Бесплатный фрагмент - Исповедь Хелен Вардон

Предисловие. Возвращение мастера: несправедливо забытый гений классического детектива

Золотой век детективного жанра подарил миру имена, которые стали нарицательными: Артур Конан Дойл, Агата Кристи, Дороти Сэйерс. Однако в тени этих гигантов несправедливо остался один из самых оригинальных и влиятельных авторов своего времени — Ричард Остин Фримен. Публикация его романа «Исповедь Хелен Вардон» на русском языке — без преувеличения, событие, которое заполняет досадный пробел в библиотеке ценителей классической интриги.

Ричард Остин Фримен (1862–1943) был не просто писателем; по профессии он был врачом, и этот факт навсегда изменил детективный жанр. Именно Фримен, задолго до того, как криминалистика стала популярной темой, ввел в литературу настоящего научного сыщика. Его знаменитый герой, доктор Джон Торндайк, вооруженный микроскопом и пробирками, расследовал преступления с холодной точностью ученого, сделав улику — а не догадку — королевой доказательств. Более того, Фримен стал отцом-основателем «перевернутого детектива» — жанра, где читатель с самого начала знает, кто преступник, а все напряжение строится на интеллектуальной дуэли между убийцей и сыщиком, который должен доказать вину, казалось бы, неопровержимыми научными методами.

Но «Исповедь Хелен Вардон» — произведение особенное даже для самого Фримена. Это не просто детектив. Это глубокая психологическая драма, рассказанная от первого лица; трагическая история женщины, чья жизнь была разрушена одним-единственным роковым решением.

Молодая и наивная Хелен, желая спасти отца от долговой тюрьмы, заключает сделку с совестью и соглашается на брак с беспринципным и отталкивающим человеком. Этот поступок, продиктованный дочерней любовью, запускает цепь событий, которая приводит к обману, шантажу и внезапной, загадочной смерти. С этого момента героиня оказывается в ловушке. Она связана узами брака с человеком, которого не только презирает, но и подозревает в ужасном преступлении.

Структура романа, разделенного на три части — «Трагедия», «Романтика» и «Преступление», — сама по себе говорит о масштабе замысла. Фримен мастерски сплетает воедино готический саспенс, социальную драму о положении женщины в эдвардианской Англии и, конечно, блестящую детективную интригу. Но главный фокус здесь не на поиске улик, а на внутреннем мире героини. Мы слышим ее голос — испуганный, отчаянный, но полный достоинства. Мы погружаемся в клаустрофобическую атмосферу ее жизни, где каждый взгляд и каждое слово могут быть ловушкой.

«Исповедь Хелен Вардон» — это роман-событие, позволяющий русскоязычному читателю заново открыть для себя выдающегося мастера, который умел не только строить безупречные логические загадки, но и исследовать самые темные уголки человеческой души. Это не та книга, где можно с комфортом наблюдать за работой сыщика со стороны. Это история, которая затягивает вас внутрь, заставляя пережить страх и отчаяние героини, оказавшейся один на один с враждебным миром.

Откройте первую страницу, и вы услышите голос Хелен. Голос, который расскажет вам историю о том, как одна жертва может потребовать другую, еще более страшную, и как иногда самое опасное преступление — то, в котором ты сам становишься и жертвой, и свидетелем, и судьей.

Пролог

В жизни каждой женщины настает день (и, увы, слишком скоро), когда она получает первый намек на то, что Время-жнец не обошло ее своим вниманием. Угасание самой юности может пройти, вызывая лишь легкое сожаление, если оно вообще будет; сожаление об увядшем бутоне растворяется в триумфе от великолепия распустившегося цветка. Но угасание женственности — дело иное. Старость не может предложить никакой компенсации за те восторги, что она уносит с собой. По крайней мере, так я понимаю со слов тех, кто это испытал, ибо сама я все еще могу говорить об этом лишь понаслышке, получив от Отца-Времени лишь самый легкий и деликатный намек на сей счет.

Я сидела у своего туалетного столика, расчесывая волосы, которые у меня послушные, хоть и густоваты, когда среди черных прядей — чернее, чем в юности — я заметила один-единственный седой волос. Он был первым, и я с сомнением взглянула на него, отделив от остальных, чтобы убедиться, что он седой по всей длине, и отметив, как он похож на стеклянную нить. Выдернуть его и притвориться, что его никогда не было? Или, поступив более рачительно — ведь волос есть волос, а из достаточного их количества можно сделать парик, — покрасить его и скрыть предательство?

Я улыбнулась этой глупой мысли. Подумать только, какой переполох из-за одного седого волоса! Я видела девушек и в двадцать с небольшим с белоснежными волосами, и они выглядели прелестно, словно лаванда. Что до этого волоска, я буду думать о нем как о сувенире из тревожного прошлого, а не как о предвестнике приближающейся старости; и с этой мыслью я провела по нему щеткой и скрыла его, точно так же, как я скрыла те горести и те ужасные испытания, которые могли бы сделать меня седой много лет назад.

Но эта стеклянная нить, вновь погребенная среди черных волос, оставила после себя наследие в виде размышлений. Те чудовищные дни давно миновали. Я могла оглядываться на них без содрогания — более того, с неким спокойным интересом. Что, если я опишу их историю? Почему бы и нет? Писать — не обязательно публиковать. И если, быть может, ничей другой взор не увидит этих строк, пока свечечка моей жизни не догорит до самого огарка, то какая мне разница, что станет моим уделом: хвала или порицание, сочувствие или осуждение. Потомство не может предложить мне даров, ради которых стоило бы добиваться его расположения.

Книга I — Трагедия

Глава I. Глас Судьбы

Нет ровным счетом никакой трудности в том, чтобы определить, с какого именно момента следует начать эту историю. В некоторые жизни роковое и знаменательное прокрадывается постепенно, оставаясь незамеченным, пока развитие последствий не пробудит разум и не заставит память, словно ищейку, проследить ход событий и отыскать истоки настоящего в прошлом. Не так было со мной. Безмятежные, лишенные событий, тихие годы мои утекали незаметно, от детства к юности, от юности к зрелости, когда в назначенный час глас Судьбы прозвучал, подобно трубе архангела; и вот! в мгновение ока все изменилось.

«Счастлив тот народ, у которого нет истории!» — сказано было. И, несомненно, то же самое с равной правотой можно сказать и об отдельных людях. Во всяком случае, так учит меня опыт; ибо в тот самый миг, когда, можно сказать, у меня началась история, многолетний покой был разрушен, обратившись в хаос страданий и бедствий.

Как хорошо я помню тот день — да, и тот самый миг, — когда грянул удар, как гром среди ясного неба. Я сидела в своей комнатке наверху, усердно читая и время от времени делая паузы, чтобы обдумать прочитанное. Книгой была «История Англии в восемнадцатом веке» Лекки, а период, который я изучала, — правление королевы Анны. И тут, наткнувшись на сноску с короткой цитатой из «Зрителя», я подумала, что хотела бы взглянуть на оригинальное письмо. Отложив книгу, я начала спускаться по лестнице — очень тихо, потому что знала, что у отца в кабинете посетитель, возможно, клиент. А когда я дошла до поворота лестницы и увидела, что дверь кабинета приоткрыта, я зашагала еще тише, хотя и торопилась, чтобы случайно не подслушать, о чем идет речь.

Библиотека, или, как мы ее называли, книжная комната, находилась рядом с кабинетом, и, чтобы попасть в нее, мне нужно было пройти мимо приоткрытой двери, что я и сделала быстро, на цыпочках, не расслышав за невнятным гулом разговора ни слова. «Зрители» стояли на полке у самой двери; славный ряд, облаченный в потертую телячью кожу, которой истертое золотое тиснение придавало некую роскошь, всегда радовавшую мой глаз. Моя рука уже легла на третий том, когда я услышала, как отец сказал:

— Вот так обстоят дела.

Я выхватила том с полки и, зажав его под мышкой, выскользнула из книжной, намереваясь взбежать по лестнице прежде, чем будет сказано что-то еще; но едва я переступила порог и оказалась как раз напротив двери кабинета, как один голос произнес очень отчетливо, хотя и совсем не громко:

— Вы осознаете, Вардон, что за это вам грозит семь лет каторжных работ?

При этих ужасных словах я замерла, словно в одно мгновение обратившись в камень: замерла с приоткрытыми губами, затаив дыхание, вцепившись в книгу под мышкой, без малейшего признака жизни или движения, если не считать бешеного стука сердца. Наступила, как мне показалось, бесконечная пауза, а затем отец ответил:

— Вряд ли, Отвей. Технически, возможно, это и можно счесть должностным преступлением…

— Технически! — повторил мистер Отвей.

— Да, технически. Отсутствие умысла на мошенничество значительно меняет положение. И все же для целей нашего разговора мы можем допустить, что это является должностным преступлением.

— И, — сказал мистер Отвей, — максимальное наказание за это преступление — семь лет каторжных работ. Что же до вашего довода об отсутствии мошеннического умысла, вы, как опытный юрист, должны прекрасно знать, что судьи не склонны проявлять особого сочувствия к попечителям, которые незаконно присваивают вверенное им имущество.

— Присваивают! — воскликнул отец.

— Да, — ответил мистер Отвей, — я говорю «присваивают». Какое еще слово вы могли бы подобрать? Вот сумма денег, которая была передана вам на хранение. Я прихожу к вам с полномочиями получить эти деньги от имени попечителей, а вы говорите мне, что их у вас нет. Вы не только не можете их предъявить, но и не можете назвать дату, когда смогли бы это сделать. А тем временем, похоже, вы использовали их в своих целях.

— Я их не потратил, — возразил отец. — Деньги на данный момент вложены, но они не потеряны.

— Что толку это говорить? — потребовал ответа мистер Отвей. — Денег у вас нет, и вы не можете дать никакого удовлетворительного отчета о них. Проще говоря, вы использовали эти доверительные средства в своих личных целях, и когда доверители просят их вернуть, вы не в состоянии этого сделать.

На это отец не сразу ответил; и в наступившей тишине я слышала, как колотится мое сердце и как кровь гудит в жилах на шее. Наконец отец спросил:

— Что ж, Отвей, что вы собираетесь делать?

— Делать! — повторил мистер Отвей. — А что я могу сделать? Как попечитель, я обязан получить от вас эти деньги. Я должен защищать интересы тех, кого представляю. И если вы злоупотребили этими средствами… что ж, вы и сами должны понимать, что у меня нет выбора.

— Вы хотите сказать, что подадите в суд?

— А что мне еще остается? Я не могу привносить личные соображения в дела доверительного управления; и даже если бы я отказался действовать, сами доверители, несомненно, предприняли бы шаги.

Здесь последовала тишина, показавшаяся мне вечностью; затем мистер Отвей сказал несколько иным тоном:

— Есть для вас лишь один выход из этой передряги, Вардон.

— Неужели! — сказал отец.

— Да. Я собираюсь сделать вам предложение, и скажу прямо. Вот оно. Я готов взять на себя ваши обязательства, на время, при условии, что я женюсь на вашей дочери. Если вы согласны, то в день свадьбы я внесу на ваш банковский счет сумму в пять тысяч фунтов, а вы дадите мне обязательство вернуть заем, если и когда сможете.

— У вас есть основания полагать, что моя дочь желает выйти за вас замуж? — спросил отец.

— Ни малейших, — ответил мистер Отвей, — но я думаю, что, вероятно, если бы ей изложили дело…

— Этого не будет, — прервал его отец. — Я скорее отправлюсь в тюрьму, чем стану соучастником в жертвоприношении счастья моей дочери.

— Вы могли бы подумать о ее счастье немного раньше, Вардон, — заметил мистер Отвей. — Мы не совсем ровесники, но ей, возможно, будет приятнее быть женой пожилого человека, чем дочерью каторжника. Во всяком случае, было бы справедливо предоставить ей выбор.

— Это было бы совершенно несправедливо, — возразил отец. — По сути, это означало бы просить ее пойти на жертву, и она, по глупости, могла бы согласиться. И прошу вас помнить, Отвей, что я еще не каторжник и, возможно, никогда им не стану. Знаете ли, существуют и другие мыслимые альтернативы.

— О, — сказал мистер Отвей, — если у вас есть ресурсы, о которых вы не упомянули, это совсем другое дело. Я понял, что у вас их нет. А что до жертвы, то не стоит так настойчиво муссировать эту тему. Ваша дочь могла бы быть вполне счастлива в качестве моей жены.

— Что за адскую чушь вы несете! — нетерпеливо воскликнул отец. — Вы полагаете, что Хелен — дура?

— Нет, я так, конечно, не считаю, — ответил мистер Отвей.

— В таком случае, что вы имеете в виду, говоря, что она будет счастлива как ваша жена? Вот я, стою над миной…

— Которую вы сами заложили, — прервал мистер Отвей.

— Совершенно верно; которую я сам заложил. И тут приходите вы с зажженной спичкой и говорите моей дочери, по сути: «Дорогая юная леди, я ваш преданный поклонник. Будьте моей женой — согласитесь сию же минуту, или я взорву эту мину и разнесу вас с отцом вдребезги». И после этого, вы думаете, она устроится с вами и будет жить долго и счастливо. Клянусь Богом, Отвей, вы, должно быть, чертовски плохой знаток характеров.

— Я вполне готов пойти на этот риск, — сказал мистер Отвей.

— Вы-то, может, и готовы, — гневно возразил отец, — но не я. Я скорее увижу бедную девочку в могиле, чем буду знать, что она на всю жизнь прикована к хладнокровному негодяю-шантажисту…

— Потише, Вардон! — прервал мистер Отвей. — Незачем прибегать к таким выражениям. И, пожалуй, нам лучше закрыть дверь.

Тут, когда я поспешно отступила в книжную комнату, быстрые шаги пересекли кабинет, и я услышала, как закрылась дверь. Это прерывание вернуло меня к осознанию своего положения, хотя, по правде говоря, то, что я подслушала, касалось меня не меньше, чем кого-либо другого. Быстро засунув книгу обратно на полку, я на цыпочках пробежала мимо двери кабинета и вверх по лестнице; и даже тогда я едва успела, ибо, когда я остановилась на пороге своей комнаты, дверь кабинета снова открылась, и двое мужчин вышли в холл.

— Вы придерживаетесь смехотворно упрямого взгляда на все это дело, — услышала я слова мистера Отвея.

— Возможно, — сухо ответил отец. — И если так, я готов принять последствия.

— Только последствия падут не на вас одного, — сказал мистер Отвей.

— Доброго дня, — был сухой и окончательный ответ. Затем входная дверь захлопнулась, и я услышала, как отец медленно побрел обратно в кабинет.

Глава II. Atra Cura (Черная Забота)

Когда дверь кабинета закрылась, я опустилась в свое кресло, внезапно ощутив дурноту и телесное изнеможение. Мгновенный шок ужаса и изумления прошел, уступив место оцепенелому и холодному страху, от которого меня тошнило и я чувствовала слабость. Обрывки поразительного разговора, который я услышала, возвращались ко мне, бессвязно, но с чудовищной отчетливостью, словно шепот какого-то злого духа. Отдельные слова и фразы повторялись снова и снова, почти бессмысленно, но все же с неясным подтекстом угрозы.

А затем, постепенно, пока я сидела, глядя на расплывчатые страницы книги, все еще лежащей открытой на пюпитре, мои мысли стали менее хаотичными; слова этого ужасного диалога выстроились заново, и я начала с большей ясностью постигать их смысл.

«Семь лет каторжных работ!»

Это был ужасный рефрен той песни рока, что пел мне на ухо Дух Несчастья. И разорение — черное, отвратительное разорение — для меня и моего отца было лейтмотивом этого рефрена; не просто потеря, не жалкое погружение в сносную бедность, но падение в бездонную пропасть социального унижения, из которой не было надежды на воскресение.

Но и это было не худшее. Ибо постепенно, когда мои мысли начали складываться в последовательную цепь, я осознала, что не подразумеваемая бедность и общественный позор придавали этому приговору его ужасный смысл. Бедность можно было преодолеть, а позор — вынести; но когда я думала о моем отце, которого у меня отнимут, чтобы бросить в тюрьму; когда я мысленным взором видела его, облаченного в ужасную ливрею стыда, доживающего свой век в стенах тюрьмы и за наглухо запертыми тюремными дверями; эта мысль и воображаемое зрелище были невыносимы. Это была смерть — по крайней мере, для него; ибо он не был сильным человеком. А для меня?

Тут, внезапно, мне вспомнились довольно загадочные слова отца, которые я услышала, не вполне в тот момент осознав, но которые теперь вспомнила с приступом тревоги.

«Прошу вас помнить, Отвей, что я еще не каторжник и, возможно, никогда им не стану. Знаете ли, существуют и другие мыслимые альтернативы».

Это загадочное изречение, очевидно, озадачило мистера Отвея, который явно неверно истолковал его как намек на некие неизвестные ресурсы. Для меня такое недопонимание было невозможно. Не раз отец обсуждал со мной этику самоубийства, на сей счет он придерживался довольно неортодоксальных взглядов; и теперь я с ужасающей отчетливостью вспомнила вполне определенное заявление, которое он сделал во время нашего последнего разговора. «Что до меня, — сказал он, — если я когда-либо окажусь в таком положении, что продолжение жизни станет менее желательным, чем ее прекращение, я не колеблясь приму соответствующие меры, чтобы сменить менее желательное состояние на более желательное».

Перед лицом такого заявления, сделанного, я была уверена, со всей искренностью и трезвым рассуждением, как я могла сомневаться в толковании этого упоминания о «других мыслимых альтернативах»? Для человека культурного, с определенным положением в обществе и не слишком крепкого здоровья, каким бы представилось будущее, в котором его ждет уголовное преследование, заканчивающееся неизбежным осуждением и сроком каторжных работ? Можно ли было считать продолжение такой жизни желательным? Разумеется, нет.

И тут воображение начало пытать меня, с чудовищной изобретательностью заполняя ужасные детали. То это был пистолетный выстрел, услышанный ночью, и группа перепуганных слуг, сбившихся в кучу в коридоре. Но нет; это было не похоже на моего бедного отца. Такие грубые и кровавые методы скорее подобают охваченному ужасом беглецу, нежели тому, кто осуществляет обдуманное и упорядоченное отступление. Затем я увидела себя, в сером утреннем свете, стучащейся в дверь его спальни: стук-стук — и, наконец, я открываю дверь, или, может быть, выламываю ее. Я увидела тусклую комнату… О! Как ужасно ясно и живо это было! Холодный свет зари, пробивающийся сквозь штору, кровать под пологом, полускрытая фигура, неподвижная и молчаливая в тени. Ужасно! Ужасно!

И тут, в одно мгновение, сцена изменилась. Я увидела в нашем холле человека. Человека в форме; железнодорожного носильщика или инспектора. Я услышала, как он приглушенным, смущенным голосом рассказывает о странном и ужасном несчастном случае на путях… И снова эта ужасная фантасмагория сменила декорации и показала мне новую картину: поисковый отряд, рыщущий с фонарем вокруг мелового карьера; а затем группа из четырех человек, ступающих тихо и несущих что-то на плетеных носилках.

«Боже милостивый! — выдохнула я, прижав руки ко лбу. — Неужели это должно случиться — эта ужасная вещь! Неужели нет другого пути?»

И с этим на меня снизошло великое спокойствие. Холодное спокойствие, не приносящее утешения, но все же, в некотором роде, облегчение. Ибо, возможно, все-таки, другой путь был. Правда, мой отец отверг предложение мистера Отвея, и такова была моя привычка к безоговорочному послушанию, что с его решительным отказом альтернатива для меня перестала существовать. Но теперь, под гнетом этой ужасной угрозы, я вспомнила сказанные слова и спросила себя, действительно ли этот путь к спасению закрыт. Что до отца, я не сомневалась; он никогда не согласится; и даже поднять этот вопрос могло лишь ускорить катастрофу. Но что касается мистера Отвея… То, как отец встретил и отверг его предложение, казалось, бесповоротно закрывало эту тему. Он назвал его негодяем-шантажистом и использовал другие оскорбительные выражения, которые могли бы сделать возобновление вопроса трудным или, по крайней мере, неловким. И все же это была мелочь. Когда идешь на виселицу, не спотыкаешься о неудобный башмак.

Что до моих собственных склонностей, они были не у дел. Жизнь и доброе имя моего отца должны были быть спасены, если это возможно; и казалось, что это могло быть возможно — за определенную цену. Будет ли это возможно или нет, зависело от мистера Отвея.

Я вспомнила, что знала об этом человеке, который в одно мгновение стал вершителем судьбы моего отца и моей. Мое знакомство с ним было лишь поверхностным, хотя я встречала его довольно часто и иногда задавалась вопросом, какова его профессия, если она у него вообще была. Я предполагала, судя по его явной осведомленности в юридических вопросах, что он юрист. Но он не занимался обычной практикой; и его дела, какими бы они ни были, казалось, требовали множества поездок. Это все, что я о нем знала. Что до его внешности, он был огромным, неуклюжим человеком с несколько еврейскими чертами лица, на несколько лет старше, я думаю, моего отца; приятным в речах и добродушным в несколько тяжеловесной манере, но совершенно неинтересным. До сих пор я ни любила, ни не любила его. Теперь же, само собой разумеется, я относилась к нему с явным отвращением; ибо если он и не был, как сказал мой отец, «негодяем-шантажистом», то он, во всяком случае, воспользовался самым подлым, самым неблагородным образом затруднениями моего отца, не говоря уже о бездушном, циничном безразличии, которое он проявил по отношению ко мне, моим желаниям и интересам.

Может показаться странным, что я не винила своего отца. Но так оно и было. Для меня он был лишь жертвой обстоятельств. Без сомнения, он поступил неосмотрительно — возможно, некорректно. Но осмотрительность и корректность — не те качества, которые сильно привлекают женщину; тогда как щедрость — а мой отец был щедр почти до безрассудства — вызывает самое сильное сочувствие у женского сердца. Что до его честности и добросовестности, я ни на миг в них не сомневалась; кроме того, он ясно сказал, что ему нельзя приписать мошеннического умысла. Что именно он сделал, я не имела ни малейшего представления. Да мне и не было особого дела. Меня волновал не сам поступок, а его последствия.

Мои размышления были прерваны извиняющимся стуком в дверь, за которым последовало появление нашей горничной.

— Простите, мисс Хелен, мне отнести чай мистеру Вардону в кабинет, или он будет пить его с вами?

Этот вопрос вернул меня из области трагедии и бедствий, в которой блуждали мои мысли, к домашним будням повседневной жизни.

— Я сейчас сбегаю и спрошу его, Джесси, — ответила я. — Можешь не ждать. Я приду и скажу, что он решил.

Я быстро сбежала по лестнице, но у двери кабинета остановилась, внезапно вновь ощутив те ужасы, что недавно меня терзали. Что, если он сам начнет разговор и расскажет мне что-то ужасное? Или что, если, даже сейчас, уже…

При этой неоконченной мысли я подняла дрожащую руку и, легонько постучав в дверь, открыла ее и вошла. Он сидел за столом, перед ним лежала небольшая стопка запечатанных и проштемпелеванных писем, и, когда я застыла, оперевшись рукой на дверную ручку, он поднял на меня взгляд со своей обычной улыбкой дружеского приветствия.

— Приветствую, о Дама в лазурных чулках, — сказал он, повернувшись на своем вращающемся кресле, — и как поживает наша государыня, королева Анна?

— У нее все хорошо, благодарю вас, — ответила я.

— Хвала Господу! — отозвался он. — Мне показалось, я слышал какой-то слух о ее безвременной кончине. Всего лишь утка, похоже; выдумка этих проклятых газетчиков. Или, быть может, меня ввел в заблуждение шутливый и буйный Лекки.

Эта причудливая игривость речи, хоть и была для него привычной, именно по этой причине внушила мне смутное беспокойство. Это было не то, чего я ожидала после того ужасного разговора. Антиклимакс по отношению к моим собственным трагическим мыслям был слишком внезапным; спуск к обыденности — слишком неловко крутым. Я уселась к нему на колени, как часто делала, несмотря на свои немалые размеры, и провела рукой по его редким седым волосам.

— Знаете что, — сказала я, отчаянно цепляясь за обыденность, — вы лысеете. Я совершенно отчетливо вижу кожу вашей головы.

— А почему бы и нет? — спросил он. — Ты думала, мои волосы растут из черепа? Но долго ты ее видеть не будешь. Я слышал об одном безотказном средстве для восстановления волос.

— В самом деле!

— Да, в самом деле! Гарантированно отращивает локоны на пузыре с салом. Купим бутылочку и испробуем на щетке для ковров; и если результат будет удовлетворительным — что ж, тогда мы просто отодвинем Исава во второй ряд.

— Вы очень легкомысленный старый человек, мистер Патер, — сказала я. — Вы это знаете?

— Надеюсь, что да, — ответил он. — И снова я говорю: почему бы и нет? Когда человек слишком стар, чтобы валять дурака, пора нести его на костяной двор. Будет ли у меня чай?

— Конечно, будет. Вы будете пить его здесь один или мы выпьем чай вместе?

— Что за вопрос! — воскликнул он. — Разве я впал в маразм? Чтобы я пил чай в затхлом одиночестве, когда мог бы нежиться в улыбках прелестной девы? Прочь! Нет, я скажу тебе, что мы сделаем, Джимми. Я сейчас позвоню в контору и узнаю, нет ли там какой-нибудь глупой ерунды, которая может отвлечь меня от серьезных занятий, и, если нет, мы выпьем чай в мастерской, а потом доделаем тот угольный совок.

— Закончим его! Но там еще довольно много работы.

— Тогда мы сделаем всю работу.

— Но к чему такая спешка? Ведь нет никакой особой причины заканчивать его сегодня вечером, не так ли?

— Не думаю, что есть; но эта штука болтается у нас уже достаточно долго. Лучше закончить ее и начать что-то другое. А теперь беги и позаботься о чае, пока я звоню Джексону.

Когда он повернулся к телефону, я поспешила отдать распоряжения горничной и привести в порядок мастерскую, чтобы мы могли без промедления приступить к нашей вечерней задаче, о которой, кажется, следует дать несколько слов пояснения.

Мой отец по натуре был создан быть ремесленником. Он никогда не был так счастлив, как когда что-то делал или как-то иначе работал руками; и руки эти были на редкость умелыми, с врожденной способностью к ловкому обращению с любыми материалами, инструментами или приспособлениями. И к своему природному мастерству он прибавил огромное количество знаний о методах и процессах. Он был превосходным столяром, замечательным механиком и вполне сносным гончаром. Наш дом изобиловал продуктами его труда: табуретки, шкафчики, часы, каминные решетки, глиняные кувшины; даже наши велосипеды были собраны им, или, по крайней мере, «скомплектованы», а бронзовый молоток на нашей двери был доработан им из отливок, сделанных в нашей мастерской. Если бы его дизайнерские способности были равны его ручному мастерству, он был бы первоклассным художником-ремесленником. К сожалению, это было не так. Предоставленный самому себе, он стремился к аккуратной «заводской» отделке, к гладким поверхностям и механической точности. Но он знал свои ограничения и приложил немало усилий, чтобы обучить меня искусству дизайна; и, поскольку у меня, по-видимому, были некоторые природные способности в этом направлении, я могла помогать ему, делая эскизы и рабочие чертежи и критикуя работу по мере ее продвижения. Но мои обязанности этим не ограничивались. В нашей счастливой, дружной жизни я была его подмастерьем, его мастером, его помощником — или прорабом, как он любил меня называть, — и его постоянным спутником, в доме, в мастерской и в наших прогулках.

Когда наша горничная, Джесси, поставила поднос с чаем на свободный угол верстака, я осмотрела наше последнее совместное творение — бронзовый совок для угля, дизайн которого был основан на римском шлеме, который я видела в Британском музее. Предстояло сделать гораздо больше, чем на один обычный вечер работы, прежде чем он мог быть закончен. Часть рельефного орнамента на ножке требовала доработки, саму ножку нужно было припаять к корпусу, а ручку приклепать к ушкам, не говоря уже о «травлении», чистке и оксидировании. Это была колоссальная работа на вечер.

Но меня беспокоил не объем задачи, ибо я разделяла любовь отца к ручному труду. Что меня сразу же встревожило смутным беспокойством, так это настойчивость желания моего отца закончить эту вещь и покончить с ней. Это было совсем на него не похоже. У него было не только неиссякаемое терпение настоящего мастера, но и привычка держать под рукой, казалось бы, законченную работу, чтобы с любовью доводить ее до ума, гладить и полировать, доводя до состояния еще большей завершенности и отделки.

Почему же тогда эта странная настойчивость и нетерпение? И, когда я задала себе этот вопрос, все мои страхи нахлынули на меня снова. Снова пришло это ужасное замирание в сердце, этот удушающий ужас перед грозовой тучей, что висела над нами, невидимая, но готовая в любой момент разразиться и поглотить нас в руинах.

Но у меня было мало времени для этих мрачных и тревожных мыслей. Звон телефонного колокольчика в кабинете сказал мне, что отец закончил разговор со своим управляющим клерком, и через несколько мгновений он вошел в мастерскую и начал снимать пиджак.

— Где твой фартук, Джимми? — спросил он (прозвище «Джимми» произошло от старой выдумки, что меня зовут Джемайма).

— Не торопись, Патер, дорогой, — сказала я. — Дай человеку спокойно выпить чаю. И сядь, пожалуйста, как христианский человек.

Он послушно уселся на табурет, когда я подала ему чай, но не прошло и минуты, как он снова был на ногах, расхаживая с чашкой в руке вокруг конца верстака, где лежала работа.

— Интересно, может, мне немного отжечь ее, — размышлял он, поднимая бронзовую ножку и осматривая незаконченное место. — Нельзя делать ее слишком мягкой. Хотя, думаю, сделаю. Мы можем немного проковать ее на наковальне после пайки. Это достаточно ее укрепит.

Он положил ножку, но только для того, чтобы зажечь большую газовую горелку; и я с замиранием сердца наблюдала, как он стоял с чашкой чая в одной руке, а другой держал ножку, зажатую в щипцах, в ревущем фиолетовом пламени. Что означала эта странная, беспокойная спешка закончить то, что, в конце концов, было всего лишь работой для удовольствия? Предвещала ли она какую-то перемену, которую он видел яснее, чем я? Движимый инстинктом ремесленника, он таким образом переворачивал страницу книги жизни? Или же… О! ужасная мысль! — он намеренно писал «Finis», прежде чем закрыть том?

Но что бы ни было у него на душе, он весело болтал, работая, и позволял кормить себя кусочками хлеба с маслом и время от времени поить чаем; но я все же замечала, что чеканочный молоток летал с необычной скоростью, а глубина отметок от пуансона на заготовке, лежавшей на мешке с песком, говорила о необычайной силе ударов.

— Какая жалость, — заметил он, — что социальные предрассудки мешают человеку среднего класса зарабатывать на жизнь своими руками. Вот я, например, вынужденно являюсь третьесортным адвокатом, тогда как, следуя своему призванию, я был бы первоклассным медником. Не так ли?

— Совершенно первоклассным, — ответила я.

— Или даже серебряных дел мастером, — продолжал он, — если бы у меня был мой напарник, Джим, чтобы творить искусство с большой буквы «И», пока я бы делал работу с большой буквы «Р». А?

Он с улыбкой взглянул на меня, и я воспользовалась возможностью, чтобы сунуть ему в рот кусочек хлеба с маслом, что вызвало паузу в разговоре.

Я питала слабые — очень слабые — надежды, что он может что-то сказать мне о своих трудностях. Не то чтобы я была любопытна на этот счет; но, ввиду решения, которое медленно зрело в моем уме, мне хотелось бы иметь хоть какое-то представление о его реальном положении. Однако было довольно ясно, что он не собирался доверять мне свои тайны; несмотря на это, я решила дать ему возможность высказаться, пусть и робко.

— Это ведь мистер Отвей был с вами сегодня днем? — спросила я.

— Да, — ответил он. — Откуда ты знаешь?

— Я слышала его голос в холле, когда вы его провожали, — ответила я, почувствовав укол совести за эту полуправду.

Чеканочный молоток на мгновение замер в воздухе, и, когда взгляд моего отца задумчиво остановился на пуансоне, который он держал, я поняла, что он пытается вспомнить, что мистер Отвей сказал в холле.

— Да, — ответил он после короткой паузы, — это был мистер Отвей. Я бы не подумал, что ты узнала бы его голос. Странный парень, этот Отвей. Ума, можно сказать, нет, но все же отличный делец в своем роде.

— А чем он занимается — в смысле, по профессии?

— Господь его знает. Изначально он был адвокатом, но уже много лет не практикует. Теперь он то, что называют финансистом, что несколько расплывчато, но, по-видимому, прибыльно. И, кажется, он чем-то занимается в области драгоценных камней.

— Вы имеете в виду, он торгует ими?

— Да, иногда; по крайней мере, так я слышал. Я знаю, что он в некотором роде знаток камней, и что у него была коллекция, которую он продал некоторое время назад. Я также слышал — и, полагаю, это факт, — что его настоящая фамилия была Леви, и что он один из Избранных. Но почему он сменил фамилию, я понятия не имею, если только она не была нежелательной для представления финансовому миру.

Я была готова продолжить свои расспросы, но, как только он закончил говорить, он снова начал работать молотком с такой бешеной энергией, что я забеспокоилась.

— Ты не должен так напрягаться, Патер, — заметила я. — Помни, что сказал доктор Шарп.

— Ба! — ответил он. — Шарп — старая баба. Мое сердце вполне здорово. Во всяком случае, его хватит на столько же, сколько и всего остального. Старику вроде меня не стоит заниматься спринтом или прыжками в высоту, но и жить в шинах и вате ему тоже не нужно.

— И не подвергать свое здоровье совершенно ненужным нагрузкам. Зачем, черт возьми, ты так торопишься закончить эту вещь?

— Я не в лихорадке, моя дорогая, — ответил он. — Мне просто надоело видеть эту вещь лежащей незаконченной. Понимаешь, в таком виде это всего лишь несколько фунтов старой бронзы, тогда как пара часов работы превратит ее в ценный предмет мебели, достойный занять почетное место в каталоге, когда нас распродадут. Только представь, как красиво это будет звучать: «Великолепный бронзовый совок в форме римского шлема, работа покойного владельца и его очаровательной и талантливой дочери, способный служить как удобным вместилищем для угля, так и подобающим головным убором для особы с подходящим черепом». Тебе не кажется, что это звучало бы довольно заманчиво?

— Очень, — ответила я, — но поскольку нас не собираются распродавать…

Остаток моей фразы утонул в грохоте металла, когда отец вернулся к своей работе, и я лишь молча и с тревогой наблюдала, пока эта часть работы не была закончена и снова не завыла большая паяльная лампа.

Работа шла быстро, ибо отец мой был не только искусен и аккуратен, но и мог, при случае, действовать очень быстро; и, наблюдая за завершением одного этапа за другим, я ощущала растущее беспокойство, смутный страх увидеть работу действительно законченной; словно эта простая игрушка — ибо она была не более чем игрушкой — несла в себе некий глубокий и трагический символизм. Я чувствовала себя как человек, наблюдающий за медленным таянием одной из тех восковых фигурок, которые колдуньи древности готовили с магическими обрядами для уничтожения какой-либо жертвы, чья жизнь должна была медленно угасать и меркнуть вместе с таянием воска.

А тем временем, сквозь рев пламени горелки, звучал голос моего отца, то в веселой песенке, то в живой шутке или игривой остроте. Но все же он меня не обманул. За всем этим показным весельем скрывался мрачный фон, который никогда не был полностью скрыт. Ибо взор любящего человека очень зорок и может ясно видеть, несмотря на остроты, шутки или веселые песни, когда «Черная Забота сидит за спиной у всадника».

Что за жалкое это было представление, эта жалкая игра двух бедных, свинцово-сердечных смертных, каждый скрывающий от другого отчаянную решимость за улыбками и шутками, которые были горше слез! Ибо у меня теперь тоже была своя тайна, и я должна была хранить ее с таким показным весельем, какое только могла собрать силой воли. Решение, о котором я говорила, росло — росло, подобно тому, как игрушка, которую мы делали, приближалась к завершению, и как я, казалось, видела, символически представленными ею, пески судьбы, утекающие на моих глазах. Так что и у меня была своя роль в этой мучительной комедии.

Работы, на которые ушло много времени, имеют свойство заканчиваться с обескураживающей внезапностью. Когда я смешивала кислоту для «травления» в большой глиняной миске, казалось, что еще многое предстоит сделать, несмотря на лихорадочную энергию и быструю ловкость моего отца. А потом, всего через несколько минут, как мне показалось, вот уже готовое изделие стоит на верстаке, его рельефный орнамент смело выделяется на сернисто-коричневом фоне, а мой отец потягивается и вытирает с рук почерневшее масло; и до меня дошло, что с последним штрихом его интерес к этой вещи угас.

— Nunc dimittis! — пробормотал он. — Наконец-то закончено. «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром». И это напоминает мне, Джим; разве магазины не работают допоздна сегодня вечером?

— Некоторые работают, — ответила я.

— Хорошо, — сказал он. — Скажи Джесси, чтобы принесла ужин, пока я моюсь. Мне нужно съездить по делам сегодня вечером, и я хочу кое-что купить, так что не будем устраивать церемонный ужин. Не то чтобы я хотел оставить тебя на голодном пайке, ведь я полагаю, ты голодна после своих титанических трудов. Ты не обращай на меня внимания.

Когда он поспешно ушел, я позвонила в колокольчик, и, отдав необходимые распоряжения, поднялась в свою спальню, чтобы смыть следы вечерней работы и привести себя в порядок.

За ужином отец сохранял ту же спокойную веселость манер — его обычную манеру, по сути; ибо он всегда был весел и общителен, — хотя в этот раз скорость, с которой он расправился со своей едой, оставляла мало возможностей для разговора. После очень поспешной трапезы он встал, отодвинул стул и взглянул на часы.

— Не обижайся, что я убегаю, — сказал он. — Время, прилив и лавочник никого не ждут.

Он направился к двери, но, не дойдя, остановился, а затем вернулся и встал рядом с моим стулом.

— Можешь не дожидаться меня, — сказал он. — Я, возможно, вернусь довольно поздно. Так что лучше я скажу «спокойной ночи» сейчас. — Он взял мою голову в свои руки и, пристально глядя мне в глаза, прошептал: — Дорогая моя Джим; лучшая и самая верная из подмастерьев. — Затем он очень нежно поцеловал меня и провел руками по моим волосам.

— Спокойной ночи, милая, — сказал он. — Не засиживайся за чтением, а ложись спать пораньше, как умная девочка — если ты простишь мне, что я без предупреждения перешел на поэзию в стиле Вегга.

Он отвернулся и быстро пошел к двери, где на мгновение остановился, чтобы помахать мне рукой. Я слышала, как он пошел в кабинет, и сидела неподвижно в своем кресле, прислушиваясь. Через несколько мгновений он вышел и тихо пересек холл; последовала короткая пауза, а затем входная дверь закрылась.

Он ушел.

При звуке закрывающейся двери я вскочила на ноги, и все мои страхи вернулись. Куда он ушел? Для него было необычно уходить из дома ночью. Что заставило его выйти в эту ночь из всех прочих? И что он хотел купить? И хотел так срочно, что не мог подождать до завтра? И почему он пожелал мне «спокойной ночи» с такой нежной серьезностью? Глупый вопрос, ведь он был любящим отцом и никогда не скрывал своей привязанности. Но сегодня вечером я была не в себе; меня преследовали безымянные страхи, придававшие ужасное значение каждому мимолетному происшествию. И когда холод смертельного ужаса подкрался к моему сердцу, решение, которое росло и росло, окончательно созрело.

Так должно было быть. Ужасное, отвратительное, как я даже тогда чувствовала, это была единственная альтернатива тому другому, безымянному и немыслимому. Жертва должна была быть принесена нами обоими ради нас обоих — если только не было уже слишком поздно!

Слишком поздно? Едва эта ужасная мысль ударила, словно молот, по моему сердцу, я выбежала из комнаты и полетела вверх по лестнице на крыльях ужаса. Дрожащими пальцами я взяла шляпу и плащ из шкафа и поспешила вниз, надевая их на ходу. У двери столовой я крикнула поспешное сообщение горничной, а затем, схватив перчатки со столика в холле, открыла дверь и выбежала в темноту.

Глава III. Договор

Пока я стремительно неслась по тихим улочкам на окраине города, смятение и чувство беспомощности начали утихать под влиянием действия и определенной цели; постепенно мои мысли прояснялись, и я обнаружила, что с удивительной рассудительностью и здравомыслием намечаю курс, которого намеревалась придерживаться. Дом мистера Отвея находился примерно в миле от нашего, несколько дальше от города, хотя и на оживленной дороге; короткое расстояние, которое мои летящие ноги быстро преодолели. И все же, каким бы коротким оно ни было, и пройденным с призраком ужаса по пятам, оно дало мне время собраться с мыслями, так что, когда я открыла калитку и пошла по небольшой подъездной дорожке, я уже в значительной степени восстановила самообладание, хотя все еще дрожала от страха перед тем, что могло происходить в этот самый момент в другом месте.

Дверь открыла маленькая хрупкая на вид женщина лет пятидесяти, не совсем похожая на обычную служанку, и ее появление мгновенно произвело на меня неприятное впечатление. Она стояла, слегка отвернув лицо, и смотрела на меня искоса, придерживая дверь, и спросила с легким шотландским акцентом:

— Кого бы вы хотели видеть?

— Я хотела бы видеть мистера Отвея, если он дома, — ответила я.

— Если вы войдете и назовете свое имя, я ему сообщу, — сказала она; и с этими словами она провела меня в небольшую комнату, выходившую в холл, где, назвав свое имя, я осталась ждать. Не прошло и минуты, как вошел мистер Отвей, и, тщательно закрыв за собой дверь, серьезно пожал мне руку и предложил стул.

— Это совершенно неожиданное удовольствие, мисс Вардон, — сказал он. — Как ни странно, я как раз о вас думал. Я заходил к вашему отцу сегодня днем.

— Я знаю, — сказала я. — Именно по этому поводу я и пришла к вам.

— В таком случае, — сказал мистер Отвей, — ваш отец упомянул вам о предмете нашего не совсем приятного разговора?

— Нет, не упомянул, — ответила я. — Между нами не было ни слова на эту тему, и он не знает, что я пришла сюда. Дело в том, что я подслушала часть вашего разговора и сочла своим долгом услышать как можно больше из остального.

— Ха! В самом деле! — Он бросил на меня быстрый взгляд, полувопросительный, полуподозрительный, и добавил: — Пожалуй, мисс Вардон, вам лучше рассказать мне, что вы слышали.

— Мне нет нужды повторять это в деталях, — сказала я, — но из того, что я слышала, я поняла, что мой отец навлек на себя преследование по закону. Это верно?

— Да, — сказал мистер Отвей, — это, к сожалению — к величайшему сожалению, — так.

— И что судебное разбирательство будет инициировано вами, и что в вашей власти остановить его, если вы того пожелаете?

— Я бы не стал так выражаться, мисс Вардон. Это не совсем справедливо описывает положение. Вы совсем ничего не знаете об обстоятельствах? Ваш отец ничего не рассказал вам об этом прискорбном деле?

— Он не сказал мне ни слова на эту тему, и он понятия не имеет, что я о чем-либо знаю.

— Хм, — задумчиво промычал мистер Отвей. — Да. Что ж, мисс Вардон, если вы хотите обсудить со мной это дело, пожалуй, мне лучше просто обрисовать вам положение, хотя, по правде говоря, ваш отец — тот, кто должен был бы вам все рассказать.

— Я думаю, вам лучше рассказать, если вы не возражаете, — сказала я.

— Очень хорошо, мисс Вардон, — согласился он. — Тогда положение таково: сумма денег — пять тысяч фунтов, если быть точным, — была передана вашему отцу попечителями некоего имения для вложения им от имени фонда; и способ их распоряжения — в который мы не будем вдаваться — был совершенно четко оговорен. Но ваш отец, вместо того чтобы распорядиться деньгами как было указано, решил передать всю сумму в качестве займа своему другу, который испытывал временные трудности; производителю, как я понимаю, понесшему неожиданные убытки и находившемуся на грани банкротства. Не было ни надлежащего обеспечения, ни даже, как я понимаю, удовлетворительного соглашения о выплате процентов. Все это дело было в высшей степени неправильным; грубейшим нарушением доверия. По сути, ваш отец обратил эти деньги в свою пользу и использовал их в своих целях.

— Деньги потеряны? — осведомилась я.

Мистер Отвей пожал плечами.

— Кто может сказать? Возможно, их удастся вернуть когда-нибудь, а возможно, и нет. Но это не так уж и важно. Положение таково, что сейчас их требуют от вашего отца, а он не может их предъявить.

— И поэтому вы собираетесь его преследовать?

— О, прошу вас, не говорите так, мисс Вардон. Я действую совершенно не по своей воле. Мое положение таково, что мне поручено получить эти деньги от вашего отца и распорядиться ими определенным образом. Но я не могу их получить; и когда я сообщу об этом, меня, конечно, будут понуждать — фактически, заставят — начать уголовное преследование. У меня не будет выбора. Это ведь не мои деньги.

— Но почему уголовное преследование? — спросила я. — Мне кажется, естественным был бы гражданский иск о взыскании денег.

Мистер Отвей снова пожал плечами.

— Не вижу особой разницы, — сказал он. — Деньги растрачены. Даже если попечители не начнут уголовное дело, есть государственный обвинитель и есть Объединенное юридическое общество. Преследование неизбежно.

— И если моего отца осудят?

— Вряд ли нужно это предполагать, — сказал мистер Отвей. — Его осудят. Защиты нет. Что до приговора, я не думаю, что будет назначено максимальное наказание в семь лет каторжных работ. И все же, ваш отец — юрист, и закон, совершенно справедливо, очень суров к юристам, которые незаконно присваивают имущество своих клиентов. Он почти наверняка получит тюремный срок.

На это я не ответила. Сказать было нечего. Было слишком ясно, что все пути к спасению закрыты — кроме одного; и, с каждым мгновением все полнее осознавая, куда ведет этот путь, я не могла заставить себя сделать роковой шаг. Так, некоторое время мы сидели в ужасной тишине, сквозь которую шумно проникало тиканье часов, казалось, стучавшее в такт с моим сердцем.

Пока я сидела, собираясь с силами для необходимого усилия, мой взгляд, полубессознательно, скользил по фигуре моего собеседника. Его внешность не была располагающей. Огромный, неуклюжий и бесформенный, хотя и отнюдь не тучный, его большой рост не нес в себе достоинства; и его очень заметные и выдающиеся черты не придавали его лицу ни благородства, ни изысканности. Он был явно восточного типа, с черными и довольно вьющимися волосами, напомаженными и зачесанными на слегка лысеющую голову, большим орлиным носом, широким ртом, довольно полным и мясистым, и очень темными глазами, под которыми были мешковатые складки кожи, изрезанные бесчисленными мелкими морщинками. Глядя на него с растущим отвращением, я поймала себя на сравнении его с гигантским пауком.

Внезапно до меня дошло — возможно, от мерного тиканья часов, — что время идет: время, которое могло быть бесконечно драгоценным. Дальнейшее промедление было бы просто трусостью. Тем не менее, когда я заговорила, голос мой был настолько хриплым, что мне пришлось остановиться и начать снова.

— Вы говорили, мистер Отвей… я слышала, вы упомянули моему отцу, что… что на определенных условиях вы… вы были бы готовы отказаться от своего намерения преследовать его… или, по крайней мере…

Дальше я не смогла. Страх, стыд и отвращение к тому, что я собиралась сделать, полностью одолели меня. Лишь величайшим усилием я подавила рвущиеся из горла рыдания. Но я сказала достаточно, и мистер Отвей пришел мне на помощь.

— Я сказал вашему отцу, что готов взять на себя его обязательства, по крайней мере, на время, при условии, что вы станете моей женой. Он отказался, как вы, возможно, знаете; отказался очень решительно, могу сказать.

— И довольно грубо, боюсь.

— Он не слишком старался деликатно облечь свой отказ в слова. Но это мы можем опустить. Вы оказали мне великую честь, посетив меня, мисс Вардон, в связи с этим моим предложением?

Я почувствовала, как заливаюсь краской, но все же ответила решительно:

— Да. Я пришла спросить, окончательно ли закрыл этот вопрос весьма резкий отказ моего отца, или вы готовы… готовы возобновить его.

— Не будем говорить о возобновлении. С моей стороны он никогда не был закрыт. Предложение, которое я сделал вашему отцу, я теперь делаю вам; и если вы сочтете возможным его принять, я верю, у вас никогда не будет повода сожалеть о своем решении.

Он говорил сухим, деловым тоном, словно пытался продать мне что-то по довольно высокой цене; как, собственно, и было. А я тем временем смутно задавалась вопросом, зачем, черт возьми, ему понадобилось на мне жениться.

— Могу я спросить, — продолжил он после паузы, — расположены ли вы рассмотреть мое предложение?

— Я сделаю все, чтобы спасти моего отца, — ответила я.

— Так я и думал, — сказал он, — судя по моему прежнему знанию о вас; и именно знание вашей преданности отцу придало мне смелости сделать это предложение. Ибо мне показалось, что юная леди ваших достоинств, способная так полностью посвятить себя пожилому отцу, может найти возможным посвятить себя и пожилому мужу.

Его рассуждения не показались мне очень здравыми, поскольку они не учитывали личностей отца и предполагаемого мужа. Но я ничего не ответила, и, после еще одной паузы, он спросил:

— Следует ли мне понимать, что вы… что вы относитесь к моему предложению благосклонно?

— Я не могу этого сказать, — ответила я. — Но я пришла сюда сегодня вечером, готовая принять ваши условия, и я готова принять их сейчас. Но, конечно, вы понимаете, что я делаю это по принуждению, а не по своей свободной воле.

— Я это прекрасно понимаю, — сказал он, — но я полагаю, что вы честно выполните любое соглашение, в которое вступите.

— Разумеется, выполню, — был мой ответ.

— Тогда могу я считать, что вы согласны выйти за меня замуж на тех условиях, которые я назвал?

— Да, мистер Отвей. Я согласна выйти за вас замуж на этих условиях и на некоторых других, которые я предложу.

— Давайте услышим другие условия, — сказал он.

— Первое — это то, что вы дадите мне письменное обещание, что ввиду моего согласия выйти за вас замуж, вы сделаете все необходимое, чтобы вызволить моего отца из его нынешних трудностей.

— Это вполне справедливо, хотя и несколько излишне. Мне бы не хотелось иметь каторжника в качестве тестя, знаете ли. Но, в любом случае, я согласен, как только брак будет заключен, внести на банковский счет вашего отца чек на пять тысяч фунтов, или, если он предпочтет, выдать ему полное освобождение от долга на эту сумму. И я дам вам письменное обязательство на этот счет, прежде чем вы уйдете отсюда сегодня вечером. Это вас устроит?

— Вполне устроит, — ответила я. — Но я хочу, чтобы вы также добавили к этому обязательству условие, гласящее, что если в любое время до заключения брака возникнут обстоятельства, в силу которых ваша денежная помощь станет ненужной, то настоящее соглашение между вами и мной утрачивает силу, и вы не будете иметь на меня никаких прав.

Мистер Отвей посмотрел на меня с некоторым удивлением, и, по правде говоря, я и сама была несколько удивлена тому, как полно ко мне вернулись рассудительность и самообладание, как только дело дошло до обсуждения условий; хотя я очень тщательно обдумала этот вопрос по дороге к дому мистера Отвея.

— Вы истинная дочь юриста, мисс Вардон, — сказал он с несколько кривой улыбкой. — Вы не собираетесь отдавать себя даром. Нет игры — нет платы, хм? Впрочем, вы совершенно правы. Вы соглашаетесь выйти за меня замуж за определенное вознаграждение. Если вы не получаете вознаграждение, вы за меня не выходите. Очень хорошо. Это совершенно деловое предложение, и я с ним согласен. Вы думаете, что, возможно, ваш отец все-таки сможет выполнить свои обязательства?

Я ничего подобного не думаю. Это условие было введено мной ввиду совершенно иного возможного исхода. Я приносила эту жертву, чтобы спасти жизнь моего отца. Если бы мне это не удалось, жертва была бы бесполезной. Но я не сочла необходимым упоминать об этом мистеру Отвею. Поэтому я ответила, что, поскольку я очень мало знаю о делах моего отца, я сочла разумным предусмотреть даже маловероятное.

— Совершенно верно, мисс Вардон, совершенно верно, — согласился он. — Всегда следует предусматривать неожиданное. Что ж, я сказал, что принимаю ваши первые два условия. Какое следующее?

— Я хочу, чтобы вы написали моему отцу письмо, которое избавит его от всех нынешних тревог, и я хочу, чтобы вы отдали мне это письмо, дабы оно было доставлено сегодня же вечером.

При этом лицо мистера Отвея несколько вытянулось. Он неодобрительно поджал губы и, после нескольких мгновений размышления, серьезно сказал:

— Это, знаете ли, мисс Вардон, фактически предвосхищает исполнение контракта с моей стороны. Такое письмо обязало бы меня отозвать мое требование о немедленной выплате этих денег.

— Но, — сказала я, — у вас есть мое обещание, которое я готова дать вам в письменном виде, если вы того желаете.

— Что ж, — неуверенно ответил он, — это, кажется, решает проблему, не то чтобы я подозревал вас в попытке уклониться от исполнения. Но, видите ли, ваш отец не дал своего согласия и, вероятно, будет продолжать отказывать, так что лучше бы не поднимать этот вопрос. Кстати, я полагаю, вам больше двадцати одного года?

— Мне исполнилось двадцать три в прошлый день рождения.

— Тогда, конечно, его согласие не требуется. И все же, не хотелось бы шума; и если вы передадите ему это письмо, он будет в курсе дела, и тогда начнутся неприятности.

— Я не собиралась передавать его ему. Я опущу его в почтовый ящик и дам ему думать, что вы его прислали или оставили. Он ничего не узнает о моем визите к вам или о нашем соглашении.

— Понимаю. Это несколько меняет положение. Но так ли это необходимо? Я могу понять ваше желание избавить его от тревоги; но все же, это всего лишь день-два. Вы действительно считаете это необходимым?

— Да, мистер Отвей. Я считаю это абсолютно необходимым. Если бы я так не считала, я бы не пришла сюда сегодня вечером. Мой отец в отчаянном положении, и никогда не знаешь, на что может пойти отчаявшийся человек.

Мистер Отвей бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что он значительно встревожен. Возможность, на которую я намекнула, имела бы последствия и для него, и для меня, и я видела, что он это полностью осознает. Но он не ответил поспешно. Возможно, он увидел в моем намеке больше, чем я сама. Во всяком случае, он размышлял несколько секунд, прежде чем наконец ответить:

— Пожалуй, вы правы, мисс Вардон. Я буду очень рад положить конец его неизвестности. Да, я напишу письмо и отдам его вам. Есть еще какие-либо условия?

— Нет; это все. Так что, если вы напишете письмо и соглашение и набросаете то, что вы хотите, чтобы я сказала, мы закончим. И, пожалуйста, поторопитесь, как только можете. Уже довольно поздно, и я очень хочу вернуться домой раньше отца, если это возможно.

Моя тревога, по-видимому, передалась мистеру Отвею, ибо он немедленно повернулся в кресле к своему письменному столу и, взяв один или два листа бумаги из подставки, начал быстро писать. Через две-три минуты он повернулся и, протянув мне то, что написал, вместе с чистым листом бумаги, ручкой и чернильницей, взял себе свежий лист и, не говоря ни слова, снова начал писать. Черновик, который он мне передал, был сформулирован просто и лаконично:

> «Я, Хелен Вардон, из Стоунбери, Мейдстон, графство Кент, девица, настоящим обещаю выйти замуж за Льюиса Отвея, из Бичес, Мейдстон, графство Кент, поверенного в делах, в течение четырнадцати дней с сего дня, ввиду того, что он принимает на себя нынешние обязательства моего отца, Уильяма Генри Вардона, в отношении имения покойного Джеймса Коллис-Харди, причем данное обещание подлежит условиям, изложенным в письме, написанном мне упомянутым Льюисом Отвеем и датированном 21 апреля 1908 года.

>

> (подпись) Хелен Вардон.

>

> Мейдстон, Кент.

> 21 апреля 1908 года.»

Я внимательно прочла черновик, отметив, что он не только совершенно прост и ясен, но и скрупулезно точно излагает условия нашего соглашения, принимая на себя обязательства моего отца без ограничения по времени; затем я обмакнула перо в чернила и сделала чистовую копию на чистом листе, которую подписала и положила на угол стола.

К тому времени, как я закончила свою копию, мистер Отвей завершил первый из документов, который теперь передал мне; и, пока я читала его, он взял написанную мной бумагу и, пробежав ее глазами, положил в ящик и снова начал писать. Бумага, которую он мне дал, была в форме письма и гласила:

> «Дорогая мисс Вардон,

>

> По вашей просьбе я письменно излагаю условия соглашения, достигнутого между нами сегодня, которые таковы:

>

> 1. Ввиду того, что я принимаю на себя обязательства вашего отца в отношении имения Коллис-Харди, вы соглашаетесь выйти за меня замуж в течение четырнадцати дней с сего дня.

>

> 2. По завершении церемонии бракосочетания, или в такое время после нее, какое вы сочтете нужным, я внесу на банковский счет вашего отца сумму в пять тысяч фунтов, или, если он предпочтет, выдам ему полное освобождение от всех обязательств в отношении вышеупомянутого имения Коллис-Харди.

>

> 3. При условии, что если в любое время до указанного брака ваш отец выполнит упомянутые обязательства, или возникнут какие-либо обстоятельства, в силу которых указанная выплата или освобождение от долга с моей стороны станут ненужными, то соглашение между вами и мной, изложенное в настоящем документе, утрачивает силу, и ни одна из нас, договаривающихся сторон, не будет иметь никаких претензий друг к другу.

>

> Остаюсь, дорогая мисс Вардон,

> Вашим покорным слугой,

> Льюис Отвей.

>

> Мейдстон, Кент.

> 21 апреля 1908 года.»

Мистер Отвей поднял взгляд от своего стола, когда я сложила бумагу и положила ее в кошелек, и спросил:

— Вас это устроит? Я думаю, это охватывает все условия нашего соглашения.

— Благодарю вас, — ответила я, — вполне устроит.

Он не ответил, но продолжил писать письмо; а я тем временем сидела и наблюдала за ним, с сильным отвращением к его внешности, смутно удивляясь этой странной встрече и своему собственному любопытному самообладанию и живости ума. Но за этими туманными размышлениями был фон неотступного ужаса, который не исчезал полностью даже тогда, когда я напрягала все свои силы; ужаса, что все эти торги в конце концов окажутся напрасными; что я вернусь домой и обнаружу, что моя помощь пришла слишком поздно.

Эти тревожные мысли были вскоре прерваны мистером Отвеем, который, отложив перо и повернувшись на своем вращающемся кресле, взял только что написанное им письмо.

— Вот что я написал вашему отцу, мисс Вардон. Я думаю, это на время его успокоит, что нам и нужно.

> «Дорогой Вардон,

>

> После нашего разговора сегодня днем я обдумал дела и поразмыслил, нельзя ли дать вам больше времени. При более внимательном изучении дел фонда, я думаю, это можно устроить; фактически, я уверен, что можно, при некотором тщательном управлении с моей стороны. Так что можете считать, что требование, которое я был вынужден предъявить, на время отозвано. Когда вы будете в состоянии вернуть деньги, вам лучше уведомить меня; а тем временем вы имеете мое заверение, что никаких дальнейших требований не будет предъявлено без разумного уведомления.

>

> Надеюсь, это облегчит вашу естественную тревогу, по поводу которой я чувствовал себя несколько неловко после нашего расставания.

>

> Искренне Ваш,

> Льюис Отвей.

>

> Бичес.

> 21 апреля 1908 года.»

Он протянул мне письмо, когда закончил читать, и я быстро пробежала его глазами, прежде чем вернуть ему.

— Я думаю, это должно избавить его от всякой тревоги, — сказал он.

— Да, — ответила я. — Это подойдет превосходно. И если вы любезно запечатаете его и отдадите мне, я немедленно пойду и опущу его в почтовый ящик. Крайне важно, чтобы оно как можно скорее оказалось в его руках.

— Совершенно верно, — согласился он, — и я не буду вас больше задерживать, за исключением того, что, передавая вам это письмо, я полностью доверяюсь вам. Вы заметите, что это равносильно временному отказу от моих претензий к вашему отцу. Он, конечно, сохранит письмо и сможет предъявить его в ответ на любое внезапное требование о возврате денег. Так что я, по сути, выполняю свою часть соглашения заранее.

— Да, я это понимаю, — ответила я, — и я вам искренне благодарна; но, — добавила я, вставая и протягивая руку за письмом, — у вас есть мое торжественное обещание выполнить мою часть. Если бы вы были лучше со мной знакомы, вы бы сочли этого достаточным.

— Но я и так считаю, мисс Вардон, — поспешно возразил он, — я так и считаю. Если бы я не доверял вам безоговорочно, я бы не написал это письмо. Впрочем, я не должен вас задерживать. Я сделаю все необходимые приготовления и сообщу вам, когда все будет готово. Следующий четверг не будет слишком рано?

При упоминании конкретной даты, да еще такой близкой, что-то вроде полного осознания того, что я делаю, вспыхнуло в моем уме и заставило мое сердце болезненно заколотиться. Но так должно было быть, так зачем же торговаться об условиях? И, раз уж так должно быть, не было смысла пытаться оттянуть роковой день. Насущной необходимостью было доставить это письмо в руки моего отца, если только не было уже слишком поздно.

— Я должна оставить организацию дела на вас, мистер Отвей, — пробормотала я дрожащим голосом. — Поступайте, как сочтете нужным. А теперь я действительно должна идти.

Он пожал мне руку сухо-вежливо и проводил меня, сопровождая по дорожке до самой калитки, которую открыл передо мной с церемонным поклоном. Я поспешно пожелала ему «спокойной ночи», и, как только оказалась за калиткой, побежала в сторону дома, держа драгоценное письмо в маленьком кармане своего плаща.

Глава IV. Одиннадцатый Час

По мере того, как я приближалась к нашему дому, мои страхи так возросли, что я была вынуждена замедлить шаг из-за одышки и дрожи в конечностях. Меня тошнило от ужаса. В моем сознании, смутные и туманные, но невыразимо ужасные картины возникали, словно видения кошмара. Я сжимала в кармане драгоценный приказ об освобождении и стискивала зубы, пытаясь не думать о том, что я могу застать в конце своего пути.

Наконец я увидела дом. Он был весь темен, за исключением двух верхних окон — окон спален слуг. Значит, слуги, как обычно, отправлялись спать, ибо в нашем доме был ранний распорядок. Это казалось обнадеживающим, но лишь в малой степени; ибо даже если…

Я тихо открыла калитку — не знаю почему, но инстинктивно я избегала любого шума — и, пробежав по садовой дорожке, тихо вошла в дом своим ключом. Быстро и со страхом оглядев темный холл, я подкралась к вешалке. По-видимому, отец еще не вернулся домой, ибо его трости не было на месте, и одной из его шляп не хватало. Я взглянула на высокие часы и отметила, что еще не было и половины одиннадцатого; я выглянула через открытую дверь на темную дорогу и прислушалась к звуку шагов; затем, опустив письмо в почтовый ящик — в котором, как я видела, не было других посланий, — я зажгла одну из свечей со столика в холле и, заглянув в кабинет, книжную комнату и мастерскую, бесшумно поднялась по лестнице.

Сначала я пошла в спальню отца и при тусклом свете газа, который оставила горничная, и свете моей свечи, внимательно ее осмотрела. Я оглядела безделушки на каминной полке и на туалетном столике, и даже открыла маленький аптечный шкафчик, чтобы пробежать глазами по коллекции бутылочек и коробочек, время от времени делая паузы, чтобы прислушаться к шагам, странным или знакомым, как уж распорядится Судьба. Но как бы я ни вглядывалась, ничего необычного, ничего, за что могло бы зацепиться самое ревностное подозрение, не было. Все детали этой комнаты были мне знакомы, ибо с юности моим ежедневным долгом было осматривать их и следить, чтобы упорядоченное хозяйство моего отца не нарушалось слугами; и все было на своих местах, и ничего нового, странного или зловещего не появилось.

Закончив осмотр, я тихонько прошла по коридору в свою спальню, которая находилась у самой лестницы, и, прибавив газ, но оставив дверь приоткрытой, начала медленно раздеваться, все время напряженно прислушиваясь к любым звукам, которые могли бы подтвердить или развеять мои страхи. В доме было очень тихо и спокойно; так тихо, что звон воды, когда я наливала ее из кувшина, неприятно резко ударил мне в уши, и даже тиканье маленьких часов и мои собственные шаги в тапочках казались дерзким вторжением в эту выжидательную тишину.

Было несколько минут после одиннадцати, когда звук ключа в замке и тихое закрытие входной двери заставили кровь затрепетать до самых кончиков пальцев. Шагов по садовой дорожке слышно не было, но это, само по себе, было характерно; ибо мы с отцом оба не любили шума и обычно передвигались тихо, избегая хлопанья дверьми или любого другого резкого звука.

Я на цыпочках подкралась к двери и прислушалась. Трость была аккуратно поставлена на вешалку, а затем, мне показалось, — но я не была уверена, — что я услышала, как отец открыл почтовый ящик. Через несколько секунд я уловила слабый скрип, который, как я поняла, исходил от двери кабинета, и, после короткого промежутка времени, скрип повторился, и дверь закрылась. Затем газ в холле был выключен, и тихие шаги начали подниматься по лестнице.

— Это ты, Патер, дорогой? — спросила я.

— Я ли это, о, нечестивое и непослушное дитя, а также проказница! — был долгожданный ответ. — Разве я не велел тебе ложиться спать?

— Да, велели; и я собираюсь. Но я подумала, что хотела бы убедиться, что вы благополучно вернулись домой после своих кутежей.

— Mures ratti! — воскликнул он, войдя в свет из моей открытой двери. — Это бедная старая королева Анна не давала тебе уснуть в твоем гнездышке. Я тебя знаю.

Тут он легонько потянул за одну из косичек, в которые я заплела волосы, и, поцеловав меня в кончик носа, продолжил:

— А ты выглядишь усталой, как пресловутая собака, — единственный вид собак, который вообще устает. А теперь ложись спать и спи, как юный соня. Спокойной ночи, Джимми, дорогая.

С помощью удобной косички он притянул мое лицо к своему и снова поцеловал меня; затем он пошел по коридору, напевая очень тихо, но так, чтобы я слышала:

> Отец ее плетет капустные сети

> И на улицах их продает;

> Мать ее продает длинные кружева…

Тут быстрое diminuendo указало на то, что дверь закрылась, и тишина, так приятно нарушенная, снова опустилась на дом. И все же, я стояла у открытой двери, глядя в темноту. Видел ли мой отец письмо? Он казался очень веселым. Но ведь он казался бы очень веселым, даже идя на эшафот или на костер. Такова была его натура. И все же его веселость показалась мне более подлинной, чем та, которую он демонстрировал ранее вечером. Впрочем, не было нужды гадать; этот вопрос можно было легко разрешить. Взяв спички с моего подсвечника, я бесшумно спустилась по лестнице, держась за перила, и на ощупь пересекла холл, пока не дошла до двери. Затем я чиркнула спичкой и при ее свете заглянула сквозь решетку в почтовый ящик.

Он был пуст. Письмо было вынуто.

Я задула спичку и, бросив ее на поднос на столе, прокралась обратно по лестнице в свою комнату. Бесшумно закрыв дверь, я закончила свои приготовления, выключила свет и легла в постель, чувствуя в внезапном экстазе облегчения, что теперь я могу отбросить все заботы и похоронить тревоги и страхи этого ужасного дня во сне.

Мой отец был спасен! Никакого неотступного страха перед неминуемой трагедией, никакого ужаса перед надвигающимся разорением и позором не осталось, чтобы убить сон или смешать его с ужасными видениями. Мой отец был спасен. В одиннадцатый час я сделала свою ставку на его жизнь и свободу; и одиннадцатый час не был слишком поздним.

Но прошло много-много времени, прежде чем пришел сон, чтобы на время скрыть от меня жизненные реалии. Блаженное чувство избавления от этой ужасающей опасности, ощущение восстановленной безопасности вскоре сменилось холодом реакции. Ибо это был еще не конец. Я сделала ставку на жизнь моего отца и выиграла ее; но цена еще не была уплачена. И только теперь, когда я могла обдумать это, не терзаемая страхом за безопасность отца, я начала в полной мере осознавать, какой горькой была эта цена. Не то чтобы я хотела отказаться от своей сделки, ибо я заключила ее с открытыми глазами; и заключила бы ее снова, если бы возникла необходимость. Но это была ужасная цена. Я продала свое первородство — свое драгоценное женское первородство выбирать себе спутника жизни — за чечевичную похлебку. Это была цена, которую мне придется платить, и платить до конца своих дней.

Час за часом я лежала, широко раскрыв глаза в темноте, позволяя своим мыслям блуждать туда-сюда, то в тихое, безмятежное прошлое, то в туманное и безрадостное будущее, откуда они, испуганные, спешили вернуться. Но всегда, куда бы они ни устремлялись, за ними, то смутно и отдаленно, то ужасающе отчетливо, вставала эта неуклюжая фигура с бесстрастным восточным лицом; подобно тому, как перед глазами рыбака в арабской сказке дым из волшебного кувшина принимал угрожающую форму гигантского Джинна.

Я пыталась беспристрастно оценить характер мистера Отвея. Это было очень трудно. Ведь разве не ворвался он в нашу жизнь, как некий злой дух, чтобы одним словом и в мгновение ока развеять весь покой и счастье нашего тихого дома? Чтобы оборвать мое безмятежное общение с отцом? Чтобы обратить в прах и пепел все смутно-сладкие мечты моей девичьей поры? Чтобы закрыть от моего будущего теплое и туманное солнечное сияние и наполнить небосвод сплошной, свинцовой серостью? И все же я старалась судить о нем справедливо. Бездушно, цинично, он проехал на своей колеснице Джаггернаута по мне и моему отцу, устремив взор на собственные желания и не видя ничего иного. Он был абсолютным эгоистом. Это было неоспоримо. По какой-то причине он хотел на мне жениться; и для достижения этого желания он был готов подвергнуть нас обоих пыткам и с бесстрастным хладнокровием закручивать винты, пока мы не уступим. Думать об этом было не очень приятно.

С другой стороны, он казался, по-своему, человеком справедливым. Ни на йоту не пытался он изменить условия, которые предложил изначально; более того, в своем письме ко мне он отнесся к займу моему отцу как к почти безусловному дару, а остальные детали нашего соглашения изложил в письменном виде полно и честно, без малейшей попытки уклониться. И он не был скуп. Пять тысяч фунтов — большая сумма, чтобы заплатить за привилегию жениться на не желающей того невесте. В других обстоятельствах я, возможно, оценила бы этот подразумеваемый комплимент. Сейчас же я могла лишь признать, что, по его меркам, он казался не лишенным щедрости.

Но когда я думала о нем как о спутнике, с которым мне предстоит делить остаток жизни — или, по крайней

мере, ту ее часть, которая имеет значение, — эта мысль была почти невыносима. Жить день за днем и год за годом под одной крышей с этим огромным, скучным, некрасивым человеком; сидеть с ним за столом, гулять рядом, проводить бесконечные вечера наедине с ним: это было ужасно. Я едва могла заставить себя думать об этом. И все же ужасная реальность должна была обрушиться на меня в течение нескольких быстро пролетающих дней.

И дело было не только в простом общении — но от этого аспекта я поспешно отвратила свои мысли из чистой трусости. Я не смела даже на мгновение задуматься о том, что на самом деле означает брак. В нормальных условиях, возможно, скромности незамужней девушки позволено бросить случайный взгляд, полу-застенчивый и не совсем неприятный, на более интимные отношения в браке: но для меня, если бы такая мысль возникла непроизвольно, она могла бы вызвать лишь быстрый румянец стыда и отвращения, от которого я бы зарылась лицом в подушку со стоном содрогания и отвращения.

Было облегчением отвлечься от мучительного настоящего и немыслимого будущего к прошлому, или даже к будущему, которое могло бы быть. Ибо, как и у большинства девушек, у меня были свои мечты. Общение с отцом было счастливым и полным интереса; но оно никогда не казалось окончательным. Я смотрела на него не более чем как на пролог к настоящей жизни, которая пока скрывалась за близким горизонтом моей девичьей поры. И что касается этой реальности, хотя она представлялась лишь смутной картиной, все же в ней была определенная ясность. Для многих современных девушек амбиции, кажется, связаны с академией и лабораторией, с трибуной и форумом. Они, кажется, жаждут славы, или даже просто известности, и готовы состязаться с мужчинами — у которых нет дел получше — за высокие места в политике, в науке или в литературе. Я читала страстные требования некоторых из этих женщин о политическом и экономическом равенстве с мужчинами и смотрела на них с некоторым смутным удивлением, видя, как они так стремятся сорвать этот плод Мертвого моря и отвернуться от Древа Жизни, с его золотым грузом любви и благословенного материнства. Амбиции такого рода не имели для меня значения. В этом мой ум был совершенно ясен. Что касается того, в каких терминах я представляла себе конечные реальности, цветение и плодоношение женской жизни, я менее ясна. Дом свой, подобный приятному, мирному дому, который создал мой отец; мужчина свой, которым я могла бы гордиться и через которого я могла бы быть связана с большим миром снаружи; и милое потомство маленьких людей, в которых моя молодость могла бы обновиться и для которых я могла бы даже питать более широкие амбиции: вот, вероятно, что рисовали бы мои блуждающие мысли, если бы их можно было собрать и сфокусировать. Но этого никогда не было. Необходимой преломляющей среды не было. Ибо то, чем является увеличительное стекло для солнечного луча, — настоящая любовь к какому-то конкретному мужчине для раскрывающегося ума молодой девушки, сводящая рассеянные лучи мысли в одну яркую точку, в которой желаемое будущее становится четким и ясным. И это влияние, в своей полноте, никогда не входило в мою жизнь. Несомненная симпатия, которую я испытывала к обществу мужчин, была обусловлена, главным образом, их более широкими интересами и знаниями. Никаких сентиментальных или романтических переживаний не было.

И все же маленький бог не совсем забыл меня. Действительно, его крылатая стрела пролетела так близко, что я до сих пор не могла быть уверена, что осталась совершенно невредимой. Тот маленький эпизод — достаточно безобидный, по совести говоря, — произошел два года назад, когда мистер Давенант приехал из Оксфорда с небольшой группой сокурсников, чтобы провести более-менее учебные каникулы в наших краях. Я встречалась с ним, в общей сложности, три раза на правах случайной знакомой, и мы с живым интересом, свойственным очень молодым людям, беседовали о «высокой философии». Вот и все. Он был перелетной птицей, на мгновение опустившейся на самую окраину моей жизни, только чтобы взлететь в неизвестность и исчезнуть навсегда.

Это казалось незначительным происшествием. Десятки других мужчин приходили и уходили так же. Но была разница — для меня. Те другие мужчины тоже говорили о «высокой философии», но я совершенно забыла, о чем они говорили. Не так было в случае с мистером Давенантом. Снова и снова я ловила себя на том, что размышляю о его разговорах со мной, не, я подозреваю, ради содержания — которое, по правде говоря, не было ни весомым, ни блестяще оригинальным, — а скорее потому, что мне нравилось с ним разговаривать. И иногда я с удивлением замечала, как ясно я помню эти разговоры, вплоть до самых слов, которые он использовал, и тона его приятного, мужественного голоса. Прошло два года с тех пор — долгое время в жизни девушки; но все же мистер Давенант — его звали, кстати, Джаспер, приятное имя, как я тогда подумала, — оставался единственной фигурой, которая отделилась от туманной массы человечества, населявшей мое короткое существование. И сегодня вечером — в эту ночь страданий и отчаяния, когда все, ради чего стоило жить, казалось, уходило, — пока я лежала, глядя в темноту, воспоминание о нем снова вернулось ко мне. Снова я услышала его голос — как странно знакомо он звучал! — произносящий эти причудливо-отвлеченные фразы; я вспомнила выражение его глаз — ясных, ореховых, искрящихся живостью и свежим интересом юности — и его улыбку, когда он произносил какую-нибудь безобидную шутку — странную, юмористическую улыбку, которая слегка сдвигала его рот в сторону и, казалось, придавала шутке дополнительную пикантность своей незначительной странностью. Я помнила все это, ясно, живо, со свежестью вчерашнего дня; слова мудрости, юмористический оборот речи, серьезный, почти пылкий тон, непринужденную манеру, дружелюбную, но почтительную, — все вернулось ко мне, как это бывало сотни раз прежде, хотя прошло уже два года.

Он был всего лишь незнакомцем — просто случайным незнакомцем, который пришел и ушел, — который проплыл за край моего горизонта и исчез. Но даже в этом мимолетном прохождении от него исходило некое качество, благодаря которому мне было дано заглянуть за пределы настоящего в мир, доселе мне невидимый. Он был моим единственным маленьким романом; очень маленьким, но все, что у меня было; и для меня он олицетворял все то, что могло бы быть и теперь никогда не будет. И так случилось, что в эту ночь, когда я, казалось, прощалась со своей юностью и всеми ее смутно лелеемыми надеждами, воспоминание о нем задержалось в моих мыслях и было со мной еще, когда, наконец, сон — сон полного изнеможения и истощения — сомкнул мои веки и на время скрыл от меня реалии той жизни, на которую я была бы вполне согласна никогда больше не смотреть.

Глава V. На краю

О тех четырех днях, что последовали, я и сейчас не люблю вспоминать. Ужасная перемена, которая должна была произойти в моей жизни, с каждым мгновением становилась все отчетливее, все угрожающе, все ужаснее. Чудовищная реальность того, что должно было со мной случиться, отказывалась быть игнорируемой. Она навязывалась мне и заполняла мои мысли каждую секунду дня и преследовала мои сны по ночам. Бывали моменты, когда я с тоской поглядывала на то решение безнадежных жизненных трудностей, на которое намекал мой отец; но, увы! даже это не было решением при сложившихся обстоятельствах. Смерть, которая освободила бы меня от этого рабства, в которое я себя продала, оставила бы моего отца несвободным; и достичь ее собственными руками было бы грубейшим и нечестным уклонением от договора, который я заключила с мистером Отвеем. И целесообразность, и честь требовали, чтобы я выполнила условия своего соглашения.

Но это была ужасная ноша, которую я несла в те четыре дня, и несла, по необходимости, с веселым лицом и как можно меньшими изменениями в моих обычных манерах. Это было самое трудное. Сохранять видимость тихой веселости, которая была тоном нашего дома; улыбаться, шутить, обсуждать запланированную работу и говорить об истории, которую я, как предполагалось, все еще читала; и все это время чувствовать, как день рока подкрадывается ко мне, все ближе и ближе с каждым ударом моего больного сердца. Это было самое трудное. Но это нужно было делать, и делать основательно; ибо бдительный и сочувствующий глаз моего отца сразу же заметил бы малейшее проявление сигнала бедствия. И было крайне важно, чтобы он оставался в неведении.

И это, пожалуй, была самая горькая капля в этой горькой чаше. Впервые в жизни у меня была тайна от отца. Я систематически его обманывала. И тайна, которую я от него скрывала и делила с посторонним — фактически, с врагом, — была тайной, которая его глубоко касалась. И все же и это должно было быть. Это было сутью сделки. Ибо если бы он хоть на миг заподозрил, что я собираюсь сделать, он бы, несомненно, вмешался; и я знала его достаточно хорошо, чтобы быть уверенной, что его вмешательство не ограничилось бы простым убеждением. Он был тихим человеком, учтивым и мягким в манерах; уравновешенным, терпеливым, снисходительным — до определенного момента; но когда этот момент был пройден, происходила перемена, которая обычно удивляла тех, кто знал его лишь поверхностно. Подобно тяжелому телу, его было трудно сдвинуть с места и трудно остановить, когда он был сдвинут. Если бы он заподозрил мистера Отвея в нечестном давлении на меня — что он, несомненно, бы сделал, — то я бы не ручалась за последствия для мистера Отвея.

Но, как бы я ни старалась сохранить свою тайну, невыносимое напряжение тех дней страданий, должно быть, отразилось в каких-то изменениях в моей внешности. Раз или два я ловила на себе пристальный взгляд отца с выражением некоторой тревоги и спешила придать себе дополнительную долю веселости и отвлечь его внимание от себя. И все же, он не был полностью обманут моей напускной бодростью, хотя и не делал никаких замечаний до самого последнего вечера, когда, я полагаю, мои усилия скрыть горе и несчастье, грызущие мое сердце, были менее успешны, чем обычно. Тогда-то он и взялся за меня всерьез.

— Интересно, что случилось с моей девочкой, — сказал он, задумчиво глядя на меня, когда мы сидели за ужином. — В последнее время она немного побледнела, выглядит усталой и измотанной. Неужели это слишком много королевы Анны и слишком мало сна, как ты думаешь?

— Я чувствую себя вполне хорошо, — ответила я.

— Это увертка, моя дорогая, и, подозреваю, к тому же выдумка. Ты выглядишь вполне хорошо. Что случилось, Джимми?

— Я не думаю, что что-то случилось, Патер, дорогой, — ответила я, не без укора совести за прямую ложь. — Я не очень хорошо спала в последнее время, но это не от того, что я засиживалась за чтением. Возможно, это погода.

— Хм! — проворчал он, — возможно, это так, а возможно, и нет. Ты уверена, что тебя ничего не беспокоит? Никакой… что бы нам сказать? Ну, говоря прямо, никакой молодой человек, например, не соперничает с доброй королевой Анной за твое внимание?

Я горько усмехнулась. Если бы только!

Но, увы! Я была слишком надежно защищена от подобных неприятностей. Так что я смогла ответить с относительно чистой совестью.

— Нет, конечно, нет. Ты это прекрасно знаешь. Как он мог бы появиться, когда ты так надежно держишь меня в моей маленькой клетке?

— Это правда, Джимми, — ответил он. — Я, конечно, не замечал, чтобы какой-нибудь кролик-самец принюхивался поблизости. Но, возможно, дело в самой клетке. Это скучная жизнь для девушки — быть запертой со стариком вроде меня. Угольные совки и тому подобное — все это хорошо для древнего ископаемого, который высосал весь сок из жизни и должен довольствоваться скромным кусочком оставшейся кожуры. Но это не для девушки. Твой апельсин еще не выжат, Джимми, дорогая, и мы не должны дать ему перезреть.

— Я всегда была очень счастлива с тобой, дорогой старый Патер, — сказала я, и ком подступил к горлу. Как я была счастлива! И о, как с благодарностью я бы продолжила эту безмятежную, мирную жизнь и никогда не просила бы ничего другого, если бы только это было возможно!

— Я знаю, моя дорогая, — ответил он, — всегда довольная, веселая и добрая к своему старому отцу. Но все же… что ж, мы не должны слишком застревать в колее. Нам нужно время от времени немного меняться. Последние несколько дней я был довольно занят, но теперь буду посвободнее. Что ты скажешь о нескольких днях в Лондоне? Мы довольно давно не были в городе. Может, возьмем недельку отпуска и немного развеемся? Просто нанесем тонкий слой кармина — совсем тонкий и нежный — на метрополию и, между делом, посмотрим сами, не осталось ли еще среди населения большого света нескольких представительных особей мужского пола. Что скажешь?

Я не знаю, что я сказала, или как я сдержала почти непреодолимое желание броситься ему на шею и выплакать свою тайну ему в ухо. Было ужасно слушать, как он строит планы на один из тех блаженных маленьких отпусков, которые мы время от времени проводили вместе, и знать, что завтра моя собственная жизнь будет безвозвратно испорчена, а его дом опустеет. Я пробормотала какой-то смутный ответ, а затем сумела увести разговор в менее мучительное русло. Но раз или два в течение вечера он возвращался к этой теме, и когда, довольно рано, я пожелала ему «спокойной ночи», он сказал, держа меня за руки и критически осматривая:

— Да, цветок, несомненно, немного увял. Мы должны об этом позаботиться, Джимми. Подумай над моим предложением и реши, нет ли какой-то особой поездки, которая тебе бы понравилась; например, не хотела бы ты поехать к морю, а не в Лондон.

— Хорошо, Патер, дорогой, — ответила я, — я подумаю об этом, — и с этим слишком легко выполнимым обещанием я отвернулась и пошла наверх.

Это была моя последняя ночь дома; последняя ночь моей девичьей поры и свободы. Фактически и по сути, я навсегда попрощалась с отцом; ибо хотя впредь мы и будем встречаться, я уже не буду его дочерью в прежнем смысле. Я буду собственностью другого человека, и этот человек — не его друг.

Долго после того, как я пришла в свою комнату, я сидела, думая об этом и глядя испуганными, растерянными глазами в темное будущее, на пороге которого я уже стояла. Что это будущее таило для меня, помимо уверенности в страдании и унижении, кто мог сказать? Я не смела пытаться проникнуть в эту ужасную неизвестность. От того, что могло лежать за этим порогом, мои мысли, объятые ужасом, отступали. Все это казалось каким-то чудовищным сном, от которого я вот-вот проснусь, дрожа, но со вздохом облегчения. И все же это было не так. Как бы ни была невероятна эта ужасная вещь, которая обрушилась на меня в одно мгновение, она была слишком реальна, чтобы надеяться на пробуждение.

А что же мой отец? Для него тоже старая приятная жизнь закончилась. Тихая веселость, безмятежное счастье его дома ушли навсегда. Отныне он будет одиноким человеком, оплакивающим потерю своей спутницы и питающим горькую обиду на человека, который ее у него отнял. Но что он будет чувствовать по поводу этого крушения моей жизни — ибо он, несомненно, будет считать это именно так? Какую часть того несчастья и унижения, в которое я себя продала, придется нести ему? Это был вопрос, который я едва ли задавала себе раньше; но теперь, когда я подумала о его преданности мне, о его сочувствии ко мне и его самозабвении, внезапное сомнение закралось в мой ум. Стоило ли это того, в конце концов? Если и я, и мой отец должны были стать несчастными на всю жизнь, какую пользу я принесла этой жертвой?

Я думала о нем, каким он был сегодня вечером и в последние день-два. Вся его беззаботность вернулась. Он был снова совершенно собой. С тех пор как я доставила письмо мистера Отвея, все признаки заботы исчезли. Это письмо, по-видимому, полностью его успокоило; что и неудивительно, поскольку оно положило конец его сиюминутным трудностям, и поскольку он ничего не знал о цене, которой оно было куплено. И хотя я знала лучше, все же его спокойствие и уверенность не прошли для меня бесследно. Под ясным небом и при солнечном свете трудно было поверить, что громовой удар все еще готов обрушиться. И так было, что не раз в ту ночь я ловила себя на вопросе, возможно ли, что я поступила неправильно? Была слишком поспешна.

Но сейчас об этом думать было бесполезно. Сделка была заключена, и плата принята авансом. И даже если бы для меня было возможно отказаться от добровольно данного обещания — что, очевидно, было не так, — мистера Отвея нельзя было бы удержать от его первоначальных намерений. Исходная ситуация была бы воссоздана заново.

Перед тем как раздеться, я села за свое маленькое бюро и написала письмо отцу, на случай, если завтра не будет времени. Ибо договоренности — которые мистер Отвей сообщил мне в письме, написанном женским почерком, — были по необходимости несколько тайного характера. Мистер Отвей получил специальное разрешение и уведомил священника небольшой церкви на окраине города, и на проселочной дороге, ведущей к церкви, я должна была встретиться с ним в четверг утром как можно ближе к одиннадцати часам. Вряд ли возникли бы трудности с выполнением моей части договоренности, но, тем не менее, лучше было ничего не оставлять на завтра.

Письмо, которое я написала отцу, было довольно коротким. Не было нужды в длинном, поскольку факты, которые нужно было сообщить, были простейшими, и я, вероятно, увижу его в течение дня. Вот что я написала:

> «Мой дорогой отец,

> Я пишу, чтобы сказать тебе, что собираюсь сделать то, что, я боюсь, ты не одобришь. Я собираюсь выйти замуж за мистера Отвея; и к тому времени, как ты получишь это письмо, брак уже будет заключен.

> Ты поймешь, почему я это сделала, когда я скажу тебе, что случайно узнала о твоих трудностях и о его претензиях к тебе, и ты также поймешь, почему я держала свое намерение в тайне от тебя. Это был единственный выход для нас; и не думай, что я сделала это только ради тебя. Я была обеспокоена не меньше и действовала в своих интересах так же, как и в твоих.

> Пожалуйста, дорогой, постарайся простить меня за этот шаг без твоего согласия. Ты бы никогда не согласился, а все же так должно было быть.

> Твоя любящая дочь,

> Хелен.»

Я запечатала письмо и, надписав адрес, положила его в бюро, чтобы оно было готово к утру. Затем я привела в порядок свои вещи, убралась в бюро и в шкафу, порвала отвеченные письма и упаковала небольшой сундук с необходимой одеждой, чтобы его забрали назавтра; и все это я делала с удивительным каменным спокойствием и чувством, будто привожу дела в порядок, готовясь проститься с жизнью. И это спокойствие — спокойствие, подобное тому, какое часто проявляют люди сильного характера перед лицом неизбежной смерти или накануне опасной операции, — сохранилось даже после того, как я легла в постель, так что, в отличие от беспокойных ночей, которые я провела после встречи с мистером Отвеем, я вскоре погрузилась в глубокий сон и проспала до позднего утра.

Глава VI. Встреча и разлука

Оказалось проще, чем я ожидала, прийти на встречу с мистером Отвеем, ибо у отца были дела, из-за которых он рано ушел, и, когда я спустилась к завтраку, его уже не было дома; что было для меня глубоким облегчением, ибо это избавило меня от дополнительного страдания последнего прощания и необходимости дальнейшего обмана.

Было половина одиннадцатого, когда, положив письмо на поднос на столике в холле, я вышла из дома. Самый прямой путь к церкви лежал через город, но страх встретить отца или кого-либо из знакомых заставил меня пойти по дорогам, ведущим из окрестностей в сторону загородной местности, и таким образом обогнуть город по окраинам. Я шла быстрым шагом, бессознательно находя путь в довольно запутанном лабиринте проселочных дорог, и все еще пребывала в том странном, полусонном спокойствии, которое владело мной накануне вечером.

Когда я приблизилась к окрестностям маленькой церкви — которая была чем-то вроде миссионерской часовни под присмотром помощника священника, — я взглянула на часы и увидела, что было без пяти одиннадцать; и почти в тот же миг, повернув за угол, я увидела фигуру, один лишь взгляд на которую так полностью разрушил мое самообладание, что я готова была рухнуть на тротуар. Ошибиться было невозможно, хотя она стояла ко мне спиной; огромная, грузная фигура, удалявшаяся от меня с особой походкой тяжелого и неспортивного человека; тихая, размеренная походка, напоминающая движение задних ног слона.

Я, затаив дыхание, последовала за ним по довольно убогой на вид улице, отмечая, что время от времени тонкое облачко голубого дыма проплывало над его плечом. Наконец, на углу пересекающейся дороги, он повернулся и увидел меня; после чего отбросил сигару и, повернув ко мне, поприветствовал меня, картинно взмахнув шляпой, и протянул руку.

— Как мило с вашей стороны, мисс Вардон, — сказал он, — быть такой пунктуальной. Я едва надеялся, что вы сможете быть здесь так… э-э… так пунктуально.

Я вяло пожала ему руку, но ничего не ответила. Шок от внезапной встречи медленно проходил, уступая место своего рода оцепенелому безразличию, смешанному с неясным любопытством. Я чувствовала себя так, словно меня опоили или я гуляла в гипнотическом трансе, в полусознании и с тупым ожиданием того, что произойдет дальше. Я шла рядом с мистером Отвеем по этой жалкой улочке с чувством, несколько похожим на то, с каким идешь во сне рядом с какой-нибудь исторической или мифической личностью, принимая нелепую ситуацию из простой умственной инерции.

Мистер Отвей, тоже, казалось, был подавлен странностью положения, или, возможно, смущен моим молчанием. Во всяком случае, хотя он несколько раз прокашлялся, словно собираясь что-то сказать, он так и не заговорил, пока мы не повернули за угол, где, встроенное в ряд убогих домов, появилось маленькое кирпичное здание, которое по общей форме и дизайну напоминало большую собачью конуру.

— Это, — сказал он, — церковь, мисс Вардон… или, может быть, мне следует говорить Хелен. Немного трудно… э-э… привыкнуть к этим… этим близким отношениям, могу сказать, так скоро. Несомненно, вы тоже так считаете?

— Да, — ответила я.

— Уверен, что так. Естественно. Мое имя, вы, возможно, помните, — Льюис. Мое крестное имя, я имею в виду, — добавил он, слегка смутившись при слове «крестное».

— Я помню, — сказала я.

— Совершенно верно. Я не сомневался, что вы помните. Кхм. — Он несколько раз смущенно прокашлялся, а затем, когда мы переходили на сторону церкви, продолжил: — Я думаю, мы найдем двери открытыми. Закон, я полагаю, этого требует. А внутри мы найдем мою экономку, миссис Грегг. Она будет одним из свидетелей, знаете ли. Другим будет ризничий.

Внешняя дверь была на щеколде, как он и сказал, и, впустив меня, он закрыл и снова защелкнул ее. Из темного вестибюля я вошла в голое, неуютное здание, с беленой стены которого на меня, словно в насмешку, ухмылялся большой, украшенный гербом текст со словами: «Возрадовался я, когда сказали мне: „пойдем в дом Господень“».

У двери, на одной из сосновых скамей, сидела маленькая, хрупкая женщина, которую я видела в доме мистера Отвея, и разговаривала с очень лысым и довольно потасканным пожилым человеком; но, как только мы вошли, мужчина поспешил в сторону ризницы, а женщина встала и прошла несколько шагов нам навстречу.

— Это мисс Вардон, миссис Грегг, — сказал мистер Отвей, представляя меня в тяжелой, смущенной манере.

Миссис Грегг уставилась на меня с нескрываемым любопытством и чем-то враждебным в выражении лица и ответила:

— Я ее уже видела.

— Да, — сказал мистер Отвей, — полагаю, что так. Да. Конечно. Разумеется. И я… э-э… надеюсь… фактически, могу сказать, что я… ах…

Что он собирался сказать, я понятия не имею, и подозреваю, что и он сам не был уверен; но в этот момент мужчина — который, по-видимому, был ризничим, — вышел из ризницы в сопровождении молодого священника, уже облаченного в стихарь и с книгой в руке.

По-видимому, все было объяснено и устроено мистером Отвеем заранее, ибо, когда мы двинулись по нефу, священник занял свое место перед престолом и открыл книгу. Я заметила, что он бросил на меня один быстрый и пристальный взгляд, полный удивления и любопытства, и после этого, казалось, по возможности избегал даже смотреть в мою сторону.

Церемония началась резко и без предисловий. С смутным удивлением я осознала, что священник говорит, или, вернее, читает вслух, быстрым и невнятным полушепотом. Я слушала с небольшим вниманием и большей частью не различала слов, что, я думаю, и было намерением священника; его полу-извиняющееся бормотание было, я полагаю, предназначено для того, чтобы смягчить эффект тех грубоватых дерзостей, которыми усыпана служба и которые так неуместно сохранились в наш век приличной и сдержанной речи. Я пыталась сосредоточить свои мысли на церемонии, в которой принимала участие, но обнаружила, что они постоянно уносятся к моему отцу, занимаясь его нынешним местонахождением и занятиями. Может, он все еще в своей конторе? Или, быть может, заехал к нам домой, как он иногда делал, и уже видел мое письмо?

Меня вернул к происходящему вопрос, обращенный ко мне по имени более отчетливым тоном, за которым последовала прошептанная инструкция: «Скажите „согласна“». Я повиновалась мягко сказанной команде, и затем, с моей правой рукой, заключенной в большой и дряблой хватке, я услышала, как мистер Отвей повторяет за священником торжественную формулу, которая должна была так много значить, и которая, как сейчас произносилась, была лишь пустой насмешкой; из которой фраза «иметь и владеть с сего дня» казалась единственной действительно применимой.

Все еще пассивная и сознающая лишь некое тупое неудобство и удивление от несоответствия всего происходящего, я позволила разъединить и снова соединить наши руки и послушно повторила формулу слов, как диктовал священник.

— Я, Хелен Вардон, беру тебя, Льюис Отвей, в свои законные мужья, чтобы иметь и владеть с сего дня, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, любить, лелеять и повиноваться, пока смерть не разлучит нас, согласно святому установлению Божьему; и в том я даю тебе свое слово.

Это было поразительно! Эти пылкие слова, столь исполненные любви, полного самоотвержения и самоотречения, я действительно обращала к простому незнакомцу, к человеку, который даже сейчас был лишь именем, привязанным к незнакомой, непривлекательной личности; на чей труп, если бы он упал мертвым у моих ног в самый миг моих слов, я могла бы смотреть без всяких эмоций, кроме облегчения.

Это была поразительная ситуация. Удивление, невероятность ее заполнили мой разум до исключения всего остального, пока, когда мистер Отвей снова начал говорить по диктовке священника, и я осознала, что на мой палец надето кольцо, я смутно поняла, что церемония завершена и что произошла необратимая перемена.

Но даже тогда мои мысли быстро унеслись от этой значимой сцены к другим, которые, казалось, волновали меня глубже. Когда я опустилась на колени рядом с мистером Отвеем и монотонное бормотание возобновилось, я снова начала задаваться вопросом, где мой отец и что он делает. Зашел ли он и увидел ли мое письмо, или горничная заметила его и отнесла в контору? И будет ли он сердиться или только огорчится? Сочтет ли он, что я поступила правильно? Или осудит мой поступок как необдуманный или даже ненужный? И, наконец, было ли хоть малейшее возможное, что я поступила неправильно? Пожертвовала ли я собой — и им — без достаточной причины?

Так мои мысли блуждали туда-сюда под бормочущий аккомпанемент бесконечных молитв и наставлений, проносившихся мимо меня незамеченным потоком. Наконец церемония подошла к концу. Поднявшись с колен, мы гуськом последовали за священником в ризницу, где, когда я подписывала знакомое имя в регистрационной книге, ко мне пришло первое ясное осознание моего изменившегося положения. Но даже тогда яркая вспышка прозрения была лишь мимолетной. Едва я пожала руку священнику и вышла на улицу, как мои мысли снова устремились к моему дому — моему настоящему дому — и к моему отцу.

Некоторое время после выхода из церкви мы с мистером Отвеем шли молча. Он раз или два прокашлялся и, казалось, был на грани того, чтобы заговорить, но либо не мог найти ничего подходящего, чтобы сказать, либо ему было трудно начать разговор о своих мыслях. А я тем временем предавалась собственным размышлениям. Наконец, однако, после одного-двух предварительных покашливаний, ему удалось начать.

— Боюсь, Хелен, вы можете подумать, что я оказал на вас довольно несправедливое давление, чтобы вы вышли за меня замуж.

Я собралась с мыслями, чтобы обдумать сказанное им, и после небольшой паузы ответила:

— Что бы я ни думала, я не жалуюсь. Я не забываю, что приняла ваше предложение по своей свободной воле; и я намерена честно выполнить свою часть сделки.

— Я рад это слышать, Хелен, — с готовностью сказал он. — Я боялся, что вы можете чувствовать обиду — можете подумать, что я заключил довольно жесткую сделку.

— Возможно, так и есть, — ответила я. — Но это не влияет на условия сделки. Мои чувства к вам не были частью соглашения.

— Нет; это правда, — поспешно согласился он; но он был заметно удручен и некоторое время шел рядом со мной, не говоря ни слова. Мои мысли снова начали блуждать; и тут, внезапно, мне пришел в голову вопрос, который я уже задавала себе снова и снова, не находя ответа. Теперь, движимая новым импульсом любопытства, я облекла его в слова.

— Не будете ли вы против, если я спрошу, мистер Отвей, почему вы хотели на мне жениться?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и небольшим смущением.

— Ну, моя дорогая Хелен, — нерешительно ответил он, — в этом нет ничего примечательного, не так ли? Я хотел на вас жениться по той же причине, что и любой другой мужчина; потому что вы красивая девушка — прекрасная, могу сказать, девушка, — и умная, и яркая, и, насколько я мог судить по вашему обращению с отцом, добрая, любящая девушка. Я восхищался вами с тех пор, как впервые встретил вас, полтора года назад.

Я, должно быть, выглядела удивленной — я, конечно, так себя и чувствовала, видя, что он не делал никаких усилий, чтобы развивать наше знакомство, — ибо он продолжал:

— Да, Хелен, я восхищался вами; но поскольку мне нечего было предложить в плане личных достоинств, и я не предполагал, что мое состояние будет достаточной компенсацией за мои… э-э… личные недостатки, я держал свое восхищение при себе. Фактически, я полагаю, если бы не этот счастливый случай — счастливый для меня, я имею в виду, — немного неудачный, возможно, для вас, — хотя и не такой уж неудачный, как могло бы… э-э… по крайней мере, я смею надеяться, что все обернется…

Он неловко замолчал, словно ожидая от меня помощи. Но я не прокомментировала. Мое мимолетное любопытство было удовлетворено. Я услышала его объяснение, и оно показалось мне весьма недостаточным. Так фраза и осталась незаконченной, и в наступившей тишине мои мысли снова вернулись к отцу.

Когда он получит мое письмо? И каковы будут его чувства, когда он осознает, что его дочь — его спутница и товарищ по играм, его любимая подмастерье — потеряна для него навсегда? И каким будет его отношение к мистеру Отвею? Глубоко враждебным, без сомнения. Его презрительный отказ от предложения показал это достаточно ясно. Да, он будет сердиться — яростно сердиться; ибо, каким бы тихим и мягким он ни был в манерах, он был человеком страстным. Он мог даже быть буйным, как я знала по одному или двум случаям. И наш доктор, доктор Шарп, тоже это знал и предупреждал его быть осторожным, предостерегая не только от перенапряжения, но и от чрезмерного волнения любого рода. Слова доктора вернулись ко мне сейчас с уколом беспокойства. Я не думала об этом раньше. Его горе, его печаль, его гнев на человека, который потребовал от меня эту цену, — обо всем этом я думала и переживала. Но сам физический шок, который мое письмо нанесет ему, совершенно неподготовленному, — это я как-то упустила. И все же это было достаточно очевидно. Он вернется домой, ожидая найти меня, как обычно, ждущей его; и тут, без малейшего предупреждения, в мгновение ока, он узнает, что я была похищена из его жизни навсегда. Это будет ужасный удар.

Чем больше я об этом думала, тем больше беспокоилась. Предположим, он серьезно заболеет, получив мое письмо. Это было вполне возможно; это было даже очень вероятно. А если он уже получил мое письмо! Если он в этот самый момент лежит, сраженный шоком, и рядом с ним только слуги! Когда я думала об этой ужасной возможности, моя тревога росла с каждым мгновением; и я уже начинала размышлять, как скоро я смогу вырваться к нему, чтобы убедиться, что все в порядке, когда голос мистера Отвея прервал мои мысли. Я не сразу поняла, что он говорит, пока, усилием воли, не отвлекла свое внимание от волнующего предмета моих размышлений.

— …конечно, — говорил он, когда я попыталась уловить нить его рассуждений, — он отвечал моим целям как одинокого холостяка; но теперь это не годится. Нам придется подыскать дом совершенно другого класса. И нам понадобятся другие слуги. Я оставлю миссис Грегг, если вы не возражаете, поскольку она так долго со мной и знает мои привычки, но нам понадобится еще пара горничных, я полагаю.

— Миссис Грегг — ваша единственная служанка? — рассеянно спросила я.

— Да, — ответил он, — то есть, единственная постоянно проживающая служанка. У нее есть девушка, которая помогает ей по утрам с работой по дому и присматривает за домом, когда она уходит за покупками. Именно так она смогла присутствовать в церкви сегодня утром.

Пока он говорил, мы свернули на тихую, деревенского вида дорогу, на которой он жил, и еще несколько шагов привели нас к дому. Миссис Грегг, которая, по-видимому, поспешила вперед по другому маршруту, стояла у открытой двери и разговаривала с девушкой лет шестнадцати, и, когда мы поднялись по ступеням, она обратилась к мистеру Отвею.

— Мне нужно кое-что сделать в городе. Хотите, чтобы Лиззи осталась, или вы сами откроете, если кто-нибудь придет?

— О, ей не нужно оставаться, миссис Грегг, — был ответ. — Я не буду выходить. Но не задерживайтесь дольше, чем сможете.

На это миссис Грегг отпустила девушку и вышла следом за ней, закрыв за собой дверь. Мистер Отвей повесил шляпу на крючок в холле и, поставив зонт в подставку, извиняющимся тоном заметил:

— Манеры миссис Грегг не совсем те, что хотелось бы видеть у служанки; но она способная женщина и абсолютно надежная. Она с Севера, знаете ли, где манеры немного грубее, чем у нас. Показать вам вашу комнату?

Не дожидаясь ответа, он прошел передо мной вверх по лестнице на второй этаж, где ввел меня в спальню и встал у двери со смущенным и довольно извиняющимся видом, бросив взгляд явного неодобрения на ее несколько скудную обстановку.

— Это бедное место, чтобы приводить вас сюда, Хелен, — заметил он, — но это можно исправить. Для холостяка было достаточно хорошо. Вы найдете шкаф и комод пустыми, когда пришлете за своими вещами. Мои — в гардеробной, это та маленькая комната справа. А теперь я оставлю вас пока хозяйкой.

С этими словами он вышел, закрыв за собой дверь, и я услышала его мягкую, тяжелую поступь, спускающуюся по лестнице.

Некоторое время после его ухода я стояла, оглядываясь в полном смятении. Комната была убогой почти до неприличия — удивительно убогой для жилища признанно состоятельного человека. Но не это повергло меня в ужас. Как бы деликатно я ни была воспитана, сама обстановка жизни не имела для меня большого значения. Что меня совершенно потрясло, так это чувство, теперь дошедшее до меня с ошеломляющей силой, что я больше не принадлежу себе; что я отдалась во владение другому человеку, чужому мужчине, к которому я испытывала растущее отвращение. Это была не моя комната: это была наша комната. У меня больше не было никаких прав на уединение или личную сдержанность. Я была его, «чтобы иметь и владеть с сего дня», без всякой возможности избежать или протестовать против самых отвратительных фамильярностей. Я добровольно отдала не только свою свободу, но даже видимость защиты от самых возмутительных вторжений.

Конечно, я знала все это и раньше. Но в спешке и суматохе, в тревогах и волнениях событий, которые заставили меня принять поспешное решение, восприятие было частично затуманено. Я знала, что делаю, но осознавала лишь смутно. Потребовался вид этой убогой комнаты, с ее значимым содержимым и присутствием этого человека, который стоял рядом со мной как сожитель, чтобы осветить смутное восприятие до осознания самой ужасной живости.

Вскоре я начала, с тупым любопытством заключенного, которого знакомят с новой камерой, исследовать комнату, открывая пустой шкаф и выдвигая плохо подогнанные ящики простого соснового комода. Затем я заглянула в гардеробную — голую каморку, обставленную умывальником, туалетным столиком и комодом, — и даже вошла, чтобы взглянуть сквозь полуприкрытые жалюзи на сад и улицу. Я уже собиралась отвернуться, когда заметила человека, быстро приближающегося к дому; и в одно мгновение мое сердце подпрыгнуло от смешанной радости и тревоги.

Это был мой отец.

Я нервно наблюдала за ним, пока он шел к дому, и мои страхи росли с каждым его шагом. Каждое движение выражало волнение и гнев; быстрая походка, выдвинутый вперед подбородок, сама посадка плеч; то, как он сжимал свою трость посередине, словно целясь для удара, было полно угрозы. Когда он приблизился, я спряталась за занавеску, но все еще наблюдала за ним; наблюдала с растущей тревогой, ибо теперь я могла видеть, что глаза его были дикими под нахмуренными бровями, рот сжат, а лицо было странного, пятнистого, багрового цвета. Он выглядел так, словно был пьян, но я знала, что это не так.

Подойдя к калитке, он с силой рванул ее и, войдя, захлопнул за собой; чего я никогда прежде за ним не замечала. Он прошагал по дорожке, не взглянув вверх, и исчез из моего поля зрения, и мгновение спустя раздался дикий трезвон колокольчика, за которым последовал оглушительный стук в дверь.

Я колебалась, не зная, что делать. Спуститься ли мне и встретить его с умиротворяющими словами, или подождать, пока первая вспышка его гнева не утихнет? Я прокралась из спальни на площадку и встала, положив руку на перила, и прислушалась. Я слышала, как мистер Отвей мягко и довольно медленно прошел по холлу. Я слышала, как он открыл дверь, и тут голос моего отца загремел, громкий и яростный.

— Где моя дочь, Отвей? Она здесь?

— Да, — ответил мистер Отвей, — она наверху. Мы только что вернулись из церкви.

— Вы хотите сказать, — потребовал ответа отец, — что брак действительно состоялся?

— Да, — ответил мистер Отвей. — Мы поженились полчаса назад.

— Что! — взревел мой отец. — После моего письма! Вы сказали ей об этом письме? Вы не сказали, вы, проклятый негодяй! Вы ее обманули! Вы ее одурачили!

— Что до вашего письма, мистер Вардон, — услышала я ответ мистера Отвея, — я его сам еще не видел. Утренняя корреспонденция все еще…

Тут дверь закрылась, и его голос стал неразборчивым. Они вошли в одну из комнат. Я, пошатываясь, вернулась в спальню и рухнула на стул, дрожа с головы до ног. Во имя Бога, что имел в виду мой отец? Обманута! Одурачена! Неужели это правда? Неужели действительно возможно, что я была завлечена в объятия этого неуклюжего мужлана обманом? Это было невероятно. И все же…

Когда первый шок от этого поразительного заявления начал проходить, в моей груди поднялась буря гнева и негодования; и я уже была готова встать, чтобы спуститься и потребовать объяснений от мистера Отвея, когда дом содрогнулся от тяжелого удара. Я вскочила со стула и, летя на крыльях ужаса вниз по лестнице, открыла первую попавшуюся дверь.

Прошли годы с того незабываемого момента, но даже сейчас, когда я пишу, та картина, что предстала моим глазам, когда я открыла дверь, встает передо мной, живая и ясная, как та ужасная реальность. Я видела ее тогда лишь на одно мгновение, когда ворвалась в комнату; но она осталась со мной и останется до моего смертного дня.

Мой отец лежал без движения на полу у камина; лицо его было ужасного, землисто-серого цвета, глаза неподвижно устремлены в потолок; и из небольшой раны на правой стороне лба несколько капель темной крови стекали по виску. Рядом с ним, наклонившись над ним, стоял мистер Отвей, с пепельным лицом и отвисшей челюстью, само воплощение ужаса и смертельного страха; а в правой руке мистер Отвей сжимал трость моего отца, крепкую малаккскую, с тяжелым серебряным набалдашником.

Я пролетела мимо него и опустилась на колени рядом с отцом; и в тот миг я поняла, что мой отец мертв. Я никогда прежде не видела мертвого человека. Но ошибиться было невозможно. Я говорила с ним; я звала его мучительным шепотом; я гладила его по голове и прикасалась к лицу. Но все это время я знала, что он мертв; что он ушел от меня навсегда. Даже пока я смотрела на него, землисто-серый цвет его лица сменился мертвенной белизной; застывшие глаза расслабились и, казалось, запали в глазницы; и рот медленно приоткрылся. Это была смерть. Я знала это. Ошеломленная, сраженная, почти лишенная сознания и способности мыслить, я знала это, с тупой уверенностью отчаяния.

Когда я вошла в комнату, мистер Отвей вскочил с выражением ужаса, и, когда я опустилась рядом с отцом, я услышала, как он тихо отошел к письменному столу. Теперь он снова был рядом и снова наклонился над телом моего отца. Я чувствовала, что он здесь, хотя мой взгляд был прикован к этому бледному лицу, которое не отвечало мне. Вскоре он заговорил, приглушенным, благоговейным шепотом.

— Это ужасно, Хелен! Мы можем что-нибудь сделать?

Я подняла на него взгляд с внезапной вспышкой отвращения и ненависти; и, когда я посмотрела, я заметила, что он больше не держит трость. Я медленно поднялась на ноги и встала перед ним.

— Нет, — ответила я. — Он мертв. Он мертв. Мистер Отвей, вы убили моего отца.

Когда я встала перед ним, он отшатнулся от меня, глядя на меня так, словно я была каким-то ужасным призраком. Его лицо, побледневшее до ужасающей белизны и блестящее от пота, было страшно смотреть; лицо полного, смертельного ужаса.

— Хелен! — выдохнул он. — Хелен! Ради всего святого, не смотри на меня так! Это не я его убил. Клянусь Богом, это не я. Он потерял сознание. Я пытался отнять у него трость — я должен был, иначе он бы меня убил, — и его голова ударилась о каминную полку. Затем он потерял сознание и упал. Я говорю тебе правду, Хелен. Клянусь Богом!

На это я не ответила. Верила я ему или нет, я не могу сказать. Ошеломленная этой ужасной вещью, которая случилась, я могла лишь смотреть на него с полным отвращением, как на причину всего этого.

— Хелен! — продолжал он умоляюще. — Скажи, что ты мне веришь! Клянусь, я его не трогал. И не смотри на меня так! Хелен! Почему ты смотришь на меня таким ужасным взглядом?

Он сжал руки и, бросив испуганный взгляд на труп моего бедного отца, простонал:

— Боже мой! Боже мой! Но это ужасно! Ужасно! Ты думаешь, он действительно мертв? Ты не думаешь… мы не можем ничего сделать? Если бы здесь был доктор… если бы у нас был кто-нибудь, кого можно было бы послать… Пойти мне за доктором, Хелен?

— Да, — ответила я, — вам лучше пойти.

— Я пойду, — сказал он. — Но ты мне веришь, не так ли? Я клянусь…

— Вам лучше пойти сейчас же, мистер Отвей, — прервала я его.

Он бросил на меня один жалобный, умоляющий взгляд, а затем, с отчаянным стоном, повернулся и вышел из комнаты. Я слышала, как он поспешно прошел по холлу, и мгновение спустя входная дверь закрылась.

Я снова опустилась на колени рядом с отцом и, взяв его безвольную руку в свою, заглянула в бледное лицо, смутно удивляясь, обнаружив в нем что-то новое и незнакомое. Я не плакала. Удар был слишком сокрушительным, слишком ошеломляющим, чтобы вызвать обычные эмоции. И я не думала связно; но стояла на коленях, тупо глядя в лицо, которое было лицом моего отца, и все же не было, погруженная в своего рода ужасный транс, осознавая лишь горькую боль и чувство невыразимой потери.

Через некоторое время — я не знаю, как долго, — я услышала звуки движения в доме, и вскоре тихие шаги приблизились к комнате. Дверь, которую мистер Отвей оставил приоткрытой, со слабым скрипом отворилась, и голос миссис Грегг произнес: «Господи! Что это?»

Она на цыпочках вошла в комнату, пока не встала рядом со мной, и с испуганным выражением лица посмотрела на труп моего отца.

— Да ведь этот человек мертв! — воскликнула она. — Кто он?

— Это мой отец, миссис Грегг, — ответила я.

Она некоторое время стояла молча, по-видимому, обдумывая значение моего ответа. Затем она обошла и с любопытством посмотрела на рану на лбу.

— Где мистер Отвей? — спросила она.

— Он пошел за доктором, — ответила я.

— За доктором! — повторила она. — А какой прок от доктора, когда человек мертв? Вы знаете, как это случилось?

Прежде чем я успела ответить на ее вопрос, послышался звук ключа, вставляемого в замок входной двери. Она быстро повернулась, словно собираясь выйти из комнаты, но, когда она дошла до порога, вошел мистер Отвей, за которым следовал доктор, и она отступила, чтобы пропустить их. Я поднялась на ноги, и доктор — мужчина средних лет с суровым лицом, которого я знала в лицо, — опустился на колени на мое место. Он поднял безвольную руку и приложил палец к запястью; он поднял веко и коснулся мутнеющего глазного яблока; затем, вынув свой стетоскоп, он некоторое время слушал грудь в области сердца. А мы все тем временем стояли и наблюдали за ним в глубокой тишине, сквозь которую шумно прорывалось тиканье часов, как в ту роковую ночь, когда я сидела в этой самой комнате, бессознательно подготавливая элементы этой трагедии.

Наконец доктор встал и, сложив стетоскоп, неторопливо убрал его в карман и повернулся к мистеру Отвею.

— С сожалением вынужден сказать, что ваши опасения подтвердились, — сказал он. — Он совершенно мертв. Судя по вашему рассказу, я бы сказал, что это случай сердечной недостаточности от перевозбуждения. Были ли у него раньше приступы?

— Нет, — ответила я. — Но я думаю, доктор Шарп считал, что у него слабое сердце.

— А! Так он считал, да? Что ж, мне лучше зайти к доктору Шарпу и узнать, что он знает об этом случае. — Он обошел и, наклонившись, внимательно осмотрел рану. Затем, не глядя на мистера Отвея, он спросил: — Вы говорите, он ударился головой об угол каминной полки? Об этот угол, я полагаю?

Он коснулся правого угла мраморной полки, и, когда мистер Отвей согласился, я увидела, как он прислонился к ней плечом, словно чтобы измерить ее высоту.

— Это было, когда он падал? — спросил он, не отрывая взгляда от раны.

— Да, — ответил мистер Отвей. — По крайней мере, я так думаю… я бы сказал, да, конечно… то есть, насколько я помню. Конечно, доктор Бери, вы поймете, что я немного сбит с толку. Обстоятельства… э-э… были очень волнующими и… э-э… запутанными. Этот момент имеет какое-то значение?

— Видите ли, — немного сухо ответил доктор, — когда человек умирает внезапно, и при этом присутствует только один человек, — как, я понимаю, было в данном случае, — каждый момент имеет значение.

— Да, конечно. Естественно, так и будет.

Мистер Отвей произнес эти слова тихим, хриплым голосом, и, когда я посмотрела на него, я увидела, что он побледнел как смерть и что его лицо снова покрылось жирным потом. И я была не единственной, кто это заметил. Миссис Грегг, которая стояла в углу у двери, тихо и внимательно следя за всем происходящим, теперь пристально наблюдала за своим хозяином с очень любопытным выражением лица. Последовала короткая пауза, а затем мистер Отвей, прокашлявшись раз или два, спросил тем же хриплым, нетвердым голосом:

— Я полагаю, когда вы поговорите с доктором Шарпом, вы сможете выдать свидетельство о смерти в обычном порядке?

— В обычном порядке? — повторил доктор Бери. — Да: так, как это обычно делается в случаях внезапной смерти. Конечно, я не смогу выдать обычное свидетельство. Я напишу коронеру, изложу ему факты, и он решит, необходимо ли дознание, или он может выдать свидетельство на основании моего заявления.

— Понимаю, — сказал мистер Отвей. — Вы изложите факты… и, я полагаю, вы изложите свои собственные взгляды на это дело?

— Я сделаю любые замечания, которые сочту нужными, но, конечно, коронеру нужны факты.

— И вы считаете, что в таком случае расследование необходимо?

— Не знаю, — был ответ, — но это не от меня зависит. Хотите, я помогу вам его перенести? Вы не можете оставить его лежать здесь, и вряд ли сможете перевезти его в собственный дом при свете дня.

— Нет, — согласился мистер Отвей, — не сможем. Если вы любезно поможете мне перенести его в гостиную, мы можем положить его на диван.

Двое мужчин подняли моего бедного отца, и, пока я поддерживала его голову, они перенесли его в гостиную и положили на диван, после чего доктор Бери, взяв с стола вышитую скатерть и накрыв его ею, опустил шторы.

— Пожалуй, — сказал он, — вам лучше оставить его здесь, пока мы не узнаем, что собирается делать коронер. В случае, если он решит…

Тут он несколько неловко взглянул на меня, и я поняла, что он предпочел бы говорить о мрачных деталях без моего присутствия. Соответственно, я вышла из комнаты и вернулась в ту, из которой мы только что вышли. Дверь была открыта, как мы ее и оставили, и, когда я подошла к ней, ступая тихо, как было у меня в привычке, я увидела миссис Грегг, стоящую у письменного стола с роликовой крышкой с тростью моего отца в руке, по-видимому, проверяя вес тяжелого свинцового груза, который скрывал серебряный набалдашник. Она вздрогнула, внезапно осознав мое присутствие, но, быстро овладев собой, спросила:

— Это, должно быть, трость вашего отца?

Я ответила, что да, на что она заметила, ставя трость в угол за письменным столом, откуда, я полагаю, она ее и взяла:

— Я так и подумала, что она мне незнакома. Хорошая трость, да и верный спутник в темную ночь на пустынной дороге.

На это я не ответила; и когда она взглянула на часы и с любопытством заглянула в шляпу моего отца, которая стояла на столе, она резко повернулась и вышла из комнаты.

Глава VII. Условия освобождения

Когда миссис Грегг ушла, я закрыла дверь и, опустившись на стул у письменного стола, попыталась собраться с мыслями. Но хотя я смутно осознавала, что эта ужасная катастрофа кардинально меняет мое положение и должна как-то повлиять на мои действия, всепоглощающее горе и чувство невосполнимой утраты делали связное мышление невозможным. Мой отец был мертв. Это было все, о чем я могла думать. Мой единственный совершенный друг, который поглощал всю мою любовь и дарил мне всю свою, ушел из моей жизни. Отныне я была одна в этом мире.

Вскоре я услышала, как доктор Бери покинул дом, а затем дверь открылась, и в комнату вошел мистер Отвей, похожий на человека, который преждевременно встал после тяжелой болезни. Он безвольно опустился на стул и сидел, положив руки на колени, глядя на меня с жалким выражением страдания и ужаса.

— Это ужасное дело, Хелен, — сказал он прерывающимся голосом. — Ужасное! Ужасное!

Я ничего не ответила, но смотрела на него, полулюбопытно и с обидой. В крайнем горе у меня не было жалости к тому, кто был причиной этой ужасной беды.

— Не хочешь ли ты поговорить со мной, Хелен? — сказал он умоляюще. — Не хочешь ли ты попытаться утешить меня? Подумай о том, в каком ужасном положении я нахожусь.

При этом жалком эгоизме мое горе вспыхнуло внезапным гневом.

— Вы! — презрительно воскликнула я. — А что же я? Вы отняли у меня отца — все, что имело для меня значение в жизни, — а теперь просите меня утешать вас!

Он протянул ко мне руки с умоляющим жестом.

— Не говори так, Хелен! — умолял он. — Не говори, что я отнял его у тебя. Это был несчастный случай, который никто не мог предвидеть. И, в конце концов, знаешь, Хелен, — добавил он убеждающим тоном, — если ты потеряла отца, ты обрела преданного мужа.

При этих словах я уставилась на него в полном изумлении; и совершенно внезапно смятение моих мыслей начало проясняться. Я начала осознавать, что требуется какое-то действие, хотя, что это за действие, я в тот момент ясно не видела. Но что я видела совершенно ясно, так это то, что то, что он предлагал, было совершенно немыслимо.

— Вы полагаете, мистер Отвей, — потребовала я ответа, — что я смогла бы жить с вами как ваша жена после того, что случилось?

— Но ты моя жена, Хелен, — возразил он.

— Я согласилась выйти за вас замуж, мистер Отвей, чтобы спасти моего отца. Мой отец не был спасен.

— Это, без сомнения, был ваш мотив, Хелен, — ответил он. — Я этого не отрицаю. Но, фактически, вы согласились стать моей женой на определенных условиях, которые я выполнил — или, по крайней мере, был готов…

Он запнулся в внезапном смущении; и это смущение, вместе с заявлением, посреди которого он оборвался, дало мне ключ.

— Мистер Отвей, — сказала я, — вы получили письмо от моего отца. Что было в этом письме?

При этом вопросе его самообладание полностью испарилось.

— Я не получал письма, — заикаясь, ответил он, — то есть, я не видел… он говорил о письме, но… но дело в том, что в утреннем волнении я забыл просмотреть свою корреспонденцию. Если было письмо, оно, должно быть, все еще в ящике.

— Пойдемте посмотрим, там ли оно, — сказала я. Смятение в моей голове быстро прояснялось, и, по мере того как ко мне возвращался рассудок, я обнаружила, что намечаю определенный курс действий. Я встала и пошла с ним к входной двери и стояла рядом, пока он открывал почтовый ящик. Когда он открыл крышку, я увидела, что в ящике лежит одно-единственное письмо; и даже в этот волнующий момент значение этого факта поразило меня. Было, в самом деле, странно, что утренняя почта принесла деловому человеку не более одного письма.

Он вынул послание и, взглянув на него, протянул мне. Я посмотрела на него, и, увидев, что оно написано почерком моего отца, разорвала конверт и достала письмо, которое прочла вслух. Оно гласило:

> «Стоунбери, Мейдстон.

> 25 апреля 1908 года.

>

> Дорогой Отвей,

>

> Вы, несомненно, будете рады узнать, что наше небольшое затруднение разрешилось. Случилось неожиданное. Мой друг смог найти средства, чтобы вернуть заем, который я ему предоставил, и прислал чек на полную сумму. Я внес его в свой банк, но, в качестве меры предосторожности, ввиду значительности суммы, я жду, пока чек будет проведен, прежде чем отправить вам свой. Однако вы можете ожидать получения полной оплаты в течение трех полных дней с сего дня.

>

> С большой благодарностью за ваше терпение,

>

> Остаюсь, искренне Ваш,

> У. Г. Вардон.»

Закончив читать, я сурово посмотрела мистеру Отвею в лицо.

— Вы понимаете, — сказала я, — что это письмо делает наше соглашение недействительным?

Он не ответил сразу, но стоял, отводя от меня взгляд, и нервно перебирал пальцами.

— Вы это понимаете? — потребовала я ответа.

— Ну, в некотором роде, да, — нерешительно ответил он. — Если бы оно дошло до меня раньше… то есть, если бы я его увидел…

— Если бы вы его увидели! — гневно прервала я. — Какое это имеет отношение к делу? Письмо было доставлено вам, как показывает почтовый штемпель, до того, как вы вышли из дома. Оно пришло с первой почтой. Если вы предпочли оставить его неоткрытым, это ваше дело. Когда вы встретили меня сегодня утром, соглашение уже было расторгнуто.

Он нервно взглянул вдоль холла в сторону кухонной лестницы.

— Нам не нужно стоять здесь, — сказал он. — Пойдемте в кабинет и спокойно обсудим это дело.

Он повел меня обратно в комнату, которую мы покинули, и, закрыв дверь, повернулся ко мне с извиняющимся видом.

— Это досадное дело, Хелен, — сказал он. — Очень досадное. Конечно, я должен был просмотреть утреннюю почту, но, в своем естественном волнении, я упустил это из виду; и теперь я не вижу, что нам остается делать, кроме как извлечь из этого лучшее.

Я посмотрела на него с изумлением.

— Но, — воскликнула я, — вы, кажется, не понимаете, что наше соглашение было расторгнуто до того, как состоялся брак.

— Нет, не понимаю, — ответил он. — Видите ли, это письмо — всего лишь уведомление, условное обещание заплатить. Оно не погашает долг.

При этом мое терпение окончательно лопнуло.

— Давайте обойдемся без уверток и придирок, мистер Отвей, — сказала я. — Наше соглашение было расторгнуто до того, как состоялся брак, и я не сомневаюсь, что вы это знали. Вы получили мое согласие обманом.

— Я этого не признаю, — сказал он. — Но даже если бы это было так, что бы вы предложили?

— Я предлагаю аннулировать брак, — ответила я.

Он покачал головой.

— Это невозможно, Хелен, — сказал он. — Брак не подлежит аннулированию. Иск о признании брака недействительным может быть удовлетворен только при определенных условиях, ни одно из которых в нашем случае не существует.

— Но, — воскликнула я, — мое согласие было получено обманным путем! Неужели это не является достаточным основанием для требования аннулирования брака!

— Я отрицаю обман, — упрямо ответил он. — Но в любом случае это не имеет значения. Брак был совершенно законным, вы достигли совершеннолетия, вы дали свое согласие без принуждения, и нет никаких препятствий, признаваемых законом. Уверяю вас, Хелен, что наш брак не подлежит аннулированию, что он не может быть аннулирован в обычном порядке.

Как бы мало я ни доверяла его правдивости или чести, я подозревала, что то, что он сейчас говорил, было правдой. Но все же положение было немыслимо.

— Вы хотите сказать мне, — потребовала я, — что закон признал бы брак между женщиной и убийцей ее отца?

Он вздрогнул, словно я ударила его, и его лицо заметно побледнело.

— Ради всего святого, Хелен, — умолял он, — не говори так! Ты в это не веришь. Я вижу, что не веришь. Ты знаешь, что я не убивал твоего отца.

— Я ничего не знаю, — ответила я, — кроме того, что, когда я вошла в комнату, мой отец лежал мертвый с раной на лбу, а вы стояли над ним с грозным оружием в руке.

Я думала, он потеряет сознание. Он рухнул в кресло с вздохом, который был почти рыданием, и пот струился по его бледному лицу. Это было жалкое зрелище; но все же я не чувствовала к нему жалости. Я была намерена лишь выбраться из сети, в которую он меня поймал.

— Я клянусь, я его не трогал, Хелен, — задыхаясь, протестовал он. — Я клянусь. Но ты ведь знаешь, что я не трогал. Ты говоришь это только для того, чтобы мучить меня. Ты в это не веришь. Я знаю, что не веришь.

— Мало что значит, во что я верю, мистер Отвей, — холодно ответила я. — Решение будет не за мной. Вас будут судить другие по фактам, которые я изложила.

Он не ответил сразу. Он казался совершенно парализованным ужасом и сидел, быстро дыша, и глядя на меня, словно ожидая, что я убью его тут же. Наконец он заговорил хриплым, невнятным голосом.

— Хелен. Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы этот брак был расторгнут, — ответила я.

— Но, — возразил он, — я же сказал тебе, что это невозможно. Его нельзя аннулировать в обычном смысле. Будь разумна, Хелен. Давай обсудим это дело и посмотрим, не сможем ли мы прийти к соглашению.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Ну, — сказал он убеждающим тоном, — я бы хотел, если смогу, пойти вам навстречу. Я не неразумен. Я понимаю, что при нынешних обстоятельствах вы не захотите жить со мной как моя жена. Мы не можем аннулировать брак, но мы можем договориться о раздельном проживании — временном, скажем, без ущерба для будущих договоренностей — по обоюдному согласию. Что вы на это скажете?

— Если брак не может быть расторгнут, я полагаю, раздельное проживание было бы следующим лучшим вариантом. Я правильно понимаю, что вы готовы согласиться на раздельное проживание?

— Да, — ответил он, — на определенных условиях я готов согласиться на раздельное проживание — временное, знаете ли.

— Каковы ваши условия? — спросила я.

Он прокашлялся раз или два, словно сомневаясь, как лучше изложить дело. Затем, избегая моего взгляда, он начал, нерешительно, но с угодливо-убедительной манерой.

— Точные обстоятельства самого печального исхода смерти вашего отца, Хелен, известны вам и мне, и никому больше. Как я вам уже говорил, и я убежден, что вы верите, сердечный приступ, который его убил, случился, когда мы боролись за его трость. Это было вызвано волнением и сильным напряжением. Возможно, удар головой об угол каминной полки тоже сыграл свою роль, ибо обморок случился почти сразу после этого. Он ослабил хватку на трости и упал, оставив ее в моих руках. С моей стороны не было никакого насилия. Я никогда не бил его и не делал ничего, что могло бы хоть как-то сделать меня ответственным за его смерть. Это правда, Хелен, и я убежден, что вы верите в это, несмотря на то, что вы сказали.

— У меня есть только ваше слово, что это правда, — сказала я.

— Совершенно верно, — согласился он. — Но вы мне верите. Вы знаете, в каком состоянии было здоровье вашего отца, и вы знаете, что он был склонен, временами, быть… э-э… несколько буйным. Так что вы мне верите. Но другие, кто не обладает тем знанием, что есть у вас… э-э… могут… э-э… могут мне не поверить.

— Я не говорила, что верю, — вмешалась я. — Впрочем, оставим это. Продолжайте, пожалуйста.

Он остановился, чтобы вытереть лицо носовым платком, а затем продолжил:

— Вы только что сказали, что когда вошли в комнату, то увидели меня, стоящего над вашим отцом с оружием в руке.

— Так и было.

— Я знаю, что так, Хелен. Вы видели, как я держал утяжеленную трость вашего отца. Это совершенно верно. Но… это бы… э-э… значительно упростило дело, если бы… ну, если бы это обстоятельство не было сообщено… э-э… никому другому.

— Вы хотите сказать, — сказала я, — что хотите, чтобы я скрыла тот факт, что видела вас, стоящего над мертвым телом моего отца с утяжеленной тростью в руке?

— Я бы не стал использовать слово «скрыть», Хелен, — ответил он, снова проведя носовым платком по своему изможденному лицу. — Я лишь прошу вас воздержаться — в интересах справедливости и… э-э… обычного человеколюбия — от упоминания обстоятельства, которое… э-э… будучи упомянутым, могло бы ввести в заблуждение слушателей, и, возможно, привести их к совершенно ошибочным выводам. Это разумная просьба. Без сомнения, вы вините меня; вы смотрите на меня как на причину этой ужасной беды — что, в определенном смысле, я и признаю. Но вы не были бы мстительны, Хелен, или несправедливы. Вы бы не хотели видеть меня на скамье подсудимых — возможно, даже осужденным, — подумайте об этом, Хелен! Осужденным и приговоренным, когда я абсолютно невиновен! Боже мой! Это было бы ужасно! Вы бы не хотели иметь на своей совести такую ужасную судебную ошибку, я уверен.

— Это не было бы на моей совести, — холодно ответила я. — Вердикт был бы не моим; и, кроме того, у меня есть только ваше слово, что вы невиновны. Вы сделали это заявление мне, и вы могли бы сделать его другим, которые приняли бы его за то, чего оно стоит.

Он страстно сжал руки и наклонился ко мне с умоляющим жестом.

— Хелен! — воскликнул он. — Не будь такой жестокой, такой холодной! Неужели у тебя нет ко мне ни капли жалости? Подумай о моем ужасном положении — невиновный человек, но все же с обстоятельствами, так ужасно против меня. И весь исход в твоих руках. Тебя не было, когда… когда это случилось. Тебе нужно только сказать это и воздержаться от ненужных добавлений к этому заявлению, и никакой судебной ошибки не произойдет. Я не прошу тебя говорить что-то неправдивое; я лишь прошу тебя не вносить в расследование неуместные и вводящие в заблуждение детали. Сделай это, Хелен, и я обещаю составить акт, отказывающийся от всех претензий к тебе, по крайней мере, на время.

Я не ответила сразу. Мистер Отвей был совершенно прав в одном. Я не верила, что он убил моего отца. Я думаю, я даже наполовину не верила в это, даже в ужасный момент обнаружения; ибо тревожный вид, который мой отец представлял, когда шел по садовой дорожке, с его дикими глазами и странным, пятнистым цветом лица, заставил меня опасаться катастрофы; и когда катастрофа почти сразу же последовала, было естественно, что мой разум отнес ее к уже рассмотренной причине, а не к совершенно неожиданной. Более того, рассказ мистера Отвея о трагедии был по своей сути вероятен; он соответствовал известным мне фактам; тогда как предположение, что он убил моего отца, было крайне маловероятным.

Не следует, однако, полагать, что в моем нынешнем взволнованном состоянии я сознательно и методично все это обдумывала. Но бессознательно, и, возможно, смутно, мой ум работал в этом направлении, приходя к выводу; и этот вывод заключался в том, что рассказ мистера Отвея о случившемся был в основном верным. Тем не менее, я не была готова признать это в тот момент; более того, все мое желание было избавиться от назойливого присутствия этого человека — остаться наедине со своим горем.

— Я не могу дать вам ответ сейчас, мистер Отвей, — сказала я. — Я не в состоянии что-либо обсуждать. Я хочу пойти домой и побыть в тишине.

Он согласился с удивительной готовностью, без сомнения, ободренный моим молчаливым отказом от обвинения.

— Конечно, вы хотите, — согласился он. — Это был ужасный шок для вас. Идите домой и будьте спокойны. Я узнаю от доктора Бери в течение дня, что собирается делать коронер, и я зайду и сообщу вам. И я принесу вам на просмотр проект документа. Чем скорее мы придем к соглашению, тем лучше. И, Хелен, я прошу вас ничего никому не говорить о… ни о чем, что могло бы усложнить дело. Вы понимаете, что я имею в виду.

Я устало кивнула и двинулась к двери. На мне все еще была уличная одежда, так что мне не нужно было готовиться. Мистер Отвей открыл мне дверь, и я вышла в холл; но прежде чем покинуть дом, я вернулась в затемненную гостиную и, подняв покрывало с лица моего отца, поцеловала его уже холодную щеку.

— Прощай, дорогой! Прощай! — страстно прошептала я; и тут, чувствуя, как слезы подступают к глазам, я поцеловала его снова и, опустив покрывало, поспешила из комнаты. Мистер Отвей стоял у входной двери, чтобы выпустить меня, и робко протянул руку; но я быстро прошла мимо него и, сбежав по ступеням, вышла через калитку, которая впустила меня в мою гибель, а моего отца — в его смерть.

Глава VIII. «Кого Бог сочетал…»

Наше душевное состояние в некоторых непредвиденных обстоятельствах иногда удивляет даже нас самих. Когда я уходила от дома мистера Отвея, я, кажется, смутно удивилась собственному самообладанию. Случилось худшее. Бедствие, которого я боялась и которое я так старалась предотвратить, свершилось; и все же я была сравнительно спокойна. Мое сердце, правда, ныло от горя, какого я никогда прежде не испытывала; от чувства невосполнимой утраты и ощущения полного одиночества и опустошения; но все же, под всем этим был некий неопределимый покой.

Оглядываясь назад с большим жизненным знанием и опытом, это состояние ума нетрудно понять. Внезапная смерть моего отца была сокрушительным бедствием; но, в самый момент ее свершения, бремя моих отношений с мистером Отвеем было снято. Ибо, хотя я в то время и не осознавала этого факта, теперь я ясно вижу, что, даже когда я выходила из дома человека, которого закон считал моим мужем, мой ум был твердо настроен на то, что с мистером Отвеем покончено.

Более того, моя новая беда была в других отношениях легче переносима, чем страдания последних нескольких дней. Мой брак казался, в некотором роде, концом моей жизни. Он не предлагал ничего, кроме бесконечной череды несчастий, бесконечного подчинения положению вещей, о котором было невыносимо даже думать. Но эта новая катастрофа была внезапной и окончательной. Удар обрушился раз и навсегда; сокрушив, конечно, мое настоящее, но мгновенно призвав меня позаботиться о будущем. И в действии, необходимость которого навязалась мне еще до того, как я добралась до дома, я нашла если не облегчение от моего горя, то, по крайней мере, некоторое временное отвлечение.

Когда я вошла в дом своим ключом, наша горничная встретила меня в холле, чтобы объявить, что обед уже давно ждет, и спросить, не знаю ли я, в какое время придет мой отец.

— Мой отец мертв, Джесси, — ответила я. — Он умер внезапно в доме мистера Отвея около часа назад. Больше я сейчас ничего не могу сказать.

Я прошла мимо нее и поднялась по лестнице в свою комнату, оставив ее стоять в холле, словно окаменевшую; но, не дойдя до площадки, я услышала, как она бросилась на кухню, оглашая дом своими истерическими криками и рыданиями. Это было очень ужасно и мучительно, но все же это оказало на меня отрезвляющее действие, напомнив о моем изолированном положении и о необходимости твердости и самообладания. Через несколько минут я спустилась и, не обращая внимания на рыдания и слезы Джесси, высидела простые формальности обеда как дело дисциплины и примера, и даже заставила себя съесть некоторое количество еды.

Пока я сидела за своей молчаливой и одинокой трапезой, мои мысли были заняты множеством дел, которые нужно было сделать. Не по доброй воле, конечно; ибо я жаждала тишины и уединения, чтобы лелеять свое горе, забыть все, кроме своей печали и великой утраты. Но это было невозможно. Я была практически одна в этом мире, ибо у меня не было близких родственников, и все, что нужно было сделать, должно было быть сделано, или, по крайней мере, направлено, мной. Нужно было организовать похороны моего отца, передать или закрыть дело, реализовать имущество… и, конечно, оставался еще мистер Отвей.

Естественно, мои мысли постоянно возвращались к нему. Что до его моральных прав на меня, они были ничтожны. Знал ли он, как я подозревала, о письме моего отца и намеренно оставил его неоткрытым, или же он просто пренебрег его поисками, не имело значения. Оно было ему доставлено, и с этого момента наше соглашение перестало существовать. Но если у него не было моральных прав, у него, по-видимому, были юридические права на меня, которые нужно было учитывать. Если бы его можно было убедить отказаться от них, положение значительно бы упростилось. И он был готов отказаться от них на определенном условии.

К предложению мистера Отвея мои мысли возвращались снова и снова. Условие, которое он поставил, не было неразумным, или, по крайней мере, мне так не казалось. Мой отец умер, когда они были вдвоем: они, по общему признанию, ссорились; у моего отца была отметина от сильного удара; и мистера Отвея застали стоящим над телом с утяжеленной тростью в руке. Обстоятельства указывали на то, что он убил моего отца. И все же я была убеждена, что это не так. Глубоко ненавидя его как причину всех моих несчастий, я все же чувствовала, что в этом отношении он был невиновным человеком; и простая справедливость требовала, чтобы он не пострадал за преступление, которого не совершал.

Итак, каково было мое положение в этом деле? Практически я держала в руках весы правосудия. Единственный абсолютно уличающий факт был в моем единоличном владении; и я одна, по всей вероятности, могла оценить вводящие в заблуждение обстоятельства, которые этот факт создавал. В этом и заключалась моя дилемма. Я могла сообщить сам факт тем, кто будет его судить, но смогу ли я заставить их понять, как мало он стоит? Это казалось очень сомнительным. Я дрожала за безопасность моего отца и видела, как он вошел в ворота, уже в опасном состоянии. Они этого не видели. Они легко могли не придать должного значения состоянию его здоровья в противовес этому одному, по-видимому, зловещему факту утяжеленной трости. Короче говоря, получалось так: если я упомяну о том, что видела, мистер Отвей подвергнется серьезному риску быть наказанным за преступление, которого он не совершал, тогда как если я воздержусь от упоминания, правосудие пойдет своим должным курсом.

Вот, я думаю, как я, по сути, рассуждала. Ни логик, ни юрист меня не похвалят. Но у женщин свой взгляд на вещи, и один из этих взглядов — это некоторое смешение убеждения со знанием. То, во что твердо верят, склонно представляться как то, что известно. Я пришла к выводу, что мистер Отвей невиновен в смерти моего отца, и, сделав это, бессознательно отнеслась к его невиновности как к факту, который был мне известен.

После обеда я позвонила в контору, попросив мистера Джексона, управляющего клерка моего отца, прийти и повидаться со мной; и, пока я его ждала, я сняла с полок в кабинете трактат о праве мужа и жены и пролистала те из его неприятных страниц, которые касались исков о признании брака недействительным. По-видимому, мистер Отвей был прав. Насколько я могла понять, обстоятельства нашего брака не давали оснований для такого иска. Я была замужем безвозвратно. Моя полная свобода была утрачена безвозвратно; мне придется довольствоваться той неполной свободой, которую дает акт о раздельном проживании.

Я только что вернула книгу на полку, когда пришел мистер Джексон, войдя в комнату очень взволнованным и смущенным.

— Какая ужасная вещь, мисс Вардон! — воскликнул он. — Шокирующая! Шокирующая! Так неожиданно! Не нужно говорить, как мы все вам сочувствуем.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказала я, предложив ему стул.

— Вовсе нет, — возразил он. — Это ужасное несчастье для всех нас. Не будет ли вам слишком больно рассказать мне, как это случилось?

— Именно для этого я и послала за вами, мистер Джексон; чтобы рассказать вам в точности, что случилось, и попросить вашего совета, — и тут я кратко изложила ему события того утра.

При упоминании о моем браке он выглядел глубоко удивленным, но также, я подумала, и явно облегченным; но он не сделал никаких комментариев, пока я не закончила всю трагическую историю, после чего заметил:

— Я очень рад слышать, что вы вышли замуж, мисс Вардон — или, вернее, я должен сказать, миссис Отвей, — за человека столь состоятельного, если я правильно информирован.

— Почему вы рады? — спросила я.

— Потому, — ответил он, — что это решает довольно серьезную проблему. Ваш отец был человеком больших способностей и превосходным юристом, но он был несколько невнимателен к финансовой стороне своей профессии. Боюсь, вы остались бы в довольно стесненных обстоятельствах.

— Мне жаль это слышать, — сказала я, — потому что я не собираюсь жить с мистером Отвеем. Я попросила его согласиться на раздельное проживание.

Мистер Джексон поднял брови.

— Могу я спросить, почему? — осведомился он.

— Я не хочу сейчас вдаваться в подробности, — ответила я, — но могу сказать, что брак был сделкой по договоренности; я предполагала, что мой отец находится в затруднительном положении, и я заключила соглашение с мистером Отвеем без его ведома. Оказывается, я ошибалась. Он не был в затруднении. Когда брак состоялся, я была в заблуждении и была введена в заблуждение мистером Отвеем. Соответственно, я попросила составить акт о раздельном проживании.

— Он согласен на раздельное проживание?

— Пока нет, но я думаю, что согласится; так что мне все же придется подумать о своих средствах.

— Но, — возразил мистер Джексон, — он должен будет выплачивать вам содержание.

— Это, — сказала я, — невозможно. Если я отказываюсь от брака, я, конечно, не могу позволить ему содержать меня.

— Почему нет? — потребовал ответа мистер Джексон. — Он юридически обязан. Вы его жена. Пока брак действителен, вы не можете выйти замуж за кого-то другого. Кроме того, он вряд ли будет возражать. Он ведь юрист, знаете ли.

— Я не думаю о нем: я думаю о себе. Я не хочу быть обязанной мистеру Отвею и не приму от него никакой помощи.

— Мне жаль это слышать, — мрачно сказал мистер Джексон, — потому что я боюсь, что вы будете в довольно стесненных обстоятельствах. Дело это очень личное и практически ничего не стоит при продаже. Если бы я был квалифицированным адвокатом, я, возможно, смог бы его вести. Но я не адвокат; и я сомневаюсь, что кто-то захочет купить доброе имя за любую цену. И все же, я посмотрю, что можно сделать. Что касается завещания вашего отца, я случайно знаю, что вы являетесь остаточным наследником — практически единственным наследником, — но что это означает в денежном выражении, я бы не взялся сказать. Очень мало, боюсь. Впрочем, нет смысла беспокоить вас сейчас этими вопросами. Если вы уполномочите меня разобраться в делах вашего отца, я сообщу вам, как обстоят дела; и если я могу быть вам чем-то полезен, я надеюсь, вы мне сообщите. Вот, например, похороны…

Он внезапно замолчал и с неловкостью пробежал взглядом по рядам юридических книг на полках.

— Вы очень добры, мистер Джексон, — сказала я, — и ваша помощь будет неоценима. Как друг моего отца, я бы хотела, чтобы вы взяли на себя организацию похорон, если вы будете так добры.

Остаток нашего разговора был посвящен различным делам, которые нужно было сделать в ближайшие день-два, и он оставил у меня чувство самой теплой благодарности к этому тихому и довольно сухому деловому человеку, чье сочувствие приняло такую практическую и приемлемую форму.

Было уже за шесть часов, когда красноглазая Джесси пришла в кабинет, чтобы объявить, что мистер Отвей ждет в гостиной; и там я нашла его, беспокойно бродящего вдоль стен и делающего вид, что рассматривает картины. Он все еще был очень бледен и выглядел изможденным и уставшим, но все же он протянул мне руку с определенной уверенностью.

— Я думаю, Хелен, — сказал он, — что мои новости вас немного успокоят. Я виделся с доктором Бери, и он сказал мне, что коронер будет удовлетворен его показаниями и показаниями доктора Шарпа.

— Вы хотите сказать, что дознания не будет? — потребовала я ответа с внезапным подозрением.

— Нет, нет, — ответил он. — Конечно, дознание будет. Но коронер считает, что обстоятельства не требуют вскрытия. Я подумал, вы будете рады это узнать. Тело… э-э… останется там, где оно есть, пока присяжные его не осмотрят, а затем его можно будет привезти сюда для… э-э… похорон.

Я кивнула, но не прокомментировала это заявление, и он продолжил после короткой паузы:

— Я полагаю, Хелен, вы бы хотели, чтобы я занялся организацией похорон от вашего имени.

— Благодарю вас, мистер Отвей, — ответила я, — но мистер Джексон очень любезно взялся за это от моего имени.

Он несколько поник при этом и сказал с извиняющимся видом:

— Мне жаль, что вы не оставили организацию мне. Это выглядело бы лучше. — Что, несомненно, было бы так — с его точки зрения.

Поскольку я не ответила, последовала несколько неловкая пауза, во время которой он, очевидно, собирался с духом для того, что было настоящей целью его визита. Наконец он нервно начал:

— Вы смогли еще подумать над моим предложением, Хелен?

— Да, — ответила я, — я много об этом думала. Пожалуй, нам лучше пойти в кабинет, который более удален от слуг, чем эта комната.

Мы пересекли холл, и, войдя в кабинет и закрыв дверь, я продолжила:

— Могу сразу сказать, мистер Отвей, что я готова принять ваше заявление. Поразмыслив, я считаю, что ваш рассказ о случившемся правдив.

— Слава Богу! — выдохнул он. — Я был уверен, что вы мне верите, Хелен; но услышать это от вас — невыразимое облегчение. И я уверен, вы согласитесь со мной, что… что, по-видимому, уличающее обстоятельство не нужно упоминать.

— Я могла бы даже на это согласиться, — ответила я, — но должно быть ясное понимание. Я не собираюсь говорить ничего, что не является строго правдой.

— О, конечно, нет! — согласился он. — Все, о чем я прошу, это чтобы вы воздержались от добровольного сообщения совершенно ненужного и вводящего в заблуждение заявления. Вы обещаете это сделать?

— Я не уверена, что имею право давать такое обещание, мистер Отвей; но все же, на тех условиях, которые вы упомянули, я готова это сделать.

Его облегчение было поистине трогательным. Его интенсивность заставила меня понять, какие муки ужаса он переживал. Он раскинул руки, словно собираясь меня обнять, но отступил, когда я холодно сказала:

— Вы готовы, со своей стороны, мистер Отвей, выполнить свою часть? Вы согласны составить акт о раздельном проживании, как я просила?

— Если вы настаиваете, — ответил он. — Это жесткая сделка, но если вы меня к ней принуждаете, у меня нет выбора. Не подойдет ли короткое, неформальное раздельное проживание?

— Нет, мистер Отвей, — твердо ответила я, — не подойдет. Я действую несколько против своей совести, соглашаясь скрыть этот факт, и я хочу полной компенсации за это. Мне нужен юридически действительный акт о раздельном проживании.

— Очень хорошо, Хелен, — сказал он, — если так должно быть, пусть так и будет. Я надеюсь, что позже вы взглянете на наши отношения добрее, но пока я сделаю в точности, как вы желаете. Я набросал проект акта, в простой форме, с как можно меньшим количеством юридической терминологии. Если его условия вас удовлетворят, я перепишу его и подпишу.

Он протянул мне лист бумаги, на котором был набросан проект акта, и я внимательно его прочла. Как и другие составленные им документы, он был ясным, простым и лаконичным, и вполне справедливо излагал условия, на которые он согласился, за одним исключением. Он автоматически прекращал свое действие по истечении трех месяцев.

— Я не могу на это согласиться, — сказала я. — Не должно быть указанного срока; это должно быть просто раздельное проживание.

— Но, — воскликнул он, — вы ведь не предполагаете, что раздельное проживание будет длиться вечно, не так ли?

Это было именно то, что я предполагала, но я сочла политичным не выражаться слишком определенно.

— Невозможно, — ответила я, — сказать, что может случиться в будущем; но если вы сделаете раздельное проживание прекращаемым по обоюдному согласию, это предусмотрит все возможные случаи.

Он согласился с несколько кривой улыбкой, что это так, а затем спросил, как скоро я хотела бы, чтобы акт был исполнен.

— Поскольку он должен быть подписан до того, как я дам свои показания, — ответила я, — лучше сделать это сейчас. Если вы сделаете две копии, я пойду и позову горничных, чтобы они засвидетельствовали подписи.

— Боже мой, Хелен! — воскликнул он. — Какая вы необыкновенно деловая молодая леди! Но, я полагаю, вы правы; только я бы предложил, чтобы вы не знакомили свидетелей с содержанием документа. Мы не хотим посвящать мир в наши тайны, особенно сейчас.

Это было достаточно разумно, хотя, очевидно, было бы невозможно держать мир в неведении относительно нашего положения, особенно после того, что я сказала мистеру Джексону. Однако я согласилась соблюдать сдержанность, и когда он сделал две копии — которые я внимательно прочла, — я вышла и позвала Джесси и повариху.

— Я хочу, чтобы вы, — сказала я, — засвидетельствовали мою подпись и подпись мистера Отвея на двух документах. Вам нужно только видеть, как мы подписываемся, а затем поставить свою подпись под нашими.

Две женщины вошли в кабинет с видом таинственности и благоговения, украдкой поглядывая то на меня, то на мистера Отвея. Два документа лежали на столе, каждый накрытый листом промокательной бумаги, оставляя открытыми лишь пустые места для подписей, на каждом из которых была приклеена красная сургучная печать. Мистер Отвей подписался первым, а затем, указав поварихе место, где она должна была поставить свою подпись, вложил ей в руку перо.

— Вот так, — сказал он, когда она с трудом и высунув язык, поставила подпись «Айви Стоукс». — Теперь вы сделаете то же самое с другой бумагой, как только миссис Отвей подпишется.

Повариха с любопытством смотрела на меня, когда я подписывала второй документ, а затем, тем же напряженным и трудоемким образом, вывела каракули над именем, которое я легко набросала карандашом для ее удобства. С лихорадочным интересом наблюдая, как я отмечала следующее место, она отступила и уступила дорогу Джесси, которая, наблюдая за своей коллегой, поняла, что от нее требуется.

Когда формальности были завершены и двух горничных отпустили — несомненно, обсуждать эти странные события на кухне, — мистер Отвей передал мне копию с его подписью и, взяв другую, поднялся, чтобы уйти.

— Прежде чем я уйду, Хелен, — сказал он, — есть один вопрос, который нужно решить. В документе я счел за лучшее ничего не говорить о содержании…

— Вы были совершенно правы, — прервала я. — Конечно, я бы не просила и не приняла никакого содержания при таких обстоятельствах.

— Вам оно пока и не понадобится, — сказал он. — Мы знаем, что на банковском счету вашего отца лежит пять тысяч фунтов…

— Эти деньги не были его, — сказала я, — и они не мои. Как только завещание будет утверждено, они будут выплачены вам от имени ваших клиентов.

— Но это совершенно излишне, Хелен, — сказал он. — Пользование, на неопределенный срок, этой суммой денег было вознаграждением, в обмен на которое вы согласились выйти за меня замуж. Поскольку брак состоялся, вполне справедливо и разумно, чтобы вы получили это вознаграждение. По сути, эти пять тысяч — ваши по условиям нашего соглашения.

Я была на грани того, чтобы ответить, что наше соглашение недействительно и что я не намерена выполнять его условия; но благоразумие шепнуло, что мне лучше держать свои намерения при себе, по крайней мере, что касается моего конечного поведения. Кроме того, заявление мистера Отвея было не совсем верным, на что я и указала.

— Использование этих денег, — сказала я, — должно было помочь моему отцу, которого считали неплатежеспособным. Но, оказывается, он не был неплатежеспособным; и я намерена, чтобы все его долги были уплачены, насколько хватит средств. Это, безусловно, то, чего он бы хотел.

— Но, — возразил мистер Отвей, — если уплата этих долгов поглотит все имеющиеся активы? Как вы собираетесь жить?

— Полагаю, я буду делать то, что делают другие женщины, когда у них нет независимых средств. Я буду работать, чтобы заработать на жизнь. Но преждевременно обсуждать это, пока я не получу отчет мистера Джексона. Я не думаю, что останусь абсолютно без гроша.

Он мрачно покачал головой.

— Вы донкихот, Хелен, и к тому же упрямы. Нет причин, по которым вы должны работать, чтобы заработать на жизнь. Как замужняя женщина, вы имеете право на содержание, и я готов, и даже хочу, вас содержать. Но я не буду настаивать на этом сейчас. Если вам понадобятся деньги, вы знаете, что можете их получить, не как милость, а как право. И теперь есть еще один вопрос, о котором я хочу поговорить. В акте о раздельном проживании я ничего не сказал о наших отношениях, кроме самого необходимого. Я не ставил условия, чтобы вы сообщали мне о своем местонахождении; но я прошу вас сейчас, если вы уедете из Мейдстона, оставить мне свой адрес и позволить мне поддерживать с вами связь. Это разумная просьба, Хелен, и я уверен, вы не откажетесь ее выполнить.

Я, однако, колебалась некоторое время. По правде говоря, я совсем не хотела соглашаться на это предложение. Моим желанием было раз и навсегда вычеркнуть мистера Отвея из моей жизни и начать все сначала. И все же, просьба была разумной, и, я подозревала, могла быть предъявлена как требование; и, в конце концов, хотя и очень неохотно, я уступила.

— Благодарю вас, Хелен, — сказал он, протягивая руку, — тогда я не буду вас больше беспокоить сейчас. Мы договорились, что я не потеряю вас из виду, и что если вам понадобится помощь, денежная или иная, вы мне сообщите. И я могу на вас положиться, что вы не скажете на дознании больше, чем это абсолютно необходимо?

Я дала ему необходимое заверение на этот счет, и, несколько холодно пожав ему руку, проводила его до входной двери и выпустила.

Когда я стояла в открытой двери, наблюдая, как он удаляется по улице своей тяжелой, слоновьей походкой, в калитку вошел мужчина и, подойдя с почтительным и довольно смущенным видом, снял шляпу и протянул мне маленький, синий конверт, на котором было написано «Миссис Льюис Отвей». Я взяла его у него и, закрыв дверь, вернулась в кабинет, где открыла конверт и извлекла маленький клочок синей бумаги, который он содержал; который, как я и ожидала, оказался повесткой на дознание. Я пробежала глазами по строгим фразам вызова и, положив клочок бумаги на стол, поднялась в свою комнату, чтобы побыть в тишине и подумать обо всем, что меня ждало.

Но мысль — упорядоченная, полезная мысль — была невозможна. Все вокруг меня говорило о жизни, которая так трагически оборвалась, а не о будущем, которое маячило таким смутным и пустым передо мной. Открытая книга на пюпитре, наспех набросанные заметки на блокноте, неотвеченные письма и небольшая стопка черновых рисунков на столе — все, казалось, призывало меня снова взяться за оборванную нить; казалось, ставило незавершенное прошлое перед неначинающимся будущим. Беспокойно я спустилась в мастерскую, где на верстаке все еще стоял совок для угля, немой, но красноречивый памятник тому трагическому последнему вечеру, только чтобы испытать новое чувство утраты и опустошения. И так, до конца дня, я бродила по дому, как некий беспокойный дух, наблюдаемая с жалостью, не лишенной страха, благоговеющими слугами, без слез и внешне спокойная, но внутри разрываемая горем и чувством утраты, которое, казалось, с каждым мгновением усиливалось.

И все же, когда в тишине ночи наконец пришли слезы, и мое горе, уже не немое, выразилось в рыданиях и стонах боли, все же, под чувством полной утраты и опустошения, было полуощущаемое чувство покоя, передышки и отсрочки.

Глава IX. Свидетельство и совет

Те, кто склонен презрительно отзываться об искусственности сюжетов романистов, должно быть, не заметили, как упорядоченно события выстраиваются в реальной жизни; как обстоятельства жизненно важных и существенных событий в нашей жизни могут, при внимательном рассмотрении, быть выделены в связную группу причин и следствий, столь же тесно сплетенных и неизбежно связанных, как части сюжета рассказчика.

Эта мысль приходит мне на ум в связи с мучительными переживаниями на дознании по делу о смерти моего отца. Достаточно ясно я осознавала тогда, что этого никогда бы не случилось, если бы не те роковые слова, столь губительно подслушанные мной, и если бы не мои необдуманные, хотя и благонамеренные, усилия предотвратить, казалось, надвигающуюся катастрофу. Но я совершенно не осознавала — да и как бы я могла? — что этот день скорби, стыда и унижения был не только жатвой безвозвратного прошлого, но и временем посева еще более судьбоносного будущего.

Когда я приблизилась к зданию школы, в котором должно было состояться дознание, я заметила мистера Отвея, медленно расхаживающего по небольшому дворику. Он был бледен и изможден, и, хотя он сохранял свою обычную грузную невозмутимость, было нетрудно заметить, что он находится в состоянии крайнего нервного возбуждения и подавленной тревоги.

Он, очевидно, ждал меня, и повернулся, чтобы встретить меня, когда я вошла в ворота.

— Я подумал, что нам лучше войти вместе, Хелен, — сказал он, когда мы обменялись формальным приветствием. — Они знают, что мы женаты, и, конечно, они не знают, что наши… э-э… наши договоренности находятся в… э-э… в подвешенном состоянии. И, возможно, было бы лучше, если бы не было никаких упоминаний о… э-э… тех… кхм… временных изменениях, которые… э-э… короче говоря, о нашем предварительном соглашении.

Он извиняющимся взглядом посмотрел на меня, и я кивнула. Будет достаточно болезненных подробностей, которые вытащат на свет Божий, и без этого грязного дополнения. Кроме того, любое упоминание акта о раздельном проживании вызвало бы вопросы, которых ни один из нас не желал, что было совершенно очевидно мистеру Отвею; ибо он продолжил хриплым полушепотом, когда мы приблизились к двери школы:

— И вы добросовестно выполните свою часть нашего договора, Хелен, я уверен.

— Несомненно, выполню, — ответила я. — Но вы помните, что наш договор не включает ложных показаний. Я скажу как можно меньше, но если мне зададут прямой вопрос, я должна буду на него ответить, и ответить правдиво.

— Конечно, должны, — согласился он, — но часто можно уклониться от неудобного вопроса, который может привести к еще более неудобным.

— Можете считать, — сказала я, — что я выполню свою часть нашего уговора как по духу, так и по букве.

Этим заверением он, по-видимому, удовлетворился, и мы медленно двинулись к двери школьного здания. Пока мы разговаривали, мимо нас прошла группа мужчин — коронер и его присяжные — и вошла внутрь; и когда мы последовали за ними минуту спустя, мы обнаружили их уже на своих местах, и разбирательство было готово начаться. Мы заняли два стула, предназначенных для нас, рядом с двумя медицинскими свидетелями, и, оглядев зал, я заметила мистера Джексона, сидящего рядом с коронером, а рядом с ним — джентльмена, чье лицо мне показалось знакомым, но имени которого я не могла вспомнить. Какое-то смутное воспоминание связывало это спокойное, сильное, интеллектуальное лицо с моим отцом и счастливым прошлым, но лишь ближе к концу дознания мне удалось четко сфокусировать свою память.

Отношение как коронера, так и присяжных — все они были местные жители, и большинство из них были мне знакомы, — сделало мою трудную задачу настолько легкой, насколько это было возможно. Все они стремились максимально щадить меня и представить то, что коронер описал как «тяжкое и ужасное бедствие», в наилучшем свете. Более того, они самым деликатным образом сдерживали свое явное любопытство относительно отношений мистера Отвея и меня. Но, конечно, факты должны были быть изложены, и для меня было очень мучительно и унизительно признаваться в том, что должно было выглядеть как простая грязная интрига с этим неуклюжим существом рядом со мной.

Как единственный присутствовавший при смерти, мистер Отвей был, естественно, первым свидетелем; и он был очень нервным, колеблющимся свидетелем; и ему очень повезло, что у него был такой сочувствующий суд. Когда он, заикаясь, давал свои показания, я замечала, снова и снова, как пронзительный, серый глаз незнакомого джентльмена был устремлен на него, не с явным недоверием, но с самым сосредоточенным вниманием.

— Мы правильно понимаем, — спросил коронер, — что мистер Вардон был рассержен и взволнован, когда прибыл в ваш дом?

— Да, яростно рассержен.

— Вы знаете, почему он был рассержен и взволнован?

Да, свидетель знал. И, когда он принялся рассказывать, хриплым, неуверенным тоном, об обстоятельствах тайного брака, не один из присяжных бросил взгляд от него на меня с едва скрываемым удивлением; и я почувствовала, как мое лицо горит, а глаза наполняются унижением.

— Была ли какая-то причина для этой тайны? — спросил коронер.

— Да. Покойный уже отказал в своем согласии на брак.

— Но это вряд ли является причиной для тайны в случае совершеннолетней. Мог ли он помешать браку состояться?

— Нет. Но казалось лучше… э-э… избежать обсуждений и неприятностей.

Коронер выглядел недовольным. Он несколько мгновений размышлял, а затем спросил:

— Вы знаете, почему покойный возражал против брака?

— Я думаю, он считал, что… э-э… неравенство в возрасте было нежелательным, — ответил мистер Отвей.

И все же коронер выглядел недовольным, и, пока он размышлял, а присяжные выжидающе смотрели на него, мистер Отвей украдкой вытер лоб носовым платком. Очевидно, он был глубоко встревожен, что и неудивительно; ибо если это направление допроса будет продолжено, оно неизбежно раскроет истинную природу сделки.

Наконец коронер повернулся к присяжным.

— Что ж, господа, — сказал он, — я полагаю, этот вопрос не так уж и важен. Ясно, что покойный был крайне взволнован и рассержен. Конечная причина его гнева, пожалуй, не очень относится к предмету нашего расследования.

На это старшина присяжных с готовностью согласился, и я почти видела вздох облегчения, с которым мистер Отвей встретил прохождение этого опасного момента, — облегчения, в котором я участвовала в не меньшей степени.

Рассказ теперь возобновился, и по мере его продолжения голос мистера Отвея становился все более хриплым, а речь — все более нерешительной. Ему приходилось лавировать, и его нервы были на пределе. Он должен был рассказать последовательную историю, не раскрывая всей правды, и он должен был помнить, что мои показания еще впереди. Это было положение, которое могло бы сломить нервы и гораздо более смелого человека, чем мистер Отвей.

— Вы говорите, что покойный вел себя буйно и угрожающе. Вы имеете в виду физическое насилие?

— Да… по крайней мере, он угрожал применить физическое насилие.

— Он вас не избил?

— Не совсем. Удар, который он нанес… по крайней мере, который он собирался нанести… э-э… не… э-э… не состоялся.

Брови коронера сдвинулись в недоуменной гримасе.

— Это не совсем ясно, — сказал он. — Он нанес или не нанес вам удар?

— Он нанес… по крайней Tут, мистер Отвей, вытирая свой потный лоб, сказал: — Ну, я думаю, он действительно поднял свой… э-э… свой… э-э… сжатый кулак…

— Вам пришлось его сдерживать?

— Нет, — с излишним нажимом ответил мистер Отвей. — Нет, не пришлось. Я отступил, и… э-э… инцидент… э-э… прошел. Фактически, именно в этот момент и произошел роковой приступ.

— Расскажите нам в точности, что случилось потом.

— Он внезапно очень побледнел, — сказал мистер Отвей, говоря теперь более бегло, когда вернулся к изложению самих событий, — и, казалось, неустойчиво стоял. Затем он пошатнулся назад и упал, ударившись головой об угол каминной полки.

— Он, кажется, потерял сознание до того, как ударился головой?

— Я бы сказал, да, но… э-э… я бы не… э-э… я был очень взволнован и напуган… и… э-э…

— Естественно. Но вы бы сказали, что обморок предшествовал удару по голове?

— Никакого удара не было, — быстро воскликнул мистер Отвей, и тут же, осознав свою ошибку, поспешно добавил: — То есть, вы имеете в виду, что он ударился об угол каминной полки?

— Именно об этом вы нам и рассказывали.

— Да. Я бы сказал, что он ударился… или, вернее, что он потерял сознание и пошатнулся, и что он ударился головой, падая.

Коронер снова замолчал и, казалось, задумался; и в полной тишине и неподвижности, царившей в зале, мой взгляд скользнул от огромной, неуклюжей фигуры свидетеля к лицу высокого незнакомца рядом с мистером Джексоном. И какое это было поразительное лицо: красивое, симметричное, но странно — почти нечеловечески — спокойное и бесстрастное. И все же, хотя оно было неподвижно, как каменная маска, оно производило впечатление напряженного внимания — почти бдительности; и ясные, серые глаза ни на мгновение не отрывались от лица свидетеля. Для меня в этой неподвижной маске и этом пристальном, неослабевающем взгляде было что-то немного жуткое и тревожное. Я поймала себя на том, что надеюсь, что эти пронзительные серые глаза не будут устремлены на меня с такой же безжалостной наблюдательностью, когда придет моя очередь давать показания. И едва эта мысль промелькнула у меня в голове, я вспомнила, кто этот незнакомец. Это был доктор Торндайк, старый, хотя и не очень близкий, друг моего отца, знаменитый криминалист и большой авторитет в области судебной медицины. Я встречалась с ним всего один раз, когда он ужинал, много лет назад, в нашем доме; но я часто слышала, как отец говорил о нем с высочайшим восхищением.

Когда коронер возобновил допрос, казалось, что кризис миновал, по крайней мере, что касается мистера Отвея, ибо его первый вопрос был:

— Что вы сделали, когда покойный упал?

— На мгновение или два, — был ответ, — я был слишком растерян, чтобы что-либо сделать. Затем его дочь — моя жена — вошла в комнату, и, поскольку он, казалось, умирал или был мертв, я пошел за доктором.

Это фактически завершило его показания, и следующим было названо мое имя, которое в его новой форме — Хелен Отвей — я услышала с удивлением и чем-то вроде отвращения. Когда я поднялась, чтобы подойти к столу, я поймала мгновенный взгляд — испуганный, умоляющий взгляд — от мистера Отвея; и, когда мой взгляд сразу после этого упал на лицо доктора Торндайка, я почувствовала, что и этот мимолетный взгляд был замечен этим неумолимо внимательным серым глазом. Но я с облегчением отметила, что он не смотрел на меня, но, пока я давала свои показания, устремил пристальный, интроспективный взгляд на точку на противоположной стене.

Моя задача оказалась легче, чем я надеялась, хотя, возможно, она была бы менее легкой, если бы у меня было больше времени, чтобы обдумать значение вопросов. Коронер начал с выражения сочувствия суда моей утрате и извинения за то, что наложил на меня тягостную обязанность присутствовать на дознании. Затем он спросил:

— Вы слышали показания мистера Отвея относительно вашего брака и отношения вашего отца к нему. Вы подтверждаете сказанное им?

— Подтверждаю, — ответила я.

— Вы не присутствовали при встрече мистера Отвея с покойным?

— Нет, не присутствовала. Когда я вошла в комнату, мой отец лежал на полу и, казалось, был уже мертв.

— Вы видели своего отца после совершения брака?

— Я видела его из окна, когда он входил в сад мистера Отвея.

— Вы заметили что-нибудь необычное в его внешности?

— Да; его вид очень меня встревожил. Он казался чрезмерно возбужденным, а лицо его было темно-красным и странного, багрового цвета.

— У вас были особые причины для беспокойства?

— Да. Я знала, что его доктор предупреждал его избегать всякого волнения и напряжения из-за слабого состояния его сердца.

— Вы не слышали, что происходило между вашим отцом и мистером Отвеем?

— Я слышала, как отец спросил, где я, и как мистер Отвей сказал ему, что брак состоялся.

— Вы слышали что-нибудь еще?

— Мой отец тогда назвал мистера Отвея негодяем и все еще говорил громко и гневно, когда дверь кабинета закрылась, и я больше ничего не слышала.

— Что заставило вас пойти в кабинет?

— Я услышала и почувствовала удар, когда мой отец упал.

— Не будете ли вы против рассказать нам еще раз, в каком состоянии вы нашли своего отца?

— Он казался мертвым. Лицо его сначала было землисто-серым, но по мере того, как я на него смотрела, оно стало мертвенно-белым. На правой стороне лба была небольшая ранка, и капля крови стекла по щеке и по виску.

Коронер взглянул на присяжных.

— Я думаю, господа, — сказал он, — это все, что нам нужно спросить у миссис Отвей. — И когда старшина согласился, и он поблагодарил меня за «очень ясную и четкую манеру», в которой я дала свои показания, мне было разрешено вернуться на свое место.

— Я никогда не смогу вас достаточно отблагодарить, Хелен, — прошептал мистер Отвей, когда я села. — Вы справились превосходно — превосходно.

На это я не ответила; ибо теперь, когда испытание было позади, меня начали одолевать некоторые сомнения относительно того, была ли я совершенно откровенна. Я рассказала все, что было действительно важно для расследования; но… впрочем, в этот момент доктор Шарп подошел к столу и взял Евангелие.

Его показания практически определили вердикт. Он засвидетельствовал, что мой отец несколько лет страдал от расширения сердца и артериального вырождения.

— Я часто предупреждал его избегать волнения и чрезмерного напряжения, ибо он был склонен к беспечности и позволял себе вольности.

— Вы считали его состояние здоровья неустойчивым?

— Я думал, что он может упасть замертво в любой момент.

— Вы слышали показания двух предыдущих свидетелей. Подсказывают ли вам эти показания что-либо о причине смерти?

— Они подсказывают мне, что покойный поспешил в дом мистера Отвея в ярости, и что во время встречи он довел себя до бешенства. Я бы сказал, что сочетание напряжения и волнения вызвало смертельный приступ обморока.

— Вы думаете, что смерть наступила от сердечной недостаточности?

— Я в этом не сомневаюсь.

Показания доктора Бери были примерно того же содержания, хотя и менее категоричны.