Бесплатный фрагмент - Искупление невинности

Ё

Даже без «ё» зёрна не станут «зерна».

Будут всё также сыпаться равномерно

сверху в ладонь, а потом их какая-то серна,

может, сожрёт. Что по сути природной — верно.

Даже при «ё» зебра не будет «зёброй».

В смысле, тем волком из «Ну, погоди!» недобрым

(выпуск 15). Но если заедет в рёбра

задним копытом, то выйдет больней, чем от СОБРа.

«Ё», конечно, лишь видимость, так сказать, оболочка

звука «йо», отображенье, зародыш, почка.

Но, ё-моё, даже в ней,

стоящей в строчке или в одиночку,

прежде всего нужно не игнорировать точки.

Читайте также

другие книги автора:

Рифмо Цифро Азбука для взрослых и детей,

Цифровые визуализации — первый в России

сборник стихов с дополненной реальностью,

Баллада о Середе — поэма о Великой Отечественной.

Быльё + Ковидострофы — сборник стихов

Переводы с английского

Дж. Г. Байрон: «Даме, которая спросила, почему я весной уезжаю из Англии»

Когда закрылись двери рая,

Адам, прокляв свой горький рок,

во тьме от страха обмирая,

обратно рвался за порог.

И лишь пройдя сквозь дни и страны,

учась любить, терять, страдать,

сумел в заботах и стараньях

забыть былую благодать.

Вот также я: когда ты рядом,

терзаюсь, мучаюсь, грущу,

в случайных окликах и взглядах

надежды тщетные ищу.

И вот — бегу родного края,

скрываюсь в чуждом мне краю.

Невмоготу бродить у рая

без права проживать в раю.

3 октября 1987-го

У. Г. Дейвис: «Досуг» (Leisure)

Да как ты жил, раз из-за дел

наш мир совсем не разглядел?

Ты не успел на луг взглянуть,

от зноя прячась где-нибудь?

Ты не сумел в лесной тени

заметить беличьей возни?

Ты не видал, как ясным днём

речная гладь горит огнём?

Ты не успел, свершая путь,

девчонке встречной подмигнуть?

Ты не сумел поймать в ответ

её улыбки милый свет?

Ты и не жил, коль из-за дел

наш мир совсем не разглядел.

9 октября 1987-го

Т. Харди: «Ночь в ноябре» (A night in november)

И опять погода — дрянь.

Вновь стекло дрожит в окне.

И под ветра злую брань

бредит вечер в полусне.

Рощи голые скорбят

по угасшей красоте.

Листья в комнату летят,

догорают в темноте.

Лёгкий лист влетел, застыл,

руку тронув в тишине.

И я понял: это ты

погрустить пришла ко мне.

15 октября 1987-го

Т. Харди: «Вещий дрозд» (The darkling thrush)

(31 декабря 1900)

Деревья призрачно стоят.

Мороз угрюм и сед.

Скупого дня слабеет взгляд

под вьюги снежный бред.

Чернеют росчерки ветвей,

как струны мёртвых слов.

А люди плачут у огней

печальных очагов.

Свинцовый саван высоты

и ветра скорбный стон.

Столетья труп уже остыл

и в вечность погребён.

Умолкло в чёрной мрачной мгле

биенье бытия.

И жизнь угасла на земле.

И угасаю я.

Но голос вдруг в ветвях возник

из немоты ночной.

Прозрачный, чистый, как родник,

он покачнул покой.

Мятежный дрозд:

и слаб, и мал,

не видный никому, —

счастливой песней разорвал

густеющую тьму.

Он исступлённо, страстно пел.

Он пел, а мир вокруг

светлел, казалось, и теплел.

И я подумал вдруг,

что эта песня, как ответ

на безнадёжность тьмы,

что близок радостный рассвет,

которым грезим мы.

22 октября 1987-го

Дж. Мейсфилд: «Сквозь притон» (Hell’s pavement)

Когда придём мы в Ливерпуль,

тогда возьму расчёт.

И с корабля навеки сбегу.

Найду красотку да женюсь.

Жизнь тихо потечёт.

Осяду где-нибудь на берегу.

И никому на новый рейс меня не соблазнить.

Терпеть не могу акульих рыл,

хочу ещё пожить.

Я лучше ферму заведу

иль буду камень бить.

А-то, друзья, открою кабачок.

Чёрт возьми!

Но вот пришли мы в Ливерпуль.

Швартовы я отдал.

Закончен рейс. Прошли досмотр. И — в порт.

Я кучу денег получил,

хотя расчёт не взял,

а пошёл и напился, как чёрт.

Сто грамм — с одной, сто грамм — с другой,

а третью — да! — в постель.

Неделю пил и всё спустил

и снова сел на мель.

Добрался еле на корабль.

В свою забился щель.

А завтра — снова в океан.

Чёрт возьми!

30 октября 1987-го

Дневник, которого не было

Как-то, помню, в Киргизии

Как-то, помню, в Киргизии

вот также шёл по облаку,

а может, по карнизу

горы.

Куда-то в тартарары

летели обломки скал.

Ветер избоку

избивал, толкал на край,

рвал

катушку из-за спины.

Внизу же,

под крутизной глубины

вился, ущельем сужен,

Аксай.

1983—2015

Станция конечная

***31 августа 1980-го

Am

Станция конечная, поезд остановлен.

A                             Dm

Весело толпится в тамбурах народ.

Dm                              Am

Вот мы и приехали, вот мы снова дома!

Am                   E                  Am

И, быть может, встретимся, если повезёт.

Сходят на платформу с бородами детки,

хрупкие девчонки в огромных сапогах.

Молотки, штормовки, компаса, планшетки

и гора щебёнки в тяжёлых рюкзаках.

Хелло, цивилизация! Здравствуй, милый город,

здравствуй, милый Мазерлэнд, прости, что не побрит!

Бриться было некогда на лесных просторах,

просто было некогда, да что там говорить.

Завтра сбрею бороду, закурю цивильную

и с таёжной страстностью окунусь в комфорт.

Масса информации — здравствуй, телевиденье,

и влюбиться надо бы, если повезёт.

И влюблюсь со временем в самую красивую.

Но пока не разожгли мне в душе пожар,

жаждут со мной встретиться и театр, и синема,

жаждут со мной встретиться и ресторан, и бар.

Кабаки высотные, каблуки высокие.

Симпатичный дипломат — вместо рюкзака.

Сессии, депрессии, знания глубокие.

Не всегда, конечно, а только до звонка.

А пока до скорого! А пока прощаемся.

Мне на электричку, а вам на самолёт.

До свиданья, девочки, до свиданья, мальчики!

Мы ещё увидимся, если повезёт.

А в то время альпийская складчатость…

***30 декабря 1980-го

Эй, брахиоподы, эй, цефалоподы,

уносите ноги подобру.

Коль вы ротозеи — окажетесь в музее:

роются геологи в юру.

А в то время старуха дефляция

разрушает лагунную фацию,

разрушает горы порядочные,

превращает их в породы осадочные.

Пусть не плачут мамы, мы — народ упрямый,

если надо — мы всегда дойдём.

Нам немного нужно, да была бы дружба,

и тогда мы здорово живём.

А в то время упорно Америка

всё бежит от европейского берега.

Ста мильонов лет Земля не провертится —

с русской Азией Америка встретится.

Эй, давай быстрее! Голову — бодрее!

Докажи, что ты, брат, не юнец.

Твёрже шаг, дружище,

может, что отыщем!

У любой дороги есть конец.

А в то время альпийская складчатость

на Камчатке свою извергает злость.

И текут языки лавы длинные,

превращаясь в пласты эффузивные.

Морошковый остров

***31 августа 1983-го

Наталье Рудовой

Я однажды увидел,

проходя вдоль затёсов,

в голубиковом море

морошковый остров.

Среди волн голубики

он вдруг вспыхнул в тумане,

и я шёл на его

маяковое пламя.

Он горел одиноко

под бездомной берёзкой,

в голубиковом море —

только маленький остров.

А деревья скрипели,

точно чайки кричали

в неизбывной тоске,

в неизбывной печали.

И подумалось мне,

будет встретить непросто

в человеческом море

твой приветливый остров.

Пусть же он своим светом

из тумана поманит.

И тогда я приду

на призывное пламя.

Будут шквалы разлук

и шторма листопадов.

Но когда-нибудь вдруг

мы окажемся рядом.

И в саду городском

среди сосен-подростков

я тебе расскажу

про морошковый остров.

Плутни близ Силаткина

***21 октября 1983-го

Надолго:

Туруханский край,

Силаткина — приток Тунгуски,

костёр, шалашик, и с утра —

как из ведра.

Послав по-русски

себя и беса, поползли.

Невнятный профиль вдоль болота,

скупой пейзаж чужой земли

да окаянный дождь-сволота.

Да путь как крест: то топь — то гать,

то буреломом — то чепыгой,

то вверьх — то вниз, под перемать,

я да начальник — два ханыги.

Но для меня есть сладкий пункт

в подобном каторжном движеньи:

меня на базе ждут, и ждут

отнюдь не только с уваженьем.

Натаха!

Вечер.

Я — в мечтах,

старшой — угрюмо от природы.

Расположились на кустах

сожрать чего-нибудь по ходу.

И он изрёк:

— Ещё вёрст пять.

Но знаю точно, что бригада

за сопкой есть. А значит, спать

пойдём туда. Поскольку рядом.

— Но мне в бригаду — не резон!

Ведь ты же знаешь — ждёт девчонка!

На кой мне к чёрту этот сон?

— Да ты, сопляк, уже в печёнках!

Так, слово за слово:

разнять,

увы, кому?

Но стихли фразы,

и он, послав,

попёрся спать.

А я, послав,

пошёл на базу.

Нет!

Он пошёл — попёрся я!

Ведь понял через час со смехом,

что нарезаю кругаля:

как говорится, блин, — приехал!

Но брёл.

Покуда, раком встав,

не сообразил, что всё — без толку.

Потом отметил в трёх верстах

упругий звук его двустволки.

Да звук другой —

стрельбой в ответ

вдали сигналила бригада.

Да шёпот свой:

— Какой сюжет…

Скотина. Так тебе и надо…

Короче — час. Короче — пять.

Уже в истерике. До нитки.

Сквозь слёзы. Под ядрёна мать.

На заключительной попытке.

Без сил завыл, свалившись влёт.

Нащупал карандаш с бумажкой.

И тем, кто всё-таки найдёт,

поведал о себе — бедняжке.

Но — отпущением греха —

стих дождь внезапно.

Тут же нервно

услышал, как шуршит река.

Силаткина!

Родная, стерва!

Записку — к ляду!

Поживём!

Откуда только силы сразу?

Спасибо, милый водоём!

Твой бережок —

мой путь на базу!

А ведь лунный свет…

***10 мая 1984-го

А ведь лунный свет —

это тоже, в сущности,

солнечный зайчик.

Только повзрослевший,

уже седой.

Каждый день Солнце…

***18 октября 1984-го

Каждый день Солнце проплывает над горизонтом,

словно отпущенный кем-то

золотистый воздушный шарик,

а в полдень зависает устало над безмолвной землёй.

Между мною и Солнцем дерево, и кажется,

что светило просто цепляется

за чёрную проволоку веток.

А ветви даже становятся грациознее,

восклицая как будто:

«Смотрите! На нас отдыхает Солнце!»

Ему снился странный сон…

***1 ноября 1984-го

Александру Имайкину

Ему снился странный сон:

большой сад, состоящий из гордых деревьев,

и у каждого дерева по два зелёных крыла.

— Смотрите, я улетаю, — закричало одно из них,

взмахнуло крыльями и рванулось.

Корни не выдержали

и лопнули с оглушительным звоном.

Дерево рухнуло и обратилось в труху.

Как научиться летать,

не обрывая корней?

В пепельнице мило лепятся…

***31 декабря 1984-го

В пепельнице

мило лепятся

два умудрённых окурка,

растерянная виноградная шкурка,

кусочек яблока — большой оптимист,

смятый тетрадный лист.

Хозяйка выругалась:

— Мусор, —

выкинула.

Теперь — пусто.

А пепельнице — грустно.

Опять одиночество…

И солнце улыбнулось розово…

***18 апреля 1985-го

И солнце улыбнулось розово,

пахнуло радостным,

родным.

И снег

из пепельно-серьёзного

стал несерьёзно-голубым…

Ай да май!

***20 мая 1985-го

Ай да май!

То зной,

то слякоть.

Солнце светит.

Дождь — стеной.

Снег пошёл,

но снег, однако,

что-то очень проливной.

Прогуляемся, давай:

всё же май, хотя дрянной.

Слышишь,

громыхнуло где-то?

Может, завтра хлынет лето.

Ты одета?

Побежали,

попрощаемся с весной.

Глухарь

…Понемногу потянуло, понесло теплом. Снег потяжелел, стал мокрым и плотным. Затемнели везде начинающие оттаивать болотные взгорки. Пахнуло сыростью, и вот дождём ударила весна. Рассыпались веснушками по всем этим бескрайним болотинам прогалины. Вскрылись светло-зелёные, местами — с чёрными мёртвыми пятнами, ягельники, ржавые моховые кочки, показалась из-под снега вишнёвыми кустиками голубика, открылись глянцевые брусничники, а в них — крупными бордовыми бусинами — сладкая прошлогодняя ягода…

…Глухарь упруго упал в снег недалеко от темнеющего взгорка, бултыхнулся несколько раз в холодном сыром крошеве, взбивая крыльями тяжёлую белую взвесь, затем отряхнулся, распустил по-павлиньи чёрный — с белой круговой полосой — хвост и поковылял на седых опушённых лапах к прогалине.

…Подойдя, осторожно вытянул длинную шею, осмотрелся, поворачивая краснобровую пепельно-чёрную голову, и, бормотнув что-то, уверенно ступил на мох. На мху вдруг напружинился весь, распахнул крылья, закинул назад бородатый — крючком — клюв, выпятил чёрную, отливающую зеленью грудь, клокотнул горлом, но вот обмяк, успокоился, встряхнулся и стал выглядывать на взгорке ягодины. Увидел, склюнул пару крупных вишнёвых клюквин, буркнул опять и побрёл к вырвавшемуся из-под снежного покрывала краю брусничника…

…Издали, медленно приближаясь, донёсся монотонный, лязгающий звук. Глухарь иногда уже слышал его и даже, правда, издалека, с верхушки сосны, наблюдал издающего этот звук зверя. Сверху тот казался большим голубым жуком и, кажется, был неопасен. Звук стал совсем громким, лязганье замедлилось, и тут птица увидела голубое существо. Оно её тоже заметило и стало приближаться. Спереди создание было похоже уже не на жука, а на громадную лягушку. Глухарь всё-таки насторожился. Он вытянул шею, обернулся к зверю боком: так было лучше видно и слышно. Лягушка грохотала и страшно воняла, но больше ничего пугающего не чувствовалось. Улететь глухарь мог всегда, и он решил ждать…

…Зверь подобрался совсем близко и замер. Внутри его шевельнулось что-то, раздался стук, сбоку неожиданно выросло крыло, показался кто-то, резко плеснуло незнакомым, но сразу ненавистным запахом. Глухарь ничего не успел понять, просто какая-то мощная сила приказала полыхнуть крыльями, заставила рвануться, полететь…

…Страшно ударило влёт, сбило, бросило назад. Глухарь рухнул вниз, почувствовал боль в крыле и лапе. Снова метнулся вверх, но только бескрыло забился, кровяня снег. Попытался бежать, но перебитая лапа, подломившись, не слушалась, не держала. Белое перьевое пятно в левом предкрылье стало багровым, само крыло потяжелело, намокло и, волочась, оставляло на снежной белизне такие же багровые кровавые вкрапины. Глухарь повернул голову и молча, обречённо посмотрел на зверя, из которого вылезали двое…

…Водитель, крепкий, чернобородый, наклонился, вырвал на прогалине клок ягеля, выматерился грубо и, стирая с приклада кровь — птицу пришлось добивать, — хрипло бросил:

— Подбери…

…Напарник его, молодой, в грязной старой энцефалитке, взял глухаря за холодные лапы, поднял с усилием. Безжизненно раскрылись крылья, закачалась мёртво разбитая голова с окровавленным клювом. Парень приблизился к «ГАЗ-71», бросил добычу за кабину, где лежала ещё одна тушка. «Зачем мы второго-то?» — настойчиво стукнула мысль. Подошёл водитель. Влезли. Хлопнули дверями. Тронулись. Выбравшись на профиль, покатили в сторону отряда…

…Ехали долго, молчали. Рабочий пусто, тяжело смотрел в пелену залепившего лобовое стекло снега. Потом обернулся, глянул назад. Там ветром грубо, беспорядочно взбивало, трепало перья, выворачивало зло мёртвые крылья. Вдруг снова подумал: «Зачем мы второго-то?» Сказал, повторил невнятно, почти про себя:

— Зачем мы второго-то?

— Что? — не понимая, кинул водитель.

— Так… Ничего… — опять тяжело замолчали…

…Закурили… По сторонам бежали, всё также темнея, прогалины, отовсюду тянуло теплом, сыростью… Шла весна…

20—30 мая 1985-го, Новоаганск-Пермь

Дождь

Дождь. Какой ударил дождь. Хорошо, что есть зонт. Правда, один на двоих. Но так — даже лучше. Когда зонт — один на двоих, дождь объединяет. Делает ближе. И мир исчезает. Остаются только дождь и двое под зонтом. Он и она. И тогда хочется, чтобы дождь был всегда.

Дождь звонко лупит по пузырящимся, улыбчивым лужам. Ветер весело рвёт, вырывает зонт, иногда выворачивает его наизнанку. И тогда двое, внезапно омытые тёплой влагой, останавливаются, смеются и, весело суетясь, осторожно заворачивают края обратно. Какой хороший, какой радостный дождь. Дождь.

— Ну, вот и всё. Вот и всё, хорошая моя. Завтра я улетаю.

— Да. Вот и всё.

— Ты только пиши. Хорошо? Что же ты молчишь?

— Думаю.

— О чём?

— Так.

Как быстро всё произошло. Позвонил: «Приезжай», — приехала. Позвонил: «Выходи», — вышла. Купил цветы: «Держи», — улыбнулась. Неделя, и всё — будто в тумане. И уже без неё не может. Каждый день хочется видеть, говорить. О чём угодно — лишь бы говорить-видеть. И счастлив. Счастлив, как мальчишка.

— Ты знаешь, я ведь не буду тебе писать, — голос дрожит.

— Почему? — страх, внезапный липкий страх.

— Понимаешь. Я не хотела. Как глупо всё. Он сейчас в армии.

Надсадно повтором мысль — «зачем тогда всё это? зачем тогда всё это?» Поняла. По дыханию.

— Когда ты в первый раз позвонил, думала, прогуляемся, и всё. На второй — задумалась. А потом, потом не могла сказать. Всё было так хорошо. Но с ним. Тоже ничего не было. Так.

Дождь. Заплаканный продрогший город. Всхлипывающие лужи. Ветер ударил зло, едко, пощёчиной.

— Время покажет, — достал и вдруг сломал папиросу.

— Что?

— Время покажет. Посмотрим. Подожду.

— Да, подождём.

Время покажет. Боже, как просто и как пошло. Да, покажет, но будет поздно. Может, будет поздно. Хочется, чтобы осталась. Чтобы любила, ждала, писала. А как же тот мальчик в армии? Каково-то будет ему? Переступить себя ради ближнего? Нет! Нет сил! Пусть решит всё сама! Понимаешь ли ты, как себя связала? Ведь теперь в любом случае — предать!

— Время покажет.

Остановка такси.

— Всё-таки решилась проводить?

— Как видишь.

— Спасибо, что решилась.

— Странно всё.

— Что странно?

— Так.

Такси мягко катит по ночным улицам. Взбивает всплесками лужи. Натужно скребут по стеклу «дворники». Фары выхватывают из темноты деревья, прохожих, углы домов.

— Странно, что всё сейчас кончится?

— Да. Как ты догадался?

— По дыханию. Ты что-нибудь решила?

— Пока нет.

— Я буду ждать твоего письма. Напиши мне, что решишь. Для меня это важно. Хорошо?

— Хорошо.

— Я буду ждать.

— Извините. Остановите вот здесь.

Плавно по тормозам. Открыл дверь. Выбрался. Подал руку. Помог. Как не хочется отпускать руку, как хочется обнять, окунуться в тепло её ладоней. Всё-всё сказать. Что же останавливает? Ведь она ждёт, ждёт. Обними, скажи всё.

— Я буду ждать твоего письма. Прощай.

Улыбнулся, улыбнулась. Прощальный взмах руки. Глазами: «Прощай!» Заскочил в такси.

— Гони! — главное, не оглянуться.

Мчит, мчит такси. В темноту, в дождь мчит такси. «А ведь надо было обнять, ведь она ждала». Дождь. «Пусть решит всё сама. Пусть решит». Дождь. «О чём думает таксист?»

— Кто она тебе?

— Не знаю.

— Странно.

— Странно.

Дождь…

9 июня 1985-го, Пермь

Случай на гористом профиле

1. Взять горку с ходу не удалось. Сам трактор — в одиночку — выбрался бы запросто, но тяжесть балка сейсмостанции, который он тащил, тянула назад. «Сто тридцатый» грузно проскрёб траками уезженный снег колеи, зацепил, подмял под гусянку молодую берёзку и всё-таки не выкарабкался, а лишь бессильно сполз влево, в целик. Сдал назад, снова дёрнулся, и опять ничего не вышло.

Внизу появился перед долгим подъёмом другой трактор — старенькая «сотка», «запряжённая» в смоточную катушку. Проскочить наверх и подсобить своими лошадиными силами она не могла — не позволял профиль. Дорожники-геодезисты, ломая его, торопились, халтурили, и потому он вышел узким даже для ровного места, а здесь, по этим чёртовым уерагам на букву «х» — тем более.

Славка Лепила, тракторист «Т-100», нетерпеливо, но беззлобно выругался, глядя на возню наверху:

— Мать их за душу, что они там ковыряются? — сбросил чёрные, промасленные рукавицы, закурил, вылез на гусеницу.

Сейсморабочие, стоя в катушке на косах из кабелей, тоже смолили, у кого что имелось:

— Сегодня опять ничего не успеем, если так дело пойдёт…

— Да ну их, к лешему, этих операторов, вечно из-за них стоим…

— Чёрт, а мороз-то всё больше давит…

2. Дверь станции распахнулась, изнутри выпрыгнули двое: оператор Леонид с помощником. Инженер подождал, пока тракторист сделает ещё одну бесплодную попытку, после — безнадёжно махнул ему, показывая, что хватит. Тот выглянул из кабины, крикнул командиру:

— Чё делать-то, Феофилактыч?

— На тросу попробуем!

— Понял!… — вернулся к рычагам и немного сдал — совсем чуть-чуть — вниз.

Геннадий, помощник, поднатужился, выдернул из сцепа вагончика и тягача болт-шкворень. Размотали, закрепили трос, и трактор, освободившись, резво вскарабкался наверх. Трос плавно натянулся, задрожал, а затем и балок, визжа полозьями, пополз вперёд.

И «Т-130» уже почти вытащил было станцию, но вдруг снова бестолково заелозил на месте, бессильно взрывая гусеницами снежную кашу-мяшу. Леонид, скрестив приподнятые руки, жестом дал команду прекратить потуги:

— Перецепляемся! Должны вылезти!