Бесплатный фрагмент - Интервью с безумцем

Часть 1. Дорога в ад

Глава 1. Бывший санитар психиатрической клиники

В тесной камере светло и душно, лампочка под потолком нестерпимо слепит глаза. Неподвижный воздух пропитан запахом пота и крепкого табака, который тут же оседает на коже и на больничном халате, к счастью, последний принадлежит не мне. Халат я сниму, выходя из больницы, а вот с остальной одеждой и кожей лица мне придется основательно потрудиться, иначе этот запах отчаяния и боли будет повсюду преследовать меня.

Собеседник сидит напротив меня, молчит и непрерывно курит, выдыхая под потолок плотные клубы едкого дыма. Кольца дыма поднимаются в воздух, скапливаясь и оседая над бритой головой. Когда я доставал блокнот и ручку, туман занимал только дальнюю часть стола, но пока мои пальцы возились с диктофоном, одинокую лампу под потолком уже скрывали сизые облака.

Конечно, в помещении курить не принято, и уж тем более, если это помещение находится в медицинском учреждении, но тут все иначе, чем кажется на первый взгляд. Мой собеседник невысокий и плотный, из-под застиранного воротника полосатого халата торчит бычья шея, на которой крутится маленькая голова. Туда-сюда, влево-вправо — его взгляд мечется по окрашенным стенам, как будто он видит муху, или тараканов, бегающих по стенам.

Но в светлой комнате нет насекомых, они бы задохнулись, как только попали сюда. Вероятно, такая же участь ожидает и меня к концу нашей дружной и интересной беседы, во всяком случае, я надеюсь именно на такой исход. Нет, задохнуться здесь я не планирую, но это интервью мне нужно, просто позарез. Я улыбаюсь легко и непринужденно, или надеюсь, что со стороны это выглядит именно так. Выдавливаю из себя настоящего профессионала, как говорил мой редактор, направляя меня сюда.

Бритый мужчина с маленькой головой затушил окурок в пустом стакане и тут же закурил новую сигарету, следя за мной мутновато-серыми, немигающими глазами. Прикурить сигарету для него не просто, приходится пригибать голову, едва не касаясь лбом пластиковой столешницы. Оно и немудрено, его запястья пристегнуты к стулу стальными наручниками, а у зажигалки очень маленький огонек.

Я улыбаюсь и жду, пока он прикурит. Одна из двух пачек, принесенных мной, уже наполовину пуста, но это было главное условие нашего диалога — час беседы и честные ответы, в обмен на две пачки дешевых сигарет. Когда он снова выпрямляется на стуле, держа дымящуюся сигарету в зубах, мои глаза упираются в его правое ухо, вернее в тот обрубок, который остался на его месте.

— А это обязательно? — спрашивает собеседник, кивая на браслеты.

— Боюсь, что да, — отвечаю я. Прозвучало жестоко и слишком формально, пробую подобрать подходящие слова. — Я пытался убедить вашего врача, что данная мера в разговоре не понадобится, но… вы же и сами знаете врачей? Это единственное, что мне разрешили, — указываю пальцем на две пачки сигарет.

— Ну да, — кивает бритый, в его голосе слышно откровенное недоверие, смешанное с сарказмом.

Что ж, я бы и сам себе не поверил, но правда в том, что этого пристегнутого к стулу человека я панически боюсь. Сейчас в его глазах нет безумия, но на долго ли это? — думаю я. Я снова смотрю на обрывок уха, стараюсь, но не могу отвести взгляд. Нельзя забывать о том, что этот тип оторвал своей рукой собственное ухо!

— Ну да, ну да, — снова кивает бритый, как будто уловив в душном воздухе мою мысль.

— Итак, Семен Михайлович, вы не против, если я запишу нашу беседу? — кивая на диктофон, спрашиваю я.

— Валяйте, — соглашается мужчина, скосив глаза на дымящийся окурок.

Его глаза понемногу успокоились лишь после пятой сигареты подряд, взгляд сфокусировался на моем диктофоне, оставив в стороне невидимых мух, или тараканов.

Глава 2. Забегая назад

За несколько дней перед этим диалогом, к которому я, как ни старался, оказался совершенно не готов, мне пришлось пообщаться с главным врачом психиатрической больницы. Наш разговор длился долго и мучительно, то переходя на повышенные тона, то опускался до заискивающих интонаций, естественно, последнее исключительно с моей стороны.

— Не понимаю вас, Станислав Эдуардович, — в какой-то момент не выдержал я, — ну какой для вас труд санкционировать это несчастное интервью с вашим пациентом?

— Я вас тоже не понимаю, Максим…, — Сапрыкин задумался, вспоминая мое отчество, которое за весь напряженный разговор мне пришлось повторить уже дважды, — не понимаю вас, — наконец изрек он. — Вот вы молодой журналист и вполне успешный, ну и зачем вам понадобилась эта статья? В самом деле, Максим Леонидович, — в голосе главврача появилась нота радости от того, что ему наконец-то удалось припомнить мое отчество, — ну зачем вам эта несчастная статья? Неужели вам других происшествий мало, в городе-то их происходит, хоть отбавляй! Одних аварий на дорогах сколько, а еще преступность, черт их дери.

Происшествий хватало, в этом он не ошибался, но для таких колонок существуют отдельные журналисты, куда уж мне примеряться до них. Впрочем, об этом я не стал рассказывать своему собеседнику, как умолчал ему и о другом. Другая причина крылась в следующем — мой редактор буквально рвал и метал. По мнению главного редактора газеты Очевидец, в которой я на тот момент состоял, эта статья обещала вызвать бурю эмоций, именно по этой причине я так рьяно и рвался в бой.

Положа руку на сердце, сам я в этом ничего дальновидного не усматривал и больше склонялся к мнению Сапрыкина, что это интервью с бывшим санитаром психиатрической клиники всего лишь грандиозная трата времени, но моя карьера висела на волоске. Понимая, что мои уговоры совершенно не действуют, мне пришлось пойти на шантаж.

— Послушайте, Станислав Эдуардович, я итак пропустил много интересного, о чем читателям будет очень интересно узнать, — говоря эту фразу, я прозрачно намекал на двойное самоубийство санитаров, произошедшее в клинике номер пять, носящей громкое название — имени Бехтерева, которое имело место быть не далее, как в конце прошлого месяца с разницей всего в два дня. Само-собой, что между чиновниками и прессой существовала договоренность, согласно которой, этот случай не придали оглас��е, но у меня имелся и собственный блог, который пусть мало, но все же читали. Иными словами, это был откровенный шантаж.

В трубке повисла солидная пауза, которой бы позавидовал и бывалый актер. Сквозь треск помех, проникающих в линию, я слышу монотонный скрежет зубов. Я жду ответ, а телефон нагревается и это вовсе не от моих рук, на том конце воздушного провода мозг собеседника накаляется до бела. Не нужно быть провидцем, чтобы понять очевидное, Сапрыкин в эту минуту перебирает слова, вернее не слова, а подбирает прилагательное, которое наиболее органично впишется между вступлением «ах ты ж» и словом «писака».

— Максим Леонидович, — наконец оживает трубка и я мысленно аплодирую ей. А с другой стороны удивляться здесь нечему, все-таки со мной разговаривает главный врач, да не абы чего, а психиатрической клиники, — Максим Леонидович, а вы не запамятовали часом, что этот пациент, с которым вы так жаждите беседу, сам себе в автобусе ухо оторвал? Это вас совсем не смущает? — с сильным нажимом интересуется трубка.

На этот вопрос ответить не сложно, полгода назад я брал интервью у осужденного за убийство. За двойное убийство, если называть вещи своими именами, и ничего, запросто это пережил. Примерно это я и сообщаю трубке, которая никак не собирается уступать.

— А ухо ваш убийца себе отрывал? — не унимается Сапрыкин, — а знаете при каких обстоятельствах это произошло?

Была б моя воля в выборе выражений, я бы ответил — что не знаю, да, собственно, и не желаю этого знать! Но я журналист, а это означает, что язык мой более не принадлежит мне, приходится изображать вежливый интерес.

— Это случилось прямо в автобусе! Среди людей, при свете дня!

Последние слова Станислав Эдуардович произносит нараспев и в рифму. Не удивлюсь, если в этот момент мой собеседник на другом конце телефона поднял свободную руку вверх и гордо вскинул волевой подбородок. Закрадываются подозрения — а не балуется ли наш главврач стихами в часы досуга, свободные от психов.

— Неужели в автобусе? — интересуюсь у него.

— Представьте себе, Максим Леонидович, едет автобус, забитый пассажирами. И на светофоре, между Никитинской и Домом пионеров, мужчина с диким криком отрывает свое-собственное ухо! И происходит это перед изумленными взорами многочисленных детей и женщин! Как вам такое понравится?

Мне это совершенно не нравилось. По моим скромным представлениям о бытии и жизни, в психиатрической больнице оказывались пациенты и с меньшим членовредительством, а оторвать себе ухо, да еще и в автобусе… Но суть вещей от этого не менялась, я журналист и мне нужно это интервью.

— Ну и как вы представляете вашу будущую встречу? — со вздохом задался главврач, — вы же понимаете, что в присутствии санитаров он ни на какие вопросы отвечать не станет, встреча должна происходить исключительно с глазу на глаз. У вас, кстати, который глаз лишний?

И снова в разговоре повисла пауза, собеседник от меня ожидает ответ. Но вот что странно, вопрос предполагал в себе скрытый сарказм, а в интонации Сапрыкина я никакого сарказма не услышал. Таким тоном интересуются — в котором ухе у меня звенит?

— Мне нужны оба глаза, — наконец признаюсь я, — но вы же можете обездвижить больного? А санитары, на всякий случай, пусть за дверью постоят.

Станислав Эдуардович не колеблясь ответил, что санитары за дверью постоять-то могут, только в этом случае я ничего ценного от больного не услышу.

— Почему вы так решили? — спрашиваю у него.

— Да тут и решать-то ничего не нужно, — задушевно отвечает главврач. — Видите ли, дорогой Максим Леонидович, в нашей больнице существует негласное правило, согласно которому, решетки на окнах делят людей на больных и медперсонал. Я понимаю, что этот подход в корне неправильный, но и вы кое-что должны понимать. Профессия санитара или медбрата требует от работников творческий подход, но какой творческий человек устроится к нам на такую зарплату? Помилосердствуйте, это просто смешно!

Сказать по правде, до этого момента я не задумывался о подобном вопросе, считая его из разряда мелочей. А если подумать, то вывод очевиден — ряды сумасшедших пополнил бывший санитар. Если проводить и дальше эту аналогию, то данная ситуация смахивает на предательство, не удивлюсь, если бывшие коллеги видят события именно под таким углом. Да и бедолаге не легко, не могу себе даже представить, как чувствует себя в смирительной рубашке бывший санитар — человек, который недавно сам следил за психами, теперь пополнил больничные ряды. А хуже всего то обстоятельство, что этот больной отличается от других, он понимает на что рассчитывать и прекрасно знает, через что ему предстоит пройти.

По итогу нашей напряженной беседы, Станислав Эдуардович выделил мне целый час, снабдив информацией, какие сигареты курил его санитар в прошлом, и пообещал усадить его «в специальный стул».

Глава 3. Смотри в оба

Электрошокер у меня отобрали при обыске, здоровяк в белом халате беззлобно посмеялся при этом надо мной, — тебе это все равно без надобности, — хлопая по плечу, напутствовал он меня, — буйным разряд, что слону дробинка, сам же можешь от этого пострадать.

Я прошел мимо него, ныряя в глубины полутемного коридора, чувствуя, как после похлопывания немеет плечо. Приглушенный свет от настенных светильников скрывал мою тень, пряча ее среди сомнительных пятен и прочих узоров, покрывавших всю поверхность раритетного деревянного пола. Одиночество, — первое, что пришло мне на ум, пока я медленно шествовал по длинному коридору, даже тень осталась далеко позади. И от этого леденящего одиночества, эхо, рождаемое моими ногами, разлетаясь по коридору, нестерпимо било по нервам и ушам. Не знаю, кому из органов доставалось сильнее, но каждый раз заслышав эхо собственных шагов, я невольно оборачивался и всем телом вздрагивал, ожидая увидеть кого-то или чего-то позади себя.

Тишины в больнице и рядом не наблюдалось, я уловил многоголосый безумный гул в тот момент, когда за моей спиной противно проскрежетала входная дверь, отделив меня от нормального мира. Но чем ближе я удалялся в недра коридора, тем немыслимей и отчетливей становился гул. Временами я различал в нем отдельные возгласы, до меня доносилась тоска и восторг, и все равно эхо от собственных шагов в этот момент пугало меня больше всего на этом свете. Стараясь двигаться как можно тише, я добрался до поворота, ведущего в блок номер «Б».

За углом меня снова встретил охранник и я подумал, что сделал круг — уж очень этот верзила напоминал предыдущего, отличались глаза и белобрысый чуб. И снова унизительная процедура обыска, которую мне пришлось претерпеть. В результате обыска или досмотра, из моего кожаного мини-кейса здоровяк в белом халате, потрескивающим на плечах и расходящемся на запястьях, извлек на стол три авторучки и укоризненно посмотрел на меня.

— Но я журналист, — произнес я в свое оправдание, видя, что это фраза совершенно не впечатлила человека с короткой фамилией, нашитой на белом халате, которую мне никак не удавалось разобрать. Поясняя ситуацию, скажу, что освещение в коридоре оставляло желать лучшего.

— Не положено, — отрезал детина. Без всякого сожаления, и не испытывая радости. Он действовал, как робот-автомат.

— Но, позвольте! — я старался говорить спокойно, понимая, что с этим человеком мне не совладать, — мой визит сюда согласован со Станиславом Эдуардовичем, еще раз повторю, я журналист.

— Колющие, режущие и иные потенциально опасные предметы к больным в блок Б проносить не разрешено!

Этот ответ меня несколько сбил с толку, не ожидал услышать от такого бугая нечто столь длинное, складное и одновременно вразумительное.

— Но позвольте, — снова повторил я, — если вы отберете у меня шариковые ручки, то чем же я буду записывать свое интервью?

Медбрат опять удивил меня, коротко кивнув в сторону диктофона — не ожидал, что он увидит и опознает его.

— Этого недостаточно, — запротестовал я, — диктофон записывает только результаты общения, а мне нужна общая картина! Как он ответил, с каким жестом он это сказал, как при этом себя вел, куда смотрел, что чувствовал… понимаете? — настаивал я.

— Понимаю, — коротко кивнул громила, — а это, — он указал удивительно-коротким, но очень толстым пальцем на три авторучки, разбросанных по столу, — из него или из себя, ты сам вытаскивать будешь?

— В смысле вытаскивать? — я не сразу понял, что он имеет ввиду.

— Да в прямом смысле, — здоровяк засмеялся, — у тебя, кстати, лишний какой глаз?

Сговорились все, что ли? — думал я, проходя мимо дежурного санитара, который по доброте душевной разрешил мне прихватить с собой всего одну, но все-таки авторучку. Хотя, откровенно признаться, от этого повторного вопроса на меня накатила предательская дурнота…

Кто-то заметил, что театр начинается с вешалки, я не задумывался, может быть это и так, а про больницы никаких слов сказано не было. Не знаю, как в остальных психиатрических лечебницах, по счастью я в них не бывал, но клиника номер пять начиналась с одного бесконечного коридора, который закончился мрачной стеной. Подойдя вплотную к ядовито-желтой стене с красной полосой на уровне глаз, я в нерешительности остановился и только теперь заметил, что по обеим сторонам узкого коридора из стен выступает множество дверей. Растерявшись и не понимая, что делать, я медленно подошел к самой крайней из них. На ощупь она оказалась металлической и холодной, с другой стороны двери до меня долетали обрывки приглушенного истерического смеха. Рука нащупала широкую задвижку, и я осторожно потянул ее в сторону, на всякий случай подперев дверь ногой.

Вопреки ожиданиям, дверь не открылась, зато на ее поверхности открылось небольшое прямоугольное окно. Окно появилось в неожиданном месте, примерно на уровне моего пупка, я тут же вспомнил про здоровенных санитаров, которым наверняка приходилось сгибаться в три погибели, чтобы заглянуть в него.

Уступив природному любопытству, я присел на корточки и прильнул к окну. С обратной стороны металлической двери открылось завораживающее и грандиозное полотно, достойное кисти самого Леонардо. Единственным предметом интерьера, который уместился в тесной камере с абсолютно белыми, пустыми стенами, расстояние между которыми едва ли превышало два с половиной метра, была койка, укрытая толстым клетчатым матрацем.

Матрац съехал в сторону, обнажив ржавый остов панцирной сетки, посередине которой, монотонно раскачиваясь и бормоча, сидел мужчина в полосатой пижаме. Стены в комнате я заметил не сразу, они сливались с полом и потолком, образуя единое белое пространство — картина маслом «сумасшедший в раю». Ох и нелегким получится интервью, — подумал я, наблюдая, как персонаж картины, раскачиваясь из стороны в сторону, бубнит в бороду что-то неразборчивое, после чего задирает голову вверх и начинает дико хохотать.

— Вам не сюда, — тихий голос, раздавшийся у меня за спиной, прозвучал настолько резко и неожиданно, из-за чего я стукнулся о дверь.

Я обернулся, обиженно потирая растущую шишку и ощупывая пальцами горячий лоб. Позади меня возвышалась длинная и невероятно-худая фигура санитара, смотревшего на меня сверху-вниз. Не представляя, как он смог подобраться ко мне бесшумно, я испуганно взирал на него.

— Идите за мной, мне поручили отвести вас к Павлихину, — сказал длинный, отворачиваясь от меня.

Санитар шагал, не издавая ни звука, мне удалось нагнать его только у двери. Запыхавшийся, я подбежал к нему в тот момент, когда он возился с замком, пытаясь нащупать замочную скважину изогнутым Г-образным ключом. В двери раздался протестующий скрежет, с противным лязгом открылся засов. Я внутренне сжался, ожидая услышать стоны или истеричный, безумный смех, но в палате царила полнейшая тишина. Худой быстро заглянул в открывшуюся комнату, после чего жестом пригласил меня войти.

— Во время разговора стойте там, где он до вас не сможет дотянуться, и ни в коем случае не отстегивайте его! Если что — стучите, — указал санитар на железную дверь, при этом на лице у него сияла широкая улыбка, красноречиво говорившая, — если что — тебе конец!

Он убрал руку, и я наконец смог войти в заветную комнату, в которую так пытался попасть. Переступая порог, я ожидал услышать вопрос — и который глаз у тебя лишний? Но эта фраза так и не прозвучала.

Человек, сидевший на угловатом стуле, меня откровенно разочаровал. После всех медбратов, увиденных мной в больнице, я ожидал, что передо мной предстанет очередной здоровяк, но мужчина, одетый в больничную пижаму, к моему удивлению имел самый обычный человеческий вид. Ни шириной плеч, ни богатырским ростом этот тип похвастаться не мог, от чего внутри зародились сомнения, — а действительно ли передо мной сидит бывший санитар? Ну что ж, если это обман, то пора это выяснить, — решил я, закрывая дверь.

Глава 4. Интервью

Моя рука профессиональным жестом тянется к диктофону и включает его: ладонь замирает над миниатюрным устройством, короткая пауза, и указательный палец выстреливает, попадая точно в цель — в маленькую кнопу с надписью «REC». Наверное, это прозвучит глупо и даже смешно, но это движение я долго отрабатывал, стоя перед зеркалом, представляя, как оно рано или поздно приведет меня к «золотому перу».

И все-таки диктофон лежит слишком далеко от моего оппонента, приходится перегнуться через стол, чтобы пододвинуть пишущее устройство ближе к нему. Нагибаясь над столом, не отрывая глаз от пациента в наручниках, вопрос о лишнем глазе все еще крутится у меня в ушах. И в то же время, стараюсь вести себя легко и непринужденно, как настоящий профессионал умело скрываю свой страх.

Кашель или смех, на тот момент я не был до конца в чем-то уверен, прозвучал неожиданно и таки сумел меня напугать. В ужасе отшатываюсь назад, как будто только что получил пощечину, и с размаха падаю на пластиковый стул. Последний издал протестующий скрежет, но к счастью выдержал мой вес. Получилось глупо и очень непрофессионально. Смотрю на мужчину, нацепив на лицо дежурную улыбку и представляю, с каким удовольствием смогу его задушить.

— Как вы себя чувствуете, Семен Михайлович, — вежливо и учтиво начинаю я.

В голове летают сотни вопросов, но я пока не спешу их задавать, хотя так и подмывает спросить — как чувствует себя среди пациентов бывший санитар психиатрической лечебницы? Каково ему, человеку, который сам в прошлом следил за пациентами, примерить на себе смирительную рубаху, что он чувствует, какие эмоции у него на душе. Но подобным вопросом можно поставить жирную точку уже в начале нашей беседы, а мне необходимо написать о нем газетную статью. Продолжаю улыбаться и вежливо жду.

— Аааа, — рот мужчины широко открывается, едва не выронив истлевший окурок.

Я внутренне сжался, боясь, что длинное «Аааа» перейдет в громкий и пронзительный крик, но бывший санитар выказал всего-навсего удивление, как будто ожидал услышать от меня другой вопрос.

— Нормально, — закончил он, пожимая плечами.

От этого простого и естественного движения больничная пижама затрещала по швам, обнажив на мгновение похожую на бочку волосатую грудь. И все-таки я недооценил этого человека, передо мной сидел настоящий богатырь.

Богатырь выплюнул окурок прямо на пол и небрежным движением затушил его ногой. Мне показалось, что дымящаяся сигарета упадет ему на больничные кальсоны и придется бежать к нему на помощь, ибо пристегнутыми руками он не сможет смахнуть ее с ног. Но на мое счастье, этого не случилось.

— Вы знаете, почему здесь оказались? — задаю ему следующий вопрос.

Минуту или две он сидел молча, рассматривая окурок, растоптанный на полу. Мой рот уже начал открываться, готовясь повторить последний вопрос, когда голова больного неожиданно вздрогнула и, резко выпрямившись, уставилась на меня. Не сводя с меня затравленного, безумного взгляда, от которого мое сердце сжалось в комок, бывший санитар психиатрической лечебницы склонил голову на бок, нащупав единственное ухо левым плечом. Когда его жест зеркально повторился, правое плечо с силой уперлось в мясистый обрубок, от чего в тесной комнате раздался хруст смятого хряща.

От этого хруста я невольно поморщился, сопроводив его скрежетанием зубов. В этот момент, глядя в его мутно-серые широко распахнутые глаза, я в первые в жизни осознал, что наблюдаю безумие, передо мной сидел по-настоящему безумный и больной человек.

— Вы про это? — спросил Семен, снова, до неприятного хруста, сжимая обрубок правым плечом.

В горле у меня мгновенно пересохло, язык сделался твердым и сухим. Поймав себя на банальной мысли, что просто не в состоянии говорить, я молча кивнул, выражая согласие.

Наверное, в эту минуту безумием блестели и мои глаза. Когда Семен, склонив голову, потянулся к пачке за новой сигаретой, я был рад, что он больше не смотрит на меня. В тесной палате, похожей на камеру, не было ни щели, ни открытого окна, а прокуренный воздух становился все гуще, казалось еще чуть-чуть и я смогу положить авторучку на плотные клубы табачного дыма, которые отражались от потолка, окружая меня плотным кольцом.

— Вы помните, как оторвали собственное ухо? — нарушив долгую паузу, спросил я.

— Помню — кивнул Семен, — в автобусе ехал, — сказал он, делая долгую затяжку, от чего пижама на его груди снова натянулась и затрещала по швам.

Про автобус я уже слышал от главного врача этой больницы, поэтому просто добавил, — И?

— Больно было, — ответил Семен, делая ударение на последней букве, выдыхая из носа серый дым.

— А помните, что побудило вас к такому действию? — уточнил я, беря в руки автоматическую ручку и перекидной блокнот.

Прежде, чем ответить, санитар снова глубоко затянулся и продолжил рассказывать, не глядя на меня.

— Я голоса стал слышать. Страшные крики. Они все время звали меня! — каждое слово сопровождалось затяжкой, сигарета закончилась вместе с последним словом, сорвавшимся с его губ.

А у меня в груди пылало пламя, буквально разъедая меня изнутри. В эту секунду я думал не о бывшем санитаре психиатрической клиники, который сейчас сидел передо мной. Сказать по правде, мне было глубоко наплевать на его душевную травму и пережитые им чувства, я видел «золотое перо» или ТЭФИ в своих руках. Ради этого приза я был готов рискнуть, пусть даже собственным глазом, хотя который из них лишний, для себя еще не решил.

Обойдя пластиковый стол, я подошел к сидящему санитару, плавно и осторожно вынул сигарету из полупустой пачки, прикурил ее и отдал ему, протягивая вперед кончиком фильтра. Следующий вопрос, который я собирался сейчас задать, на мой взгляд был интимным, а такие вопросы без должной подготовки собеседнику не задают, об этом свидетельствовал весь мой недолгий журналистский опыт.

— Какие ты слышал голоса, Семен? — как можно доверительнее спросил я.

Повернувшись ко мне всем корпусом, больной испытующе посмотрел на меня. От этого движенья наручники впились ему в запястья, а стул под ним угрожающе затрещал. Но я все выдержал и не отпрянул, ради ТЭФИ я был готов ко всему.

— Это были не просто голоса, — ответил он, выдыхая мне в лицо едкий дым, — то были вопли грешников, доносившиеся из ада, и все они взывали ко мне!

— Ты их в автобусе первый раз услышал? — мой голос прозвучал, как будто со стороны.

— Неа! –закрутилась бритая голова Семена, — все началось с Рыжего, — вдохнув сигарету, добавил он.

Глава 5. Рыжий

— Этот Рыжий мне не понравился с первого взгляда, даже Стас заметил, что с ним чего-то не так. Сидит спокойно, на вопросы не отвечает, а сам при этом заглядывает каждому прямо в глаза. Кто к нему подойдет, а кто просто так мимо проходит, а он смотрит в глаза, улыбается и молчит. И улыбочка у него мерзкая до отвращения, как будто он знает про тебя какой-то секрет. Ну и много по-вашему таких психов в природе? — бывший санитар вопросительно посмотрел на меня.

По моему разумению, таких психов было навалом и даже более того, в моем представлении любой псих должен был вести себя именно так. Но Семен бывший санитар, отработавший четыре года в психиатрической клинике, вынужден признать, что ему видней.

— А чем он вам так сильно не понравился? — задаю вопрос и готовлю блокнот.

— Не бывает людей, которые просто так тебе улыбаются, я от таких стараюсь подальше отойти. Такой или в штаны нагадил, или подлянку замышляет, знаете сколько я перевидал их на своем веку? — Семен попытался развести руки в стороны, чтобы наглядно продемонстрировать мне, как много в соседних палатах улыбающихся буйных больных, но лишь досадливо сморщился и уставился на свои наручники, как будто увидел их в первый раз.

Мой жизненный опыт говорил об обратном, я часто видел улыбающихся людей. И один из них мой главный редактор, но его улыбка никак не связана с душевной добротой. До недавнего времени в нашей газете трудился стажер и постоянный курьер, обоих уволили в прошлом месяце. И оба увольнения главный редактор сопроводил непременной улыбкой. Даже когда стажер, которому, к слову, так и не оплатили отработанное время, запустил в него увесистым пресс-папье, наш редактор продолжал улыбаться. К несчастью, стажер в него не попал.

Истолковав мое молчание, как знак согласия, Павлихин уселся поудобнее и продолжил говорить.

— Лицо улыбается, а глаза смеются — таким я увидел Рыжего в первый раз. Ах, вот еще что, — добавил Семен, вынимая последнюю сигарету из первой пачки, — у него бельмо висит на левом глазу. Такой зрачок, что смотреть отвратительно, кажется, будто эта хворь на тебя перейдет.

— А вы не знаете, как этот пациент у вас в больнице оказался? — спросил я, глядя в блокнот, куда по ходу беседы записывал мимику и жесты Семена — никогда не знаешь, что в будущем может пригодиться для хорошей статьи.

— Почему не знаю? — Павлихин с достоинством посмотрел мне в глаза, выдохнув в мою сторону сигаретный дым. Нас разделяло два метра пластикового стола, но даже с такого расстояния я почувствовал, как от этого дуновения зашевелились волосы у меня на затылке. — Знаю, нам Михаил Васильевич говорил. Утром Рыжего в космосе задержали.

— Семен Михайлович, вы себя хорошо чувствуете? — перестав строчить в блокноте, спросил я.

— Нормально, — Павлихин в недоумении уставился на меня, — он избил постояльца и администратора за стойкой, а потом принялся колотить головой в окно. У него вот-такая шишка была, когда его полиция к нам доставила, — Семен снова попытался поднять руки до уровня головы и вновь раздался протестующий лязг наручников, а мой взгляд, помимо воли, в который раз впился бесформенный кусок плоти, бесполезно болтающийся на месте правого уха.

— Вы имели ввиду гостиницу Космос? — осенило меня.

— Ну да, — кивнул Павлихин, — я же и говорю, что его к нам в больницу прямо из Космоса доставили.

Я осторожно выдохнул, продолжая интервью. — А что вы еще можете рассказать об этом Рыжем?

— Ну, он улыбался и постоянно молчал, — продолжил Семен, углубившись в воспоминания. — Мы сперва подумали, что он глухонемой, а когда Михаил Васильевич сказал: если вы, голубчик, будете молчать на мои вопросы, то всерьез рискуете провести здесь весь остаток своих дней. А эта наглая рыжая морда…

Павлихин не договорил. Внезапно его лицо исказилось от ужаса, глаза снова забегали по сторонам, высматривая на стенах невидимых насекомых. Пока его пальцы, ограниченные наручниками, пытались распечатать новую пачку сигарет, мне показалось, что бывший санитар затаил дыхание, того и гляди — со стула упадет. Только после третьей затяжки психическому санитару удалось привести себя в чувства, но нездоровый блеск в глазах, выдававший безумие, игнорируя мое присутствие, продолжал блуждать по стенам.

— Вы хотели рассказать, что он ответил Михаилу Васильевичу, кстати это врач?

— Заведующий отделением, — блеснув оторванным ухом, кивнул Семен бритой головой, — а Рыжий ему возьми, да и ответь: а я нахожу, что здесь не так уж и плохо, чтобы провести здесь весь остаток ваших дней! — и так нагло улыбается в лицо своему лечащему врачу.

Павлихин докурил сигарету молча, потянулся к пачке за новой, но передумал и посмотрел мне в глаза.

— Васильевич рассмеялся и сказал: может я и доработаю здесь всю оставшуюся жизнь, но я-то волен уйти отсюда, когда мне заблагорассудится. И Рыжий тоже засмеялся и ответил, что если так, то пусть попробует прямо сейчас взять и уйти.

Семен замолчал, вытаскивая из пачки новую сигарету и исподлобья посматривая на меня. Он нарочно растягивал время, чиркая зажигалкой и наблюдал за моей реакцией. Наконец я не выдержал и спросил, — ну и что же произошло?

— Уйти-то он попробовал, — улыбнулся Павлихин, — только черта-с два он ушел.

— Это как? — я попытался представить в уме подобную ситуацию, но несильно в этом преуспел. — Он не смог со стула подняться? — я спросил первое, что пришло мне на ум.

— Да все он смог, — в голосе бывшего санитара появилась враждебность, — поднялся со стула и сказал: не вижу смысла беседовать с вами дальше, я ухожу, а вы оставайтесь тут! Повернулся и ушел. А Рыжий смотрел на него и давился от смеха. Михаил Васильевич дошел до дверей, выходящих в общий коридор, позвенел ключами, а потом развернулся и зашагал обратно к нам. Когда он возвращался, у него все на лице написано было… Он попытался скрыть изумление, а потом разозлился на Рыжего. Я первый раз за четыре года увидел, чтобы заведующий отделением на кого-то злился. Васильевич сказал: если вы со мной шутки шутить вздумали, то я вам успокоительные уколы могу прописать, вам после них надолго шутить расхочется. А рыжий хохочет и отвечает: вернулись, доктор? Только это была еще не шутка. Просунул руку между прутьев и хвать нашего доктора за халат!

— Вы это все сами видели? — на всякий случай уточнил я.

— Конечно сам! — Семен обиделся, — мы со Стасом возле решетки стояли, но не успели ему помешать, уж слишком быстро этот псих назад руку отдернул. Я подумал, что-сейчас-то Михаил Васильевич уж точно побагровеет от бешенства, уж больно он не любил, когда его за одежду хватали.

Я вздрогнул от резкого звука, едва не выронив исписанный блокнот. Грохот от пустой пачки, свалившейся на пол, в закрытом помещении ударил по ушам, да в добавок и по моей нервной системе — с кем поведешься, как говорят.

— В этот момент все и произошло! — Семен посмотрел мне прямо в глаза, прежде, чем продолжил рассказывать. — Мне показалось, что в больнице свет погас… а может и не погас, это продлилось всего лишь мгновение. Михаил Васильевич засмеялся неестественным женским смехом и стал крутить головой по сторонам, как будто он только сейчас рядом с нами оказался. А потом с размаху ударил Стасика ладонью по щеке, у того от удара даже слезы из глаз посыпались. Я подумал, что Стасик сейчас тоже ударит в ответ, тот, хоть и с трудом, но сдержался. А Васильевич повернулся к нам задом, снял штаны и облокотился на стол, смеется и говорит: вколите шприц в эту круглую попку!

— И это видели не только вы? — я уже не знал — верить ему, или не верить.

— Это еще Стас и Илюха видели, — ответил санитар, не повышая голоса, — Стас находился рядом со мной, а Кутищев стоял чуть дальше по коридору. Илья аж подпрыгнул, когда позади него заведующий отделением заорал: остановите немедленно это безобразие! Только вот сзади него находилась палата со старой дурой, которая в тот момент кричала голосом, похожим на докторский.

Я шелестел блокнотом, исписывая и перелистывая разлинованные страницы, стараясь ничего не упустить, особенно имена и фамилии перечисленных санитаров. В этот момент во мне начала зарождаться и крепнуть идея, которая показалась мне очень перспективной, но сначала мне нужно было все взвесить и серьезно обдумать.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил я, обращаясь к Семену.

— Так вот, я и рассказываю… врач лежит животом на столе, выпятив вверх свою сморщенную и голую задницу, и хохочет, как будто ненормальный, а старуха из девятой палаты аж голову сквозь решетки просунула и кричит: прекратите немедленно это безобразие! Мы со Стасом переглянулись, а что делать — не поймем. И тут Михаил Васильевич стал на пол шоколадки ронять.

Семен закашлялся, хватая ртом воздух, каждый вдох давался ему с трудом. Лицо покраснело, на стол закапали крупные слезы, из носа свесилась длинная сопля, — шоколадки начал ронять на пол, — сиплым голосом выдавил бывший санитар.

Я вскочил со стула, сильно ударившись коленом о стол, и захромал в сторону двери, выводящей наружу. Была ли то эпилепсия, или произошел приступ астмы, в любом случае, я не собирался оказывать первую помощь, решив предоставить это почетное право санитару, который первым откроет дверь. Но мой кулак, готовый застучать в металлическую поверхность, замер в воздухе, не дойдя до двери. Обернувшись, я подтвердил зародившееся предположение, это был всего-навсего смех. Семен смеялся, вспоминая ситуацию.

— Ну и напугали же вы меня, — сказал я, подбирая с пола блокнот.

— Шоколадки на пол посыпались, — продолжал давиться смехом Семен, — вы поняли? Доктор какал прямо там, где стоял!

Павлихин принялся издавать звуки, с какими когда-то испражнялся доктор, по счастью воспроизводилось это ртом. На мой взгляд, смешным все это совершенно не звучало, и я попытался остановить его, — и чем закончилось такое представление?

— Потом снова моргнул свет, — закончил Павлихин, пытаясь вытереть слезы плечами, — Михаил Васильевич натянул штаны и быстро убежал.

Бросив взгляд на часы, я заметил, что наша беседа длится уже третий час, вместо отведенного мне единственного часа. Как говорится, пора было и честь знать.

— Так что за голоса вы постоянно слышите? — задал я последний вопрос.

С Павлихина разом слетело веселье, напротив меня снова сидел осунувшийся и больной человек. Из бывшего санитара психиатрической клиники он превратился в типичного психа, засунутого наспех в больничную пижаму, каким я его при входе и застал. Но глаза при этом больше не бегали по стенам, они со злобой смотрели на меня.

— А ты спроси об этом у длинного Стаса, готов поспорить, что он не просто так себе палец откусил!

Про откушенный палец я ничего спрашивать не стал, хоть о открыл рот от изумления, увидев марлевую повязку на правой руке. Не берусь утверждать с вероятностью сто процентов, но мне показалось, что большой пальца под этой повязкой отсутствует. Я стучал минут пять, прежде чем вернулся неестественно-высокий санитар и открыл дверь, ведущую наружу. Мне хватило одного взгляда, которым длинный Стас одарил меня, чтобы воздержаться от излишних вопросов…

Глава 6. Последняя ночь в здравом рассудке

Домой я вернулся уже под вечер, обдумывая по дороге материал для газетной статьи. У меня были планы на сегодняшний вечер, главный из которых — отправить редактору отработанный материал, но как только входная дверь за мной захлопнулась, живот предательски заурчал. Чувство голода, которое я игнорировал на протяжении целого дня, набросилось на меня и не оставляло в покое. Решив наконец, что на голодный живот ничего дельного написать не удастся, я пошел на кухню и залил лапшу кипящей водой.

По квартире поплыл аромат специй и горячего бульона, отчего мой живот снова заурчал. Когда я вынимал из тостера подрумяненный хлеб — комплемент от повара к нехитрому ужину, сил на то, чтобы дождаться пока остынут приготовленные макароны, у меня уже не осталось. Но и поесть спокойно не удалось. Как только моя рука поднесла ко рту дымящуюся вилку, в нос ударил резкий запах дешевого табака. Он был везде: в волосах, на одежде, удивительно, как я раньше не замечал его. В течении двух минут я насильно запихивал в себя горячие макароны, но постепенно вместо вкуса курицы, обещанного на упаковке, бульон все больше напоминал кислый привкус мокрых носков, оседая в горле неприятным послевкусием. Решив, что дальше так продолжаться не может, я поспешил в ванную, и закинув свитер в стиральную машину, включил обжигающе-горячий душ.

Холодный ужин я доедал, сидя за ноутбуком, быстро набирая на клавиатуре текст. Через полчаса моя статья появилась на экране, бегло прочитав напечатанные строчки, я внес небольшие корректировки и вот передо мной готовый репортаж. Осталось отправить материал главному редактору, и я уже «большой молодец», именно такое звание Геннадий Михайлович присваивал мне каждый раз, за редким исключением, но что-то в этот момент удержало меня.

Нет, дело было не в том, что готовая статья мне не понравилась, все обстояло совсем наоборот. Перечитав еще раз собственный текст, я с гордостью отметил, что составил яркий психологический портрет бывшего санитара, умело описав эмоции и жесты, которыми он сопровождал свой рассказ. И что я получу взамен всего этого? Два абзаца на задней странице и бесплатный бонус «большой молодец», и тут меня посетила блестящая идея, мгновенно подкупив своей новизной. Единственный раз, за пять лет работы в газете, мне поручили стоящий материал — статью, которая сделает меня знаменитым, такой шанс было глупо упускать.

Идеи сыпались одна за другой, и каждая следующая нравилась мне больше предыдущей. Наконец, я ухватился за одну мысль, решив не размениваться по пустякам и не тянуться в небо за синицей. Но для реализации этого замысла мне необходимо доработать свой материал. Подробности, — сказал я себе, — нужны детали и больше подробностей!

В голове начинал вырисовываться план, состоящий из нескольких, но ключевых моментов. Во-первых, мне необходимо встретиться с бывшими коллегами Семена Павлихина, каждый из них мог рассказать свою отдельную и непредвзятую историю. Вторым пунктом обозначенного плана, я решил встретиться с заведующим отделением, под началом которого трудился бывший санитар и который принимал нового пациента, он же мог поведать мне о двух других санитарах, внезапно и добровольно расставшихся с жизнью.

Конечно, было бы очень хорошо найти свидетелей происшествия в автобусе, с чьих слов я мог бы красочно описать момент отрывания собственного уха. Не вдаваясь в подробности, я мог представить это и сам, используя воображение, выдумать и описать кровавую историю, в большинстве случаев я поступал именно так, впечатывая в статьи несуществующие фамилии. Но, если статья попадет в именитые издания, а именно так и я собирался поступить, потребуются неопровержимые доказательства, а не банальные пустые слова.

И главное — мне нужно встретиться с таинственным Рыжим, чутье подсказывало, что в этом деле он является ключом ко всему. Естественно, этого мой редактор в статье не напечатает, но и статья, в таком случае, предназначалась не ему. Откинувшись на скрипучую спинку домашнего кресла, я вытянул ноги и с удовольствием представил, как кидаю перед Геннадием Михайловичем заявление об уходе, сопровождая падающую на стол бумажку золотыми словами, — иди ты к черту, старый осел!

Я так глубоко погрузился в заветную мечту, что едва не упал со сломанного кресла, когда его спинка хрустнула и внезапно прогнулась под моей спиной. Пора было многое менять в своей жизни, начиная с этой рухляди, на которой я сидел и заканчивая главным редактором провинциальной газеты, да и свое захолустье я бы с удовольствием поменял на Москву!

В глубине души я понимал, что таким стремлением движут тщеславие и зависть, но кто бы смог против этого устоять? В памяти снова всплыл разговор с Геннадием Михайловичем, который случился два года назад. В тот момент я, молодой и неопытный, на полном серьезе поинтересовался у своего редактора — почему репортажи о происшествиях, написанные Кириллом, выходят всегда на первой полосе, а мои, которые ничем не хуже, он помещает в заключительную часть? В ответ Исайкин плотоядно улыбнулся, посмотрев на меня поверх блестящих очков, и посоветовал мне работать лучше, пообещав, что когда-нибудь и мне достанется почетная первая полоса.

С тех пор я много раз перечитывал статьи, написанные Кириллом, пытаясь углядеть в них потаенный смысл. Но чем дальше я углублялся в творчество коллеги, тем сильней во мне крепла уверенность, что без родственных связей здесь не обошлось. Не смотря на постные и пустые сюжеты, половина из которых была подслушана по дороге в редакцию, его материалами украшали первую полосу, раздувая их до настоящих сенсаций, в то время, как мою хронику происшествий сокращали до двух неприметных строчек, традиционно заполняя ими последнюю страницу в самом низу.