Бесплатный фрагмент - Исповедь московского рыболова

«Рассказывать то, что видел — достаточно, чтобы не был забыт рассказывающий».

Д. Бутрин

«Если ловить постоянно, это непременно случится».

Д. Сычугов

---

Предисловие

Жизнь скоротечна: она пролетает так же незаметно и быстро, как отпуск со спиннингом в руках. Не успел разловиться, а уж пора сматывать удочки. И вот наступает пора подумать об исповеди и мне. Сначала — как рыболову.

С самого детства рыба для меня — понятие непререкаемо святое. Быть может, потому, что бабушка пересказывала мне, еще маленькому, евангельские рассказы о том, как Спаситель накормил народ в пустыне рыбами и хлебами, или потому, что Он называл апостолов, рыбаков Андрея и Петра, «ловцами человеков».

А может быть, потому, что еще в детстве я разглядывал в книгах мозаичные изображения рыб из римских катакомб, изображения необычные, таинственные и такие же древние, как и наша вера. Рыба служила Его акронимом в годы, когда в Римской империи изображать Иисуса Христа запрещалось под страхом смерти.

А может быть, потому, что в детстве я собирал монеты и, как начинающий коллекционер — восторженный школьник, с замиранием сердца рассматривал в Историческом музее позеленевшие от пролетевших веков бронзовые деньги в виде то ли рыбок, то ли дельфинчиков.

А может быть, потому, что много-много лет подряд я пытался поймать какую-нибудь действительно огромную рыбу, но так и не сумел: подводил к лодке, но они своим последним — во имя жизни — чудовищным усилием сумели оба раза порвать державшие их шнуры. Других шансов мне дано не было. Но теперь я об этом не жалею: мне этого достаточно, ведь я подвел рыб к борту и видел их. Нынче я, наверное, не решился бы лишить жизни этих славных великанов: усатого обитателя глубин необъятной Волги и чудовищную «крокодилицу» — хозяйку уютного литовского озера Балуошас. Я ныне жалею даже загубленного мною двадцатикилограммового сома, попавшего когда-то на стол к деловито-хищным астраханским егерям. А вот тогда, я уверен, жизнь этих с таким трудом спасшихся гигантов была под серьезной угрозой.

Ясно одно: любовь к рыбам живет во мне с тех пор, как я помню себя, и, думаю, угаснет лишь с моим последним вздохом. Раньше, когда мой маленький внук приходил в мою комнату на даче, мы с ним открывали подарочную книгу о рыбах России и рассматривали картинки со знанием дела — уже на четвертом году своей жизни наш малыш поймал первых своих пескарей, так же как и я со своим отцом на Москве-реке. Нынче он — очередной рыболов в строю нашей фамилии, готовый занять место того, кто нет-нет да и подумает об отъезде туда, где клев никогда не ослабевает и не зависит от погоды. Как когда-то и я занял дедовское место в этом славном строю…

Отец мой рассказывал, что первый раз в жизни я попал на рыбную ловлю вместе с ним. Это было в разгар лета на Москве-реке, около Николиной горы, под Черным оврагом, когда он вместе со своим другом Юрием Ивановичем отправился ловить на поденку. Малыша, то есть меня, они решили захватить с собою — пусть привыкает к мужским забавам. Моя память ничего не сохранила об этом дне, но помню, как отец с Юрием Ивановичем не раз со смехом вспоминали, как я, увидев вытащенного ими и отчаянно прыгающего на берегу темного, с красными перьями и растопыренными колючками окуня, вдруг заплакал от страха. Было мне тогда ровно два года от роду.

Страх улетучился быстро, и уже в трехлетнем возрасте я поймал свою первую плотву на родной Москве-реке, близ села Дмитровского, около впадения Истры. От этого события в моей памяти остался лишь один кадр: я стою на берегу реки, в руках у меня удочка, которую я удерживаю с огромным трудом, на конце лески барахтается огромная, как мне тогда казалось, плотва; светит солнце, и река сверкает мелкими волнами на легком ветерке, и этот блеск нестерпимо режет мне глаза.

Когда мне было уже лет пять, в деревне Лапино летом меня надоумили последовать примеру местных мальчишек — ловить корзиной небольших рыбок в чистом ручейке Медвенке, протекавшим прямо у околицы. Тогда еще в Подмосковье, в любимом Одинцовском районе, в большом количестве жили настоящие, потомственные местные жители — рабочие и инженеры, железнодорожники и доярки, пастухи и автомеханики, жили их дети, работали сельские школы, соседние лапинское и солословское поля цвели рожью и васильком, а не были забиты неоднозначными архитектурными изысками нуворишей или блочными многоэтажками. Нас, малышей, было человек пятнадцать, и дачников и местных. Мы вместе играли, болтали, катались на велосипеде по живописным полям, окружавшим деревню.

Взрослым было удобно: я постоянно при деле, на виду, занятия у ребенка здоровые — на солнышке, с корзинкой, в постоянном движении. Там, в ручье, были маленькие рыбки, имевшие смешные местные названия — «огольяны» и «черевухи», и водились они в неимоверных количествах. Теперь мне кажется, что черевухами мы называли гольянов-красавок, а огольяны, полагаю, представляли собою какой-то местный подвид щиповки (обыкновенная щиповка, Cobitis taenia, довольно редкая в центральной России). По крайней мере, судя по атласу рыб России, это именно так.

Бедные мои огольцы и черевухи! Я очень грешен перед вами — урон, нанесенный мною, исчисляется многими сотнями, а может, даже и больше. Я обеспечивал деда и отца живцами для ловли на кружки на Истринском водохранилище, а бабушку — мелочью для ухи, оранжевой, густой, необычайно вкусной и крепкой. Но все же основной грех мой состоял в другом. Ну не стоит удовольствие хозяйской кошки такого количества жизней этих прекрасных, изящных созданий! Но так я думаю теперь, в осенние годы жизни, а ее ранней весною мне это и в голову не приходило — я все более и более совершенствовал свои орудия лова, покуда корзина не стала плотно и полностью перегораживать весь узенький ручеек и спастись от меня эти несчастные уже не могли.

Но с ростом уловов начал пропадать и интерес — я стал частенько предпочитать «рыболовному промыслу» коллекционирование бабочек, катание на велосипеде, посиделки с ровесницами и игру в бадминтон. Ловить рыбу я продолжал уже в нижнем течении ручья, около деревни Солослово, где встречались и плотва, и даже маленькие налимчики, но это уже были походы — с удочкой, бутербродами и местными деревенскими яблоками. Их аромат и сладость из пахнущих свежей рыбой рук — вкус моего счастливого детства.

Тогда я впитал в себя снящуюся мне и теперь по ночам невероятную красоту Рыбы, гордо и свободно плывущей в чистых, залитых июньским солнцем струях ручья. Сияют ее красные перья, ее тело почти прозрачно, и чешуя на нем кажется тоненькой сеткой… В тех местах много рыбы поймать было невозможно, и мы отпускали ту пару плотвиц, которые сидели в ведерке, бережно укрытом от солнца под прибрежными кустами. Так отец с дедом учили меня гуманности; спастись же из рук моих друзей — деревенских мальчишек у рыбы не было никаких шансов. Они все добытое в реке несли домой, своим кошкам. Но таков был обычай.

В конце пятидесятых взрослые стали брать меня в дальние походы, и с годами рыбная ловля властно и навсегда вошла в мою жизнь. Шло время, я рос как рыболов, постигал ловлю на донки и на удочку с катушкой, осваивал спиннинг и жерлицы, нахлыст и перемет… Впереди были Крым с его крабами, зеленухами, рапанами и красным морским налимом — линьком, потрясающей красоты чистые реки и озера Литвы, необъятные просторы Яузского водохранилища и вялотекущие реки-водоемы Вазузы и Гжати, капризные бурные воды Средней Волги и тучные, как рыбный суп, струи ее дельты, билибинские ели и сказочные скалы берегов Мсты, уютные марийские озера, пруды, реки и ручьи Подмосковья, Смоленщины и Твери, — впереди были полвека рыболовной жизни.

И обо всем этом — лежащая перед вами книга.

Глава 1.
Подмосковное детство.
Начало пути рыболова

Я родился в 1953 году, спустя 114 дней после смерти И. В. Сталина. Я разминулся с ним на этой Земле, и первые годы моей жизни были и годами перехода России на новые рельсы. Обращаясь к истории моей семьи, пережившей многие режимы и способы правления, отмечу, что все — и деды мои, и прадеды, не говоря уж о родителях, — были подвержены страсти к рыбной ловле, вне зависимости от происходившего.

Свои самые первые шаги в ней я сделал с отцом и до самого конца его жизни ловил вместе с ним, советовался и делился переживаниями. Тем не менее мое основное рыболовное становление, поиски собственного пути и формирование рыболовной философии происходили прежде всего под влиянием моего деда — Сергея Павловича Шабарова.

Пока я был очень мал, когда мне было года два-три, и речи не могло идти о том, чтобы дед занимался мною. В ту пору он еще активно работал в арбитраже, ходил с моим отцом на охоту, рыбачил со своими друзьями, и его влияние на меня ограничивалось незабываемым представлением возвращения, демонстрацией добытых трофеев: щук, судаков, окуней, кряковых уток, вальдшнепов и витютней. Это влияние проникало в мое сознание вместе с чудесным и необычным ароматом рюкзаков. В нем были смешаны запахи костра, крапивы, в которой хранились дичь или рыба, порохового дыма и бог знает чего еще. Но только не алкогольного перегара. На рыбалке и уж тем более на охоте ни отец, ни дед спиртного принципиально не пили, и я унаследовал от них этот принцип, который ныне, по прошествии более половины столетия, считаю жизненно важным. Это требование техники безопасности, как, например, запрет «слепого» обгона.

Боюсь, что в свои ранние годы я даже чем-то деда раздражал, ведь, пытаясь залезть в его охотничий шкаф, я не был способен понять, как опасны для ребенка отточенные ножи или тройные крючки, не говоря уже о ружье и боеприпасах.

Все это лежало у Сергея Павловича в старинном, бог весть как попавшем к нам в дом канцелярском шкафу фирмы «Оливетти», кстати сказать, существующей и в наши дни. Но это был не грохочущий металлическими ящиками унылый житель офиса конца двадцатого века, а вполне пристойно смотревшийся шкаф из темного полированного дуба, канцелярскую принадлежность которого выдавало лишь множество одинаковых выдвижных ящичков, предназначенных, скорее всего, для хранения картотек. По стройным рядам медных ручек этих ящиков, как по лестнице, я легко забирался на полутораметровую высоту и сидел там, представляя себя охотником на медвежьем лабазе. Ящики я пытался выдвигать, надеясь найти что-нибудь стоящее для игры. Но дед предусмотрительно держал их запертыми, открывая лишь тогда, когда нужно было готовиться к отъезду. Вот тут-то я и начинал приставать к нему, выпрашивать и выхватывать лески, блесны, катушки, даже иногда патроны — словом, доводить его до белого каления. Знающие люди понимают, как легкораним и раздражителен охотник или рыболов, собирающийся в дальний путь. А в те давние годы, когда суббота была шестичасовым рабочим днем, дорого было буквально каждое мгновение.

И когда за рыбаками и охотниками закрывалась входная дверь квартиры, бабушка с усталым вздохом опускалась в свое кресло. Ей предстояло все прибрать, закрыть вывернутые ящики, подмести пол и успокоить меня, потому что отъезжающие в конце концов с рычанием загоняли меня куда-нибудь в угол, где я и стоял до конца действия, иногда даже утирая слезы. Но детские огорчения кратковременны, и скоро я уже начинал ждать возвращения мужчин и мечтать о том, что и я когда-нибудь тоже вскину на плечи рюкзак, возьму в руки удочки и сбегу вниз по ступенькам, гремя сапогами…

Прошло несколько лет, мне уже было целых пять, я окреп, научился ловить взрослым живцов для их кружков, речи мои стали более осмысленными, и дед стал проводить со мной все больше и больше времени. Он и до этого частенько читал мне вслух замечательные детские книги — от «Конька-горбунка» до «Приключений барона Мюнхгаузена».

Теперь же дед читал мне об охоте: Тургенева, Аксакова, Дриянского, Хантера, Шахова, Арамилева, Хемингуэя и многих других замечательных знатоков природы и охоты, понемногу приучая меня к пониманию благородного духа и истинного смысла охоты и ловли рыбы, к бережному отношению к природе, к наслаждению водой и лесом, рекой и озером, ручьем и чистым предзакатным небом, на фоне которого по неверной траектории, тихо хоркая, летит одинокий вальдшнеп. Я не все понимал, но сладкая отрава жизни на природе впитывалась в мое сознание, чтобы остаться там навсегда. Кстати сказать, в ту пору посмотреть и послушать вальдшнепиную тягу можно было совсем недалеко от центра Москвы — в нашем любимом парке «Сокольники», что мы с дедом обязательно делали пару раз в году. Конечно, тогда парк был совсем другим, почти как подмосковный лес — например, найти там десяток белых грибов в сезон не было событием исключительным.

Дед стал проводить со мной отпуск на даче, где жил в светелке, окна которой смотрели на ручей и опушку леса, таинственно темневшую мощными старыми елями. Он ходил со мной за грибами, учил отличать съедобные от поганок, объяснял, как и под какими деревьями растут белые грибы. Однажды я нашел белый гриб, выросший в кротовой норе: наружу торчала только небольшая шляпка. Я начал откапывать гриб руками, и вот, к моему удивлению, показалась и вторая шляпка, а затем и ножки обоих грибов, закрученные винтом, как проволока. Я копал и копал, ножки грибов все не кончались и не кончались, ножа у меня не было, и в конце концов, ободрав руки, я позвал деда. Когда грибы были выкопаны, они заняли всю мою корзину — этакое хитросплетение корней весом килограмма два. Вечером того же дня Сергей Павлович подарил мне свой запасной перочинный ножик — и с тех пор я стал считать себя повзрослевшим, уже точно не каким-то там малышом.

И вот как-то раз, взяв с собой только что наточенные карманные ножики, мы пошли в лес, к зарослям орешника, чтобы найти дерево для изготовления рыболовного сака. Теперь, наверное, мало кто сможет объяснить, что это такое, а в старину, по словам деда, это орудие частенько использовалось в России для ловли рыбы в малых реках. По форме сак представлял собой небольшой трал, то есть сеть, подобную мешку, натянутому на обруч в форме полуокружности из орешины, стянутой снизу веревкой. Нижняя часть сети на продетой веревке плотно прилегает к дну реки, а фиксирующий ее верхний полуобруч крепится к ручке-черенку. Один рыболов держит сак за черенок, плотно прижимая его ко дну, а второй старается напугать рыбу и загнать ее в сак, где она запутается в длинном сетевом мешке, извивающемся вдоль течения. Естественно, оба рыболова должны стоять по пояс в воде, что обостряет интригу — испуганная рыба снует под ногами, все действие происходит буквально в метре от глаз рыболова, и кажется, вот-вот что-нибудь огромное влетит в сак, забурлив в его длинной сеточной мотне… Я теперь понимаю, что все это дед затеял, конечно же, исключительно ради меня. Он-то, естественно, предвидел, что ни сама речка Медвенка, ни наше орудие лова не могут сулить ничего выдающегося.

Но был совершенно прав: действие, интрига, непредсказуемость, вид трепещущей добычи — вот что нужно мальчику от первого похода со взрослыми на рыбалку. Прошло уже шесть десятилетий, а перед моими глазами как наяву стоят картины того летнего дня: мы с дедом в бочаге, по нашим ногам струится чистая ручьевая вода, над головой — потолок из веток ольхи, вокруг ароматы прибрежных цветов, а в мотне поднятого сака, в каше из водорослей и веточек вертится первый мой налимчик, черный как уголь. До этого я налима никогда в жизни не видел, и поимка его была для меня событием, без преувеличения, великим. А вечером на даче — тарелка оранжевой от навара ухи из налимов и прочего мелкого населения нашей Медвенки, мастерски сваренная бабушкой.

И пусть мы ловили саком, а не удочками, этот день стал для меня как рыболова, конечно же, знаковым. Мне были даны новые ощущения. Впрочем, до удочек дело дошло совсем скоро. Дед привез из Москвы небольшие бамбуковые двухколенки с оснасткой. Одна из них, с наказом относиться к снасти бережно, была выдана мне в постоянное пользование.

Теперь уже можно было ходить на лапинский пожарный прудик, расположенный недалеко от лавки, в которой местным жителям продавали керосин, сцеживая его из огромной ржавой бочки. Керосин был нужен для заправки керосинок и керогазов — на них готовили пищу, ведь тогда не было ни сменных баллонов для дачных газовых плит, ни тем более всяких электрических чайников или мультиварок. Поэтому дачный быт тех лет для меня неизменно связан с легким душком керосина, за которым мы и ходили в лавку к лапинскому пруду.

Пруд был крайне мал. Наверное, по этой причине никто из взрослых не волновался, когда мы туда уходили. Скорее всего, он был и неглубок, точно не знаю, ведь мы в нем никогда не купались — нас страшили многие его обитатели: гигантские жуки-плавунцы, еле влезавшие в спичечный коробок, жирные черные пиявки, безобразные толстые жабы и «конский волос», или червь-волосатик. По народному поверью, эти волосатики могут внедряться в кожу человека во время купания; почему-то считалось, что вгрызаются они в пятку. После этого, по словам моей няни Татьяны Гавриловны, червь непременно «выедает внутренность и доходит до сердца». На самом деле это, конечно, чистое суеверие. Родители мои, услышав ее страшные рассказы, вскоре узнали у знакомых биологов, что волосатики, несмотря на свой устрашающий вид, практически безопасны для людей. Люди могут, конечно, случайно проглотить их личинки, однако в человеческом организме они не паразитируют. Жертвами волосатиков становятся насекомые, рыбы, улитки и прочая прудовая живность. Но от этого разъяснения страх наш перед таинственным червем отнюдь не убавился, и в пруд мы боялись засунуть даже палец. Но не сачок для ловли плавунцов и, конечно же, не удочку.

В таких небольших водоемах, бедных кормом, где, кроме карася и плавунцов, никого нет, рыбки водятся совсем мелкие — самое большее в палец-полтора длиной. Но зато и клев там летом постоянный, не зависящий от погоды и поведения рыболовов, и наловить можно целую кучу карасиков, насаживая добытых в компостной куче червей.

С отцом и моими друзьями — братьями Никитой и Костей — мы ходили иногда по выходным на дальний пруд, в село Дарьино, каждая пядь которого ныне застроена дачами. Тогда это был прекрасный большой пруд, уютно расположенный в остатках старинного помещичьего парка (село Дарьино с начала восемнадцатого века принадлежало Бестужевым-Рюминым). Карась там был покрупнее, но и клевал не всегда, он был уже гораздо капризнее нашего «мерного» лапинского. Частенько мы возвращались оттуда с пустым ведерком. Но зато как-то раз, помню, отец вдруг вскрикнул, вскочил, удочка его согнулась. Все это было нам совершенно непонятно, удивительно, и мы стремглав помчались к нему. Однако, остановив нас суровым окриком на почтительном отдалении, отец продолжил борьбу с рыбой, которая, правда, довольно скоро сдалась и была вытащена по пологому берегу из воды в траву. Мы подбежали и увидели громадного по нашим меркам карася — широкого, как садовая лопата, и очень темного, какого-то бронзово-красного цвета (тогда в наших прудах водились в основном золотые караси, серебряных было не так много, а ротанов еще вовсе не было). Отец потом при случае про этого своего карася лет сорок рассказывал и утверждал, что весил он уж никак не менее 400 граммов. Похоже, это было и правдой, и событием для наших краев выдающимся. Вечером того же дня карась, естественно, был изжарен и съеден, но я про это почти ничего не помню, кроме того, что взрослые глубокомысленно отмечали, будто он слегка отдает тиной, а вот маленькие карасики куда вкуснее.

Таковы были рыболовные события нашего детского деревенского микромира. Ведь старое Лапино, при всей истинно русской прелести его былой природы, богатстве белыми грибами, малиной и земляникой, не могло ничего дать рыболову, имея в своем водном активе лишь маленький ручей да пожарный прудик. И отец задумал съездить со мной на недельку в отпуск в район города Клина.

Там, не очень далеко от города, мы остановились в небольшой деревеньке близ реки Сестры в ее верхнем течении. Наша хозяйка была очень стара, но суха, подвижна, быстра в движениях и весьма деловита. В избе было чисто и очень уютно — я до сих пор вспоминаю об этих днях с теплым чувством. Жила наша старушка одиноко и охотно предоставила нам горницу и место для готовки еды.

Моя кровать стояла под иконой, на которой местный живописец с излишними для детского восприятия экспрессией и натурализмом изобразил многочисленные сцены истязания несчастной раннехристианской мученицы Варвары. Прошло уже более полувека, а я все помню ту комнату, икону, весь киот с горящей лампадкой, красный угол избы…

До сих пор помню свое потрясение, когда мы с отцом первый раз пошли к реке. Только что прошел дождь, и вдоль лесной дороги все, как будто в сказке, вдруг засияло бриллиантами в лучах проглянувшего солнца: густой сосняк, заросли голубики и черники, мелкие березки и темные ели. Все растения и деревья были какими-то не такими, как в Лапино. Они были совершенно девственными, чистыми и сочными, на них не было печати постоянного соседства с человеком. В лесу царили ароматы влажной хвои, багульника и каких-то ягод, это был запах совершенно непередаваемый. Впоследствии я с радостью вновь ощутил его в Литве, в Игналинском национальном парке.

Река Сестра в своем верхнем течении неширока, но она показалась мне очень большой после лапинской Медвенки. Мы ловили в проводку на червя — везде, и по дну, и по верху, были поклевки. По дну попадался пескарь, по верху — елец, и везде — плотва и мелкий окунь — матросик. Словом, на уху наловили легко. И вновь мне казалось, что рыбы такие большие, но отец опять сказал, что все это мелочь.

Тогда я решил, что насажу червя покрупнее, авось на него возьмет что-нибудь стоящее. Нашел в коробке полудохлого червя-гиганта, насадил за середину и со всплеском отправил его в реку. Поплавок ощутимо просел под весом червя и вскоре совершенно скрылся из вида. Я подумал, что крючок зацепился за траву, и слегка потянул снасть на себя. И снасть ожила, заиграла! Совершенно обезумев от такой неожиданности, я что было сил дернул ее на себя, и — о чудо! — из реки пробкой вылетела и упала в траву за мною какая-то зеленая змейка. Щука! Пусть маленькая, пусть щуренок, но это была моя самая первая в жизни щука. Несмотря на то что весила она от силы граммов сто пятьдесят — двести, я правильно сделал, что быстро вытащил ее из воды — на берегу она ухитрилась срезать крючок и освободиться. Но это было сделано слишком поздно. Ей было суждено стать украшением нашей ухи. Какой же вкусной она показалась мне в тот вечер!

Поездка в клинские леса была для меня очень полезной: я научился быстро и надежно привязывать крючки, монтировать простые оснастки, стал привыкать к распутыванию лесок, начал учиться точно забрасывать снасти и терпеливо отцеплять их от прибрежных кустов после неудачных забросов.

Не менее важной была и поездка в Крым в 1964 году. Это было просто чудо из чудес: красивейшие горы вокруг Симеиза, бескрайние синие просторы моря и острые, парфюмерные запахи лугов и хвойного леса, начинавшихся совсем недалеко от дома. В лесу мы гуляли, собирали красные ягоды кизила и любовались невероятными видами, открывавшимися с высоты. Но, конечно, самым главным делом были наши ежедневные походы на море. За два месяца, прожитых в Симеизе, я научился плавать, нырять с маской и ластами, собирать мидий, ловить крабов, рапанов и разную прочую прибрежную живность.

Среди огромных прибрежных камней и скал там жила очень интересная рыба, похожая на налима, с которым я уже был к тому времени хорошо знаком. Это был красный средиземноморский налим — линек, рыба из того же семейства тресковых, вкусная и как объект ловли довольно бесхитростная. По крайней мере, мальчишке было ее не так уж трудно поймать. Поначалу я ловил ее, располагая наживку (как правило, креветок) около камней и зарослей подводной растительности, а потом научился распознавать ее ходы и выходы и добывать совсем простым способом — с помощью самодельного гарпуна. Естественным приловом при этом были, конечно, крабы и бычки. До чего же вкусными казались мне, подмосковному дачному мальчику, уха из бычков, линьков и морских ершей и сваренные прямо в морской воде мидии и крабы!

На следующее лето, в июне, меня, уже рыболова и уверенного пловца, родители отпустили с моим дедом, Сергеем Павловичем, пожить на даче его друга на Истринском водохранилище. Николай Григорьевич, ближайший друг деда, был главным врачом одной из городских больниц. У него была скромная небольшая дачка в селе Раково, неподалеку от плотины. Кстати сказать, тогда я не ощущал, что место это достаточно зловещее, хотя дед мой и говорил мне об этом.

Дело в том, что эта плотина Истринского водохранилища, как известно, была построена в 1935 году заключенными Беломоро-Балтийского и Дмитровского лагерей ОГПУ. Местные жители рассказывали, что хоронили умерших на стройке людей неподалеку, в соседнем лесу. И, кстати сказать, что за земляника там росла! В высокой, по колено, траве около опушки росли гигантские кусты ее, высотою сантиметров до тридцати, а на них висели ягоды, каких я до той поры не встречал, — крупные, почти как садовая клубника, и сладкие, как сахар. Ну как тут не вспомнить знаменитые строки стихотворения Марины Цветаевой:

«Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, —

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет».

Правда, в те дни охраняли эту землянику комары, плодившиеся в неисчислимых количествах в ближнем пруду. Эти комары, под стать землянике, крупные и мощные, облепляли пришельца и вились около него тучами, соперничая за лучшие места на лакомом объекте. Но у нас с собой, как говорится, было. Отец снабдил нас бутылочкой диметилфталата — прекрасного репеллента, полностью защитившего нас от козней членистоногих монстров.

Около дачи Николая Григорьевича были несколько неухоженных яблонь, полузаросшие клубничные и овощные грядки, но самые главные для меня сокровища, книги, хранились на ее веранде. Там были все вышедшие к тому времени в свет тома альманаха «Рыболов-спортсмен», прекрасные книги Кунилова, Самарина, Шахова, которые я читал на ночь, после рыбалки. Какое же это было удовольствие — читать рыболовный альманах прямо на Истре!

Дача стояла на высоком берегу водохранилища, прямо под ней начинался спуск к воде, где, как прикованный цепями Прометей, стоял катер с разобранным стационарным мотором. То, что он был прикован, было абсолютно правильно — катер постоянно пытались украсть, и мы не один раз, услышав ночью грохотание цепей, бегали к обрыву и громко кричали на злоумышленников; подходить же к ним близко было страшновато. Правда, они от этого убегали, треща прибрежными кустами.

В рыболовном отношении Истринское водохранилище — водоем, безусловно, довольно интересный. Даже ребенку можно учиться там ловле подлещика (называемого «истринской фанерой») на удочку.

По совету деда я расположился в маленьком заливчике, рядом с лодкой, вооружившись трехколенной удочкой. Хотя она и была тяжела и неуклюжа, но помогала забросить наживку почти на глубину, метров на пять от берега. Туда дед с утра забросил прикормку — комок распаренной перловки. Теоретически я был хорошо подготовлен, знал, как клюет подлещик, помнил, что, если положило поплавок, сразу лучше не подсекать, а выждать, когда после этого его поведет в сторону или тем более он утонет.

И вот оно случилось! Поплавок зашевелился, начал высовываться из воды — и вдруг лег. Лежал он долго, и ветерок даже успел немного развернуть его, после чего он вдруг встал и начал стремительно уходить под воду! Я подсек двумя руками, но, к удивлению моему, ничего из воды не вылетело, а леска натянулась. Это было уже ощущением, для меня совершенно неизведанным. Тем не менее, помня наставления взрослых, я не форсировал выводку, а тихонечко повел рыбу к себе. И вскоре она подчинилась, и колоссальный, первый в моей жизни трехсотграммовый подлещик был вытянут на отмель, а затем уже дальше, на прибережную травку, где я дрожащими руками отцепил его и бросился с ним к дому — показать свою удачу деду. На сей раз я уже не услышал от него огорчительного эпитета «мелочь», дед торжественно поздравил меня с полем и сказал, что рыбу эту мы с ним вечером поджарим.

Надо сказать, что в первые дни наших каникул дед рыбу не ловил, а как мог приводил в порядок сад и огород — в благодарность Николаю Григорьевичу за гостеприимство. При этом он, находясь от меня совсем рядом, контролировал ситуацию и помогал советами. В тот день я больше ничего заслуживающего особого внимания не поймал, но поджарить было что: вечером сковородка наша была полна, и мы славно поужинали — свежая истринская рыба, зелень с огорода да миска земляники, заботливо собранной дедом на краю леса.

Но вот дед завершил сельскохозяйственные работы, убедился, что я уже вполне привык к водоему, и распаковал свои основные снасти: подъемник для малька, спиннинг, блесны, две удочки с кольцами и катушками, кан и черпачки для живца и малька, глубомер, отцеп и кружки. По этому набору видно, что дед в основном увлекался ловлей хищной рыбы — щуки и окуня.

Увы, со спиннингом у нас тогда ничего не вышло, и, побросав несколько часов щучью «канаду», окуневый «байкал» и даже снасточку с мертвой плотвой, которую, кстати сказать, Сергей Павлович, почти по современному, вел «уступами», мы вернулись домой и, чтобы несколько сгладить горечь неудачи, отправились в лес за грибами и ягодами к ужину.

Во время ловли на спиннинг в одном из заливчиков мы видели бой окуня и на следующий день, ранним утром, направились туда ловить на малька. Так начал открываться для меня замечательный мир ловли окуня и щуки на живцовые насадки. Правда, поймать малька оказалось не совсем просто. Я сидел на веслах, а дед забрасывал и вытягивал на шесте малявочник, громким голосом отдавая мне команды: «Правым!», «Левым!», «Табань!» и так далее. Мое положение было тоже не из простых: я ведь еще учился, но моя ошибка или резкое движение могли привести к тому, что дед выпал бы из лодки, о чем даже и подумать-то было страшно. Но все обошлось, мы наловили десятка три мелких верхоплавок, с которыми и поехали на место ловли. Там, на глубине порядка трех-четырех метров, мы опустили на веревках камни, служившие якорями, и забросили удочки. Правда, забросил-то первым, конечно, дед. Я лишь учился. Кажется, это совсем просто: установить спуск, насадить малька, затем снять с проводочной катушки несколько метров лески, аккуратно собрать ее кольцами в левую руку или опустить на дно лодки и забросить оснастку, пропуская снятую с катушки леску через кольца удилища. Но сразу, конечно, ничего не получалось: то все запутывалось, то с грохотом падало под лодку. Правда, я учился забрасывать без насаженного малька, что проще, ведь на самом деле надо еще так управлять снастью, чтобы нежная наживка при забросе не соскочила с крючка.

Дед уже поймал не одного окуня, пока я наконец-то смог послать наживку на разумное расстояние от лодки. Успех удачного заброса подействовал на меня как-то усыпляюще, и я размечтался. К реальности меня вернул заданный дедом каким-то чрезмерно наигранным тоном вопрос: «Где твой поплавок? А поплавка-то и нет!» И тут я, положив руку на удилище, вдруг почувствовал, что кто-то дергает его прочь из лодки. Я подсек и почувствовал ни с чем не сравнимое биение окуня на снасти, его резкие и настойчивые потяжки вниз, под лодку, в ее спасительную тень. «Помощь не нужна ли?» — привел меня в чувство шутливый вопрос деда, который, конечно же, видел, что для выводки окуня весом от силы в сто пятьдесят граммов никакой подсак не требуется. И тут я протянул леску через кольца и решительно поднял удилище. Окунь повис высоко над лодкой и вдруг, забившись, соскочил с крючка и, по счастью, упал не в воду, а на дно лодки, загрохотав черпаками, банками и прочей рыболовной утварью.

Я забросил — и снова все повторилось. Казалось, счастье будет бесконечным, но вдруг поплавки застыли. Стая окуня ушла. Поплавки стояли без движения минуту, две, потом на один из них села стрекоза, и дед сказал: «Пора менять место!» Мы поменяли еще несколько мест, но нигде такой клев уже более не повторялся: брали два-три окуня, и на этом все заканчивалось. Но нам и этого было вполне достаточно. В сумке было около двух десятков окуней, пусть и некрупных, но и вовсе не «матросиков», и вечером ожидался рыболовный пир. Конечно, меню не обещало быть обширным, но тот, кому довелось попробовать свежеподжаренных в кипящем масле окуней, выловленных лишь несколько часов назад, согласится с тем, что это блюдо стоит многих других. А уж если на десерт предлагается нежный деревенский творог с настоящим молоком и лесными ягодами, то такое меню из двух блюд стоит многого.

Как я уже рассказывал, в землянично-комарином лесу был маленький прудик, на который мы решили сходить за живцом: было решено попробовать ловлю на кружки. И вот, надев рубашки, закрывающие все вплоть до запястий, опрыскавшись диметилфталатом и взяв кан и шест с малявочником, мы отправились к пруду.

Комары злобным гудением сопровождали забросы малявочника, лягушки испуганно метались из стороны в сторону, когда мы потревожили ряску забросами нашей снасти. К моему удивлению, прекрасно сработала дедовская методика. Забросив малявочник и опустив его на дно, дед некоторое время держал веревку натянутой, бросая в воду хлебные крошки. Через пару минут он вдруг рывком шеста отрывал малявочник от дна и потом спокойно вынимал его на берег. Каждый раз в мотне среди ряски, тины и бесчисленных водных насекомых, оказывались два, три, а то и пять маленьких карасиков, которых мы запускали в кан с прудовой водой. Уже скоро количество карасиков перевалило за двадцать, и мы решили завершить ловлю живца, тем более что действие репеллента заканчивалось и комары начали нагло залезать в уши, в нос и прочие незащищенные части тела. Поставив кан на ночь под крыльцо, мы стали готовиться к утренней рыбалке.

Дед проверил намотку кружков, подточил крючки, положил в сумку отцеп, зевник, экстрактор, конюшню для живца, сетчатые черпачки, сумочку с запасными частями, и на этом наш рыболовный день завершился.

Утром мы встали рано, часов в пять, когда туман еще лежал на воде, и поплыли вдоль нашего берега, держась неподалеку от уреза травы, так как на большой воде можно было заблудиться в тумане. Обогнув мыс, на котором какие-то измученные алкоголем и комарами туристы зажгли дымокур, мы попали в довольно большой залив, который дед более или менее хорошо знал по прежним годам. В более интересные места, например в Пятницу или в Похлебайки, мы не поехали, так как мотор на нашем катере был разобран, а грести веслами было очень неудобно (впрочем, как и почти на всех моторных лодках).

Быстро промерив глубины, дед установил буек, от которого, при учете уже начавшегося слабого ветерка, мы предполагали погнать кружки. Я сидел на веслах и старался держать катер на месте, а дед выставлял на кружках глубину, нацеплял живца и клал его в конюшню, а кружок — на сиденье. Подготовив кружки, он взял первый из них, опустил живца в воду и установил кружок под бортом. Кружки у деда были отменные — не из пенопласта, а из пробки, шпаклеванные, они достаточно глубоко сидели в воде и вели себя как-то солидно, будто военные суда на рейде. Отъехав от первого кружка, мы распустили второй, потом третий, и так все восемь, которые мы заранее наметили использовать. Все же пятнадцать штук, которые у нас были, мы решили не выставлять — я был еще недостаточно опытен, чтобы ассистировать деду в таком нелегком деле, а лодка тяжела. Ведь если бы неожиданно подул сильный ветер, то управиться и с восемью кружками было бы непросто, а уж с пятнадцатью — просто невозможно. Для этого понадобились бы сильный и опытный гребец и, конечно, хорошая легкая килевая посудина.

Легкий утренний ветерок неспешно гнал кружки по почти еще спокойной воде, и были даже видны усилия живцов, дергавших их из стороны в сторону и качавших палочки-мачты с перекинутыми через них лесками. Все было правильно: снасти шли вдоль бровки, живцы активно работали, время было раннее. Неправильным было одно — клева не было. Мы меняли живцов, глубины, направления поиска щуки, но все было напрасно: ни одной поклевки. Тогда мы, чтобы отъехать подальше от проснувшихся и начавших купаться и сквернословить опохмелившихся туристов, отплыли к другому берегу залива, в тихое место, и расставили кружки вдоль травы. Дед начал забрасывать спиннинг, а я как-то задремал с открытыми глазами — все-таки встали мы часов в пять утра, что было для меня совсем непривычно. И вдруг меня буквально подбросил кверху звук, похожий на шлепок, — будто плеснула рыба или кто-то резко ударил ладонью по воде.

Невероятно! Один из кружков перевернулся и, вращаясь, на боку уходил от берега на большую воду. «Ну наконец-то», — сказал дед и начал сматывать спиннинг. Когда мы подплыли к кружку, тот уже спокойно стоял на воде, а натянутая леска наискось уходила в таинственную зеленоватую глубину. Дед аккуратно взял двумя пальцами леску под кружком и слегка пошевелил, прочувствовал ее. «Сидит, кажется, — сказал он и вдруг сделал резкую и размашистую подсечку. — Есть!»

Я не находил себе места, но старался выглядеть спокойным, пока дед выбирал из глубины шнур, аккуратно складывая его в воду под лодкой. И вот дед скомандовал мне опустить подсак в воду и держать его там спокойно, что бы ни произошло. Ведь шевелить подсаком нельзя, так как щука от этого может испугаться и неожиданно прыгнуть, что без удилища и на коротком поводке почти неминуемо повлечет за собой сход рыбы. Не давая рыбе опомниться, дед как-то плавно, прямиком из глубины направил ее в подсак, и мне оставалось только поднять его обод над водой. Дело было сделано: я успешно подсачил щуку весом килограмма полтора.

Потом дед рассказал мне, почему после подсечки нельзя класть в лодку ни леску, ни сам кружок. Дело в том, что подсеченная рыба может оказаться очень большой и сделать мощный рывок, от которого леска проскользнет между пальцев рыболова и освободится. Если при этом кружок будет лежать в лодке, натянутая леска будет разорвана о край борта лодки. Если же все находится в воде, рыболову достаточно просто отпустить леску, чтобы сильная рыба потащила по воде кружок, который утопить она практически не в состоянии, по крайней мере надолго.

В качестве примера он рассказывал мне случай, произошедший еще до войны с его другом, известным московским кружочником Ф. В. Цетельманом. Они как-то вместе ловили на кружки, и, как рассказывал дед, «у Феди взяла такая щука, что он долго не мог даже подъехать к кружку. Как только он приближался, рыба топила кружок и вела его в сторону от лодки под водой метров по двадцать, если не больше».

На крючке, как потом выяснилось, была совершенно уникальная щука — «верхового» типа, очень длинная, чуть ли не в полтора метра длиной, с относительно небольшой головой и весом всего в двенадцать килограммов. При этом скорость и резкость движения у нее были неимоверные. Поэтому, когда рыболов, подъехав к кружку, только брался за леску, рыба делала мощный рывок, и леску приходилось сразу отпускать, чтобы избежать обрыва снасти, а рыба тащила за собой кружок, правда все более и более от этого уставая.

В конце концов щука притомилась, и Ф. Цетельман начал выводку. Однако когда он подвел рыбу к лодке в первый раз, она вдруг прыгнула и легко перескочила через оба борта лодки! Дед рассказывал, что рыболовное мастерство его приятеля было так велико, что он умудрился после прыжка рыбы сразу перенести кружок и шнур под другой борт лодки и немедленно продолжить выводку. Впоследствии рыба еще раз повторила свой неимоверный бросок через лодку, но даже это ее не спасло: опытный рыболов вновь четко перекинул кружок на ту сторону, где находилась щука, и в итоге она оказалась в подсаке, благо тот был достаточно большого размера.

Кстати сказать, дед всегда учил меня пользоваться удобными и большими подсаками, рассчитанными на крупную рыбу, и это впоследствии не раз спасало прекрасные трофеи.

Пойманная нами щука, конечно же, не была очень большой — «фунта на три», как говорил Сергей Павлович, так до конца и не отвыкший от дореволюционных российских мер веса. Но это была уже настоящая рыба.

Вспоминая теперь те далекие, полувековой давности события, я вижу, что поездка наша на Истру была очень полезной для десятилетнего мальчика — начинающего рыболова. Я узнал настоящее водохранилище и выучил основные правила техники безопасности при ловле с лодки, начал осваивать ловлю на малька, живца и на спиннинг, почувствовал тягу к подготовке снастей, изготовлению поплавков и многим прочим рыболовным делам и премудростям.

Вот так в десять лет завершилось мое начальное «водное» образование: ребенок стал рыболовом. Теперь уж мне было не до лапинского пруда — нужны были новые горизонты.

Глава 2.
Литва — рыболовное счастье

2.1. Игналина 1966 года

Моему отцу тоже очень хотелось настоящей рыбалки, и он мечтал провести лето в каком-нибудь пока еще не испоганенном человеком уголке природы, и в этом его целиком и полностью поддерживала мама. К 1966 году мои родители, Юрий Сергеевич и Зоя Алексеевна, были докторами наук и профессорами Московского государственного университета. Естественно, они нуждались в том, чтобы их преподавательский отпуск, приходившийся на июль и август, был проведен с пользой, на природе, чтобы эти два месяца позволили им после возвращения в Москву взяться за работу с новыми силами.

Обсуждалось много вариантов, и, по здравом размышлении, мы пришли к выводу, что для организации действительно спокойного отдыха нужно ориентироваться на Прибалтику. В наших краях местные сельские жители вряд ли дадут пожить спокойно — они будут приходить с разговорами, выяснять вопрос о том, уважают ли их люди из города, или требовать выпить с ними водки. Словом, как замечательно написал в своем рассказе «Срезал» В. М. Шукшин: «Когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней, что ли. А то легко можно в дураках очутиться». Да и у нас, и у наших знакомых определенный опыт уже имелся: кто-то сбежал с Валдая, кто-то — из Тверской области, столь родной и близкой для моей матери. Риск подобного развития событий был для нас неприемлем — испорченное лето, безусловно, означало бы испорченный учебный год, чего родители, не так давно начавшие читать годовые курсы лекций на химическом факультете, позволить себе не могли. Да и отдых в Прибалтике был в те годы очень популярен.

Помог мамин аспирант, любимый ее ученик — Бенедиктас Юодка, замечательный человек и ученый, литовский интеллигент, воспоминания об общении с которым и приятны, и грустны от осознания того, что мы живем ныне в разных и, увы, не вполне дружественных государствах. Впоследствии он стал ученым с мировым именем, академиком и членом сейма Литовской Республики. Но это в наше время, а тогда аспирант и выпускник химфака МГУ 1965 года Бенедиктас, или, как его все звали, Бенас, организовал вместе со своим другом Альгисом Унзенасом и другими литовскими студентами и аспирантами футбольную команду, к которой примкнули и мы с отцом. Играли мы на газонах университетского парка, а потом частенько собирались у нас дома, утоляли жажду газировкой и соками и без конца спорили, обсуждали и философствовали на самые разные темы: о науке, культуре, политике и спорте.

И вот как-то раз, услышав о наших поисках места для летнего отдыха, Бенас посоветовал поехать в Литву, в Игналину, к отцу своего друга и земляка Арвидаса Страздаса, Ионасу. Сам Бенедиктас Юодка родом из города Утена, что километрах в пятидесяти от Игналины, а между этими городами, на территории Утенского уезда Литвы, располагается потрясающий по красоте уголок девственной европейской природы: дремучие сосновые и дубовые леса, полные птиц и диких зверей, чистейшие реки и озера, изобилующие рыбой. Ныне это основная часть самого старого из литовских национальных парков — Аукштайтийского, основанного в 1974 году.

И мы решились: летом 1966 года тринадцатилетним мальчиком я впервые ступил на литовскую землю, любовь к которой с тех пор навсегда поселилась в моем сердце. Ионас Страздас, или, как мы его звали на русский манер, Иван Викентьевич, был лесничим и охотоведом, получившим, как и мой дед, высшее образование еще при царе, и так же, как и он, сохранившим до старости прекрасные манеры и обходительность, свойственные университетским людям и бывшим гимназистам. По-русски он говорил свободно. Супруга его, Стефания Антоновна, школьный учитель, была добра и трогательно заботлива — словом, трудно было придумать более приятных хозяев. Они жили в прекрасном большом доме на улице Будрю, две комнаты которого пустовали после того, как их сын Арвидас и дочь Эвальда отправились жить и работать в столичный Вильнюс.

Свое пребывание в Игналине, которой в год нашего приезда исполнилось ровно сто лет, мы начали с разведывательных походов по ее живописным окрестностям, ведь город окружают девять озер и чудесные сосновые леса. Пейзажи вокруг были живописнейшие, и все — и лес, и вода, и берега — поражали своей чистотой. Больше всего нам полюбились озера Жалясис и Ильгис, в котором, по преданию, в наказание за любовь к пленному крестоносцу Игнасу была в древности утоплена княжеская дочь Лина. На этих озерах мы купались и ловили рыбу на удочку, причем окуньков и плотвы на уху наловить можно было всегда и при любой погоде. Но, увы, не более того. Для серьезной ловли нужна была лодка, которой у нас, конечно же, не было. Ходили мы и в живописное древнее селение Стригайлишкис, к водяной мельнице, где на песчаной речной отмели грелись на солнце небывало крупные пескари, которых мы ловили и иногда жарили в сухарях: по изысканности вкуса с этой рыбой, по-моему, может сравниться лишь королевский ерш.

Но вот, увидев в конце июля, что мы несколько пресытились размеренной курортной жизнью, протекавшей между пляжами, базаром, лесными прогулками и местным рестораном, Иван Викентьевич предложил нам посетить хутор, на котором жила и в одиночку вела хозяйство его незамужняя родная сестра Анастасия Страздайте. Этот хутор — настоящее семейное гнездо, его построил в 1904 году отец Ивана Викентьевича, по преданию, добывший деньги на землю и дом во время золотой лихорадки на Аляске. «Я как-то не решался пригласить вас туда, — сказал Иван Викентьевич, — ведь там нет даже электричества, но зато там много рыбы, своя лодка и русская баня на берегу!» Естественно, нам хотелось попасть туда как можно скорее, и вот утром через пару дней мы уже ехали по лесной дороге на грузовике местной лаборатории по исследованию рыбных ресурсов, управляемом Ионасом, племянником Ивана Викентьевича.

Теперь мне трудно передать словами наши ощущения от дороги и от того, что мы увидели, приехав на место. Конечно, это было потрясением. Картины узкой дороги в светлом сосновом моховом бору, по краям которой невооруженным глазом видны чудные грибы, вплоть до белых и подосиновиков, и заросли черники, и дальние виды, когда за поворотом вдруг открывается величественное зеркало огромного озера Дрингис или серебро лесной протоки между озерами, незабываемы. Они и сейчас стоит у меня перед глазами, как воплощение красоты и богатства жизни, как олицетворение истинной радости бытия.

На высоком берегу озера Балуошас мы увидели большой продолговатый одноэтажный жилой дом, сложенный из исполинских бревен диаметром не менее сорока сантиметров; он был покрыт соломой, а рядом стояла маленькая, вся почерневшая от древности изба. Как я потом выяснил, это и был тот дом, с которого все начиналось. Прямо от большого дома шел спуск к озеру, поразившему нас своими размерами. Противоположный берег терялся где-то вдалеке, а на огромном плесе виднелись поросшие лесом острова — один как кулич, другой продолговатый, — и все время, как на море, раздавались гортанные крики чаек. На озере не было ни одной лодки…

Около дома стоял гигантский дуб, каких мне до этого видеть не доводилось, ведь в наших краях такие громадины в четыре-пять обхватов не растут, и в огромном дупле у его основания лежали аккуратно сложенные березовые дрова.

Потом я узнал, что на озере Балуошас всего семь островов, на одном из которых, причем довольно большом, есть заросшее белыми лилиями озерцо, куда я спустя несколько лет заплыл на байдарке по узкой протоке, дремлющей над бездонным слоем легчайшего ила. Я пытался нащупать дно четырехметровым шестом, но не нашел его. Это, кстати, единственное такое озеро во всей Литве.

Мы расположились в обширных сенях большого дома, где стояли стол и скамьи, и вскоре, взяв удочки, двинулись по тропинке к берегу. Мы тогда прошли по ней в первый раз и потом ходили еще тридцать счастливых лет, по этой же тропинке бегал с четырехлетнего возраста и мой сын Алеша. Тропинка привела нас к бане, около которой в озеро уходили посеребренные волнами и солнцем деревянные мостки, к которым была привязана большая, около пяти метров длиной, плоскодонная лодка с тремя сиденьями. Я, как самый маленький и легкий, сел на корму лодки, отец взялся за весла, мать расположилась на самом удобном среднем сиденье, и мы первый раз выехали на простор озера, которое, слава богу, было в тот день очень спокойным.

У нас не было якорей для ловли на открытой воде, к тому же мы совсем не имели представления ни о нраве, ни о глубинах водоема. Поэтому решено было начать ловлю рядом с домом, у тростника и камыша по береговой линии, закрепляя лодку петлей, связанной из стеблей растений. Несмотря на это, результаты поразили нас до глубины души. Казалось, рыба в тот день хватала наших червей как сумасшедшая. Правда, это была рыба не столь уж крупная, не более двухсот граммов весом, но зато ее было много. Наконец моей матери потребовался подсак — рыба уперлась и резко ходила вдоль дна в разные стороны. Аккуратно подняв ее к поверхности, мама еще чуть подняла ее голову, и рыба вдруг легла плашмя, как золотая тарелка, — это был настоящий лещ! И вот он в подсаке, в лодке; я помню, мы пытались засунуть его в садок, который у нас с собой был, но он не пролезал в узенькое отверстие, и пришлось просто оглушить рыбу и положить ее под мое, кормовое сиденье лодки, придавив черпаком. В тот день нам действительно везло! Скорее всего, мы пришлись по душе древним духам-хранителям этого озера, и они выписали нам свой волшебный мандат сроком на целых три десятилетия…

Между тем ловля продолжалась. Вот уже подсак потребовался и мне — кто-то в таинственной глубине упирался, отчаянно тряся головой. Это был здоровенный окунь, граммов на четыреста, он довольно быстро сдался и забарахтался в сетке, удачно подставленной моим отцом. «А я-то? Ну как же я-то?» — шутливо причитал отец, удочка которого была уже давно насажена живцом, все время норовившим спрятаться в спасительной стене камыша, от которой его все время приходилось оттаскивать. Но очередь пока еще до него не дошла.

Забрасывая в очередной раз, мама зацепила крючком за соцветие высокой камышины и сильно запутала леску. Отец взялся распутать ее с помощью шила, которое у него было в перочинном ножике, и старательно погрузился в работу. И в это время его удочка загрохотала и поползла по борту лодки, а проводочная катушка, еще старинная, купленная моим дедом в дореволюционном магазине Малиновского (Торговый дом С. А. Малиновского, акционера знаменитой английской фирмы Hardy) в Москве, запела тонким голосом. «Взяла!» — вскричал отец и совершил мощную подсечку. Силенкой его бог, конечно, не обидел, и мы тотчас увидели, как средняя, весом граммов шестьсот-семьсот, щучка пробкой вылетела из воды где-то на расстоянии метров шести от лодки, и плюхнулась обратно в воду. «Сошла!» — горестно пробормотал папа и начал медленно подматывать леску на барабан своей маленькой катушки. «Нет! Есть!» — вдруг радостно заметил он, и мы увидели, как дергается кончик его бамбуковой удочки. Воистину, духи озера были к нам необычайно милостивы в тот день и принесли нам в жертву еще и эту щучку, которая была успешно подсачена и, оглушенная, заняла место рядом с лещом.

«Ну, наверное, довольно», — заявил отец. Действительно, с непривычки от длительного сидения в лодке у нас затекли ноги, да и рыбы было столько, что съесть ее за один раз было нелегко. И мы двинулись обратно, но с каким-то особым чувством, радостным и восторженным, словно знали, что приехали сюда надолго, очень надолго, приехали как домой, и у нас не было какой-то грусти, которая часто бывает, когда приходится покидать водоем, доставивший много рыболовного счастья.

Сразу по приезде родители договорились с хозяйкой, Анастасией Викентьевной Страздайте, о том, что она сдает нам комнату на оставшийся в нашем распоряжении август, а мы переедем через пару дней. Водитель Ионас любезно согласился доставить нас с вещами, и мы по приезде в Игналину, с трудом сдерживая восторг, рассказали нашему милому Ивану Викентьевичу о том, как мы ему благодарны за то, что он для нас сделал, и что мы уже договорились обо всем с его сестрой. Вечером, за столом, на котором возвышалось блюдо с жареной рыбой, мы мечтали, строили планы, обсуждали все детали подготовки к скорому переезду.

И вот, закупив в Игналине предметы первой необходимости — керосинку, сковородку, постельное белье и стеариновые свечи, — мы перебрались на хутор Страздай, поближе к озеру, к большим рыболовным приключениям, к душистым ягодам, живописным боровикам, диким птицам и вольному ветру, веющему от огромного и чистого Балуошаса.

2.2. Старый хутор

В наши дни трудно представить себе, чем был хутор Страздай, или, как он еще назывался на старых картах, Шаришке, в далекие шестидесятые годы прошлого века. Уже тогда этот район Литвы имел статус заповедного места, так что постоянно проживавшим там местным жителям не разрешали, скажем, перекрывать соломенные крыши шифером, пристраивать веранды, изменять архитектуру строений или строить что-то новое. Электричества не было, не говоря уж обо всех прочих благах цивилизации. Впрочем, отсутствие электричества, как я сейчас полагаю, не есть что-то однозначно плохое. Мы с удовольствием ужинали при свечах, слушали звуки леса и ложились спать, а вставали рано, радуясь первым ярким лучам солнца, заливавшим дом, луг около озера и придававшим стволам сосен какой-то удивительно теплый оттенок.

Надо сказать, что обеспечившая Литву электричеством Игналинская АЭС, запущенная четверть века спустя после нашего приезда, а ныне уже остановленная, находилась примерно в 60 км от хутора. До Чернобыля оставалось еще 30 лет, и в шестидесятые и семидесятые о радиофобии никто и понятия не имел.

Собственно, когда года через три электричество в национальный парк все-таки провели, классический старый Страздай ушел навсегда, потому что пропало его древнее очарование, исчезла его чудная первобытная романтика. Впрочем, жить стало поудобнее, все-таки «лампочка Ильича» — достижение великое. А тогда мы с наслаждением спали на набитых ароматным сеном матрасах, готовили еду на садовой печке около дома, благо в сосновом лесу проблем с дровами нет. По вечерам с крыльца дома можно было наблюдать, как метрах в двухстах, на краю леса и картофельного поля, пасутся дикие косули или играют зайцы. Хозяйку нашу они вообще не боялись, даже когда она проходила невдалеке.

Анастасия Викентьевна приносила нам по утрам и вечерам продукты: картофель, творог, молоко и даже сливочное масло, которое сама сбивала на допотопном сепараторе, стоявшем в ее избе.

Это была потрясающая личность. Сухая и крепкая, дочерна загоревшая, вечно в стоптанных кедах и выцветшем платочке, она с раннего утра и до захода солнца работала. На ней и на ее болезненной сестре Августине были корова, свиньи, куры, рожь, овес, картофель, сад, огород, заливные луга для заготовки сена, дрова на зиму — словом, все то, что и должно быть в настоящей деревне. Как она ухитрялась еще и в костел ходить, и печь чудесный черный хлеб на стеблях тростника, и коптить свинину, я ума не приложу. Анастасия Викентьевна и сейчас стоит у меня перед глазами — быстрым шагом катит она за собой деревянную тележку с горкой сена, совсем как рикша; крепкие тонкие руки ее держат отполированные до блеска оглобли. Я так никогда и не узнал, что за перелом случился когда-то в ее судьбе, почему она не обзавелась семьей, а окончив гимназию, осталась жить в деревне и стала, по сути, фермером. И это фермерство, начавшись еще до войны, продолжалось и в советское колхозное время! Впрочем, я помню, что и местные власти, и чиновники — все опасались с нею связываться: на язык она была резка и остра и ругаться умела громко и обидно, правда, все больше по-русски, а иногда еще и по-польски.

Озеро Балуошас, на котором стоит хутор Страздай, расположено в центральной части Аукштайтийского национального парка, вдоль обоих берегов его идут живописные лесные дороги. Удлиненной формы озеро тянется с юго-востока на северо-запад и делится, по сути, на два плеса: северный, поглубже, попросторнее, с одним островом, и южный, несколько помельче, с остальными шестью. Деление это естественно: посередине восточной береговой линии в озеро втекает одна речка, а напротив ее впадения, на противоположном берегу, из него вытекает другая. Глубины вдоль воображаемой линии, соединяющей устье первой речки и исток второй, очень большие: по моим измерениям, сделанным веревочным глубомером, до 25 метров. Но это не самые большие глубины древнего Балуошаса: я однажды обнаружил с помощью спиннинга яму глубиной около 35 метров. На озере много бьющих со дна ключей, что делает опасной зимнюю ловлю со льда, но благодаря этому на озере создаются прекрасные условия для жизни огромных щук и жирной ряпушки, их важнейшей пищи.

Анастасия Викентьевна показывала нам коричневатую от времени, истертую старинную фотографию щуки, попавшей в сеть ее отцу, — чудовищная рыба весила 32 с половиной килограмма! Этот исполин был больше похож на крокодила с тайской фермы, чем на смиренного обитателя европейских вод, ведь длина рыбы, по моим прикидкам, составляла более двух метров. Говорю я это с уверенностью, так как застал и измерил ту старую скамейку у дома, на которой эта рыба была сфотографирована со свисающими головой и хвостом. Вообще, в старом Страздае в те годы было немало любопытных вещей. Например, древняя острога о семи зубцах, 25 сантиметров шириной, причем каждый зубец имел толщину около сантиметра. Скажем, щуку килограммов в пять весом такой «инструмент», скорее всего, просто перерубил бы пополам. Наверное, эта острога и была сделана для подобных рыб.

Хутор Страздай стоит на возвышенном месте недалеко от впадения речки, которая называется Буга или Бука, а прямо от дома открывается вид на большой просторный плес, на котором, как пасхальный кулич, возвышается единственный небольшой остров, поросший березами одинаковой высоты. В те далекие годы встретить рыболова на озере можно было нечасто, это было чуть ли не событием. Грибников, туристов и отдыхающих тоже практически не было, а вдоль пустынных лесных дорог и тропинок, огибающих озеро, можно было увидеть пустоши, оставшиеся от сожженных хуторов, остатки землянок, в которых когда-то жили «лесные братья», бившиеся за независимость вплоть до 1954 года. Помню, однажды на нашем хуторе побывал проездом один из самых первых послевоенных дачников, истинных ценителей этих мест. По его рассказу, в 1955 году, когда он ехал здесь с женой на своей новенькой «Победе» по глухой лесной дороге, его сзади обстреляли, но ему повезло: он успел прибавить газу и быстро скрыться за поворотом.

Под стать девственному лесу, и озеро удивляло нас непривычным изобилием рыбы. Но, увы, далеко не всегда клюнувшая рыба оказывалась у нас в подсаке. Скорее, наоборот. Дело в том, что лески, взятые отцом из Москвы, были довольно старыми. Честно говоря, и новые лески образца шестидесятых годов прошлого века показались бы современному рыболову отвратительным гнильем, а уж старыми они были просто ни на что не пригодны. Как мы ничего не упустили в первый, исторический день, я ума не приложу! В августе шестьдесят шестого иногда у отца за утро было по три-четыре верных поклевки щук на живца, и почти всех их он упускал с обрывком лески, с поплавками, с тройниками и поводками. Не лучше обстояли дела и у матери при ловле плотвы, леща и подлещика на червя: леска сечением 0,2 миллиметра, которой была оснащена ее удочка, на мой взгляд, была существенно хуже, чем современная 0,1. На жесткой бамбуковой удочке это делало выводку даже полукилограммовой плотвы или красноперки практически невозможной. Запасы наших снастей таяли с пугающей скоростью. В конце августа в руках отца подкачал даже подсак: подведенный к нему мамой с огромным трудом и трепетной осторожностью лещ мощным движением хвоста разодрал старую гнилую мотню и ушел, оборвав снасть. После этого бедствия мама с досады переключилась на грибы и ягоды, а мы с отцом стали гадать, как же выходить из положения в оставшееся время. Идеология «поймал — отпусти» нас никогда, а уж тем более в те годы, не привлекала, а ловить и есть вкуснейшую свежую рыбу очень хотелось.

И отец нашел прекрасное решение! Речка Бука — вот что нас выручило. Гуляя вдоль ее берегов и собирая грибы, родители всегда видели рыбу: под прибрежными кустами стояли мерные, до 150 граммов, окуни, по поверхности курсировали то ли ельцы, то ли голавлики — по крайней мере, кузнечиков, брошенных в воду, они хватали моментально. А раз так, решили мы, то, наверное, здесь есть и щука, и вся прочая рыба, благо Бука — не речка в полном смысле этого слова, а десятикилометровая протока, соединяющая озеро Балуошас с заповедными озерами Утенишкис и Утенос, тоже весьма богатыми рыбой. Речка Бука узка, от пяти до пятнадцати метров шириной, но в ней есть глубокие подмоины, немало мест двухметровой глубины, есть и омутки с обратками, заросли водорослей, крепкий коряжник, песчаные перекаты, заболоченные рукава и даже бобровые хатки с хитроумными системами подземных и подводных ходов и коридоров.

Решили идти по двум направлениям: ставить жерлицы, благо у нас с собой был моточек прочного нейлонового шнура, и ловить верховую рыбу на насекомых — как говорили в России в старину, плавом; для этого тонкая леска, вообще говоря, не требуется. Правда, времени оставалось маловато, и уже скоро Ионас Страздас должен был увезти нас на вокзал на своем дребезжащем грузовике с воющей жалостным тонким голоском коробкой скоростей, но все же первые шаги и первые выводы были нами в 1966 году сделаны.

Итак, сказано — сделано. Двухколенную удочку отец оснастил проводочной катушкой, поставив на нее леску сечением 0,25 мм. Такая леска, даже гнилая, заведомо могла удержать рыбку граммов на двести. Крючок поставили довольно большой, грузика не было, а вместо поплавка, чтобы не пугать рыбу, на леске закрепили кусочек сухой веточки длиной сантиметров пять и толщиной около пяти миллиметров. Веса крючка, веточки и насекомого хватало для коротенького заброса, а дальше леску с наживкой уносило течение, и нужно было только следить, чтобы они шли по определенным струям, для того чтобы наживка попала в заранее намеченное место.

Поклевки начались немедленно. Попадался некрупный, граммов по 100–150, голавлик, а когда насаженное на крючок насекомое тонуло, его жадно хватали окуни или плотва. Рыба была мелковата, но ее было много и ловить ее было весело: яркое солнце, вокруг деревья, заросли малины, красной смородины, валерианы, все благоухает и радует глаз. Ничего крупного не попадалось, да и замечено не было — мы тогда не додумались, что нужно как следует прятаться, подползать к берегу, вести себя как можно тише и, самое главное, не колыхать берега, которые частенько нависали над подмоинами и колебались подобно пружинному матрасу. Потом я понял, что достаточно чуть притопнуть подобный берег ногой — и все, с этого места на пару часов можно без всяких сомнений уходить. Поэтому впоследствии я старался, ловя на речке, с большим запасом обходить тех, кто там оказывался с удочкой, или просто уходить на километр в сторону, чтобы начать ловлю с нетронутого места. Самой лучшей наживкой оказались средние и небольшие зеленые кузнечики и в особенности крупные оводы, которых можно было всегда наловить около хозяйской коровы, что, естественно, не возбранялось.

Такие походы на речку были, конечно, и веселы, и интересны, и полезны — мы осматривали новые места, приносили домой, кроме рыбы, еще и белые грибы к обеду, но хотелось чего-то более содержательного в рыболовном отношении.

И мы поставили жерлицы. Пятидесятиметровый моток шнура разделили на шесть жерлиц, рогульки для которых отец вырезал в близлежащем орешнике. Тройники сняли с блесен, пошли в дело все спиннинговые «фильды», а вот с поводками у нас было плоховато — пришлось ставить какую-то весьма сомнительную мягкую проволоку, которая, конечно же, нередко подводила. Впрочем, ничего другого у нас тогда не было.

Итак, соорудив шесть жерлиц, мы с удочкой, червями и одолженным у хозяйки ведром для живцов отправились на речку. Живца наловили быстро, на первой же точке, и призадумались: как и где ставить наши снасти? С одной стороны, жерлицы не должны торчать у всех на виду, а с другой стороны, в глухой чаще особо не развернешься! Что касается непосредственного места ловли, то мы руководствовались таким соображением: живец должен находиться или непосредственно там, где щуки стоят в засаде, или там, где они должны проходить, осматривая свой участок охоты. Таким образом, мы решили располагать живцов в подмоинах, около края травяных зарослей, под нависшими ветвями, с которых падают насекомые, поедаемые мелкими голавликами и плотвицами. Следовательно, там этих вечно суетящихся рыбок обязательно должны караулить хищники. Впоследствии оказалось, что эта тактика себя оправдала, но только при одном условии. Как правило, из таких мест наилучшими оказывались те, где течение было несильным или совсем слабым либо где под берегом имелась обратка. Мы убедились, что на сильном течении, пусть и при идеальном соблюдении всех перечисленных условий, результаты по щуке намного хуже.

Тут надо сказать, несколько забегая вперед, что щука оказалась совсем не единственным хищником, кормящимся в кристально чистых струях нашей любимой Буги! Кроме щуки весом до полутора килограммов, в реке обитали еще и довольно крупные угри и голавли весом до полутора килограммов. Окуни свыше трехсот граммов мне там не попадались, но и это весьма неплохо для узенькой речки в летнее время.

Конечно, за три десятилетия ловли я видел там и куда более крупных голавлей, о чем расскажу позже. Самый же крупный в истории реки голавль, весом почти пять килограммов, был, по словам Арвидаса Страздаса, оглушен мальчишками гранатой и после этого взят на выходе из закоряженного бочага, в котором он постоянно скрывался и где его в течение долгого времени пытались выловить более цивилизованными способами. В первые послевоенные годы у детей в лесной части Литвы недостатка в оружии, разумеется, не было. Таких чудовищных голавлей я лично никогда не ловил и даже не видел, но моему деду доводилось ловить подобных чудищ на спиннинг, однако это происходило на Оке, в запретной зоне водосброса Каширской гидроэлектростанции.

В конечном итоге мы расставили жерлицы в потенциально щучьих местах, привязывая их к гибким, но крепким ветвям нависшего над водой кустарника. Ветки кустов играли двойную роль: они и маскировали снасть, и амортизировали рывки попавшихся рыб, размотавших шнур до самого конца. Тяжелый груз не давал живцу отойти от опасного места или спрятаться под берегом либо в водорослях. Если ему это удавалось, мы расчищали место от травы или переносили жерлицу. Поэтому, расставив жерлицы в подобной обстановке, обязательно нужно вновь обойти и осмотреть их все, исправляя допущенные ошибки. По моему опыту, до трети жерлиц непременно приходится поправлять при повторном осмотре.

Мы этого, конечно же, в первый раз не сделали, и поэтому, придя утром проверять снасти, почти везде нашли живцов, спасшихся от зубов хищника тем или иным способом — кто в траве, кто в коряге. Пара живцов была сбита, скорее всего, мелкой рыбой, и только одна снасть все-таки сработала. Шнур этой жерлицы был хорошо виден издалека: он шел от куста к середине струи наискось, куда-то в таинственную глубину бочага, и был сильно натянут. Отец взялся за него, но удалось выбрать лишь небольшой кусок шнура, метра полтора, а затем шнур уперся во что-то упругое, и, не оборвав его, вытянуть снасть было невозможно. При этом чувствовались и явные толчки рыбы, по-видимому обвившей шнур вокруг гибких ветвей затонувшего дерева. Что ж, пришлось отцу раздеться и с кряхтеньем погрузиться в холодную воду Буки. Я полагаю, что в этой речке, как и на озере, били подводные ключи. По крайней мере, никогда, даже в самые долгие периоды летней жары, вода в ней ощутимо теплее не становилась.

Оказалось, что килограммовая щука обкрутила шнур вокруг ветви затонувшей когда-то давно ольхи. Слава богу, ольха — дерево очень ломкое, и отец без труда обломал ветвь и выкинул ее на берег вместе со щукой и длинными косами донных водорослей.

То-то было у нас радости! Отец стоит голый на берегу, хохоча и переминаясь с ноги на ногу на разложенных на траве резиновых сапогах и вытираясь своей майкой. Светит яркое солнце, голубое небо отражается в чистой речной воде, а на сочной изумрудной траве скачет наша первая речная щука — она не такая, как те тускловатой расцветки рыбы, что ловятся в озере, она яркая, вся в золотых, как новые монеты, пятнах, с темно-красными перьями на брюхе. Словом, событие это было запоминающимся. И мы тронулись домой, с гордостью неся щуку за пропущенный под жабрами сучок.

Иногда я думаю: а что такое счастье? Наверное, оно вот такое, когда ловишь рыбу вместе со своим отцом или со своим сыном и вам радостно светит солнце. Но понимать это начинаешь не в тринадцать лет, а много, много позже…

Итак, подходило к концу первое страздайское лето нашей семьи. Ни у кого из нас не было и тени сомнения, что через год мы вернемся. Мы уже строили планы, готовились дать рыбе бой со свежими силами и, конечно же, думали о том, как хорошо было бы вывезти на новые места нашего деда, Сергея Павловича. Чтобы он, классик ловли хищной рыбы, мог вновь насладиться настоящим окуневым жором, бульканьем поплавка, утаскиваемого под воду крупной щукой, видом и благоуханием классического мохового бора и вместе с тем, что немаловажно, помочь нам советом с высоты своего огромного рыболовного опыта.

Приехав в Москву, все мы по очереди, захлебываясь, рассказывали деду о том, что видели и пережили, а он, ухаживавший в ту пору за тяжело больной бабушкой, только тяжко вздыхал и говорил, как он рад за нас, и иногда расспрашивал о подробностях. Планов же никаких, естественно, он в те грустные и тяжелые дни строить не мог.

Только после того, как в ноябре 1966 года бабушка скончалась и немного улеглась скорбь, мы начали готовиться к сезону-1967, который обещал быть длинным и очень интересным. О нем — следующая глава.

2.3. Рыбалка старого хутора

И вот в начале 1967 года мы начали готовиться к большой поездке в Страздай. Подготовке предшествовало принятое на семейном совете решение отправить меня на хутор вместе с дедом, Сергеем Павловичем, уже в конце мая, немедленно после окончания седьмого класса. Родители планировали присоединиться к нам примерно через месяц. Решение это было совершенно правильным: дед мой был уже три года как на пенсии, и после смерти бабушки, Маргариты Александровны, в его жизни образовалась печальная пустота, ведь ему уже не за кем было ухаживать, а я ни о чем, кроме реки Буки и озера Балуошас, даже и не мечтал.

Мы с Сергеем Павловичем объездили все окрестные рыболовные магазины, накупили лесок, крючков, тройников, грузил «фильда» для спиннинга и «оливка» для жерлиц и щучьих удочек. Мы обновили сетки подсаков и подъемников для ловли малька, черпачки для живцов, привели в порядок старые, еще довоенные, «сенежских» времен, семейные удочки.

Около моего письменного стола в московской квартире висит на стене поблекшая от времени фотокарточка: в 1933 году мой дед с моим отцом, четырнадцатилетним мальчиком, сидят в лодке на озере Сенеж и ловят окуней на малька. Эта классическая сенежская ловля окуня и щуки удочками с катушкой, оснащенными скользящими поплавками, захватывающе описана одним из первых русских удильщиков-профессионалов — Иваном Николаевичем Комаровым. И теперь те же самые удилища, которые попали на эту фотографию, через четыре десятилетия отправились далеко-далеко на запад, за девятьсот километров от Москвы, чтобы «вспомнить» то, что они делали еще до войны и даже до революции.

Конечно же, мы взяли с собой и поплавки для ловли окуня и щуки, старинной «сенежской» конструкции, которые, замечу, прекрасно проявили себя и на новом месте. Не забыли мы и снасти для ловли леща, памятуя о рыбе, пойманной в первый день знакомства с замечательным озером и других событиях предыдущего лета. В их число входили купленные дедом у С. А. Малиновского в Москве прекрасные поплавки из небольших, от 10 до 20 сантиметров, игл дикобраза. Я и теперь считаю эти поплавки несравненными: тонкие, водонепроницаемые, удивительно прочные, обладающие прекрасным сочетанием веса и грузоподъемности, они верой и правдой служили нам долгие годы. Целы они и по сей день.

Итак, в конце мая мы в сопровождении отца отправились в Литву. Приехав в Вильнюс на чистом и уютном поезде «Летува», мы остановились на сутки в гостинице «Гинтарас», чтобы закупить в городе продовольствие, в основном консервы. Рано утром следующего дня дизельным поездом Вильнюс — Даугавпилс мы отправились в Ингалину, где нас ждал наш замечательный друг Иван Викентьевич Страздас. Проведя день приезда в его гостеприимном доме, мы следующим же ранним утром уже ехали с рюкзаками, удочками и чемоданами на грузовике лаборатории по исследованию рыбных ресурсов по девственному лесу Аукштайтийского национального парка.

Хутор встретил нас тишиной, криком чаек, шумом листвы гигантских дубов и квохтаньем кур хозяйки, Анастасии Викентьевны Страздайте, встречавшей нас и своего брата, воспользовавшегося этим случаем, чтобы навестить ее. Нас разместили в доме, а на следующий день, проводив отца, спешившего обратно в Москву к началу экзаменационной сессии в университете, мы начали обживать новое место.

Покой и тишина — вот что поражало нас, приехавших из Москвы 1967 года, Москвы, которая мне теперь видится совсем пустынной и провинциально тихой, почти без автомобилей и «шума городского». Но и тогда мы были потрясены величественным покоем окруженного «мачтовым» лесом огромного озера, стаями уток, бороздивших его воды, шумом прибоя и панорамой колоссального плеса, противоположный берег которого почти скрывался в таинственной дымке.

Нужно было начинать ловлю. В последние дни мая и начале июня было очень тепло, чуть ли не жарко; вдоль всей прибрежной растительности стоял греющийся малек, и окунь бил практически по всему плесу, насколько хватало глаз. Конечно же, мы решили с окуня и начать. Дед сразу же начал поиск мелей, бровок и перепадов глубин. Тут очень полезными для нас оказались островки — мели из рогоза, тростника и верхушек водорослей, располагавшиеся на нашем плесе в трех местах. Один из них был слишком близко от дома, и мы обратили на него внимание не сразу, и, кстати сказать, напрасно, Другой был уж слишком далеко, почти в километре, а вот третий располагался метрах в четырехстах от «пирса у бани», на котором стояла наша лодка, и был вдвойне привлекателен тем, что рядом с ним находился еще и единственный остров — «кулич», украшавший наш плес.

Место и в самом деле оказалось довольно любопытным. В целом остров и мель с травяным островком, который мы за форму образовавшей его растительности прозвали атоллом, были со всех сторон окружены большими, до 25 метров, глубинами. При этом остров напоминал торчащую из моря скалу; около обрамляющего его камыша глубина составляла 4–5 метров, потом сразу следовал свал метров на десять, а в некоторых местах — до пятнадцати. Мель, располагавшаяся в полусотне метров от этого острова, имела форму следа сапога на песке, причем там, где находился «каблук», было совсем мелко, около метра, и по его краям кольцом рос камыш, а в середине была чистая песчаная отмель вообще без всякой травы. Это кольцо из камыша мы потом и прозвали «атоллом». Там, где в обычном следе между каблуком и подошвой имеется разрыв, была яма, заглублявшаяся метров на семь-десять, после чего следовала бровка и «стол» 4–5 метров глубиной, поросший довольно редкими, не мешавшими ловле длинными стеблями рдеста. Пока мы занимались измерениями глубин с помощью гирьки на шнуре, послышались звуки нешуточного окуневого боя, можно сказать, «котла» у края нашего «атолла». Крупный окунь атаковал на бровке подошедшую к мели для кормления необъятную стаю малька — как мы потом узнали, мелкой, длиною 5–7 см, ряпушки.

Продолжать измерение глубин стало невмоготу, и мы решили наловить малька и встать на якоря прямо около места боя. Поймать малька оказалось несложно. Стая совершенно непуганой ряпушки, никогда до этого не видевшей подъемника, первое время почти не реагировала на деда, стоявшего в лодке и поднимавшего и опускавшего снасть трехметровым шестом, сделанным из ствола молодой сосны. Правда, вскоре дед устал, и ловить малька пришлось уже мне, впрочем, недолго, ибо в ведре плавали уже пара десятков чистеньких серебристых рыбок, обладавших потрясающей прыгучестью — они легко выпрыгивали из ведра через борт лодки прямо домой, в озеро.

Опустив на дно обвязанные веревками камни, на первых порах заменявшие нам якоря, мы стали выставлять снасти. Впрочем, распустить вторую удочку окуни не дали ни мне, ни деду. Я насаживал малька, забрасывал, клал удочку на борт, брался за вторую, но тут же приходилось хвататься за первую, потому что крупный окунь уже стаскивал ее с борта в воду. Окунь был отличный, от двухсот до четырехсот граммов, и крайне активный — наверное, отъедался после нереста.

Значительно позже, спустя не один год, я узнал, что чуть в стороне от стай фунтовых окуней, на глубине, за массами ряпушки или иного малька, как правило, движутся действительно крупные, килограммовые, а может, и больше окуни, но они всегда малочисленны и крайне осторожны. Если кто-то из них попадался на крючок, окуни провожали своего неудачливого сородича до рокового борта лодки и, увидев подсак, растворялись в глубине. Впрочем, как правило, для их ловли нужно было забросить малька подальше от лодки, сантиметрах в двадцати от дна, при спуске в пять-семь метров, в редких случаях при спуске метра в четыре.

Но все это я понял потом, а тогда, в день первой окуневой ловли, мы были совершенно потрясены. Когда клев еще не утих совсем, дед вдруг сказал, что, пожалуй, придется заканчивать, так как пойманную рыбу нам не съесть, с учетом даже того, что часть ее мы отдадим Анастасии Викентьевне. С видимым усилием приподняв со дна лодки мешок, дед показал мне гору рыбы, сверкавшей зеленой с золотом чешуей, ярко-желтыми глазами, черными полосами, красными хвостами и перьями боковых плавников. Он был прав: окуней было более чем достаточно. И это всего-навсего за час ловли, причем всех крупных мы подсачивали, затрачивая дополнительное время! Я убежден, что больших окуней во время ловли на малька, рядом с лодкой, подсачивать нужно обязательно, так как губы у них тонкие, слабые, поэтому нередки сходы при подъеме из воды, а стая, в которую возвращаются упущенные рыбы, вскоре уходит.

И мы поехали домой, тем более что был уже полдень; на озере было тепло и безветренно, и хотелось искупаться перед обедом. Отдав часть окуней хозяйке и выпотрошив и очистив от чешуи своих, мы выдвинулись к центру тогдашней страздайской жизни — садовой печке, у которой мы, а впоследствии и другие дачники столько лет варили кашу, жарили рыбу и сушили белые грибы — боровики с фиолетовыми головами, которыми изобиловали окрестные сосновые леса.

Сейчас, полвека спустя, Сергей Павлович давно спит в могиле, а дед теперь уже я… Я сижу у садовой печки на даче и думаю о прожитых годах, о таинственных темно-зеленых далях, лесах и озерах благословенного Игналинского края. Меня окружают мои любимые подмосковные растения: яблони, груши, вишни, кусты смородины, крыжовника и малины, отвечающие мне добром на заботу и дарящие вкус лета. Горят поленья, и я вспоминаю, как давным-давно мы с дедом расположились около садовой печки в далеком Страздае и зажгли дрова, напиленные из засохших мелких сосенок. Та печка была небольшой и неказистой, не то что моя теперешняя, огонь в ней был виден, если только расположиться напротив дверки. Но как же нам тогда было радостно, как легко и как счастливо сидели мы у огня, великая сила которого всегда будит в нас, и стариках, и детях, древние, заложенные тысячелетиями чувства!

Печка разгорелась, огонь в ней загудел, и мы поставили на большую конфорку стальную сковороду с растительным маслом, которое почти тут же начало дымиться, и положили первых окуней, тут же зашипевших и начавших поднимать от жара свои хвосты, которые, как ни странно, не теряли своего красного цвета, несмотря на большой жар. Когда мы начали переворачивать окуней на другой бок, пары масла вдруг с треском загорелись, столбом поднявшись с раскаленной сковороды!

И вот рыба готова — ароматный, благоухающий таз с полутора десятками окуней, настолько свежих, что их настоящий цвет еще выступает из-под корочки панировочных сухарей. Все! Терпеть больше невозможно, и мы там же, у печки, принимаемся за рыбу. Шипящие жареные окуни, прохладный зеленый лук и укроп с огорода и деревенский хлеб — мало что может превзойти это, казалось бы, незатейливое страздайское меню. Сейчас я, оказавшись в такой ситуации, возможно, подумал бы о рюмочке к первой рыбке, но тогда это нам в голову не приходило: дед не пил спиртного вообще, а я был еще совсем молод.

Я считаю, что в кулинарном отношении речной окунь — рыба уникальная. Как и судак, он утонченно вкусен, не костляв, не жирен, да еще и не надоедает. По крайней мере, я способен есть жареных окуней каждый день, хоть в течение месяца, наслаждаясь нежным, ярким и неназойливым вкусом их мяса, в особенности той его части, что ближе к хвосту.

Но рыбная ловля — не промысел, и почти каждый рыболов нуждается в определенном разнообразии. Пусть окунь и не приелся нам с кулинарной точки зрения, но через несколько дней стало уже скучновато делать одно и то же. Так получилось, что в эти дни наступило довольно резкое похолодание, и нам пришлось ходить в плотных куртках и свитерах. Тепло одевшись, мы уютно сидели с дедом как-то вечером на старой перевернутой лодке на берегу и тихо беседовали, глядя, как засыпает столь полюбившееся нам озеро.

Это чудное явление природы всегда очень интересно наблюдать затаившись, когда рядом никого нет и обитатели вод ведут себя естественно, никого не боясь и делая все то, что они делали бесчисленными веками раньше. Вот стихла последняя рябь на необъятном зеркале вод. Подплыли к берегу утки и начали, тихонько почавкивая и покрякивая, извлекать что-то из густых и пахучих прибрежных водорослей. Тут уже и рыбы собрались под нависшей над водой огромной ветлой, с которой начали опускаться и виться над поверхностью зеркально ровной воды насекомые. Рыбы ловко ловят вьющихся над самой поверхностью букашек и моментально хватают тех, которые неосторожно коснулись поверхности. Но все эти рыбы маленькие, и звуки от их охоты негромки, как будто булькнул крошечный камешек, брошенный в воду. И вдруг в зарослях рогоза у берега слышится резкий удар, как будто туда запустили кирпичом, — это вышла на охоту щука. Звук затих, и вдруг с дальней, в километре отсюда, мели доносится возбужденный гомон стаи чаек, то ли устраивающихся на ночевку, то ли нашедших неосторожно кормящегося малька. Вот одинокий окунек-матросик дробно простучал хвостиком, пунктиром пролетев по поверхности. Заметно потемнело. На соседнем дереве по-жабьи протарахтел таинственный и зловещий козодой. Так один звук сливается с другим в какую-то чудесную мирную мелодию, которая после захода солнца начинает понемногу затихать и становится почти неразличимой, когда последние лучи пропадают где-то за вершинами дальнего леса…

Тогда мы встаем и направляемся домой. Дома тепло, на столе стоит свеча, а около нее нас ждут кринка со свежим молоком и нежный деревенский творог. И вдруг, когда мы проходим сквозь узкую полосу растущих вдоль воды деревьев, нам прямо в лицо упираются душистые соцветия. Оказалось, зацвела черемуха!

Сергей Павлович вспомнил допотопную народную примету «Когда цветет черемуха, тогда лови лещей» и предложил посвятить завтрашний день подготовке снасти и наживки, с тем чтобы послезавтра на утренней заре отправиться на леща. Но куда? На следующий день утром, за завтраком, состоящим из огромной яичницы на сале домашнего кабана Анастасии Викентьевны, мы единодушно решаем, что к острову-куличу. Логика наша была проста. Там, у острова, как мы уже замечали, охотно кормится рыба, и осторожный крупный лещ должен ранним утром выходить на жировку из глубин к зарослям рдеста, рогоза и тростника: у берегов острова на глинисто-илистом дне мы видели много разных ракушек, рачков и прочей водяной живности. К тому же, кормясь в этом месте, лещ может в случае опасности моментально юркнуть на свою излюбленную десятиметровую глубину, начинающуюся у ближней бровки. Лодку решили на якоря не ставить во избежание лишнего шума, а привязывать уключины к рогозу. Прикормка, полагал дед, при правильном выборе места не потребуется.

Единственная проблема была в наживке: песчаные сухие почвы, на которых стоял хутор, были неспособны взрастить настоящих сочных, крупных червей, а те черви, которых всегда можно найти на озерах около уреза воды, между мокрым береговым песком и лежащим на нем слое обрывков полусгнившего камыша, были непригодны. Эти маленькие червячки, с виду розовые и верткие, на крючке тут же разваливались на части, переставали двигаться и теряли свой первоначальный цвет. Решено было идти к реке и искать там, во влажной низине, какое-то подобие торфа или чернозема, пригодного для жизни выползков или, на худой конец, крупных дождевых червей — железняков. В хлеву же, где могли быть навозные черви, мы рыться не стали: уж больно тяжкий дух шел от парочки кабанов, ожидавших своей неизбежной участи в загаженном загоне. Да и сами кабаны поглядывали на нас не слишком дружелюбно. И действительно, на речке мы быстро нашли нужное место и накопали отменных, толстенных выползков и крупных, до пятнадцати сантиметров, дождевых червей. Оставалось только подготовить снасти.

Сейчас в это трудно поверить, но тогда мы абсолютно всерьез обсуждали, какую леску ставить на лещевые удочки: 0,3 или 0,4 мм! Такое вот было время. Но леска «Силон» диаметром 0,4 мм, сброшенная с катушки, завивалась по земле спиральной пружиной, почти как металлическая проволока. В итоге решили оборудовать наши четыре окуневые удочки двадцатипятиметровыми кусками лески 0,3 мм, самой лучшей на то время, клинского производства. Скользящие поплавки тоже решили не использовать, потому что их заброс хоть и более дальний, но и более шумный, а нам хотелось идеально соблюсти тишину. Кроме того, чувствительность скользящего поплавка нас также не вполне устраивала. Длина удилищ составляла от трех с половиной до четырех метров, и поэтому можно было использовать глухую оснастку при ловле на краю окружавшей остров глубинной бровки, то есть на глубинах до четырех с половиной и даже пяти метров. Правда, при этом заброс нужно выполнять вытянутой рукой, стоя в лодке, но это мы рассматривали как неизбежную плату за чувствительность снасти.

Что касается оснастки, она была самой примитивной: поплавок-перо из иглы дикобраза имел в средней части колечко для пропускания лески, а в нижней части леска зажималась на нем кусочком резинки. Верхушка поплавка была окрашена в красный цвет лаком для ногтей. Без всяких поводков, прямо к основной леске, был привязан кованый крючок с длинным цевьем, кажется, шестого номера, а выше крючка примерно сантиметров на двадцать стояла рядом пара дробин, огружавших поплавок примерно до двух третей его длины. Мы учли, что вес выползка или крупного железняка очень велик и с ним поплавок будет погружен в воду почти на всю его длину. Действительно, в ходе ловли было очень четко видно, когда червь или выползок висит в воде и когда он лежит на дне, что было необходимо для ловли на довольно крутой бровке. Поэтому мы поступали просто: забрасывали снасть подальше от борта, на глубину, и подтягивали ее, пока выползок не ложился на свал. Конечно, течения и ветерок немного мешали нам, но в целом эта стратегия оказалась довольно эффективной. Ложась на дно, тяжелый выползок, как якорь, становился на грунт, и легкие дуновения рассветного ветерка снять его с места не могли.

Подготовившись таким образом, мы, тщательно разместив снасти и вещи в лодке и обвязав уключины тряпками, выехали на место. Было ясное раннее утро — часов пять, но, когда мы отъехали от берега, над водой начал сгущаться туман. Он сгущался, пока не стал настолько плотным, что видимость сократилась метров до пяти — я, сидя на веслах, плохо видел сидящего на корме деда. Но, слава богу, остров был недалеко, и мы не были вынуждены блуждать по акватории или ждать, пока туман рассеется. Неожиданно под носом лодки зашуршали стебли растений, и мы увидели, что приехали почти туда, куда надо. Я сразу отвел лодку подальше от намеченного места ловли, заехал в проем между берегом и стеной рогоза и веслом пропихнул ее сквозь стену темно-зеленых стеблей. Там с краю, под рогозом, уже была значительная, метров до двух с половиной, глубина, а усыпанное сгнившими корнями растений и ракушками песчаное дно резко уходило вниз. Оставалось только привязать уключины к прочным стеблям, и можно было начинать!

С тихими всплесками ушли на глубину выползки, и наступила мертвая тишина. Мы сидели молча, не разговаривая, примерно с полчаса, и тут лучи восходящего солнца стали разгонять туман, послышались крики севших на стаю малька чаек, кряканье уток и пение петухов на дальних хуторах. Стало теплее, и я начал стягивать с себя через голову свитер, когда услышал сдавленный шепот деда: «Положило!» Поплавок его крайней, заброшенной ближе к камышу удочки лежал на воде. Никаких движений видно не было, и дед спокойно ждал, взявшись правой рукой на рукоять, а левой выбрав провисшую леску. «Повело!» — почти воскликнул он приглушенным голосом и коротким уверенным движением подсек. Удочка согнулась под тяжестью невидимой пока еще рыбы, но дед уже командовал: «Подсачек!»

Я отодвинул в стороны удочки, лежавшие поперек бортов в середине лодки, и опустил в воду старинный подсак, который мы за форму и величину окрестили «опахалом». И я застыл, держа его в полупогруженном состоянии, так, чтобы было легко ввести в него утомившуюся рыбу. Тем временем засекшаяся рыба ходила вдоль дна, налево и направо от лодки, пока не начала утомляться и не позволила подвести себя к поверхности. Видимо увидев поверхность воды и подсак, лещ — а мы уже знали, что это был именно он — резко повернулся и ринулся вниз, оставив бурун на поверхности воды. Дед успел дать ему пару метров хода и вскоре вновь стал поднимать его к поверхности. На этот раз рыба сдалась: глотнув воздуха, лещ вдруг плашмя лег на воду и стал быстро приближаться к подсаку. Мне осталось только резко поднять над водой обод, и «золотой поднос» затрепетал в глубокой сетке. Для него все было кончено.

Рыба оказалась довольно большой — около полутора килограммов. Сергей Павлович не лавливал таких уже очень много лет и был счастлив, как ребенок. Тем не менее мы изо всех сил сдерживались, старались не шуметь и не обсуждали случившееся, так как было еще довольно рано и можно было надеяться на следующие поклевки. И мы были совершенно правы!

Не успел я толком прийти в себя от случившегося, как заметил, что и мой поплавок на удочке, заброшенной на пятиметровую глубину перпендикулярно лодке, начал как-то колебаться, качаться и потихоньку высовываться из воды. На этой удочке был здоровенный выползок, отчаянные усилия которого освободиться с трудом сдерживала довольно большая бородка отточенного кованого крючка. Но это не мог быть он. Я показал деду пальцем в ту сторону, и он прошептал: «Лещ… забирает…» И тут поплавок плавно вышел из воды и разлегся на поверхности. Я даже помню, как от него стали расходится в сторону по воде концентрические круги. «Жди!» — громко прошептал дел и взялся правой рукой за середину подсака, держа левой его рукоять. Тут поплавок, зашевелившись, встал, наклонился и начал быстро двигаться от лодки, при этом решительно исчезая в глубине. «Подсекай!» — громко воскликнул, не удержавшись, дед, и я подсек. Подсек довольно сильно, решительно, так же четко, как и окуней при ловле на малька. Вот только результат был совершенно новым. Рыба не подалась ни на сантиметр.

Напротив, почувствовав, что крючок крепко впился в его мясистый рот, лещ начал отчаянно метаться в глубине из стороны в сторону, а я, уже к тому времени неплохо усвоивший рыболовные уроки, уверенно давал ему ходу, стравливая леску через кольца левой рукой, как это делают теперь только нахлыстовики. Я сейчас уже точно не могу вспомнить все мелкие подробности выводки этой рыбы — я был в каком-то забытьи, — но помню, что такого сопротивления я еще в своей жизни не встречал. Дед все время контролировал процесс и подсказывал мне, когда давать ходу, а когда поднимать рыбу вверх и подтягивать к лодке. Помню только, что лещ лег на поверхность воды не сразу, а после нескольких подъемов, когда он, взмахнув своим могучим широким хвостом, вновь решительно уходил на глубину. И вот я уже вел его к подсаку — неестественно широкого, сверкающего в утренних лучах солнца серебром и бронзой своих мокрых боков. Огромный хвост его почти не двигался, так сильно рыба была утомлена, и дед подсачил его быстро и уверенно. Рыба неподвижно лежала в сетке — дело было сделано. Дед положил леща в старую полотняную наволочку, к первой пойманной рыбе, но через пару минут тот, вдруг резко повернувшись, с треском разорвал ее и выскочил из-под сиденья. После этого мы леща, от греха, прикололи — и уж тогда дали волю своей радости.

После этого события поклевок больше не было. Стая леща ушла. То ли мы нашумели, то ли метание большой рыбы распугало всех остальных, не знаю; помню только, что, посидев полчаса, мы решили сниматься с якорей и ехать домой.

А рыба была действительно велика: взвешивание, проведенное хозяйкой на древнем медном безмене, показало, что вес ее равен почти пяти фунтам. Дедовский же лещ весил лишь около трех фунтов и был подарен хозяйке, Анастасии Викентьевне. Принимая во внимание, что фунт Российской империи составляет около 450 граммов, мой лещ весил приблизительно два килограмма двести граммов. Это была огромная, невероятная победа! Ведь я не был опытным рыболовом, мне еще не исполнилось и четырнадцати лет. Дед сказал, что сам он таких больших лещей никогда не ловил и что я запомню этот день на всю жизнь. Так и вышло: этот лещ так и остался одним из самых больших из тех, которые когда-либо мне попадались, а переловил я их немало.

Через несколько дней мы повторили поездку и, встав на то же самое место, опять очень неплохо поймали, но калибр рыбы был уже не тот: один лещ весом около килограмма, затем крупный, уже золотистый, полукилограммовый подлещик и десяток рыб весом от двухсот до трехсот граммов. Но и это было очень и очень здорово! Лещевую эпопею мы с дедом обстоятельно описали в письме моим родителям в Москву. Отец сохранил для меня это написанное еще не устоявшимся почерком письмо, за что я ему очень благодарен.

Тем временем холода ушли, и выезды к острову стали приносить исключительно подлещиков, ловля которых нас не вдохновляла ни со спортивной, ни с кулинарной точки зрения. Сопротивления почти никакого, в уху не положишь, да и в жареном виде, как говорится, не фонтан — извлечение костей из этой рыбы может довести до исступления. Засаливать же и вялить пойманных рыб мы тогда почему-то не догадались.

И мы вновь обратились к ловле окуня на малька, веселой, динамичной, да и не занимающей столько времени. А времени уже не хватало: на солнечных буграх стала появляться первая земляника, а в молодом сосняке — высыпки мелких маслят. Да и щуки нас заждались, было бы несправедливо не обратить на них внимание.

Начали со спиннинга. Помнится, я сидел на веслах, а Сергей Павлович делал забросы. Я тогда еще совсем не умел делать забросы: ведь безынерционных катушек в продаже не было, а пользоваться большой инерционной катушкой я не умел. Привязав древнюю «канаду» на тяжеленный бамбуковый двуручник, дед начал прочесывать урезы камышей и рогоза, тянувшиеся на километры вдоль нашего берега. Но результаты были очень скромны — изредка попадались щучки весом до полукилограмма, и только. Часы напряженного труда приносили лишь пару-тройку щурят. Тогда дед вспомнил, что у него где-то в рюкзаке валяется пара снасточек, подаренных ему его другом, покойным Костей Ходеевым. Он нашел их, мы быстро поймали у берега пару плотвиц и вновь выехали на лодке со спиннингом. Было интересно наблюдать, как дед «уступами» ведет снасть, периодически останавливая катушку и поддергивая удилищем. Теперь-то мне ясно, что это был настоящий джиговый метод. Мы ставили лодку на самом мелком месте одной из мелей, находившейся на ближнем к дому плесе. Дед облавливал эту точку «веером», и при любом забросе приманка шла надо дном, с глубины на мель, поднимаясь в итоге примерно с десяти метров почти к самой поверхности. «Ну хоть одна-то должна тут у бугра дежурить!» — восклицал дед, и вот наконец-то последовала хватка. После мощной подсечки щука вышла на поверхность, по инерции прошлась колесом, но не сошла — ее крепко держали оба тройника хитроумной снасточки. Впрочем, о какой борьбе можно говорить, когда щука весит килограмма полтора, а в руках спиннингиста трехметровое удилище, вооруженное лососевой катушкой на подшипниках, на которую намотана леска диаметром 0,5 мм! Довольно быстро рыба была подсачена и помещена в хозяйственную сумку, заменившую нам разодранную лещом наволочку.

Однако ловля на спиннинг вскоре нам изрядно надоела, особенно мне, исполнявшему роль гребца и подсачивающего. Мы сделали вывод, что щука в озере есть, ее достаточно много, но ловить ее интереснее на натуральные приманки, а лучше всего — во время ловли окуня. Так мы и делали в дальнейшем, постоянно забрасывая щучью удочку во время ловли на малька и наживляя ее чаще всего мелким окунем, а иногда и плотвой, попадавшей в сетку подъемника. Однако наилучшие результаты давала насаженная на окуневую удочку без поводка ряпушка длиною около 7 см.

К концу июня мы уже стали часто приносить домой прилов в виде щук весом от одного до полутора-двух килограммов, которых отдавали хозяйке или соседям, так как сами их есть не очень любили из-за привкуса (мы с дедом не знали, что перед жаркой щуку следует филировать). Хороших мест для ловли щуки на живца мы к тому времени не разведали, и их поиск был еще впереди.

Начинался июль. Приближался приезд родителей, и мы, конечно, хорошо подготовились: набрали земляники для мусса, сварили суп из свежих маслят и молодой картошки, выращенной нашей хозяйкой, и прибрались как могли в доме. Рано утром в день приезда мы отправились на окуня к острову, туда же, где мы ловили в первый раз.

Малька было много, мы быстро наполнили им наше ведро, но вот окуня нигде видно не было. День обещал быть жарким, на небе не было ни облачка, и на зеркальной поверхности озера были видны только мелкие круги, расходившиеся по воде от мириад мальков, подбиравших корм на поверхности. По моим прикидкам, длина такой стаи малька составляла около сорока метров, а ширина — до десяти.

Поклевок, увы, не было. Лишь один маленький, граммов на тридцать, нахальный матросик был снят с крючка и с позором выброшен вон в стаю малька, окружавшего нашу лодку. Мы сменили одно место, потом второе, но все было по-прежнему. Снасти стояли тихо, на мой поплавок нахально уселась стрекоза и сидела, не обращая внимания на подергивания лески. Было уже больше десяти утра, родителей мы ждали к часу дня, и в душу мою начала закрадываться боязнь позора — неужели мы не сумеем встретить их свежей рыбой?! Тем более что и они тоже обожали жареных окуней. Так мы сидели, грустно понимая, что даже от очередной смены места толку будет немного.

Подул легкий ветерок, по озеру побежала рябь, и мой поплавок сильно наклонился, так как на его вершинке все еще сидела стрекоза, длинный хвост которой доставал до воды. Я смотрел на поплавок, и вдруг осознал, что его уже нет, а стрекоза взлетает, отчаянно колотя по воде крыльями. В эту секунду, сглаживая рябь, на поверхности длинной полудугой прорезался след от стремительно уходящей в сторону лески. Я подсек — и почувствовал сильное сопротивление. Тут я краем глаза увидел, что дед тоже кого-то тащит и подсачить мою рыбу он будет не в состоянии. Я рискнул и ввалил в лодку здоровенного, горбатого, граммов на триста, окуня. Дед — тоже. «Скорей! Швыряй прямо в лодку!» — вскричал он, засекая следующего. Я насадил малька, забросил, и поплавок даже не встал на поверхности: лежа он бешено понесся в сторону, и через несколько секунд очередной горбач скакал у меня под ногами. Видя, что рыба берет прямо с поверхности, я убавил спуск до сорока сантиметров, и темп ловли увеличился. Дед сделал то же самое, и мы стали таскать крупных, одинакового размера, окуней буквально одного за одним. Сколько времени все длилось, я не знаю. Помню только, что, когда клев начал немного слабеть, я посмотрел в сторону нашего берега и увидел там стоящие в воде две незагорелые, белые фигуры. Уже приехали!

И мы, сразу же прекратив ловлю — как говаривал дед, «от рыбы», — снялись с места. Когда мы летели к берегу, наши окуни как оголтелые скакали по дну лодки, шлепая хвостами по набравшейся на днище воде. Рыбы было много. Когда мы подъехали, родители были потрясены открывшимся им зрелищем: в нашей лодке скакали и плавали двадцать восемь больших живых окуней, еще какие-то минуты назад бывших хищной стаей и грозой окрестных вод, а теперь становящихся ароматной ухой и хрустящим нежным жарким…

Это было замечательно красивое лето! В десятых числах июля произошел массовый вылет редких и прекрасных бабочек — махаонов, удивительных красавцев, стаями паривших над пышно цветущими лугами и лесами, почти не махая своими украшенными черными хвостами крыльями. Этот вылет продолжался в течение всего месяца и, кстати, в таком количестве больше не повторялся. Буйно цвела фиолетовая скабиоза, в ее цветах сидели яркие пестрянки и, как колибри, над ними «зависали» шмелевидные хоботники — дневные бражники, собиравшие цветочный сок своими длинными хоботками. Погода была довольно жаркая, купание было превосходным, и сильных ветров почти не было. Но из-за постоянного штиля на озеро нужно было выезжать очень рано, вставая затемно, в половине пятого утра. Меня это не очень привлекало, и я решил разведать речку Буку и половить там на жерлицы, предоставив отцу и деду возможность вновь посидеть на лодке вдвоем так, как они это делали в далекие довоенные годы.

Они решили искать щуку и подготовили специальные удочки с большими каплеобразными поплавками, огруженными стандартными четырнадцатиграммовыми «оливками». Но им были нужны живцы, мелкие плотвицы, а их легче всего было поймать на реке. На озере же постоянно попадались или слишком крупные экземпляры, или окуни, или подлещики, или чересчур нежные верхоплавки, которые для наших целей не совсем подходили. Тогда мы, к сожалению, не были знакомы с широко известными ныне подходами к ловле трофейного хищника на крупную, в том числе мертвую, рыбку.

По совету отца и с его помощью я изготовил довольно необычную снасть. Это была удочка из прута тонкого сухого можжевельника, длиной примерно 1,7–1,8 метра. Около рукоятки на мотовильца из вбитых гвоздиков было намотано примерно 10 метров лески, предназначенной для основной ловли и для запаса. Выше мотовилец на пруте было три проводных кольца, последнее из которых находилось в пяти сантиметрах от вершинки. На вершинку же надевался зимний пружинный сторожок, а на конце лески привязывалась мормышка. По сути, это была летняя мормышка, только без катушки, приспособленная к специфике малой речки. Мормышка наживлялась мелким червем — железняком.

Вооруженный этой снастью, я тихонько подходил к подмоине у берега речки и опускал снасть на дно. Затем я несколько поднимал ее, но без игры, и тут, как правило, следовала поклевка. Мелкой рыбы было очень много — например, выловить за пару-тройку часов сотню рыбок особого труда не составляло, и уже очень скоро я перешел от ловли живца к ловле окуней как к самоцели. Это мне казалось тогда интереснее жерлиц, приносивших одну-две щуки за ночь. Они, если им не удавалось сорваться с крючка, к утру были полумертвыми от усталости и особого удовольствия при выводке не приносили.

Ловля же на летнюю мормышку была захватывающей: можно было, спрятавшись, непосредственно наблюдать, как вокруг мормышки собираются окуньки, плотвицы и густерки, как подходят окуни покрупнее или мимо быстро пролетает щуренок, как окуни хватают наживку, стремясь опередить мелочь. Именно тогда я хорошо изучил «взаимоотношения» окуней и мормышки, понял, когда нужно играть ею, а когда лучше, чтобы она неподвижно стояла в воде. Я увидел, что очень важно, чтобы мелкие рыбы все время интересовались приманкой. Тогда начинался ажиотаж, и подходили рыбы покрупнее. В тот год, ловя в одном из бочажков, я заметил, что из соседней травы к мормышке подбирается рекордный для реки Буки чуть ли не трехсотграммовый окунь. С потрясающей быстротой он подскочил к мормышке, схватил ее и столь же моментально выплюнул, наверное уколовшись. Моя подсечка запоздала, мормышка со свистом вылетела из воды, и тут окунь, по-видимому, заметил меня. Однако после этого он так и не ушел, а долго стоял неподалеку, наблюдая за происходящим. Когда я попробовал подвести мормышку поближе к нему, он испугался и скрылся в водорослях.

До конца того лета я этого окуня видел не раз, но так и не смог поймать, однако легко сделал это в следующем, применив новый подход. Вместо мормышки, которая была слишком легка для быстрого речного течения, я взял мелкую блесну, типа «гвоздика», в свинцовую сторону которой еще зимою вклеил мелкие искусственные красные камешки-стекляшки, извлеченные из дешевой женской бижутерии. Удилище я удлинил сантиметров на тридцать, чтобы было легче прятаться среди прибрежной растительности, Результат был превосходен: отныне я, если хотел, мог ежедневно приносить с речки неплохих окуней весом до 150 граммов. Уникальный трехсотграммовик тоже не удержался перед скромным обаянием бижутерии и попал-таки на сковородку. Тогда-то я и начал волей-неволей осваивать основы отвесного блеснения, которые мне так пригодились на подмосковных водоемах много лет спустя.

Я продолжал блеснение и в следующем, 1968 году, оно принесло мне и новые открытия, и новые разочарования. Помню, один раз я довольно удобно разместился на только что найденном перспективном месте, полулежа на толстом, в обхват, дереве, под которым была глубокая, метра в полтора, подмоина. Дно было чистое, песчаное, в лучах пробивавшегося через листву солнца были отчетливо видны лежавшие на нем камешки и мелкие веточки. Дежурные окуньки сновали вверх и вниз по течению. Полупрозрачные пескари стояли головами против течения, чуть приподняв хвостики. Было видно, как при дыхании шевелятся их жабры.

Я насадил бантиком мелкого подвижного червя и беззвучно опустил снасть в середину подмоины. Блесна начала слегка колебаться на течении, а хвост червяка развевался при этом как флаг. Мелкие рыбки отреагировали мгновенно, устроив кучу-малу, и я вынужденно положил блесну на дно. Но тут к ней подскочил небольшой пескарик и начал алчно заглатывать хвост моего червяка, дергая его за самый кончик. Я был вынужден вновь поднять снасть сантиметров на пятнадцать, чтобы пескарь отстал.

И тут из затененной, находившейся совсем под берегом части подмоины высунулась голова. Она была неправдоподобно толстой, с таким широким лбом, матово-серой крупной чешуей и широко расставленными глазами, что перепутать ее обладателя ни с какой другой рыбой было невозможно. Голавль! Честно сказать, до той поры я голавлей такого размера никогда не видывал. То, что он был по меньшей мере раза в три больше моего уникального трехсотграммового окуня, было совершенно очевидно. Длинное и мощное тело рыбы плавно, почти без шевеления ярко-алых плавников выплыло на течение к моей блесне, которая моментально и незаметно исчезла в раскрывшейся пасти гиганта. Я не знал, что делать! Подсекать? Но он тут же рванется и оборвет тонкую леску 0,15 мм. Я не шевелился, оцепенев. Впрочем, делать мне ничего и не потребовалось. Последовал рывок, рукоятка удочки чуть не выскочила из моей руки, и леска лопнула… Честно говоря, я не видел, как и куда уплыл голавль с моей блесной и двухметровым куском лески. Он пропал, и течение моментально унесло с места происшествия облачко мути. Пескари вернулись на свое старое место, будто ничего не происходило. Жизнь подмоины продолжалась…

Пережить случившееся мне было нелегко. Я поставил леску 0,2 мм и стал ходить на реку каждый день, надеясь отыграться. Возможность представилась довольно скоро, но результат был, увы, совершенно тем же самым. Через некоторое время родители уже по одному выражению моего лица при возвращении с речки научились понимать, что я вновь встретился с крупным голавлем. Дед, пораздумав, посоветовал попробовать взять его на удочку — она, наверное, будет в состоянии амортизировать голавлиный рывок.

Сказано — сделано, мы решили попробовать и, взяв с собой десяток мальков, пошли на речку. Ловить начали в большом бочаге, в котором, я точно знал, обитали крупные голавли. Осторожно подкравшись сбоку и остановившись за прибрежными кустами, мы тихонько забросили, а вернее, беззвучно опустили малька в струю, и вскоре небольшой поплавок понесся по течению, удерживая малька на глубине около метра. Малек уже выходил с глубины к перекату, и я уже собирался придержать оснастку, как вдруг поплавок юркнул назад и стремительно поплыл под водой против течения, в мою сторону. Выбрав леску, я подсек! Удилище, сделанное из простого бамбука, резко согнулось, но не смогло смягчить мощную и резкую потяжку рыбы. Все с тем же знакомым мерзким звуком леска лопнула, «продернулась» через поплавок, и тот, соскочив с нее, весело запрыгал на течении, постепенно удаляясь от нас в направлении переката.

Интересно, что мы в ту минуту не очень расстроились, а начали обсуждать и анализировать произошедшее. Как все старые люди, дед сразу начал вспоминать о былом и рассказал, что в свое время, еще до войны, он с руководителями Мосэнергосбыта, где тогда работал, ловил огромных голавлей в запретной зоне водосброса Каширской ГЭС. Там рыбы почти сразу переломали у них все спиннинги, пока они не догадались взять имевшийся у водителя служебной машины мощный, но гибкий «лососевик» английской фирмы «Харди», сделанный из клееного бамбука. Этим-то спиннингом они потом ловили поочередно, и, когда настала его очередь, дед с первого же заброса смог вытащить голавля весом в четыре с половиной килограмма. Слова «клееный бамбук» крепко запали мне в голову, и именно этот разговор положил начало моей многолетней и успешной ловле крупного голавля в Буке.

Между тем отец и дед нашли несколько интереснейших мест в дальнем конце озера Балуошас, изобиловавшем островами, мелями и зарослями водорослей. Там они успешно ловили щук на живца, привозя домой по четыре, а то и по пять крупных рыб за зорю. При этом ни большие, ни трофейные щуки им не попадались, хотя двухкилограммовые и трехкилограммовые рыбы не были редкостью. Попадались изредка экземпляры весом в четыре килограмма, но не более. Я несколько раз ездил с ними, но меня не устраивало долгое ожидание поклевки, хотя картина щучьей хватки, при которой с бульканьем исчезает под водой огромный круглый поплавок и потом начинает уходить в глубину леска, поистине незабываема.

Нашли они и совершенно новую, почти неизвестную местным рыболовам мель на ближайшем к нашему хутору плесе. Как-то Иван Викентьевич Страздас поведал отцу, что посередине озера, на огромной открытой его части, где нет ни островов, ни каких-то еще примет, посреди глубин, превышающих 30 метров, есть одна совсем маленькая мель, поднимающаяся к поверхности подобно столбу, и там, где вершина этого столба, глубина от пяти с половиной до шести метров. Именно на этой мели можно надеяться, говаривал он, на поимку трофейных щук и окуней.

И вот буквально в последние дни сезона 1968 года отец и дед поехали искать таинственную мель с помощью нехитрого приспособления — полуметрового куска двутавровой балки, привязанного к лодке длинным толстым канатом. Плыть с таким грузом очень неудобно, он сильно тормозит лодку, но тем не менее это был самый эффективный способ найти отмель среди глубин при отсутствии эхолота, о которых, естественно, тогда никто даже и не слыхивал.

И мель эта была, конечно же, найдена. Она и в самом деле была очень мала — овальный «стол» диаметром метров пятнадцать-двадцать, причем эта мель так резко поднималась из глубин, что якоря можно было класть только на ее центральную, более или менее ровную часть. Если якорь попадал ближе к краю мели, он быстро скатывался вниз и отвесно повисал на канате. Чтобы не потерять с таким трудом отысканное место, на мели мы установили калабашку — березовое полено, один конец которого был привязан к якорю. И, чтобы время зря не пропадало, к другому концу полена прикрепили жерлицу, на которую наживили довольно большого, граммов на сто пятьдесят, подлещика. Калабашка — сочное, запоминающееся слово, и, наверное, поэтому эта мель навсегда вошла в историю нашей семьи под таким именем.

Приплыв к «калабашке» на следующее утро, отец с дедом увидели, что она сильно дергается из стороны в сторону. На жерлицу попалась щука весом два килограмма, что сулило интересное продолжение ловли. И действительно, то, что они привезли с той рыбалки, впечатлило бы кого угодно: четыре щуки, весом от одного до трех с половиной килограммов, и два окуня по килограмму каждый. Это было уже очень интересно.

Однако, приплыв на мель на следующий день, мы не нашли на ней ни калабашки, ни жерлицы. Мы единогласно решили, что какой-то турист или рыболов, плывя мимо, увидел их и забрал снасть вместе с попавшейся на нее щукой. Но этой версии противоречило то, что ни в тот, ни в следующей год никто, кроме нас, на этом месте не появлялся. Да и местное население в хищениях замечено не было. Потом, спустя годы, увидев, какие чудовища обитают на тех глубинах, я понял, что, возможно, все произошло совсем по-другому. На крупного живца, которым была вновь наживлена жерлица, скорее всего, взяла очень большая щука. Она протащила служивший якорем круглый камень под уклон на пару метров. Попав на край свала, камень затем уже сам заскользил вниз и, упав в пучину, собственным весом утопил легкое полено, а щука, скорее всего, вскоре освободилась от нашей снасти и продолжала жить в этом месте, под крутым свалом, по-прежнему выходя на мель поохотиться.

Лето кончалось, пора было уже собираться в Москву, это было грустно, но мы все же были очень довольны: наготовили варенья, насушили грибов, от души половили рыбу, а главное, поздоровели и набрались сил.

С рыболовной точки зрения это был сезон, во многом заложивший основу для обретения идей, новых снастей и способов ловли, хотя многие важные вещи стали мне полностью понятны, к сожалению, лишь много лет спустя. В то же время моя мама, пораженная обилием крупных щук и окуней, начала задумываться о том, как перейти от ловли на удочку к действительно спортивной, активной ловле хищника. Ей, как и мне, не импонировали довольно грубые щучьи удочки, не хотелось возиться с живцами, ведрами и черпаками. И она, находясь впоследствии в зарубежных командировках, стала заходить в рыболовные магазины и в результате открыла нашей семье новый мир современного спиннинга.

Именно так и произошло — к стыду людей, насмехающихся над женщинами-рыболовами. В большой и чудесный мир современного спиннинга мужчин нашей семьи ввела именно моя мать. Свои подходы к ловле обдумывал и я, и об этом будет рассказано в следующих главах.

2.4. Мой нахлыст: литовские голавли

Мы приехали в Москву, и все вновь пошло своим чередом. Я пошел в восьмой класс, родители приступили к чтению лекций и своим научным занятиям, а мой дед, пенсионер, помогал нам во всем: ездил за продуктами, кормил меня обедом, общался с водопроводчиками, электриками — словом, помогал вести хозяйство в нашей недавно полученной университетской квартире.

В квартире было тогда пустовато, иногда даже казалось, что от моих возгласов по дому раздается эхо. Но это неудивительно — мы ведь приехали из квартиры раза в четыре меньшей площади, и мебели неоткуда было взяться. Как-то осенью мы поехали с отцом на Фрунзенскую набережную в комиссионный мебельный магазин, чтобы присмотреть большой обеденный стол для нашей столовой. На обратном пути мы не удержались и заглянули в спортивный магазин, располагавшийся около троллейбусной остановки. И там, в рыболовном отделе, я впервые увидел ее. Это была тонкая и длинная удочка из клееного бамбука для нахлыста, естественно, отечественного производства, четырехколенная, с мягкой ручкой, сделанной из какого-то черного бархатистого материала.

Мы попросили продавца показать ее и были поражены гибкостью и необычайной хлыстоватостью удочки, которая при потряхивании изгибалась, принимая форму синусоиды. Цена по тем временам была немаленькой — четырнадцать рублей восемьдесят копеек, и, естественно, в ходе приобретения мебели перспектива новых расходов у отца энтузиазма не вызвала. Он сказал, что почти наверняка эта чересчур хлыстоватая клееная конструкция после пары забросов разлетится в куски. Судя по качеству прочих советских рыболовных товаров, это никого бы не удивило. Но меня, рассматривавшего удилище очень тщательно, поразило, что на нижнем колене под слоем лака тушью были написаны номер удилища и фамилия мастера. Кроме того, у меня уже был достаточный опыт монтажа удилищ с кольцами, и мне показалось, что качество работы очень даже неплохое — кольца аккуратные, все обмотки ровные и четкие, грани удилища выверены идеально, лаковое покрытие — ровное и чистое, а латунные трубки отлично подогнаны.

К тому же в отличие от меня отец не читал замечательную книгу Макса Пипера (Max Piper. Fliegenfischen überall, Neumann-Neudamm Verlag, 1964, s. 204) о нахлысте, которую сам же мне подарил для совершенствования в немецком языке. А я, приехав из Литвы, сразу капитально за нее взялся и узнал, что в Германии голавля много и его повсеместно ловят, причем ловят уверенно и успешно, а именно на разнообразные естественные насадки и с помощью нахлыстовых удилищ. Но делать было нечего, отказ отца был обоснован, я знал, что они отдавали квартирные долги. И тогда я решил сам скопить денег, благо получал от деда и родителей «кругленькую» сумму в сорок копеек в день на личные расходы типа пирожков, киселя в школьной столовой, газировки и походов в исторический музей. Я прикинул, что, отказавшись от этих удовольствий и откладывая по двадцать копеек в день, менее чем за три месяца скоплю искомую сумму. Более того, в таком случае я буду абсолютно независимым в своем выборе, не опасаясь, что удочка сломается по моей вине. Я, кстати, тогда думал, что эта новая снасть вызовет у моего деда еще большее неприятие, и поначалу с ним эту идею не обсуждал. Потом оказалось, что я глубоко ошибался: дед сказал, что клееный бамбук — отличный и проверенный материал, и мою идею одобрил.

Деньги я дисциплинированно скопил в намеченные сроки и еще до новогодних праздников по пути из школы домой с торжеством и волнением приехал на Фрунзенскую и обменял скопленную кучку рублей, полтинников и двадцатикопеечных монет на свою первую в своей жизни хорошую удочку.

Она была (и есть сейчас) просто чудесна. Конечно, в советское время отечественному производителю не приходило в голову продавать нахлыстовое удилище в достойном чехле, и оно лежало в длинном мятом полиэтиленовом пакете. Но сквозь полупрозрачные стенки пакета просвечивали благородным лаком три шестигранные коленца, аккуратные и мощные латунные соединительные трубки, а красивые узкие ярко-малиновые обмотки виднелись через каждые 10–15 сантиметров. Катушкодержатель, находившийся, как и полагается, в самой нижней части ручки, был, выражаясь советским языком, «улучшенной» конструкции, стальной, с аккуратной широкой резьбой, по которой ходила рифленая нижняя гайка, прижимавшая кольца для ножек катушки.

Увы, нахлыстовых катушек и шнуров я тогда в продаже не нашел, и мне пришлось на это великолепное, изящное удилище ставить убогую советскую «проводочную» катушку за один рубль сорок копеек, соответствующего этой цене качества. Леску волей-неволей приходилось использовать обычную, но это меня совершенно не пугало, так как я уже прекрасно освоил дальний ручной заброс лески, собранной в левой руке петлями. На самом деле на такой узенькой, состоящей из одних поворотов речке, как Бука, густо заросшей ольхой и кустарниками, шнур не очень-то и нужен: размахивать удилищем вперед и назад и делать в воздухе нахлыстовые петли не получится практически нигде, по крайней мере в перспективных местах, где обычно стоит рыба. А вот забросить оснастку одним махом, накоротке подтянутую к тюльпанчику, как раз легче именно с тонкой леской. Ведь новое удилище обещало быть очень посылистым, и, полагал я, рекомендованного М. Пипером тяжелого майского жука или жирную стрекозу забросить опытной рукой будет реально метров на двадцать, если не больше. Именно так все и вышло.

Так как плавающего шнура или плавающих лесок у меня не было, пришлось думать о каком-то подобии поплавка. Я решил, что он должен быть мал и неприметен, но тем не менее различим на расстоянии не менее двадцати метров. В условиях такой ловли, как ее называли в старину — «ловли плавом», поплавок является не только индикатором поклевки. Как раз поклевка-то незамедлительно передается по леске и «царапает» по удилищу. Поплавок выполняет еще две важнейшие функции: он позволяет фиксировать глубину ведения приманки и, кроме того, помогает доставить ее к нужному месту, причем по нужным струям. Кроме того, как я понял впоследствии, с помощью поплавка, «припаркованного» на краю водной растительности, можно добиться того, чтобы приманка с естественными движениями плавала и кружила под этой растительностью или около нее. Именно таким образом я обхитрил на Буке немало крупных голавлей, аккуратно сплавляя снасть вниз по течению и затем возвращая поплавок и затягивая его, например, на листик водоросли или кувшинки. Спрятавшись за прибрежной растительностью, я без всяких движений дожидался поклевки, не делая лишних забросов и, таким образом, ничем не выдавая своего присутствия. При поклевке рыба незаметно для самой себя стаскивала легкий поплавок с листика.

О том, как я прятался, и о том, насколько тихо и аккуратно я ждал поклевки, свидетельствует тот факт, что в те счастливые годы не раз ко мне близко подходили лоси и косули, которых я отпугивал тихим свистом, когда расстояние между нами уменьшалось до опасного.

Итак, для ловли плавом я придумал поплавок веретенообразный, симметричный, из натуральной пробки, насаженной на бамбуковый стерженек длиной от пяти до семи сантиметров. Насадив кусок пробки на бамбуковый стержень с клеем, я шкуркой обтачивал его, сводя «на нет» края пробки, а затем укреплял их обмотками зеленого, коричневого или оранжевого цвета. Готовый поплавок я покрывал нитролаком в два-три слоя. Леска пропускалась через булавочное колечко, вставленное в середину тела поплавка, и через два кусочка кембрика, зажимавшего ее на обоих концах стержня. Так как поплавок был совершенно симметричен и располагался строго вдоль лески, он не производил сопротивления движению и не пускал волны при подтаскивании или подмотке, но при этом был достаточно хорошо виден. Рыбы его совершенно не боялись. Мало того, иногда они даже принимали его за какое-то насекомое; несколько раз крупные голавли по ошибке заглатывали поплавок, и мне приходилось с досадой ждать, сдавая леску, пока они его не выплюнут. Ниже поплавка я крепил миниатюрный вертлюжок, к которому привязывал поводок длиною до семидесяти сантиметров, с одиночным крючком. Набор готовых запасных поводков разной длины я, как правило, брал с собой на рыбалку.

В начале лета надо было успеть попасть на вылет столь обожаемых голавлями майских жуков, а после их исчезновения я собирался использовать в качестве насадки кузнечиков, ручейников и прочую живность, рекомендованную М. Пипером. В чтении его полезнейшей книги и в мечтах о следующем лете промчался учебный год, и к маю я был уже во всеоружии. Дело было не только в обладании новой удочкой. Я наточил массу крючков, наделал кучу поплавков для ловли на малька, жерлиц-рогулек с хорошими поводками, изготовил бортовые удочки для отвесного блеснения с подсадкой червя, сачок для ловли насекомых. Был создан запас лесок, шнуров, крючков — словом, было сделано практически все возможное для успешной ловли.

Итак, в последних числах мая, как и в предыдущем году, мы с дедом, Сергеем Павловичем, погрузились с немалым багажом на наш любимый скорый поезд «Летува» и отправились навстречу новым рыболовным опытам. С нами вновь ехал отец, собиравшийся оппонировать докторскую диссертацию в Вильнюсском университете, и наш отъезд удачно совпал с его командировкой. Отец, как и в прошлом году, помог нам расположиться на месте и вскоре уехал, а мы начали рыболовную жизнь в Страздае.

Но хутор уже не был классическим старым Страздаем. Туда только что провели электричество! Сиротливые лампочки без абажуров уныло свисали с потолков на толстенных, в матерчатой изоляции, проводах. Очарование старины ушло, но появились новые возможности: теперь можно было вечером ремонтировать снасти, читать и пользоваться электроприборами.

Половив пару дней на озере, я стал готовиться к походу на речку. Накануне, к вечеру, я пошел на знакомую лесную дорогу к хутору Шуминай, где по обеим сторонам росли невысокие березки, и увидел, что вокруг них, как и прежде, роятся майские жуки. Наловив сачком пару десятков этих безобидных созданий, я разложил их по двум деревянным коробочкам, из которых их было удобно извлекать на рыбалке. К моему удивлению, дед мой был даже доволен, что на следующий день он не будет ловить рыбу, а спокойно отдохнет дома. Ему ведь было уже много лет, и недуги начали подтачивать его здоровье, хотя он еще способен был ходить по лесу, собирая грибы и ягоды, и грести на нашей плоскодонке против волны.

На следующий день, часов в девять утра, я двинулся к речке. Рано выходить было бессмысленно, ибо голавль начинает охоту за насекомыми, когда те, прогревшись на солнце, начнут летать, когда распрыгаются ловящие комаров лягушата и ветер понесет на поверхность воды разнообразную рыбью снедь. По моему опыту, наилучшими для такой ловли являются дни ясные, жаркие и ветреные. В такие дни я, случалось, делал по ветру точные забросы до двадцати пяти метров, и крупная рыба немедленно хватала плюхнувшуюся на воду наживку.

Итак, я тихонько подобрался к большому бочагу, в котором в прошлом году мы с дедом потерпели неудачу, пытаясь поймать голавля на малька с помощью жесткой, как дубина, бамбуковой удочки. Передо мной стояла проблема: как забрасывать? Стенка из рогоза, прикрывавшая бочаг, была под корень скошена вместе с остальной травой, и, чтобы сделать хороший, точный заброс, надо было выйти из-за куста на совершенно открытый берег, а этого делать было нельзя ни в коем случае.

Я решил не выдавать своего присутствия и прямо из-за куста, раскачав «маятником» жука с поплавком, тихонько подкинул снасть к противоположному берегу переката метров на десять выше бочага. Течение тотчас подхватило ее, и майский жук быстро поплыл под противоположным берегом, шевеля лапками и пытаясь раскрыть крылья, как будто собирался взлететь. Неожиданно раздался мощный, с брызгами, удар. Крупный голавль пытался, по-видимому, утопить плывущую по течению наживку, чтобы потом заглотить ее. Мой жук тотчас всплыл с раскрывшимися от сильного удара крыльями и торчащими в стороны коричневыми надкрылками и продолжал, крутясь, плыть по течению, а я сдавал леску, петлями сложенную у меня в ногах, стараясь чуть-чуть замедлить движение приманки. И вдруг на том месте, где был жук, образовалась воронка, и он исчез. Через несколько секунд леска уверенно и быстро пошла между моими пальцами, и я подумал, что правильно сделал, сложив ее запас на земле аккуратными кольцами. Вот теперь уж точно пришла пора подсекать!

Я прекрасно помню момент той подсечки, когда я подсознательно боялся, что вновь услышу треск рвущейся лески и опять все будет кончено. Но нет! Удилище идеально парировало первый, бешеный удар рыбы, согнувшись в правильную полуокружность. Мне оставалось только держать снасть в натяжении и особого хода рыбе не давать — ведь кругом были чащи подводных трав, коряги и опасные корни водяных лилий. Я тигриным прыжком выскочил на самый берег бочага и выбрал весь излишек лески. Скрываться теперь было уже ни к чему. Крупная рыба, сверкая боками, отчаянно носилась кругами по дну совсем рядом, в нескольких метрах подо мной, но поделать теперь уже ничего не могла. Моя великолепная новая удочка сгибалась в дугу и моментально разгибалась, и мне оставалось только спокойно держать ее под углом, чтобы она вся, вплоть до рукоятки, работала. И голавль сдался! Подобрав леску, я, как леща, заставил его глотнуть воздуха, и он безвольно затих, подтаскиваемый к скошенной прибрежной траве. Было видно, что крючок глубоко сидит в открытом рту рыбы, и я мог действовать совершенно решительно. Подсак я на речку не брал и поэтому, подведя голавля к месту, в котором вода плавно переходила в берег, чуть усилил тягу, и удочка плавно и мощно сама вытащила его на сушу, а я тут же рукой перебросил рыбу на безопасное место.

Ура! Первый в жизни крупный голавль был мною взят, и взят блестяще — в первую же рыбалку, на первой же точке, на первого же жука, взят красиво и без ошибок. Честно говоря, тут было чем гордиться: рыба весила, как потом выяснилось, один килограмм двести граммов. Я стоял и любовался этим красивейшим созданием, которое почти без движения лежало под моими ногами между ярко-зеленых кочек скошенного заболоченного луга. Наверное, этот голавль провел свои последние часы не на солнце, а в темной подмоине, так он был ярок и контрастен. Коричнево-черный цвет спины его плавно переходил в золото и серебро боков, трепетали ярко алые хвост и плавники, крупная чешуя с тонкими черными каемками создавала эффект кольчуги. Словом, в аквариуме он смотрелся бы, пожалуй, не хуже декоративных рыбок! Но, увы, его ожидали не аквариум с дафниями, а пакет с крапивой, рыбочистка и сковородка.

Отдышавшись на кочке и полюбовавшись на свою добычу, я направился вверх по течению. Через некоторое время я понял, что майский жук в этой речке, наверное, не самая лучшая насадка — его могли заглотить лишь достаточно крупные, фунтовые или более, рыбы, несколько штук которых тоже оказалась в моем пакете с крапивой. Середняки же и особи по 200–300 граммов только били их, отбирали друг у друга, но не могли быстро съесть крупное и жесткое насекомое. Иногда они хватали жука за ножки, топили его и тащили под водой, а моя подсечка была почти всегда пустой. Такого же крупного, как первый, голавля я в тот день больше не поймал. Через пару часов от усталости и с непривычки у меня «сбился» заброс, и в некоторых очень перспективных местах я, «промазав», распугал осторожную рыбу. Мне нужно было еще работать и работать для совершенствования своей техники. Но я не расстраивался. Большой голавль, давно уже затихший в моей сумке, грел мою душу: ведь я стоял на правильном пути.

Ловя рыбу нахлыстом, или, вернее, плавом, в течение четверти века, я хорошо разглядел, как голавли поедают разнообразных насекомых и лягушек. Конечно, если наживка мала по размерам, они моментально глотают ее, и довольно трудно отследить последовательность их действий. Но если она крупная, например майский жук, стрекоза или лягушка, то все сразу меняется. Рыба поначалу бьет жертву, чтобы притопить ее, так как предпочитает брать пищу не непосредственно с поверхности, а заглатывать ее под водой. Затем голавль вплотную приближается к ней, и у него во рту становится видна белая полоса — это рот приоткрывается и показываются белоснежные пленки, покрывающие небо. У меня даже была точная примета: увидел белый рот — голавль твой. Но иногда крупная рыба, опасаясь чего-то или, быть может, почуяв посторонний запах, долго плывет в сантиметре от наживки, но рот не открывает. Это означает, что с такого места можно смело уходить. Открыв рот, голавль берет наживку, но довольно осторожно, за край, и если в этот момент сделать подсечку, то она, как правило, будет пустой. Поплавок при этом стоит на месте, иногда в затопленном состоянии, и леска не движется. И лишь потом голавль, заглатывая насекомое, быстро уходит в глубину, стремясь в свое укрытие. При этом поплавок стремительно уходит под воду, а леска летит через кольца. Именно в это время надо подсекать, впрочем, не обязательно сильно и размашисто, в чем я позже убедился на горьком опыте.

По возвращении домой я удостоился форменного триумфа: дед торжественно поздравил меня с полем, а хозяйка, Анастасия Викентьевна, назидательно подняв кверху указательный палец, назвала меня настоящим рыбаком, каких она давно не видела. Последний раз, сказала она, такого шапаласа (так местное население именовало голавлей) брал на речке только ее племянник Арвидас, да и то много лет назад. Щедро поделившись с нею рыбой, мы направились чистить голавлей к обеду. Тут дед предостерег меня, сказав, что крупному голавлю ни в коем случае не стоит засовывать глубоко в рот пальцы: в детстве его приятелю пойманный на реке Сходне крупный голавль раздробил ноготь, сжав его своими мощными горловыми зубами, которыми он, как и его родственники карпы, легко измельчает ракушки, раков и прочую жесткую речную живность. И действительно, зубы, извлеченные мной из большого голавля, выглядели устрашающе.

За обедом мы поняли, что голавли, увы, далеко не в той же мере вкусны, как красивы внешне. Мы, конечно, съели всех наших рыб, поджарив их в кипящем масле, но им было очень далеко до окуней. Мало того что мясо голавлей само по себе оказалось довольно безвкусным — обилие мелких костей превратило обед в какое-то испытание нервной системы. Впоследствии моя мама придумала, как их готовить, и блюдо это получалось у нее довольно вкусным: голавль, с насечками бритвой по бокам, жестко обжаривается, а затем тушится с картофелем, луком, сметаной и белыми грибами, на худой конец подберезовиками или подосиновиками. При этом мелкие кости становятся незаметными, а вкус рыбы так удачно сочетается со вкусом грибов, что готовое блюдо благоухает всеми ароматами дичи и леса. Моя мама пристрастилась к этому блюду, и я обязательно ловил крупных голавлей в ее день рождения, 15 августа, но сам все-таки предпочитал жареных окуней.

Я долго не мог догадаться, каким же насекомым можно успешно заменить майского жука. Проблему надо было решать, и срочно, так как вылет жуков уже подходил к концу. Кузнечики не годились — оказалось, что их хватает только мелочь, а крупные рыбы зеленую саранчу брали неохотно. С ручейником была та же история: его буквально «рвали из рук» мелкие окуни, голавлики и плотва, а солидная рыба особого интереса к ним не проявляла. И вновь мне помог Макс Пипер. Пролистав его книгу, предусмотрительно взятую с собой на лето, я решил остановиться на стрекозах. Ярко-синих и пронзительно зеленых красоток (Calopteryx splendens) я отмел сразу как слишком броско окрашенных, а значит, малосъедобных, да и вес их, по сути, не давал возможности сделать более или менее хороший заброс. Стрекоза обыкновенная (Sympetrum vulgatum) была явно маловата. Привлекательным казалось, да и было таковым на самом деле, коромысло большое (Aeschna grandis), но оно очень осторожное, и поймать его, пожалуй, не проще, чем самого голавля. Пришлось от коромысла отказаться. Но были еще другие довольно крупные стрекозы, упитанные, компактные, с брюшками нежных пастельных цветов — голубыми, желтыми или розовыми. Эти стрекозы, называемые плоскими (Libellula depressa), неподвижно, как будто в оцепенении, сидели на цветах или на ветвях прибрежной ольхи, и было довольно просто сбить их палкой или просто концом удочки, попав по крыльям. Я так и делал — мягкие ткани цветка повредить удилище не могут, а удар получается точным и может быть сделан на большом расстоянии, так как стрекозы позволяют поднести конец удочки почти к самому своему туловищу. Барахтающуюся в траве стрекозу я тут же подбирал и насаживал.

Эти насекомые оказались превосходной наживкой, которая верой и правдой служила мне впоследствии. Такая стрекоза отсекала мелочь, а крупный и средний голавль лакомился этим упитанным созданием с большим энтузиазмом. В этом я многократно убеждался, следуя методике, описанной в замечательной статье В. Макарова («С «нахлыстом», «Рыболов-спортсмен». Выпуск 1, Москва, ФИС, 1950), обобщавшей его колоссальный опыт ловли на искусственные и естественные приманки. Я прятался в кустах или за деревом и бросал в струю самых разных насекомых. И действительно, «красоток» никто никогда не трогал, обыкновенных стрекоз атаковала лишь мелочь, а вот плоские вызывали интерес именно у тех, кто мне был нужен.

Но этих стрекоз, как и крупных жуков, голавли тоже не могли или не хотели брать с поверхности. Они поначалу били их хвостом, притапливали и потом не торопясь заглатывали. Забавно было, стоя неподалеку, наблюдать, как из пасти схватившей стрекозу рыбы торчат сухие прозрачные крылья, которые ей, кажется, совсем не по вкусу. И я догадался, что перед забросом лучше остригать крылья примерно на две трети. Это было отличное решение: длина заброса существенно увеличилась, и под весом тяжелого кованого крючка стрекоза приобретала почти нейтральную плавучесть. При проводке по течению я чуть-чуть придерживал леску, и стрекоза сразу оказывалась уже чуть-чуть под поверхностью воды, что и требовалось для уверенной поклевки.

Как правило, с одной точки можно поймать только одного крупного или парочку мелких голавлей. Если первым попадался мелкий экземпляр, крупные там в этот день уже не брали, иногда они уходили и прятались, а нередко просто продолжали плавать взад и вперед, наблюдая за происходящим. В этом случае, конечно, приходилось уходить, что я всегда делал, чтобы не «залавливать» место. Тем не менее можно было, конечно, раздразнить еще парочку таких же малышей, но это было бы и неинтересно, и бессмысленно, ведь голавлей до двухсот граммов весом я отпускал.

Любопытно, что эта рыба, такая осмотрительная и осторожная в дневное время, ночью становится на удивление неразборчивой. Как ни странно, я убедился в этом при ловле на жерлицы, которые расставлял утром или в середине дня и до вечера неоднократно проверял, поправляя живцов и снимая с крючков разнокалиберных щук, но никогда не голавлей. Крупные голавли, до полутора килограммов, попадались исключительно ночью, причем заглатывали живца очень глубоко, словно не замечая ни толстого жесткого поводка из стальной проволоки, ни крупного тройника, ни белого плетеного капронового шнура. Самым лучшим живцом для них были не пескари, как я поначалу полагал, а довольно крупная, до 75 граммов, плотва. Любопытно, что голавли редко попадались на жерлицы в тех же местах, что и щуки, они брали в местах с более сильным течением и более заросших травами. Желудки же пойманных мною на жерлицы голавлей были всегда набиты зелеными нитяными водорослями, то есть они, наверное, атаковали плотву просто по случаю, видя ее бедственное положение, а не охотясь за мелкой рыбой специально. Когда я, написав, перечитал эти строки, то подумал: а почему же я ни разу не попробовал ловить на водоросли? Наверное, просто не догадался.

Иногда я находил места, в которых мелких голавлей вообще не было. Одно из них запомнилось мне на всю жизнь, да так, будто события, о которых я сейчас расскажу, случились всего лишь несколько дней назад.

Как-то раз, не без труда продравшись через сухостой, кустарники и густую чащу крапивы, я обнаружил на речке очень перспективную подмоину. Ее глубина заметно превышала два метра, и она, как подводная пещера, уходила куда-то глубоко под мой берег, на котором была малюсенькая полянка, заросшая густой и высокой травой. И берег, и края подмоины удерживались сплетенными корнями двух толстых стволов ольхи, на раскидистые гибкие ветви которых, казалось, сам бог велел привязать жерлицы. Течение в подмоине было несильным, и мне подумалось, что это место является идеальным для солидной щуки. Поэтому я наживил на тройник столь любимого ими средней величины подлещика и долго наблюдал за ним. Живец бодро описывал в воде большие круги, тем не менее не имея возможности скрыться в близлежащих корягах и зарослях. Вскоре подлещик успокоился и спокойно встал носом против течения. Вечером я с определенной надеждой подошел к этой жерлице для проверки, но картина была все той же: подлещик, слегка пошевеливая хвостом, спокойно стоял против течения, не проявляя никакого беспокойства. Оставив снасть до утра, я ушел.

Утром, подобравшись к этому месту, я ожидал увидеть идущий в сторону дергающийся шнур размотанной жерлицы, но ничуть не бывало: леска вертикально свисала, выходя из расщепа, — значит, ночью поклевок не было. Я аккуратно приблизился к краю подмоины и взглянул вниз. Поверить своим глазам было трудно: в глубине, над самым дном, около безвольно висевшего на леске усталого живца, медленно плавали несколько крупных, как мне показалось, даже огромных голавлей. Увидев над краем берега мое лицо, они столь же неторопливо и величественно удалились под его защиту, скрывшись в таинственной темноте подмоины.

«Так вот тут кто!» — не удержавшись, громко воскликнул я. Конечно, если бы на крючке была плотва, кто-то из этих «левиафанов» почти наверняка барахтался бы уже на берегу, а подлещик, столь любезный щуке, для голавлиной пасти был, пожалуй, чересчур широк. Решив, что завтра приду сюда и обловлю подмоину жерлицами, наживленными плотвой, я смотал свою снасть, выпустил подлещика и ушел.

Но вечером мне подумалось, что грех облавливать такое место пассивными снастями, нужно попробовать поймать голавля на удочку, тем более что при этом я имел шанс не дать ему завести снасть в корягу, где, на двухметровой глубине, ее будет не так-то просто отпутать. Подойдя довольно близко к заветному месту, я сбил концом удилища первую попавшуюся жирную стрекозу, и направился к берегу. Продравшись через чащу и изрядно обжегшись двухметровой крапивой, я, встав на колени, тихонько уселся на полянке метрах в двух с половиной от края берега и увидел перед собой забавную картину. Под моими ногами, руками, коленями — везде скакали мелкие коричневые лягушата. Их туловища были не больше ногтя моего среднего пальца, но хвостики они уже отбросили. По-видимому, недавно где-то рядом был массовый выход на сушу мелких лягушат, и сейчас они собрались греться на солнце здесь, у воды, где была масса комаров, жучков, гусениц и прочей пригодной для их питания живности.

Ну что же, место они действительно выбрали очень удачное! И я подумал, что уж если они тут резвятся, значит, и голавли должны интересоваться ими, тем более что об этом и в книге было написано. И я, отложив стрекозу про запас, ловко ухватил первого попавшегося лягушонка. Сидя в траве и не вставая, я насадил его за лапку, подтянул поплавок к тюльпанчику и плавно вывел кончик удилища за край берега, туда, где была подмоина. Я тихонько опустил лягушку и поплавок в воду, и положил удочку на траву около себя. Сняв катушку с тормоза, чтобы не шуметь, я аккуратно смотал пару метров лески и расположил ее около себя кольцами, чтобы рыба могла, схватив лягушку, стягивать ее, не ощущая сопротивления. Чтобы леска не уносилась течением, я закрепил ее на травинке и затих в ожидании.

Прошло минут, наверное, пять, а может, и десять. Ноги затекли, и я собирался уже вставать и уходить, ругая себя за то, что изменил стрекозам и неоправданно рискнул сделать это именно в том месте, где так много хороших голавлей, как вдруг увидел, что леска не лежит на травинке, а бесшумно бежит по колечкам удилища и запаса почти уже не осталось. Схватив удилище, я коротко, чтобы не задеть ветви ольхи, подсек, и оно согнулось дугой, парируя мощные потяжки испуганной рыбы. Я вскочил на ноги и увидел, что голавль в ужасе мечется по дну подмоины. Увидев меня, он вдруг бросился на мелкое место, к противоположному берегу, и скрылся в густой чаще тонких и длинных водорослей. Голавль остановился, и я, держа леску натянутой, замер, не зная, что предпринять. Слегка потягивая снасть на себя, я вскоре убедился, что рыба не сошла, а продолжает стоять в самой гуще травы. Я еще немного подтянул леску, и тут голавль, как трактор, продрался обратно через заросли и вновь выскочил на открытое место, волоча на леске около головы большой пучок зелени. Этот пучок, однако, сослужил ему плохую службу, тормозя все его рывки, и я вскоре без затруднений подтащил его к берегу и выбросил на полянку.

Этот экземпляр был чуть меньше самого первого, «исторического», но тоже весил более килограмма. Убрав его в пакет с травой, я решил теперь с близкого расстояния посмотреть, как работает в воде мелкая лягушка. Поймав и насадив следующего лягушонка, я начал испытывать его, и увидел, что это именно та насадка, которая мне идеально подходит. Под весом крючка он плавал под самой поверхностью воды, иногда всплывая и шевеля при этом лапками. Рыбе не нужно бить его хвостом, как стрекозу или жука, ей достаточно просто подплыть и без усилий втянуть внутрь вместе с водой, пропускаемой через жабры. Убедившись в этом, я решил проверить заброс новой наживки.

Я встал на открытом месте и, распустив порядочный запас лески, коротким и резким движением удилища отправил снасть к противоположному берегу. Совершенно неожиданно для меня лягушонок легко перемахнул через реку и вместе с поплавком приземлился на противоположном берегу, не менее чем в пятнадцати метрах от меня. Результат превзошел все ожидания. Нужно было обязательно переходить на эту новую, летавшую как пуля по сравнению с крылатыми насекомыми, наживку.

Почти бегом бросился я на старое место собирать лягушат. Они продолжали легкомысленно резвиться на полянке, и мне не составило труда поймать пару десятков, благо деревянная коробочка, подходящая для такого случая, имелась у меня в сумке.

Весь тот день богиня рыболовной удачи прилежно простояла за моей спиной. Когда я шел домой, в моей сумке было около шести килограммов солидных голавлей. Лягушата оказались именно тем, что им больше всего нравилось. Даже самого малюсенького с энтузиазмом хватали все они — и «подростки», и крупные рыбы. Но стоило его размеру перейти известную грань (когда тельце лягушки было больше ногтя большого пальца), как поклевки полностью прекращались.

Рыбалки, подобные этой, были очень часты, я бы сказал, стабильны в течение многих лет. Нужно было только соблюдать одно правило: не ловить часто, давая реке отдохнуть по меньшей мере несколько дней. Скорее, наоборот, редки были случаи, когда я возвращался с небольшим количеством рыбы. Как правило, это случалось, когда после моего выхода на реку погода портилась и небо затягивало тучами или когда я решал посвятить основное время разведке и поиску новых мест для нахлыста и жерлиц.