Бесплатный фрагмент - Исповедь игромана

ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕЙ БАБУЛЕ

Предисловие

В столице, которая, как известно, и слезам не верит, и одна большая лотерея, основательно разгулялась очередная осень, и в очередной раз меня терзают избитые вопросы: что я успел сделать? на верном ли пути? зачем живу? что оставлю после себя? счастлив ли я? (И сколько еще они будут терзать таких неугомонных чудиков, как я, и человечество в целом? Дайте же, наконец, спокойно пожить!) То ли они являются одной из составляющих каждой листопадной поры, то ли это продолжительные дожди и прохладные ветра постепенно отрезвляют, прогоняя прочь радужные фантазии. А может, это влияние модных мотивационных роликов, которые с фантастической скоростью заполонили интернет-пространство, откуда нам в той или иной форме вещают: «Вставай и борись! Звездами, легендами, успешными не рождаются, а становятся только благодаря силе духа и упорству! Давай вместе покорять новые вершины, преодолевать и устранять препятствия на пути к мечте!.. Не забудь подписаться на канал (или на личную страничку), вступить в сообщество, влепить лайк, купить курс!» Что ж, обычно думаю я, можно и альпинистом заделаться. Главное, чтобы во время всяких-разных преодолеваний мои мечты не самоустранились, и сам бы я не уподобился насколько мотивированным, настолько и поверхностным продажникам того или иного инфопродукта.

Нет, подобные вопросы точно не являются частью исключительно каждой осени: окунись — хоть грациозно, хоть неуклюже — в детство, было ли тогда место этим предметам размышления? Детям ли ломать голову над миссией человека? Ребенок просто бегает, резвится, плачет, кричит, шалопайствует, будто всему миру крича: «Я здесь! Я живой! Принимайте меня! Любите меня!» Какое ему дело до погоды или сезона года, когда в любом времени есть место разным играм! Что ему осень, если можно любоваться разноцветной листвой, собирать ее, кидаться ей, валяться в ней; что ему зима, если впору на санках да с горки, если можно метать снежки, лепить снежных баб, снеговиков и вообще все, что взбредет в голову; что ему ветер, если, несмотря на свою невидимость, он способен удивительным образом преобразить пейзаж, поиграть с твоим настроением; что ему дождь, если можно прыгать по лужам и желанно макать в них свои сапожки, как бы говоря родителям и проходящим: «Смотрите, я не боюсь их! Я не сторонюсь их так, как это делаете вы, взрослые!» Мы-то, само собой, понимаем, что решительности им придает еще и то, что они наверняка знают, кому потом придется разбираться с грязными вещами. Да, взрослые слишком много думают о будущих последствиях, о непременных и вероятных, чаще — вторых, и слишком мало о своем настоящем. Они словно страдают комплексом неполноценности из-за отсутствия дара ясновидения. Интересно, если бы они им владели, они бы точно больше думали о настоящем?

Детишки детишками, а что там я, тот самый взрослый, которого они теперь называют не иначе как дядя? Я все чаще стал ловить себя на том, что осеннее пасмурное небо напоминает мне мой старый черно-белый телевизор «Рекорд В-312» с типичной для него чёрно-белой рябью на экране. Этот внушительный агрегат — с той его оригинальностью, когда при включении сначала появлялись отдаленные звуки, относительно быстро приближавшиеся, и только немного погодя показывалась картинка — в свое время имел место во многих квартирах. В моем случае — в коммунальной, где наш сосед-пенсионер разогревал на общей плите все то, чем любезно поделились с ним помойки, и дезинфицировался самой дешевой горькой. Тот ящик прошел со мною и малолетство, и часть подросткового периода. Правда, пока я учился в начальной школе, он года 3—4 не работал (требовалась замена трубки), служа апартаментами тараканам, которые в девяностые годы являлись для немалого количества людей не менее неприглядными соседями. Видимо, таким неприхотливым образом прожитое накладывает свою лапу: пасмурное небо, которое когда-то меня никак не волновало, нынче вызывает неэстетичные ассоциации из прошлого. «Ну-у, тебя и понесло…» — примерно так отзывается о них мой бесценный друг Тоша, попривыкший к моим заморочкам. Бесценным его делает не только поразительная терпимость или иные положительные качества, но и багаж жизненных историй, коих у него не то чтобы великое, а все же — множество. К слову, на днях он должен проведать меня, дабы снова рассказать мне, любителю и собирателю таких историй, один преинтересный эпизод из жизни одного простого человека. Надеюсь, когда-нибудь он мне позволит поделиться ими с общественностью.

А пока его нет, мне хочется поведать об одной собственной веренице происшествий, местами обыденных и фантасмагорических, комедийных и трагичных, ранивших и исцелявших, вгонявших во тьму и озарявших светом надежды, тех самых, что, как влага — посевам, дали жизнь вышеупомянутым, мучающим меня вопросам, в очередном появлении которых я чуть не взялся винить сезон года. «Эх, дружище, — двусмысленно улыбнулся бы сейчас Тоша, — все бы человеку искать крайнего…»

Итак, четырнадцатого ноября 2011 года в электронном блокноте моего мобильного телефона появилась следующая запись: «Мне 24 года. Что я успел сделать? Каков мой след?» Я бы не смог сказать определенно, назрело ли это само, являлось ли следствием той вереницы происшествий или всего одного какого-то важного события. Бесспорно то, что тот год стал вехой моей жизни, а значит, стоит начать с его первых месяцев.

Часть первая

Глава первая Прощание и прощение

В январе-феврале 2011 года в СМИ особенно обсуждались такие события, как «Арабская весна», теракт в Домодедово и переименование милиции в полицию. Для меня эти месяцы прошли в бесполезной наемной работе, в ухаживаниях за моей бабулей в нашей двушке, где болезнь то на короткий срок отпускала ее, то с силой вновь прижимала к себе. Отнимая аппетит и силы даже на малую активность, она давала взамен столь глубокий, продолжительный сон, что казалось — лишь новорожденному доводится столько спать. Из-за того, что она категорически не хотела ложиться в больницу, мы ограничивались полумерами — лекарствами да редкими вызовами скорой помощи, служащие которой убеждали нас в необходимости полного обследования с дальнейшим стационарным лечением. Нет, не страх перед белыми халатами, свойственный человеку, служил причиной такого решения: моя бабуля за всю свою долгую и тяжелую жизнь много раз оказывалась на больничной койке и покидала ее с грацией, достоинством и силой лошади, в год которой она родилась и с которой сама себя соотносила. В первую очередь она руководствовалась предчувствием простой русской женщины, имевшей свыше десяти братьев и сестер, некоторые из которых умерли еще в младенчестве; предчувствием женщины, которая пережила сверхбыструю, лихорадочную индустриализацию и Великую Отечественную войну, когда «порой приходилось питаться картофельными очистками да клевером и трудиться, будучи девочкой-подростком, за 550 грамм хлеба»; предчувствием женщины, которая активно участвовала в послевоенном восстановлении страны наряду со своим отцом, моим прадедом, прикладывавшим в буквальном смысле слова свои руки к строительству добротного, кирпичного многоквартирного дома, куда позже заселилась наша семья; предчувствием женщины, которая работала в 2—3 смены на кондитерской фабрике и в одиночку растила дочь в конце Хрущевской оттепели и начале эпохи Брежнева; предчувствием женщины, которая воспитывала маленького меня в жестокие, кровопролитные, головокружительно вольные и головокружительно голодные «девяностые» и которая состарилась в полные надежд «нулевые». Предчувствие ей не изменило.

Привычно ненастным, мокрым утром шестнадцатого марта мы оба находились в привычном состоянии: она — в болезненном, я — в меланхолическом. Ничего особенного. В десятом часу приехала мать в свой выходной на то время, пока я не исполню хоть какие-то свои должностные обязанности. Разъездной характер моей работы сильно развязывал мне руки и в последние недели я либо прогуливал ее без ведома руководства, либо выполнял некачественно. Собираясь в прихожей, через дверной проем я наблюдал привычную картину, как моя бабуля лежит в позе зародыша на кровати, рядом с которой стоят таз и кружки с водой, как на ее осунувшемся, бескровном лице выделяются большие глаза, своей голубизной и подвижностью вселяющие надежду. Моя мать о чем-то ее спрашивала, на что та отвечала привычным глуховатым голосом, едва шевеля губами. Приблизившись к порогу комнаты, но не переступив его, я сказал, что постараюсь как можно скорее закончить дела и незамедлительно вернуться.

В середине дня, когда я кое-как решил рабочие вопросы и направлялся к метро, позвонила мать. Она сообщила, что на этот раз неотложка забрала бабулю и что завтра утром мы сможем навестить ее в палате. Она говорила о том, что выбора не было, что так лучше, так правильнее, что по-другому больше нельзя. Она говорила, а я тупо слушал. Я не понимал, какой я должен дать комментарий, как я хочу ответить. Согласиться со сказанным или нет? А мое согласие или несогласие имеют какое-то значение? Не чтобы что-то сказать — чтобы дать понять, что услышал, я бормотал в трубку, повторяя, меняя местами, одни и те же слова: да, понятно, ладно, увидимся. Их оказалось достаточно.

Я невольно замедлил свой шаг, всегда отличавшийся спешностью. Куда мне следовало идти, тем более торопиться? Под ногами похрустывала техническая соль: хрусть… хрусть… хрусть… хрусть. Тик-так. Тик-так. Я переводил взгляд с мокрого тротуара на места, куда можно было бы зайти не совсем без цели и задержаться. «Вон на той стороне книжный». — «Дался он тебе. Дома, что ли, мало непрочитанных книг?» — «Впереди кафешка. Сколько раз бывал здесь, никогда туда не заглядывал». — «Смахивает на питейное заведение, еду могут подавать паршивую. Да и есть не хочется». — «ТЦ у метро, магазинов пропасть, гуляй — не хочу». — «Бутики вперемешку с экономклассом. Шмотки, косметика, парфюм, мобильники, украшения, фастфуд. Прям теряюсь, что выбрать, с чего начать». — «О-ох». — «М-да».

Несколько часов послонялся по улицам, как во времена детства, когда не с кем было гулять или не хотелось компании. Праздношатание — так, кажется, это называли законники? Слово-то какое. Оно призвано унизить, пристыдить и в конечном счете побудить гражданина встать на путь благоразумия и добросовестного труда? Как топорно, как скучно.

К вечеру, полон бессодержательных мыслей, доплелся до нашей пятиэтажки. Поднял глаза: третий этаж, три окна, из которых всегда хотя бы в одном горел свет. Теперь ничего: три темных провала.

Открыл дверь. Зашел. Прислушался. Тишина. Когда в последний раз я возвращался в пустой дом?..

Вроде около двенадцати лет назад, где-то в апреле, когда бабуля переехала в полученную от государства, как многолетний очередник, однокомнатную квартиру. В том же месяце я впервые убежал к ней из дома, после того как мать, чем-то снова раздраженная, что-то прокричала мне в ухо и пнула ногой, как какого-нибудь увязавшегося за ней незнакомого, мелкого, шумного пса. Помню, долгое босоногое время я все никак не мог взять в толк, почему в трезвом виде она представляла для меня бо́льшую угрозу, чем в пьяном, почему в первом случае ее руки в любой момент могли причинить боль, ее голос — оглушить, а во втором — эти же руки обнимали, игриво ерошили мои густые волосы, гладили щеки, пока сама она, развлекаясь на очередной попойке, не без гордости повторяла: «Да, это мой сын, моя кровинушка! Родила богатыря весом 4300 грамм, 57 сантиметров ростом! Кости на глазах расходились, думала, на столе Богу душу отдам». Пришлось просто принять это как данность и вести себя в соответствии с ухваченным наблюдением. То же касалось ее зависимости от курения: бывало, покурит на кухне, и через пять минут возвращается в комнату другой человек. Нет, не радостный, не приветливый, не удовлетворенный — лишь спокойный. Одно расстраивало: эффект длился менее часа, денег на сигареты постоянно не хватало.

В детском саду у меня тоже был свой способ успокоения: после завершения всяких строевых упражнений я обязательно забивался в какой-нибудь одинокий угол и принимался сосать большой палец. Одновременно с тем, как подступало чувство облегчения, отступало другое чувство — чувство голода. Но уже в начальной школе голод более не хотел довольствоваться сосанием пальца, пусть и большого, — он предпочитал гнать меня то во дворы многоэтажек, где можно было нарвать черных и желтых слив, груш, черемухи, вишни, красной смородины, крыжовника и, если очень повезет, малины с ежевикой, то в гости к друзьям, где не по просьбе, но по желанию могли чем-то угостить. Саму просьбу я не считал унизительной — я считал, что мне никто ничего не должен. Одно расстраивало: подавляющую часть года срывать было нечего.

Тот первый побег из дома я осуществил молча, без рыданий и без каких-либо сборов. В ту же секунду оправившись от пинка, я постарался придать себе отстраненности, равнодушия. По тому самому черно-белому телевизору шла какая-то развлекательная передача. Возможно, своими комментариями я помешал ей смотреть?.. В любом случае она отвлеклась и появился шанс выскользнуть на улицу, туда, где вкус свободы ярче, объемнее, где хотя бы ее чувствуешь.

Вышел в прихожую. Темнота. По левую руку запертая на ключ пустая комната соседа. В начале года у него случился инсульт, сделавший его почти полностью лежачим и апатичным. Благодаря хроническим походам по помойкам он отложил много пенсий, которые на тот момент не без удовольствия начала транжирить та, кого он ласково называл племянницей. Прежде они встречались пару раз в месяц. Вместе смотрели телевизор, вместе смеялись, вместе прикладывались к бутылке, вместе принимали пищу, на сей раз заранее им купленную, вместе чмокались, вместе спали. После случившегося она неделями дежурила у постели больного со стаканом какого-нибудь дорогого горючего в неухоженных руках и с американской сигаретой в прогнивших зубах. За это время я лучше разглядел ее лошадиную улыбку, немного выпученные глаза, короткие, жирные волосы, в которых она то и дело копошила рукой, и попривыкнул к тому, как она жует слова и хрипло смеется невпопад. От ее транжирств мне тоже кое-что перепало: пирожные, чипсы, шоколадки, жевачки, газировка, мороженое. Одно расстраивало: многолетние накопления соседа иссякли за месяц с небольшим, незадолго до того, как его в туалете постиг второй и он же оборвавший жизнь инсульт.

Так в квартире нас осталось двое. В прихожей я решил, что переобувание может сорвать побег. В шлепках на босу ногу крадучись я подошел к внушительной деревянной входной двери, не лязгая снял цепочку, тихо отодвинул засов и пустился вниз по ступеням.

Вылетев из подъезда на улицу, я поспешил в сторону нужной мне остановки. Больше всего меня тревожило, как будут реагировать окружающие на то, что в промозглый весенний день на мне короткие шорты и футболка. А еще эти намокшие шлепки гулко чавкали и скрипели, будто назло хотели привлечь внимание. Не станут ли меня останавливать, расспрашивать, пытаться препроводить домой?

Не стали — пронесло.

В ожидании своего автобуса или троллейбуса на остановке толпились десятки людей. Мне казалось, что все их взгляды были прикованы ко мне, что в троллейбусе обязательно обнаружится контролер, что тогда уж точно мелкого безбилетника куда-нибудь препроводят.

Никому до меня не было никакого дела — пронесло.

И вот через 25—30 минут с начала побега на пороге ее нового дома мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний сорванец, голод которого гнал — голод физиологический и иной — в итоге именно к ней, и пожилая женщина, полжизни отдавшая сначала уходу за своей лежачей больной мамой, а потом — воспитанию дочери и внука. Может, она наконец заслужила покой и отдых?

— Где мать? Ты один? — спрашивала она, осматривая лестничную площадку позади меня.

— Один, — ответил я.

— Почему? Что случилось?

— Я ушел из дома.

— Как ушел?! Ты сам добрался до меня?

— Сам.

— Господи, как только не заблудился. Давай заходи, рассказывай, что у вас там. Ты голодный? есть хочешь?

— Хочу.

Два беззаботных дня, ни о чем не думая, досыта кушая, слушая радиоприемник и смотря черно-белый телевизор, оставшиеся от прежних жильцов, я провел в ее пристанище, после чего отправился обратно.

В дороге моя голова была забита тем, как встретит меня мать, как теперь будут складываться наши отношения, как лучше действовать в той или иной ситуации, как вообще мне жить.

Вскоре выяснилось, что все мои переживания напрасны: на меня не обрушились крики, удары, осуждения, упреки, мне не предлагали обсудить инцидент, не выдвигали требований, не ставили ультиматума. Все ощущалось, выглядело так, как будто ничего особенного не произошло, как будто я, накануне предупредив, просто погостил у бабули. В первые часы меня это обрадовало, затем — насторожило, а в последующие недели — сделало замкнутым, задумчивым, равнодушным.

Если не прогуливала, мать пробавлялась работой на кассе в столовой, откуда приносила домой еду. Из заработанного или алиментов иногда давала мне на карманные расходы. Таким образом, вопрос пропитания был закрыт, но голод, голод это не утолило.

По будним вечерам и в выходные дни, если не оставалась скучать дома, мать встречалась со знакомыми или знакомилась, выпивала или напивалась, в общем, все так же пыталась наладить пресловутую личную жизнь. И она таки добилась, по ее мнению, успеха в этом нелегком деле: познакомилась летом того года с мужчиной старше ее на 26 лет и переехала к нему жить.

Как знать, быть может, я тоже внес свой маленький вклад в ее успех тем, что в июне освободил ее от своего по большей части безмолвного нахождения рядом. Мой второй и окончательный побег близко не напоминал первый. По сути, не было никакого побега, как не было видимых причин для него. С того случая мать не позволяла себе в отношении меня рукоприкладства, воплей или каких-нибудь запретов. Наша совместная жизнь походила на жизнь знакомых, вместе арендующих квартиру, временами общающихся на отвлеченные темы, временами разделяющих трапезу за обеденным столом, временами молча оценивающих какую-нибудь телепередачу или фильм.

В один из июньских дней, когда она откуда-то воротилась под градусом и смирно легла спать, я вдруг осознал, что не желаю оставаться в этом доме, что в нем слишком чего-то не хватает и кого-то не хватает. Мой безэмоциональный уход из него не включал в себя ничего, кроме взятия кое-каких вещей и старых игрушек, одной из которых был советский резиновый Карлсон — единственное, что осталось от отца. В первый год моей жизни он тоже улетел. Правда, как рассказывала мать, в состоянии алкогольного опьянения и без обещаний вернуться. И почему за десять лет я даже не подумал о том, чтобы выкинуть эту безделушку? Ведь она мне никогда не нравилась и вечно пылилась, притом что игрушек у меня всегда было столько, что они с легкостью укладывались в один маленький пакет.

В этот раз в дороге моя голова была забита тем, какими словами выразить все то, что я чувствовал на протяжении последнего месяца (да и что, собственно, я чувствовал?), как объяснить свое появление в данный момент, когда ничего особенного не произошло (подумаешь, мать выпила лишнего, первый раз, что ли?).

И вот через 25—30 минут с начала моего ухода на пороге ее пристанища мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний мальчик, который не знал, что именно его побудило прийти, и пожилая женщина, которая, как и всегда, должна была сама обо всем догадаться, все распознать.

— Ты опять один пришел? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Что, ударила?

— Нет.

— В дом кого привела?

— Нет.

— Ты просто пришел ко мне? Что у тебя в сумках?

— Нет, не просто. Я решил, что хочу жить только с тобой, бабуль.

— Батюшки… Пойдем на кухню, покушаем и поговорим.

Мы покушали, поговорили, и остались там вместе на десять лет. Десять счастливых, пусть и полных трудностей, лет.

В 2009 году в старую квартиру мы вернулись тоже вместе. Она не хотела — я настоял: совершеннолетнему парню стало тяжелее делить одну комнату со старушкой. В нем уже никак не угадывался тот диковатый, щуплый, болезненный ребенок, который немалую часть детства потерял в очередях, осмотрах и процедурах в детских поликлиниках и больницах. Он возмужал, набрал мышечной массы, развил коммуникабельность, обрел уверенность и самостоятельность. Он зарабатывал и тратил, он проявлял здоровый интерес к женскому полу, а тот — к нему. Но более всего парня влекла свобода, он стремился получить ее как можно больше, как можно скорее…

Тогда я не задавался вопросом, как должна выглядеть она, та самая наибольшая свобода. Сейчас, стоя в полной тишине пустой двушки и перебирая воспоминания, я спрашивал себя о том, к этому ли я стремился, почему все вышло именно так, какова моя вина, как со всем этим разобраться.

От поиска ответов меня отвлекла, как ни странно, сама квартира, вернее, ее непривычное состояние. Смутило оно не своей внешней составляющей — все располагалось на прежних местах, — а неведомо откуда взявшимся гаденьким холодом, застывшей угрюмостью, печатью заброшенности. Мне срочно захотелось что-то поменять в обстановке. Первым делом я включил свет. Ужасное решение: он выявил детали, мелочи, интимные элементы, ослепившие вспышкой своих значений. К черту свет. Взял ее любимое, потрепанное жизнью красное кресло, в котором она нередко дремала, и поставил его в центр комнаты. Сел в него, подобрал колени к подбородку, устремил взгляд к окну, за которым лишь фонарный столб и ярко светившиеся квадраты да прямоугольники противоположной высотки разбавляли темноту квартиры. Так лучше…

От затянувшегося безмолвного созерцания меня пробудил пронзительный удар старой, многократно перекрашенной форточки об деревянную оконную раму. В следующее мгновение я учуял, как вместе с потоком еще зимнего воздуха в комнату проникли крупицы весенней свежести и небезызвестный, беспокойный дух перемен. Пока сознание, как и должно ему, анализировало причинно-следственную связь случившегося, нечто внутри меня (душа ли? интуиция? древние инстинкты?) уже растолковало предзнаменование.

В третьем часу ночи раздался звонок от матери — я не ответил. Снова звонок — снова пропустил. Трезвонил мобильник, трезвонил домашний. «Возьми же, наконец, возьми!» — настойчиво призывали на том конце провода. Зачем? Чтобы, как днем, дать понять, что услышал, бормотать в трубку, повторяя, меняя местами, одни и те же слова: да, понятно, ладно, увидимся? Или поведать о том, как суть трагической новости открылась мне заранее, как я — кто бы знал, черт возьми! — не хотел ее окончательного вербального подтверждения?

Ее все-таки подтвердили.

Я безвылазно, без сна лежал там, где еще утром лежала она, в одной из футболок, которые она донашивала после меня. Я обложил себя ее вещами, вдыхал до боли знакомый запах, теперь — до боли, до невозможности надышаться. Мутными, влажными глазами я осматривал посеревший от времени потолок, пожелтевшие обои, аляповатую люстру, дубовый шкаф, приобретенный ею в молодости, уголок икон, откуда мерцали неусыпные взоры святых, а еще стоявшую рядом с кроватью узорчатую, неполную кружку с водой. Когда-то на этом месте, сидя напротив нее, я жаловался на то, как жизнь несправедливо развела меня с друзьями детства, как в школе дразнили нищим и краснощеким задохликом, рассказывал, как нелегко сходился с новыми товарищами в колледже, в какие дни и почему прогуливал его, как, будучи в компании, отказывался от любезно предложенных мне легких наркотиков и ловких проституток. Здесь я признавался в том, как завязал приятное знакомство с девушкой из Новосибирска, как она первой призналась мне в любви, как сильны и взаимны наши чувства, как расстояние таки взяло верх над ними, вынудив нас разорвать отношения. Признавался, как приобрел свой первый сексуальный опыт, став мужчиной… Жаль не став примерным внуком.

Пришел день на этом самом месте признаться и в том, что, после всего вместе пережитого, я не дорожил в полной мере последними днями ее жизни. В тяжелый период я протягивал ей руку помощи, но реже, чем мог бы, чем стоило бы. И даже в те минуты я не всегда пребывал с ней целиком и полностью — я пребывал отчасти, в качестве руки, твердой, но не чуткой. Другую мою часть занимали отношения, встречи с друзьями, бесполезная работа, мысли о собственном будущем. Однако все это меркло в сравнении с тем, сколько я пропадал в компьютерной онлайн-игре, еще не предполагая, что она будет принадлежать к самым жутким, унизительным и разрушительным явлениям в моей жизни. За свои безумные страсти предстояло расплатиться, и мой незавидный черед настиг меня. Впрочем, всему свое время.

Итак, в первые месяцы 2011 года меня изрядно бесил этот чертов недуг, избравший в качестве своей жертвы моего близкого человека. При этом я все равно, словно какой-то умалишенный, не верил, не допускал, что именно он окажется тем, с чем ей не под силу справиться. К своему позору, я не отвык видеть в старушке двужильную, очаровательную в своей неутомимости и несгибаемости лошадь. Трудолюбивый добытчик, заботливый кормилец, справедливый воспитатель, лучший друг, мудрый наставник и просто искренний, любящий, всепрощающий родной человек — все это непостижимым образом соединялось в ней одной, образуя неповторимую гармонию, которая, к великому сожалению, раскрывается во всей своей неизъяснимой красоте единственно тогда, когда у тебя больше нет возможности лицезреть ее, кроме как в собственном воображении.

В один день я лишился всей семьи, всего ближайшего окружения, точно все разом погибли в массовой аварии. Мог ли я ее предотвратить? Мог ли должным образом подготовиться к ней сам и помочь подготовиться той единственной, с кем жил с самого своего рождения? Мысленно я проклинал судьбу, медиков, винил Бога — что́ бы там он собой не представлял — в том, что мне не дали попросить у нее прощения за все обиды, не дали по-сыновьи с ней проститься. Но за проклятиями и обвинениями неизменно вопросительно изгибались слова: мог, предотвратить, подготовиться, проститься.

Да! да! да! да, черт возьми, мог! Именно я настоял на ее возвращении со мной сюда. Именно я руководствовался тем шкурным интересом, что здесь мне приглядывать за ней будет проще, чем регулярно навещать ее там — там, где сам же когда-то нашел приют. Именно я не желал, чтобы мы жили порознь, вопреки тому что сам уже не демонстрировал ей того непосредственного внимания, той нескрываемой любви благодарного ребенка. Его место занял эгоцентричный мужчина, который полагал, что, раз ничего особенного не происходит, незачем подготавливаться, что его обязательно предупредят, просигнализируют — бабуля ли, обстоятельства, сама вселенная, — о том, что пора сказать больше, чем «держись», «я с тобой», «все будет хорошо», «ты поправишься».

Болезнь, Бог, судьба, медики — больше всех их вместе взятых я возненавидел того, кто представал перед ней ее последние годы жизни. Ненавидел тихо, без истерик. Ненавидел за то, что зарабатывал тем же способом, на том же месте. Ненавидел за то, что свыше шестидесяти квадратных метров были исключительно в моем распоряжении — свыше шестидесяти квадратных метров безжизненного пространства. Ненавидел за то, что поддерживал удовлетворительное функционирование систем своего организма: достаточно питался, двигался, не закладывал основы для пагубных привычек, словно намеревался прожить долгую жизнь. Ненавидел за то, что в дальнейшем стал замкнутым, задумчивым, равнодушным, как тогда, когда вернулся домой после первого побега, и потому ненавидеть такого стало уже практически невозможно. Так ненависти пришлось уступить место презрению.

Презирал я себя чаще всего либо в подземке, стоя на краю платформы, либо дома, когда с наполовину высунутым из окна телом разглядывал свой двор. В первом случае при взгляде на железнодорожный путь воображение вновь и вновь рисовало, как я оказываюсь на нем, случайно упав или спасая кого-то, как остаюсь один на один с поездом, не пытаясь избежать столкновения, как его три пары глаз, образующих треугольник, пронижут меня своим теплым желтоватым светом и как напоследок я успею прочитать название конечной станции. Во втором — стоило мне в позднее время суток высунуться из окна, как мой взгляд сразу же устремлялся вниз, на раскрошенный бордюр, на трещины и выбоины на асфальте, изученные вдоль и поперек. Прыжок с десятиметровой высоты мне отчего-то казался заманчивым, занимательным, как если бы это было спортивное испытание, проверка своей физической формы. В памяти всплывало, как в десятилетнем возрасте мне уже случалось вблизи видеть прыжок мужчины с крыши нашей пятиэтажки. В память, однако, врезался мне не сам короткий полет, а полное безмолвие, сопровождавшее его, если не считать глухого звука удара в конце. Не успел я тогда переварить увиденное, как высыпали из всех подъездов жильцы. Объединившись в маленькие группы и устроившись на лавочках, прогретых летним солнцем, они в ожидании скорой помощи поделились на три лагеря, один из которых корнем зла считал наркотики, другой — алкоголь, третий — женщину. Из них всех обращал на себя внимание кучерявый цыган с серьгой-кольцом в ухе. Он вышел из моего подъезда с гитарой в руках, ударил по струнам, и следующие 20—30 минут расхаживал по двору, наигрывая задорные, энергичные, если не сказать — жизнерадостные, мелодии. Сам виновник их шумного сбора лежал в луже крови не в силах пошевелиться, но не потеряв сознания, что, предполагал я задним числом, ужасало его, как ничто другое в жизни. Уткнувшись половиной лица в асфальт, он пытался что-то отвечать на вопросы о том, как он себя чувствует, дать ли ему воды или еще чего, на уверения, что вот-вот за ним приедет скорая и врачи помогут ему, спасут его, но речевой аппарат предавал его, издавая сплошь нечленораздельные звуки, мычание, что приводило к повторной порции вопросов и уверений. На четвертый, пятый или шестой раз — из-за усталости или бессмысленности — он проигнорировал слова неравнодушных граждан и замолчал до появления людей в белых халатах.

Что он силился сказать им?

«Вы, все до единого, отвяжитесь от меня! не надо меня спасать! По-вашему, я по лестнице взобрался на чердак, прошелся по крыше, выбрал место, немного постоял и сиганул, чтобы потом выслушивать ваши кудахтания, просить воды и ждать врачей? А тот гребаный цыган, он что, на разогреве у них?! Хочет придать моей смерти красоты, романтики? Какая пошлость! Если бы я считал этот мир прекрасным местом, зачем бы мне прощаться с ним столь позорным образом? Заткните этого паяца, не то я гитару разобью о его башку! Почему, ну почему я остался в сознании? Это мне в наказание?! Убирайтесь вон, убирайтесь все вон!»

Что-нибудь вроде этого?

Медработники действительно ему помогли: тем, что спрятали его от заинтригованных взоров и болтовни множества чужих людей, и тем, что сами мало говорили и много переглядывались друг с другом. А вот спасения обещанного не состоялось. Находилось ли, находится ли в принципе оно в их компетенции?..

Таким образом выходило, что в утреннее и дневное время без шансов выжить я погибал в подземке, вечерами и ночами — травмировался или расставался с жизнью под окнами собственного дома, в том месте, где когда-то оставил свой след один молодой мужчина. Продолжалось мое презренное умирание до тех пор, пока все вокруг по-своему не раскрасило и не прогрело лето.

Утром выходного дня, резко поднявшись с кровати, я пошел на кухню, где, свистя, кипел чайник. В это время я обычно выпивал кофе с молоком и съедал пару бутербродов с сыром, сидя перед монитором и бесцельно блуждая по всемирной паутине. От чайника меня оторвал шум за окном. Там, в свете жаркого солнца, носилась детвора, крича и махая руками; сосед на черной «Волге», сигналя проказникам, заворачивал во двор, где, к моему изумлению, напрочь отсутствовали автомобили жильцов; в оранжевых жилетах маячили дворники, звучно собирая метлами пыль в кучи. За моей спиной, легко превосходя свист чайника и уличный шум, раздался до боли, до трепетания знакомый голос. Он назвал меня по имени. Я не верил своим ушам, но тем не менее оборачивался помалу, боясь прогнать грезу. Греза, к еще большему моему изумлению, обладала не только голосом: на расстоянии вытянутой руки в длинном ярко-желтом платье, босая, стояла она. Она — не старушка восьмидесяти с лишним лет, а преображенная женщина лет сорока. Точно она, определенно она — ошибка исключена. В оцепенении я наблюдал за тем, как она погасила газовый синий цветок и улыбнулась мне, как указала пальцем в направлении окна, как подошла ко мне и коснулась рукой моей недвижной груди. Мы повернулись к окну, прижались плечами друг к другу. Мы снова были вместе.

Мне чудилось, что, не сговариваясь, мы безмолвно вспоминали одно и то же: как я, такой же проказник, мчался по двору, играя в прятки, или в салки, или в казаки-разбойники, как она присматривала за мной отсюда или с лавочки, рядом с которой тогда собирались соседи, проводя время в оживленных беседах и спорах, и которая теперь целыми днями простаивала в ожидании редкого прохожего, желающего присесть. Вспоминалось, как мы вместе, неся по сумке в каждой руке, сдавали бутылки в пункт приема стеклотары. Ими с нами регулярно делилась ее давняя приятельница, работавшая уборщицей, добрая чуткая женщина. Получив деньги, мы покупали разливное молоко, что продавалось на улицах в специальных бочках, и горячий белый хлеб, отломанную горбушку которого она всегда вручала мне со словами: «Я же знаю, как ты любишь ее. Кушай, родной мой, кушай». Бывало, она наполняла термос сладким чаем, нарезала хлеб, бросала в сумку карамельных конфет и брала меня с собой туда, где я наблюдал простенький, но отчего-то до странного притягательный процесс — движение междугородних электричек. По дороге, если в карманах не гулял ветер, мы заходили в оставшийся еще с советских времен «Молочный» и просили нарезать нам грамм 200—300 обожаемой мною «Докторской». Потом шли во двор, где обитатели смастерили деревянные лавки с большим столом. От радости болтая ногами, я быстро поглощал сделанные ею бутерброды и запивал содержимым термоса. Именно оттуда за немногочисленными осинами да березами открывался вид на железную дорогу. Подобные дни были для меня праздниками, сокровенными праздниками, о которых, кроме нас двоих, никто не знал. Я садился к ней на колени, и, ощущая скупость в известных словах благодарности, целовал и гладил ее щеки, прижимался к ней, взирал на нее со всей той признательностью, какая только играла во мне. Там мне открывалась любовь, там я постигал счастье.

Как бы ни было приятно растворяться в теплоте своего набитого живота и тела той, кто устроил праздник ему и мне, каждый раз он оканчивался одной просьбой: «Бабуль, пойдем смотреть поезда!» И каждый раз, словно это было представление или фильм, мы шли их смотреть.

О чем, глядя на них, думал ребенок? В общем-то ни о чем. Его пока еще невинное сознание оставалось сравнительно свободным от внутренней болтовни, присущей взрослому. Но по его невольно открывавшемуся рту можно было предположить, что он хотел бы ухватить какую-то мысль, а лучше — истину, которая бы всё проясняла. Всё-всё. Ему было хорошо. Но не так хорошо, как там, на лавке. К этому «хорошо» постоянно что-то примешивалось — не мрачное, не гадкое, не злобное, то, что никак не получалось окончательно определить, прямо как его отношения с матерью и влияние на нее тех или иных привычек.

Чух-чух, чух-чух, чух-чух, чух-чух. Мальчик внимал завораживающе-монотонному стуку колес, жадно разглядывал железнодорожные составы, извечно в этом месте проносившиеся из-за отсутствия поблизости остановки. С еще большей жадностью он ждал редкой возможности понаблюдать за тем, как два состава, каждый двигаясь по своему пути, одновременно окажутся здесь, перед ним. Их встречи заставляли его рот открываться шире, а тело — подаваться вперед. Их ветер дальних странствий обвевал его лицо, которое он с удовольствием подставлял ему. В их гудении и свистах читалась торжественность, они приятно оглушали. Ему было хорошо, но также хорошо он помнил, что за редкой праздничной встречей следует скорое расставание.

Когда оно разыгрывалось на их глазах, мальчик, держа за руку бабулю, поворачивал голову из стороны в сторону. Он видел эту сцену много раз, но все равно старался ничего не упустить — он все еще надеялся на то, что в этот раз все сложится как-то по-другому. Каждый раз все складывалось обыкновенным образом и каждый раз мальчик желал одного: чтобы его благодетельница вновь привела его сюда.

Потом мы бог весть сколько стояли молча на том заветном месте, так же, как стояли теперь посреди кухни. Пока наша память продолжала служить нам преданным, удивительно точным художником, я впервые за все время нашего пребывания здесь почувствовал, что держу ее непривычно большую для женщины руку. Я касался этих огрубевших от тяжелой работы пальцев, этих неровных, кое-где сплетавшихся линий голубых выпуклых вен. Этими руками она носила маленького меня, отводила в ясли, потом — в детский сад, затем — в первый класс. Эти руки подолгу сжимали мои детские ручки, когда она хотела показать, насколько огромен мир и как легко в нем потеряться. Они закрывали мне глаза, когда она хотела от чего-то меня уберечь. Их осторожные, легкие, будто опасавшиеся навредить, касания помнило мое лицо, которое сейчас было обращено к ней.

— Тебе пора, сейчас придут, — произнесла она ровным голосом первые с момента встречи слова.

Не успел я вслух озвучить то, что пронеслось в моей голове: «Почему? что случилось? я еще ничего не сказал!», как поодаль от нас раздались частые удары в ту самую деревянную входную дверь, а за ней — крики и невнятные слова. Мне вдруг пришла на ум шальная мысль, что выход один — через окно. Подобная перспектива ничуть не напугала меня. Нараставший шум — вот что пробудило какой-то первобытный страх, вот отчего я заметался по кухне, где он разрушил атмосферу уюта и праздника, из которой прогнал прочь светлые воспоминания. И когда, когда?! Когда я еще ничего не сказал! Разве не предназначался нам разговор по душам? Разве не ради него мы здесь?

Я силился припомнить, что хотел сказать, что должен сказать. Я хаотично перебирал слова, искал самые важные, самые нужные. Ничего нельзя было упустить.

— Прости меня, — только и сумел с досадой проронить я.

Не говоря ни слова, она ответила понимающей улыбкой, обняла ладонями мое лицо. Во мне странным образом перемешивались печаль, умиротворение и страх. И пусть бы они перемешивались вечно, лишь бы навечно остаться вместе с ней.

«Нельзя!» — слышалось мне в шуме. «Нельзя!» — предательски соглашалось что-то во мне. «Нельзя!» — читалось в ее опустившихся руках. Я никак не мог объяснить себе, как можно больше всего на свете желать остаться и в то же время с небывалой ясностью понимать, что должен уйти. Здесь как будто действовал какой-то непреложный закон, который еще не был открыт и описан, но которому нельзя было не подчиниться.

Дверь, подобно могучему рыцарю в доспехах, оберегавшему нас сколько было сил, громогласно рухнула. Тотчас послышались беспокойные голоса вперемешку с топотом. Я встал на подоконник, зажмурился и в прекрасный солнечный день совершил то, что не решался воплотить в действительность все последние месяцы. Не долетев каких-то считанных сантиметров до асфальта, я открыл глаза, очнувшись разом от сна и от самокопания.

Так презрению пришлось уступить место надежде.

Глава вторая Пантера

Заканчивался июнь 2011 года. Несмотря на то, что я проснулся обновленным, масса старых незаконченных дел и не менее давняя неопределенность в том, что принято называть личной жизнью, которую моя мать когда-то страстно налаживала для себя, никуда не делись. Последнее нуждалось в принятии окончательного решения. И я его принял. Правда, было бы нелепым озвучить его, не рассказав о том, с чего история началась, как развивалась и кто к ней причастен.

В один из пасмурных октябрьских выходных 2010 года, когда на моем любовном фронте уже много месяцев стояла тишина и сердце мирно стучало, ничего не подозревая о грядущих атаках, знакомые в очередной раз пробовали вытащить меня из дома, приглашая посетить одно уютненькое кафе в центре города. Сложилась та ситуация, когда они устали слышать мои отказы и были готовы перейти на упреки, а я устал отказывать и не хотел выслушивать упреки. Идеальное сочетание.

Вшестером мы заняли пару столиков, и, болтая, ожидали прихода той, кто по праву была нашим лидером, основным инициатором встреч, многие из которых я бессовестно позволил себе пропустить. Так уж случайно вышло, что она пришла не одна.

— Ребята, знакомьтесь, это моя подруга Алина, — стараясь перебить шум посетителей, громко произнесла Ира, которой мы не без основания дали прозвище «Наша Бизнесвумен». — Она чересчур засиделась у себя на работе, и я поставила своей задачей вытащить ее к нам, — добавила она, поглаживая рукой по спине подруги, вероятно, в знак подбадривания.

— Всем привет, — сказала Алина, обводя нас смущенным взглядом.

— И тебе привет, Алинка! — вскочив со стула, пробасил Паша, перекрывая негромкие приветствия остальных. Среди нас он был самый младший (восемнадцатилетний) и самый активный. — Ты присаживайся, не стесняйся. Тут все свои! Ха-ха-ха!

— Ну все, сейчас его понесет, — обреченно бросила Лена, самая образованная и самая старшая среди нас. — Такого гормонального монстра и семеро не удержат.

— Паш, опять ты за свое, — вмешался я. — Твое поведение и дикий смех ей точно не помогут влиться в нашу компанию. Алина, здравствуйте, — обратился я к ней. — Не обращайте внимания, просто он немного бесцеремонный.

— Ой, Валер, ну что я такого сделал? — возмутился Пашка. — Подумаешь, посмеялся — какое дело!

— Да ничего страшного, — примирительно сказала Алина, вешая свое черное пальто на спинку стула. — Здесь гораздо веселее, чем на моей скучной работе.

— Вот видишь — ей весело, — ухмыльнулся он, глядя на меня.

За исключением Пашки и Алины, познакомились мы все около года назад благодаря одному игровому онлайн-проекту. На его просторах мы вместе состояли в клане — отдельном игровом сообществе, — куда набралось шестьдесят человек из разных городов и стран. С того времени мы стали собираться, или, говоря на сленге, делать клановые сходки. Возраст их участников колебался от восемнадцати до сорока лет, среди них были студенты и выдающиеся специалисты, безработные и бизнесмены, замужние и женатые, а также ничем непримечательные холостяки, как я.

Девушки, принявшись изучать меню, приумолкли. Если за соседними столами животрепещущими темами были минувшее аномально жаркое лето с его адскими торфяными и лесными пожарами и вездесущим смогом, который окутал даже столичную подземку, отставка Лужкова и вступление в должность Собянина, то за нашим ребята оживленно обсуждали механику и анимацию игры, мощь различных кланов, баланс в битве между разными классами персонажей (воин, лучник, маг, зверь и прочие), но больше всего — игровой донат (трата реальных денег на виртуального персонажа). Им — и еще тысячам других людей на нашем игровом сервере — давно не давал покоя тот факт, что в их рядах находились те, кто задонатил по приблизительным подсчетам и по слухам от двух до шести миллионов рублей. В их число входили и состоявшиеся бизнесмены, и представители золотой молодежи, прожигавшие от собственной праздности родительские ресурсы, и даже депутаты (ну, они тоже люди). Так сказать, все те, кто и без того нередко на слуху. Сам я к беседе практически не присоединялся: ради чего было покидать колоритное пространство виртуального мира? чтобы непрестанно говорить о нем в менее колоритном? Обычно в подобной ситуации я либо поднимал темы нашей реальной жизни, либо оставался наблюдателем. Второе сейчас смотрелось перспективнее.

Напротив меня сидела, положив правую руку на колено, а левой перелистывая меню, чернокудрая девушка примерно моего возраста. Ее длинные, густые брови и ресницы, обрамлявшие большие карие глаза, ее чуть пухлые губы тем чаще приковывали мой взгляд, что были не накрашены. Склонность женщины обходиться тем, чем наградила ее природа или самым минимумом косметики, всегда подкупала меня несравненно больше, чем «боевой раскрас», пусть и самый идеально подогнанный. Впрочем, словно бы следуя древнему афоризму о том, что «нет ничего столь совершенного, чтобы быть свободным от всяких упреков», было кое-что нарушавшее гармонию ее хорошенького смуглого лица. Это была усталость. Но не та, что накопилась из-за бессонной ночи или тяжелой рабочей недели. Это, скорее, походило на усталость от жизни в целом.

Тем не менее она не помешала моим мыслям оказаться в плену красоты моей новой знакомой. Ее облик, который дополняли серьги в виде больших золотых колец и черное приталенное платье с длинными рукавами, все более напоминал загадочную, задумчивую цыганку Грушеньку, будто бы сошедшую со страниц «Очарованного странника» — одной из моих любимых повестей Николая Семеновича Лескова. Я запомнил, как влюбленный в нее офицер говорил главному герою, что «женщина всего на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить». Запомнил, хотя сам имел на этот счет другое мнение.

По-видимому, много чего я мог себе еще нафантазировать, если бы не одно обстоятельство.

— Девушки, позвать официанта? — вновь пробасил Паша. — Определились с заказом?

— Да, зови, Паш, — ответила Наша Бизнесвумен, — и заодно давайте подключайте нас к своему разговору, а то, стоило нам отвлечься, вы устроили междусобойчик.

— Ира, не серчай, — прервав диалог с очкастым, субтильным Колей, сказал студент юрфака Вася, самый толстый из присутствующих. — Как можно вас забыть, когда я на каче, фарме и замесах всегда в одной пати с вами. (По-русски: когда мы развиваем своих персонажей, сражаемся с игровыми монстрами с целью заполучить ценные предметы и вступаем в схватку с представителями других кланов, находясь в одной группе (до десяти человек).)

— Куда ж мы денемся без нашего мастера (Ира была главой клана), — живо подхватил Коля, — с кого ж еще нам ассист брать! (Брать ассист означало ассистировать лидеру группы в сражениях.)

— То-то же, мои верные воины! Подруги, а ну-ка вливаемся!

Пока Бизнесвумен в шутливой форме изображала из себя предводителя, Паша непривычно тихо пробормотал в мужскую сторону:

— Ребят, пивка бы надо или чего покрепче. Кто поддержит?

— Ну… я, пожалуй, — растянул Вася.

— Плюс один, — довольно отметил Паша. — С Коляном все понятно — он и трезвым в очках плохо видит. Валер, чего молчишь?

— Дались тебе мои очки, — откликнулся нахмурившийся Коля. — Что ж они тебе все покоя не дают, Пафнутий, гроза нубасов и мобов (неопытных, слабых игроков и монстров).

Так Коля именовал Пашу, когда хотел уязвить, полагая, что отлично достигает своей цели. Пива, однако, он заказывать не осмелился — вероятно, побаивался моментально захмелеть из-за своей тщедушности и не выйти на подработку, которой он пробавлялся в перерывах между игрой.

— Так что, Валер? — повторил Паша, проигнорировавший выпад Коли.

— Не, Паш, это не по моей части, — ответил я. — Тут я, к счастью или к сожалению, не помощник.

— То же мне! а ещё друг называется! И так собираемся редко, ну давай!

— Да не хочу, Паш.

— Вот упертый! А я все равно закажу — вдруг захочешь.

Алкоголь не приносил мне какого-то особого, да и простого тоже, удовольствия, как и не принесла когда-то выкуренная сигарета. Отсутствие этих вредных привычек объяснялось в том числе тем, что в детстве мне доводилось от случая к случаю наблюдать, как неадекватное потребление спиртного уничтожает славный потенциал человека, превращая его в конченого синяка, вечно трясущуюся побирушку, калеку, бомжа и т. д. Тогда же я заметил в российском обществе то, что по незрелости своей посчитал парадоксом: на трезвенников нередко смотрели непонимающе, неверяще, осуждающе. Дескать, как так, русский человек, и вообще не пьет! С ним явно что-то не так!

Таким образом мы дошли до того самого обстоятельства, когда подбежавшая юная официантка, приняв заказы, стала убирать меню. Алина достала правую руку из-под стола и сама взялась его передать. И вместе с ее рукой на свет показалось обручальное кольцо. В тот же миг мои литературные ассоциации, скрываемое любование и прочая блажь начали растворяться так же стремительно, как сахарный песок в кипятке.

Сама сходка скоро приобрела в моих глазах скучный вид, пустое времяпровождение. В подобные минуты на меня порой находило престранное явление: я вдруг полностью замирал, все мысли куда-то враз улетучивались, абсолютно все вокруг воспринималось как ничто незначащий фон. Было ощущение, будто нечто внутри меня заглядывало или пыталось заглянуть за горизонт жизни, в то время как сознательная часть почти утрачивала связь с внешним миром. Казалось, органы чувств попросту прекращали посылать информацию об окружающей среде в головной мозг. Мысли, желания, цели, амбиции, переживания, эмоции — тонуло все. Не оставалось совершенно ничего, кроме этого всепоглощающего ощущения. И я все охотнее ожидал очередной возможности отдаться во власть ему.

— Ау, ау, Панда, ты чего там затих? — неизвестно в какой раз поинтересовалась Лена, активно махая руками перед моими глазами. — Панда, прием, прием!

В образе панды представал мой игровой персонаж.

— Да что-то подустал… — ответил я, потерев глаза подушечками пальцев и заново привыкая к шуму зала и его обстановке. — На работе и дома многовато напрягов.

— Что, все так серьезно? Неужели кто-то покусился на твой бамбук? — спросила она с абсолютно серьезным, непроницаемым выражением лица, эффект которого усиливался благодаря ее классическим очкам. — Ты нам прямо скажи, мы нашу Панду никому в обиду не дадим!

Кроме Алины, остальные присутствующие громче обычного спорили о чем-то и не обратили на нас внимания.

— Эх, Кира (так звали ее персонажа), бамбук — это полбеды, — подыгрывал я, — это, так сказать, материальный аспект. — А ведь есть еще и внутренний мир, есть духовная составляющая.

— Дико слышать подобное от медведя. Уж не в спячку ли тебя тянет?

— Как ты догадалась? Уж не магия ли тут замешана? (Ее игровым классом был маг.)

— Нет, это простое женское чутье, — легко парировала она. — Вам, мужикам да пандам, все бы полежать да поесть, а на женских плечиках весь дом держится! А может, и весь мир.

— Вот и неправда! — не всерьез возражал я, вернувшись в свое привычное состояние. — И я докажу: например, стоит перед тобой банка с огурцами, ты ее и так и сяк, она ни в какую не открывается, но тут появляется на пороге добродушный, славный молодец и, подмигивая, спрашивает: «Помочь, красавица?»

— Есть у меня дома один такой молодец в сальной тельняшке, которая теперь висит на нем поверх пуза. Подмигивая, он повторяет часто: «Жена, сваргань че-нить и пивасика достань». А на призывы помочь рычит: «Не мужское это дело! Ты проси, когда шкафы с кроватями ворочать надо будет или инструментами работать».

— Дык он у тебя рукастый богатырь, оказывается!

— Ага, еще какой. Он и волосатую грудь чешет по-богатырски, приговаривая: «А-а-а, холодненькое… хорошо пошло!» или «Твою дивизию, куда он бьет! Разул бы гляделки! Я в детстве лучше мяч пинал!»

— Ну не такой же безнадежный твой богатырь-футболист?

— Ох, Валер, — шумно испустила вздох Кира, — русский мужик, он весь в поговорке: гром не грянет — мужик не перекрестится.

— А тогда женщина где вся?

— А женщина без семьи все равно что дерево без листвы, — вдруг подключилась к нашему диалогу Алина. До этого момента она только внимательно слушала нас, то улыбаясь, то кивая.

— Эх, девчонки, все перемелется — мука будет, — припомнил я еще одну старую пословицу.

— О чем балакаем, мои няшки? — встрял Паша, веселый от выпитого бокала пива. — Я что-то слышал про богатырей, вы не меня обсуждали?

— Нет, Паш, скорее уж Васю, — обреченно поправила его Лена, — он по габаритам больше подходит. А вот ты уже выпил достаточно.

— Я только начал! Всего-навсего бокальчик.

— Паш, не заводись.

— Хорошо сидим, ну чего вы?! — встав, негодовал он.

— А того! чтобы и дальше хорошо сидеть, заканчивай, тебе хватит. Ребята, — обратилась Лена ко всем, — Пашке больше не наливать.

— Кругом одни родители! Может, еще понянчите меня?

— Думаешь, не смогу? — холодно бросила Наша Бизнесвумен.

— Ладно… мастеру поверю, — смирился наш младшенький и спросил: — Скажите лучше, что там у нас с клановыми варами (от англ. war — война)? Вытянем?

Разговор опять плавно перетек в игровое русло, что избавило меня от освещения личных проблем.

Наша компания, как и клан в целом, наиболее мне импонировали своей самоцензурой в речи, что являлось редкостью на виртуальных просторах, а также своей интересной, многогранной харизмой и сплоченностью. Эпизодически во мне просыпалось чувство стыда оттого, что, скрывая себя настоящего, я часто безосновательно закрывался от не таких уж далеких мне людей маской беззаботной, ленивой и шутливой панды. Эпизодически — и только.

Сходка окончилась тем, что Пашка, тайком добившись своего, все же перепил. Пока мы возвращались по домам на метро, Коля основную часть пути поддерживал его. Я не понимал, как он, не злорадствуя и поддакивая, слушал полубред и дружественно похлопывал по плечу того, кто неоднократно называл его очкариком-трузадротом (чрезмерно много играющим). Пассажиры вокруг — кто с презрением, кто с ухмылками — косились на них, отчего и без того щуплый Коля втягивал голову в плечи.

Поскольку нам с Пашкой нужно было выходить на одной станции и идти в одном направлении, оставшуюся немалую часть дороги домой вести его пришлось мне, а значит, тоже ощущать на себе критические взгляды незнакомцев. К счастью, разошлись мы без дополнительных фортелей со стороны моего попутчика-задиры, хотя еще некоторое время я пребывал в скверном расположении духа и жалел о том, что выбрался на мероприятие, доставившее мне кучу неприятностей.

***

Прошел почти месяц. Сразу же после сходки Алина вступила в наш клан. Пусть мы лишь изредка пересекались на различных внутриигровых ивентах и массовых сборах, нельзя было не уловить ее стремление переписываться со мной почаще, даже если диалог почти всегда приходилось начинать ей самой. Мне думалось, что это стремление обусловлено нуждами игры — прежде всего развитием персонажа. Мой игровой уровень и опыт были в разы выше, из-за чего появлялась удобная возможность использовать меня в качестве трамплина, чтобы побыстрее пройти сложные квесты, раздобыть нужные предметы, собрать хорошее снаряжение и т. д. В подобных проектах это происходило сплошь и рядом.

Как бы то ни было, после многих часов общения, я был вынужден признать свою версию ошибочной. По моим наблюдениям, непосредственно игра для Алины занимала одно из последних мест в жизни, следовательно ее мало волновало все вышеперечисленное. Тогда в моей игроманской голове возник закономерный вопрос: при чем тут я, если есть более близкая ей Ира и другие подруги по проекту?

Чем больше мы обменивались словами, тем больше усиливалось мое непонимание, а наряду с ним и любопытство. Так, в одной из очередных вечерних переписок, узнав где я живу, она добавила, что частенько бывает в торговом центре, который находится минутах в пятнадцати езды от меня, и что неплохо было бы как-нибудь посидеть там. Надеясь разрешить все свои вопросы, я поддержал идею.

Через какие-то несколько дней мы встретились.

— Привет, Валер, — торопливо подойдя ко входу торгового центра, заговорила чуть запыхавшаяся Алина. — Давно ждешь?

— Да нет, Алин, — ответил я, — минут десять.

— На работе вот подзадержалась, — виновато объяснила она.

— Сегодня же суббота, — удивленно сказал я, — я думал, что у тебя тоже выходной.

— Если бы, — улыбнулась она.

— Ладно, куда пойдем? кушать хочешь?

— Еще как хочу! Наконец-то могу позволить себе перерыв на обед.

— Это что же, тебе потом снова на работу? — вновь изумился я. На улице уже вечерело.

— Угу. Я просто думала, что раньше освобожусь.

— Эх, сочувствую тебе.

— Ничего, и не с таким справлялись, — бодро заявила она, когда мы проходили через большие револьверные двери торгового центра. — К тому же до моей работы отсюда минут пять ходьбы, я тебе покажу на обратном пути.

После ее слов мне подумалось, что, возможно, моя новая знакомая хотела встретиться не по каким-то особенным соображениям, а просто для того, чтобы скрасить свой обеденный перерыв в субботний день. Неужели я опять сделал ошибочное предположение?

— И где ты здесь обычно сидишь? — спросил я.

— Как ты смотришь на пиццерию?

— Вполне неплохо. Как раз в ней как-то перекусывал вместе с матерью.

Поднявшись на эскалаторе на третий этаж, мы подошли к сотрудникам фастфуда и заказали по паре кусков пиццы, салата и сока. Пока мы двигались с подносами, Алина старалась держаться как можно дальше от больших скоплений посетителей, а также от неумолкаемых музыкальных колонок, натыканных в пределах кассовой зоны. Так мы дошли до свободного столика в самом углу зоны питания, где она предложила присесть. Там было и относительно тихо, и можно было через высочайшие толстые окна поглядывать на освещенное уличными фонарями шоссе. Вечерняя Москва и вправду казалась прекрасной, несмотря на свои бесконечные пробки, тотальную сутолоку и неважную экологию.

— Честно говоря, Алин, — начал я, стремясь поскорее утолить свое любопытство, — я прямо-таки удивлен твоему приглашению. Все гадал, за что удостоился такой чести, — улыбнулся я.

— А что тут такого? — она бросила непонимающий взгляд, разматывая свой темный шарф. — Мы в одном клане, ты один из немногих, кто помогал мне с персом (персонажем), а еще живешь недалеко отсюда.

— Да какая там помощь, — недоумевал я, — убили пару боссов по квестам (сильных игровых монстров по заданиям) и чуток пофармили (заработали немного игровой валюты). На PvP (бои между игроками) ты не ходишь, и правильно делаешь: рановато пока из-за слабого шмота (одежды и оружия персонажа). Мне казалось, что тебе интереснее было бы находиться в компании Нашей Бизнесвумен и других игровых подруг.

— Валер, для Риши (Ришей она называла Иру), как для меня и для большинства работающих, игра — это отдушина, способ ненадолго забыть о своих проблемах в реале. Но между нами есть разница: многие в игре в основном ради самого игрового процесса, а я вот люблю больше общаться там, чем играть.

— Хм… тогда могу тебя поздравить — ты явно не из тех, кого легко охватывает игромания.

— Я ей не дамся! — хихикнула она, размешивая вилкой овощной салат. — У нее нет шансов заполучить такую девушку! Слушай, Валер, тебе кто-нибудь говорил, что ты взаправду чем-то похож на панду?

— У меня что, вокруг глаз тоже черные круги? — шутливо спросил я.

— Угу, и большие черные уши! И как я только не приметила их на той сходке!

— Значит, не туда смотрела.

— Да ну тебя!

— Ладно, не дуйся. Мне и впрямь уже говорили, что я похож на своего персонажа.

— О-о! Не расскажешь поподробнее?

— Даже не знаю, — засомневался я, — история немного личная, да и длинная.

— Вале-е-ра, ну-у позязя! — умоляла Алина, надув губы. — Время у нас есть, я не так уж тороплюсь.

— Тебе ведь еще работать. Может быть, перенесем на другой раз? — спрашивал я, тщетно порываясь противиться одному из женских приемов.

— Не беспокойся, как-нибудь разберусь. Ну-у о-очень прошу! мне интересно.

— Хорошо, хорошо, не нукай только. С чего начать… В 2008 году я состоял в другом клане. Его мастер, как и Наша Бизнесвумен, своим первым долгом сочла устраивать сходки. Да, так получилось, что там мастером тоже была особа женского пола, — добавил я, заметив удивление на лице своей слушательницы. — Первая состоялась аж через неделю с момента создания клана. Ты примерно должна понимать, что это далеко не самая распространенная практика в игровом мире. Тогда в кафешку явилось всего четыре человека: Олег лет сорока, создатель клана Таня и ее родная сестра Варвара, мои ровесницы, и, собственно, я. Где-то через час Олег покинул нас: ему явно стало неуютно в обществе более молодых. Молчаливая Варя смотрела, как мы все никак не можем наговориться с Таней. Думаю, это вторая причина, почему ушел Олег. Для меня подобное поведение является редкостью: в компании я обычно стараюсь больше наблюдать, чем говорить.

— Я это приметила на сходке, — вставила Алина.

— А что-нибудь еще приметила?

— Неважно, ты продолжай, продолжай.

— Значит, ты помалкиваешь, а меня заставляешь рассказывать всякие личные вещи? Нечестно.

— Сегодня — да! В следующий раз я тоже чем-нибудь поделюсь.

— Ловлю на слове. Теперь можно и продолжить: если приходится вести длинный диалог, то, как правило, происходит он с интересным мне собеседником, к которому по тем или иным причинам я сам тянусь. Как раз именно Таня одной из первых мне тогда сказала: «Реально, Валер, не могу тебя представить в образе какого-то другого персонажа, кроме как панды…» С той поры неважно где — в игре или в реале — она стала меня называть Пандой и за мной это прозвище успешно закрепилось. К слову, поверишь ли, их мама и папа, который в жизни был суровый военный, тоже поигрывали. У них даже появились примечательные образы персонажей: у мамы была рыжая веселая кокетка-воительница, у отца — безклановый бородатый маг-одиночка. Представляешь себе такое?

— Да, на редкость веселая семейка. Так, а что было потом? ты сейчас дружишь с ними?

— По правде, той коммуникации между нами уже нет, — неохотно признался я.

— Ага, здесь-то и спрятано личное?

— Отчасти.

— Если не расскажешь, я работать спокойно не смогу — буду гадать, что же между вами произошло, — заявила она, снова надув и без того пухловатые губы. (Ох уже эти женские губы, поедатели невинных мужских сердец!)

— Эх, что за жизнь — кругом ультиматумы.

— Зато без них, Валер, она стала бы скучнее.

— И безопаснее… — вздохнул я и вяло продолжил историю: — Короче, после той встречи у меня возникло подозрение, что Таня сводит меня со своей сестрой. Варя мне запомнилась лишь своей молчаливостью. Сколько я ни пытался ее тогда вовлечь в наш разговор, успехом это не увенчалось. Откровенно говоря, мне больше понравилась Таня. И внешне, и в плане общения. Кстати, мы и по мобильному много разговаривали. С Варей только изредка переписывались в игре. И то это скорее походило на формат вопрос-ответ. Позже как-то само собой у меня и Тани появилось обоюдное желание встретиться вдвоем. Именно на этой нашей встрече я узнал о том, что их родители тоже играют и что с ними живет Варя, а сама Таня живет у своего мужа, который постарше ее лет на семь и потяжелее килограмм на шестьдесят.

— Ну и ну! — не удержалась от изумления Алина, как и ее угольно-черные брови, взлетевшие вверх.

— К слову, она его Винни-Пухом называла, и, по-моему, вполне искренне говорила о том, что любит его, несмотря на недопонимания на почве возраста, работы, быта. Она находилась на этапе поиска своего призвания и не работала. Он трудился в должности судьи. Его мужание, судя по всему, проходило быстрее обычного.

— Понимаю, сама в судебном архиве не первый год сижу — всякого насмотрелась.

— Угу. Вдобавок, со слов Тани, ее по-военному строгий отец одобрил ее выбор до невероятности быстро. Когда наша прогулка подходила к концу, она меня упросила отдельно встретиться с Варей, чтобы, мол, та не чувствовала обиду, что ее не позвали. В следующие выходные мы без Тани гуляли в парке, где уже вживую общались в том же формате вопрос-ответ.

— А что конкретно не понравилось? — полюбопытствовала Алина, очевидно, уловив нотку моего недовольства. — Ты второй раз упоминаешь про этот формат.

— Приходилось из человека тянуть клещами любую информацию, словно мы были на экзамене, где я в роли препода. То есть если я не спрошу, она просто будет молчать.

— Валер, ну ты тоже чудной какой-то, — возмутилась она, — может, Варя просто стеснялась. Это нормально для девушки, тем более на первом свидании или что там у вас было.

— Да я сам так подумал. Поэтому состоялась еще одна встреча, где все в точности повторилось.

— И это тоже не показатель, Валер.

— Нет, Алин, это как раз показатель того, что я не ошибся, — более эмоционально настаивал я, уходя от своего вялого повествования. — В моих глазах Таня была темпераментной, открытой, энергичной девушкой, в то время как Варя — тихой, флегматичной, скучной. Когда я снова увиделся с Таней, то, пользуясь случаем, поделился, что мне с Варей в игре и в реале не хватает той легкости общения, какая есть у нас. На что она мне ответила, мол, не удивляйся, Варя со мной общается так же, пусть и родные сестры, мы очень разные. Дальше я рассудил, что лучше всем нам держаться в рамках игры, чтобы моя симпатия к Тане осталась в тайне и не переросла в более сильное чувство и чтобы Варе не морочить голову новыми экзаменами. Вышло, кстати, довольно естественно, потому что на меня тогда свалились жизненные проблемы и мне где-то на месяц стало не до игр.

— И что потом, вы общались?

— Да, в игре или по телефону. Как-то раз Таня со мной разоткровенничалась и между делом сообщила, что Варя понравилась неплохому, работящему парню из другого города. Помнится, она сказала: «Панда, не поверишь, он такой же неразговорчивый, как она. Мне в их компании часто бывает неловко, чувствую себя болтушкой. А он еще собирается приехать к ней, представляешь?» И знаешь, Алин, лично я порадовался за них: даже при нашей перенаселенности, проживая далеко друг от друга, люди находят близких по своему духу. Позднее другой мой знакомый сообщил мне, что у Вари с тем молодым человеком дело идет к свадьбе.

— Ого! — вырвалось у Алины. — Оказывается, чудеса случаются.

— Жаль, что иногда и не со всеми, — глухо дополнил я. — Что касается Тани, то она, хоть и продолжала жить со своим Винни-Пухом, так и не определилась, правильно ли то, что, несмотря на взаимную любовь, они спят в разных постелях и что сожительство больше походит на драму, а не на семейную жизнь: то один убегает из дома, то другая… Вот, собственно, вся история. Переписку мы уже не ведем — Таня во мне разочаровалась.

— С чего ты взял?

— Не предлагал больше встретиться, избегал телефонных контактов. Повторюсь, мне-то она нравилась. По возрасту, по складу характера, казалось, мы подходили друг другу, но обстоятельства есть обстоятельства. Иной раз их невозможно подвинуть. Помимо этого, ушел из клана, меньше писал, фармил либо один, либо с другой пати, где хотели, чтобы я стал постоянным участником, на что я в итоге и согласился.

— Стало быть, вот как все обернулось: досадный конец вашей дружбы, начало взрослой жизни для тихони Вари и туманное продолжение супружеских отношений активной Тани. Да-а, Панда, не зря мы встретились.

— При чем тут это? — растерялся я в равной степени из-за ее последних слов и от того, что она впервые с начала нашего знакомства назвала меня не по имени.

— Притом! — улыбнулась она. — Я знала, что в твоей пушистой голове есть много всего интересного, и я хотела, чтобы ты поделился со мной этим. Спасибо за историю, она оказалась мне близка больше, чем я могла предположить.

— Откуда знала? и чем близка моя история? — продолжал недоумевать я.

— Откуда? Ну, мне так показалось еще на сходке, сама не понимаю почему… — Посмотрев на наручные часы, она поднялась и со вздохом произнесла: — Ох, Панда, хорошо тут сидеть с тобой, но дела сами себя не сделают.

— Ладно, пойдем, провожу тебя, — сказал я, намереваясь по пути разрешить свои недоумения. — Покажешь мне, как обещала, свое место работы.

— В сам кабинет мы не попадем, — уточнила она, укутавшись темно-коричневым шарфом и надевая черное пальто, — там вход строго по пропускам. Дойдем до КПП.

Стоило нам покинуть наш укромный уголок, как мы попали в беспорядочный поток довольных, утомленных, беспечных людей с их сумками и набором стандартных обсуждений того, что купили, куда зайти, на что потратить деньги. Для того чтобы их потратили как можно больше, яркие крупные плакаты со всех сторон информировали об акциях и скидках, а из колонок торгового центра и магазинов звучала самая разная музыка — от легкой инструментальной до рока и драм-энд-бейса. В силу разъездной работы и сотрудничества с сетями бытовой техники в столичных торговых центрах я бывал больше, чем хотелось бы. Входя в любой из них, мне уже чудился где-то там, за фоновой музыкой, вкрадчивый голос, сообщавший: «Добро пожаловать, гости дорогие, на островок праздника, отдыха, развлечений и удовольствий! Вы здесь, потому что достойны всего этого! Не ограничивайте себя, ведь жизнь нам дана один раз. Так проживем же ее счастливо, отдыхая и развлекаясь в атмосфере праздника! Неужели что-то может быть лучше? Здесь вас не потревожит ни политика, ни экономика, ни быт — здесь вы в безопасности. Что мы готовы вам предложить? Да все, что вашей душеньке угодно! Совет один, простой, как все великие истины: потребляйте, потребляйте и еще раз потребляйте, господа хорошие! В этом и есть смысл жизни, тот самый, который вы мучительно долго искали. Чем больше потребите, тем больше возьмете от жизни! Вперед, смелей!»

Когда какофония людских речей и музыкальных жанров сменилась уличным шумом, я переспросил:

— Алин, чем все-таки моя история близка тебе?

После долгой паузы она отозвалась каким-то отрешенным голосом:

— Да увидела кое-что общее, вот и сказала так. Не бери себе лишнего в голову, Панда.

Мое намерение потерпело неудачу — оставшуюся часть короткой прогулки моя чернокудрая попутчица пребывала в задумчивости и для видимости диалога сетовала на атрибуты поздней осени. Но я не ощущал и малейшей досады: мне было приятно наблюдать за тем, как холодный ветер трепал ее локоны, как она уже по-настоящему обиженно надувала губы, хмурила брови. Вместе с тем мои глаза не находили в ее лице раздраженности или злости — в нем я видел все ту же усталость. Ее вид снова вызывал во мне те нежные чувства, что я испытывал на нашей первой встрече. Разница была лишь в том, что я не улавливал в ней каких-то знакомых литературных образов, не строил каких-то иллюзий… разве что просто хотел, чтобы наша прогулка, пусть немногословная, длилась дольше, чем пять минут.

Напоследок, стоя недалеко от поста охраны, откуда за массивными воротами просматривалось огромное, почему-то не менее стильное, чем сам торговый центр, здание суда, мы обменялись мобильными номерами и договорились держать связь.

Обыкновенная формальность, подумалось мне по дороге домой, дружеский жест, не более. Какая могла установиться взаимосвязь у меня с молодой, красивой, рассудительной, а главное, замужней девушкой? Популярная, провокационная поговорка: «Парень — не стенка, можно подвинуть», которую при случае любил ввернуть кто-нибудь из моего близкого круга, мало того что была тут несообразной, поскольку стенкой являлся не парень, а целый муж, так еще противоречила моим принципам, если не сказать — всей моей натуре.

С другой стороны, уже дома я поймал себя на мысли, что, во-первых, толком ничего не узнал о своей собеседнице, во-вторых, за разговорами начисто забыл утолить свое первоначальное любопытство, удовольствовавшись фразами: «А что тут такого?.. мы в одном клане… люблю общаться…» Ощущение недосказанности побуждало меня анализировать, прикидывать, дорисовывать: «Что ее роднит с моим рассказом? Дело в неоднозначной семейной жизни Тани? Или есть какая-то особенная связь между тем, что Алина работает в судебном архиве, и тем, что муж Тани — судья? А может, Алина познакомилась со своим будущим мужем точно так же, как Варя? Ведь он тоже играет в эту игру, только выступает за другой клан. Или у их родителей есть какие-то общие черты?..»

Вопреки просьбе моей игровой подруги о том, чтобы я «не брал себе лишнего в голову», поток рассуждений надолго затопил эту самую голову. Но каким бы мощным и содержательным он ни был, недосказанность не скрывалась под ним. И не могла скрыться. Разрешалась она более простым и очевидным образом, известным даже ребенку. Взрослым не хватает их непосредственности и прямолинейности, взрослым свойственно усложнять простые вещи. Я утешал себя тем, что взрослых было двое.

***

С середины ноября у моей бабули периодически наблюдался упадок сил. В игре я появлялся набегами, после работы и выполненных домашних дел. Определив мои приоритеты, Алина ненароком опровергла еще одно мое предположение о том, что наш обмен номерами является обыкновенной формальностью: она начала регулярно звонить, слать смс, делиться любимыми музыкальными композициями, просить почаще заходить в один популярный мессенджер.

В разное время строя отношения с девушками, все эти шаги первым осуществлял я сам. Означало ли это, что Алина строит со мной отношения? Возможный утвердительный ответ я, заядлый сладкоежка, сравнивал с каким-нибудь одним из своих любимых десертов, например, с меренговым рулетом с фисташками и малиной. Зубы с удовольствием брались пережевывать его хрустящую корочку с дроблеными орехами, язык и нёбо неспешно соприкасались друг с другом, перетирая крем из сахарной пудры, сливок и творожного сыра, наслаждаясь их высокой жирностью и умеренной сладостью. Малина дополняла вкус своей натуральной сладостью, небольшой кислинкой, природной свежестью. Идеально подобранные продукты в идеальной пропорции — ничего лишнего. Ничего лишнего, если бы не жизнь, которая добавляла свой ингредиент: с каким бы из десертов я ни сравнивал возможный утвердительный ответ, он был всенепременно полит со всех сторон горьким шоколадом. Сам по себе он весьма полезен, но его присутствие в блюде всегда огорчало меня. Обычно я соскабливал его столовым прибором, отодвигал на край тарелки, как ребенок, который, уплетая гарнир с мясом, оставляет недоеденными овощи и зелень. Но вот горечь шоколада жизни так легко не удалялась.

Хоть наш контакт сохранял лицо дружбы, с каждым новым звонком или сообщением мною овладевало сознание того, что меня не на шутку затягивает в любовный водоворот, в то время как моя и без того незрелая обиженная прагматичность, с ухмылкой помахав мне рукой, уносилась на оглушающе-дзинькающем трамвае в неизвестном направлении. Я не допускал, что можно разговаривать с девушкой по телефону по полтора-два часа и не вопить мысленно: «Боже, когда же настанет конец! За какие такие грехи?!» Мой опыт коммуникации с женским полом показывал, что немыслимо постоянно столько общаться, если речь не коснется моды во всех ее направлениях и всего того, что с ней связано; если в ней не будет обсуждений звездных парочек и соседских в придачу, или измышлений о том, какие подруги бывают толстокожие в разных смыслах этого слова, нечуткие к проблемам ближнего своего, неправильные в плане выбора кавалера, и вообще те еще склочницы. А какой часовой разговор без сплетен об однокурсниках, о коллегах по работе, начальстве или, допустим, о тех, с кем немало часов проводишь в онлайн-игре? Уж чего-чего, а бессмысленных предметов обсуждения, призванных убить время, у человечества предостаточно.

Как бы то ни было, данные темы остались за пределами наших встреч, переписок и перезваниваний. «О нет! не надо торопиться судить меня, — мысленно говорил я всем тем, кто услышал бы это, — не надо считать, будто я такой кичливый всезнайка, который ставит себя выше всего перечисленного, а следовательно, выше многих других. Нет, я обычный человек с грузом ошибок, невыполненных обещаний, чужих слез и нанесенных кому-то обид. Мне не чужды праздность, пустословие, заносчивость, умничанье, лень (а кому она вообще чужда?). Быть может, я обыкновенный аж до безобразия, но так же и тот, кому необыкновенно повезло встретить человека, одно присутствие которого может сделать тебя лучше. И неважно, будет ли рост над собой вызван всего лишь незамысловатым желанием ему понравиться, или тем, что вы оба, почувствовав родственность душ, испытываете неподдельный интерес друг к другу. Главное — результат!»

Так я высокопарно мыслил, пока в соседней комнате другой мой человек, присутствие которого делало меня лучше с самого моего рождения, незаметно для меня начал угасать.

По-видимому, не бывает так, чтобы подолгу не находилось какого-нибудь тягостного повода, способного поколебать относительную внутреннюю идиллию. С момента первого совместного посещения пиццерии прошло около месяца. В течение него мы еще пару раз посидели в том центре. Чаще всего беседовали по телефону, когда у нас совпадал обеденный перерыв. Если нам его не хватало (обычное для нас дело), Алина разговаривала со мной и одновременно занималась несрочной бумажной работой или заполнением каких-то отчетов и таблиц на компьютере.

К вечеру наше общение из вербального переходило в электронное, и никогда она себе не позволяла звонить мне из дома. Однажды данный обычай был нарушен.

— Панда, привет! — раздался веселый голос в трубке.

— Привет, привет, Пантера! — стараясь ее передразнить, отозвался я.

Этим прозвищем я ее окрестил за склонность носить одежду черных тонов, которая чуть ли не сливалась с ее густыми кудрями цвета вороного крыла, и за такой же глубокий, изучающий взгляд, как у данного представителя семейства кошачьих.

— Мур-р-р! — подражала она, спрашивая: — Чем занимаешься? в игру так толком не заходишь? Ко мне, Пандюша, частенько пристают с вопросами про тебя.

— Кто там интересуется? Пупс, небось?

Пупсом я называл одного хорошего приятеля из Питера. С ним я познакомился несколько лет назад в игре, вживую мы ни разу не виделись.

— Угу, он тоже, но есть и другие. Они хотят пофармить и попвпшиться (производное от PvP), у них дефицит пряморуких танков. (Танк — этот тот класс персонажа, который в сражениях с монстрами принимал на себя основной урон).

— Ну, пофаниться (получить удовольствие от игры) я забегаю реже из-за веских причин, сама знаешь.

— Угу… — тихо подтвердила она. — Как там бабушка?

— Как раз сейчас смотрю на нее: как обычно, сидит, согнувшись, на кровати в своей полутемной комнате. Говорящий телевизор ее снова усыпил, пульт выпал из рук. Сколько раз ей твердил, чтобы не спала в таком положении — сидя и сгорбившись. Все бесполезно… С другой стороны, поглядишь на ее седую голову, и почему-то не хочется трясти ее и будить. Может, сон какой приятный видит, где она молода, полна энергии, где ее встречают коллеги с фабрики и поют советские песни.

— Ты всегда так подробно рассказываешь, что я мигом все себе представляю. Ты там не кисни, Панда, не расстраивайся, все хорошо будет. Тут вон такая погода стоит, что молодые на больничных сидят, из дома не вылезают. То снег, то дождь, то ветер.

— И то верно, — согласился я, — самому не хочется по утрам вставать и ехать на другой конец Москвы. Но стоит помотаться до вечера, пообщаться с разными людьми, и понимаешь: кому-то гораздо хуже приходится. А ты сейчас где? Восьмой час уж — для работы поздновато.

— Я дома, мой приедет не скоро.

— А-а… понятно. Как у вас?

— Да все так же, — устало ответила Алина. — Не работает, сидит играет целыми днями, редко куда выбирается.

— Как только он не опупевает столько резаться в игры, — раздраженно пробурчал я. — Семейный человек все-таки.

— Ну ты же в курсе — он квартиру сдает, считает, что достаточно помогает. Давай не будем об этом, когда-нибудь найдет свое место. Ты мне лучше вот что скажи, Панда, ты помнишь свою первую любовь?

— Конечно, помню, на то она и первая.

— Расскажешь, как вы познакомились? — полюбопытствовала она и напомнила: — Последний раз я тебе описывала один случай, когда вспомнила архивное дело, теперь твоя очередь.

Как-то сама собой у нас сложилась традиция обмениваться друг с другом очерками из жизни, а также очередность их изложения, которую внимательно отслеживала Алина.

— Да уж, — хмыкнул я, — история о том, как в небольшом городе беременная женщина, не уходя в декрет, работала, чтобы прокормить детей, а когда у нее случились схватки в дороге, пошла рожать в кусты. После чего там же бросила новорожденного и как ни в чем не бывало опять вернулась к делам. В результате ребенок умер. Осталось то ли четверо, то ли пятеро детей без матери, потому что она вконец сошла с ума… Я до сих пор хожу под впечатлением.

— Что поделать, Панда, такова наша жизнь, в том числе в ее дурных проявлениях. Вот поэтому расскажи что-нибудь светлое, приятное.

— Да, но почему именно о первой любви?

— А вот настроение у меня такое… Риша гамает, подруги где-то гуляют. Все равно звонить бы им не стала, даже если бы свободны были. Ко мне вдруг такая мысль пришла, и я без долгий раздумий набрала тебя.

— Ладно, коли так, расскажу, — не без жалости покорился я ее просьбе, — дай только немного настроиться… Если пропустить мимолетные порывы влюбленности в детстве, то крепко я влюбился, когда мне было пятнадцать лет и я учился в колледже на повара-кондитера. Ну, колледжем он стал именоваться потом, а сначала был стандартным ПТУ.

— В первый раз слышу о том, что ты повар, — перебила она. — И ты что же, Панда, кулинаришь?

— Да, с тех пор сам готовлю дома.

— Здорово, однако!

— Так вот, будучи на первом курсе, я познакомился с относительно хорошими одногруппниками — Сашкой и Серегой. Они тоже не пили, не курили, хотя я специально не искал никого по этому признаку — так само получилось. Кстати, вспомнилось, как из нашей группы одна деваха мне с насмешкой сказала: «Я вот смотрю, вы вроде бы нормальные пацаны, с вами можно контачить, а че с нами никуда не ходите?» Я ответил, мол, не курим, не выпиваем, далеко живем.

— Как они вообще сигареты и выпивку доставали в таком возрасте?

— Свинья грязи найдет, тем более в начале нулевых порядок в страну только-только возвращался.

— Ну и как она отреагировала на твой ответ?

— Заявила, что как раз вот это ее напрягает в нас, и поэтому мы кажемся многим одногруппникам чудилами. Знаешь, что показательно?

— М-м?

— К третьему курсу с нами болтали почти все, без презрения и без приглашений пойти побухать в ближайшие дворы, смотавшись с последних пар. Ту самую Катю и некоторых других сокурсниц за глаза стали называть шалавами, а в подтверждение приводили разные пикантные факты.

— Мне кажется, они наговаривали, — усомнилась Алина. — Может, от обиды, или из зависти, или потому, что их отвергли.

— Сложно сказать, бывало всякое. Но я отвлекся. На переменах мы втроем часто сидели напротив кабинетов, прислонившись к трубам, и читали всякое фэнтези про могучих варваров, магов, эльфов, некромантов и прочих мистических созданий. И вот как-то на одной из них Сашка меня толкает и громко шепчет: «Валер, бросай книгу, она сейчас так на тебя посмотрела!» Я озираюсь — по коридору туда-сюда снуют ученики. Спрашиваю его: «Кто?» Он, показывая пальцем, отвечает: «Да вон она! уже уходит!» Тут я увидел со спины небольшого роста девушку с распущенными ниже плеч темно-русыми волосами, в обтягивающих черных брючках, тонкой кофточке. Стройной я бы ее не назвал, скорее фигуристой. Особенно в ее наряде выделялись округлые бедра и… — замялся я, — ягодицы, в общем.

— Ха-ха-ха! — послышался в трубке непринужденный смех.

— Эдак мы до ночи просидим, если ты будешь постоянно перебивать.

— Просто ты так сказанул, как будто это ругательное слово какое!

— Я нынче с девушкой разговариваю все-таки, а не с психологом Тошей, которому хоть про ягодицы рассказывай, хоть про другие части тела, он все равно останется спокойным и сосредоточенным.

— Да-а! — живо подхватила моя собеседница, — ты упоминал. Твой друг тот еще кремень. Так что там с попкой, — ой! — с девушкой?

— О-о-очень смешно. Пока я провожал ее взглядом… не попку, а девушку, Сашка меня радостно тряс и приговаривал: «Валер, ты ей точно понравился, она так пристально на тебя смотрела! Жаль, что ты не заметил…» Конечно, его слова сразу заинтриговали меня.

— Ты пошел за ней?

— Нет, я счел нужным скрыть ото всех свое намерение узнать о ней побольше. Правда, выглядели мои действия довольно забавно: в течение следующих дней я на переменах искал ее по этажам; найдя, разузнал, у какой группы проходит пара в кабинете, рядом с которым она стояла. Выяснилось, что она на курс старше меня. Не менее забавно я узнавал ее имя. Однажды их группа проходила дежурство в общей столовой. Увидев на обеденной перемене, как она в фартуке носится там между столами, я решил подождать, пока ее кто-нибудь не позовет. Таким способом я выведал, что зовут ее Оля.

— Ну ты даешь, Панда, столько беготни, чтобы узнать простые вещи! Неужели ты был настолько застенчивым?

— Я и сейчас не особо дерзкий и напористый в плане отношений. Чем больше я украдкой наблюдал за Олей, тем больше находил ее милой, добродушной девушкой. Потом я услышал от одного знакомого, что она занимается в футбольной секции, а, если ты не забыла, я сам в детстве и подростковом возрасте любил гонять мяч. Вдобавок дома тренировался с железками.

— Да, ты как-то говорил. Ты вроде до сих пор тягаешь всякие гири и гантели.

— Ага. Так что, после услышанного, Оля в моих глазах стала чуть ли не идеальной девушкой, хотя я пока ни разу не завел с ней беседу. Помню, приезжал утомленный после учебной недели домой, фантазировал, как я для нее запишу диск с моими любимыми лирическими песнями, подбегу к ней, когда она будет стоять одна, и вручу ей со словами: «Вот, возьми. Я хотел бы, чтобы ты его послушала». Потом, думал я, она прослушает композиции и поймет, что я к ней чувствую.

— Да ты романтик, Пандюша! — оживленно поставила диагноз Алина. — До чего догадался!

— Сама понимаешь, Пантерка, любовь нас делает глупыми, наивными идеалистами, зато жизнь наполняется новыми красками, эмоциями, новым смыслом.

— Мур-р-р! не без этого! И когда ты ей передал диск?

— Никогда.

— Почему?

— Когда мы с ребятами стояли в очереди в раздевалку, — говорил я, пропуская через себя воспоминания, — я заметил, что она болтает с одногруппницами у кабинета физкультуры. Он располагался недалеко от нас. В тот момент я опять предался скрытому любованию, но ненадолго. Позади нее проходил высокий, плечистый парень, который ни с того ни с сего сбоку поцеловал ее, вероятно, желая создать эффект неожиданности. Оля повернулась, радостно обняла его. Он был сильнее, взрослее, солиднее меня, что воспринималось как добивающий удар. Они что-то сказали друг другу, и он пошел по направлению к выходу. Но особенно в памяти отпечаталось, как она его провожала ласковым взглядом, пока он не скрылся, и как не обращала внимания на подруг, которые посмеивались и передразнивали ее. Неважно, была ли это любовь или влюбленность — мне на том празднике жизни места не было. Я впал в состояние фрустрации, как сказал бы Тоша. Я не признавался в этом, но я подозревал Сашку в том, что он подшутил надо мной, чтобы понаблюдать за моей реакцией, за тем, как будет вести себя тот, у кого нет девушки. Подшутил беззлобно, так, для разнообразия. Позже я приказал себе все забыть. Как видишь, память штука своенравная.

— Все верно, Панда, — вздохнула моя слушательница, — яркие события, как хорошие, так и не очень, надолго остаются в памяти. Ты больше не грустишь из-за того случая?

— Много воды утекло, воспринимаешь все иначе. Хоть ты просила рассказать о первой любви, сам я ее считаю первой осознанной влюбленностью. Также…

— Спасибо за твою откровенность, Панда, — торопливо сказала Алина. — Ты молодчинка! Уверена, ты встретишь еще свою половинку.

— Твои слова да богу в уши, — равнодушно поблагодарил я.

— Угу. Ну как, ты заглянешь сегодня в игру, а то мне…

В трубке послышался плач с криком.

— Это кто там у тебя?

— Малыш проснулся.

— Ты вроде бы никогда не говорила про него, — опешил я. — Сколько ему?

— Побольше годика, — ответила она, и, очевидно, близко подошла к нему, так как плач в трубке усилился. — Солнышко, ну что ты, мама с тобой.

— Ладно, Алин, тогда не буду отвлекать, давай заканчивать, — пробубнил я.

— Ты прости меня, что приходится резко обрывать разговор. Зайдешь сегодня в игру?

— Посмотрим, постараюсь.

— Хорошо. Тогда до встречи, Панда.

— Давай, пока.

Я положил трубку на подоконник, и стоя взирал на вечернюю улицу. Там, между оголенных кленов и берез, покрывавшихся мокрым снегом, среди банок, бутылок и пустых упаковок рыскала в поисках чего-нибудь съедобного бездомная, костлявая собака со свисавшей сосульками шерстью. Гадостно оранжево-желтые лампы фонарных столбов подсвечивали опоясавшие все вокруг черные провода, брошенные у помоек мусорные мешки, полуразбитую дорогу с завалившимися по бокам бордюрными камнями. Со стороны шоссе, погрязнувшего в километровых пробках, неумолчно выла сирена. Как я мог еще месяц назад находить ее прекрасной… эту вечернюю Москву?

«С той самой сходки я влюбился в нее… Но это невозможная любовь: у меня — больная старушка, обшарпанная двушка, среднеоплачиваемая работа, отсутствие хоть какого-то серьезного статуса и в нагрузку неопределенность в выборе сферы деятельности; у нее — стрессовая служба, муж, еще и связывающий их ребенок. Плюс мама с гонором. Она почему-то приняла сторону ее безработного мужа-игромана, советует, чтобы дочь ни в коем случае не думала о разводе. Мол, все так живут и она так жила. Ага, как бы не так. Вот ты раз оценила концерты пьяного мужа, его сцены неоправданной ревности, другой раз, а в следующий — вручила ему чемодан в руки и попрощалась. И что, ты сожалеешь?.. „Женщина без семьи все равно что дерево без листвы“, — сказала она на той сходке. Понимаешь? Алина другая, не такая, как ты: она боится, ее пугает сама возможность навечно остаться такой же, как те деревья перед нашими окнами. К тому же я ей ничего не могу дать, кроме моих чувств, моих стремлений изменить свое непрочное положение ради нее… Черт, как же меня снова угораздило-то, а? Неужто придется опять пускаться в бегство от собственных чувств? Что мне делать?» — шепотом говорил я, чтобы его заглушала телепередача, сидя напротив задремавшей под нее бабулей.

***

Провокация — вот что, помимо знакомого хлама, вынесло на берег идей одним из потоков рассуждений. Я немедленно оглядел ее, точно редкую ракушку, и одобрительно покивал головой. Ничего конкретного она в себе не содержала. Наполнять им ее я тоже не собирался: все те мои немногочисленные провокации в прошлом носили чисто импровизированный характер. Должно быть, потому, что он являлся в целом одной из опор моего самодовольства. В ее надежности я не сомневался, главным было улучить момент.

В будний декабрьский день я предложил Алине вместе наведаться в небольшое кафе-пекарню, что недавно открылось недалеко от моего дома. Мне, сладкоежке со стажем, там пришлись по вкусу необычные слоеные булочки с корицей, сливочным сыром, молочным шоколадом и с другими аппетитными наполнителями. Но более их мне хотелось сменить антураж того единственного торгового центра, где проходили наши встречи, избавиться от немого, строгого присутствия здания суда, до которого я ее напоследок провожал.

Около семи вечера я вышел из метро, направился к пекарне, по пути обгоняя усталых, медленных прохожих, которым хитроумные бомбилы навязывали свои услуги. Оставив позади ряды киосков с газетами, цветами, мороженым и прочими товарами, я свернул за угол. Там уже меня ждала изготовившаяся атаковать пантера.

— Ну здравствуй, Панда! — воскликнула Алина, подбежав ко мне и потрепав по плечу. — На этот раз я не опоздала, даже пораньше тебя пришла.

— Ага, — осклабился я, — кажись, сегодня мне быть в роли того, кто говорит, что подзадержался.

— Слушай, тебе не холодно без шапки? — серьезно спросила она, отстранив меня, чтобы вновь оглядеть с головы до ног. — Все-таки в разъездах постоянно.

— Я ж панда — меня свой мех греет!

— Шутки шутками, но заболеть сейчас недолго. Ты береги себя, тебе еще заботиться о бабушке.

— Да справлюсь, — отмахнулся я. — Если я буду в шапке ходить, то на голове у меня будет непоправимая катастрофа. А мне по работе приходится часто общаться с администрацией магазинов… Когда совсем холодно, я капюшон надеваю, — прибавил я, видя, что ее не устраивает мое оправдание.

— Ясно, мне надо будет прикупить тебе шарф, — резюмировала моя спутница.

— Вот этого точно не надо! Ты меня достаточно своими сюрпризами ставила в неловкое положение — хватит.

Речь шла о подаренных ею разноцветных полотенцах и сладостях ручной работы.

— Что ты опять споришь? Хочу и дарю! Пойдем лучше внутрь, покажешь мне здешние вкусняшки.

Осмотрев большую витрину с кондитерскими изделиями, мы заказали по тарелке фирменных булочек с разными наполнителями, по чашке кофе и зеленого чая. С подносами мы уселись на кожаный диван, поодаль от стойки, где скучавшая сотрудница протирала и без того сухие тарелки и столовые приборы. Из посетителей в зале было всего несколько человек, погруженных в свои смартфоны.

Я снял куртку и толстовку на пуговицах, выставив напоказ белую футболку с изображением панды, которая выглядывала из бамбуковых зарослей. Едва взглянув на нее, Алина выкатила глаза и звучно оценила: «Вот это милашка-симпатяшка!». Это не проскользнуло мимо ушей официантки: она оторвалась от бесполезного занятия и принялась как бы ненарочно посматривать в нашу сторону.

— Потише! симпатяшкой называешь в общественном месте! — громко прошептал я.

— Да это я о твоей футболке.

— Ага, ты это официантке растолкуй и тому мужику, который косится на нас.

— Ладно, Панда, не ворчи, скоро они забудут про нас, вот увидишь.

За короткий срок к нам действительно потеряли всякое любопытство. Не возвратилось оно и после других наших восклицаний. (В конце концов, кого-кого, а чудиков в мегаполисе хватает.)

Мы поинтересовались друг у друга, как прошел рабочий день, понравились ли обновления в игре, куда вошли новые живописные локации (сказочные леса, горные хребты, прозрачные озера, населенные монстрами и редкими жителями) и стиль (не боевая одежда персонажа, включавшая в себя даже такие вещи, как свадебные платья и сюртуки). Затем приступили к дегустации теплых булочек, во время которой я умудрился, сам не заметив того, запачкать разноцветной посыпкой уголки носа и щек. Каждый раз переводя свой взгляд на меня, Алина обрывала диалог и невпопад смеялась. Я сидел с вопросительной физиономией, оглядывался по сторонам и допытывался о причине такого поведения, что вызывало у нее очередной приступ смеха.

При других обстоятельствах я бы мог обидеться, оскорбиться или возмутиться. Но сейчас, не подавая вида, я благодарно пропускал через себя ее переливчатый смех, беспричинный или вызванный какими-то моими глупыми действиями или словами — неважно. Ее попытки заглушить его руками были настолько же тщетны, насколько милы. Мне было лестно находиться рядом с ней, видеть ее столь открытой, беззаботной, счастливой — такой, какую, быть может, видел только я один. Какую хотелось видеть только рядом с собой и ни с кем другим.

То ли устав от смеха, то ли желая приобщить меня к нему, она слегка помазала свой нос посыпкой, и вопросительно уставилась на меня. В следующее мгновение я смеялся вместе с нею, называя ее маленькой дурёшкой.

Наше игривое поедание лакомств сопровождалось столь же игривыми комментариями: «Вот это вкусняшка, Панда! Крем нежный, воздушный, прямо как моя юность!» — «А у меня в качестве начинки сморщенные сухофрукты, прямо как лицо одной моей школьной учительницы». — «Панда, тут смесь двух шоколадов, пальчики оближешь!» — «Да я уже давно облизываюсь, видя, как ты третий десерт уплетаешь». — «Что ж ты за такой бестактный медведь, а?!» — «А что, бывают тактичные медведи? Что-то я про таких никогда не слыхал!»

Между тем я как бы ненароком погладил ее колено, покоившееся под черными чулками, которое приоткрывала черная кожаная юбка.

— Это что такое?! Какие у тебя, оказывается, шаловливые руки! — полуироничным, полусерьезным тоном сказала Алина, отодвигаясь от меня, уходя в оборону. — Я бы ни за что не подумала.

— Мои прикосновения тебе неприятны, противны? — спросил я, неотрывно наблюдая за тем, как ее не тронутые косметикой щеки наливались румянцем, как она старалась избегать прямого взгляда.

— Да нет… не в этом дело, — отвечала она, ковыряя вилкой растопленный шоколад. — Неожиданно просто. Ты должен понимать.

Она улыбнулась и тотчас поджала губы.

— Я понимаю.

— Скажи, Панда, как ты докатился до того, что бамбук променял на булочки?

Перейдя в плоскость шуток и добрых подколок, мы вроде как вернулись к негласному, двустороннему пониманию того, что между нами ничего сверх дружбы быть не может. Мы даже было собирались провести в обществе друг друга еще с полчаса, но незатейливое продолжение беседы на прежнем уровне превратилось для нас в трудновыполнимый квест. Между нами возникла та натянутость, которая способна заставить в краткие сроки умолкнуть куда более красноречивых людей, чем мы.

Минут через десять мы отправились на переполненную остановку, куда подъезжал нужный ей автобус. Мое предложение проводить ее до дома она в мягкой форме предсказуемо отклонила. Либо, думал я, чтобы не допустить случайного столкновения с кем-то из близких и появления разных слухов, либо… либо из-за того, на что я больше всего надеялся.

Как и в прошлые разы, не обнявшись ни напоследок, ни в начале нашей встречи, мы разошлись.

Алина категорически избегала любых форм объятий со мной. В современном обществе, местами, прямо сказать, довольно распутном, объятия сильно недооценены. Между тем этот жест способен предоставить немаловажную информацию. Так, например, девушка застенчивая или не определившаяся в своих чувствах, при обнимании держит руки опущенными, и в лучшем случае одной рукой коснется талии партнера. Правда, бывает, так же поступают девушки, по каким-то причинам обиженные на молодого человека. Ее противоположность — импульсивная, более бесцеремонная мадемуазель — нередко обвивает, подчас чересчур энергично, шею своего избранника и крепче прижимается всем телом. Особенно удачно это смотрится, когда она поднимается на цыпочки, чтобы дотянуться до его шеи или лица. А вот барышня сдержанная, но видящая потенциал в знакомстве, стараясь не контактировать корпусом, всегда норовит в первую очередь подставить свою нежную щечку. Лишь после этого, при наличии определенных обстоятельств, она позволяет ухажеру взять себя под ручку. Если молодая или зрелая особа соскучилась по вниманию со стороны противоположного пола, по соприкосновениям, по отношениям в целом, то на первых свиданиях она сама может проявить инициативу. Имея более менее неплохое представление о мужчине рядом с ней, она, при удобном случае, как бы от усталости, позволяет обвить свою талию и бережно прижать к себе. Оставляет покоиться свою голову на его груди или плече, временами безмятежно поглядывает в его глаза, чем-то интересуясь. Такая особа, как правило, наверняка знает, насколько это эффектно, безжалостно, возбуждающе по отношению к инстинктам защитника слабого пола! Сам женский пол в большинстве своем чувствует силу и смысл жестов иначе, чем мужчины. Если, допустим, парочка взрослых, опытных людей в атмосфере взаимной симпатии встречается около месяца, а мужчина, провожая ее до дома, довольствуется поцелуем в щеку и недолгим объятием, то, по крайней мере, столичная женщина часто недоумевает: «Вроде бы хорошо проводим время, но прогресса нет. Может, со мной что не так? недостаточно хороша? не воспринимает нас всерьез? или у него есть кто-то еще?» Поэтому, коли рыцарь туговат в амурных делах, он рискует столкнуться с опущенными ручками, равнодушным взором и холодным приветствием принцессы — всем тем, что так ранит его предприимчивость и уверенность в себе. Впрочем, подарки, сюрпризы почти всегда способны обуздать женскую отчужденность, особенно когда мужчина сопровождает их непредсказуемым объятием со спины, в котором его руки сходятся на ее животе, и поцелуем в плечо.

Я надеялся на то, что своим поведением моя игровая подруга попросту пыталась не допустить нового, уже созревавшего этапа взаимоотношений. Надеялся потому, что тогда бы это означало то, что она, так же, как и я, видела во мне кого-то больше, чем игрового друга.

***

Наступил 2011 год. Упорная в своей последовательности, Алина продолжала — без моей помощи и без моего противодействия — придавать нашим отношениям лицо дружбы, лепив его на ощупь из подручных средств. Но и без обоюдных ласканий слуха страстными словами и бессчетными комплиментами, без рассказов о всепобеждающей любви и о борьбе за нее, без свиданий и всего того, что делают на них парочки, мы все равно усилили, углубили нашу связь. До такой степени, что были вынуждены признать, что влюблены друг в друга.

Общаясь так тепло и подолгу, мы сами приблизили тот неизбежный час, когда один из нас уже не мог не высказаться прямо о том, что жило между нашими строчками, переглядываниями, перемигиваниями, переговариваниями, перешептываниями. Жило и не желало умирать в безвестности. Тем, кто одним махом разломал вылепленное лицо, на создание которого ушли месяцы, стал я. Алина не бросилась собирать его обломки, восстанавливать их — она ответила признанием.

В подобные минуты молодые парочки готовы взмыть к небесам, чтобы поцеловать в щечку и прижать к себе амура, соединившего их. Они жаждут обзвонить и обойти друзей, подруг, родителей, с тем, чтобы сообщить словами и своим настроением о радостном событии, о том, что испытываешь такой душевный подъем, что готов без устали трудиться во имя сохранения и развития этого высокого чувства. И пусть уже через несколько недель впечатление отчасти утратит свою лучезарность, но ведь здесь-то, сейчас оно сияет в полной мере!

Отогреться в его сиянии нам не посчастливилось — на нас пала огромная тень бремени любви и поиска безупречного выхода. Единственной отрадой под прохладной тенью этой служило то, что там в кои-то веки не было одиноко…

Шестнадцатого марта 2011 года я не желал быть ни в игре, ни с друзьями, ни с Алиной — я нуждался исключительно в той, чье присутствие с первых дней жизни подле себя принимал как данность. Увы, как данности было безразлично мое принятие, так и не спрашивала она моего согласия на то, чтобы в одно мгновение прекратить свое существование навечно. Уникальная, содержательная, любимая данность сменилась холодной пустотой.

Узнав о ней, Алина, в меру своих возможностей, пыталась заполнить ее, окрасить, пусть и наверняка осознавая, что звонков и сообщений недостаточно для этого, что пора снова посмотреть друг другу в глаза. Не через веб-камеру, которую мы иногда использовали, чтобы создать подобие живого общения, а наяву. С другой стороны, что могла принести с собою эта долгожданная встреча? Случаем, не начало разрыва супружеских уз, уход из семьи, конфликт с матерью, осуждение и презрение окружающих?

Рано или поздно даже в сильном, психически устойчивом, волевом человеке зарождается чувство бессилия, безысходности, отчаяния. В начале апреля, в первый раз за все время, проведенное так или иначе вместе, я услышал голос Алины именно в таком состоянии:

— Панда, привет, как ты там? — послышалось из трубки.

— Привет, Алин, нормально, — буднично сообщил я. — Как…

— Ты врешь, ты опять мне врешь, — утверждала она. — Наверняка занимаешься самокопанием.

— Да, не без этого, — вздохнул я. — Если честно, я никак, но так и должно быть — это и есть новая норма, новая данность. Откуда ты звонишь? — спросил я, слыша неясные посторонние шумы. Было уже около десяти часов вечера.

— С улицы, я ушла из дома… сказала, что за продуктами. Я не могла там больше находиться. По пути заходила к маме, искала поддержки, но там мне ее не оказали.

— Все настолько плохо?

— Слушай, я знаю, у тебя без меня хватает проблем и…

— Стоп. Не говори так, как будто мне до тебя дела нет. Расскажи, что случилось.

— Да все то же самое, — надломленным голосом продолжила она, — только он теперь забавляется какой-то новой популярной онлайн-игрушкой, работу даже не пытается искать. Прошу его забрать меня с работы, а он говорит, что, мол, машину не хочу гонять туда-сюда. С сыном может просидеть от силы час, больше лучше не просить — вой поднимает похлеще ребенка. Благо, могу Кирюшу (так звали ее сына) оставить на маму. Но о разводе или о чем-то подобном при ней упоминать не стоит: начинаются сплошные наставления и взывания к терпению и пониманию. На работе тоже сверху стали давить: носятся, приказывают, орут, как будто близится конец света. Тут недавно слегла из-за недомогания. Надеялась, что хоть передохну на больничном, но пришлось с температурой тащить на себе и рабочие дела, и весь дом. Никого не допросишься. Отвечают, что ничего страшного-то нет — обычный грипп.

— Да что за черт! — вскипел я. — Они что у тебя там, разума и сердца лишились?! В гроб, что ли, собрались загнать?!

— Тише, Панда, не горячись так.

— В конце концов, они родные тебе или кто?! Или, может, решили завести себе рабыню?!

— Успокойся, хорошо? Это я виновата — выбрала не лучшее время для подобных разговоров.

— Нет, делись со мной всем, я должен быть в курсе, — более спокойным тоном попросил я. — Просто и ты пойми меня — мне обидно, что тебя не ценят. Не уживается в моей голове то, что я знаю о тебе, и такое наплевательское отношение со стороны твоих близких людей.

— Ну я тоже не безупречная, и у меня провинностей выше крыши.

— Да мы все такие, Алин. У всех нас есть недостатки, но к ним всегда прилагаются силы исправить их. А еще есть достоинства, и у тебя их гораздо больше. Просто ты привыкла недооценивать себя.

— Панда, знал бы ты, — после небольшой паузы тихо сказала она, — как я хочу сейчас оказаться рядом с тобой… Сказала — и уже сама жалею об этом. Ну что за напасть.

— Поверь, я понимаю общую ситуацию, твое положение, но все же говорю — давай встретимся. Сегодня, сейчас, или завтра, или на неделе. Не надо жалеть о том желании, которое идет от самого сердца. В нашей жизни и без того хватает драмы. Давай хотя бы ненадолго забудем о ней. Я наготовлю тебе вкусняшек, покажу искусство готовки повара четвертого разряда. Посидим, по…

— Что мы делаем, а?

— Это же очевидно — мы любим… мы пытаемся любить, — поправил себя я.

— Но… как я могу?

— Если ты боишься, что я начну приставать к тебе, то могу дать тебе слово — я не позволю себе того, чего ты не желаешь.

— Я правда не знаю, я запуталась, я никогда не была в такой ситуации, — взволнованно протараторила она. — Господи, что я говорю, я никогда не собиралась быть в такой ситуации.

— Все когда-то бывает в первый раз. Я не буду гнать тебя скорее дать ответ. Просто подумай над тем, что я сказал.

— Хорошо… Спасибо, что выслушал, твоя поддержка особенна для меня. Пойду для вида куплю продуктов. Чмокаю тебя, Панда. Пока!

Я не переоценивал себя: я бы выполнил обещание, как бы меня ни соблазняла возможность тем или иным поступком продвинуться вперед в нашей близости. Достаточно неплохо узнав меня за последние полгода, Алина вряд ли не поверила моим словам. В ее интонации мне почудилось, что она сама испугалась своих мыслей и того, что ее полностью захватит любовная стихия, в эпицентре которой меня кружило уже тогда, когда я наивно размышлял о тактичном дистанцировании от своей игровой подруги. В отличие от меня, ей она грозила тем, что могла неожиданно сорвать самую главную печать брака — верность супругу.

***

Я следовал своим словам и не подгонял ее с ответом. Его важность снижалась для меня тем больше, чем дольше откладывалось свидание, чем глубже становилось мое самокопание. В перерывах вылезая наружу, я писал стихи, при подробном рассмотрении оборачивавшимися виршами. Поэзия начала откликаться во мне только в последних классах — для меня в восьмом и девятом — школы. В тот же период мой образ мыслей заметно пропитался высокопарностью. Любовная лирика в отсутствии эротических журналов, порнокассет и доступа к интернету сподвигала меня предаваться фантазиям о красоте, нежности, обаянии противоположного пола, о его возвышенности, глубине чувств, тонкости восприятия. Не вязался со всем этим великолепием один донельзя знакомый женский образ — образ матери. Но мечтание было до того сладостным процессом, что как-то сам собой образ вытеснился из сознания, и я в блаженной некомпетентности дальше летал в облаках, выписывая чудовищные зигзаги.

При первом близком общении с прекрасным полом я ожидаемо оказался во власти его очарования, сдобренного моим поэтичным представлением. От переизбытка чувств хотелось совершенствоваться, творить, улыбаться всем и вся, насвистывать, нащелкивать, напевать что-нибудь жизнеутверждающее.

Месяц-другой переизбыток нормализировался. Вместе с былым настроением возвращалась скупость на улыбки, напевы, на трату энергии. Мечталось не так охотно, не столь ярко — напирала действительность, приближалась земля. Полет продолжался, но теперь взгляд перманентно цеплялся за грубое взаимодействие со штурвалом, нарушение техники безопасности, игнорирование приборного оборудования, за полное несоблюдение курса.

Через свидание-другое в небесном создании, столь воспеваемым в прошлых веках лириками, проступили вполне человеческие черты. Оказалось, оно не обитало в воздушном пространстве, не испускало света, и все его желания, потребности, эмоции, характер, поведение, речь были человеческими. Оно рассуждало практически, чтобы не сказать — поверхностно, банально. Оно по-человечески зевало, скучало, надувалось, отворачивалось, когда разговор заходил о высоких материях. Небесное создание занимала обывательская земная жизнь.

И вот он я, юный, неудавшийся, но сумевший катапультироваться летчик, заново привыкал стоять на земле. Разбросанные обломки разрушенного воздушного судна ворошили свежие воспоминания о тех славных деньках, где мне открывались чистота, безграничность, тихое, скромное величие голубой вышины. Неужели он больше не повторится, тот головокружительный полет?

Годик-другой спустя в моем послужном списке кратно увеличилось количество летных часов. Я стал аккуратным, внимательным пилотом. Мой новый летательный аппарат не обладал той высокой маневренностью, не поднимался на те большие высоты, зато отличался надежностью, имел функцию автопилота, простое, удобное управление. Случалось совершать на нем экстренные посадки. Оба раза успешно. В целом полеты проходили нормально.

25 апреля, в понедельник, около четырех часов дня Алина своим звонком застала меня в режиме автопилота. На самом деле, в нем она застала бы меня и в предыдущие дни. Вслед за мной она тоже перестала заходить в игру, и, покуда отсрочивалось неизбежное, мы ограничивались перепиской в мессенджере.

— Привет, Валер! Христос Воскресе! — звонким голосом провозглашалось в трубке.

— Воистину Воскресе, — спокойно сказал я.

— Хотела узнать, ты ходил освящать кулич, пасху, яйца?

— Нет, работы подвалило, — ответил я, умолчав о том, что в мои планы это в принципе не входило.

— А ты сам где сейчас?

— На другом от нас конце Москвы, недалеко от метро «Динамо».

— Сколько ты там будешь?

— Точно не знаю, может, полчаса или час. А что?

— Хочу тебе поскорее передать освященный кулич, — объяснила она.

— Ого! — поразился я больше возможности наконец встретиться, чем подарку. — Опять ты меня сюрпризами балуешь. Мне неловко, Алин, тебе добираться сюда очень долго. Может, лучше мне куда-то подъехать после работы?

— Так, ты снова мне перечишь, Валер? — наигранно серьезным тоном спросила она и ультимативно прибавила: — Я сказала, что хочу передать как можно скорее, значит, передам!

— Хорошо! уже молчу! — повеселел я.

— Вот и ладушки! В таком случае я скоро выезжаю. Встречаемся в центре зала метро. Заранее прошу прощения, если опоздаю.

— Нашла за что извиняться.

— Все! жди меня!

На станции было малолюдно. Под светом шаровых люстр в беспокойном состоянии я ходил взад-вперед по плитам из черного, серого и розового гранита. По обеим сторонам над мраморными скамьями с деревянными сидениями красовались крупные, круглые барельефы с изображениями спортсменов и спортсменок. Долгожданное рандеву в подземке с тематикой советского спорта? Что за ирония?

Где-то в начале шестого приехала Алина. В центральный зал она вышла в черных туфлях на невысоком каблуке, в черной тунике в сочетании с узкими, оранжевыми брюками. Хотя они удачно подчеркивали тонкости и округлости ее фигуры, пантеру с подобным окрасом я не видел ни разу. В руке она держала лакированную белую сумку и прозрачный пакет, очевидно, предназначенный для меня. Энергичность ее походки была под стать ее оранжевым ножкам. Цоканье каблуков действовало возбуждающим образом: они спешили исключительно ко мне одному. Цок-цок-цок, цок-цок-цок.

Мы поприветствовали друг друга, она обняла меня: ее незанятая рука легла на мое плечо, ладонью она похлопывала и гладила меня в области лопатки. Мои руки сдержанно знакомились с ее талией и с тем, что повыше нее, а мой нос жадно вбирал знакомый аромат ее парфюма. Он скучал по нему сколько: два месяца, три? Теплота ее спины передавалась моим ладоням, как и напряженность, которую я не уловил в ее облике. Алина деликатно отстранилась от меня и вручила пакет с пасхальными вкусностями со словами: «С праздником тебя, Валер, кушай на здоровье и не унывай!»

Я поблагодарил.

Мы присели на скамью, завели неуклюжую, деловую беседу. Взрослым, в отличие от детей, чтобы начать говорить о своих чувствах, нужно многое продумать, подготовить почву, созреть и… дождаться подходящего момента, который не может не наступить каким-то чудесным образом. Не считая обсуждений ее и моей работы, вспомнили, как недавно в стране и в мире отмечали пятидесятилетие первого полета человека в космос, как дата двенадцатое апреля стала международным днем полета человека в космос. Я упомянул о том, что в советское время моя бабуля трудилась в фабричном цеху, где изготовляли шоколад для космонавтов, о котором, будучи ребенком, просил ее рассказать во всех деталях: какой у него вкус, отличался ли он от обычного шоколада, как готовился и т. д. В шуточной форме поздравили друг друга с тем, что в последний раз перешли на летнее время из-за решения Медведева отменить переход на зимнее время. Зная о моем увлечении поэзией, Алина спрашивала меня о том, продолжаю ли я следить за новым проектом «Поэт и гражданин», как к нему отношусь, посмотрел ли все шесть выпусков. Обмениваясь мнениями, мы успели посмеяться, повозмущаться, поразмыслить, погрустить. И вроде каждому было что добавить, но обмен как-то резко оборвался, точно высшая сила прошлась тщательно заточенными лезвиями ножниц по непрочным нитям.

Мы молчали, пока Алина обреченно не сообщила, что дома ждут дела, которыми, кроме нее, заниматься некому. Я сказал, что хочу проводить ее как минимум до нужной ей станции метро, до «Волжской». Ни жестом, ни словом она не воспротивилась.

На фоне беспрестанного шума мы посматривали друг на друга в заполненном вагоне. Ничего не говоря, я… мы оба понимали, что беспечный период, когда мы делились своими и чужими историями, чтобы получить представление о мировоззрении другого, подошел к концу. Какого-то развития ожидала наша собственная история.

Мы сошли на станции. Она предложила зайти в одну из нескольких маленьких беседок, где располагались друг напротив друга скамейки. Скорее всего, по идее проектировщиков, эти беседки должны были являться отличительной чертой, но вся она тонула в унылом сочетании светло-серого, кирпично-красного, черного, бежевого цветов станции, в ее настолько тусклом освещении, что она показалась самой темной из всех, на которых я когда-либо бывал.

Присев в пустой беседке, Алина сказала: «Валер, давай пока что просто посидим и помолчим». В чем в чем, а в этом мы преуспели. Я откинулся на деревянную спинку, закрыл глаза и под грохот и свист поездов проникся думами о нашем будущем. Немного погодя моя спутница ворвалась в них вопросом:

— Кирюша у мамы. Я хочу быть с тобой, мой Панда, а ты еще хочешь этого?

— Зачем спрашивать, моя Пантера? Ты все равно не услышишь от меня другого ответа.

— Ты готов к тем трудностям, которые свалятся на нас? — Она пытливо заглядывала в мои глаза.

— Обещаю, что я сделаю все для того, чтобы ты и Кирюша были счастливы.

— Тогда эту ночь я проведу с тобой, — взяв мою руку, она начала подниматься. — Завтра я подаю на развод и начинаю собирать вещи.

— Ты уверена? — спросил я, сам уже опасаясь увидеть на ее лице смятение.

— Я достаточно натерпелась… Я хочу быть любимой.

Я поднялся со скамейки, заботливо прижал ее к себе и очень скоро почувствовал, как слегка подергиваются ее плечи, как в области моей груди намокает футболка от ее слез и горячего дыхания. Она вытирала зардевшие щеки и ожидающе смотрела на меня, пока я поправлял ее локоны, упавшие на лицо. В какой-то момент задержав ладонь на ее шее, я осторожно коснулся своими губами ее губ. Со следующей секунды они говорили на своем языке, двигались в своем ритме, действовали по своей воле.

— Мой Панда, ты ведь не бросишь меня? — шептала она. — Мне ведь больше некуда будет идти.

— Как я могу тебя бросить, моя хорошая, моя радость, — успокаивал я, целуя в макушку. — Не бойся, мы все преодолеем.

— Прошу, никогда меня не отпускай. Я не переживу повторения того же самого.

— Даю слово, что не отпущу. Ближе тебя у меня уже никого нет…

Мы приехали ко мне, откуда она позвонила своей маме и сообщила, что заедет к ней завтра и все объяснит. Как и обещал когда-то, я самостоятельно готовил для нас ужин, пока она расспрашивала меня о подробностях обучения кулинарному делу. За столом мы смеясь кормили друг друга с ложек, с рук, делились впечатлениями, рассказывали припасенные истории.

Усталые и сытые, мы плюхнулись в одежде на кровать. То укладываясь на спину, то поворачиваясь всем телом друг к другу, мы перешептывались о той самой сходке, на какую нас обоих вытащили из наших маленьких миров, о том, как отреагируют те, кто нас вытащил, и другие общие знакомые, когда узнают о нас. Мы посмеивались над тем, как планировали переписки, свидания, звонки, чтобы сохранить в тайне нашу связь, как стыдились обняться или взяться за руки, страшась того, что этот покатившийся комочек снега станет предтечей лавины. От радости я декламировал стихи, она подшучивала, припоминала, что «сам-то тот еще стратег по части любовных отношений», имея в виду мои рассказы о первой влюбленности, о встречах с двумя сестрами, о нас самих.

Задушевные беседы уникальны, памятны, но и им не избежать усталости человека, его стремления к тишине, покою или, например, к познанию другого через соприкосновение тел. Мы замолчали. Через мгновение для нас должна была наступить та длинная ночь, когда возлюбленные всецело отдаются друг другу раз за разом, будучи не в силах насытиться, так, как будто бы утром их поджидает конец всего сущего.

В каком-то смысле он с нами случился: прорываясь сквозь шум поездов, вновь послышался ее озабоченный голос. Он послужил проводником в светлый, уютный приют грез — и он же возвратил меня в прохладную полутьму станции:

— Валер… Валер… Ты что-то слишком ушел в себя. Что с тобой? — Моя муза слегка трясла мое плечо.

— Все нормально… или совсем наоборот… — невнятно ответил я. Поморгав глазами, я повернулся к ней и спросил: — Мы сколько тут сидим?

— Да минут десять, — Алина так же пытливо заглядывала в мои глаза, только теперь по иной причине. — Я поначалу решила не тревожить тебя. Что случилось-то?

— Да много чего… — шумно вздохнул я, проведя рукой по лицу. — Поварское дело вспоминал, стихи.

— Какие? свои? те, что на форуме нашего клана выкладывал?

— Нет, то, что написал я, стихами назвать нельзя — неумелые потуги, да и только. Я вспоминал стихотворение Пушкина «Признание», потому что там упоминается твое имя. Ты читала его?

— Вроде нет.

— Послушаешь пару четверостиший из него?

— Хорошо, — сказала она, обняв и прижав к себе сумку.

Пока на обоих железнодорожных путях пустовало, я вполголоса декламировал:

— Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Немного помолчав, моя единственная слушательница безутешно спросила:

— Валер, ну почему мы не встретились раньше, а? Где ты был пять, шесть лет назад, когда я тоже была… свободная?

— Как и сейчас — в Москве, — ответил я, пристроив локти на колени и понурив голову.

— Пойми меня, прошу, — она положила руку на мою спину, — я прошла точку невозврата. Мы не можем быть вместе — всё против нас.

— Алин, мы даже толком не попытались, — произнес я, ища что-то вроде надежды в ее лице.

— Нам будет от этого гораздо больнее, — парировала она. — Поверишь ли, я уже сама боюсь своей любви и ненавижу себя за это… Так не должно быть! любовь должна являться источником вдохновения, а не страданий!

— Не должно быть, Алин, не должно. Но мы не в идеальном мире — мы живем там, где изо дня в день надо выбирать, где легко сделать ошибку, где любовь без самопожертвований, не обязательно больших, обречена на угасание. Они могут причинять нам неудобства, страдания, и они же придают любви особую ценность. Это в сказках парочки, не прилагая усилий, живут долго и счастливо и помирают в один день. А куда, простите, делись ссоры, скандалы на бытовой почве, ревность, колкости, оскорбления из-за неудач на работе или плохого настроения? Ладно, где хотя бы мелкие обиды, простое человеческое недопонимание?

— Ну, Валер, детям не станут о таком рассказывать.

— Вот именно! — живо подхватил я. — Осознание всего этого приходит к нам с возрастом. А до тех пор мы живем с искаженными представлениями о любви. И чем дольше это продолжается, тем сильнее будет боль от столкновения с реальностью.

— Я все понимаю, Валер. Лучше, чем хотелось бы. Вот почему я не хочу снова терпеть эту боль. Притвориться… сделать вид, что у нас с тобой вот-вот все кардинально изменится, я не смогу. Это неправильно, это было бы подло по отношению к тебе. Давай мы как-нибудь постараемся больше не выходить за рамки простого общения, а? — умоляюще попросила она.

— Алин, ты сама себе противоречишь — ты только что сказала, что притворяться — не выход.

— Это другое. Не спеши, Валер, подумай, — убеждала она. — У нас ведь раньше как-то получалось, правда?

— Да, получалось, потому что мы занимались самообманом. И для этого нам не понадобились стихи Пушкина. Я просто надеялся, что этот этап мы прошли.

— Прошли — мы признались друг другу. А что если мы поторопились? что если себе лишнего напридумывали? А если нет, то все равно все слишком сложно, ты сам знаешь.

После долгой паузы, встав со скамейки, моя спутница сказала:

— Прости, сейчас мне пора уходить, но, как освобожусь, я зайду в наш чат.

Я снизу вверх молча посмотрел на нее.

— Не смотри на меня так, Валер… — просила Алина, хотя я не понимал, что конкретно она подразумевала. — И очень прошу — не смотри мне вслед… А то я ой как разозлюсь! — добавила она, неудачно придав себе шутливый вид и махая указательным пальцем. — Ну все, я пошла.

Цок, цок. Цок, цок. За моей спиной невесело зацокали по граниту каблуки уставшей женщины. Что, с той сходки ничего так и не изменилось? Я сидел в пустой беседке с узким проходом, упершись взглядом в противоположную скамейку не столько из-за ее просьбы, сколько из-за неопределенности в том, что мне делать дальше. Прошла секунда, вторая, третья. Пригласила для того, чтобы сказать «нет»? Это и есть закономерный финал? Прошло десять, пятнадцать, двадцать секунд. Серьезно рассчитывал на хэппи-энд? Правда что ли? Понимал ведь, понимал, да? Стук каблуков перестал доноситься. Что за непонятная просьба? Я разве давал свое согласие? Оглянулся: ее опущенные плечи, ее черные волосы, терявшиеся на черной спине, ее оранжевые ноги медленно, но верно удалялись. Она не оборачивалась, не позволяла пассажирам менять ее направление — для нее имело значение только то, что было впереди. А до того, как я оглянулся, она тоже не оборачивалась?

Она ушла — я остался. Если бы я ее не знал, в моих глазах она была бы всего лишь еще одной симпатичной незнакомкой московского метро. Если бы я ее не знал, она легко и невозвратимо удалилась бы из моей памяти.

***

В течение следующих двух месяцев Алина, не желавшая сжигать мосты, не прекращала попыток их навести между нами, вопреки тому что ей критически недоставало опор: мы перестали встречаться, использовать веб-камеру, разговаривать по телефону. Все, на чем держались конструкции, — это отвлеченная переписка. Один бы из нас сказал, что наши отношения подошли к концу, другой — что вернулись к тому, с чего начинались. А еще был тот, кто полагал, что между нами только-только могло вспыхнуть нечто, чему необходимо срочно помешать. Ему было невдомек, что там, куда с таким порывом он устремился, это самое нечто уже успело вспыхнуть и потухнуть.

Игровой мир, собравший миллионы людей из разных городов, стран, континентов, тоже оказался тесен. Мне передали, что кто-то очень сердобольный из клана мужа Алины поделился с ним услышанной на ивенте информацией о той самой прошлогодней сходке и о том, что после нее я подозрительно много интересовался жизнью его жены, часто подсоблял ей с прокачкой персонажа, выражал симпатию смайликами. Это вылилось в то, что где-то в десятых числах июня, в рабочий день, мне на мобильный поступил звонок с незнакомого номера.

— Алё, это Валерий? — прозвучал возбужденный мужской голос.

— Да, с кем говорю? — спросил я, считая, что беспокоят по рабочему вопросу.

— А это Максим, муж Алины.

— А-а, ясно… Чем обязан и откуда у вас мой номер?

— Добрые люди поделились, — усмехнулся он и грубо прибавил: — а заодно они сообщили мне, что ты в игре увивался за моей женой. Это правда?

— Правда, Алина как человек мне понравилась.

— Какой человек?! — рассердился он. — Она моя жена, а ты к ней подкатывал. Ты за кого меня держишь? за идиота, что ли?!

— Вас я держу за того, кто сутками сидит в игре, — спокойно сказал я, будучи уверен, что ему ничего не известно о наших свиданиях: о них мы никого не оповещали из игровых знакомых. — Я неплохо знаю тот клан, в котором вы состоите.

— И че? твое какое дело? Хочу и сижу!

— Ну вот, пока вы сидели, я успел узнать об Алине, когда…

— Че ты лепешь! — обрезал он. — Чтоб больше не смел подкатывать к моей жене, понял?

— Собственно, в чем проблема? В игре с тех пор я появляюсь гораздо меньше, про вас она мне рассказала сразу. Вы с Алиной-то разговаривали? — спросил я, чтобы добыть побольше сведений.

— С ней я позже поговорю. Тебя я набрал для того, чтобы предупредить: держись от моей жены подальше, не то хуже будет. Имей в виду — я пробил твой адрес.

— Не пойму, к чему угрозы? Ваша жена при вас, мы уже толком не общаемся.

— Вообще не надо общаться! Не подкатывай к ней, ты понял? А то приеду, передо мной твой адрес… — Он назвал фактический адрес моего проживания.

— В таком случае приезжай, — осознанно спровоцировал я, — если до сих пор не научился адекватно разговаривать.

— Ты че, не веришь мне? Повторяю: забудь про нее!

— С этим я как-нибудь сам разберусь.

— Слышь, задротишка, ты у меня допрыгаешься! Сегодня жди меня, подъеду!

— Приезжай, приезжай, телефонное быдло, — не без удовольствия продолжал подстрекать я. — Мой рабочий день как раз скоро закончится. Будет чем занять свой досуг.

— Ну ты сам напросился! Жди меня, козлина!

Моя непредвиденная конфликтность и последовавший за ней выброс адреналина прогнали прочь прежнее спокойствие. Я напросился, я ждал! Нет — я жаждал! В моем сердце отыскало себе местечко то, что до сего часа являлось чуждым мне, — кипящая ревность, вечную спутницу которой зовут ненависть. Последняя обживалась там не первый месяц. Случаем, не она ли пригласила подружку? На пару они снова и снова протестовали во мне: «Какая чудовищная несправедливость! Как ему, безработному, бескультурному, инфантильному игроману, досталось право жить с ней?! За какие такие добродетели?! Не попутали ли чего в, прости господи, высшей любовной канцелярии?! Не сбился ли напрочь прицел у гребаного амура? Что за мир, что за свалка! На кой черт это все?»

Муж Алины не удостоил мою разгоряченную персону ни своим присутствием, ни повторным звонком.

Из тех же переписок с Алиной я узнал, что он вдруг начал одаривать ее вниманием, тривиальными подарками и комплиментами, участвовать в воспитании сына, а также забирать ее с работы, что, по ее мнению, получалось у него лучше первого и второго. Выказывал он также, к ее удивлению, повышенный интерес к ее окружению в целом, не спрашивая о ком-то конкретном.

Я решил не сообщать ей о том, что предшествовало переменам в их отношениях, — я решил поставить точку в нашей истории.

Здесь тоже не обошлось без высокопарности: под напором эгоизма с привкусом все той же ревности я задумал оставить после себя, помимо воспоминаний, нечто более предметное, то, что выгодно выделит мою личность. Что бы это могло быть? Разумеется, лирические стихи собственного сочинения. Романтично, эффектно, незабываемо (так ли уж?). Как итог, неполная неделя творческой лихорадки породила следующее:

Совсем-совсем, совсем нежданно

Мы встретимся когда-нибудь,

Без смс, звонков, без плана

От нашей драмы отдохнуть.

Ты будешь мудрою пантерой

Мурлыкать, глядя на меня.

С бесценной встретившись потерей,

Я, живо головой вертя,

Все ждать судьбы подвоха буду,

Твердить себе: Все сон! все сон!

Воспоминаний мрачных груду

И чувств невыразимый стон

Стереть желая вмиг!.. Да только

Напрасны будут все труды,

Когда окликнешь ты: Постой-ка!

Ну хватит, Панда, не крути!

Родную голову помилуй

И ретивое заодно —

Они дождались дня того,

Когда зову тебя: любимый!

Очнись от прежних заблуждений,

Мы в новом мире — посмотри:

Здесь человек я бессемейный

Это в свои-то двадцать три!

Где ж столько лет тебя носило,

Мой Панда?.. Ну? Чего молчишь?

Иль я не так уже красива

И ты не прочь мне крикнуть: Кыш!

Прости, прости, моя Пантера,

Не покидай меня, прошу!

Я не поверил, не поверил,

Что ты явилась наяву.

Теперь я вижу — ты не призрак

Тех расставания времен,

Где стыд и совесть всю изгрызли

Любовь… Давай перевернем

Измятый лист событий горьких

Из прошлой жизни. Нам пора

Изрисовать все заново!

Начнем с желанных, самых долгих

Объятий тел, не знавших ласки,

Касаний рук, касаний щек,

Покрывшихся любовной краской,

С того, что нас давно влечет:

Тот самый плод мечтаний наших,

Кой мы отринули тогда,

Теперь он нас обоих старше,

Но это больше не беда.

Мы вместе здесь и мы свободны

От клятв, печатей и вериг!

Наш поцелуй, летевший годы,

В конце концов двоих настиг.