16+
Ирюм

Бесплатный фрагмент - Ирюм

Роман о сибирском расколе

Электронная книга - 8 ₽

Объем: 140 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Часть первая

Год 7258-ой от сотворения мира

Глава 1

Дед Макар стоял перед образами и тщился настроиться на молитвенный лад. Он только что совершил семипоклонный начал и должен был перейти к молитве, но мысль его блуждала где-то далеко. С самого утра на душе у Макара было неспокойно: работа не спорилась, голова шла кругом, а язык так особачился, что за день крепко досталось всем домашним.

Макар принялся устало перебирать в голове, что могло пойти худом: по хозяйству все сроблено; жена давно почивает — вот слышен ее мерных храп; ребятня засиделась на вечёрках — так это не диво; дочурки накормлены, поцелованы и спать отправлены — все ладно. Только вот старшая дочь, Малашка, уж который день ходит, как туча. Да что с молодой девки взять? Поди, забила себе в башку не весть что, вот и хмурится — на то она и девка.

Старик со вздохом перекрестился на иконы, задул свечу и прислушался. Над Ирюмом зачиналась крепкая январская ночь. Собака давно притихла, лунный свет пробивался сквозь подернутое морозным узором окно горницы, от печи по избе разбредалось уютное тепло. Макар осторожно перешел на женскую половину дома, отдернул занавеску и заглянул к дочерям: девки спали в обнимку, разбросав на белом белье пышные волосы. Малашка прижала к себе младшую сестру, как любимую куклу, и чуть разомкнула губы, обнажив жемчужные зубы. Золотые волосы Малаши струились, как колосья пшеницы; лоб подпирали смоляные брови; чуть вздернутый носик придавал бы лицу кроткое и вопросительное выражение, если бы не бездонные синие глаза, сейчас скрытые за усталыми веками.

Макар в очередной раз подивился красоте Малашки: пошто Господь послал такое сокровище и как его сберечь? Видать, то испытание Божие — ангельскую чистоту сохранить и передать в добрые руки. Да разве по нашему Ирюму найдешь достойного мужика? Куда там. Такую царевну надо за князя выдавать, не меньше. С её-то ручонками только к мужу ласкаться, а не в поле спину корячить. Макар уж давно сговорился: Малашка поедет в Тюмень за купецкого сына и за богатый калым. Не на шиш же такое сокровище менять. Ирюмские девки завсегда по Сибири ценились — заядлые на веру, да на хозяйство — а уж Малашка еще и ликом ангельским отмечена. Такую красоту соседям отдавать — только грех один выйдет.

С отеческими думами Макар подошел к окну, не запертому ставнями, подышал на брюшину, аккуратно потер ее мозолистой ладонью и посмотрел на двор. Снег блестел и переливался драгоценными каменьями под лунным светом, собака по кличке Татарин от холода забилась в конуру и спрятала морду под хвост, коровушка Марта топталась в конюшне, потирая бока о бревна. Деревня спала, готовясь встретить новый день. Макар вновь вздохнул, почесал седую голову и полез на любимую печь. Развалившись на теплых кирпичах, старик потянул на себя лоскутное одеяло, шитое заботливой рукой жены, и провалился в сон.

В это время по улице неспешно брел молодой плечистый мужик, скособочив на затылок меховую шапку. Напротив избы Макара он остановился, посмотрел по сторонам, достал из-за пазухи мясистую свиную кость и подошел к воротам. Старый Татарин запоздало зазвенел цепью и высунул морду на мороз, принюхиваясь. Тут же перед его носом в снег упала жирная кость, и пес от неожиданности взвизгнул. Нос ясно чувствовал запах чужака, совсем близкого. Но кость лежа еще ближе и Татарин, забыв себя, хозяина и пёсий долг, жадно вцепился в нее голодными зубами. Чужак, услышав, как заработали челюсти собаки, довольно ухмыльнулся и погладил себя по могучей груди. Пока все шло по плану, и сегодня он, Демьян, заберет первую ирюмскую красавицу Малашку убёгом и сделает её своей женой.

Демьян снова вернулся на дорогу, махнул кому-то вдалеке шапкой и стал ждать. Вскоре из темноты показалась пестрая кобыла, запряженная в сани, где сидели два мужика — старшие братья Демьяна. Поравнявшись с домом Макара они спешились и, не сговариваясь, вытащили из-под сена веревку, один конец которой был прочно привязан к полозьям саней, а другой завершался железным крюком. Лошадь перетаптывалась на морозе и скрипела хомутом. Демьян ухватил веревку и подошел к центральному окошку дома. Осмотрев запертые ставни, он пробормотал Исусову молитву, перекрестился и сдернул ржавый крючок, державший ставни. Затем он неспешно отворил створки и снова прислушался. Ночная тишина резала слух: слышно было лишь, как бешено стучит о ребра сердце. Демьян неприятно изумился своей несмелости, перехватил покрепче крюк и проткнул острым концом брюшину окна, зацепившись за раму. Потом он прыгнул в сани к братьям, схватил нагайку и от души стеганул по крупу кобылы. Лошадь встала на дыбы, ударила копытами в снег и понесла. Через мгновенье веревка выпрямилась в тетиву, крюк вцепился в сосновую раму окна и вырвал его с мясом.

Сердце Макара ёкнуло. Он вскочил на печи, ударившись головой в потолок. Грохот вырванного окна, лай озверевшей собаки, топот копыт — разом обрушились на старика. Трясущимися руками он отбросил одеяло, сорвал занавеску и полез с печи, расбросав по полу сушившиеся на печи валенки. Ноги не слушались Макара, и он, споткнувшись о порог, вывалился в светлицу. В этот момент его старшая дочь — красавица Малашка — нырнула через развороченное окно в черную зимнюю ночь.

Малашка и Демьян встретились на рождественной ярмарке в Кирсаново. На большой торг съехалась вся округа: двоедане с Ильино, Яутлы, Самохвалово и других ирюмских деревень; заезжали православные с Рафайлово и Исетского. Ярмарка шла три дня: торговали орехом, маслом, медом, пряником — словом, чем Бог послал. Пока мужики и бабы сбывали свое добро, молодежь веселилась, катаясь на санях и водя хороводы. Хоть девки в расколе всегда блюли себя крепко и спуску парням не давали, да сердцу молодому никто не указ — на кирсановской ярмарке не одна свадьба зачиналась. Так и Малашка с Демьяном: сперва только косились тайком друг на друга, потом ходили под ручки и толкались плечами, да так и полюбились крепко. Демьян слыл парнем бойким и на дело скорым. Спросил Малашку прямо в лоб: пойдешь за меня, красавица? Малаша тоже оказалась девкой не робкой — согласилась сразу и без раздуму; хоть и знала, что отец давно сосватал её за другого. Благословения родительского ждать не приходилось — порешили сыграть свадьбу убёгом.

Приехав с ярмарки домой в Ильино, всегда веселая Малаша вдруг сразу подурнела, что и заметил чуткий Макар. Румяное личико девицы потемнело и осунулось, синие глаза сделались тусклыми — то была уже не девка, а женщина, готовая покинуть родной дом без отецкого дозволения. С вечера Малашка истово молилась Богородице, чтобы выпросить прощение греха пред родителями. Затем она уложила младшую сестру, благословилась у отца и легла в постель. Когда все уснули, Малашка неспешно встала, мышкой проскользнула к сундуку и достала заранее приготовленную одежду. Переоделась, села под окном и стала ждать своего суженого, обещавшего ей новую жизнь.

Чего только не передумала за это время Малаша. Хоть свадьбы убёгом не были редкостью на Ирюме, она до последнего верила, что выйдет замуж добром. Осенью ей минуло девятнадцать годов, а жених все не появлялся. Гордый Макар искал Малашке пару слишком далеко и слишком требовательно. Пройдет год и она станет пересидкой, кто ее потом замуж возьмет? Бабки сказывали, как пересиженных девок сажали на сани и возили по всем ирюмским деревням, пока какой-нибудь мужик, вдовец иль просто с кривым от оспы лицом, не снисходил перед девичим горем и не брал ее к себе. Тогда обходились даже без законной свадьбы, сходились и жили вместе, как в блуде. Малаша ни с кем не говорила о своих переживаниях, но ни на миг не забывала о них. Когда она встретила на ярмарке Демьяна, парня знатного и баского, то сразу поняла, что он послан ей Богом.

Как бы Малаше ни хотелось замуж, но дом родной покидать было совсем тяжко. С такими думами она сидела у окна и тихонько лила слезы, как вдруг с улицы потянуло холодом — это Демьян зацепил веревку за оконную раму. Сердце у Малашки сжалось и замерло. На мгновенье она задумала броситься к батюшке в ноги и покаяться в своем грехе, но тотчас взяла себя в руки и потуже завязала на шее теплую козью шаль. Когда окошко с треском вылетело из косяка, Малаша поклонилась образам и смело прыгнула в темноту. Приземлилась она неловко и упала в сугроб, застудив руки снегом. Холодный воздух свободы ударил в девичье лицо. Тут к ней подскочил Демьян, легко вскинул ее на плечо и перенес в сани. Затем он размашисто раскрутил нагайку, стеганул лошадь по хребту и крикнул:

— Но, пошла, родимая! Домой! — Его могучий голос громом прокатился по деревне и разом пробудил всех собак.

Лошадь уносила Малашу прочь из родной деревни. Девушка вдруг отчетливо осознала всю шаткость своего нынешнего положения. Она уже не любимая дочь, но все еще не чья-то жена. Она мчится в санях по накатанной зимней дороге, словно зависнув над пропастью между старой и новой жизнью. Если посудить, она толком не успела узнать Демьяна. Какой он? Вот он накрыл ее своим тулупом и крепко прижал к могучей груди. От него пахнет сеном, потом, мужчиной — пахнет чужим. Малашка покрепче прижалась к будущему мужу и тихонько заплакала.

Демьян не жалел кобылу и гнал ее во весь опор. Нужно было торопиться, ведь за ними обязательно организуют погоню. От Ильино до его родных Дворцов было верст двадцать. Значит, с полпути придется отбиваться от ильинских мужиков. У Малашки было два младших брата — они обязаны организовать погоню и вернуть беглянку. Потерять такую красавицу, как Малаша, позволить ей уйти в другую деревню, стало бы позором для всей Ильинки. Демьян c удовольствием отметил, что они успели без погони покрыть верст пять-шесть.

Тем временем, деревня беглянки наконец пробудилась. Когда Макар увидел, как его любимая дочь бросается в темноту январской ночи, он как будто потерял рассудок. Агафья, жена Макара, смогла привести мужа в чувства, только облив ушатом студеной воды. Тут в избу ворвались сыновья — Захар и Кузьма. Они бросились к бате и пали ему в ноги с покаянием. Весть о побеге Малаши уже облетела всю деревню, и браться ясно ощущали свою вину в пропаже старшей сестры.

Макар смотрел на детей пустыми глазами и, казалось, не узнавал их. Потом он убрал со лба мокрые волосы, разорвал рубаху на раскаленной груди и прохрипел:

— Кузя, Захарка, седлайте коней. Без Малашки домой вам ходу нет.

Сыновья поклонились отцу и, сшибая друг друга, бросились в конюшню. Второпях натянув сбрую на лошадей, они поскакали нагонять беглянку.

Ночь уже набрала силу и желтый блин Луны щедро осветил дорогу. Братья гнали коней во весь опор, заткнув за пояс топоры. Мимо проплывали сонные берёзы, согнувшиеся под шапками снега. Морозный воздух и предвкушение близкого приключения будоражили кровь Захара и Кузьмы. Вскоре показались сани беглецов. Захар первым заметил врага и издал победный клич.

Малашка, завидев братьев, забралась с головой под тулуп. Демьян, невозмутимо продолжая управлять лошадью, подал глазами многозначительный знак своим сообщникам. Один из них выкопал из-под сена веревку, перехватил ее на три локтя ниже крюка, размахнулся и запустил прямиком в приближающегося Захара. Малаша вскрикнула: ее брат с трудом сумел увернуться от летящего в него ржавого крюка. Веревка обвила ногу лошади и чуть не завалила ее. Захар осадил коня, распутал веревку и дождался брата. Поразмыслив, они решили обойти беглецов сбоку.

К этому времени процессия вывалилась на широкий берег реки Мостовки, блестевший под звездным небом. Захар ударил коня рукоятью топора в бок и прижался к его развевающейся на студеном ветру гриве. Лошади яростно выбивали снег из-под копыт и послушно несли своих всадников. Захар, держась на почтительном расстоянии от саней, прокричал:

— Малашка, дура! А ну спрыгивай в сугроб!

Голос родного брата полоснул по юному сердцу Малаши и отозвался новыми слезами. Она умоляющим взором глянула из-под тулупа на своего будущего мужа. Демьян ответил широкой улыбкой и лукаво подмигнул ей: мол, не боись.

Дальше дорога шла по льду реки. Отставший было Кузьма чуть срезал путь и внезапно зашел беглецам в правый бок. Он широко взмахнул топором и неловко метнул его под ноги лошади Демьяна. Топор сверкнул лезвием, воткнулся в накатанный снег и проскользнул мимо копыт коня. Захар, ошалевший от глупого поступка брата, нагнал его и с размаху врезал по шее:

— Ума лишился? Малашку зашибить хочешь?

— А чего она сбегать удумала? — оправдался смущенный Кузьма. — Щас мы ее поучим!

Меж тем, погоня продолжалась. Впереди показался лог, пересекающий реку. Проезжая мимо ложка, Демьян звонко присвистнул и, потянув за вожжи, остановил коня. В этот момент из кустов выскочили два всадника и атаковали преследователей с тыла. Борьба оказалась недолгой: взрослые мужики легко скрутили юнцов, отобрав топор у Захара, как игрушку у ребенка. Демьян слез с саней и обнялся со своими коренными приятелями, с которыми давеча договорился о засаде. Затем он ласково взял Малашу под руку и победно подвел ее к братьям.

— Ну что, хлопцы, — обратился он к Захару и Кузьме — Покатались на славу! Ха-ха! Добро, что бьетесь за сестру. Вот она стоит — цела и невредима. Своей волей за меня пошла.

Демьян присел на корточки и посмотрел горящими глазами на Захара, словно заглянув тому в нутро.

— Кажись, ты старшой. Как звать тебя? — спросил Демьян.

Захар молчал, как рыба, но его еще мальчишеское лицо откровенно выражало презрение.

— Захарка это, — вступила в разговор Малашка — Парень он бойкий и разумный. Не обижай его, Демушка.

— Не боись, не забижу, — довольно улыбнулся тот.

— Значит так, — продолжил Демьян, — Малашу я вам не отдам. Вертайтесь домой и падайте батюшке в ноги: так мол и так, добром ушла Малаша. Без Божьей помощи не обошлось — вишь, как ладно дело вышло. Батя ваш посерчает-посерчает, да свыкнется. Не первый раз самокруткой девки замуж идут. Вы его тогда ко мне зовите, на Дворцы. Вместе на свадьбе бражничать станем!

Демьян протянул Захарке руку и помог ему подняться. Кузьма стоял возле коня, повесив голову. Братья выглядели обиженно и жалко. Малашка убежала к саням — ей стало стыдно и хотелось скорее продолжить путь. Братья уже стали для нее чужими.

Демьян крепко обнимал Малашку, шутил и лениво управлял санями. Морозный ветер убелил его бороду и рукавицы; луна разгорелась ярко, как пудовая свеча; на горизонте поднимались Дворцы. Демьян усмехнулся собственной удачливости: ему везло смолоду и всегда по-крупному. Видать, Господь его чем-то отметил. Демьян захотел взять Малашу в жены, и вот она — лежит на его груди. Главное не заскучать, подумал он — впереди свадьба.

Малаша уснула и не заметила, как лошадь вкатила в ее новую деревню. Собаки подняли недовольный вой, растревоженные под самое утро. Демьян подъехал к дому, стоявшему на крутом берегу Мостовки. Резные ворота ограды, щедро покрытые изморозью, открылись и выпустили счастливых родителей Демьяна. Едва очнувшаяся ото сна Малаша спрыгнула с саней и упала им в ноги, прошептав:

— Христос посреди нас.

— Есть и будет, родимушка! — услышала она в ответ.

Убеленный сединами отец и покрытая ярким платком матушка крепко обняли будущую сноху и повели ее в дом.

Русские пришли на Ирюм с Руси, Урала и сибирской тайги. Сюда, где лес встречался с дикой степью, хлынули крестьяне, страдающие от закрепощения; раскольники, бежавшие от власти Антихриста; рабочие уральских заводов, не выдержавшие тяжкого заводского труда; служилые люди, остывшие к государеву делу. Щедрая и плодородная зауральская земля принимала всех без разбора.

Ирюмские староверы помнили, что семена раскола здесь посеял сам огнепальный протопоп Аввакум, три года служивший в Тобольске и навещавший на Исети твердого в отеческой вере старца Далмата. Государь, отправляя Аввакума в Сибирь, рассчитывал избавить стольный град от смуты. Великий князь не мог помыслить, что, удаляя назойливого протопопа с глаз долой, он своей рукой зажег раскол за Уралом.

Находясь в пустозерской яме, за тысячи верст от Сибири, Аввакум продолжил руководить зауральским расколом и благословил первую в русской истории гарь. Тогда в деревушке Березовка под Ялуторовском вспыхнул живой костер, в котором огненное крещение приняли тысячи христиан — мужиков, баб, чистых душою детей.

В Тобольске Аввакум сошелся с местным сыном боярским, Алексеем Венгерским. Истовая проповедь протопопа запала Алексею в душу, и вскоре он принял постриг с именем Авраамий, став послушником в полунощном Троицком монастыре. Знаменитая обитель находилась в 800 верстах от Тобольска, на реке Оби. Вскоре инока отправили в Москву по монастырским делам, откуда Авраамий вернулся ярым приверженцем древнего благочестия. За раскол монаха сослали еще дальше — в далекий туруханский монастырь на Енисей. Авраамий не загиб на чужбине и вскоре всплыл на Исети, в Кондинской заимке Троицкой обители.

Здесь Авраамий сызнова принялся обличать никоновские новины. Крестьяне с ужасом узнали, что на московском престоле и в православной церкви воцарился Антихрист. Когда на царство помазали юных царевичей Ивана и Петра, Авраамий склонил зауральских крестьян не присягать великим князьям. Тобольские воеводы снарядили карательный отряд, чтобы схватить старца, но тот нашел укрытие в Ильино на Ирюме.

Спустя десяток лет власти выследили ирюмский раскольничий скит и заточили Авраамия в Тобольске. Однако в столице Сибири было немало друзей раскола. Вскоре дерзкий старец сбежал из подвалов тобольского Знаменского монастыря и отправился доживать свой век на новую родину — Ирюм. После смерти благочестивого старца с почестями похоронили на Бахметских болотах, в месте, названном в его честь. С тех пор Авраамиев остров превратился в святое место для староверов.

Когда архиепископ нижегородский Питирим учинил разгром Керженских скитов, десятки тысяч кержаков хлынули на Урал и в Сибирь. Зауральские староверы тут же организовали собор в Кирсаново: нужно было решить, как подружиться с пришлыми кержаками и что делать с отсутствием священства — доживали свой век последние священники дониконовского рукоположения. Решили брать пример с кержаков, принимающих в раскол беглых попов господствующей церкви. Так Ирюм получил своего нового пастыря — отца Симеона. Он сменил уважаемого на Ирюме старца Тарасия, замученного до смерти в тобольских казематах. Симеон пришел с Яика и смог убедить собор в Кирсаново, что вера его крепка. Он с ревностью продолжил дело убиенного старца: крестил, исповедовал, венчал и обличал никонианскую ересь.

Немногочисленное сибирское духовенство безуспешно боролось с раскольниками — на бескрайних просторах за Уралом у них не было ни сил, ни большого рвения собирать в никонианство свою крестьянскую паству. Тобольск, Тюмень, Верхотурье скрепя сердце приняли новые обряды Никона. Однако крестьянское большинство Зауралья крепко держалось старой веры. Раскольничьи деревни росли по Исети, Ирюму и Мостовке, как грибы после дождя. В непроходимых ирюмских лесах находили покой и поддержку десятки бродячих старцев, проповедующих о воцарении Антихриста.

Родина Демьяна — Дворцы — началась как пашенная заимка все той же Троицкой обители на Великой Оби. Монахи отдали землю в обработку крестьянам и поставили здесь свои скотные дворы, которые в народе назывались просто — дворцами — отсюда и пошло звучное название. Иноков ничуть не смущало, что на них работают раскольники — главное, чтоб дело делали — а на работу староверы были заядлы.

Демьян был младшим братом в семье, но самым статным. Во Дворцах он считался первым красавцем, отнимая сон у местных девок и молодушек. Демьян знал себе цену и не торопился жениться. Когда он повстречал Малашу на ярмарке, то скоро выяснил, что она уже сосватана за тюменского купца. Что ж, рассудил Демьян, чем он хуже городского купчишки? Чего тут было больше — любви или гордыни — того не знал и сам жених.

Свадьбы на Ирюме играли по старому чину — строго между Рождеством и Крещением. В другую пору замуж выскакивали только пересидки, не ценившие ни чести, ни закона. Свадебный сезон был тяжелым временем для отца Симеона — единственного беглого попа на всю округу. Во Дворцах его ждали со дня на день и Демьян понимал, что нужно действовать быстро. Спустя день после побега Малаши он встал ни свет, ни заря, бегло поклонился образам и выскочил во двор. Стоял крепкий предутренний мороз, когда за две версты слышно, как хрустит снег под валенком ходока. Демьян запряг коня и выскочил в темноту январской улицы — он направлялся в Ильино, чтобы замириться с отцом Малаши.

В то утро дед Макар лежал на печи и стеклянными глазами смотрел в потолок. Он не спал уже вторую ночь и забросил всю работу по хозяйству — им занимались жена и дети. Он ворошил в памяти события своей длинной жизни, которую прожил ровно, без дури и лиходейства. Макар никак не мог взять в толк, почему любимая дочь вдруг предала его. Малаша всегда была его отдушиной, всегда наполняла его стремлением жить и работать на износ, а когда повзрослела — то стала единственным смыслом жизни. Малаша оказалась поздним первенцем в семье Макара — до сорока лет Бог не посылал им с женой детей. Вместе с долгожданным чадом в семью пришел достаток, удача в делах и другие дети. Старик считал красавицу-дочь божией наградой за праведную жизнь. Он верил, что не ему, а самому Господу было угодно сделать Малашу богатой купчихой. Так горько Макар не ошибался никогда. Господь страшно поглумился над ним, сделав седого старика посмешищем всей округи. Макар безропотно смирился со своим позором, увидев в этом промысел Божий. Прежнего Макара, самого крепкого хозяина на деревне и отца первой красавицы Ирюма, больше нет. Отныне он просто дряхлый старик на печи, не сумевший распорядиться своим счастьем.

Демьян въехал в Ильино, когда деревня уже проснулась. Конь медленно вышагивал под ним и опасливо озирался по сторонам — должно быть, помнил, как давеча участвовал в воровстве. Демьян подъехал к знакомому дому Макара и привязал лошадь к могучим воротам, створки которых были забраны в ёлочку. Окно, через которое сиганула Малаша, закрыли ставнями. Татарин забрался в конуру и жалобно скулил — хозяин так обозлился на него, что даже не стал наказывать. Демьян настойчиво забарабанил по воротам, но к нему никто не выходил. Ухмыльнувшись, он отворил незапертые ворота и вошел на ограду. Жизнь словно остановилась в хозяйстве Макара: коровы угрюмо топтались в пригоне, лениво пережевывая сено; по двору бродила усатая кошка, вынюхивая, чем поживиться; за ночь намело с вершок снега — его никто не торопился убирать. Демьян недовольно осмотрел хозяйский двор, снял шапку, взошел на высокое крыльцо и отворил дверь в избу.

В доме пахло кислыми щами, свечным огарком и холодом. Демьян затворил дверь и не сразу заметил, что напротив него, возле русской печки, сидела сутулая женщина, повязанная белым платком. Демьян поклонился образам, перекрестился и обратился к Агафье:

— Мир дому сему!

Не услышав ответа Демьян ничуть не смутился и спросил:

— Где хозяин, мать?

Женщина тяжело вздохнула и кивнула головой в сторону печной лежанки. Демьян, не снимая валенок, подошел к печи и отдернул занавеску. Среди разбросанных по кирпичам сапог, осиновой щепы и кучи лохмотьев лежал дед Макар, седой и угрюмый. Демьян нахмурил лоб и поприветствовал старика гулким басом:

— Здорово, отец!

— Пошто пришел? — не сразу отозвалась куча. — Али не все забрал у стариков? За меньшой вернулся? Гарем хочешь устроить, бусурман?

— Мне чужого не надобно, — смиренно ответил Демьян — Я только свое беру.

— Бог тебе судья, молодчик. Но знай — благословения моего тебе не видать, как Эдемского саду.

Демьян широко улыбнулся, оголив частокол белоснежных зубов.

— Давай слезай, дед Макар, — промолвил он — Встречай гостя по-христианскому обычаю.

— Какой ты мне гость? — возмутился старик и вскочил на четвереньки — Ты вымесок волчий, паскудник бесстыжий, ворюга проклятущая! Как посмел в избу мою прийти и говорить со мной?

— Ну-ну, будет, — развел руками Демьян, — Я на слова незлоблив, да и ты знай меру. Пришел тебя на свадьбу звать, а не собачиться. Богатый калым положу за Малашу.

— Какую свадьбу, Иуда? Какой калым? У меня два пацаненка растет да девка малая — ей до свадьбы еще далеко.

Тут жена Макара, не выдержав мужниных слов, разрыдалась и убежала в сени.

— Ты что, старик, умом тронулся — от Малаши отречься вздумал? — опешил Демьян.

— Не знаю такой! — закричал Макар. Глаза его превратились в раскаленные угли, а седая борода повылезала клочьями. — Не знаю!

— Ну дает, — протянул Демьян и перекрестился на образа — Прости, Господи, дурака.

— Ты мне прощения не вымаливай, ехидна! — вскричал Макар и ловко спрыгнул на пол, толкнув Демьяна в грудь — Твоими речами только черта подзывать!

Старик схватил гостя загрудки и прижал его к углу избы. Демьян, не сопротивляясь, с любопытством разглядывал свекра. Ненадолго в доме повисла тяжелая тишина. Вдруг Макар схватился за грудь, зажмурил глаза и рухнул на колени. Внутренности старика крутануло, а сердце пронзила жгучая боль. Он ухватился дрожащей рукой за скамью, а другой зажал крест на груди.

— Богом тебя прошу, Демьян, — взмолился не своим голосом Макар — Уходи прочь, коли во Христа веруешь. А Малашке от меня передай, что сердце мое для нее закрыто. Не могу я ее простить!

По щекам старика текли горькие слезы: он спрятал лицо морщинистыми ладонями, стыдясь своих чувств. Демьян присвистнул, на прощанье окинул Макара недобрым взглядом и выскочил вон.

Над Ирюмом выкатилось низкое зимнее солнце, бившее путнику точно в глаз. Дворецкая ребятня спряталась за сугробом, прильнув раскрасневшимися лицами к белоснежному снегу. Белобрысый мальчуган, сбросив шапку, то и дело выныривал из-за снежной кучи, вглядываясь вдаль.

— Кажись, едут! — вскрикнул он и вернулся в свое убежище.

Малолетки засуетились и принялись оживленно переговариваться. Белявый отшвырнул прочь рукавицы и перехватил пухлыми ручонками обледенелую веревку с привязанными красными платочками.

Вслед за топотом копыт и звоном колокольчиков на улицу вывалилась процессия: на белом коне в праздничной сбруе вышагивал Демьян, одетый в красный кафтан, перехваченный желтым поясом. Следом на санях, запряженных тройками, ехала свита жениха: бабы надели лучшие наряды; мужики веселились, приложившись с утра к хмельному; собаки выискивали подачку, путаясь у лошадей под ногами; седовласый старик затянул звучную песню о том, какого молодца потеряли Дворцы — богатенького и тороватенького. Когда поезд жениха приблизился к снежной куче, рыжеволосый выскочил из укрытия с веревкой в руке и сиганул на противоположную сторону. Здесь он проворно привязал её к заранее вкопанному столбику, а его подельники натянули свой конец веревки. Платочки языками пламени развевались на ветру — дорога была перекрыта.

Демьян лихо подскочил к преграде, спрыгнул с коня и крикнул приближающемуся свадебному поезду:

— Ну все, честной народ, приехали! Кажись, не бывать свадьбе, — лицо его было серьезным.

Торжественная процессия с трудом остановилась и недовольно загудела. Белобрысый выскочил на дорогу и уверенно подошел к жениху — голова его едва доставала Демьяну до пояса.

— Здорово, жених! Куда путь держишь? — спросил он.

— Здравствуй, мил человек, — как равному ответил Демьян — Знамо дело, за невестой еду — жениться хочу.

— Хороша ль невеста? — поинтересовалась голова.

— Как же не хороша? Ликом пригожа и сердцем ангельска, — заверил Демьян.

— Добро, — протянул мальчуган, затем кивнул в сторону своих подельников, засевших за сугробом, и продолжил — Слыхали мы, что воровством добыл ты девку и калыма не платил. Правда ли?

— Правда, взял грех на душу, — признался Демьян.

— Негоже так поступать, не по-божески, — по-взрослому рассудил белявый, — Плати калым нам, а то не пустим!

Мужики и бабы на санях взорвались смехом, собаки залаяли, ребятня выскочила из укрытия и рассыпалась за спиною белобрысого — мол, в обиду не дадим. Лицо Демьяна сделалось еще более суровым.

— Справедливо, — согласился он — Чем калым возьмете, люди добрые? Пряником, медом иль орехом?

— Нашто нам твои пряники? — оскорбилась голова — Мы, что малолетки какие али простачки? Отдавай нам коня своёго и сбрую!

— Куда ж я без коня? — картинно взмолился Демьян, — На чем жену возить буду? Народ на смех подымет. Смилуйтесь, государи, не отымайте коня.

Рыжий смутился и обратился к сообщникам. Какое-то время они переговаривались, затем он вернулся к Демьяну и сообщил общее решение:

— Лады, жених, оставим тебе коня. Но за это ты нас на свадьбу возьмешь и за стол посадишь, как равных. Будешь бражкой поить и невесту покажешь!

Тут уж Демьян не выдержал и от души захохотал. От смеха он перегнулся пополам и, обронив шапку, ухватился за коня.

— Отчего ж не напоить, — наконец, успокоился жених — Полезайте в сани! Сегодня гуляют все Дворцы — Демьян свадьбу играет!

Малаша, как всякая разумная девка, с детства мечтала о свадьбе. С ней приходила новая жизнь: муж, дети, хозяйство, ответственность. Малаша выскочила из девок своей волей, осознав себя хозяйкой судьбы. Теперь она сидела перед высоким зеркалом, теребила руками кружевной платочек и внимательно следила, как жены братьев Демьяна плетут ей косу рогожкой. На ней были надеты вышитая черно-красным крестиком белая рубаха из льна, юбка и сарафан, перетянутый поясом — свидетельство девичьей чистоты. Сегодня день свадьбы, а вокруг ни одного родного лица. Косу плетут чужие руки, чужая рука поведет ее под венец и застелет брачное ложе. Решившись бежать из дома, Малаша сама выбрала такой путь, и, если это цена новой жизни — она готова заплатить сторицей.

— Дёшево да мило, дорого да гнило, — успокаивала Малашу бабка Енафья, по-старчески полагая, что девка печалится о несостоявшемся приданом.

Вскоре с улицы раздался шум подъезжающего поезда жениха, и Малашу повели навстречу Демьяну — молодым предстояло пройти банный обряд. Тропинку до бани устлали сосновым лапником и украсили подвешенными на веревки разноцветными платочками. Демьян и Малаша должны были очиститься перед венчанием — таков был порядок на Ирюме. Конечно, в бане никто не оголялся и не мылся, обряд давно утратил практическое значение.

Енафья, самая старая баба на деревне, по традиции нарядилась обдерихой — вывернула шубу наизнанку и натянула на голову мужскую шапку. Когда молодые скрылись в бане, она схватила старую метлу и принялась бегать вокруг нее, изображая нечистую силу. Под смех и улюлюканье толпы старуха черным вороном прыгала и скакала по сугробам, как сибирский шаман. Лицо ее раскраснелось и сделалось неузнаваемым. Как только молодые вышли из бани, то их чистота и невинность сходу одолели злого духа: обдериха металась на снегу, словно из нее выходили бесы. Демьян подошел к бабке, пихнул сапогом ей в бок и крикнул:

— Сгинь, нечистая!

Обдериха крутанулась в воздухе и сбросила с себя разодранную черную шубу. Старуха вновь обернулась бабкой Енафьей на радость всей деревне.

Отец Симеон, беглый священник с Яика, вышел из никонианской ереси еще на родине. Исправил его через миропомазание отец Никифор, рукоположенный до никонова патриаршества. Симеон сам происходил из крестьян и чувствовал себя на Ирюме, как дома. Инок Тарасий незадолго до своего заточения благословил Симеона исполнять нужды мирские и старейшинствовать на Ирюме. В последние годы беспоповские общины набирали все больший вес за Уралом, и беглому священнику приходилось считаться с ними.

Сейчас Симеон стоял в моленной и ожидал прихода молодых. Он любил обходить Ирюм пешком — благо путь от одной деревни до другой был недолог. Во Дворцы он пришел рано утром, когда бледная луна неохотно уползала за горизонт. Здесь он рассчитывал остаться до самого Богоявления, чтобы в крещенскую ночь святить воду. Симеон внимательно разглядывал богатый иконостас моленной — на душе у него было тоскливо. По пути священник забрел в Ильино и старик Макар рассказал ему о побеге дочери. Он так и не смог упомнить, как когда-то сам крестил Малашу в реке тройным погружением. С тех пор минуло почти два десятка лет, а память Симеона с годами не крепла. Зато убитый горем Макар, как живой, стоял пред его очами. Вечно деловитый, хозяйственный и крепкий Макар после убега дочери вмиг превратился в дряхлого старика, словно всю жизнь носил чужую маску и, наконец, сбросил её. Отец Симеон с сожалением думал, что Макару не долго осталось топтать эту землю. Странно, сам с собою рассуждал священник, горе одного человека — старика Макара — даст новую жизнь Малаше, а потом и ее детям. Макар правдами и неправдами пытался уговорить Симеона, чтобы тот не венчал беглянку: взывал к его разуму и совести, сулил кучу денег. Но он простой беглый священник, а не Господь: он не вершит судьбы людей. Если одно горе уже случилось, зачем допускать другое? Так рассудил отец Симеон. Малаша уже сделала главный выбор своей жизни и когда-нибудь ответит за него перед Богом. В этом Симеон не сомневался.

В просторную дворецкую моленную уже ввалились жених и невеста, а отец Симеон продолжал перебирать свои тягучие мысли. Он пристально посмотрел на счастливые и чистые лица молодых, словно заглядывая в их будущее. Потом священник машинально совершил все положенные по чину венчания действия и замолчал. Когда Малаша и Демьян, увлеченные своей молодостью, уж было порвались выбежать из моленной, отец Симеон окликнул их и дал свое последнее наставление:

— Сердешные чада мои! — голос его сделался глубоким и трубным — Внемлите наставлению отца вашего духовного, учившего вас страху Божьему и закону христианскому. Не напрасно сказано в писании: оставит человек отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и будут двое едина плоть. Так и в жизни нашей есмь. Все блага получили вы от родителей своих, так умейте же распорядиться ими по-божески. Всякой святыней благословляю вас: и животворящим крестом, и образами святыми, и благословением, от Бога данным. Отныне, благодарная дочь Маланья и честной сын Демьян, предаю вас и препоручаю доброму хранителю нашему Исусу Христу, пречистой Богородице и заступнице нашей, и всем святым. Живите по совести да по закону Божьему и не знайте горя во век!

Глава 2

Лоб Алексея Михайловича Сухарева — губернатора Сибири — словно боевые шрамы, рассекли глубокие морщины. Он сидел за рабочим столом посреди разбросанных бумаг, карт и чернильниц, запустив желтоватые жилистые руки в растрепанные седые волосы. Тяжелая боль донимала его второй день: в голове будто били в колокол. Тобольский лекарь-немец не смог помочь Сухареву своими порошками да горькими настойками и был с позором выгнан в шею с губернаторского двора. Оставалось одно средство, чтобы хоть немного унять боль: Сухарев медленно поднялся с кресла, подошел к комоду из красного дерева, достал початую бутылку и до краев наполнил рюмку полугаром. Тут голова его снова отозвалась ударом колокола, и он нервным движением опрокинул обжигающий напиток в рот.

В дверь негромко постучали. Губернатор скривился — то ли от выпитого, то ли от необходимости встречать незваного гостя. Затем он неспешно приземлился в кресло, поправил бумаги на столе и нахлобучил на голову парик — колокол снова ударил. Сухарев умоляюще застонал, отшвырнул парик в дальний угол и неприветливо рявкнул:

— Входи, коли жизнь не мила.

Дверь слегка приоткрылась и в кабинет проскользнул главный секретарь губернаторской канцелярии Мишка Кручинин. Чиновник учтиво поклонился и спросил разрешения сделать доклад — в руке его была увесистая кипа бумаг.

— Какой доклад? — искренне возмутился губернатор. — Воскресенье же! Ты пошто не на службе, нехристь?

— Виноват, государь. Дело первейшей важности имею.

— У тебя любой пустяк «первейшая важность», — с досадой бросил Сухарев. — Ладно, валяй, шельма — все равно ведь покою не дашь, до смерти заешь.

Он считал Кручинина непроходимым идиотом, но чрезвычайно верным и исполнительным человеком. Таких людей губернатор ценил и держал подле себя.

— Усмотрено ныне от губернской канцелярии, — начал монотонно зачитывать по бумаге секретарь, — что в городе Тобольске, не токмо по улицам, но и в самом каменном городе обывательские свиньи и прочий скот бродит. А свиньи те весьма роют на площади и на улицах землю и оттого делают рытвины да ямы. Обыватели же того скота и свиней в домах своих не запирают и в надлежащих местах не пасут.

Закончив доклад, Кручинин покорно склонил голову и стал ожидать реакции губернатора.

— Мда-а-а, — протянул Сухарев, — каков докладчик — таковы и новости. Сдается, Мишка, не первый раз ты мне этакую пакость преподносишь. Что я тебе прошлый раз отвечал, помнишь?

— Так точно, государь, — отчеканил Кручинин, — Изволили сказать, что обяжите меня саморучно пасти сей скот в удобных вашему благородию местах.

— То-то же. Пошто опять под нос суешь мне этот скот? На-ко понюхай, Алексей Михалыч! Я тебе кто — пастух или губернатор сибирский?

— Так ведь людишки жалуются, государь, — оправдывался секретарь. — Да и торговле исправно мешает сей непорядок. Убыток казне оттого идет.

Сухарев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Кажется, водка уже начала действовать, и головная боль немного отпустила его. Губернатор попытался взглянуть на себя со стороны. Вот он, властелин бескрайней Сибири, сам себя затащивший на самый верх; убеленный сединами старик, прошедший всю Россию от Польши до Иркутска; сановник, имеющий влиятельнейших покровителей в Петербурге; он — Михаил Сухарев — должен заботиться о каких-то измазавшихся в грязи поросятах? Вот оно какое — желанное многими завистниками сибирское губернаторство — великое и земное одновременно. Почувствовав внезапный прилив сил, губернатор поднялся, швырнул в Курчинина чернильницей и скомандовал:

— Давай, записывай, Мишка. Да смотри, ни слова не оброни! — голос его сделался грозным. — Я, генерал-майор и губернатор Сибири Алексей Михайлович Сухарев, своим высочайшим указом повелеваю: в городе Тобольске, на верхнем и нижнем посадах, опубликовать сей указ с барабанным боем по три дня и в пристойных местах оный указ выставить, в котором писано, дабы тобольские всякого чину обыватели пасли свой скот саморучно или руками людей наемных, а по пригоне табунов в город всякий хозяин встречал свою скотину, дабы оные излишно по Тобольску не шатались. Записал?

— Так точно, государь, — ответствовал секретарь.

— Поехали дальше. А ежели оные свиньи иль скот по улицам и по городу самочинно бродить вздумают и в том будут усмотрены, то такой скот караульным солдатам должно будет стрелять да отдавать в лазарет на содержание больных и увечных. Все ясно?

— Как Божий день, государь.

— Ну, тогда проваливай, Мишка, и чтоб я твою рожу не видал сегодня больше.

Кручинин низко поклонился губернатору и проворно выскользнул из кабинета. Сухарев теперь чувствовал бодрящий прилив сил — так с ним всегда бывало после благополучного решения простых и мелких дел. Конечно, он не собирался отдыхать в воскресенье — этак в губернаторах не усидишь — а поразмышлять ему было о чем. Вот уже несколько месяцев Сухарев не давала покую одна проблема.

Как-то до Тобольска дошли слухи, что джунгарский хан Галдан-Цэрэн, успешно воевавший с Китаем и киргиз-кайсаками, готовит поход на Сибирь. Недобрая весть была послана в Петербург, откуда правительство Елизаветы Петровны отправило в Тобольск четыре полка регулярной армии генерал-майора Христиана Киндермана. Однако вскоре пришло новое известие — Галдан-Цэрэн внезапно умер. Военных действий больше не предвиделось. Киндерман взялся за усиление Сибирской стороны с юго-востока: строил новые крепости и редуты, закрывал границу в замок от степной шалости. Однако большинство солдат оказались расквартированы по обывательским домам Тобольска. От безделья они пьянствовали, бесчинствовали, портили местных девок и дрались смертным боем. Так, на Масленицу пьяными солдатами был крепко бит тобольский полицеймейстер Бабановский. Солдаты Ширванского полка били его поленьями и шпажными эфесами, изваляли в грязи и разодрали на спине кафтан. Сам Сухарев только обрадовался такому исходу — с Бабановским он давно был не в ладах. Полицейместер регулярно жаловался на губернатора в Сенат за его откровенные злоупотребления, а Сухарев точно знал, что Бабановский получил свою должность за взятку осетрами. Тем не менее, губернатор не мог допустить такого бесчинства в своем городе, но все никак не мог измыслить, что делать с пьяной солдатней. Войну что ли какую начать? Нет уж, для таких дел Сухарев был слишком стар и слишком труслив — дело нужно было обделать без лишней дерзости, одной лишь хитростью.

Сухарев от природы не был дурного характера, но вседозволенность сибирского губернатора сделала из него злого и даже жестокого человека, который ничего не забывал, копил обиды, как мытарь золото, и терпеливо ждал часа расплаты.

Коч неторопливо плыл по волнам Тобола, деликатно скользя по их серым ребрам. Небо заволокли кудрявые низкие тучи, лениво накрапывавшие дождем. Федор сидел под намокшей крышей из парусины и слушал, как капли монотонно барабанят по ткани. Он вспомнил родную Волгу, с которой не могла сравниться ни одна виденная им сибирская река. Федор представлял себе Сибирь могучей, сказочной землей, но пока видел только ее дремучие леса и низкое небо. Плыть было невыносимо скучно. Владыка Сильвестр не переносил воды и молча сидел с непроницаемым лицом и не разговаривал со своим духовным учеником. Федор любил путешествовать, но всякий раз новые места разочаровывали его мечтательную натуру. Вот и теперь он силился не думать о ждавшем его Тобольске, но ничего не мог поделать с собственной мыслью. Федор пытался заснуть, читал по памяти псалмы, разглядывал однообразный пейзаж за бортом, но душа его никак не могла успокоиться, предвкушая скорую встречу с сибирской столицей.

Сильвестр Гловацкий приблизил к себе Федора, когда руководил Казанской духовной семинарией. Федор так и не понял, чем приглянулся суровому и властному ректору, но с тех пор следовал за ним неотступно, помогая во всех его начинаниях. Сильвестр в те годы управлял Конторой новокрещенских дел, отвечая за обращение в христианство поволжских инородцев. Рвение, показанное коренным малороссом Сильвестром на миссионерском поприще в Поволжье, позволило ему дослужиться до сана митрополита и возведения на кафедру епископа Сибирского и Тобольского. Сибирь со времен Филофея Лещинского не знала пламенных миссионеров, а потому Святейший Синод возлагал на молодого епископа большие надежды в этом отношении. Многочисленных сибирских инородцев — остяков, вогулов, тунгусов, татар — нужно было приводить ко Христу, хоть убеждением, хоть силой.

Федор легко и охотно расставался с прошлым. Несмотря на молодой возраст, инок успел накопить на своих плечах тяжкий груз греховных деяний и непринятых решений. Теперь Федору казалось, что он оставил все свои грехи там, в далекой Казани. Бесконечные сибирские реки очистили его от скверны и приготовили к новой жизни. Полезнейшим своим качеством Федор всегда считал умение забывать — для этого нужно было только сменить обстановку. Служба у Сильвестра позволяла ему легко забыться — неугомонный иерарх был постоянно в разъездах: кого-то увещевал, крестил, хвалил или грозил расправой.

Когда сон уже практически одолел Федора, он вдруг заприметил, как вдалеке на правом берегу реки медленно вырастают златоглавые макушки церквей. Следом из-за серой дымки дождя показались могучие белокаменные стены Кремля, подпираемые толстыми башнями. Острые маковки Софийского собора насадили на кресты низкие дождевые тучи. Тобольск предстал перед путниками своей величавой, каменной стороной, пристроившейся на высокой горе. Вскоре показался и многолюдный посад: дома были щедро разбросаны под кремлевской горой, словно кланяясь каменному граду, величественным храмам и сибирскому губернатору. Избушки тобольских обывателей тесно лепились друг другу, зажатые между Тоболом и Иртышом, внезапно показавшимся из густого прибрежного тальника. Народ суетился на берегу, нос тревожил запах дохлой рыбы, дождь продолжал сердито поливать все вокруг. Федор поднялся на ноги и тронул Сильвестра за плечо:

— Прибыли владыка. Вот он — Тобольск.

Сильвестр продрал глаза, недовольным взглядом прошелся по округе, и, не сказав ни слова, подошел к борту судна.

Коч медленно подплывал к пристани, покачиваясь на волнах. Деревянную пристань облепила толпа народа, здесь были: глава тобольской духовной консистории иеромонах Феофан, секретарь губернаторской канцелярии Кручинин, полицеймейстер Бабановский, ожидавшие благословения бабки-богомолки и маявшиеся бездельем тобольские зеваки. Сильвестр стоял у борта коча, опираясь на епископский жезл своим не по-архиерейски худым телом, и внимательно рассматривал встречающих — пристально вглядываясь в каждое лицо, он не мог найти никого, кто бы подходил под описание губернатора Сухарева. Это обстоятельство расстроило его, но ничуть не удивило. Епископ считал себя опытным в политике человеком, сломавшим не одного важного сановника. Что ему до сибирского губернатора? Его власть от человека, а власть Сильвестра — от Бога, и он сумеет ею распорядиться даже в бескрайней Сибири. Когда коч клюнул носом в обрешетку пристани, Сильвестр поправил на голове напитавшийся дождем клобук и уверенно шагнул на тобольскую землю.

Для Сильвестра давно уж были приготовлены покои на свежевыстроенном архиерейском подворье. Однако новый митрополит, окруженный многоголосой толпой, решил наперво отправиться в духовную консисторию. Федор бежал за епископом, поддерживая полы его рясы от попадания в вязкую грязь. Сильвестр отказался от кареты и бодро шагал по размытым дождем тобольским дорогам. Следом за ним, словно овцы за пастухом, волочились тоболяки самого разного сорта. Епископ проследовал на территорию Кремля, быстро определил двухэтажное здание консистории, основательно устроившееся в центре Софийского двора, взлетел на его высокое каменное крыльцо и обернулся на толпу. С низу на него жадно смотрели лица сотен горожан. Сладкое чувство осознания собственной значимости чуть опьянило разум епископа. Он воздел правую руку в крестном знамении и громко заговорил:

— Ну, здравствуй, народ Христов! — толпа зашелестела как осенняя трава — Сегодня Господь послал большой день стольному граду Тобольску и всей бескрайней Сибири. Наконец, вы обрели доброго пастыря, который готов живот положить ради спасения ваших заблудших душ.

Сильвестр прервался, чтобы отметить эффект произнесенных слов, и продолжил:

— Все мы призваны совершить великие дела во славу Божию: нам предстоит свернуть горы, обратить вспять реки, перетряхнуть всю Сибирь и истоптать каждый ее дикий угол. В этом многотрудном и богоугодном деле мне необходима ваша помощь не меньше, чем вам моя. Так будем же вместе нести крест Христов! Подможите мне, братцы, иль нет?

На мгновение на площади повисла тяжелая тишина. Затем толпа разом ахнула и дружно загомонила в поддержку нового епископа. Сильвестр трижды перекрестил народ, погрозил неведомому врагу жезлом и скрылся за дубовой дверью.

Федору досталась келья в два раза меньшая, чем была у него в Казани. В тесноте да не в обиде, подумал инок и принялся разбирать свои скромные пожитки. Он сгреб рукавом пыль со стола и вывалил на него книги. Затем он достал из-за пазухи маленький литой образок со Спасом, поцеловал его и поставил на подоконник. На улице стеной шел дождь, не пропуская свет через крохотное окно в келию. Федор засветил лучину и разместил ее на стопке книг. Комната сразу обросла длинными тенями и стыдливо оголила поросшие паутиной углы. Федор лег было на кровать, но сердце его нещадно колотилось, а голова шла кругом. Так с ним всегда было на новом месте — сегодня ночью он опять не сомкнет глаз. Федор вздохнул и поковырялся в походном мешке, достав оттуда сухую рясу и спелое яблоко. Быстро перекусив, он затушил огонь и отправился изучать незнакомый ему город.

Тобольск, недовольный затяжными дождями, словно весь сжался и ушел в себя. Если бы не приезд нового епископа, то горожане не показали бы на улицу и носа. Даже торговые лавки оказались закрытыми — на почерневших от дождей створках прилавков висели тяжелые замки. Федор бесцельно бродил по улицам, встречая вместо людей праздно шатающихся собак, радующихся грязи и прохладе свиней да промокших до костей ворон. Казалось, тоболяки навсегда покинули свой город, оставив его во власти скота и прочей живности. Зрелище было необычным, и Федор с любопытством гулял по вымершему посаду, хоть и жутко продрог.

На город плавно опускалась ночь. Окна домов зажглись желтым светом. Дождь приутих и сменился густым, молочным туманом. Федор уже устал волочить по грязи промокшую рясу и собрался воротиться в келью, как из-за угла вдруг кто-то выскочил, поскользнулся на луже и упал к нему в ноги. Инок вздрогнул от неожиданности и застыл на месте. Незнакомец с трудом поднялся на ноги и аккуратно поднял голову: из-под слипшихся волос и комьев грязи на Федора горящими глазами посмотрело бледное лицо молодой девушки. Незнакомка пристально уставилась на инока, словно пытаясь вспомнить знакомое лицо. Федор засуетился от неловкости и неожиданно для себя поднял руку, убрав клочья слипшихся волос с лица девушки. Ее бледное лицо тускло светилось лунным холодом, а сквозь кожу можно было разглядеть тоненькие жилки. Незнакомка хлопнула своими длинными ресницами, прижала к пересохшим губам указательный палец и вопросительно посмотрела на монаха. Федор, толком не понимая, чего от него хотят, послушно кивнул. Незнакомка чуть улыбнулась ему, подобрала полы юбки, обогнула инока и растворилась в тумане.

Федор в одиночестве стоял посреди дороги и слушал, как дождь монотонно барабанит по лужам. Не успел он опомниться, как из темноты выскочил новый силуэт и бросился в его сторону. Через мгновение перед Федором выросла огромная фигура офицера, распахнувшего камзол на груди. Волосы мужчины были стянуты в длинный хвост, а помятая и извалянная в грязи треуголка торчала за поясом. Офицер был на голову выше Федора и теперь грозно смотрел на него свысока, обдавая крепким запахом перегара.

— Куда прёшь, поп? — поинтересовался пьяный офицер.

— Куда тебя не пустят, — холодно ответил Федор.

Офицер ответил на дерзость молодого инока раскатистым смехом и могучей рукой потрепал его за плечо. Федор почувствовал, как захрустели его кости, но виду не подал.

— Говори, поп, видал ли девку мою?

— Я по девкам не ходок.

— Скажи еще, что винишко не зашибаешь? Знаем мы вашего брата, — лукаво подмигнул офицер.

— То не твоя забота, коли ты не в рясе.

— Ишь какой гордец. Ты откуда такой нарисовался? Что-то мне рожа твоя в новинку.

— Я по кабакам не шляюсь, да и ты, видать, не богомолец. Негде нам с тобою пересечься.

— Что верно, то верно, — согласился офицер и потрепал монаха по голове — Девка от меня сбегла. Васёной звать. Ежели увидишь кого тут поблизости, кличь меня. Лады?

— Так может сразу в церковь пойдем, да я вас обвенчаю?

— Ха-ха, сколько живу в Тобольске, эдаких попов еще не видал, — офицер опять от души рассмеялся. — Я ни в коем разе не против жениться, только эту бестию еще найти надобно. Ладно, братец, хорош языком чесать. Проваливай, куда собирался. Ежели чего, то капитан роты Ширванского полка Степан Уручев всегда к вашим услугам, — пьяный картинно раскланялся перед иноком, — Будут вопросы, обращайся — меня тут каждая собака знает.

Окончив речь, капитан театрально развернулся на месте и строевым шагом удалился в темноту. Федор проводил его недобрым взглядом и поспешил вернуться в новую келью — на сегодня ему хватило приключений.

Утром Сильвестр служил свою первую литургию в Тобольске. Софийский собор тобольского Кремля набился битком: посмотреть на нового епископа пришли даже татары и бухарцы, топтавшиеся вместе с отлученными от причастия тоболяками. Сильвестр делал свое дело размеренно и методично, словно дирижер, управляющий оркестром. В конце службы он сказал проповедь, вспомнив притчу блудном сыне. Заблудшими сынами он назвал самих тоболяков, которые, по его епископскому мнению, отошли от своего отца — церкви Христовой. Сильвестр также обвинил прихожан в неверии, ленности, блуде и праздности. Затем митрополит заговорил о важности миссионерской проповеди. По его мысли, нельзя вот так запросто жить бок о бок с язычниками и магометанами, не пытаясь наставить их на путь истинный. Закончил Сильвестр, как и накануне, испросив у тоболяков помощи и поддержки в несении общего креста.

После службы епископ переговорил с главой духовной консистории Феофаном и сделал некоторые распоряжения. Так, Сильвестру не понравилось, как нестройно поет хор главного тобольского храма; не удовлетворило его и состояние фресок в Софии. Епископ приказал выписать из Москвы лучших иконописцев и поискать по сибирским монастырям певчих поголосистее. Затем, потирая свои длинные худые руки, Сильвестр деликатно поинтересовался у иеромонаха особенностями нрава губернатора Сухарева. В ответ Феофан промычал что-то невразумительное, крайне расстроив тем настырного епископа. Что ж, подумал Сильвестр, всякое важное дело нужно устраивать самому. С таким намерением он и отправился на губернаторский двор прямо после службы.

Погода, наконец, приутихла: проклятый тоболяками дождь сошел на нет; солнце уже робко пробивалось сквозь пелену облаков; горожане оживились и поспешили по своим всегдашним делам. Вскоре Сильвестр уверенно подскочил к дому губернатора земли сибирской Алексея Михайловича Сухарева. Сильвестра встретил секретарь губернаторской канцелярии Кручинин, охранявший крыльцо. На его лице лежала всегдашняя печать задумчивости. Столкнувшись с Сильвестром лицом к лицу, он с минуту молча рассматривал посетителя, словно решая самую сложную задачу в жизни.

— Доколе глядеть на меня будешь? — осведомился Сильвестр — Эдак дырку просмотришь.

— Покорнейше прошу извинить, владыка Сильвестр! — опомнился, наконец, Кручинин — Премного виноват. Чего изволите?

— К губернатору пожаловал, раз уж он сам в делах — мне показаться на глаза видать некогда.

— Понимаю-понимаю. Охотно бы представил вас Алексею Михайловичу, да только не велено никого пущать. Губернатор ныне почивать изволит.

— Ба-а, ну тогда другое дело, — покорно согласился Сильвестр, — Епископ должен знать свое истинное место супротив государева наместника в Сибири.

— Это вы верно подметили, владыка. Алексей Михалыч есмь верный сын государыни императрицы Елизаветы, с коей состоит в теснейшей переписке.

— В переписке с государыней говоришь? — Сильвестр сделал удивленное лицо, — Что ж сразу-то не сказал! Видать, я в сторону такого губернатора и смотреть не достойный. Пойди-ка, принеси мне, любезный, стулик — я тут на дворе покемарю. Глядишь, Алексей Михайлович изволят воздухом подышать, я их и поприветствую сообразно своему статусу.

— Сию секунду, — отрапортовал Кручинин — доставлю вам кресло первейшего качества!

Когда секретарь скрылся в одной из комнат дома Сухарева, Сильвестр внимательно осмотрел скромный по меркам Петербурга дом и отправился искать кабинет губернатора. Довольно скоро он наткнулся на запертые двери, деланные из цельного куска дерева — должно быть, кедр, предположил епископ. Он прислонился к створкам дверей и прислушался: в комнате стояла тишина, в нос бил крепкий запах табака. Сильвестр отпрянул от створок и трижды громко постучал епископским жезлом по косяку. Чуть погодя раздался хриплый голос Сухарева:

— Мишка-негодник, ты что ли? Проваливай, к черту, коли так.

Сильвестр громко прокашлялся и проследовал в кабинет губернатора. Комната была туго заполнена сизым табачным дымом. Сухарев с голыми ногами возлежал на тахте, накрыв лоб влажным платком, и смотрел в потолок. Рядом стоял серебряный поднос, усыпанный серым табачным пеплом.

— К чему черта поминаешь, Алексей Михайлович, — осведомился Сильвестр, — лучше Господа поминай.

Сухарев от появления нежданного гостя чуть не свалился на пол. Взяв себя в руки, он сбросил тряпку со лба, поспешно поднялся на ноги и низко поклонился епископу.

— Это в какой же семинарии, владыка Сильвестр, учат без ведома хозяина в гости являться? — вежливым тоном поинтересовался Сухарев, натягивая сапоги на мозолистые старческие ноги.

— У меня, Алексей Михалыч, только один учитель — Христос Вседержитель — его и слушаюсь.

— Эка хватил-то. Известно — все под Богом ходим, но и земные порядки блюсти надобно, — Сухарев уже совсем пришел в себя, — Ладно, владыка, присаживайся к столу. Я и сам давеча к тебе наведаться собирался, да здоровье никак не дает — погода скотская совсем меня скрутила, мочи нет.

Губернатор привычно развалился в своем кресле, а Сильвестр, отставив жезл в сторону, аккуратно опустился на скромный стул для посетителей. Сухарев пристально смотрел на епископа, ожидая, когда тот заговорит. Но Сильвестр, казалось, был вполне доволен неприличного затянувшимся молчанием.

— Слыхал, что ты, владыка, человек деловой и хваткий. Не томи уж меня старика, выкладывай, с чем пожаловал.

— Мне сказать нечего, Алексей Михалыч. Чаял, только посмотреть на тебя — губернатора сибирского, ибо вместе работать придется.

— Ну смотри, коли хочешь. Вот он я, весь тут, — Сухарев отпустил короткий смешок, — Однако раз уж потревожил меня, так спрашивай чего на будущее. Кто знает, когда снова свидимся.

— Дела у меня к тебе самые обычные, губернатор. Завтра подойдет мой человек, Федором звать, принесет тебе список того, что требуется для нужд епархии. Там ничего дерзкого: иконописцев искусных надо выписать с Киева да певчих. Храмы старые подновить надобно, а то смотреть стыдно. Сибирь велика — новые храмы ставить будем. Семинарию оживим: видел я тутошних учителей — так они двух слов связать не способны.

— Хорошо, владыка — помогу, чем смогу. Что еще?

— Экспедицию надо снарядить — проедусь по инородцам, посмотрю, чем они живут. Надобно приготовить подробный отчет: какие народы ходят под твоей губернаторской рукой, чем они на хлеб зарабатывают, какой веры придерживаются. В консистории таких сведений я не нашел — там у них бардак — ну, да это уж мое дело.

— И это потихоньку сможем, владыка. Прикажу своему человеку, он тебе всех инородцев опишет и художественно изобразит, ежели надо.

— Добро, что сговорились так скоро, — Сильвестр поднялся со стула, твердой рукою схватил жезл и благословил губернатора — Что-то совсем плох ты, Алексей Михайлович. Здоровье свое не бережешь: вижу, наливочки у тебя початые стоят да табачком пахнет. Разве не ведаешь, что негоже человеку быть зависимым от дурного? Только в молитве господней спасение от всякой хвори кроется.

Сильвестр вышел от губернатора в хорошем расположении духа — Сухарев показался ему доживавшим последние годы стариком, пекущимся только о собственной шкуре, как и положено всякому государеву человеку. Епископ решил прогуляться по городскому посаду, чтобы присмотреться к своей пастве и поразмыслить над амбициозными сибирскими проектами, занимающими его с момента назначения в Тобольск. Солнце выползло из-за туч на радость тоболякам, суетливо снующим по своим делам. Столкнувшись с епископом, горожане охали от удивления, крестились и целовали Сильвестру руку. Епископ охотно благословлял обывателей, наставлял их на духовный путь и трепал за уши перемазанных грязью тобольских сорванцов. Наконец, Сильвестр добрался до гостиного двора, на котором чего только не предлагали: свежая рыба, ядреный хмель, воск, медь, холст, сыромяжные и овчинные кожи, юфть и прочие разных родов пушные товары — белки, лисицы, соболя, выдры, россомахи, рыси, горностаи, ушканы, песцы и недопески; шелковые и полотняные ткани и прочую мелочь, которую было не счесть.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.