Бесплатный фрагмент - Интервью с Макиавелли

Предисловие

Необычный жанр этого произведения объясняется желанием автора дать возможность российскому читателю прочесть знаменитого «Госуда­ря» Никколо Макиавелли (1469—1527) по-новому, но при этом в чем-то — даже и более аутентично, чем в его традиционных изданиях.

Небольшой трактат «Государь», написанный великим флорентийцем более 500 лет назад (в июле-декабре 1513 года), был адресован прежде всего конкретному правителю — внуку знаменитого Лоренцо Медичи Великолепного (1449—1492) Лоренцо II Медичи (1492—1519), которого автор надеялся вдохновить и подвигнуть на великое дело — объединение разрозненной тогда Италии. Считая эту цель священной, Макиавелли советовал ему не стесняться в средствах, что и получило впоследствии название «макиавеллизма».

Сам же Макиавелли в этом трактате старался доказать, подкрепляя свои обобщения и выводы многочисленными примерами из древней и современной ему истории Европы (и, в особенности, родной ему Италии), что государям и нельзя действовать иначе, поскольку такова природа людей и самой политики как искусства управления государством. В итоге трактат его приобрел характер краткого руководства по искусству политики и впоследствии стал настольной книгой для многих государей Европы и мира (одним из первых ее приказал перевести для себя и своих детей турецкий султан Мустафа III — младший современник Макиавелли).

Но для российского читателя знаменитая книга Макиавелли обладает тем недостатком, что все примеры ее почерпнуты из нерусской истории, которая нашему читателю либо плохо известна, либо неинтересна, и потому трактат великого флорентийца не обладает для нас той степенью поучительности, которую он, несомненно, имеет для читателя европейского. Поэтому мы и сочли полезным перевести это выдающееся произведение не только на наш язык (что давно уже сделано другими), но и, так сказать, — на язык российской политики, наполнив его примерами из нашей собственной истории, в том числе и новейшей. При этом все общие положения и выводы здесь принадлежат самому Макиавелли (или сформулированы в его духе), но все иллюстрации к ним принадлежат нам.

Что из этого получилось — судить читателю.

16 января 2016 года.

Леонид Пронский: Мессер, позвольте начать с одного личного вопроса.

Что побудило Вас написать вашего «Государя»?

Никколо Макиавелли: Несчастия моей родной Италии, мой многолетний опыт в ее делах и непрестанное изучение дней минувших. Положив немало сил и усердия на обдумывание всего того, что я успел узнать, я заключил свои размышления в небольшом трактате, которому и дал название «Го­су­дарь», намереваясь преподнести его в дар Его светлости Лоренцо деи Медичи. Пусть не сочтут за дерзость, что человек ничтожного и низкого звания взялся обсуждать и направлять действия государей. Как художнику, когда он рисует пейзаж, надо спуститься в долину, чтобы охватить взглядом горы и холмы, и — подняться в гору, чтобы охватить взглядом долину, так и здесь: чтобы узнать характер народа, надо быть государем, а чтобы постичь природу государей, надо принадлежать к народу.

Знаю, что многие писатели и даже молодой наследник короля Пруссии, движимые благородными чувствами, составили подробные опровержения моего трактата. Но мне по-прежнему нечего добавить к словам моего соотечественника, заметившего как-то, что упомянутому государю следовало бы писать свое опровержение не до, а после того, как ему самому уже довелось поцарствовать. Имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной, в отличие от многих, кто изображает республики, каких в действительности никто не знавал и не видывал. А расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что государь, отвергающий действительное ради должного, действует скорее во вред, нежели на благо. Желая исповедовать добро во всех случаях, он неминуемо гибнет сам и губит свое государство, сталкиваясь со множеством людей, чуждых добру.

Почему наш царь Николай II потерял власть над Россией?

Н.М.: Любого государя подстерегают две опасности — одна изнутри, со стороны подданных, другая извне — со стороны сильных соседей. С внешней опасностью можно справиться при помощи хорошего войска и хороших союзников; причем тот, кто имеет хорошее войско, найдет и хороших союзников. Что же касается подданных, то они состоят из знати и народа, ибо нет страны, где не обособились бы два эти начала. Знать желает подчинять и угнетать народ, народ же не желает находиться в угнетении; поэтому взаимная их вражда и ненависть друг к другу естественны и неустранимы. Из этой-то вражды и ненависти и возникает власть государя, под защитой которого каждая из сторон надеется блюсти свои интересы.

Поэтому государь, желающий обуздать народ, всегда может рассчитывать на знать, а желающий укротить знать всегда может рассчитывать на поддержку народа. Когда ваш первый царь, Иван IV почувствовал сопротивление и даже угрозу себе со стороны знати, он неожиданно выехал со всем двором из Москвы в Александровскую слободу, откуда прислал в столицу две грамоты: одну — боярам, другую — народу. В первой он сообщал, что «от великия жалости сердца, не хотя их изменных дел терпети, оставил свое государство и поехал где вселитися, иде же его, государя бог наставит». Народу же он отписал, «чтобы они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет».

Исчезновение государя ужаснуло и тех, и других. «Х кому прибегнем и хто нас помилует и хто нас избавит от нахождения иноплеменных?», — возопил народ и бросился к хоромам знати, требуя, чтобы те покаялись перед Иваном и упросили его вернуться на царство. «А хто будеть государьских лиходеев и изменников, и они за тех не стоят и сами тех потребят», — пригрозили москвичи. Боярам пришлось повиниться перед государем и согласиться на его «опричнину», от которой последовал вскоре великий террор, загубивший тысячи знатных душ. Так этому государю удалось укротить свою строптивую знать с помощью народа.

Но и государь должен опасаться своих подданных.

Кто же из них опаснее?

На первый взгляд — народ, ибо, если он разойдется, с ним ничего нельзя поделать, так как он многочислен. Со знатью же расправиться можно, ибо она малочисленна. Кроме того, государь не волен выбирать народ, но волен выбирать знать, ибо его право — карать и миловать, приближать или подвергать опале. И все-таки знать опаснее народа, так как нельзя честно, не ущемляя других, удовлетворить притязания знати, но можно — требования народа, потому что у народа более честная цель: знать желает угнетать народ, а народ не желает находиться в угнетении. Народ многочислен, но ему труднее сговориться, поэтому он, на худой конец, лишь отвернется от государя, тогда как от враждебной знати можно ожидать и большего, ибо она дальновидней, хитрее, загодя ищет путей к спасению и заискивает перед тем, кто сильнее.

Поэтому самое опасное для государя — тайный заговор знати.

Но, как показывает опыт, заговоры возникали часто, а удавались редко. Объясняется же это тем, что заговорщик не может действовать в одиночку и не может сговориться ни с кем, кроме тех, кого полагает недовольными властью. Но открывшись недовольному, ты тотчас даешь ему возможность стать одним из довольных, так как, выдав тебя, он может обеспечить себе всяческие блага. А когда с одной стороны выгода явная, а с другой — сомнительная, и к тому же множество опасностей, то не выдаст тебя лишь тот, кто является преданнейшим твоим другом или злейшим врагом государя. Поэтому заговор может состояться лишь в условиях широкой ненависти или презрения к государю со стороны граждан.

Ваши императоры Петр III и сын его Павел жестокостью своей и сумасбродством возбудили к себе сильнейшую ненависть знати, почему и были свергнуты с первой же попытки. Тогда как декабристов, например, выдали Александру I Шервуд и другие уже к лету 1825 года, ибо государь этот, отразивший самого Буонапарте и вступивший в Париж, был почитаем своими подданными. Елизавета, дочь Петра Великого, обе Екатерины и другие русские государи, умевшие заслужить дружбу знати, не знали заговоров, хотя и правили долгие годы. Не знал их и Александр II, который, хотя и лишил дворянство власти над крестьянами, но защитил при этом их интересы так, что помещики ничего не проиграли от этого, и даже выиграли. Отпустив крестьян на волю, он повелел отрезать у них пятую часть их лучших земель в пользу бывших хозяев и при этом обложил крестьян выкупными платежами, нараставшими по долгам с процентами, так, что освобожденным стало не лучше, а даже хуже.

Правда, Александр был убит за это фанатиками из народа. Но по этому поводу уместно заметить, что всякий, кому не дорога жизнь, может совершить покушение на государя, так что нет верного способа избежать гибели от руки человека одержимого. Но этого не следует так уж бояться, ибо подобные покушения случаются крайне редко. Важно лишь не подвергать оскорблению окружающих тебя сановников и людей, находящихся у тебя в услужении, то есть не поступать так, как тот же Петр III (Карл Петер Ульрих), который открыто презирал все русское, постоянно оскорблял окружавших его вельмож и офицеров гвардии, прозванных им «яны­чарами», однако продолжал держать их подле себя, требуя верной службы. Это было безрассудно и не могло кончиться для него ничем хорошим. Вскорости он был арестован и убит караулившими его гвардейцами во главе с Алексеем Орловым.

Что же касается заговоров знати, то из всех способов предотвратить их, самый верный — не быть ненавистным народу. Ведь заговорщик всегда рассчитывает на то, что убийством государя угодит народу; если же он знает, что возмутит народ, у него не хватит духа пойти на такое дело, ибо трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, нет числа. Но даже если такие заговорщики и найдутся, они неминуемо потерпят поражение.

Что дело обстоит именно так, можно убедиться и на примере из вашей недавней истории. Пока Михаил Горбачев был любезен народу, знать подчинялась ему, хотя и была недовольна им за его двоедушие и болтливость. Но по мере того, как народ отворачивался от государя, против него зрели заговоры. И наоборот, — те, к кому переходила народная любовь, становились все более дерзкими. Борис Ельцин и другие честолюбцы шаг за шагом ограничивали его власть, и к началу 1991 года им оставалось сделать уже совсем немногое. Почувствовав приближение конца, Горбачев попробовал устрашить раскольников. В окружении главного из них — Ельцина — нашли заговорщиков, в помощь которым в столицу были введены войска. Однако последовал такой взрыв негодования столичных толп, поднявшихся на защиту своего любимца, что Горбачев тотчас оставил свои планы и пригласил мятежников на переговоры в Ново-Ога­рево. Недовольные этим отступлением ближайшие помощники самого Горбачева стали склонять его к повторению попытки, но после того как тот, не сказав им ни «да», ни «нет», отбыл на отдых в Крым, решили действовать самостоятельно. Они объявили в стране чрезвычайное положение, снова ввели в Москву войска и попытались восстановить порядок. На стороне ГКЧП тогда оказалась почти вся знать, на стороне же Ельцина — только простой московский люд, что казалось довольно слабой опорой.

На деле же нет и не может быть ничего сильнее народа. И пусть мне не возражают на это расхожей пословицей, что, мол, на народ надеяться — что на песке строить. Пословица верна, когда речь идет о простом гражданине, который тешит себя надеждой, что народ защитит его от властей и вызволит из беды. Тут и в самом деле можно обмануться, как обманулись в свое время Солженицын, Сахаров и другие смутьяны, как обманулся поначалу и сам Ельцин, когда он впервые выступил против Горбачева, еще не утратившего доверия народа. Но если в народе ищет опоры государь, который не просит, а приказывает, к тому же бесстрашен, не падает духом в несчастье, не упускает нужных приготовлений для обороны и умеет распоряжениями своими и мужеством вселить бодрость в тех, кто его окружает, он никогда не обманется в народе и убедится в прочности этой опоры.

Это все и увидели в августе 1991 года, когда простые москвичи поднялись на защиту своего Верховного Совета и главы республики по их призыву. Сопротивление народа, которого заговорщики не ожидали и к которому не готовились, обескуражило их, и они бросились в Форос к Горбачеву, надеясь обрести в нем защиту (ибо они действовали в его же интересах, от его имени, и по его же собственному плану). Однако тот, возвращенный людьми Ельцина в уже «другую Москву», осознал вдруг, что теперь может спасти себя — только отрекшись от своих слуг, что он тут же и сделал. Но власть свою он спасти уже не мог, ибо она на деле уже перешла к его сопернику. Оставалось только подыскать этому пристойное оформление, что и было вскоре сделано. Так при поддержке москвичей и при сочувствии большинства народа новым государем России сделался Борис Ельцин.

Сказанного достаточно, чтобы понять причины по которым утратил власть и ваш последний император, — Николай II Романов, ибо он во всем почти был подобен Горбачеву. Непосредственная причина потери власти — заговор верхушки знати, принудившей царя к отречению. Заговор возник и состоялся потому, что презрение и ненависть к государю достигли огромных размеров. Заговорщики решились на переворот, видя, что устранение царя угодно большинству народа.

И пусть те, кто, властвуя много лет, лишился власти, пеняют не на судьбу, а на собственную нерадивость. В спокойное время они не предусмотрели возможных бед — по общему всем недостатку в затишье не думать о буре, — когда же настали тяжелые времена, они предпочли бежать, а не обороняться, понадеявшись на то, что граждане, раздраженные бесчинством победителей, призовут их обратно. Если нет другого выхода, хорош и такой, плохо лишь отказываться ради него от всех прочих, как не стоит падать, полагаясь на то, что тебя поднимут. Даже если тебя и выручат из беды, как Ельцин «выручил» Горбачева, это небезопасно для тебя, ибо ты окажешься в положении зависимом и унизительном. А только те способы защиты хороши, основательны и надежны, которые зависят лишь от тебя самого и от твоей доблести.

Николай же, желая избавить страну от смуты, без сопротивления отрекся от власти, чем и развязал эту смуту, погубившую как его самого, так и его государство. Мудрые государи, предвидя беду заранее, тотчас принимали меры, а не бездействовали из опасения вызвать войну, ибо знали, что войны не избежишь, а только оттянешь ее — к выгоде противника. Император мог подписать отречение, если не было другого выхода, но ему следовало затем внять советам императрицы и нарушить клятву при первой же возможности. А случаев к тому у него было достаточно — и в Могилеве, куда его опрометчиво отпустила мятежная Дума (и где он узнал об отречении Михаила, которому передал власть), и позже, — в Тобольске, где у него была прекрасная возможность бежать еще до прихода к власти Ленина с большевиками и где Николай предпочел заняться чтением романов Альфонса Доде. Если же мне заметят, что император, как человек чести, не мог взять обратно данное им слово, то я отвечу на это кратко здесь, сказав, что государь не может быть таким человеком; но далее я продолжу это рассуждение там, где речь пойдет об обещаниях государей и о том, каким образом они должны исполняться.

Вообще же скажу, что никакие пороки государя — жестокость, распущенность, лживость и т. д. — не могут ему повредить, если он умеет не допускать двух вещей — презрения и ненависти со стороны граждан. Допустив разрастание одного или обоих этих чувств, он погиб. О ненависти я скажу подробнее в другом месте. Презрение же государи вызывают нерешительностью, непостоянством, изнеженностью, малодушием и легкомыслием. И Николай в этом, будучи в остальном безупречным человеком и семьянином, показал себя слабым правителем. Он допустил к власти своих многочисленных родственников, которые заняли при нем все высшие должности в армии и государстве, оттеснив от них более способных граждан. И этим он настроил против себя большинство знати. Поддаваясь влиянию со всех сторон, Николай часто менял свои решения, устроив, по выражению современников, «мини­стерс­кую чехарду» в правительстве. Недовольство народа подавлялось казацкими ногайками. Погруженный в дела и заботы своей семьи, он запустил армию, отчего его генералы и министры проиграли с треском свою «маленькую победоносную войну», в которой потеряли цвет флота, сдали Порт-Артур и отдали японцам Квантунскую область и половину Сахалина. Это привело к народному бунту 1905 года, в ходе которого лозунг «Долой самодержавие!», стал «популярной народной поговоркой». Горело половина поместий по всей России, рабочие бастовали, устраивали шествия и дрались с полицией, матросы захватывали корабли. Во многих городах возникали стихийные Советы рабочих депутатов. Петербургский Совет во главе с Троцким организовал Всероссийскую политическую стачку, а Московский — вооруженное восстание, в ходе которого рабочие 10 дней сражались с полицией и войсками. Плеве был убит террористами-эсерами и по всей стране было убито несколько десятков князей, министров, губернаторов и градоначальников.

К 1907 году народный бунт был подавлен жестоким Столыпиным, сменившим Витте (которого народ наградил презрительным прозвищем «графа полу-Саха­линского»). Но для успокоения мятежной знати царь вынужден был пойти навстречу тем самым ее «бессмыслен­ным мечтаниям», в которых ей было отказано при его восшествии на престол. Манифестом 17 октября ей была дарована Государственная Дума, в которую были допущены также и выборные от народа. Крестьянам Николай объявил о прощении долгов, но они все громче требовали раздела помещичьих земель, за которые готовы были бунтовать снова и снова. И земельный вопрос сразу же сделался главным в собраниях новоиспеченной Думы, за что царю пришлось ее разгонять снова и снова. Видя такое обращение со своими выборными, крестьяне окончательно убедились в том, что государь потворствует только знати, и отвернулись от него.

Защитники крестьян, эсеры убили Столыпина в 1911 году, и после этого крестьянская ненависть перешла уже на самого Николая. В добавок ко всему в народе широко распространилось мнение о том, что «царь этот несчастлив» (рождение в день многострадального Йова, Ходынка, проигрыш войны японцам, больной наследник и т.д.).

Народная вера в царя полностью иссякла.

При этом Николая все больше презирала и ненавидела уже и сама знать, — за то, что окружил себя бездарными слугами и министрами, что проиграл войну азиатам, что потакает своим родственникам, что оказался под каблуком у жены-нем­ки, которой позволил и самой вмешиваться в его дела, и допустить к тому темных людей, вроде старца Распутина. От царя отвернулась даже церковь.

Таким образом, к началу 1914 года, когда в Европе исподволь назрела Великая война, Николай сумел уже настроить против себя большинство и народа, и знати. Втянувшись в таких условиях в войну на стороне Британии и Франции, перед которыми он успел накопить к тому времени огромные долги, Николай совершил большую ошибку. Страна была не готова к войне ни морально, ни физически. На худой конец, царь мог бы подключиться к ней на ее последней стадии, когда наступило бы время делить трофеи, как это делают всегда расчетливые американцы. Николай же сразу ринулся исполнять свой «союзнический долг» и бросил свои, плохо вооруженные, войска в наступление.

Как и предсказывал Распутин, русская армия стала терпеть одно поражение за другим, и к осени 1915 года царь потерял уже Польшу, Литву, часть Украины и Белоруссии и 3,5 млн. своих солдат — убитыми, ранеными и взятыми в плен. Ставка его командования перебралась из Барановичей в Могилев, а на восток хлынули потоки беженцев и переселенцев, насильственно угоняемых генералами из оставляемых врагу губерний. Это породило сильное расстройство в тылу и резкую критику его правительства в Государственной Думе.

Побуждаемый мистическими представлениями о своей персоне, Николай отстранил от командования своего дядю и возглавил армию лично, хотя министры советовали ему этого не делать. Но и под его командованием дела на фронте пошли не лучше, и к осени 1916 года общие потери его армии составили уже 6,5 млн. человек. Новобранцы сотнями тысяч дезертировали из армии и сдавались в плен, так что к концу 1916 года солдат на фронте оказалось уже в 3 раза меньше, чем в начале войны.

Новые волны беженцев и дезертиров, затопившие тыл, привели к возникновению голода в городах. Хлеб и топливо стали цениться на вес золота, а бумажные деньги обесценились. Хотя урожай 1915 года оказался самым высоким за последние годы, помещики и крестьяне отказывались продавать хлеб за обесценившиеся деньги. Нехватка продовольствия в городах и на фронте сделалась главной бедой правительства.

Фабриканты и купцы, богатевшие на военных поставках, плохо снабжали армию, а думские заговорщики во главе с Родзянко, урвавшим и для себя подряд на поставку березовых прикладов к винтовкам по завышенной цене, беспрерывно поносили царских министров, требуя их замены «ответ­ст­венным правительством». Отставной глава Думы, банкир и авантюрист Гучков готовил план перехвата императорского поезда между Могилевом и Царским Селом и принуждения царя к отречению. Князь Львов обсуждал возможность замены Николая его дядей, великим князем Николаем Николаевичем и вел об этом переговоры с последним. При этом заговорщики активно вербовали командующих фронтами во главе с начальником Генерального штаба Алексеевым. И никто из посвященных в их планы, включая и дядю императора, не сообщил о них государю.

Видя невозможность продолжать войну, Николай в октябре 1916 года вступил в окольные переговоры с кайзером о заключении сепаратного мира. Однако Британия и Франция через своих послов возбудили против него правых депутатов Думы, выступивших с публичными обвинениями главы правительства и двора в предательстве. «Что это — глупость или измена?», — восклицал с трибуны Государственной Думы ученый профессор англофил Милюков.

Не видя другой возможности получить хлеб для горожан и фронта, царь объявил в ноябре 1916 года продразверстку, но помещики и крестьяне все равно отказывали в поставках. Дума же только усилила давление на двор и правительство, а столичные газеты и журналы распускали слухи об измене императрицы и сговоре ее с немцами. В этих условиях в Петрограде возник заговор аристократии против царицы, приведший 16 декабря к убийству ее «Друга» — Распутина. «Доколе я с вами, — обещал тот царской чете, — не будет вам ничего худого».

Теперь его, наконец, не стало.

И 14 февраля 1917 года левый депутат-трудовик Керенский публично призвал в стенах Думы уже к «физическому устранению главной опоры средневекового режима». Родзянко заговорил о «начале второй русской революции». Новые неудачи на фронте и резкое ухудшение снабжения хлебом столицы, скованной 40-градусными морозами, окончательно оттолкнули от царя обывателей Петрограда и привели к новому бунту столичных низов и к перевороту, лишившему его власти.

Почему не удержало власть Временное правительство в 1917 году?

Н.М.: Опора всякого государства — государь, с исчезновением которого народ и знать оказываются лицом к лицу в своей непримиримой ненависти и вражде друг к другу. В таких обстоятельствах новый государь учреждается по требованию либо народа, либо знати, в зависимости от того, кому первому представится случай. Знать, видя, что не может противостоять народу, возвышает кого-нибудь из своих и провозглашает его государем, чтобы за его спиной утолять свои вожделения. Так же и народ, видя, что не может сопротивляться знати, выдвигает кого-нибудь из своих, чтобы обрести в нем себе защиту (древние называли их «тираннами»).

В феврале-марте 1917 года народ в России был вооружен, озлоблен против царя и знати и имел множество способных вождей, давно ожидавших падения Николая и готовившихся к нему. Часть из них отбывала наказание в Сибири, а другая пребывала в эмиграции, действуя оттуда с помощью газет, листовок, брошюр и других средств подрыва власти. Среди последних находился и решительный вождь большевиков Владимир Ульянов (Ле­нин), застрявший к тому времени в Швейцарии. Но и без него способных кандидатов в тираны у народа было достаточно, что можно видеть уже из быстрого появления целой сети рабочих, крестьянских и солдатских Советов, возникших, как грибы после дождя, уже в начале марта по всей России. Действуя решительно и смело, народные депутаты и вожди смогли созвать первое Всероссийское совещание своих делегатов уже к концу марта 1917 года, а к началу июня они провели уже и свой первый Всероссийский съезд.

Напротив, знать, привыкшая к тайным заговорам за спиной царя и безопасной болтовне в Думе, была не готова к войне за власть. С началом бунта в столице 23 февраля солдаты 100-тысячного Петроградского гарнизона уже на третий день отказались стрелять в народ, вышли из подчинения офицерам и командующему округом генералу Хабалову и высыпали из казарм на улицы с красными флагами и пением «Мар­сельезы». Отсутствие Николая в столице не позволило ему принимать быстрые решения, и его правительство действовало замедленно и вяло. «Дайте мне власть, — говорил 25 февраля Родзянко, — и я расстреляю, но в два дня все будет спокойно и будет хлеб». Это было бахвальством. И уже через два дня генерал Хабалов заперся с небольшим отрядом в крепости Адмиралтейства, а народ разгромил Арсенал и получил в свои руки оружие, с помощью которого быстро разогнал всю столичную полицию, пытавшуюся водворить порядок. «Зверь вышел из клетки, — писал об этих днях депутат-монархист Шульгин, — но этот зверь был, увы, — Его Величество русский Народ». Лишенное поддержки полиции, царское правительство во главе с князем Голицыным, который, по его же словам, «больше любил и понимал лошадей, чем людей», просто разошлось по домам.

Всякая власть в городе исчезла.

Извещенный по телефону о начале бунта Николай 25 февраля в очередной раз обратился к немцам с предложением о мире, но получил отказ. Царь приказал двинуть на усмирение бунтовщиков отборные части Георгиевских ветеранов и императорскую гвардию и сам срочно выехал на поезде из Могилева в Петроград. Однако солдаты и этих его, элитных частей отказались стрелять в народ и вышли из повиновения офицерам. При этом и сам царский поезд был остановлен на полпути по приказу неприметного депутата Бубликова, самовольно захватившего управление в министерстве железных дорог, и Николаю пришлось повернуть свой поезд в штаб Северного фронта в Псков, где заговорщики уже готовились принудить его к отречению.

Командующий Северным фронтом генерал Рузский, получавший всю информацию о событиях в столице от Родзянко, сразу же стал склонять прибывшего к нему государя к назначению Родзянко главой правительства. Начальник Генерального штаба Алексеев, получавший всю информацию от Родзянко и Рузского, организовал обращение всех командующих фронтами (за исключением отмолчавшегося Колчака) к государю с просьбой об отречении, «ради сохранения России и победы над врагом». Таким образом, в три дня всякая власть государя — военная и гражданская — полностью испарилась, и Николай вынужден был принять решение об отречении в пользу младшего брата Михаила.

Когда взбунтовавшиеся рабочие и солдаты двинулись в поисках нового государя к Таврическому дворцу, в котором заседала Дума, ее предводители во главе с Родзянко оказались в полной растерянности. Три года они угрожали царю народным бунтом, но когда этот бунт и действительно возник, они не смогли сообразить, как его возглавить.

Куда проворнее оказались левые депутаты Думы, которые уже 27 февраля образовали в Таврическом дворце свой Временный комитет во главе с меньшевиками Скобелевым и Чхеидзе и трудовиком Керенским (последний быстро перекрасился по такому случаю в эсеры). Этот комитет тут же объявил себя Исполкомом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и призвал низы столицы присылать к нему своих депутатов. Таким образом, левые депутаты Думы сразу же поместили себя во главу народного бунта, и в их руках оказалась вся его сила.

Увидев, что власть ускользает от них к новоявленному Совету, правые депутаты Думы поспешили сформировать в тот же день и свой Временный комитет, в который, однако, вынуждены были включить и левых депутатов, уже получивших поддержку народа — тех же Скобелева, Чхеидзе и Керенского. Последние вошли, таким образом, сразу в оба Временных комитета, что дало им преимущество перед правыми. Однако Британия и Франция, стоявшие за спиною правых с самого начала заговора, признавали только их Временный комитет во главе с Родзянко, но не комитет во главе с Чхеидзе. Что и оказалось решающим аргументом на переговорах о создании правительства. Поэтому единственным представителем от левых депутатов в новом правительстве оказался Керенский, получивший там пост министра юстиции.

Договорившись таким образом с Советом, заговорщики первым делом довели до конца свой план — Гучков и Шульгин были отправлены к царю под Псков, где с помощью предавших царя генералов вынудили Николая подписать отречение в пользу Михаила. По возвращении же своих послов в столицу заговорщики вынудили к отказу от власти и Михаила, который отрекся в пользу уже будущего Учредительного собрания.

Петроградский Совет тем временем издал свой знаменитый Приказ №1 от 1 марта, которым вводилась «демократия» для нижних чинов в армии. Последние получали теперь право создавать свои комитеты, избирать себе командиров и контролировать склады с оружием. И Временному правительству, таким образом, досталась теперь, по выражению того же Родзянко, одна только «власть без силы», тогда как Совет получил в свое распоряжение реальную силу, хотя и без (формальной) власти. Министры могли контролировать только генералов и офицеров, но не солдатские комитеты, которые подчинялись Советам.

После этого возглавленное князем Львовым, кадетом Милюковым и октябристом Гучковым, Временное правительство приступило к давно задуманным реформам. В несколько дней оно арестовало бывших министров, царицу и самого Николая, отстранило от власти всех губернаторов и градоначальников, распустило жандармерию и полицию, упразднило охранные отделения и объявило набор в народную милицию. Вслед за тем они объявили о признании права Польши (оккупированной на тот момент немцами) на независимость от России и отменили черту оседлости евреям; после чего они призвали к возвращению на родину всех эмигрантов-рево­лю­ционеров, освободили из заключения всех «борцов с самодержавием», а уголовным сократили их сроки наполовину (90 тыс. из них сразу же вышли на свободу). Одновременно февральские министры провели широкую чистку генералов и офицеров в армии и назначили в войска своих комиссаров, отменили смертную казнь и военно-полевые суды на фронте, подтвердили Приказ №1 и осудили бывшего военного министра Сухомлинова на пожизненную каторгу «за неподготовленность русской армии к войне».

Со своей стороны Священный Синод Русской православной церкви, вошедший в сговор с Временным комитетом Родзянко еще до отречения Николая (2 марта), встретил образование Временного правительства «с великой радостью», торжественно вынес кресло царя (бывшего главой церкви) из зала своих заседаний и распорядился, чтобы во всех церквах Петроградской епархии многолетие Царствующему дому «отныне не провозглашалось». Уже 6 марта Синод разослал во все епархии телеграмму о необходимости возносить за богослужениями моления за «Богохранимую Державу Российскую и за Благоверное Временное Правительство ея». А 9 марта, даже не освободив войска от присяги Государю-Императору, Синод стал приводить их к присяге Временному правительству. И к 18 марта он успел уже вычистить всякое упоминание о царе из всех молитвенных книг, заменив в них молитвы о царской власти молитвами о «Благо­верном Временном правительстве».

Однако столичные рабочие и солдаты больше повиновались приказам Петроградского (и затем Всероссийского) Совета, чем призывам архиереев Синода и декретам «министров-капиталистов». Народ ждал и требовал от революции земли, хлеба и мира, тогда как правительство призывало его к войне «до победного конца» и обещало лишь выборы в Учреди­тельное собрание после победы. Поэтому рабочие и солдаты, собираясь во множестве на улицах и площадях столицы, день и ночь проклинали и поносили Временное правительство и требовали передачи всей власти Советам. В то время как положение с топливом и продовольствием в столице (как и по всей России) становилось все хуже, Петроград сотрясали бесконечные митинги, съезды, конференции, совещания крупных и мелких партий, кормивших голодную и холодную толпу своими резолюциями, лозунгами, призывами и речами лохматых ораторов.

В начале апреля в Петроград прибыл Ленин.

В мае же, после удаления из правительства ненавистных народу сторонников войны до победного конца — Милюкова и Гучкова, — Керенский получил пост военно-морского министра. Проницательный посол Франции Морис Палеолог записал тогда в дневнике, что «отставка Гучкова знаменует ни больше, ни меньше как банкротство Временного правительства и русского либерализма. В скором времени, — писал он, — Керенский будет неограниченным властителем России… в ожидании Ленина».

И он не ошибся.

Керенский же начал с того, что уволил с поста Верховного главнокомандующего генерала Алексеева, который без устали слал в правительство телеграммы, кричавшие о необходимости отмены Приказа №1, отданного Петроградским советом во главе с самим Керенским. Теперь-то последний и «рассчитал его, как прислугу» (как обиженно заметил сам Алексеев). Новым главнокомандующим был назначен Брусилов.

В начале июля в Петрограде прошли очередные выступления солдат и рабочих, требовавших передачи всей власти Советам. Демонстрации сопровождались погромами обывателей и стрельбой по юнкерам и казакам, которым Керенский приказал разгонять недовольных. Убитые и раненые были с обеих сторон. Хотя большевики были причастны к этим выступлениям не более, чем другие левые партии (и даже публично открестились от них), вину за июльские беспорядки было решено возложить только на них. Ленина объявили германским шпионом и тот поспешно бежал в Финляндию. Столичные газеты переполнились «разоблачениями» сговора большевиков с кайзером. Керенский отдал приказ об аресте Ленина и его ближайших помощников.

Однако на фронте дела по-прежнему шли плохо. 7 июля в столицу пришли сообщения о новом, еще более тяжком поражении русских войск от немцев. Чтобы остановить бегущих солдат, пришлось использовать заградительные отряды, и 12 июля правительство восстановило смертную казнь на фронте. 19 июля Керенский сместил Брусилова и заменил его решительным и популярным у правых Корниловым, который сразу же потребовал от правительства не только отмены Приказа №1, но и возвращения военно-полевых судов в армии, введения смертной казни также и в тылу, перевода столицы на военное положение и упразднения всех Советов.

Знать рукоплескала программе нового главнокомандующего и слала ему приветственные телеграммы от имени «всей мыслящей России». Керенский же тут же пожалел о своем назначении и стал рассматривать вариант замены Корнилова на более покладистого Черемисова. Понимая однако необходимость укрепления дисциплины на фронте и своей власти в Петрограде, чей гарнизон подчинялся не столько правительству, сколько Совету, Керенский поручил своему помощнику Савинкову подготовить совместно с Корниловым более приемлемую редакцию его программы.

Но 20 июля немцы без сопротивления заняли портовую Ригу, что привело к новому взрыву недовольства правительством и к отставке теперь уже и самого князя Львова. 24 июля место Львова занял наконец Керенский. Эсеро-мень­шевистский ВЦИК объявил о поддержке этого назначения и о признании им «неограниченной власти» нового правительства.

Таким образом, к августу 1917 года двоевластие в стране формально закончилось и вся власть, наконец-то, оказалась в руках «Алексан­д­ра IV», как окрестили к тому времени Керенского современники. Временное правительство «министров-капиталистов» кануло в Лету.

Почему же не удержал власть Александр Керенский?

Н.М.: Государем становятся либо по закону, как Николай; либо благоволением подданных, как Михаил Романов и Василий Шуйский; либо силою оружия и личной доблести, как Петр Великий и Владимир Ленин; либо, наконец, — милостью судьбы, как Горбачев и Керенский. Последним легко приобрести власть, но удержать ее трудно. Как бы перелетев весь путь к цели, они сталкиваются со множеством трудностей впоследствии. В таких случаях государи всецело зависят от воли фортуны и тех, кому они обязаны властью, то есть от двух сил, крайне непостоянных и прихотливых; удержаться же у власти они не могут и не умеют. Не умеют оттого, что человеку без особых дарований и доблести, прожившему всю жизнь в скромном звании, негде научиться повелевать; не могут оттого, что не имеют союзников и надежной опоры. Эти невесть откуда взявшиеся властители, как и все в природе, что нарождается и растет слишком скоро, не успевают пустить ни корней, ни ответвлений, почему и гибнут от первой же непогоды. Только тот, кто обладает истинной доблестью, сумеет при внезапном возвышении не упустить того, что фортуна сама вложила ему в руки, то есть подвести под свое положение необходимые опоры, которые другими закладываются еще до их возвышения. Примерами таких искусных политических зодчих могут служить у вас в прошлом Екатерина II и в настоящем — Владимир Путин, которому власть досталась тоже случайно, по очередному капризу заигравшегося Ельцина. Тем же, кто не обладает подобной доблестью, приходится рассчитывать лишь на милость возвысившего их случая, в надежде на то, что он и далее будет к ним благосклонен. Но этим упованиям, как правило, быстро приходит конец.

Именно это и случилось в 1917 году и с Керенским.

Непригодность его к роли Верховного правителя России быстро сделалась очевидной всем гражданам. Некоторых соратников Ленина арестовали в начале июля и разгромили редакцию их газеты «Прав­ды», но большинство других оставили на свободе и те продолжали действовать. Уже в конце июля они смогли провести в Петрограде очередной съезд своей партии. Правительство издало декрет о сдаче оружия обывателями, но никого разоружить не сумело. Доказательства связи Ленина с германским правительством так и не были предъявлены, и гонимые властью большевики быстро стали приобретать ореол мучеников. На прошедших 20 августа выборах в столичную Думу они даже увеличили свое представительство в ней и стали там второй фракцией после эсеров (в то время как прежние лидеры — меньшевики и кадеты, так ничего и не предпринявшие, — собрали ничтожное число голосов).

В этих условиях Керенский решил провести 12—15 августа широкое Государственное совещание в Москве, на котором обнаружил все тот же раскол делегатов на два враждебных лагеря. При этом знать и кадеты уже делали ставку на Корнилова, устроив тому 13 августа восторженный и пышный прием. «На вере в вас, — заявил в приветственной речи правый кадет Родичев, — мы сходимся все, вся Москва. Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас!..».

Однако народ этот, по призыву большевиков, бойкотировавших совещание, объявил в Москве всеобщую забастовку, поддержанную даже буфетчиками Большого театра, в котором и проходило совещание, и делегатам пришлось самим заботиться о своем питании. Банкиры Путилов и Вышнеградский преподнесли Корнилову значительную сумму денег «на помощь созданию авторитарного государственного порядка, абсолютно свободного от социалистов». А московские извозчики и газовики оставили Москву без транспорта и света, погрузив древнюю столицу во тьму. Керенский в экзальтированной театральной речи, длившейся два часа, дал полную волю своему красноречию, обрушенному им на головы как левых, так и правых, но ни те, ни другие не вняли его увещеваниям и угрозам, а только укрепились в своем желании как можно быстрее с ним покончить. «Этот человек, — писал впоследствии Милюков, — хотел произвести впечатление силы и власти… В действительности он возбуждал только жалость».

Между тем развал страны продолжал набирать обороты. Созданная сразу же после свержения царя (4 марта) украинская Центральная Рада требовала теперь полной автономии и уже формировала на Украине национальные воинские части. Вслед за Радой автономии потребовали кубанское, терское, уральское и сибирское казачество, на территории которых создавались самозваные органы власти. В июле финляндский сейм провозгласил независимость своей территории от России и взял управление ею на себя. В Белоруссии создавалась Рада по аналогии с украинской. Закавказские националисты готовились к созданию Закавказской республики. В Туркестане казахи восстали еще в 1916 году, а в 1917-м съезд мусульман в Коканде провозгласил автономию Туркестана.

Традиционное устройство России требовало крепкого единовластия, а хронические поражения на фронтах и нараставшая разруха в тылу требовали уже и скорейшего установления диктатуры одного лица, к которой Керенский, по общему мнению, был неспособен. Он умел действовать на толпу словом и жестом, однако время требовало уже и решительных действий, которых от него так и не дождались. «Будь у меня телевизор в 1917-м году, я бы не отдал власть», — сокрушался он уже в конце жизни, сидя в Америке. Но бодливой корове, как гласит ваша пословица, бог рог не дает. К тому же история не делается по телевизору.

Кто же мог стать государем в тех условиях?

Только тот, кто сумел бы завоевать поддержку всех трех основных сил заварившейся в стране Смуты — народа, знати и войска; а если это было невозможно, — то поддержку сильнейшей стороны, каковой тогда, без сомнения, был народ. Войска были скованы германцами на фронте, а знать пребывала в эйфории от свалившейся на нее «свободы». Опом­нившись, впрочем, первой, она попыталась использовать армию во главе с Корниловым. Этот популярный генерал «с львиным сердцем и овечьей головой», уже успевший показать себя врагом советов, оказался втянут ею в трагическую и нелепую историю, похожую на историю с ГЧКП 1991 года. Роль Горбачева в августе 1917 года сыграл Керенский, роль ГКЧП — Ставка во главе с Корниловым, а роль ельцинских «демократов» — большевики во главе с Лениным. Отличие состояло только в том, что вождь большевиков в тот момент скрывался в Финляндии и потому не мог руководить своими соратниками лично.

Получив пост главнокомандующего и видя поддержку своих требований со стороны «мыслящей России», генерал Корнилов, подстрекаемый к тому и своею «правой рукой» — финансовым и политическим авантюристом Завойко, — сразу же после московского совещания стал готовиться к использованию армии для наведения порядка в столице. С этой целью он сформировал специальный корпус из дивизий донского, северокавказского и сибирского казачества под командованием генерала Крымова, и 21 августа приказал ему двигаться к Петрограду, в котором на 27 августа было намечено широкое празднование полугодия революции.

Одновременно, действовавший из Могилева Союз офицеров готовил на этот день провокацию в столице, стремясь организовать там выступление большевиков, которое и дало бы повод ввести в город части Крымова. Подготовке провокации помогали и правые газеты, распускавшие слухи о якобы готовящихся беспорядках. А переодетые агенты Союза офицеров подстрекали к тому в казармах солдат Петроградского гарнизона. Таким образом, Корнилов оказался втянут в сложную и опасную интригу, направленную, впрочем, против Советов вообще и большевиков, в особенности, но не специально против Керенского. Последнего надеялись привлечь на свою сторону в конце событий, ибо наведение порядка в стране отвечало и его интересам.

Со своей стороны, Керенский, отчасти идя навстречу требованиям Корнилова, отчасти стремясь к тем же целям, что и заговорщики-офицеры, готовил на эти дни обнародование соответствующих декретов, что и действительно могло вызвать волнения столице. Поэтому 23 августа Керенский послал своего помощника Савинкова в Могилев к Корнилову, чтобы заручиться его поддержкой. Корнилов же, видя, что и сам глава правительства решил действовать в том же направлении, полностью поддержал Керенского на переговорах с Савинковым и сообщил ему о движении к Петрограду корпуса генерала Крымова. Корнилов и Савинков договорились, что эти войска будут введены в Петроград по приказу самого Керенского 29 августа. С этой договоренностью Савинков вернулся в столицу и сообщил о ней главе правительства.

Таким образом, до 26 августа Корнилов и Керенский действовали заодно и имели при этом общую цель — разгром большевиков, отстранение от власти Советов и формирование нового правительства во главе с диктатором. Однако Керенский при этом видел в роли диктатора самого себя, тогда как Корнилов, сильно сомневавшийся в способностях Керенского, не исключал и того, что эту роль ему придется в конце концов взять на себя. В итоге оба заговорщика не доверяли друг другу и строили, помимо совместных, и свои собственные планы.

Этим и воспользовался случай.

Бесцветный Владимир Львов (однофамилец князя), бывший второстепенным министром в правительстве Керенского и наблюдавший из своего угла за назревавшими событиями, внезапно решил вступить в игру. 22 августа он сообщил Керенскому «о грозящей ему крайней опасности», присовокупив для важности, что действует «по поручению групп внушительной силы». Львов предложил Керенскому выступить посредником между ним и Корниловым. Заподозрив неладное, Керенский сделал вид, что согласен и решил посмотреть на дальнейшие действия Львова. Тот же, уверившись в своей миссии, ринулся в Могилев к Корнилову, где и сообщил тому о согласии Керенского на переговоры, после чего предложил генералу сформировать свои требования. Корнилов, думая, что Львова прислал Керенский, повторил свои требования, при этом ужесточив по такому случаю свои формулировки. С этими жесткими требованиями Львов и вернулся в столицу и 26 августа сообщил о них Керенскому. При этом от себя он добавил настойчивые пожелания своему патрону как можно скорее выехать из столицы и перебраться в Могилев под защиту армии и Корнилова.

Получив таким образом подтверждение худшим своим подозрениям насчет Корнилова, Керенский решил действовать, не теряя ни минуты. Арестовав Львова, он тотчас отправил в Ставку приказ Корнилову передать свой пост начальнику Генерального штаба генералу Лукомскому и явиться в Петроград. Ошеломленный Лукомский тут же телеграфировал главе правительства, что «остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно… Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым… Не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова». Поскольку части Крымова продолжали двигаться на Петроград, Керенский отдал приказ об их остановке — приказ его не был исполнен. И поэтому 27 августа Керенский опубликовал заявление главы правительства «о мятеже генерала Корнилова», об отстранении его от должности и о переводе Петрограда на военное положение.

В ответ Корнилов был вынужден в тот же день опубликовать свое заявление, в котором генерал указывал, что не он посылал Львова к Керенскому, а наоборот, — тот сам прислал его в Могилев, и, таким образом, против главнокомандующего была организована «великая провокация, которая ставит на карту судьбу Отечества». «Я, генерал Корнилов, сын казака-кре­стьянина, — писал рукою Завойко генерал, — заявляю всем и каждому, что мне ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ — путем победы над врагами — до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни…». В этот критический момент Милюков, Львов и другие заговорщики совместно с британским послом Бьюкененом стали уговаривать Керенского передать власть «авторитет­ной личности», а именно — генералу Алексееву.

И растерявшийся Керенский почти уже согласился.

Но Петроградский Совет и большевики внезапно призвали рабочих и солдат столичного гарнизона к сопротивлению генералам и развернули широкое противодействие наступавшим частям Крымова. Рабочим были розданы 20 тысяч винтовок, с которыми те засели в срочно вырытых ими же окопах на подходах к столице. Профсоюзы дезорганизовали связь и пути сообщения вокруг Петрограда. Солдаты и рабочие взяли под свой контроль порядок на улицах. Войска Крымова вскоре были остановлены на подходах к столице без единого выстрела — одним саботажем путейцев и языками агитаторов.

Керенский воспрянул духом, сместил Корнилова, назначил глав­нокомандующим себя, а Алексеева — начальником Генерального штаба, и приказал последнему арестовать Корнилова, Деникина и некоторых других генералов и старших офицеров, что тот и сделал. Смещенного черноморскими матросами командующего флотом Колчака, которого заговорщики рассматривали в качестве еще одного кандидата в диктаторы, Керенский вызвал в столицу и заставил подать в отставку. Колчак вступил в контакт с американским адмиралом Гленоном и отбыл в США «для консультирования американцев по использованию минного оружия».

Новый главнокомандующий Керенский восстановил смертную казнь на фронте и выступал повсюду с истерическими речами. Крымов застрелился. Алексеев, спустя 10 дней, ушел в отставку, передав свой пост Николаю Духонину. Знать растерялась, а народ почувствовал свое всесилие. Оружие, выданное рабочим для защиты от корниловцев, попало в руки большевиков, которые тут же вооружили им свою «Красную гвардию». Арестованных в июле товарищей их стали выпускать на свободу. В конце сентября Ленин перебрался из Финляндии в Выборг, поближе к центру событий. А к началу октября в Петроградском и Московском Советах стойкий перевес голосов перешел к большевикам, которые вновь потребовали передачи всей власти Советам.

Таким образом, Керенский, формально сосредоточивший, наконец, в своих руках абсолютную власть — гражданскую и военную, — оказался, по сути, заложником у победивших в столице ополченцев. При этом он показал свою неспособность пользоваться властью. И с этого момента его падение сделалось лишь вопросом времени.

Но стать настоящим государем России в тех условиях он и не мог, так как не знал, чем ему купить дружбу вооруженных рабочих и крестьян, заполнивших столицу. В мирное время народ еще можно кормить обещаниями, и то — недолгое время. Но если ты хочешь повести за собой солдат, которые кормятся грабежами и трофеями, тебе необходимо проявлять щедрость. Однако щедрым ты можешь быть либо за свой счет, либо за чужой. Раздавать свое неблагоразумно и опасно, но чужое имущество можешь раздаривать щедрой рукой, как то делали в свое время Александр, Ганнибал, Цезарь и другие диктаторы, ибо, расточая чужое, ты прибавляешь себе славы и любви, не впадая при этом в бедность. Керенский же, которого даже генерал Алексеев называл «главным болтуном России», а солдаты прозвали «глав­ноуговарива­ющим», даже и не пытался купить дружбу вооруженного народа. Как и Николай, он мог предложить солдатам грабеж лишь германских богатств, но для этого на фронте нужны были победы, а их не было. Наоборот, немцы все крепче били расстроенную им же самим армию и грабили русских, отчего солдаты отказывались идти на фронт и толпами дезертировали. Войска не видели, за что они воюют, но видели, как паразитическая знать развлекается в кабаках, операх и ресторанах, а биржевики грабят казну и дерут с народа три шкуры.

Еще в апреле, едва явившийся в Петроград Ленин прямо на вокзале объявил народу свой план — немедленный мир с немцами и переключение на грабеж знати и богатеев внутри страны. Всем показалось, что он сошел с ума. Даже ближайшие товарищи отказывались его понимать (Богданов назвал его «Апрельские тезисы» бредом — «бре­дом сумасшедшего»). На самом же деле план Ленина был хорош (если позволительно дурное называть хорошим), так как он ясно указывал народу, какая награда ждет тех, кто пойдет за ним. Солдатам он обещал немедленный мир с немцами («без аннексий и контрибуций»), крестьянам — землю, рабочим — фабрики и заводы, голодным — хлеб, и всем вместе — «власть трудящихся» и полную конфискацию всех богатств, накопленных прежними хозяевами России.

Вообще, людей от бесчинств удерживают две вещи — страх расплаты и чувство греха. Но и то, и другое было уже сильно подорвано в покинутой властью России (поместья в провинции уже грабили и жгли вовсю). С помощью газет, митингов, листовок и брошюр, издаваемых в том числе и на иностранные деньги, Ленин решительно раздувал эту смуту, с одной стороны, — распаляя природную ненависть народа к богатым; с другой, — доказывая народу справедливость «грабежа награбленного»; а, с третьей — высмеивая и сами идеи Бога, религии, греха и т. д. Наконец, он расписывал на все лады и грядущий новый порядок — «коммунизм», который он собирался ввести в стране, «прогнав» из нее всех «помещиков и капиталистов». Верил в тот коммунизм сам Ленин или — нет, но не обещать чего-либо подобного он не мог, ибо ему нужно было повести за собой народ. Люди же в большинстве своем так простодушны и так поглощены своими нуждами, что если их не обманешь ты, их обольстит кто-нибудь другой. Если бы Ельцин, например, в 1991 году не пообещал россиянам за свой ваучер «по две Волги», то это сделал бы за него кто-нибудь другой, и народ пошел бы за ним, а не за Ельциным и Чубайсом.

Так же было и с Лениным.

Фантастически быстрая победа над Корниловым вскружила народным толпам головы. Солдаты столичного гарнизона и матросы Балтийского флота целыми частями переходили на сторону Совета и большевиков и отказывались подчиняться приказам правительства. Керенский лишался последней своей опоры. И Ленин, почуяв наконец, что народ созрел и готов следовать за ним, 24 октября дал команду своим отрядам занять ключевые позиции в городе и прогнать министров Керенского из дворца (сам «Александр IV» уже выехал накануне из столицы на автомобиле американского посольства). Собравшемуся на тот момент очередному Съезду советов, к открытию которого Ленин удачно приурочил свой переворот, оставалось только признать свершившийся факт и освятить его голосами своих выборных. Съезд признал Ленина главой нового правительства (Совета Народных Комиссаров).

Керенскому же, так и не нашедшему в стране никакой серьезной опоры, оставалось только бежать из России, что он вскоре и сделал.

Почему Ленин удержал власть, имея против себя столько могущественных противников?

Н.М.: Он приобрел власть не милостью судьбы, как Горбачев и Керенский, а личной доблестью. И в этом я могу поставить его в один ряд с такими людьми, как Моисей, Кир, Ромул и другие основатели царств. Нельзя не подивиться величию этих мужей. Обдумывая их жизнь и подвиги, мы убеждаемся в том, что судьба послала им только случай, то есть снабдила материалом, которому можно было придать любую форму: не явись случай, доблесть их угасла бы, не найдя себе применения; не обладай они доблестью, тщетно явился бы случай. Моисей не убедил бы народ Израиля следовать за ним, дабы выйти из плена, если бы не застал его в Египте в рабстве и угнетении у египтян. Ромул не стал бы царем Рима и основателем государства, если бы не был по рождении брошен на произвол судьбы и если бы Альба не оказалась для него слишком тесной. Кир не достиг бы такого величия, если бы к тому времени персы не были озлоблены господством мидян, а мидяне — расслаблены и изнежены от долгого мира. Так же и Ленин не сумел бы увлечь за собой Россию, если бы знать не принудила царя отречься от власти в самый разгар войны и не толкнула бы страну в пучину величайшей смуты. Не предоставь ему судьба этого случая, тщетны были бы его достоинства.

Но тем, кто следует путем доблести, трудно завоевать власть, и легко ее удержать. Легко потому, что средства завоевания и средства удержания власти одни и те же. Трудность же для них состоит в том, что им приходится вводить новые установления и порядки, без чего нельзя основать государство и обеспечить себе безопасность. А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы ни выступил с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые. Холодность же эта объясняется отчасти страхом перед противником, на чьей стороне — законы; отчасти недоверчивостью людей, которые на самом деле не верят в новое, пока оно не закреплено продолжительным опытом. Когда приверженцы старого видят возможность действовать, они нападают с ожесточением, тогда как сторонники нового обороняются вяло, почему, опираясь на них, подвергаешь себя опасности. Все вы помните, с какой яростью бросилась московская знать на Ельцина в 1987 году, когда тот оказался в опале, и как мало у него нашлось защитников из числа тех, с кем он проводил свою московскую «перестройку».

Тем удивительнее успех величайшего переворота, осуществленного Лениным. Захватив власть, он в первые же часы заставил Съезд принять два основных декрета — «О мире» и «О земле», — чем сразу же купил дружбу большинства народа. Считая себя вождем рабочих, а не крестьян, чьи интересы защищали эсеры, Ленин мудро решил угодить в первую очередь крестьянам, так как именно они, а не рабочие составляли тогда большинство армии и народа. Кто-то из эсеров весьма точно назвал тогда их 140-миллионную массу «пехотой революции»; тогда как рабочих в России было чуть ли не в 10 раз меньше, да и те были еще наполовину крестьянами.

Своими первыми декретами «вождь пролетариата» сразу же «обо­крал» эсеров, выполнив вдруг за них то, что они всегда обещали, но так и не решились осуществить. В итоге вышло, что землю народу дали Ленин и большевики, а не Чернов, Церетели, Чхеидзе и другие вожди крестьянской партии, хотя последние входили и в Думу, и во ВЦИК и во Временное правительство. Более того, через пять дней после издания ленинского декрета Главный земельный комитет, руководимый на тот момент эсерами, обнародовал заявление, в котором отказался признать «юридическую силу» декрета «О земле». Что только оттолкнуло от них крестьян и укрепило среди них поддержку ленинцев. Таким образом, Ленин сразу же убил двух зайцев — перетянул на свою сторону большинство народа и дискредитировал в его глазах партию соперников.

Ленинские декреты окончательно развалили армию: солдаты «во­ткнули штыки в землю» и хлынули с фронта в свои деревни — делить земли, поместья, инвентарь, скот и другое имущество бывших господ, а офи­церы, оставшиеся теперь без армии и без своих поместий, стали стекаться на казачий Юг к выпущенным из-под ареста и бежавшим туда генералам Корнилову, Деникину, Краснову и другим, собиравшимся под знаменем генерала Алексеева, бежавшего из столицы туда же. Тем самым Россия разделилась на Красную, получившую власть и землю, и Белую, потерявшую и то, и другое.

Назревала гражданская война.

«Они говорят, — оправдывался потом Ленин, — что больше­вики залили страну кровью в гражданской войне. Но разве вы, господа эсеры и меньшевики, не имели 8 месяцев для вашего опыта? Разве с февраля до октября 1917 года вы не были у власти вместе с Керенским, когда вам помогали все кадеты, вся Антан­та, все самые богатые страны мира? Тогда вашей программой было социальное преобразование без гражданской войны. На­шелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на ре­волюцию, если бы вы действительно начали социальную рефор­му? Почему же вы этого не сделали? Потому что ваша програм­ма была пустой программой, была вздорным мечтанием».

Но, чтобы основательнее разобраться в этом вопросе, нужно начать с того, самодостаточны ли такие преобразователи или они зависят от поддержки со стороны; иначе говоря, должны ли они для успеха своего начинания упрашивать или могут применить силу. В первом случае они обречены, во втором им редко грозит неудача. Вот почему все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли. Ибо, в добавление к сказанному, надо иметь в виду, что нрав людей непостоянен и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно. Поэтому, когда вера людей иссякнет, надо быть готовым к тому, чтобы принудить их силой. Моисей, Кир и Ромул, будь они безоружны, не смогли бы добиться признания своих идей, как не смог сделать этого для своей «перестройки» и Горбачев, не умевший применять силу. Но не прошло, например, и двух дней с момента учреждения грозного (с виду) ГКЧП, как опьяненные мечтами о суверенитете местные предводители враз отрезвели и готовы были уже вернуться под власть Москвы, если бы в тот момент в столице не победил их сообщник — Ельцин. Только безволие ГКЧП и успех Ельцина, сумевшего захватить власть в столице, помогли им снова поверить в свою свободу. И наоборот, сам Ельцин в октябре 1993 года, когда москвичи уже отвернулись от него, а Верховный Совет России отрешил его от власти, не задумываясь применил силу и расстрелял непокорный парламент, чем и обеспечил повиновение своей воле.

Так же и Ленин — он никогда бы не удержал новых порядков, если бы опирался на одну только демагогию в духе кадетов и Керенского. Поэтому он поспешил уже в декабре 1917 года создать «карающий меч революции» — ВЧК во главе с Дзержинским, — а через месяц объявил и набор в новую, Красную армию (РККА). Разогнав, в тот момент никому уже не нужное, Учредительное собрание и действуя на всех фронтах и в тылу столь же решительно и смело, он быстро уравнял шансы на успех со всеми своими противниками и продолжал наращивать преимущество. А в таких обстоятельствах решающим оказывается личная доблесть вождей противоборствующих сторон. Равных же по доблести Ленину в стране (да и во всем мире) тогда не нашлось, ибо он еще до своего возвышения был таков, что по выражению древних, «nihil illi deerat ad regnandum praeter regnum».