Бесплатный фрагмент - Искушение Ксилары. Книга десятая

ИСКУШЕНИЕ КСИЛАРЫ
КНИГА ДЕСЯТАЯ

Глава 1

В конференц-зале пахло старым кофе, пылью от оргтехники и несбывшимися амбициями. За длинным столом из светлого, бездушного дерева сидели люди. Их лица были знакомы до боли, до тошноты.

Коллеги. Антон из бухгалтерии, вечно поглощённый отчётами; Светлана из кадров с её натянутой, словно пластиковая упаковка, улыбкой; молодой практикант Дмитрий, робко прячущий глаза. Но сейчас их черты исказились. Исказились до неузнаваемости и в то же время до жуткой, пронзительной узнаваемости.

В глазах Антона плясали знакомые искры высокомерия и скрытой боли — это был взгляд герцога Кэлана. В вытянутых, изящных чертах Светланы угадывалась холодная, отточенная красота Элриндора. Дмитрий смотрел на неё с животной, дикой готовностью, от которой кровь стыла в жилах, — взгляд Игниса. А в углу, в тени, сидел кто-то массивный, чьё молчаливое присутствие ощущалось всем телом, — безмолвная сила Бурвина.

Все они смотрели на неё. Не на Машу Орлову, рядового офисного работника. Их взгляды были пронзительными, сверлящими. В них смешались обожание, граничащее с идолопоклонством, и первобытный, леденящий душу ужас. Они боготворили её и боялись. Ждали слова, приказа, вздоха.

«Мария? Доклад по квартальным показателям?» — раздался голос начальника, и это был голос Малекара — бархатный, аналитичный, несущий в себе скрытую угрозу и обещание невыразимой боли, способной обернуться наслаждением.

Она попыталась пошевелить губами, но не смогла. Попыталась посмотреть на экран с презентацией, но вместо диаграмм и цифр увидела колышущуюся, живую Паутину Ночной Песни, а в её сердцевине — собственное отражение, но не в деловом костюме, а в том самом одеянии, что подарил ей Архитектор, обнажающее и скрывающее одновременно.

Её тело помнило их всех. Каждое прикосновение, каждый вздох, каждый стон были выжжены в памяти, в плоти. Кэлан… его властные, требовательные ласки, превращавшие её в сосуд для его страсти. Элриндор… медленное, проникающее в самую душу соединение, где мысль и чувство были едины. Игнис… яростный, всепоглощающий огонь, плавящий волю в животном экстазе. Бурвин… простодушная, чистая нежность, которая обжигала сильнее любого пламени. Малекар… изощрённая игра на грани боли и удовольствия, стиравшая все границы. Зирах… его преданность, его демон, ставшие частью их странной, исцеляющей близости.

Все они были здесь. В этом душном офисе. Они были её коллегами. И они требовали ответа. Требовали её дара. Требовали её любви. Их обожание было клеткой. Их ужас — цепями.

«Я…» — наконец выдавила она, и голос прозвучал хрипло и чуждо.

Но вместо слов из её горла хлынул поток ледяного света, тот самый, что заполнял Зал Замерзших Сердец. Свет не слепил, а замораживал. Он полз по столу, покрывая его инеем, цеплялся за пиджаки и блузки, превращая коллег-возлюбленных в ледяные статуи с застывшими на лицах масками обожания и ужаса.

Сквозь нарастающий гул в ушах, сквозь треск лопающегося от холода пластика и стекла она услышала их. Голоса. Тысячи голосов, сливающихся в один, мерный, безэмоциональный хор.

«Порядок — это не тирания, — шептали они прямо в её сознание, обходя уши. — Это сон без кошмаров. Прими покой. Прими тишину. Отпусти хаос. Отпусти боль».

Это были голоса Йормунда. Нет, не его самого — а эхо его народа. Эхо тысячи душ, память о которых она несла в себе. Но сейчас это эхо звучало не как скорбная песнь, а как холодное, неумолимое заклинание. Оно проникало в каждую клеточку, вымораживая изнутри, предлагая забыть. Всегда забыть.

Она закричала. Беззвучно, отчаянно, пытаясь вытолкнуть из себя этот лёд.

И проснулась.

Резкий, спазматический вздох вырвался из её груди, когда сознание с треском вернулось в реальность. Не в офис, а в тесную, но уютную каюту на корабле сирен. Деревянные стены мягко поскрипывали в такт мерному покачиванию судна на волнах. За иллюминатором всё ещё висела ночь, густая и бархатная, лишь кое-где прошитая серебряными нитями лунного света.

Но в каюте было холодно. Не от морского воздуха, а изнутри неё самой. Она не чувствовала привычного тепла рядом. Не слышала ровного, успокаивающего дыхания Зираха. Она была одна.

Ледяное прикосновение голосов не отпускало. Оно висело в воздухе, осязаемое, как морозный узор на стекле. Оно было внутри её черепа, тихое, настойчивое, обещающее вечный покой в обмен на отказ от всего, что делало её ею. От желаний. От страстей. От боли.

«Порядок… Сон без кошмаров…» — эхо прокатилось по нервам, заставляя зубы стучать от внутренней дрожи.

Она сжала простыни в кулаках. Ткань была грубой, реальной. Ей нужно было ощутить что-то настоящее. Требовалось заглушить этот ледяной шёпот, выжечь его изнутри хоть каким-то огнём.

Дверь в каюту скрипнула. На пороге, озарённый тусклым светом ночника, стоял Зирах. Его черты, обычно напряжённые и острые, сейчас были смягчены сном и тревогой.

— Ксилара? — его голос был хриплым от сна. — Ты кричала.

Он подошёл ближе, и его единственный человеческий глаз выхватил из полумрака её бледное, искажённое ужасом лицо. Он не спросил «Что случилось?». Он уже знал. Он всегда знал.

— Голоса, — прошептала она, и собственный голос показался ей тонким, надтреснутым, как у испуганного ребенка. — Они не умолкают, Зирах. Они предлагают… они предлагают сдаться.

Он сел на край койки, его движение было осторожным, как у человека, приближающегося к раненому зверю. Его рука потянулась к её щеке, но она резко отстранилась. Его прикосновение, обычно такое желанное, сейчас могло стать последней каплей, что разорвёт ледяную плотину внутри, и она просто рассыплется в истерике.

Ей было нужно не утешение. Не нежность. Ей было нужно забвение. Грубое, простое, физическое. Нечто, что могло бы на время вытеснить ледяной ад в её голове огненным адом плоти.

— Ксилара… — он попытался снова, но она не дала ему договорить.

Она набросилась на него. Не как любовница, а как утопающий, хватающийся за соломинку, которая сама по себе может и не спасти, но даёт иллюзию действия. Её губы нашли его губы в поцелуе, что был не лаской, а актом отчаяния, попыткой зацепиться за реальность. Её руки впились в его плечи, не лаская, а цепляясь, словно боясь, что его отнимут, что он растворится, как мираж.

Зирах замер на мгновение, ошеломлённый яростным отчаянием, исходившим от неё. Но он понял. Он всегда понимал её самые тёмные, самые неуклюжие порывы. Его ответ не был немедленной страстью. Сначала была лишь податливость. Он позволил ей вести, позволил ей искать в нём спасение от внутренних демонов.

Не было прелюдии. Не было ласк. Была лишь грубая, насущная необходимость. Это было не соединение, а попытка бегства. Она двигалась резко, почти яростно, пытаясь трением, болью, чем угодно, вытеснить из себя те ледяные голоса. Она пыталась всё — меняла позы, кусала его губы до крови, впивалась ногтями в его спину, заставляя его демона просыпаться и отвечать ей большей, почти жестокой силой. Она хотела, чтобы это было грязно. Откровенно. Примитивно. Чтобы не осталось места для мыслей, для памяти, для эха целого народа, требующего от неё покоя ценою её самой.

Зирах следовал за ней, его дыхание стало тяжёлым, хриплым. Его демонический глаз пылал алым огнём, но в его взгляде, прикованном к её лицу, не было одержимости. Была боль. Боль за неё. И понимание. Он был её орудием в этой отчаянной битве с её же собственным разумом.

Она кричала, когда пик насильственного, почти отчуждённого наслаждения наконец накатил на неё. Но в этом крике было лишь опустошение. Как будто из неё вырвали что-то важное, оставив лишь выжженную, холодную пустоту.

Она рухнула на него, вся в поту, дрожащая, не в силах сделать вдох. Её тело удовлетворённо ныло, но душа… душа онемела.

Голоса отступили. Ненадолго. Заглушённые гормональной бурей и физическим истощением. Но она чувствовала их там, на самом дне, как подводное течение. Ожидающее.

Зирах лежал неподвижно, его рука лежала на её влажной спине, но это прикосновение было тяжёлым, усталым.

— Они вернутся? — тихо спросил он, его голос был глухим от того, что только что произошло.

— Всегда, — прошептала она в его шею, закрывая глаза. — Они всегда возвращаются. Порядок… он так соблазнителен, Зирах. Как легко было бы просто… перестать чувствовать.

Он не ответил. Просто притянул её ближе, и в этом движении не было страсти. Была лишь тихая, мрачная решимость стоять с ней до конца, даже если этот конец будет заключаться в том, чтобы снова и снова становиться для неё грубым инструментом самоистязания.

Она лежала в его объятиях, слушала, как бьётся его сердце, и с ужасом ловила тот момент, когда первая ледяная игла шёпота снова начнёт вонзаться в её сознание. Пробуждение оказалось не избавлением от кошмара, а лишь короткой передышкой перед тем, как погрузиться в него снова. Наяву.

Глава 2

Серое небо над Вулканическими островами предвещало бурю. Воздух, ещё вчера наполненный солёными брызгами и криками чаек, здесь становился тяжёлым, безвкусным, словно его профильтровали через слои ваты. Флот Бурь, такой грозный и величественный на подходе, замедлил ход, корабли сблизились, будто стадо, чувствующее близость хищника.

Ксилара стояла на палубе, вцепившись пальцами во влажное дерево поручней. Внутри всё ещё звенела ледяная тишина, оставшаяся после ночного кошмара и отчаянной близости с Зирахом. Та близость не принесла облегчения, лишь оставила горький привкус и ощущение пустоты, которую теперь жадно заполнял собой этот странный, мёртвый воздух.

Она попыталась ощутить своё магическое ядро, тот самый внутренний огонь, что всегда горел в груди. Но там ничего не было. Не то чтобы его забрали — его просто… не существовало. Как будто всю жизнь она дышала вторым легким, о котором не подозревала, и вот его внезапно не стало. Дар, её проклятие и её сила, дремал, придавленный невидимым гнётом. Она чувствовала себя слепой, оглохшей.

Рядом с ней Зирах напрягся, его демонический глаз сузился, пытаясь разглядеть в серой дымке, окутывавшей берег, хоть какую-то угрозу.

— Ничего, — хрипло прошептал он. — Я не чувствую… ничего. Ни ненависти, ни страха. Ничего.

С другой стороны к ним подошёл Кэлан. Его лицо, обычно являющее собой маску ледяного спокойствия, было бледнее обычного. Он не смотрел на берег, а изучал собственную ладонь, на которой обычно играли искорки магии, готовые в любой миг выстроить барьер или нанести удар.

— Магия здесь не просто подавлена, — произнёс он, и его голос, лишённый привычных резонансных обертонов, звучал плоским и обыденным. — Она отсутствует. На фундаментальном уровне. Как будто мы вошли в область, где законы мироздания иные.

С берега не доносилось ни звука. Ни криков врага, ни звона оружия, ни даже шума прибоя. Волны, накатывавшие на чёрный вулканический песок, были ленивыми, безжизненными, словно сделанными из масла.

Высадка прошла с тревожной легкостью. Никто не обстреливал их с берега. Никто не встречал. Десантные лодки бесшумно скользнули по воде и уперлись в песок. Воины, закованные в сталь и закалённые в боях, сходили на берег с опаской, инстинктивно сжимая в руках оружие. Их боевой клич застревал в глотке. Здесь не было противника, на которого можно было бы обрушить свою ярость.

И тогда они увидели их.

Солдаты «Серой Сферы».

Они выходили из-за чёрных базальтовых скал, группами по три-четыре человека. Они не бежали в атаку. Они не занимали оборонительных позиций. Они просто шли. Медленно, спокойно. На них была простая, серая униформа, лишённая каких-либо знаков отличия. Их лица…

Ксилара, стоя впереди отряда, почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. На этих лицах не было ни капли агрессии. Не было и пустоты зомби или фанатичного огня. Они выглядели… умиротворёнными. Счастливыми. На их губах играли лёгкие, беззаботные улыбки. Они смотрели на высадившихся воинов не как на врагов, а с лёгким, почти братским любопытством, словно встречали старых знакомых, зашедших в гости.

Один из них, мужчина средних лет с добрыми глазами, подошёл ближе, подняв руку в жесте, который должен был означать отсутствие враждебности.

— Добро пожаловать, — сказал он, и его голос был тёплым и искренним. — Вы пришли извне. Из мира хаоса. Вам должно быть страшно. Но здесь нечего бояться.

Хорбос, вождь кентавров, выступил вперёд. Его мощный торс был напряжён, копыто с размаху ударило по чёрному песку.

— Где ваши лидеры? Где Промиус? — прогремел его голос, но в мёртвом воздухе он прозвучал приглушённо, лишённым своей обычной мощи.

Солдат мягко улыбнулся.

— Лидеры? Зачем они нам? Здесь каждый сам себе лидер. И каждый нашёл то, что искал. Покой. Здесь нет боли. Нет страха. Нет этих изматывающих, вечно терзающих душу желаний.

Ксилара слушала, и слова его падали в ту самую пустоту, что зияла внутри неё. Её дар, «Чароцвет», всегда был инструментом желания, его катализатором и его оружием. Что она такое без него? Кто она такая?

Она попыталась подсознательно «нащупать» этого солдата своим даром, просканировать его истинные, сокровенные желания, как делала это сотни раз. Но её внутренний взор упёрся в ровную, гладкую, непроницаемую стену. Не в барьер, а в отсутствие чего-либо за ним. Как будто за этой улыбкой не было ничего. Ни любви, ни ненависти, ни тоски, ни радости. Было лишь ровное, безмятежное ничто.

И это было страшнее любой ненависти.

— Это колдовство! — крикнул кто-то из гномов, ломаным топором указывая на спокойных солдат. — Они заколдованы!

— Нет, — тихо, но чётко произнесла Ксилара. Все взгляды устремились на неё. — Это не колдовство. Это… что-то другое.

В этот момент из рядов кентавров вышел молодой самец. Его звали Тарос. Он был одним из самых юных в отряде Хорбоса, его шерсть ещё не обрела матовость ветерана, а в глазах пылал огонь, смешанный со страхом перед первой большой битвой. Сейчас этот огонь погас. Он смотрел на умиротворённые лица солдат, на их спокойные позы, и его собственное тело, всегда готовое к броску, к бегу, к борьбе, обмякло.

— Я… я слышу их, — прошептал он, обращаясь к Хорбосу. — Вождь… они не лгут.

— Опомнись, жеребенок! — рыкнул Хорбос, но в его голосе прозвучала тревога, а не гнев.

Тарос медленно, почти как во сне, сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Он вышел из строя своих сородичей и направился к группе солдат.

— Они не лгут, — повторил он, и его голос набрал силу. — Здесь нет боли! Ты чувствуешь, вождь? Ты чувствуешь, как утихает гнев? Как уходит страх?

— Стой, Тарос! — приказал Хорбос, делая шаг к нему.

Но молодой кентавр уже бежал. Не в атаку. Он бежал к ним. К солдатам. Его копыта отбивали по песку нервный, прерывистый ритм.

— Я не хочу больше бороться! — закричал он, и в его крике было не предательство, а отчаянное, щемящее облегчение. — Я устал бояться! Я устал от этой ярости внутри! Я хочу покоя! Понимаешь? Просто покоя!

Он врезался в группу солдат, и те не стали его атаковать или брать в плен. Они просто расступились, а затем мягко обступили его, похлопывая по крупу и спине, словно успокаивая испуганное животное. Одна из женщин-солдат подняла руку и нежно провела по его взмыленной шее.

— Всё хорошо, — сказала она. — Теперь всё хорошо. Добро пожаловать домой.

Тарос замер, его могучие ноги подкосились. Он опустился на песок, и по его морде потекли слёзы. Но это были не слёзы горя или стыда. Это были слёзы освобождения. Он обернулся к своему вождю, к своим братьям, и в его глазах не было ни вызова, ни ненависти. Лишь бесконечная, всепоглощающая благодарность и жалость к тем, кто остался по ту сторону покоя.

— Не надо больше бороться… — ещё раз прошептал он и закрыл глаза, его тело полностью расслабилось, погружаясь в объятия безмятежности.

В рядах союзников воцарилась оглушительная тишина. Её нарушил только резкий, яростный звук — Зирах вытащил свой кривой клинок. Но он не бросился вперёд. Он просто стоял, дрожа от невысказанной ярости. Его демон чувствовал голод, нуждался в эмоциях — в страхе, в гневе, в боли врага. Но здесь нечего было поглощать. Лишь сладкий, удушливый яд покоя.

Кэлан холодно наблюдал за сценой, его аналитический ум уже работал, оценивая угрозу, которая была страшнее любой армии.

— Они не зомби, — констатировал он. — Их не лишили воли. Их… вылечили. От жизни.

Хорбос стоял неподвижно, как изваяние. Его могучая грудь тяжело вздымалась. Он смотрел на своего молодого соплеменника, который нашёл то, чего, возможно, в глубине души жаждал сам старый воин после бесчисленных лет борьбы. Этот взгляд был более сокрушительным, чем гибель сотни воинов в честном бою.

Ксилара почувствовала, как её собственное сердце сжимается от странной, противоестественной тоски. Голоса Йормунда в её голове, до этого бывшие ледяными и враждебными, вдруг зазвучали иначе. Они не требовали, не шептали. Они… соглашались.

«Видишь? — словно доносилось из глубины её сознания. — Вот оно. Конец борьбе. Конец страданию. Разве не этого ты хочешь? Для себя? Для них?»

Она посмотрела на Зираха, чья демоническая сущность металась в поисках хоть какой-то эмоциональной зацепки. На Кэлана, чей безупречный контроль оказался бесполезен против равнодушия. На Игниса, чей драконий огонь не мог разжечь пламя в этом вакууме.

И она с ужасом осознала, что первая битва за острова уже проиграна. Не на полях сражений, а в самой основе их существования. В их праве чувствовать. Земля Пустоты протягивала им свои объятия, и её соблазн был страшнее любого клинка или заклинания. Он бил в самую суть, в то, что каждый из них, даже не осознавая того, искал всю свою жизнь — конец боли.

А вокруг них солдаты «Серой Сферы» всё так же мягко улыбались, глядя на растерянных, подавленных захватчиков, пришедших с мечом в мир, где мечи были просто ненужным, устаревшим хламом.

Глава 3

Импровизированный военный совет расположился в огромной прибрежной пещере, вымытой когда-то в чёрном базальте яростными океанскими штормами. Теперь же океан был тих и апатичен, а шторм бушевал внутри. Воздух в пещере был густым и тяжёлым, насыщенным не магией, а ядовитой смесью страха, гнева и отчаяния. Запах влажного камня, пота и напряжённых нервов висел неподвижной завесой, не рассеиваясь в безветренном пространстве «мёртвой зоны».

Ксилара стояла в центре полукруга, образованного её союзниками. Её собственная пустота, оставшаяся после высадки, теперь заполнялась чем-то острым и колючим — тревогой, исходившей от каждого присутствующего. Она чувствовала её кожей, вдыхала с каждым глотком спёртого воздуха. Это было хуже, чем открытое противостояние. Это был медленный, тлеющий костер взаимных упрёков и страхов.

Игнис, казалось, был готов выпрыгнуть из своей кожи. Он не мог сидеть на месте, его мышцы играли под тонкой кожей его человеческого облика, будто в любой момент готовые разорвать её и высвободить дракона. Но даже его ярость здесь казалась приглушённой, лишённой питательной среды магии и всеобщего страха.

— Мы ждём? — его голос прозвучал как удар хлыста, разрывая тягостное молчание. — Мы ждём, пока эта… эта плесень разъест нам души? Я говорю — найти их ядро, их машину, и разнести её в пыль! Пусть даже когтями и зубами!

— И попасть в ту же ловушку, что и твой сородич Пепел? — холодно парировал Кэлан. Он стоял по стойке «смирно», его руки были сцеплены за спиной. От него веяло ледяным спокойствием, но Ксилара, знавшая его лучше других, видела мельчайшие зажимы в уголках его губ, крошечные трещины в его безупречном самообладании. — Без магии мы слепы. Мы не знаем, что там, в глубине острова. Идти напролом — самоубийство.

— А сидеть здесь и нюхать этот сладкий трупный запах их покоя — нет? — рыкнул Бурвин. Король беаров сидел на корточках, его огромная спина была сгорблена, а в добрых, всегда ясных глазах плавала непривычная, растерянная тоска. Он сжимал и разжимал свои ладони, размером с лопату.

Его голос дрогнул, и это было страшнее любой ярости. Бурвин, олицетворение силы и простоты, был надломлен. И все в пещере это видели.

Малекар, прислонившись к стене в тени, наблюдал за всем с видом учёного, изучающего интересный, но в конечном счёте бесперспективный эксперимент. Его тонкие пальцы перебирали лезвие странного ножа, который то появлялся, то исчезал в складках его тёмной одежды.

— Любопытно, — прошепелявил он, и его голос, тихий и вкрадчивый, заставил всех замолчать. — Они не просто подавили эмоции. Они их… экстрагировали. Вырезали, как гнилую плоть. Осталась лишь стерильная, чистая субстанция бытия. Без желаний. Без боли. Это… прекрасно. В своём роде.

— Прекрасно? — Элриндор, до этого хранивший молчание, выступил вперёд. Его эльфийские черты, всегда казавшиеся высеченными изо льда, сейчас были острее клинка. Его серебристые глаза метали искры. — Это конец. Конец искусству, магии, любви. Конец всему, что делает нас живыми. Это не прекрасно, Архитектор. Это мерзость.

— Жизнь — это и есть мерзость, мой холодный друг, — парировал Малекар, и на его губах играла тонкая улыбка. — Сплошной хаос гниющей плоти и невыносимых чувств. То, что они сделали… это попытка навести порядок. Высшую форму порядка.

Ксилара слушала этот раздор, и её собственная тревога росла, как снежный ком. Она чувствовала, как связь между ними, та хрупкая нить, что она сумела сплести за долгие месяцы борьбы, рвётся на глазах. Они снова превращались в толпу враждующих фракций, в кучку индивидуалистов, которых она когда-то сумела объединить. Она должна была что-то сделать. Сейчас.

— Довольно! — её голос прозвучал громче, чем она планировала, и эхо отозвалось в пещере. Все взгляды устремились на неё. В них она читала ожидание. Они ждали, что она, их Буря, их Хранительница, найдёт выход.

Она глубоко вдохнула, пытаясь унять дрожь в руках. Её дар всё ещё спал, придавленный гнётом этого места, но что-то ещё оставалось. Её воля. Её способность видеть истинные желания. Может быть, если она покажет им… если она обнажит самую суть их страхов и чаяний, они увидят, что все они хотят одного и того же — победить. Выжить. Остаться собой.

— Мы не можем позволить им расколоть нас, — начала она, обводя взглядом каждого. — Я вижу, что вы чувствуете. Всех вас.

Она закрыла глаза, отбросив попытки разбудить «Чароцвет». Вместо этого она сосредоточилась на том, что всегда было с ней, даже до дара — на её эмпатии, на той самой связи, что позволила ей когда-то понять душу тролля Грокара. Она протянула свои чувства навстречу их смятенным душам, пытаясь не управлять, а… объединить. Усилить их общую цель. Их общую волю к сопротивлению.

Но она забыла одно. Её дар был неотделим от неё самой. Даже усыплённый, он был частью её существа. И в её отчаянной попытке достучаться до них, в её собственном страхе и жажде контроля, она неосознанно, грубо, нажала на тот самый рычаг, что всегда был у неё в распоряжении.

Волна энергии, не магической, а чисто психической, искажённой и усиленной её врождёнными способностями, вырвалась из неё и ударила по собравшимся.

Эффект был мгновенным и ужасающим.

Малекар, чьё истинное желание всегда было скрыто под слоями интеллектуального любопытства и эстетизма, вздрогнул, как от удара током. Его глаза, всегда такие расчётливые, внезапно расширились, в них вспыхнул дикий, нечеловеческий огонь. Его тонкие губы растянулись в оскале, обнажив идеальные белые зубы.

— Хаос… — прошипел он, и его голос стал низким, вибрирующим, полным сладострастия. — Да… Они хотят порядка? Я покажу им порядок! Порядок тотального разрушения! Превратить их идеальный мир в пыль, в пепел, в прах! Чтобы от их покоя не осталось ничего! Ничего!

Он засмеялся, и этот смех был леденящим душу, полным наслаждения от грядущего апокалипсиса, который он вдруг узрел как единственно возможный и желанный исход. Его пальцы с такой силой сжали рукоять ножа, что костяшки побелели.

Одновременно Бурвин издал сдавленный, животный стон. Он отшатнулся от Ксилары, его огромное тело съёжилось, словно он пытался стать меньше. Его глаза, полные доверия и тоски, теперь были застывшими от ужаса. Не страха перед врагом, а первобытного, детского страха перед неведомым.

— Нет… нет… — простонал он, зажимая ладонями уши, хотя угроза была не снаружи. — Тишина… она идёт… она заполняет всё… Я не слышу своего сердца… Я не чувствую земли…

Он смотрел на Ксилару не как на союзницу, а как на источник этого кошмара, как на вестника того самого забвения, которого он так боялся. В его желании обрести семью и дом она увидела и вытащила наружу обратную сторону — панический ужас одиночества и небытия.

В пещере воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Малекара, погружённого в видения тотального разрушения, и сдавленными всхлипами Бурвина, превратившегося в испуганного ребенка.

И тогда заговорил Элриндор.

Он подошёл к Ксиларе так близко, что она почувствовала исходящий от него холод. Это была ледяная ярость.

— Довольно, — сказал он, и каждый его звук был отточен, как лезвие. — Довольно этих игр, Ксилара. Ты видишь? Смотри, что ты сделала!

Он жестом указал на Малекара, почти что в экстазе представляющего себе руины, и на Бурвина, рыдающего от страха.

— Ты копаешься в наших душах, вытаскиваешь наружу самое тёмное, самое уязвимое, и ты называешь это «объединением»? Ты манипулируешь нами. Ты играешь нашими самыми потаёнными струнами, чтобы заставить нас танцевать под свою дудку. Чем ты отличаешься от них? — он резко махнул рукой в сторону выхода из пещеры, туда, где находилась «Серая Сфера». — Они предлагают покой ценой потери желаний. Ты предлагаешь союз ценой потери нашей воли! Ты стала таким же манипулятором! Ты используешь свой дар точно так же, как они используют свою машину — чтобы подчинить, контролировать, сделать нас удобными!

Его слова падали, как удары молота. Каждое — точное, безжалостное, обнажающее. Ксилара чувствовала, как под ними рушатся все её оправдания. Она видела в глазах остальных — в глазах Игниса, Кэлана, Зираха — отблеск той же мысли. Шок. Разочарование. Страх. Страх перед ней.

— Я… я не хотела… — попыталась она вымолвить, но голос изменил ей.

— А чего ты хотела? — ледяным тоном продолжил Элриндор. — Объединить нас? Посмотри, что вышло. Ты принесла только хаос. Твой дар всегда был хаосом. И ты, как ни старалась, остаёшься его рабыней и источником.

Он развернулся и, не оглядываясь, вышел из пещеры. За ним, бросив на Ксилару взгляд, полный боли и непонимания, молча удалился Игнис. Кэлан последовал за ним с каменным лицом, не проронив ни слова. Малекар, словно очнувшись от транса, с насмешливым поклоном скрылся в тени. Бурвин, не в силах смотреть на неё, отвернулся, его могучие плечи всё ещё вздрагивали.

В пещере остались лишь она и Зирах. Он стоял в стороне, его лицо было искажено внутренней борьбой. Он хотел подойти к ней, защитить её, но и он был шокирован и напуган тем, что она сделала, тем, чем она становилась.

Ксилара не выдержала его взгляда. Она отшатнулась, спина её ударилась о шершавую стену пещеры. Она медленно сползла по ней на землю, обхватив колени руками. Дрожь, которую она сдерживала всё это время, вырвалась наружу. Сначала тихие всхлипы, а потом и рыдания, полные такого отчаяния и стыда, что, казалось, они должны были разорвать её грудь.

Она пыталась сделать хорошо. Она хотела их объединить. А вместо этого ранила самых сильных из них, обнажила их самые страшные тайны и доказала самому умному из них, что она — не лучше их врага.

И тогда, как будто этого было мало, ледяные голоса в её голове, до этого притихшие, снова зазвучали. Но на этот раз в них не было ни обещаний, ни уговоров. Лишь холодное, безжалостное злорадство.

«Видишь? — шептали они, и их шёпот был похож на скрип льда. — Мы же говорили. Ты приносишь только хаос. Всё, к чему ты прикасаешься, рушится. Всех, кого ты любишь, ты ранишь. Твой дар — это проклятие. Ты — проклятие. Разве не лучше было бы сдаться? Разве не лучше было бы принять порядок, где не будет ни твоего дара, ни твоей боли, ни этого вечного, бессмысленного хаоса?»

Она зажала уши ладонями, зажмурила глаза, пытаясь отгородиться от них, но голоса звучали изнутри. Они были частью её. Как и её дар. Как и тот хаос, что она только что породила.

Она сидела одна в темноте, в холодной каменной пещере, а её империя, построенная на доверии и любви, лежала в руинах вокруг неё. И её злейшие враги шептали ей на ухо самые горькие и, возможно, самые правдивые слова, которые она когда-либо слышала.

Глава 4

Бурвин шёл по чёрному вулканическому песку, и каждый его шаг отдавался в его ушах глухим, одиноким стуком. Он шёл к границе, к тому невидимому рубежу, за которым лежал их лагерь, а за ним — сердце острова, где царил тот самый покой, что так соблазнительно манил.

Он не мог больше выносить этого. Не боя — он был храбрым воином. Не усталости — его тело было крепким, как скала. Он не мог выносить разлада внутри. Того, что случилось в пещере. Взгляда Ксилары, полного ужаса и стыда. Рыков Игниса. Холодных слов Элриндора. И того, что она вытащила наружу из него самого. Того детского, животного страха, который он так тщательно скрывал под маской доброго великана.

Он был королём беаров. Он должен был быть сильным. Опорой. А вместо этого он сидел и плакал, как ребёнок, испуганный темнотой. И этот тёмный, холодный ужас перед небытием, который она вскрыла в нём, теперь жил своей собственной жизнью, разъедая его изнутри.

Он дошёл до края лагеря. Впереди лежала полоса ничейной земли, усеянная обломками чёрного базальта, а за ней — та самая зона, где солдаты «Сферы» ходили с блаженными улыбками. Оттуда не доносилось ничего. Ни ветра, ни шёпота, ни запаха. Лишь зов пустоты. Зов конца борьбы.

Он остановился, его могучие ноги вросли в песок. Он смотрел туда, и его сердце, обычно такое горячее и громкое, билось неровно, с перебоями. Рука непроизвольно потянулась к амулету на его груди — клыку его первого медведя, символа силы и чести. Но сейчас он казался ему просто куском кости. Бессмысленным.

«Просто сделай шаг, — шептал ему внутренний голос, так похожий на те ледяные шёпоты, что мучили Ксилару. — Всего один шаг. И всё закончится. Не будет страха. Не будет стыда. Не будет этой ноющей, вечной боли в груди, когда ты смотришь на неё и понимаешь, что никогда не сможешь быть тем, кто ей нужен».

Он зажмурился, готовясь переступить роковую черту.

— Бурвин.

Голос заставил его вздрогнуть. Он обернулся. На краю лагеря, в тени огромного валуна, стояла Ксилара. Она была бледной, её глаза были подкрашены тёмными кругами, но в них горел странный, лихорадочный огонь. Она смотрела на него не с упрёком, не с мольбой. Словно изучала.

— Ты не должен, — сказала она тихо, подходя ближе.

— Почему? — его собственный голос прозвучал хрипло и устало. — Ты же видела. Ты же знаешь, что там. Ты сама… ты сама показала мне мой страх. Зачем бороться с ним, если можно просто перестать его чувствовать?

Она подошла к нему вплотную. Её голова едва доходила ему до груди. Она подняла руку и медленно, почти нерешительно, положила ладонь на его могучее, покрытое шрамами предплечье. Её прикосновение было прохладным.

— Потому что ты сильнее этого, — прошептала она, но в её голосе не было веры. Был лишь холодный, отчаянный расчёт.

И в этот момент она снова заглянула внутрь. Не с помощью дара — тот всё ещё дремал, придавленный гнётом острова. Она заглянула туда с помощью той связи, что была между ними всегда. Связи, которая родилась в Священных Родниковых озерах, когда воды обнажили их души. Она искала его истинное желание. Не то, что он провозглашал — семью, дом, простые радости. А то, что пряталось в самой глубине, под слоями страха и боли.

И она увидела. Не образы её самой в его объятиях у камина в Урсхолле. Не смеющихся медвежат. Она увидела тишину. Абсолютную, беззвучную тишину. Белое, бесконечное ничто, где не было ни радости, ни горя, ни воспоминаний, ни надежд. Забвение. Покой могилы.

Её сердце сжалось от леденящего ужаса. Он был так близок. Так близок к тому, чтобы сдаться. И он был одним из столпов её альянса. Одним из тех, чья простая, чистая вера держала всех остальных. Если он падёт, рухнет всё.

Она не могла позволить этому случиться. Не могла потерять его. Не из-за стратегии. Не из-за альянса. А потому что он был Бурвином. Её большим, добрым великаном. И мысль о том, что его яркий, горячий дух угаснет в этом безразличном покое, была невыносима.

Но как его удержать? Слова? Они были бессильны. Нежность? Её собственное сердце было слишком опустошено, чтобы дарить её. У неё оставалось только одно. Её воля. Искажённый, изувеченный островом, но всё ещё живой дар.

Она знала, что это неправильно. Слова Элриндора жгли её изнутри: «Ты стала таким же манипулятором!». Но что ей оставалось? Смотреть, как он уходит?

— Бурвин, — снова позвала она его, и в её голосе появилась сталь. — Смотри на меня.

Он медленно опустил на неё свой взгляд. Его глаза были полны страдания и тоски.

И тогда она начала.

Она не пробуждала в нём страсть. Нежность была бы сейчас ложью. Вместо этого она сконцентрировалась на том крошечном искривившемся подобии дара, что ещё оставалось в её распоряжении. Она взяла свою собственную волю, свою яростную, отчаянную решимость не потерять его, и направила её на него, как луч прожектора. Она не спрашивала и не предлагала. Она внушала. Вкладывала в него свои собственные ощущения, свою собственную жажду жизни, свою боль, свою ярость — всё, что было противоположно тому холодному покою, что манил его.

Это был чистый, грубый психический насильственный акт.

Она встала на цыпочки, обхватила его лицо своими ладонями и притянула к себе, заставив наклониться. Их губы встретились. Его губы были сухими, потрескавшимися, неподвижными. Её поцелуй был не лаской, а печатью. Точкой приложения силы.

— Чувствуй, — прошептала она ему в губы, и её слова были заклинанием. — Чувствуй жизнь.

Она послала ему импульс. Вспышку воспоминания. Не его, а своего. Яркий, жгучий вкус спелого персика, съеденного ею, ещё Машей, в далёком, солнечном детстве. Восторг от этого вкуса. Простой, животный восторг.

Бурвин вздрогнул. Его губы дрогнули под её губами.

Она углубила поцелуй, её язык настойчиво проник в его рот, но это не было любовной игрой. Она вспомнила жар огня в камине в Урсхолле, тепло шкуры на каменном полу, уютную тяжесть объятий. И она силой воли вложила эти ощущения в него, заставила его нервные окончания отозваться на несуществующий жар, его кожу — почувствовать несуществующую мягкость.

— Чувствуй тепло, — приказала она, и её голос вибрировал.

Она чувствовала, как его большое тело начинало медленно оттаивать. Его руки, висевшие вдоль тела, поднялись и обхватили её, но в его объятиях не было страсти. Был голод по тому, что она ему дарила. По тем призрачным ощущениям, что она в него вкачивала.

Она повела его от костра. К ревущей крови. К радости движения. Она вспомнила полёт с Игнисом над склонами Пиков Раздора, ветер, свистящий в ушах, жар в лёгких, ликующий крик, вырывающийся из груди. И она передала ему это. Заложила этот вихрь в его застывшую душу.

Он застонал, низко, глубоко, и его объятия стали крепче. Он прижал её к себе так сильно, что у неё перехватило дыхание. Но она не сопротивлялась. Она продолжала. Она была машиной по производству иллюзий, фабрикой по изготовлению радости.

Она опустила руки, стала расстёгивать его простую кожаную одежду. Её пальцы скользнули по его груди, покрытой густой шерстью. Она не ласкала, а наносила на его кожу заклинание. Каждое прикосновение было заряжено внушением. Вспышка удовольствия от прохладной воды в жаркий день. Сладкая тяжесть усталости после честной работы. Грубый, простой восторг плоти.

Он пал на колени перед ней, его огромная голова уткнулась в её живот. Его дыхание стало тяжёлым, прерывистым. Она запустила пальцы в его густые волосы и продолжила свою работу. Она говорила ему, шептала, вбивала в его сознание: «Жизнь. Сила. Радость. Жажда. Голод. Боль. Всё это — ты. Всё это — хорошо».

Она заставила его подняться, повернула его и прижала спиной к холодному чёрному валуну. Его тело было огромным и податливым, как глина в её руках. Она сбросила с себя платье, как жрец, снимающий покровы с ритуального предмета. Её кожа покрылась мурашками от холодного воздуха, но внутри неё пылала адская кузница, где ковались чувства для него.

Она прильнула к нему всем телом, кожей к коже. Его тело было горячим, теперь уже по-настоящему горячим, разогретым искусственно вызванной яростью жизни. Она обвила его шею руками, притянула к себе и снова поцеловала, жестко.

— Живи, — прошептала она ему в губы, вкладывая в это слово всю мощь своего искажённого дара. — Хочешь ты того или нет. Живи.

Она взяла его руку, его огромную, способную раздробить скалу ладонь, и прижала её к своей груди. К своему сердцу, которое бешено колотилось от усилия, от напряжения, от греха, который она совершала.

— Чувствуй, как оно бьётся. Это жизнь. Моя. И теперь твоя.

Потом она повела его руку ниже, по своему животу, к самой сокровенной части себя. Она была сухой, неготовой. Но это не имело значения. Это не было про любовь или желание. Это был ритуал. Акт жизни через самое примитивное соединение.

Она помогла ему, направляя его, всё ещё находящегося в полусне, в трансе, вызванном её волей. Когда он вошёл в неё, она издала короткий, сдавленный звук. Было больно. Сухо, грубо, невыразимо больно. Но она стиснула зубы и продолжила. Она двигалась, прижималась к нему, обнимала его своими ногами, закинутыми за его мощную спину, и продолжала вливать в него, вливать, вливать… Радость. Гнев. Страсть. Боль. Всё, что угодно, только не апатичный покой.

Он рычал, низко, по-звериному, его тело напрягалось, его движения становились всё более резкими, неуклюжими. Он был инструментом в её руках, и она играла на нём, выжимая из него звуки жизни, какие могла. Он достиг пика с громким, протяжным стоном, в котором было больше муки, чем наслаждения. Его семя, горячее и живое, заполнило её, стало физическим символом того жизненного начала, которое она ему вернула.

Она сама не почувствовала ничего, кроме пульсирующей боли и леденящего душу удовлетворения от выполненной задачи. Он не потерян. Он останется.

Он рухнул на неё, весь мокрый от пота, дрожащий. Его тяжесть придавила её к камню, но она выдержала. Она лежала, глядя в серое, безразличное небо, и чувствовала, как её собственная пустота растёт, заполняясь чем-то тёмным и липким — стыдом.

Постепенно его дыхание выровнялось. Транс рассеялся. Иллюзии, которые она ему подарила, стали таять, как дым. И осталась лишь голая реальность. Боль от грубого соития. Холод камня за спиной. И осознание того, что только что произошло.

Он медленно поднял голову и посмотрел на неё. Его глаза, ещё несколько мгновений назад полные искусственной жизни, теперь снова были пустыми. Но это была не пустота «Сферы». Это была пустота обмана.

Он отстранился от неё, его движение было медленным, полным неизъяснимой усталости. Он посмотрел на своё тело, на её тело, на следы их грубого соединения. И тогда по его лицу, по его доброму, простому лицу, потекли слёзы. Тихие, горькие, безнадёжные.

— Ты… ты вернула мне боль, — прошептал он, и его голос был поломан. — Ты заставила меня снова всё чувствовать. Но… это не было настоящим. Это был твой приказ. Твоя магия.

Он смотрел на неё, и в его взгляде не было обвинения. Был лишь бесконечный, всепоглощающий стыд и ощущение чудовищного мошенничества.

— Я чувствовал радость… но это была не моя радость. Я чувствовал страсть… но это была не моя страсть. Ты обманула меня, Ксилара. Ты обманула мою душу.

Он поднялся на ноги, его движения были тяжёлыми, как у очень старого, усталого зверя. Он не смотрел на неё больше. Он повернулся и медленно, шаг за шагом, пошёл прочь, обратно в лагерь, оставляя её одну у холодного чёрного валуна, на краю мёртвой зоны.

Она осталась сидеть на земле, прижимая к себе скомканное платье. Тело ныло, между бёдер саднило от боли. Но внутренняя боль была сильнее. Она только что спасла его от «Серой Сферы». Но какой ценой? Она совершила над ним насилие. Не физическое — с этим он бы справился. Душевное. Она изнасиловала его волю, подменив его истинные желания своими фантомами.

Она удержала его в строю. Но потеряла навсегда. И частичку себя тоже.

Она обхватила колени руками, прижалась лбом к ним и зажмурилась, но слёз не было. Лишь ледяной, безмолвный вопль внутри, который заглушался ядовитым шёпотом голосов Йормунда: «Манипуляция. Контроль. Ты идёшь их путём. Чем дальше, тем больше ты становишься на них похожа».

Глава 5

Малекар нашёл её на рассвете. Серое небо над островом лишь незначительно просветлело, сменив цвет мокрого пепла на цвет больной кожи. Ксилара сидела на том самом чёрном валуне, где всего несколько часов назад совершила над Бурвиным своё тёмное таинство. Она не спала. Она не могла. Каждый раз, закрывая глаза, она видела его лицо, искажённое болью обмана, и слышала шёпот голосов Йормунда, ставший теперь навязчивым, неумолимым хором.

Он появился беззвучно, как тень. Его тёмные одежды сливались с базальтовыми скалами, и лишь бледное, отточенное лицо выделялось в унылом свете.

— Интересное выражение лица, моя дорогая Буря, — прошепелявил он. На его губах играла та же тонкая, изучающая улыбка, что и всегда, но сегодня в его глазах горел новый огонь. Огонь одержимости. — На нём смешались стыд, отчаяние и… любопытство. Прекрасная, разрушительная комбинация.

Ксилара даже не вздрогнула. Её эмоции были выжжены дотла.

— Оставь меня, Архитектор. У меня нет сил для твоих игр.

— Но именно игры — это всё, что у нас осталось, — он подошёл ближе и сел рядом с ней на камень, изящно подобрав ноги. Его плечо почти касалось её плеча. — Они там, — он кивком указал в сторону лагеря, — рычат, ссорятся, готовятся к штурму, который станет для них самоубийством. Они мыслят категориями силы. Но сила здесь бесполезна. Как и твой прекрасный, хаотичный дар.

— Я это поняла, — горько выдохнула она.

— Нет, — он покачал головой. — Ты поняла лишь то, что не можешь контролировать их так, как хотела бы. Но ты не задалась главным вопросом. Что такое эта «Сфера»? Не их машина. Не их идеология. А сам феномен. Этот… покой. Что он из себя представляет?

Она наконец повернула к нему голову.

— И что?

— Я предлагаю эксперимент, — его глаза сверкнули. — Рискованный. Болезненный. Возможно, даже смертельный для рассудка. Но какой восхитительный по своей сути!

Он вытянул тонкий палец и указал на одинокую фигуру солдата «Серой Сферы», который мирно патрулировал границу мёртвой зоны в сотне шагов от них. Мужчина лет тридцати, с обычным лицом, на котором застыла та самая блаженная, ничего не выражающая улыбка.

— Они утверждают, что их мир — идеален. Лишён страданий. Мы считаем это иллюзией. Колдовством. Но что, если это не так? — Малекар наклонился к ней, и его шёпот стал похож на шипение змеи. — Что, если это новая форма бытия? Чтобы понять врага, нужно мыслить как он. А чтобы мыслить как он… нужно почувствовать то, что чувствует он.

Ледяная игла страха пронзила онемевшую душу Ксилары.

— Ты предлагаешь…?

— Я предлагаю нам слиться с ним. С его сознанием. Не атаковать, не подчинять. Просто… войти. Окунуться в этот покой. Увидеть его мир его же глазами.

— Это безумие! — вырвалось у неё. — Мы можем не вернуться! Мы можем заразиться этим…

— А что мы теряем? — он мягко парировал. — Твоя вера в себя уже треснула. Твои союзники отворачиваются от тебя. Мой интерес к этому миру иссякает, ибо хаос, который ты олицетворяешь, сдаёт позиции. Что страшнее — рискнуть или медленно угаснуть здесь, в этой серой тоске? Кроме того, — его улыбка стала шире, — разве ты не хочешь узнать правду? Увидеть, не является ли их путь… лучшей альтернативой?

Это был самый опасный соблазн. Правда. После всего, что она натворила, после всей боли, которую причинила, не лежал ли покой в самом конце пути? Не была ли «Сфера» права?

Она посмотрела на солдата. На его умиротворённую походку. И кивнула.

— Как?

— Свяжись со мной, — приказал Малекар. — Твоим даром. Нежнее, чем с тем медвежьим королём. Точечнее. Создай между нами мост. А я… я найду способ прицепиться к сознанию того человека. У меня есть свои методы.

Она закрыла глаза, отбросив остатки страха. Внутри царила пустота, и это, как ни парадоксально, помогло. Ей не нужно было пробиваться через собственные эмоции. Она нашла ту самую искру дара, придавленную гнётом острова, и осторожно, как хирург, направила её к Малекару. Не в сердце его желаний, а в самую суть его ментальной оболочки.

Он воспринял её вторжение с довольным вздохом. Его сознание было похоже на лабиринт из чёрного стекла и хрусталя, где каждая грань отражала искажённое изображение. Холодное, сложное, прекрасное и абсолютно бесчеловечное.

— Прекрасно… — прошептал он. — Теперь мой ход.

Она не видела, что он делает. Но почувствовала, как его воля, острая, как бритва, вытянулась из их общего ментального пространства и тончайшей нитью устремилась к солдату. Это не было магией. Это было чем-то более древним и фундаментальным. Искусством ментального проникновения, которым владели лишь самые одарённые и безрассудные из дроу.

Нить коснулась солдата. И мир рухнул.

Не взрыв, не боль. Всё вокруг — пещера, чёрный песок, серое небо — попросту исчезло. Растворилось. Их сознания, слитые воедино, провалились в воронку ослепительной белизны.

И это была не слепота. Это был… свет. Чистый, ровный свет, наполняющий всё. Не было ни верха, ни низа. Не было тела. Был лишь покой. Абсолютный, всеобъемлющий, невыразимый словами.

Затем появились образы. Воспоминания солдата.

Он шёл по улице города, но это был не Лузарис с его сияющими куполами и не Имордис с его бьющей в нос чувственностью. Это был город из белого, мягко светящегося материала. Плавные линии, отсутствие углов. Воздух был таким же чистым и безвкусным, как на острове. Люди вокруг улыбались той же умиротворённой улыбкой. Никто не спешил. Никто не кричал. Не было ни попрошаек, ни знати. Не было грязи, нищеты, болезней.

Ксилара ждала подвоха. Ждала, что под этой оболочкой скрывается ужас, контроль, боль. Она пыталась пробиться глубже, в самые потаённые уголки этого сознания.

И не нашла ничего.

Не было подавленных страстей. Не было тайных обид. Не было страха перед будущим или сожалений о прошлом. Не было даже скуки. Было лишь… ровное, ничем не омрачённое существование. Воспоминание о тёплом дне, проведённом в саду, где цвели цветы без запаха. О беседе с другом, в которой не было споров, лишь обмен простыми, не несущими эмоциональной нагрузки фактами. О трапезе, питательной и безвкусной, утолившей голод, но не доставившей удовольствия.

Это не была иллюзия. Она ощущалась на уровне, недоступном для любого колдовства. Это была реальность. Иная, чужая, но реальность. Мир, где исполнено самое сокровенное желание любого живого существа — не испытывать боли. Никогда.

Шок был настолько всепоглощающим, что их слитное сознание чуть не рассыпалось. Ксилара чувствовала, как холодный, аналитический ум Малекара, всегда искавший изъяны и боль, столкнулся с совершенной, непроницаемой гладью. В нём не было места для его искусства. Не было точки приложения.

Они пробыли в том сознании всего несколько мгновений, но этого хватило с лихвой. Когда нить оборвалась, и их выбросило обратно в их тела, сидящие на холодном камне, оба вздрогнули так, словно получили удар током.

Ксилара открыла глаза. Мир вокруг — грязный, пахнущий морем и страхом, полный резких звуков и грубых красок — показался ей чудовищно уродливым, болезненным, неправильным. Слёзы выступили на её глазах, но это были не слёзы радости возвращения. Это были слёзы потери. Потери того идеального, безболезненного покоя, который она только что вкусила.

Малекар сидел, выпрямившись, его пальцы впились в камень. Его лицо было искажено. Не отвращением. Не восторгом. Это было нечто третье. Голод. Яростный, неудовлетворённый голод.

— Это… реально, — прошипел он. — Это не обман. Это… эволюция. Конец страдания. — Он повернул к ней горящий взгляд. — Ты понимаешь? Они победили! Они нашли способ! Они вырезали саму возможность боли! Это… это…

Он не находил слов. Его мир, построенный на страдании как на высшей форме искусства, рухнул. Перед ним открылась бездна иного совершенства — совершенства отсутствия.

Ксилара чувствовала то же самое. Соблазн был могущественнее, чем когда-либо. Просто сдаться. Принять это. Избавиться от стыда, от боли, от ответственности, от этой вечной, изматывающей борьбы.

И тогда, в этом смятении, в этом шоке от открывшейся бездны, между ними что-то щёлкнуло.

Взгляд Малекара изменился. В нём не было желания. Была ярость. Ярость существа, чью суть только что поставили под сомнение. И потребность. Потребность доказать, что он всё ещё существует. Что он — плоть, кровь, боль, а не тот безмятежный призрак в белом мире.

Она почувствовала то же. Что грубость и хаос её тела — это не иллюзия.

Он набросился на неё первым. Не с поцелуем, а с укусом. Его губы впились в её шею, не лаская, а метя, оставляя синяк, заявляя права. Его руки с такой силой впились в её плечи, что на следующий день точно останутся фиолетовые отпечатки.

Она ответила ему с той же агрессией. Её пальцы вцепились в его идеально уложенные волосы и дёрнули, заставляя его голову запрокинуться. Их губы встретились в поцелуе, который был больше похож на схватку — губы распухли, язык был не инструментом ласки, а орудием вторжения.

Никаких нежностей. Никаких прелюдий. Это была битва. Попытка через боль, через грубое, животное соединение вернуть себе ощущение реальности, отвоевать свою идентичность у того призрачного покоя.

Он сорвал с неё платье, ткань с треском разорвалась. Она впилась ногтями в его спину, царапая кожу до крови, и он застонал — не от наслаждения, а от торжества. Боль была доказательством. Его боль. Её боль.

Он прижал её к холодному, шершавому камню, и вошёл в неё одним резким, болезненным толчком. Она вскрикнула, её ногти впились ему в плечи. Не было смазки, не было готовности, лишь сухое, жгучее трение, подтверждающее, что они всё ещё здесь, в мире страданий.

Он двигался в ней с жестокой, почти механической ритмичностью. Каждый толчок был ударом, отпечатывающим его существование на её плоти. Она отвечала ему, двигаясь навстречу, её бёдра встречали его с той же яростью. Их тела столкнулись не в страсти, а в отчаянной попытке доказать что-то самим себе. Что их хаос ценнее того стерильного покоя.

Она кусала его губу, чувствуя вкус крови — медный, реальный, ужасный и прекрасный. Он схватил её за горло, не сжимая, а просто чувствуя под пальцами пульсацию её ярости, её жизни.

Это был не секс. Это было ритуальным убийством того призрака совершенства, что они только что видели. Каждый стон, рождавшийся от боли, был победным кличем. Каждая капля пота, каждая царапина, каждый синяк — знаком их сопротивления.

Когда он достиг кульминации, его тело напряглось, и он издал низкий, сдавленный крик, больше похожий на рык загнанного зверя. Его семя, горячее и живое, заполнило её, стало последним, яростным отрицанием небытия.

Она не кончила. В этом не было необходимости. Цель была достигнута. Они оба, тяжело дыша, лежали на камне, их тела были покрыты потом, кровью и следами яростных ласк. Боль пульсировала в такт их сердцам.

Они лежали молча, глядя в серое небо. Шок от увиденного в сознании солдата никуда не делся. Соблазн покоя оставался таким же сильным. Но теперь он был окрашен этим новым, горьким знанием. Они доказали свою реальность ценой боли. Но разве это не было тем самым хаосом, от которого «Серая Сфера» предлагала избавиться?

Малекар первым нарушил молчание.

— Теперь я понимаю, — прошептал он, его голос был хриплым. — Их мир… он идеален. Но он мёртв. А мы… — он повернул голову и посмотрел на неё, и в его глазах плясали знакомые искры, но теперь в них была и тень чего-то нового — уважения к врагу. — Мы — гниющая, страдающая, отвратительная плоть. И я… я выбираю гниение.

Ксилара ничего не ответила. Она просто лежала, чувствуя, как боль между её бёдрами напоминает ей о том, кто она есть. И задаваясь одним-единственным вопросом: а какой выбор сделают остальные, если увидят то, что увидели они?

Глава 6

Ночью лагерь союзников напоминал раненого зверя, который, истекая кровью, пытается зализать раны, но только раскидывает кровавые брызги по округе. От былой уверенности и боевого духа не осталось и следа. Воздух был густ от непроизнесённых обвинений, отчаяния и страха. После инцидента с Бурвиным, после яростного эксперимента Малекара и Ксилары, тонкая плёнка доверия, скреплявшая этот разношёрстный альянс, окончательно порвалась.

Хорбос обошел дозором периметр лагеря. Его копыта бесшумно ступали по чёрному песку, могучий торс был напряжён, но не от готовности к бою, а от тяжести, давившей на его плечи. Он смотрел на своих кентавров.

Они не спали. Молодые самцы, чья кровь всегда кипела жаждой бега, битвы и свободы, сидели понуро, уставившись в серую землю. Их уши, обычно чутко улавливавшие каждый звук, были безучастно прижаты к головам. Старшие воины, чьи тела были испещрены шрамами — свидетельствами былых побед, — молча чистили копыта или точили копья с видом людей, выполняющих бессмысленный ритуал. Они избегали смотреть друг на друга. Они избегали смотреть на него.

Он видел их глаза. В них не было ни ярости, ни отваги. Лишь глубокая, всепоглощающая усталость. Та самая усталость, что проникает в кости и высасывает душу. Они были детьми Степей, существами ветра и простора. А здесь, на этом проклятом острове, не было ни ветра, ни простора. Лишь удушающая, серая апатия, которая цепкими щупальцами пробиралась в их сердца.

И он видел, как они украдкой поглядывают туда, за границу лагеря, туда, где в мягком, безразличном свете ночных огней «Сферы» бродили те, кто обрёл покой. Он видел в их взглядах не отвращение, а зависть. Ту самую червящуюся, стыдную зависть, которую он и сам в себе подавлял.

Он вспомнил Тароса. Молодого, полного сил жеребца, который предпочёл унизительный, но безболезненный покой чести и борьбе. И он не мог его винить. Он, Хорбос, вождь, чья обязанность — вести свой народ к победе или славной гибели, не мог предложить им ни того, ни другого. Он мог предложить лишь медленное угасание в этой бесплодной пустоши, где даже смерть в бою казалась бессмысленной, ибо враг не ненавидел, не злился, а лишь… улыбался.

В груди у него что-то надломилось. Твердыня его воли, ковавшаяся в бесчисленных битвах и походах, дала трещину. Он был стар. Он устал. И он видел, как устали его люди. Как они, самые свободолюбивые существа в Олтании, мечтают о цепях, если те избавят их от боли.

Он принял решение. Не из страха. Не из корысти. Из отчаяния и любви. Любви к своему народу, которому он не мог дать ничего, кроме мучительного выбора между бессмысленной смертью и бесславной жизнью.

Он отошёл в тень огромной базальтовой колонны, отломил кусок странного, мягко светящегося в темноте мха, растущего на камнях острова, и, следуя полученным тайком указаниям, сжал его в руке, мысленно вызывая того, чье присутствие он почувствовал ещё днём — навязчивое, спокойное, как зов бездны.

Он ждал недолго. Из тени, словно материализовавшись из самого мрака, вышло существо. На нём была та же серая униформа, но на этот раз без оружия. Его лицо было молодым и безмятежным, а глаза смотрели на Хорбоса с мягким, почти отеческим пониманием.

— Вождь Хорбос, — произнесло оно, и его голос был тихим, убаюкивающим, как шелест листвы в безветренный день. — Вы призвали. Я чувствовал вашу боль. Она была такой… громкой в этой тишине.

Хорбос ощупал его взглядом, с ног до головы. Он был готов в любой момент раздавить это существо, сломать его хрупкие кости. Но в нём не было ненависти. Лишь тяжёлая, давящая горечь.

— Говори, — прохрипел он. — Ты обещал показать путь.

— Я не обещал, — мягко поправил его агент. — Я предлагаю. Как предлагаю всем. Мы не принуждаем. Мы лишь открываем дверь. — Он сделал шаг вперёд, и Хорбос невольно отступил, почувствовав исходящую от него волну того самого мёртвого покоя. — Ваши люди страдают, вождь. Вы сами страдаете. Во имя чего? Ради идеи свободы, которая приносит лишь боль? Ради чести, которая заставляет вас смотреть, как гибнут ваши сородичи?

— Мы воины! — попытался рыкнуть Хорбос, но в его голосе не было прежней мощи. — Мы не пресмыкаемся!

— Быть воином — это выбор, — не моргнув глазом, парировал агент. — А выбор подразумевает страдание того, кто выбирает, и того, за кого выбирают. Вы выбираете за них. Вы выбираете боль, страх, смерть. Во имя призрачных идеалов. Разве это честь? Разве это свобода? Или это тирания, которую вы сами на себя наложили?

Слова падали, как капли, размывая последние опоры. Хорбос смотрел на своё племя, на своих уставших, сломленных воинов, и видел правду в этих словах. Он вёл их на смерть. Во имя чего? Чтобы Ксилара смогла разрушить машину, которая, возможно, и впрямь была благом? Чтобы мир вернулся к хаосу, войнам, боли?

— Что ты предлагаешь? — наконец выдохнул он, и его голос был поломан.

— Избавление, — просто сказал агент. — Не для вас одного. Для всех, кто захочет. Мы не ведём войн. Мы не принуждаем. Мы даём приют. Место, где не будет ни боли, ни страха. Ни этой вечной, гложущей тоски по дому, которого уже нет. Где память останется, но перестанет ранить. Где вы сможете просто… быть. Без борьбы. Без потерь.

Он протянул руку. В его ладони лежал маленький, тускло мерцающий камень, похожий на обломок звезды.

— Это ключ. Он проведёт ваш народ через наши линии. Никто не тронет их. Им будет предоставлен выбор. Принять покой или вернуться к вам. Мы уважаем волю каждого.

Хорбос смотрел на камень, как загипнотизированный. Это был не просто предмет. Это была судьба. Его и его народа. Принять это — значит предать всё, во что он верил. Предать Ксилару, которая доверяла ему. Предать союз. Но разве не большим предательством было обречь своих соплеменников на вымирание в этой безнадёжной войне?

Он медленно, будто его рука весила центнер, протянул свою могучую, покрытую шрамами ладонь и взял камень. Он был холодным и гладким.

— Они… они будут в безопасности? — спросил он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему неуверенность.

— Они обретут покой, — поправил его агент. — Это больше, чем безопасность. Это конец страданий. Вы дарите им величайший дар, вождь. Дар забвения от агонии бытия.

Хорбос сжал камень в кулаке. Горечь подступила к горлу, такая сильная, что он едва не задохнулся. Он совершал предательство. Но в его сердце не было злобы. Лишь бесконечная, всепоглощающая скорбь. Скорбь по своей чести. По своей свободе. По тому, кем он был.

— А что будет с теми, кто останется? С Ксиларой? — спросил он, почти не надеясь на ответ.

Агент покачал головой, и на его лице на мгновение появилось что-то похожее на жалость.

— Их ждёт боль. Хаос. И, в конечном счёте, поражение. Порядок неизбежен. Он — единственный логичный исход для вселенной, уставшей от собственных мук. Вы спасаете своих от этого. Вы выбираете для них жизнь. Какую жизнь — решать им. Но вы даёте им шанс.

Он отступил на шаг, готовясь раствориться в темноте.

— Используйте камень, когда будете готовы. Он проведёт вас. И помните, вождь… это не слабость. Это сила. Сила признать, что борьба проиграна, и спасти то, что ещё можно спасти.

Хорбос стоял неподвижно, сжимая в руке холодный камень-ключ. Он смотрел вслед агенту, исчезающему в ночи, и чувствовал, как часть его души уходит вместе с ним. Та часть, что верила в победу, в честь, в свободу.

Он повернулся и пошёл обратно в лагерь. Его походка была тяжёлой, старческой. Он прошёл мимо своих воинов, и они поднимали на него глаза, и в этих глазах он читал один и тот же немой вопрос: «Долго ли ещё?».

Он не отвечал. Он дошёл до своего уединённого места на краю лагеря и опустился на землю. Он сидел, уставившись в темноту, и его могучие плечи сгорбились под невидимой тяжестью.

Он вспомнил лицо Ксилары. Её ярость, её страсть, её непоколебимую, безумную веру в то, что хаос лучше порядка. И он понял, что их пути расходятся. Она была Бурей, неумолимой и разрушительной. А он… он был вождём, чей долг — защищать свой народ. Даже от самой Бури. Даже ценой собственной души.

Он поднёс кулак с камнем ко лбу. Камень был холодным, как прикосновение смерти, но смертью безболезненной. Он знал, что утром он отдаст приказ. Приказ, который его воины, измученные и отчаявшиеся, встретят не проклятьями, а вздохом облегчения. Он поведёт их не в бой, а в капитуляцию. И они пойдут за ним. С радостью.

А сам он? Он останется. Он должен был смотреть в глаза Ксиларе, когда она поймёт, что он сделал. Он должен был принять её гнев, её презрение. Это будет его наказанием. Его последней битвой. Битвой, в которой он заранее знал, что проиграет всё, включая самого себя.

Он сидел так до самого утра, не сомкнув глаз, слушая, как его сердце разрывается на части. И впервые за долгие годы гордый вождь кентавров Хорбос позволил тихим, горьким слезам скатиться по его суровому лицу и упасть на безжизненную, чёрную землю острова. Сладость предательства была отравленной, но он сделал этот глоток, чтобы его народ мог напиться из источника забвения. И в этой горечи была своя, страшная правда.

Глава 7

Ксилара стояла на импровизированном командном пункте — возвышении из чёрного шлака, с которого открывался вид на растянувшийся лагерь и подступы к нему. Внутри всё было пусто и холодно. После ночи с Малекаром, после осознания всей глубины пропасти, в которую они смотрели, её собственная воля казалась истерзанной, измочаленной. Она механически отдавала распоряжения, её голос звучал ровно и бесцветно. Зирах, как тень, находился в двух шагах, его демонический глаз беспрестанно сканировал окрестности, но и он казался приглушённым, его обычная яростная энергия придавлена гнётом обречённости.

Именно Зирах первым заметил неладное.

— Смотри, — его хриплый шёпот заставил Ксилару вздрогнуть.

Она последовала за его взглядом. На одном из флангов, там, где должны были стоять дозоры кентавров, было пусто. Не просто тихо — пусто. Ни одной могучей фигуры с луком у седла. Ни одного блеска копья.

— Хорбос? — позвала она, но её голос потерялся в мёртвом воздухе.

И в этот момент из серой дымки, окутывавшей подступы к лагерю, вышли они. Не толпой, не строем. Точечно. Небольшие, по три-четыре человека, группы солдат «Серой Сферы». Они не бежали в атаку с криками. Они просто шли. Спокойно, целенаправленно. И они знали, куда идти.

Они обходили магические ловушки, расставленные эльфами. Игнорировали ложные укрепления, возведённые гномами. Они шли прямо к слабым точкам в обороне — к участку, который должен был прикрывать отряд беаров, и к узкому проходу между скалами, где засел со своими лучниками Игнис.

Это была не атака. Это была хирургическая операция. Кто-то провёл их. Кто-то указал им все уязвимые места.

Лагерь взорвался хаосом, который так контрастировал с безмятежным наступлением врага. Раздались крики, загудели боевые рога, свист стрел и оглушительные залпы магических артиллерийских орудий «Сферы» — странных устройств, которые выплёвывали не огненные шары, а сгустки сжимающегося, гасящего магию поля.