию. Маму уволили с работы в тот же день как жену «врага народа». Её стали часто вызывать в НКВД на допросы, после которых она не шла, не летела своей обычной летящей походкой, а еле тащила своё тело, едва перебирая ногами. Мы её не могли узнать: не осталось ничего прежнего от нашей мамы, всегда доброе лицо её с очаровательной улыбкой стало высохшим, серо-жёлтым, губы плотно сжаты, потух свет в глазах. Мы, как могли, утешали, расспрашивали об этом резком, как пулемётная очередь, слове «НКВД». Мама плакала, ничего не говорила. Наконец, мы с братишками решили серьезно поговорить с мамой и выяснить, что происходит, кто её мучает. Мы были готовы разобраться с обидчиками. Наконец, мама, вернувшись измученной с очередного допроса, сказала, что её заставляют говорить, будто папа — враг народа, и если она не подпишет, то тоже окажется в тюрьме. Особенный ужас на неё наводило обещание расстрелять старшую дочь (то есть меня), так как по закону того времени будто бы НКВД имело право расстреливать детей «врагов народа», достигших 12 лет. Напомнили маме и о том, что сыну Борису 11 лет, он следующий на расстрел, что дети врагов народа никогда не смогут получить высшее образование, что, в лучшем случае, детей раскидают по разным детским приютам и сменят фамилии, чтобы никогда не смогли встретиться. Говорили также, что папу нам всё равно больше не видать никогда. Мама была твёрдо убеждена, что папа ни в чём не виноват, что придёт время, когда мы будем гордиться своим отцом. И мы решили, что будем с мамой вместе, папа наш — очень хороший, справедливый, честный человек и что мы не будем от него отрекаться. По ночам к нашей землянке кто-то приносил хлеб, картошку, огурцы, даже сало. Друг нашей дорогой спасительницы тёти Шуры — дядя Саша (из высланных в Казахстан поволжских немцев) помогал материально, чтобы мы с голоду не померли, как он выразился. Наконец, состоялся суд над папой. Он проходил в Караганде, в семи километрах от Майкудука, подальше от тех, кто уважал папу за его добрые дела, а их, добрых папиных дел, было очень много, и никто не верил, что папа враг народа. Были, правда, и негодяи и продажные, и просто слабые люди, которых набрали в свидетели под угрозой тюрьмы. Мы посчитали их по количеству голов (22!), когда они в бортовой машине ехали на судилище. Мы с мамой оставили Борю и Колю у тёти Шуры и пошли в Караганду. Дождь лил не переставая. Транспорта не было, лжесвидетели, опустив головы и не глядя на нас с мамой, проехали мимо. Кто-то из них сказал, давайте возьмём, но его тут же «успокоили». Мы с мамой промокли до нитки. Зайдя за угол здания суда, поняв, что никого нет поблизости, сняли платьишки, отжали, встряхнули и на себя. Вот и солнышко появилось, становилось жарко, мы обсохли. Тётя Шура мне строго-настрого наказала читать молитву, не переставая, я запомнила её на всю жизнь. А молитва простая, добрая: «Шёл архангел Михаил через тридевять земель. Нёс архангел Михаил на голове крест и евангелие. Если кто-то хочет обидеть моего папу, наведи, Господи, страх на их глаза, не дай совершить злое дело». Молитву эту я шептала, пока не увидела папу. Его вели к зданию суда. Мы попытались подойти к нему, но нас не подпустили. Папа тихо сказал, даже не взглянув на свою любимую Лёлю: «Береги детей». Все вошли в комнату. Мама умудрилась вместе со свидетелями просочиться в зал заседания. У дверей стояли конвоиры с винтовками. Я попыталась пройти, они вдруг скрестили винтовки передо мною. Не знаю, как всё получилось, но я отвела винтовки со словами «Я дочь и горжусь своим папой». Они, простые люди, меня поняли, и я оказалась в зале суда. Слышала жалкий лепет свидетелей, которые путались в показаниях; с теми, кто пытался не говорить плохо о папе, тут же грубо пресекали. Я, 12-летний ребёнок, и то понимала, что идёт намеренное оболгание. Папа сидел молча, на нас с мамой не смотрел и внимательно слушал всех. Наконец, ему дали слово. Как он говорил! Ораторский талант! Об этом мы не догадывались. Он убедительно доказывал ложь, клевету, искажение фактов лжесвидетелями. Адвоката не было. Оказалось, он понял, что «дело сфабриковано» настоящими врагами советской власти, и просил папу обойтись без него, т.к. у него семья, тоже трое детей, что иначе его ждёт судьба папы — тюрьма. И папа отказался от защитника. Он выступал с достоинством, убедительно, но физиономии судей были каменными. Огласили приговор: 25 лет по статье 58 (враг народа), с поражением в правах на 5 лет (то есть без права голосования), без права занимать руководящие должности (ещё 5 лет), без права проживания в крупных городах Советского Союза (тоже 5 лет). У мамы не было сил что-либо произнести, она была в обмороке, но врача не стали вызывать, мимоходом бросили: «С ней дочь». Как мы шли обратно — один Господь видел. Мама то кричала, то теряла сознание, я тащила её на себе, она падала, я ложилась рядышком и шептала: «Мамочка, пойдём, нас ждут наши детки маленькие, они, наверное, голодные и без нас не кушают, они нас ждут». Я гладила её личико, целовала щечки, ручки, пока она не приходила в чувство. Снова шли, снова всё повторялось. Нас встретили Боренька и Коленька. Они всё поняли, не задавая вопросов. Мы с Борей дотащили маму в нашу темницу — подвальную «квартиру» тёти Шуры. А ночью нам подкинули одежду, еду. Кто — не знаем, никто из соседей не признавался, да это было бы для них опасно. Рядом с нашей землянкой в доме из самана жила семья Кобзевых: простые, работящие, скромные, добрые люди. С их дочерью Шурой мы подружились, даже на память сфототографировались. Она мне в карман всегда что-нибудь старалась положить: булочку, конфетку, огурчик.

Полночь, 27 апреля 2016 года. Пора перевести дух, снова ком в горле, слёзы не видят буквы. Сын мой спит, значит, не увидит моего состояния. И Слава Богу! Иначе тоже расстроится.

Продолжу двумя эпизодами из жизни папы — политзаключённого. В тюрьме постоянно меняли кучеров из заключенных, которые должны были привозить хлеб в лагерь. Не довозили, приворовывали, понятно, что от голода. Кто-то из начальства решил доверить это дело папе. Так до конца своего там пребывания инженер, лауреат Ленинской премии, Почётный горняк и выдающийся специалист горного дела в Советском Союзе Виктор Александрович Максимов стал кучером, грузчиком, извозчиком. Честность его поражала видавших всякое лагерных начальников. Привозил до последней крошки. Второй момент, более трагичный. Однажды в 3-х этажный барак, где помещались политические заключенные, напали убийцы, воры разных мастей из других бараков. Они были вооружены ножами, пиками, ломами. Среди политзаключённых были специалисты военного дела, арестованные либо перед самым началом Великой Отечественной войны, либо во время, либо после войны. Папа говорил, что это были люди образованные, выдающиеся, любящие родину. Бывшие военные взяли оборону барака в свои руки. Они расставили всех по определённым местам. Оружия у политзаключённых не было. Папу поставили у окна на 3-м этаже барака. Борьба шла тяжёлая, неравная. Папа увидел, как добивают политических на ступенях 3-го этажа и решился на отчаянный шаг: открыл окно и крикнул в толпу орущих: «Ну, что мы вам сделали, сволочи?»

И вдруг!!! Голос из толпы: «Максимов, это ты, что ли?» Папа в ответ: «Да, я Максимов, а ты кто, сволочь?» И эта самая «сволочь» заорал: «Стой, братва! Если такие, как Максимов, здесь, значит, что-то здесь не так!» Бойня так же внезапно закончилась, как и началась. Папа спросил: «Ты кто? Как меня знаешь?» И тот назвал себя: «Я Лёнька Ледяев, жил в Караганде, когда ты был главным инженером на шахтах. Отец мой погиб в первые дни войны. Нас с матерью оставалось шестеро. Я был старший. Младшие собирались около вашего дома, а ваша Томка выносила им хлеб и молоко. С вашего огорода Томка рвала паслён и отдавала маленьким. Они приходили и спали долго, были очень слабые. А когда вашу семью порушили, мы так оголодали, что я пошел грабить продуктовые магазины и машины, которые привозили колхозному начальству колхозные краденые овощи. Так семья продержалась какое-то время. Мать болела и умерла. Меня застукали на магазине, посадили. Вот я теперь здесь. Так что передай своей Томке спасибо, спасала нас от голода почти 4 года. А здесь такие же, как и я». И уцелевшие политзаключённые и сотоварищи Лёньки по несчастной жизни слушали эту исповедь, затаив дыхание. Лёнька сказал: «Братцы, пошли на тех, кто нас натравил на политических!» Толпа возбуждённо загудела. Папа попытался отговорить, но безуспешно: «Лёнька, вас же перестреляют! Остановитесь!» Лёнька крикнул в ответ: «Прощай, Максимов! Мы знаем, на что идём. Сначала мы их — гадов, а там что будет!» Они ринулись к казармам, перебили всех конвоиров до последнего. Кто-то успел вызвать подмогу, и всех бунтовщиков расстреляли. И Лёньку тоже. Папа потом удивлялся, что я ни ему, ни маме никогда не рассказывала о том, что подкармливала чужих голодных, несчастных деток, отрывая от своего скромного куска. Но гордился и часто маме говорил: «Если бы не наша дочь, меня бы не было уже давно»…

Пауза затянулась до августа 2016 года. Продолжу. Хочется еще рассказать о папе и о маме. В лагере он полагал, что дети и жена вместе. Переписка была запрещена. Разрешалось написать только 1 письмо в год, без жалоб на судьбу. О том, что маму арестовали, что мы, дети, чудом оказались в Анжерке у бабы Мани и деды Вани (приемных родителей моей мамы), он не знал. Мама отбывала срок в Томске-7, где были тогда радиоактивные заводы. На них работали заключенные безо всяких средств защиты. Там у мамы началась страшная экзема, раны кровоточили, на пальцах обнажались косточки, но от работ не освобождали. Летом 1954 года её освободили по амнистии из-за несовершеннолетнего сына Николеньки. Её здоровье было полностью разрушено: ни одного относительно здорового органа в организме не было. От потрясения у неё случился седьмой по счёту инфаркт. Она пролежала в больнице 6 месяцев, где её спасала жена друга юности папы Николая Слободчикова — Мария Степановна, удивительной доброты человек. Папу реабилитировали в январе 1955 года. 21 января в калитку бабонькиного дома постучали. Я была в детской комнате, а мама с бабонькой — в большой комнате. В этот день маму выписали из больницы, я привезла её домой, попросив соседа дядю Мишу Хасанова, занимавшегося извозом (у него была лошадь), помочь перевезти маму на телеге осторожно. Посадили маму в подушках на стуле, она была очень слаба и худа (кожа и кости). На стук в калитку мама встревожилась, но бабонька успокоила: «Это, наверное, к Томе». Я не спешила, знала, что ко мне никто не должен был в этот вечер прийти, тем более в 11 часов вечера. Стук повторился, но уже настойчивый, нетерпеливый. Я вышла на крыльцо и спросила: «Кто там?» Голос, показавшийся мне знакомым до боли, словно из другой жизни, ответил: «Я». Не веря своим ушам, смятению души, я переспросила: «Кто???» Ответ: «Да я». Это был папа. Он по голосу решил, что это его любимая Лёля. Я закричала «Папа!!!» и сиганула через высокие перила, бросилась на шею папе. Вслед за мною выскочил Коленька с криками: «Папа, папа пришёл!» Мы поднялись в дом. Около печки, пританцовывая, прихлопывая в ладоши, бабонька повторяла, как безумная: «Папа, папа пришёл». Мамочка не смогла встать, я сказала папе, что мамочка после инфаркта и очень слаба, он осторожно вошёл в комнату, осторожно обнял маму, и так долго они молча в объятии пребывали. От потрясения они не могли ни говорить, ни плакать. Я выбежала на улицу и кричала, чтобы все слышали: «Наш папа вернулся! Наш папа вернулся!» Соседи выбегали, целовали меня, плакали, приговаривая «Слава Богу! Какое счастье!» Да, это было счастье. На фото 1955 года, которое и сейчас у меня в изголовье в часах, мама с папой, на обороте рукой мамы написано: «Самый счастливый год моей жизни». Папа хранил эту фотографию и не раз вспоминал о надписи. После возвращения он собрал нас всех вместе и произнёс такие слова, которые стали путеводными в нашей дальнейшей жизни: «Мои хорошие, мы люди небогатые, но нам есть чем гордиться: в нашем роду не было предателя, изменника, негодяя, труса, подлеца, шкурника». После небольшой паузы он прочитал стихи любимого в семье Максимилиана Волошина:

«Будь прост, как ветр,

Неистощим, как море,

И памятью насыщен, как земля,

Люби далёкий парус корабля,

И песню волн, шумящих на просторе.

Весь трепет жизни, всех веков и рас

Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас».

Я ответила (тоже словами М. Волошина): «Но каждый шаг, но каждый миг таит Иных миров в себе напоминанья».

На что папа сказал: «Моя хорошая…» Голос его задрожал, а мама обняла меня.

Мне представляется идеальным семейное воспитание в нашей семье. Мы, дети, жили в среде интеллигентных, образованных, деликатных, честных, трудолюбивых, высоко нравственных, духовных людей, жили их высокими идеалами. Жили в гармонии, «купались» и мужали в этой благодатной ауре.

Четверть века после освобождения прожили мои дорогие родители в мире, согласии, любви. Местом жительства и работы папа избрал город Прокопьевск, где жила его мама (моя любимая баба Саша), где жили его сестры и брат Сергей. Папе предлагали работу в Москве, но он отказался, объяснив отказ словами Александра Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь». Работал начальником участка №5 на шахте Маганак. Своё название шахта и поселок, образовавшийся вокруг неё, получили от имени первопроходца XVII века — первого жителя этих пустовавших мест телеута (редкая тюркская народность) по имени Маганак. Папе с семьёй предоставили 3-х комнатную квартиру в элитном доме с удобствами. Весну и лето 1955 года мама с братьями и родственниками обустраивали квартиру. Я жила у бабы Саши и готовилась к поступлению в Томский государственный педагогический институт на филологический факультет с углубленным изучением иностранного языка. Новоселье и моё поступление в институт отметили всей роднёй. Пели, танцевали, попросили спеть папу. Он задумался, стал очень серьёзным и спел, не отрывая взгляда от любимой жены, одни из своих любимых романсов:

«Когда простым и нежным взором

Ласкаешь ты меня, мой друг,

Необычайным цветным узором

Земля и небо вспыхивают вдруг.

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда.

Давай пожмём друг другу руки

И в дальний путь на долгие года.

Мы так близки, что слов не нужно,

Чтоб повторять друг другу вновь,

Что наша нежность и наша дружба

Сильнее страсти, больше, чем любовь…»

Однажды пришли к родителям из Собеса, чтобы оформить маме пенсию по инвалидности. Папа с решительным видом встал и спросил: «Лёля, тебе нужно, чтобы каждый месяц тебе напоминали, что они с тобою сделали?» Мама даже оробела от таких слов и тихо ответила: «Нет». Папа сказал собесовцам, чтобы они больше к ним не приходили. И мама не получала пенсию до самой своей ранней смерти на 68-м году жизни. У моих родителей было 5 внуков. Всех они обожали: Ляля и Витюша (мои дети, названные в честь мамы и папы), сын брата Бориса Сергуток (Серёжа, названный в честь дяди Сергея — участника Великой Отечественной войны), дочери младшего брата Коли — близнецы Марина и Ирина (их называли в семье крохотками и хорошавочками). Моего сынулю мама называла ангелошей и боженяткой. Дети были дружны. Однажды соседка пришла к маме и сказала, что она видела из окна, как все мамины внуки что-то бросали в большой бак с водой, предназначенный для полива огородов. Дети сказали, что они ничего не бросали. Осенью бак опустошили и увидели на дне молотки, другие металлические предметы. Мама обратилась к моему сыну. Он признался, что запускал предметы из бумаги, щепки, но они не тонули, а какие-то предметы тонули, а потом всплывали, а молоток и другие металлические предметы почему-то не всплыли. Мама эмоционально попыталась отнестись к этому, но папа научно объяснил своей Лёле, что их трёхлетний внук уже подаёт признаки исследователя, что этот его первый опыт достоин уважения и понимания, а внуку объяснил популярно, почему одни предметы тонут, а другие нет.

В 1980-м году семью постигло горе — скоропостижно скончался младший мой брат Коленька. Ему было всего 36 лет. Он жил с семьей на Украине, был почётным гражданином города Павлограда Днепропетровской области, заместителем Председателя горисполкома. Многие шахтёры вспоминали его с благодарностью, так как он помог многим шахтерским семьям получить достойное жилье. О страданиях мамы писать не могу, описать их невозможно. Она вся была страдание, сплошная мука. Второй мой брат Боренька Максимов — горный инженер, работал на шахте в городе Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Попал вскоре в аварию, пожертвовал своим здоровьем ради спасения десятка рабочих. Ему ампутировали ногу до колена. Лежал в больнице Прокопьевска. У него началось воспаление лёгких и появилась угроза заражения крови. Мама была в отчаянии. Я жила в это время в Новосибирске с семьей. Достала лекарство для Бори, привезла. Брат выздоровел. Оставшееся лекарство отдали больным с угрозой заражения крови. Родители спасенных ребят приезжали потом к моим родителям, благодарили, а мама с папой сказали, что лекарства привезла их дочь. Боренька при встрече обнял меня и сказал: «Нёма, я тебе обязан своей жизнью» (Нёмой он меня называл с детства). Тут же подошла мама и сказала: «Я тоже, доченька, обязана тебе жизнью». Подошёл папа: «Я тоже, моя хорошая». Мамочка угасала после смерти Коленьки. Мы часто навещали папу с мамой, я привозила внуков, которых они любили, пытались отвлечь их от грустных мыслей, но… тщетно. 6 сентября 1981 года моя страдалица мамочка покинула этот плотный мир. Поздним вечером 5-го сентября папа позвонил мне в Новосибирск и сказал коротко «Приезжай». Я добиралась товарняками (поездов не было до следующего вечера). В 5 часов утра я уже в Прокопьевске. Мамочка была без сознания. Вызвали скорую. Мамочке сделали укол и сочувственно сказали: «Больше нас не вызывайте. Всё». Мы с папой стояли около кроватки мамы. Она с трудом дышала. Дыхание становилось всё реже. В 6 часов её душа отлетела в другой мир, где нет боли, страданий, где она встретит Коленьку. Тут же пришли соседи, посторонние люди, видевшие, что в комнате мамы всю ночь горел свет, что была неотложка, видели, что подъехала такси со мною — и всё поняли.

«Когда ж её глаза закрылись,

Из них ушла земная красота,

Но в тот же миг на небе засветилась

Ещё одна прекрасная звезда…»

Соседки омыли мамочкино тело. Одна из них сказала: «Красивая, милая была и лицом, и телом, и душой наша Елена Ивановна».

Я позвонила Боре в Ленинск-Кузнецкий, мне сказали, что он в шахте, я попросила передать, чтобы сразу ехал в Прокопьевск, что умерла мама. В 9 утра Боренька был у нас. Они с папой сами решили съездить в магазин и выбрать для мамы новое красивое платье и туфельки. Всё мамочке подошло. Я и папа не могли ни есть, ни пить трое суток. Моя приятельница привезла творожок домашний, зная, что я его люблю. Папа просил меня съесть хоть что-нибудь. Но не могла даже думать о еде. Народу проститься с мамой пришло много-много. Боренька сидел около гроба, не глядя ни на кого, гладил маму по голове. Почти вся комната была в цветах, гора цветов, которые приносили знакомые и совсем незнакомые. Люди просили что-нибудь из маминых вещей на память, я отдавала. Папа заказал всё необходимое для поминок. Люди шли до самого вечера. Отметили 9-й день, съездили на могилу мамы. Соседи нарвали огромные букеты в своих огородах на мамину могилку. Народу опять было очень много. На маминой могилке папа тихо, но с большим чувством, спел одну из своих любимых арий: Алеко из оперы Рахманинова, а слова «Задумчивость мою в минуту разогнать умела… Я как безумный целовал её чарующие очи» он не пел, а прошептал. И допел: «Моя Земфира мне верна, моя Земфира охладела», потом добавил: «Моя Земфира у-ме-рла». Так началась для нас другая, совсем иная жизнь, с постоянным привкусом горя и невосполнимой утраты. Даже сейчас, когда пишу эти строки, этот привкус не исчез. Он был у папы до конца его дней. Мы говорили об этом не раз. Вскоре я с детьми уехала в Москву. Привезли папу. Он мне сказал: «Лёля перед смертью сказала: «Живи с Томой»». В Москве моя дочь вышла замуж. Родился первый ребёнок — мой любимый внук Николенька. Папа почти ежедневно ходил в магазин, подниматься на пятый этаж было ему трудно, он после смерти сына и любимой Лёли страдал одышкой, ишемической болезнью сердца, к врачам не хотел обращаться, лечился лекарствами, которые остались от мамы. Перед походом в магазин он звонил с непременным вопросом: «Это откуда?» Странно, но ему отвечали. Тогда он спрашивал: «Паска есть?» (Пасочкой мы называли творожную массу с изюмом или курагой). Странно, и тут ему отвечали, продавцы знали его, и как только он входил в магазин, продавец кричала ему: «Дед, иди, паска есть!» У папы очень болели коленные суставы. Мой сын Витюша предложил ему курс уринотерапии. Папа всерьез занялся лечением. «Уриновый аромат» заглушить было нельзя. Зато через какое-то время папа признался Витюше: «Понимаешь, я почти полтора года живу у вас, а мне не хуже». Как-то нас навестил племянник папы — Саша Якименко — сын его сестры Лили. Побывали у нас близняшки — дочери Коли. Приезжали из Сибири дядя Сережа, брат Боря. Папа звонил мне на работу в музей А. Н. Скрябина, где шла реставрация и где первые два года в музее не было отопления, это его беспокоило, я тоже звонила ему. Иногда за обедом папа говорил мне: «Вкуснятка, как у Лёли». Для меня это была высшая похвала. По вечерам он вспоминал свою молодость, друзей, расспрашивал меня о реставрации в музее, просил рассказать, что и как реставрируется, кто осуществляет контроль, достаточно ли мне оказалось моих знаний по искусству, реставрации и архитектуре, полученных в Академии художеств, какой квалификации реставраторы, как работает архитектурный надзор. Слышал мои разговоры по телефону, касающиеся реставрации, с архитекторами, строителями, и не раз одобрительно говорил: «Не зря ты училась в Академии художеств, моя хорошая, жаль, Лёля не видит и не знает». Я ответила: «Не волнуйся, папа, мамочка всё видит и радуется, ведь это вы мне помогли получить второе образование, оставались с детьми, когда я уезжала на сессии. Без вашей помощи я бы не смогла учиться, оставить детей на чужих людей не решилась бы». Больше и чаще всего папа говорил о маме. Вспоминал запомнившийся ему особенно эпизод уже после смерти его любимой Лёли. Он пришёл в магазин купить курочку. Стоит в очереди (в те времена, чтобы купить курочку, надо было отстоять в очереди не менее 3-х часов и не факт, что курочка дойдёт до тебя). Продавец увидела папу (он был высоким, видным, всегда в шляпе) и обратилась к очереди: «Пропустите Максимова, это муж Елены Ивановны». Очередь уважительно расступилась. Это папу поразило. Он недоумевал: как же так, четверть века он работал на Маганаке, его знали можно сказать, все, а мама была домохозяйкой. Он с горечью признался, что, наверное, не всё знал о своей драгоценной Лёле, потому не ожидал такого почитания, такого уважения к ней. Папа вспомнил и такой эпизод в их жизни. Много лет он был председателем товарищеского суда в посёлке Маганак. Пришёл однажды опечаленный судьбой соседнего подростка, на которого его родной отец подал заявление в суд. Мама, как всегда, проявила интерес к судьбе мальчишки. Оказалось, отец этого несчастного мальчика часто крепко и без меры напивался и издевался над женой и сыном, даже бросался на них с ножом и топором. Мальчик увидел, как в очередной раз отец бросился на его маму с топором, ударил отца чем-то тяжёлым по рукам. Топор выпал. Огорчённый отец решил привлечь сына к ответу. Дело передали в городской суд, который назначил мальчику наказание в виде лишения свободы и отбывание в лагере для несовершеннолетних. Разговор моих родителей состоялся вечером, а утром мама решительно заявила, что едет в областной суд (город Кемерово) защищать мальчика. Взяла сумочку с лекарствами и в путь. Она выступила защитником мальчика по этому делу. Его оправдали. А его непутёвого отца осудили на товарищеском суде и отправили на лечение от алкоголизма. У мальчика учёба «пошла в гору», как сказала его мама. Моя же мама отделалась несколькими приступами стенокардии. Когда соседки сочувствовали, зная о здоровье мамы, она говорила, улыбаясь: «Всё хорошо, всё правильно, я ни о чём не жалею». Из нашей обширной семейной библиотеки мама давала мальчику книги. Перед уходом в армию, теперь уже юноша зашёл к маме и попросил на память её фотографию, мама его перекрестила: «Служи честно, сынок, и не забывай свою маму». Папа, вспоминая об этом, как-то сказал: «Вот ведь какая штука — наша жизнь. Как пронзительно прав поэт: «Лицом к лицу — лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Часто после очередного приступа стенокардии мама просила папу что-нибудь спеть из их любимого репертуара. Папа пел какой-нибудь романс из репертуара И. Юрьевой, В. Козина, А. Вертинского, Петра Лещенко, Б. Штоколова. Особенно трогательно, с глубоким смыслом звучал в исполнении папы романс «Осень» из репертуара Вадима Козина: «Не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю. Уж осень у дверей, я это твёрдо знаю, но всё ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нём — то в нём цветёт весна. Не уходи, еще не спето столько песен, ещё звенит в гитаре каждая струна». И происходило чудо! Мама слабо улыбалась и вскоре уже была на ногах. Меня она просила петь романс «Хризантемы». Однажды, во время нашей вечерней милой беседы папа вдруг поинтересовался, далеко ли кладбища в Москве. Спрашиваю: «А почему ты этим интересуешься?» Папа вполне серьезно ответил: «Наверное, далеко, трудно и некогда будет тебе добираться». Успокоился, когда узнал про Донское кладбище почти в центре Москвы: «Хорошо, буду среди своих». На кладбище Донского монастыря захоронены и выдающиеся люди дворянского рода, и расстрелянные политзаключённые. Он имел прямое отношение и к тому, и к другому сословию. Однажды ночью он разбудил меня: «Моя хорошая, мне плохо, трудно дышать». Я вызвала неотложку. Врач сказал, что похоже на инфаркт и срочно надо в больницу. Вернулись дочь с зятем из поездки. Устроили дежурство у папы, Я срочно взяла отпуск. Днем была с папой, вечером на смену приходили Витюша или зять (до утра), вечером я готовила папе еду (протертую, как он любил). Вдруг он просит: «Потри мне ножки, моя хорошая», потом дважды попросил: «Поедем домой». Я сказала, что пока рано, хотя врач порадовала, что кардиограмма получше, но ещё надо подлечиться. На смену в этот вечер пришёл зять. Я ушла с тяжёлым сердцем. Не спалось. Вдруг почудилось, будто от папиной кровати отделилась куколка, как на иконах, где Христос принимает душу Богоматери, и предстала передо мной. Так повторилось дважды. Поздно вечером неожиданно вернулся зять, сказав, что случился повторный инфаркт и папу увезли в реанимацию. Спрашиваю: «Папа что-нибудь говорил?» Зять ответил, когда его повезли в реанимацию, он сказал: «Пошёл, пошел в стаю». Всё стало ясно — эта «куколка» — душа папы, прилетевшая в квартиру проститься, и что папы не стало. Утром в больнице сообщили о его смерти. В гробу он лежал очень красивый, мощный, благородный, даже не верилось, что он умер. Проститься с папой приехал Боря. Когда гроб с папой повезли в топку, мы с Борей крепко обнялись и молча рыдали. Стало совершенно ясно, что мы с ним теперь окончательно осиротели.

Вспомнили, как мама в нашем с Борей присутствии сказала папе: «Живи с Томой». Папа подошёл к мамочке и тихо сказал: «Лёля, голубь без голубки не живёт долго. Он сразу камнем падает вниз и разбивается». Папа пережил маму на 10 лет. Вспомнили с Борей и наши разговоры с папой, папины шутки-прибаутки. Одна из них нас и раньше, когда вся семья была вместе, смешила. Мамочка рассказывала, каким папа был красивым в молодости, настоящим сердцеедом, как только они появлялись на вечеринках, молодые женщины сами подходили к папе с желанием познакомиться. А дальше продолжал папа: «Подходит однажды молодая дама, протягивает мне руку и называет свою фамилию — Кобылкина. Я тут же любезно отвечаю: «Жеребцов». На этом знакомство закончилось. В другой раз подходит дама в шляпе, наодеколоненная, самоуверенная, не обращая внимания на рядом стоящую маму, кокетливо представляется — «Пятницкая». Глядя на её шляпу, папа с грустным видом импровизирует: «По белой панаме Пятницкой несётся огромная вошь. На тройке её не догонишь, дубинкой её не убьёшь». Папа понимал, что это жестоко было, но зато жаждущие знакомства с ним дамочки перестали досаждать. Он с друзьями молодости предпочитал всем горячительным напиткам водку 40%, приговаривая: «Нет прекрасней и вкусней водки в 40 градусей». Действительно, это была настоящая русская водка. У М. Булгакова в его «Собачьем сердце» профессор Преображенский говорил своему молодому коллеге: «Не пейте никогда водку 30%, мало ли что туда плеснут». Не знаю, знаком ли был папа с мнением профессора Преображенского, но очевидно одно — их вкусы совпали. Не раз после смерти папа приходил ко мне во сне и всякий раз давал понять, что меня ждёт. Так было перед операцией моего сыночка по удалению опухоли головного мозга. Было видение и перед моей болезнью. Были неоднократные подсказки в снах от папы, затем от мамы. По их настроению я понимала, к чему готовиться, как разрешится та или иная сложная жизненная ситуация.

О моей мамочке писать так же волнительно и горестно, как и о папе. Столько пережив за свою недолгую жизнь, она сохранила доброе отношение ко всем и ко всему. Ей были близки и как-то в особенности ей понятны и дороги стихи любимого поэта Максимилиана Волошина, которые она с особенным чувством, проникая в наши души, читала:

«Пойми простой урок моей земли:

Как Греция и Генуя прошли,

Гражданских смут горючая стихия

Развеется… Расставит новый век

В житейских заводях иные мрежи…

Ветшают дни, проходит человек,

Но небо и земля — извечно те же».

Как и её любимый поэт, сказавший замечательные слова «Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека», она, пройдя круги ада, сохранила любовь, светлое чувство к миру, к людям. О папе, когда он был в заключении (а мы его часто вспоминали, беспокоились, как он, где он, когда вернётся), мама сказала, опять же словами М. Волошина:

«И бродит он в пыли земных дорог —

Отступник, жрец, себя забывший бог».

Мама и папа, после реабилитации, почему-то говорили не раз, что из двух персонажей — палача и жертвы — в наибольшей моральной опасности находится не жертва, а именно палач, поэтому всегда надо молиться не только за жертву, но и за палача. Тогда мне это казалось кощунственным. Теперь мне это видится в другом свете.

Итак, моя мама Елена Ивановна Максимова родилась 4 июня 1913 года в Петербурге. Её родословная идёт от рода Сперанского Михаила Михайловича. Из детства она запомнила свою комнату — детскую, когда её мама Юля, невиданной красоты, с роскошными волнистыми волосами до талии, с папой, который в Юле души не чаял, жили на 4-й линии Васильевского острова. Когда маме было 4 года, случилось несчастье: Юля возвращалась поездом из Павловска, красноармеец назвал её дворянским отродьем, схватил за волосы, намотал на руку и вышвырнул на ходу поезда. Так Юля, моя родная бабушка, погибла из-за своего дворянского происхождения. Папа моей мамы был в отчаянии, не хотел жить. Уехал с маленькой дочкой в Сибирь, в шахтёрский городок Анжерка. Он, как и Юля, владел несколькими языками, но эти знания вызывали подозрение новой власти. Наконец, его пригрела женщина с двумя детьми, а маленькая, но чужая для неё девочка Лена оказалась совершенно ненужной, тем более что папа, каждый раз глядя на дочку, плакал. Новой жене это не нравилось. К счастью, в Анжерке жила благополучная молодая семья, детей Господь не дал. Они полюбили девочку и выпросили у её отца согласие на удочерение. Вскоре родной папа моей мамы умер от горя. Мама Юля занималась с маленькой дочкой на фортепьяно. Приемные родители инструмент покупать не стали, но отдали способную к музыке мою маму сосланной из Петрограда выпускнице консерватории Магде Францевне Мацулевич. Мама делала успехи. Окончила химический техникум, не оставляя музыку. Преподавала в школе литературу, химию. Классическая музыка не была тогда востребована в шахтёрском городе, поэтому мама играла для себя и своей учительницы. О том, как мама и папа стали вместе, как родилась я, как мы жили в Караганде, как арестовали папу и маму, я уже написала. Мама очень любила своих детей, особенно внуков. Она просто таяла перед ними, с нетерпением ждала в гости, часто приезжала, соскучившись. Мои братья с жёнами и детьми, я с мужем и двумя детьми собирались в родительской квартире, и не было тесно, было радостно, счастливо, уютно. Зять и невестки называли маму и папу мамой и папой. Если невестка Тома — жена младшего Коленьки — ехала в магазин за покупками для своих близнецов — очаровательных девчушек Ирочки и Мариночки, то и моей дочурке что-то непременно покупала (её называли Куглейкой с того момента, когда мой папа гулял с ней, потом взял на руки, рассказывал её про звёзды на небе, она сказала «куглейка» и протянула дедуле ручки, то есть согрей-ка). Мы с невестками были как сестры. Никакого недоразумения, никакой обиды не было никогда. Мама с папой относились к невесткам, как и ко мне, дочери. Если что-то приобреталось для одной из нас, не забывалось об остальных. Когда младший их сын Коленька сказал, что хочет жениться, мамочка долго плакала. Наконец, Коля обнял маму и просил её не огорчаться, что всё будет хорошо, что у его Томы «характер как у нашей Нёмы» (то есть у меня). Мама переспросила: «Да?» и тут же успокоилась. Жена Бори Людмила (мы все её звали Милой), спортсменка, добрейшая, как и жена Коли. Когда мама болела, она приезжала в больницу, готовила папе, стирала, делала уборку в квартире и уезжала. На смену приезжала я. Соседи удивлялись, какие дружные у Максимовых дети и невестки, как одна семья.

Мама не любила вспоминать лагерную жизнь, сделавшую её инвалидом. Однажды, когда баба Саша и тётя Людмила сочувственно спросили маму, как она смогла выжить в заключении, мама рассказала, как её спасла её дочь, то есть я. А было так. После долгого нахождения в лагерном госпитале, потеряв последнюю надежду на освобождение и выздоровление (лекарств почти не было), она, собрав последние силы, поднялась на чердак госпиталя. Там валялись какие-то ящики, веревки, тряпьё. Она приготовила всё для повешения. Взглянула в окно — и ей показалось, что вдоль лагерного забора иду я в детском пальтишке, с косичками. Мысль пронзила её сердце: что же она делает, к ней идёт её доченька, она должна её увидеть. Она сползла с чердака, долго ждала, что её позовут к доченьке, наконец, поняла, что это было видение, которое её спасло и заставило терпеть, терпеть и ждать. После короткой паузы мама завершила рассказ словами Игоря Северянина, поэзия которого была ей близка: «Он длится, терпкий сон былого. Я вижу каждую деталь…». Часто гости просили родителей почитать стихи. Мама читала любимое стихотворение Бориса Пастернака «Август», а папа — «Гамлета» Пастернака. Кто-то из гостей, не знавших о судьбе родителей, спросил: «Почему такие грустные стихи вы читаете?» Папа ответил: «Они — сама жизнь, и Пастернака в том числе». Позволю напомнить стихотворение Б. Пастернака «Гамлет», чтобы мои внуки учились думать, сострадать:

«Гул затих, я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи,

Тысяча биноклей на оси,

Если только можешь, Авва Отче.

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль,

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий

И не отвратим конец пути.

Я один. Всё тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти».

После освобождения мама не пела романсы, не играла на рояле. Мы понимали, что она не сможет играть из-за загубленных в лагере рук: при каждом движении пальцев трещины углублялись и из них вытекала сукровица. Это вызывало сильную боль. Иногда, чтобы заглушить нестерпимую боль, мама читала стихи, чаще всего М. Волошина:

«Край одиночества,

Земля молчания.

Простёрла даль

Неотвратимую Печаль…»

А однажды, как бы предупреждая просьбу поиграть на рояле, мама сказала словами последних строк из стихотворения Бориса Пастернака «Август», написанном в 1953-м году, когда мама была еще на рудниках:

«Прощай, размах крыла расправленный,

Полёта вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

Ещё помню такое стихотворение М. Волошина, которое мама читала с большим чувством, как, впрочем, и всё остальное:

«Моя земля хранит покой,

Как лик иконы изможденный.

Здесь каждый след сожжён тоской,

Здесь каждый холм — порыв стесненный».

Наверное, она в это время вспоминала о своих «хождениях по мукам». Однажды я проснулась от грустной, щемящей душу мелодии. Перебирая малину из нашего сада-огорода, который мама возделывала с любовью, она тихо напевала, чтобы никто не слышал. Меня поразила грустная мелодия и ещё более грустные слова. Эта песня знакома тем, кто прошёл дорогами Колымы. Я же слышала эту песню впервые. Она потрясла меня до глубины души. Я заплакала, мама меня обнаружила и больше никогда её не пела. Эту песню пели политзаключенные, среди них была и моя мама, арестованная в 1949 году, вслед за папой, по политической статье 58 («враг народа»). Оба реабилитированы, но мама вернулась инвалидом. Я не запомнила все слова, т.к. мама пела очень тихо, а я боролась со слезами, поэтому запишу отрывки, что запомнила:

«Лежит впереди Магадан,

столица Нарымского края.

…… … … ….… ….

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа черной планетой,

Сойдёшь поневоле с ума —

Оттуда возврата уж нету.

500 километров тайга,

где нет ни жилья, ни селенья,

Машины не ходят туда,

бредут, спотыкаясь, олени.

…… … … ….… ….

Встречать ты меня не придёшь,

А если придёшь — не узнаешь.

…… … … ….… ….

Прощайте и мать, и жена,

И вы, мои малые дети,

Знать, горькую чашу до дна

Пришлося мне выпить на свете.

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чёрной планетой,

Сойдёшь поневоле с ума —

Оттуда возврата уж нету…»

Через 22 года после маминой кончины мы с сыном поехали в Прокопьевск поправить её могилу, поставили новый памятник, заменили фотографию, возложили цветы, собранные соседями по дому специально, как они сказали, для Елены Ивановны. Помолчали. В этом молчании возникли пронзительные слова из стихотворения Н. Тихонова «На могиле матери»:

«Гнетёт и горе, и недоуменье,

Гвоздём засело в существо моё.

Стою, твое живое продолженье,

Начало потерявшее своё».

В Прокопьевске мы остановились в нашем доме, там нас знали. Соседи собрались вечером около дома и ждали меня, расспрашивали о папе, как он жил последние годы с нами в Москве, где похоронен, как мы живём, чем занимаемся. Утром позвали в наш (бывший наш) огород собрать малину, которую мы с мамой любили собирать вместе, секретничали в малиннике, и она неоднократно вспоминала тронувшую её особенно историю о том, как однажды, после экзаменационной сессии, которую я сдала на отлично, значит, на повышенную стипендию, они с папой решили отправить меня на море в Сочи к дальней родственнице, как мне пришлось прервать отдых и срочно уехать домой, так как тётушке кто-то сообщил, что мама тяжело больна. Я везла маме чемодан с персиками, чемодан с яблоками, чемодан с абрикосами, корзину с виноградом. О своём приезде я не сообщила. Мама, действительно, была очень слаба, папа рассказал, что скорая помощь по несколько раз за сутки приезжает, что мама ничего не ест. Я предложила мамочке фрукты. Она покачала головой. Тогда я внесла в её комнату чемоданы, открыла их. Мамочка слабым голосом упрекнула: «Зачем же такую тяжесть, девочка моя?» Комната наполнялась ароматом фруктов, которые ласкало сибирское осеннее солнце в благодатные дни бабьего лета. И мамочка попросила дать ей чуть-чуть попробовать. С этого началось её выздоровление. Она предлагала всякий раз нам с папой тоже полакомиться, но мы лукавили, будто мы уже досыта насладились: «Это сейчас нужно Лёле». Она всё это понимала и с благодарностью принимала эти живительные дары природы. Летом, когда я была на каникулах после очередной сессии в институте, мама с папой отправлялись в путешествия. Где они только не были: Крым, Кавказ, все музеи, концерты, а главное, горы. Папа не всегда взбирался на горы, а мама покоряла вместе с молодыми путешественниками вершины Кавказа. Сохранилось в семейном альбоме много фотографий по памятным местам. Мама была удостоена звания туриста СССР. Её значок туриста СССР я храню. Я удивлялась, как мамочка окрепла после всех страданий, что могла подниматься на вершины гор. Сердечко её не подвело там ни разу. Вернусь к нашей малине, которую наши соседи, даже спустя более 20-ти лет после смерти мамы (и уже более 10 лет как не было папы), называют «максимовской». Меня удивило, что новые жильцы нашей квартиры не тронули летнюю кухню, она осталась в том же виде и состоянии, как была при моих родителях, даже тазик сиротливо висел на гвоздике с внешней стороны кухни. Соседка сказала, что так они хранят память о моих родителях. Перед окном те же цветы, та же скамейка, та же краска на оконной раме. Ныне уже многих, живших при моих родителях, нет, но их дети помнят нашу семью. С дочерью подруги моей мамы съездили на могилу моей и её мамы, у неё же прожили 3 дня. Грустно, всё вокруг так, как было при моих незабвенных родителях, любимых братьях, но нет главного — их самих. За эти 3 дня предо мной прошла вся жизнь моих дорогих родителей, бабушек, дедушек, братьев, их семей, моих детей, моя собственная жизнь. И не смотря на жизненные невзгоды, я считаю себя очень счастливым человеком уже потому, что небеса послали мне таких родителей. Светлая им память! Сегодня 6 сентября 2016 года — 35 лет как не стало моей дорогой мамочки и любимой жены — музы, верной подруги жизни моего дорогого папы. Но до сих пор остро чувствую эту утрату, словно всё случилось вчера. Рана сердца не заживает, боль не утихает. Говорят: время лечит. Не лечит. Это я знаю точно.

Странное случилось накануне годовщины маминой кончины, то есть, 5-го сентября. Мы с сынулей жили на даче. Он уехал в Москву за продуктами. Днём звонок: «Мама, ты мне звонила?» Я не звонила. «Как же так? На моём мобильном несколько пропущенных звонков от тебя. Как ты себя чувствуешь?» Я сказала, что у меня всё хорошо, что вечером я жду его. Через полчаса началось… я почувствовала себя плохо, потом совсем плохо, приняла лекарство, не помогало. Стала молиться, молиться, молиться. В это самое время сын в Москве метался по квартире, необъяснимое волнение за меня не покидало его. Он заходил в мою комнату, пытаясь понять, что происходит, почему такое волнение, почему постоянно в голове «Баба Лена, баба Лена». Я в это время собрала последние яблоки. Начала готовить ужин. Чувствую, какая-то тень справа от меня нежно наклонилась, пытаясь заглянуть в лицо. Я так чётко видела эту тень, словно это была тень моей мамы, что невольно повернула голову к тени, но она тут же ушла за мою спину. Я стала молиться, тень исчезла. Так что же произошло? Я не звонила сыну, а на его мобильном высвечивался не раз мой телефон. Мне было плохо, сын это чувствовал всё время, пока мне было плохо, и ему почему-то постоянно приходила мысль о бабуле — моей маме. И эта тень, похожая на маму… Она была рядом со мной, но ненавязчиво, а как-то особенно тихо, нежно, внимательно, как и при жизни. Я неоднократно убеждалась, что земной и неземной миры сближаются, а связи становятся всё более ощутимыми. Перед печальным днём маминой кончины всё это случилось. Я и сын это ясно почувствовали. Я позвонила своей подруге Нэлли Орловой (учились на филфаке в Томском педагогическом). Она знала мою маму, я знала её семью, была на похоронах моей мамы. Мы вместе с ней и нашими детьми (моей дочерью и её сыном Эником, когда им было по 5 лет) ездили в Коктебель к Чёрному морю и к Дому М. Волошина. Недавно она похоронила своего дорогого сыночка Эника (ему было всего 56 лет). Говорили по телефону и плакали обе. Моей подруге очень тяжело сейчас. Как помочь? Чем утешить? Утешить нечем, знаю, как страдала моя мама после смерти своего сына. Отправила Нэленьке деньги. Она сообщила, что установят памятник на могиле Эника от меня и моего сына. Господи! Дай нам силы, терпения пережить эти беды, эти невозвратные потери наших близких, дорогих! И сохрани от бед, напастей и тяжких недугов живущих рядом с нами!

Вернусь снова в Караганду, где мы с братишками осиротели, стали изгоями, как дети «врагов народа». Я не могла посещать школу, а уже начался учебный год, я должна была учиться в 7-м классе, Боря — в 6-м, а Коленька должен был пойти в 1-й класс. Тётя Шура Чайковская как-то собрала Коленьке одежду, тетради, карандаши, сшила из старой ткани сумку. С этим мой любимый младший братик пошёл в школу. Мы с Борей решили, что так дальше жить нельзя. Через моего любимого учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова я получила географическую карту Сибири. Прежде чем продолжить описание нашей дальнейшей жизни, хочется вспомнить нашего учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова. Он по профессии пастух. Но ему очень хотелось, чтобы мы, ученицы, волей судьбы оказавшиеся в Казахстане, полюбили его родной язык. Он был в годах, даже в жаркую погоду носил тюбетейку и тёплые на вате штаны. Мне нравился казахский язык, я учила его с удовольствием. В хоре была запевалой гимна на казахском языке. Выступали на городском смотре в Караганде. На школьных вечерах я тоже пела. Балтеш Зигирович всегда сидел в первом ряду и просил исполнить гимн на казахском языке. Он был просто счастлив, слушая гимн на родном языке. Этот замечательный человек нашёл для меня географическую карту Сибири, принёс её в нашу землянку. Прощаясь, он сказал, что мои родители Максимовы — очень хорошие люди и пожелал благополучно добраться. Смущаясь, сунул в руку три лепёшки (для меня и моих братиков). А я спела ему гимн на казахском язык. Слова такие: «Быз казах, ежелден, еркындык ансаган, бостандык омер мен, ар ушин, кыйгаджан, Жёл сакпай турганда, жар кырап ленин дэй, кун шыгып, атты тан» (буквы к, г произносятся в казахском языке гортанным звуком, с придыханием, похожим на «г» в укранском языке). Простившись с добрейшим Балтешем Зигировичем, мы с Борей стали искать город Анжерку, откуда нас в 1942-м году мама вывезла в Караганду. Я помнила хорошо приёмных родителей моей мамы — милого дедушку Ваню и бабоньку Маню. Помнила, что они жили на улице Лермонтова. Номер дома не помнила. Письма от бабушки тоже были конфискованы при аресте папы. Ещё помнила, что почти рядом с их домом был магазин, в котором было всё — от больших кусков сахара (так называемый кусковой сахар) до калош и хозяйственного мыла. Фамилии бабоньки и деды Вани мы не знали и написали письмо по адресу: Кемеровская область, город Анжерка, улица Лермонтова, магазин, для бабы Мани и деды Вани (почти как на деревню дедушке). Письмо пришло в магазин, там сразу поняли, кому его передать, но решили прочитать, так как показалось сомнительным: кто пишет, не зная фамилии и номера дома. В это время в магазин вошла баба Маня, прислушалась. И как только продавец зачитала последние слова: «Заберите нас, иначе мы умрём, ваши внуки Тома, Боря, Коля», бабонька упала в обморок. Деда Ваня выслал нам деньги на дорогу, тётя Шура купила билеты, снарядила корзинку с провизией, соседи принесли кое-что из вещей. Так мы оказались в Анжеро-Судженске. Деда Ваня отвёл нас в школу. Это было в конце сентября 1950-го года. Вскоре деда Ваня сообщил в Прокопьевск нашей тётушке Людмиле о нашем приезде. Спустя сутки на семейном совете взрослые решили, что с тремя внуками дедушке будет тяжело (он уже был на пенсии, а бабонька не работала), и тетушка забрала Борю к себе. Коля категорически отказался уезжать, просил меня, чтобы я его не отдавала. Так мы с ним остались в Анжерке, а Боря в Прокопьевске.

Прежде чем писать о нашем житье-бытье в Анжерке, напишу о не родных по крови, но родных по отношению к нам, родных душой. Начну с деды Вани (Иван Дмитриевич Сороченко), которого мы особенно любили за его кроткий нрав, доброту, трудолюбие, уважение к людям. Когда мы, осиротевшие, «осели» у деды Вани, ему было за 70. Он был стройный, чуть выше среднего роста, уже седой, с правильными красивыми чертами лица, от которого всегда исходило доброе расположение к человеку. Движения были ловкие, но неторопливые. Походка легкая, тихая. Он вообще был тихий, спокойный, никогда не выдавал своего волнения. На меня и маленького братика он действовал успокаивающе. Мы предложили дедуле помощь, так как видели, что он много работает, устаёт, хотя никогда не жалуется и вида не подаёт. Он, как нам показалось, был очень тронут нашим вниманием, даже растерялся от неожиданности. Мы объяснили дедуле, что успеем сделать уроки и ему помочь, например, носить воду из колодца, который был далеко от дома. Зимой дедуля колол лёд у колодца и на ступенях, чтобы не было скользко. Летом воды надо много для полива огорода (около 30-ти соток), в котором они с бабой Маней выращивали морковь, капусту, свёклу, лук, картошку, причём, картошка была двух сортов: кореневка и берлинка. Кореневка была вкусной даже без масла, рассыпчатая, золотистая. Берлинка была розоватого тона, её использовали для жарки, для супов, салатов. Деданька нам, помощникам, как он нас называл, смастерил вёдра: Коленьке — маленькое, мне чуть побольше. Я попыталась обидеться: я взрослая, сильная (мне было тогда 13 лет), а ведёрки как для ребёнка, на что деданька спокойно ответил: «Девочкам нельзя тяжести носить». Признаться, носить воду нам не доставляло большой радости: к колодцу надо почти бежать с громыхающими пустыми вёдрами по крутому спуску и в слякоть и в гололёд, и по сугробам, а с полными вёдрами подниматься в гору. Особенно трудно было зимой: сибирские морозы до 35 градусов, скользко, нельзя расплескать воду, так как образуется лёд, и любой может упасть. Но и медленно идти нельзя: можно отморозить щёки, нос, что не раз с нами бывало. Зато после такой зарядки мы любили с деданькой пить чай, золотистый, ароматный, заваренный смородиновым листом, морковными листьями, сушёной морковью, с малиновым вареньем, рядом горячая печка и добрейший человек — наш деданька. Душа оттаивала после недавней трагедии. Я просила деданьку рассказать о своих родителях, бабушках, дедушках, но всякий раз ловила тревожный взгляд бабы Мани. В начале мая — посадка картошки. «Командовала парадом» бабонька: где, какой сорт картошки сажать, на какую глубину, чтобы непременно глазками вверх. Деданька копал, мы с Колей, согласно бабонькиной инструкции, укладывали кусочки картофелин глазками кверху. Братик быстро уставал, его отправляли в дом, но вскоре он возвращался со словами: «Я соскучился». И вот однажды, во время короткого отдыха братика, деданька «по секрету» рассказал мне о своей родословной. Он — Иван Дмитриевич Сороченко — потомок генерала польской армии Княжевича Карла Ивановича Лишь десятилетия спустя я узнала даты жизни Княжевича К. И. (1762—1842). Но деданька был незаконнорожденным, потому его отдали на воспитание другой семье. «Значит, деданька, ты не русский?» — выпалила я от неожиданности. Мой мудрый деда Ваня объяснил: «Поляки — то есть поляци (в народе) — это тоже славянский народ, как и русский, даже отчество моего предка Иван, и мне дали это имя». Через некоторое время маленького Ваню увезли на Украину. Семья была зажиточной, с большим хозяйством, полями, мельницей, пекарней, маслобойней, сахарным заводиком, конюшней. Мальчик рос в труде, многое знал о ведении хозяйства, косил, заготавливал силос для коров и лошадей, сеял, следил за здоровьем лошадей, учился работать с деревом, металлом, оцинковывал вёдра, умел припаять ручки к вёдрам и многое другое. Трудолюбивого, послушного, умного мальчика в семье любили. По возвращении из гимназии Ванечка спешил в конюшню, «разговаривал» с лошадьми, которых считал самыми умными животными. Много времени проводил за токарным станком. Всё делал с удовольствием и добротно. В их большом хозяйстве работали батраки. Среди батрачек он нашёл свою судьбу — юную красавицу Марию. Но счастье прервала Первая мировая война. Справляться с большим хозяйством стало трудно: мужчин забрали на войну. Родители погибли, участились грабежи, пожары. Иван с молодой женой решили покинуть неспокойные места. Часть батраков, стариков и женщин с маленькими детьми, боясь умереть с голоду, пришли к Ивану: «Иван, свет Дмитриевич! Возьми нас с собой, не подведём, не дай умереть, добрая душа». Дедушка не отказал в помощи никому. Тем, кто остался, тоже помог: кому передал сахарный заводик, кому мельницу, кому дом, в котором вырос. Жаль было лошадей: их забрали на войну. Приехали в незнакомую, холодную Сибирь, в небольшой шахтёрский городок Анжеро-Судженск. Дедушка с помощью бывших батраков построил дом себе, родственникам жены, семьям батраков, помог устроиться им на работу, делился инструментами, советами, деньгами. Жили дружно, помогая друг другу. Дедушка завёл и здесь хозяйство: большой огород, лошадь, поросята, корова, куры. Овощей с его огорода хватало на несколько семей, которых он привёз с Украины. Дом деданьки был хлебосольным. Кормили всех, кто приходил.

Я успешно закончила 7-й класс, Коленька — 1-й. На собрания в школу ходил деданька. О нас говорили только хорошее или очень хорошее. После 7-го класса бабонька предложила мне поступать в горный техникум. Деданька возразил: «Она очень умная девочка, ей надо учиться». И я перешла в школу-десятилетку, которая была далеко от дома. Но зато рядом со школой был Дом пионеров, в котором работали разные кружки: хоровой, драматический, танцевальный, рукоделия, авиамодельный, которыми руководили очень добрые, милые, доброжелательные, профессиональные люди с очень непростыми судьбами. В Доме пионеров была детская библиотека. Я рассказала обо всём деданьке. Он поинтересовался: какой кружок я бы хотела посещать. Я перечислила все, кроме авиамодельного. Деданька улыбнулся. Я поняла, что он не возражает. В хоре я была запевалой нескольких песен: «Над Россиею небо синее, Небо синее над Невой. В целом мире нет. Нет красивее Ленинграда моего» и других. В драмкружке играла Герду в «Снежной королеве». В рукодельном кружке училась вышивать крестом, болгарским крестом, художественной гладью. Образец моих успехов храню до сих пор. Вскоре соседка по улице — портниха, с дочерью которой я дружила и которая знала о моих занятиях в рукодельном кружке, предложила мне вышивать платья крестиком по готовым рисункам. Стали поступать заказы. Портниха платила мне за работу. Я стала вышивать крестиком модные тогда маленькие подушечки — думочки (так их называли). Гладью неплохо получались вышивки скатертей, салфеток. Деданька на заработанные мною денежки покупал нам с Коленькой гематоген, яблоки, нитки мулинэ. Зимой бабонька стала настаивать на том, чтобы Коленьку отдать в детский приют, так как жить становилось всё труднее. Около месяца мой дорогой младший братик был в детском приюте, который находился далеко от города, за кладбищем. Я его навещала каждый вечер, после школы, несколько раз со мной приходил деданька.

Прервусь: спокойно, без слёз не могу вспоминать это очередное испытание… Итак, детский приют в Анжеро-Судженске. Меня почему-то все дети встречали как родную. Мы вместе играли, я рассказывала истории из жизни выдающихся людей, они внимательно слушали, играла на пианино, под которое они танцевали, пели знакомые песни. Подолгу меня не отпускали. Воспитатели не препятствовали нашим встречам. Деда Ваня всегда меня ждал и внимательно слушал мои рассказы. Он очень переживал, жалел Коленьку, просил бабу Маню взять его обратно, но она была непреклонна. Однажды я пошла в детский приют одна. Дети были взволнованы, наперебой пытались мне поведать о том, что их ждёт в ближайшие дни. Оказывается, стало известно, что детей этого приюта в ближайшие дни распределят по разным детским домам, в разные города. Коленька был бледным, не поднимал глаза, молчал. Воспитательница, очень сердечная женщина, рассказала, что дети не хотели бы разлучаться, плакали даже мальчишки-озорники. Я задержалась в этот вечер, дети просили играть, рассказывать что-нибудь, не хотели после отбоя идти в свои комнаты. Я рассказывала, а дети специально открыли двери в свои палаты и слушали. Когда я всё-таки собралась уходить, начался рёв. Надо было успокоить детей. Лишь в 11 вечера с тяжёлым сердцем я вышла на мороз и разрыдалась. Только успела пройти через кладбище, как вдруг почувствовала хруст снега за собой. Оглянулась — мужчина. Я ускорила шаг. Он тоже. Я побежала, он бросил вслед железный лом. Я успела подпрыгнуть и побежала дальше. Вспомнила, что недалеко живёт моя соклассница Рита Москвитина. К счастью, в кухне горел свет. Я забарабанила в дверь. Испуганная мама Риточки узнала меня, тотчас впустила. Едва она накинула крюк, как дверь рванули, грязно высказались. Это был тот самый мужик, который преследовал меня. Риточкина мама попыталась меня пожурить за позднее нахождение на улице, но, когда я начала рассказывать, где я была и что видела, как простилась с братиком, она меня обняла, и мы вместе плакали. Утром она меня привела к бабе Мане и деде Ване. Он, оказывается, не спал всю ночь и постоянно выходил на улицу, прислушивался, беспокоился. Риточкина мама рассказала о моём опасном приключении. После её ухода я почувствовала, что не могу идти в школу. Я объявила бабушке и дедуле, что ухожу в детский приют, чтобы быть вместе с братиком. Деданька молчал-молчал и высказался в адрес бабы Мани: «Язви тебя в душу». Это было его единственное бранное слово. Он стал одеваться, велел одеваться и мне. Я послушно оделась, полагая, что дедуля отведёт меня в детский приют к братику. Баба Маня спросила: «Вы куда?» Обычным своим тихим голосом он, не обернувшись, бросил: «За внуком». Коленьку нам сразу отдали. Мальчишки прилипли к окнам, провожая нас. Дедуля и братик молчали до самого дома. Он обратил внимание на то, что мы с братиком всю дорогу крепко держались за руки. Баба Маня встретила нас молча, молча достала ухватом чугунок из печи, разложила по тарелкам горячую картошку, поставила на стол миску с солёными огурчиками, капусткой (всё с нашего огорода), как ни в чём не бывало сказала: «Садитесь, ешьте» и ушла в комнату. Мы с дедой Ваней обсудили план нашего участия в разных работах и уснули блаженным сном. В наши работы входило: колоть лёд на спуске к колодцу, вокруг колодца, мыть полы, носить воду, стирать, гладить бельё у соседних старичков, дочь которых работала врачом и могла как-то оплачивать наши труды, помогать соседям сажать, полоть, окучивать и выкапывать картошку. Всех работников кормили сытным, с мясом, борщом и давали немного денег. Мы с Коленькой чуть не теряли сознание от вида и запаха борща и кусков мяса, которое мы не видели уже несколько лет. Но мы отказывались от еды и просили только денежек. Я подрабатывала вышивками. Летом мы с Коленькой уходили с соседями в лес за малиной. Поднимались в 5 утра и по стуку палкой по пустому ведру понимали, что пора выходить. Возвращались затемно, перебирали малину по инструкции бабы Мани (на еду, на продажу, на варенье, на сушку). Засыпали, когда светало. Но в 5 часов надо было снова выходить. Мы умудрялись с братиком в лесу полакомиться малиной, и даже вздремнуть несколько минут на обочине дороги (так нам советовал деда Ваня). Он продавал малину, покупал сахар, баба Маня варила варенье. Оно хранилось в глиняных кринках в кладовой комнате. По праздникам баба Маня давала нам по ложечке варенья. Однажды, уже после смерти деды Вани, мы с братиком так захотели сладенького, что решили, пока не было дома бабы Мани, ну хоть по ложечке варенья съесть. Достали кринку, попробовали по ложечке, по — другой, испугались, когда осталось варенья на донышке. Что было делать? Мы решили съесть всё, а кринку в пруду за огородом оставить. Так мы опустошили 3 кринки за зиму. А летом бабе Мане кринки вернули. Она всё поняла, но ругать не стала. Пока был жив деда Ваня, мы с Коленькой не чувствовали себя круглыми сиротами. Помню, как 13 мая 1952 года за обедом зашёл разговор о том, что мне надо поступать в горный техникум, так как там хорошая стипендия, в крайнем случае — в фармацевтический техникум. Баба Маня и её сестра Антонина в один голос настаивали на техникуме. Я молчала. Да и что я могла сказать? Сказал деда Ваня: «Тома — большая умница, она должна закончить 10 классов. Вот так». А 20 мая, в День Святой Пасхи, деда Ваня скоропостижно скончался. Баба Маня настояла, чтобы он начал перекрывать крышу внутреннего двора. Он пытался отказаться из-за большого христианского праздника, но баба Маня не терпела возражений. Во время разборки крыши бревно скатилось и попало в живот. Отвезли дедулю в больницу, а ранним утром он скончался. После этого, как только баба Маня или её сестра начинали разговор о техникуме, я парировала тихо, но убедительно, как мне казалось, почти по слогам: «Деданька сказал, чтобы я закончила 10 классов. Надо его слушаться, хотя бы сейчас». Свет его души согревал нас с братиком. Я мало встречала таких добрых, великодушных, трудолюбивых, скромных людей. Такое ощущение, что среди людей жил ангел, не небесный, а земной. Такое счастье было — прикоснуться к нему, этому ангелу. Деда Ваня был нашим ангелом — хранителем.

Сегодня 3-е февраля — день смерти моего папы. А 5-го февраля — день рождения правнука папы, моего младшего внука Никиты и последнего на сегодня продолжателя нашего славного рода — Максимовых.

Написала о своих очень-очень дорогих — бабушках, дедушках, родителях, братьях. Небеса их забирали, когда им это было нужно. Как в чьем-то стихотворении:

«И некая верховная рука,

В чьей воле все кончины и отсрочки,

Раздвинув надо мною облака,

Выкрадывала их поодиночке…»

Говорят, надо жить не прошлым, а настоящим и будущим. Для меня прошлое всегда со мною, оно так близко, так необходимо, чтобы не погрязнуть в омуте повседневности и прожить до конца своих дней достойно, возвышенно в мыслях и делах.

Теперь, пожалуй, пора написать о себе, как просили сын и внуки.

Начну стихами Давида Самойлова, которые мне очень близки:

«Да, мне повезло в этом мире

Прийти и обняться с людьми,

И быть тамадою на пире

Ума, благородства, любви.

А злобы и хитросплетений

Почти что и не замечать,

И только высоких мгновений

На жизни увидеть печать…»

Прекрасно сказал поэт «И только высоких мгновений на жизни увидеть печать». Иначе я не представляю свою, очень непростую жизнь.

Как-то получилось, вроде бы само собою, но всеми моими поступками, делами, помыслами руководила любовь. Всегда и во всём.

Говоря словами поэта Вадима Шефнера:

«Любовь — ни с чем на свете не схожа,

Не детство, не старость, не юность, не зрелость.

Любовь — это пятое время жизни».

Вот в нём я жила и живу.

Итак, о себе, Тамаре Викторовне Рыбаковой (урожд. Максимовой)

В день 80-летия на память приходят стихи Алексея Кольцова:

«Оседлаю коня,

Коня быстрого,

И помчусь, полечу

Легче сокола,

Чрез поля, за моря,

В дальню сторону,

Догоню, ворочу мою молодость!

Но — увы — нет дорог

К невозвратному!

Никогда не взойдёт солнце с запада…»

Время не бежит, оно летит не останавливаясь, кажется, даже, ускоряет скорость полёта. А жаль, что это так. Моё раннее детство (до 1941 года) воспринималось в самых радужных тонах, в музыке, поэзии, любви родителей и бабушек с дедушкой Ваней. За окном моей детской комнаты радовали глаз душистая белая черёмуха, яркая рябина, нежная берёзка и травы, которые косил ранним утром мой любимый деда Ваня. Аромат свежескошенной травы, блестевшей от утренней росы, вместе с лучами солнца проникали в мою комнату, как только деда Ваня открывал ставни. Мир казался прекрасным, вечно прекрасным и добрым, с вечными дедой Ваней, бабушками, родителями. Это ощущение очень близко к сказанному в одном из стихотворений Максимилиана Волошина 1903 года:

«И мир, как море пред зарёю,

И я иду по лону волн,

И подо мной, и надо мною

Трепещет звёздный небосвод…»

Но грянула война. В первые же дни ушёл добровольцем защищать Родину мой дядя Коля, погиб в 1942 году, защищая Ленинград от фашистов. Редкие письма читали всей семьёй, каждое утро с нетерпением ждали почтальона, в радио буквально впивались в ожидании информации о боях. Первые госпитали в Анжерке. Нас, детей детского сада, водили к раненым, мы им рассказывали детские стишки, сказки, дарили свои рисунки, сшитые бабушкой кисеты для табачка, давали водичку по их просьбе. Они улыбались, превозмогая боль. Впервые я так близко увидела страдания, крики от невыносимой боли раненых. В госпитале были совсем молодые ребята, взрослые мужчины, кто с перевязанными глазами, кто без руки, кто на костылях, несколько тяжелораненых умерли на наших глазах. Мы, дети четырех-пяти лет, заплакали. Но врач сказал, что они не умерли, их перевели в другую палату, полечат, и они опять пойдут на фронт. Мы верили словам доктора. Детская память — крепкая штука, оказывается. Запомнились эти люди на всю мою жизнь.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.